Аннотация: Новая редакция биографического романа, с добавлением событий, с исправлением орфографии.
Михаил Алексеевич Верещагин
Фрагменты жизни
( ЗЕЛЕНЬ ПОЛЯН - ТОПЬ БОЛОТ )
Автор записок принадлежит к пятилетнему поколению( 1923- 1927г.г.), призванному в армии в основном несовершеннолетним. Старшую половину этого поколения каток войны почти поголовно вмял в землю или покалечил. Из младшей - тоже далеко не все вернулись; многие с ранениями, психически изменёнными. Война разломила их жизнь - они тяжело и упрямо долгие годы входили в мирный быт.
М О С К В А
2006 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ
1926 - 1943 г.г. - крестьянин, колхозник.
1943 - 1953 - солдат, офицер.
1953 - 1986 - рабочий, инженер.
С 1986 года - пенсионер.
После своего 80-летия - 2006-й год, я
написал эту книгу, чтобы современники
могли узнать, как жили их отцы и деды.
В ней нет ничего придуманного: всё
пережито лично и увидено своими
глазами. Участники событий со своими
именами, кроме тех, которые выпали из
памяти.
Эти записки - допуск в собственное "Я". Конечно, особых откровений здесь нет, но нет и сознательного ухода от невыгодных дл себя поступков и ситуаций. Изложение идет с отклонениями от хронологии; это сделано для более системного описания той или иной линии событий, во избежание лишнего разрыва. БУКВАЛЬНО СОХРАНИВШИЕСЯ В ПАМЯТИ ЭПИЗОДЫ ВЫДЕЛЕНЫ КОРОТКОЙ СТРОКОЙ: В НИХ КОНЦЕНТРИРОВАННАЯ РЕАЛЬНОСТЬ МОЕЙ БИОГРАФИИ. Имеются скучные подробности, например: описание сельских работ, ремёсел. Сейчас мало кто имеет представление о многих занятиях людей моего поколения и, тем более, наших родителей. В описании я сознательно избегал излишней эмоциональности и в экстремальных случаях своё состояние старался передать наиболее точными словами. Цель моих записок - показать без украшений и необоснованной критики наше непростое, а порой и грозное время, заполненное до краев работой ума и тела. Многочисленность эпизодов и ситуаций обусловлена штормовой многокрасочностью жизни России в ХХ веке. Вместе с тем в ней нет упоминаний о многих общественно-политических или технических событиях, происшедших в описываемое время. Не потому, что мне это неинтересно, а потому, что я не принимал в них личного участия.
Данная 2015 г. запись книги является второй редакцией: устранены неточности, сюжетные линии описаны подробнее, добавлены новые. Это по существу новая книга.
ВременнЫе рамки остались прежними - ограничены ХХ веком, когда Советский Союз являлся мировой державой. Новый уклад жизни России - не воспринимаю: ни по генезису не по нисходящему развитию.
1
ДЕТСТВО, ПРЕДЪЮНОСТЬ
Х У Т О Р
В эту жизнь меня выплеснуло волной любви родителей на поляну хутора Киселёвского Верхне-Волмангского сельсовета Опаринского района Кировской области 22 ноября 1926 года. Родители: отец Верещагин Алексей Титович, мама Маслова Дарья Алексеевна.
Дед Тит Андреевич Верещагин с семьей приехал на этот хутор в 1921году из села Ивановское Вологодской области, вслед за семьей Киселевых. Переезд в малозаселенные места, за сотни километров, связан с отсутствием свободных земель на своей родине, земли которой были давно освоены. Здесь обе семьи получили большие наделы земли, в основном, леса. У деда было четверо сыновей: Алексей - мой отец - старший, Макар, Василий, Тимофей и 6 дочерей: Ирина, Анна, Прасковья, Татьяна, Екатерина, Анастасия. Моя бабушка по отцу Неонила Василисковна.
Мама была из деревни Телегинская. Отец ее Маслов Алексей-мой дед, погиб в первую мировую войну. Она жила со своей матерью Агриппиной Ивановной и братом Иваном. Эта бабушка была импульсивной и не очень сдержанной на язык: она плохо ладила со своим сыном, обладавшим угрюмым характером. Случавшиеся иногда их разборки вызывали у деревенских нездоровое любопытство.
Бабушка не хотела, чтобы мама выходила замуж за моего отца. Он был из большой, а значит, бедной семьи. Она думала выдать дочь за некоего Григория Ржаницына. Это был высокий, несколько грубовато сколоченный мужчина. С его сыном-Мишей, моим ровесником, мы были дружны.
Отец мой невысокого роста, пропорционально сложен, с правильными чертами лица. Он неплохо играл на гармони, что повышало его приоритет. Мама была миловидной девушкой, со временем ставшей хорошей женой и "правильной" матерью. Отец на какое-то время, работая председателем колхоза, оказался отстраненным от домашних дел; не хватало времени и на детей.
...Когда я уже умел читать, однажды на дне нашего семейного сундука нашел лист пожелтевшей бумаги.
Это было письмо отца к маме: "...на твои смотрины я пришёл, имея в кармане револьвер". Видимо, речь шла о "смотринах" с Григорием Ржаницыным.
Револьвера я в сундуке не обнаружил, но там лежала ногайка казацкого типа, сплетенная из сыромятной кожи со свинчаткой на конце, с черемуховой рукояткой.
В отношениях мамы с отцом есть необъяснимое для меня событие: через некоторое время после женитьбы у отца появляется сын от хуторской вдовы Киселевой Анисьи - мой сводный брат Иван. Он всё время жил со своей матерью, и являясь "незаконнорожденным", многое перетерпел в своём детстве. Мама, по-видимому, всё знала до своего замужества. С Анисьей у неё были нормальные отношения: когда я учился в начальной школе, то некоторое время квартировал в её семье.
Наш хутор состоял из пяти домов семей Киселевых и Верещагиных. Обе семьи находились в родственных отношениях: старшая сестра отца Ирина была замужем за сыном главы семьи Киселевых, Ксенофонтом Александровичем.
Хутор - то место, где я впервые увидел жизнь и себя в этой жизни! Закрываю глаза, немного напрягаю память и вот он весь, как перед взором. Широкая улица между домами, вся в зеленой траве-отаве. По правую сторону два дома: наша старая серая изба, слева от неё, чуть отступая от улицы, новый дом деда; справа, тоже немного позади - небольшой амбарчик. Дедов дом выделяется большими белыми окнами; сосновые бревна не потеряли светло-коричневой свежести. На другой стороне улицы: сначала - маленькая избушка Анисьи, дальше, напротив нашей избы, дом её свекра Александра Спиридоновича, а затем дом его сына Ксенофонта - моего дяди. Дворовых построек было немного и сейчас я не вижу ничего, кроме уже упомянутого нашего амбарчика и дедушкиного дёгтекуренного "завода", стоящего на задах. Надворные постройки могут отдельно не просматриваться, так как они непосредственно примыкали к жилой избе, через сени. К новой избе деда еще ничего не успели пристроить. Даже крыша не была завершена: изба была покрыта временной низко-скатной кровлей свежего теса.
Вокруг хутора небольшое открытое пространство полей, пастбищ.
Хутор с полями окаймляется темно-зеленой зубчатой стеной хвойного леса, с моего маленького роста кажущейся очень высокой.
Полы в домах были не окрашенные, и я часто видел маму, скребущую косарем пол, после чего половицы несколько дней светились восковым цветом.
Картинки из памяти:
...Корова соседей подняла меня на рога и мне
кажется, что я взлетел выше ёлок леса.
...Дядя Тимофей сделал из газеты гармошку,
положил в нее тлеющие угли: при разведении мехов в темноте она становится малиновой.
...Я с ребятами - двоюродными братьями хожу по полю, в котором растет разноцветная репа: зеленая, синяя, желтая.
...Мы-ребята жуём "ошурки" - чёрные упруго -липучие сгустки, получающиеся при перегонке бересты в деготь на дедовом заводе.
Вижу своего деда Тита: старичок ниже среднего роста с бородкой, неулыбчиво - заботливым лицом, в рубахе и штанах домашнего производства. Чаще всего чем-то занятого по хозяйству, курящего цигарку самосада. Иногда с пестерём за плечами, в лаптях- уходящего в лес, или пришедшего с рыбалки. Строгающего дерево: при изготовлении инвентаря для сенокоса, саней, телег. Иногда, за токарным станком: из-под резца вьется курчавая свежо пахнувшая стружка. Эти картинки, скорее всего относятся ко времени, когда мы переехали с хутора в колхоз и я немного подрос. Дед обладал талантом "мастера на все руки". Живя еще на хуторе, на своём "заводе" гнал деготь. В жизни тогдашней деревни деготь был незаменимым веществом: им пропитывалась кожаная обувь, лошадиная сбруя, применялся в качестве смазки осей тележных колес, прялок. Наконец, дегтем смазывали сухие и исколотые жнивьем руки, лечили ревматизм, радикулит. У деда была кузница, в которой ковались многочисленные изделия для обработки земли и уборки урожая: лемеха плугов, зубья для борон, косы, подковы и многое другое, нужное в быту деревенской жизни. Мне известно, что дед делал велосипед; не знаю, ездил ли он на нём, но годы спустя я обнаружил в металлическом скарбе велосипедную цепь, явно кустарной работы. Он занимался и плотницко-столярными работами. Новый дом на хуторе был построен его руками, с помощью сыновей. Единственно, что было в доме не самодельным- стекло окон. На токарном станке точились детали прялок, деревянная посуда, игрушки, пасхальные яйца; всего не перечислить. Дед плел обувь, корзины и пестери (плоский заплечный рюкзак из бересты), делал бураки (туеса), в которых носили в поле квас и молоко. Обладая музыкальным слухом, играл на гармони и на самодельной скрипке.
Многое из перечисленного могли делать и его сыновья. Макар, уже в колхозное время, был кузнецом. Почти все сыновья играли на гармони.
Вообще, в то время в деревнях люди жили натуральным хозяйством, а в таких глухих местах, как наш хутор, тем более. Некуда было сбыть произведенное на земле, значит и не на что было купить одежду - обувь. Да и где она была?! Единственно, что покупалось: соль, спички, керосин. А на хуторе, да и позднее, керосин заменялся лучиной, а спички - огнивом.
Рубашка или штаны проходили длинный производственный цикл. Сеяли лен, осенью его теребили и связывали в снопы. Снопы сушились в овинах, вымолачивалось семя. Из семени на маслозаводе выжимали масло. Льняное масло - коричневого цвета, с хорошим запахом и вкусом. Кроме того, из него получается прекрасная олифа, с глубокой древности применяемая в масляной живописи. Обмолоченные снопы льна расстилались на земле, где солнце и дождь делали изо льна треску, которую высушивали и мяли ручными мялками. При этом процессе хрупкая наружная оболочка растрескивалась и осыпаясь, оставалось волокно. Но в нём еще было много частиц оболочки и их выбивали широкими тонкими деревянными досками - "трепалами". Трепать лен - тяжелая и неприятная часть из всего цикла льнообработки: духота, пыль, пот. Такая атмосфера провоцировалась тем, что волокно должно быть сухим, чтобы оно лучше очищалось: отсюда и жара в помещении. Волокно чесали на металлических щетках, превращая его в кудель. Из кудели веретеном, или на прялке, скручивалась нить. Нити особым образом навивались на навой ткацкого станка, на котором и производилась уже ткань. Правда, пригодная только для грубой одежды. Дальше ткань проходила отбеливание и крашение.
Почему я так подробно это описал? Потому что, надевая рубашку, современный человек совершенно не представляет, что в этом предмете туалета лежит многовековой изматывающий труд неисчислимых поколений. И этот труд имел место быть совсем недавно: я был свидетелем этого "мракобесия" и частично участвовал в нём.
Обувь была тоже самодельной: зимой - валенки, теплые и удобные для наших северных широт, летом - лапти. Лапти плели из березовой или липовой коры. Липовые- считались более элегантными. В сухую погоду лапти были удобны и легки, но осенью и особенно весной, ноги от воды они не спасали. Ботинки или сапоги являлись редкостью и предназначались для выхода в "свет", например в гости, в праздничные дни. Был еще один вид обуви - моршни. Они удобны, как в сухую погоду, так и во влажную: почти не пропускают воду. Делались они так: из сырой свиной шкуры вырезается овал, по периметру стамеской просекаются прорези, через них протаскивается веревка, веревка натягивается - шкура мягко охватывает ногу. Когда шкура высыхает - получается лодкообразная, а вкупе с онучами, совсем не плохая обувка. Всю обувь в деревне носили с онучами ( портянками) ; отсюда и поговорка о дальних или нежелательных знакомых: "мы с ним на одном солнце онучи не сушили". Весь описанный здесь быт нашего хутора, в северных деревнях сохранялся вплоть до шестидесятых годов 20-го века. Он несколько изменился с периода создания колхозов, так как у населения стало неизмеримо меньше времени на личные дела. В это время ремесленное производство сократилось, а промышленных товаров в деревню практически не поступало.
С одеждой и обувью трудности возросли и стали нестерпимыми во время войны и еще годы после неё. Люди ходили в старье со сплошными заплатами.
Хутор располагался и двух километрах от так называемой "корчёвки" - дороги в сплошном лесу, ведущей от сельского центра - деревни Верхняя Волманга до райцентра - железнодорожной станции Опарино. Ближайшая деревня Скрябинская в трех километрах. Чуть ближе, на корчёвке, был хутор с одной семьей Ончуровых. В-Волманга находилась в пяти километра Дорога до райцентра - расчищенная от леса полоса, по которой ездили на лошадях зимой и летом. Весной и осенью она превращалась в ленту сплошной грязи и доступна была только верхом.
Ближайшая речка Шурыговка, у Ончуровского хутора, не представляла хозяйственного интереса. Настоящая река Белая, с рыбой и мельницей, была около деревни Скрябинская, километрах в пяти от хутора.
Наш сельсовет до коллективизации насчитывал свыше 30 деревень и хуторов. Самая большая деревня В-Волманга, в 20 домов. Хутора имели, в основном, один-два дома. Наш хутор был самым населенным - 5 семей.
Регион расположен в верховьях реки Волманга и на ее притоках- Белая и Черная, в сплошном массиве таежных лесов, на стыке Кировской, Вологодской и Костромской областей.
В настоящее время кажется невероятным, какое огромное количество земли выделялось на одно хозяйство - до двадцати десятин на мужскую душу. Конечно там были беспредельные леса, населения было мало и проводилась хуторcкая политика заселения.
1930-й год прекратил это расточительство; всех загнали в колхозы, хутора ликвидировали. Весь наш колхоз в 30 хозяйств имел совсем немного земли: пашни, сенокоса и пастбищ. Пахотной земли было всего около 200 гектаров. Леса, в основном, отошли в Госфонд. Да и при той лошадиной технике большего и не требовалось. Приусадебные участки были сравнительно большими, 40 соток. Моя сегодняшняя "усадьба" 6 (ш е с т ь) соток, где я пишу эти строки, выглядит не просто карикатурно, но и опасно: деревянные строения стоят впритык друг к другу. Это начальственная дурь ставит многочисленную рать российских "дачников" под домоклов меч "красного петуха". В "Дубках" за какие -то 20 лет было множество пожаров, сгорело с десяток строений: дома, сараи, бани. Наши "Дубки" занимают 45 гектар. У моего деда земли было в два раза больше, хотя по статусу того времени он числился в бедняках. Есть надежда, что чиновники, бросившие людям этот клочок, стоят сейчас где-нибудь в железной клетке, в которой нельзя повернуться.
В центральной деревне Верхняя Волманга (прежнее название Малыгичи) была начальная школа, магазин, изба-читальня, почта. Перед войной на почте появился телефон.
На весь куст деревень был один фельдшер, милиционера не было. Да и преступлений тоже не было: замков почти не знали, как и особого богатства. Километрах в двух от В-Волманги стояла церковь, деревянная, построенная перед первой Мировой войной. Перед Великой Отечес- твенной в ней располагалась неполная средняя школа, которую я за- кончил в 1942 году. До этого в 7-классной школе ребята учились в Крестах, в 50 километрах. По корчевке, до райцентра, располагалось 6 населенных пунктов. После войны осталось 3.
Вслед за мной, на хуторе родился брат Леонид. Я его не помню - он прожил недолго. На хуторе я жил четыре года.
...15-летним брожу с ружьем по лесу. Неожи-
данно в верхушках елей обозначился просвет и
передо мной предстала поляна с высокой травой.
От ветра на солнце трава играет цветными
переливами. Любуясь увиденным, я
почувствовал какое-то смутное беспокойство. И
вдруг понял: это мой ХУТОР. В траве разыскал
место нашей избы. В сознании возникла
картина: мама, с подоткнутым подолом, косарём
скребёт пол, оставляя за собой светлые
полукружия цвета слоновой кости.
Перевожу взгляд туда, где стоял дом деда и воо -
бражение рисует картину, которая могла бы сей-
час быть: большой дом, сквозь открытые окна
звучит веселая смесь человеческих голосов и музыкальных аккордов.
С тоскливым чувством утраты я покидаю поляну
К О Л Х О З
На стыке 20-30 годов началась массовая коллективизация деревни. В северных краях было бесчисленное количество хуторов, да и деревни были крохотными, часто 6-8 дворов, хутора же 1-2 дома. Наш хутор был самым большим в округе.
Колхоз - хозяйство общее, желательно, чтобы люди жили как можно компактнее. Как, например, соберешь людей на молотьбу со всех этих хуторов. Если перевозить хуторские дома с надворными постройками; так с этим провозишься, что коллективизация займет много лет. А надо быстро.
В это же время проходило раскулачивание. И вот в наших краях наиболее справные хозяева объявляются кулаками. Они высылаются на Урал, а хуторян вселяют в их дома. Сразу три плюса: раскулачивание, разхуторизация и коллективизация.
Может в центральной России, где-то и были кулаки, применяющие труд батраков. В деревнях же севера хозяйства были чисто натуральными: не было возможности сбыта продукции, а следовательно и надобности в наёмном труде. Если и было какое-то имущественное расслоение, то только благодаря трудолюбию хозяина и времени владения наделом земли.
Но власти "кулаков" находили, и это упрощало организацию колхозов. Наш хутор в 1931 был выселен в деревню Скрябинскую. В Cкрябинской кулаками назначили трех братьев Скрябиных. Предлогом для раскулачивания было: водяная мельница, шерсточесалка, конная молотилка.
Из трех деревень: Сухинская, Телегинская,- Скрябинская образовали колхоз "Передовик".
А зачем вся эта кутерьма, калечащая судьбы десятков миллионов тихо и мирно живущих людей, затевалась? Как для чего? А для строительства коммунизма, ну сначала (по Марксу) социализма. А социализм, это что? Это высокая производительность труда и, как следствие - победа над капитализмом. Короче, планы такие. Сгоняем крестьян в общины. Забираем у них произведёный сельхозпродукт. Меняем его за рубежом на промышленные технологии и оборудование - индустриализируем страну. Ну а потом уже все делает Маркс.
Правда, кончилась вся эта затея для нашего народа печально: не мы
победили капитализм, а наоборот. Сейчас мы сами снова строим капитализм. Но получается он у нас какой-то не такой: одни - немногие живут как феодальные бароны, а многочисленная часть народа - как при крепостном праве.
Ну да ладно, возвращаемся в колхоз.
При создании колхозов обобществлялось личное хозяйство крестьян: земля, домашний скот - лошади, коровы и частично овцы, орудия труда- плуги, бороны, сани, телеги, упряжь. Все это становилось коллективной собственностью и находилось в общественных конюшнях, сараях, ригах- в помещениях, которые также обобществлялись, или были отобраны у кулаков. Создание колхозов было полно драматизма. Большинство трудолюбивых крестьян сознавало, что коллективный труд будет ни радостным, ни производительным. И как же было больно отдавать в общее пользование своё, кровно нажитое и сейчас соединяемое с никчемным имуществом праздных и ленивых людей. Люди с плачем провожали свою лошадку- кормилицу, уводимую с родного двора. Когда я сам стал работать в колхозе, видя свою Рыжуху, читал на печальной морде- неутихающую обиду на своего хозяина, выгнавшего её, из своей уютной теплой конюшни в шумное холодное общежитие.
При отправке кулаков на поселение молодые парни, прихватив ружья, прятались в лесах. Власти организовывали отряды мужиков и те, тоже с ружьями, ловили беглецов. В лесных деревнях охотничьи ружья были почти в каждом доме Мой отец среди активистов тоже участвовал в лесных экспедициях. Потом он стал членом партии.
Семьи в колхозах были разные. Например, мой дед с бабушкой, тремя сыновьями и четырьмя дочерями, младшей из них было 12 лет. Или женщина - солдатка с тремя нетрудоспособными детьми. Правда, тогда в деревне 9-10 летние дети в нешкольный период были заняты на посильных работах.
Нас с дедом поселили в один кулацкий дом, который являлся собственностью даже не колхоза, а сельсовета. Так вот просто нас лишили и своей крыши. Потом дом деда, как более крепкий из хуторских, был перевезен в деревню Телегинскую. В нём хотели разместить колхозную контору, но до войны не успели, а потом исчез и сам колхоз.
Сейчас я опишу подворье, куда нас поселили. Во всем чувствовалось трудолюбие хозяина и старательное соблюдение принятых канонов в
планировке, диктуемой погодными условиями длинной зимы, с большими снегопадами. Вдоль улицы жилой дом- шестистенок с тремя помещениями: два крайних помещения имеют вход из сеней, среднее - внутренней дверью соединено с одним из крайних. Сзади к дому примыкают сени. Справа от дома глухие тесовые ворота с калиткой. К ним примыкает амбар для хранения зерна и мелкого хозяйственного инвентаря. Слева, сразу за домом так называемая клеть - двухэтажный холодный сруб, где внизу погреб, а вверху -помещение для хранения одежды, утвари, муки и других продуктов. Вход наверх клети из сеней, в погреб - из ограды. Параллельно дому, за клетью расположены помещения для скота: коровы, овец, свиней. До колхозов в одном из этих помещений стояла лошадь. Над коровником и конюшней имеется второй этаж, куда привозится сено для текущего расхода. Именно привозится: из ограды вверх идет наклонный взвоз. Наконец ограда: всё пространство между домом и помещениями для скота, с одной стороны и между клетью и амбаром, перекрыто тесовой крышей, поэтому внутри подворья всегда сухо. Около амбара дед оборудовал место для плотницких работ; там стоял токарный станок. В ограде же готовили дрова. С правой стороны из ограды была калитка в огород и к колодцу. Баня стояла в отдалении от дома, около ручья, протекавшего по огороду. Уборная была в ограде, с входом из сеней.
Я описал подворье зажиточного крестьянина, который строил его постепенно. Он и раскулачен-то был в принципе из-за того, что много работал. Многие подворья были в сокращенном варианте. В основном у тех, у кого в семье было мало рабочих рук или не очень трудолюбивых. Подворье в таком виде содержало: избу - одно помещение, небольшой коровник, где за загородкой были овцы, поросенок. Отдельно стоял амбарчик. Никакой ограды не было.
Зимой, даже в просторных домах, старались жить в одном поме- щении. Зима была долгой и холодной- надо было много топить. Леса, хотя и было в избытке, но для заготовки дров требовались немалые усилия. В одной избе иногда жили по 10 человек и более
Опишу избу (одно помещение скрябинского дома), в которой жила семья деда - 8 человек. Площадь избы была порядка 50 кв. метров. Начну - со стороны входной двери. Вход был немного правее центра. Сразу налево, в полутора- метрах от стены, стояла русская печь размером примерно 2х2,5. У стены за печью- умывальник с тазом. Между печью и боковой стеной - кухня с утварью и посудой для приготовления еды для людей и скотины. Над входом между печью и правой стеной - полати. Единственная кровать стояла справа в углу. У передней стены справа стоял стол. В углу над столом -божница. У стен впереди и справа размещались лавки. Справа, на высоте 2 метров - широкая полка, где лежал различный инструмент для домашних дел.Окна спереди 4 и слева 3. На них горшки с цветами и простые занавески. Высота потолка немного больше двух метров. Иногда. стены и потолок оклеивались газетами. Около большой печи стояла маленькая кирпичная печка с железной трубой, входившей в боров большой. Печка топилась в зимние холодные вечера. В избе находились: сундук для одежды, самовар и швейная машинка, гармонь, висела гитара или балалайка. Было несколько табуреток. Повседневная одежда висела на задней стене. Обувь стояла у двери, сушилась на печи. Спали на матрасах, набитых соломой, которые расстилались на полу, а утром выносились в сени. Старшие или женатая пара спали на кровати, обычно бабушка с младшей дочерью -на печи, кто-то - на полатях.
Вместе с людьми жили насекомые: тараканы - всегда, часто - клопы и блохи. Тараканов морозили: зимой на несколько дней уходили из дома к родственникам. Замерзших тараканов сметали курам.
Земля в наших местах малоплодородная и без удобрения навозом ничего не родила. Климат не способствует земледелию. Картошка и овощи, выращенные на приусадебном участке, были большим подспорьем в питании. Выращивали лук, капусту, свеклу, морковь и в парнике -огурцы; помидоры не культивировались: пленка не была известна. Большая часть приусадебного участка служила сенокосом для коровы.
Главный недостаток нашей местности, ограничивающий пищевые ресурсы: не произрастают фруктовые деревья и отсутствие рыбных водоемов.
Зерновые сеять на приусадебных участках было запрещено.Разрешалось держать, независимо от состава семьи, только одну корову, выращивать в год только одного поросенка, а шкуру в обязательном порядке сдавать государству. Налоги были большими, например, при малоудойности наших коров, 16 килограмм топленого масла, а еще мясо, шерсть. И только куры были вне учета, но есть у вас куры или нет, а определенное количество яиц вы были обязаны сдать на общее благо. Были и денежные поборы: обязательное страхование.
У многих жителей водились пасеки в 2-6 ульев. У нашей семьи было четыре улья. Мед замещал сахар, покупка которого была недоступной для большинства колхозников.
Сладкого (углеводов) как и жиров катастрофически не хватало при
интенсивном физическом труде. До сих вспоминается, как мне в детстве попадались "случайные" сладости:
...Прошел слух, что на куриные яйца в магазине
дают карамель. Я взял десяток и получил
"морские камушки" - карамельки различных форм и цвета с цитрусовым запахом и ликером.
Блаженство, которое я испытал, посасывая и разгрызая целый кулек этого чуда, сидит во мне до сих пор.
...В школе одновременно со мной учились два
двоюродных брата: Миша и Вася Киселёвы и их
сестра Лида.
У них в семье было 8 детей и государство, поддер-
живая такие семьи, выплачивало по 1000 рублей в год. Деньги в то время для деревни немалые, им завидовали: "им что, получают тысячи". Ну, а если поделить 1000 на 10 и 12 месяцев- не разжиреешь.
Однажды в школу пришёл их отец, дядя Ксено-
фонт, и видя, что его дети что-то хлебают из котел-
ка без хлеба, пошёл в магазин его купить. Хлеба
ему не дали, как не бюджетнику и он принес кило-
грамм сладких пряников. Килограмм черного хлеба стоил 1 рубль 5 копеек, но его продавали только тем, кто получал зарплату от государства: учителя, зав. почтой, лесничий, председатель сельсовета. Пряники стоили 6 рублей, и они продавались всем.
Итак, дядя Ксенофонт принес своим детям пряники и ушёл. Что он испытывал, видя своих детей голодными, нам в то время было не дано ни знать, ни понять. И вот ребята, обладающие хлебом, стали выменивать эти пряники. Я тоже приобрел пряник -длинный, толстый, сладкий - съел его с большим удовольствием.
...Но настоящий "пир сладости" я испытал при
следующих обстоятельствах.
Учась в 4-м классе, я жил на квартире у маминой двоюродной сестры Михайловны. Ее муж Елькин Иван Денисович был помощником лесничего. Сын Иван в то время учился в Архангельске, в лесотехническом техникуме. Дочь Люба, закончила 7-й класс, не работала- у неё была повреждена нога.
У них квартировала племянница Тая, продавец
магазина. Как-то Тая принесла несколько видов
конфет и карамели в обертках; видно она была
заворожена невиданным разнообразием, только
что поступившим в магазин. Люба и Тая сидели
за столом, я уже улегся спать; постель была не-
далеко от стола. Вдруг ко мне прилетела конфе-
та. Я ее начал развертывать, еще летят сразу две.
За столом засмеялись, и как бы соревнуясь, Люба и Тая начали бойко обстреливать меня шелестящими снарядиками.
Затянувшаяся ода углеводородам означает часто возникавшую тоску по любой еде - припозднившуюся жалобу на полуголодное детство. Питание колхозников было скудным: на трудодни приходилось мало продуктов. В основном это было зерно: рожь, понемногу: ячмень, овес, горох. Пшеница - редко: в наших природных условиях она была малоурожайной. Остальное: мясо, масло было слабозаметным, деньги -мизерные.
Здесь необходимо прояснить, что же такое "трудодень". Работа колхозника учитывалась в трудоднях. Существовали нормы, оценивавшие все работы временем, которое могло быть затрачено на их выполнение. Например, скосить траву с участка 30 соток
- один рабочий день - трудодень, вспахать 20 соток - трудодень и так всё многообразие работ. В оценке работ учитывались не только количественные, но и качественные особенности: косить траву лиственник -редкая и косская, или клевер- вязкий и тяжелый, пахать залежь (непаханную несколько лет землю), или супесчаник.
Производство продуктов в личном хозяйстве ограничивалось, чтобы люди не отвлекались от колхозного труда: ведь львиная доля продукции шла в город на жизнь рабочих, которые собственно и строили социализм.
Питание людей не отличалось разнообразием: черный хлеб, картошка, молоко- ограниченно, кое-какие овощи. Кто-то заготавливал лесные дары: грибы, ягоды. Бруснику "мочили": заливали водой и она сохранялась до сенокоса. Солили грузди, волнушки, трубчатые грибы сушили. Мясо появлялось поздней осенью, когда резали поросенка, иногда теленка или овцу. Если семья небольшая, то мясо растягивалось до весны, а 8-10 человек, на сколько же хватит поросенка?
Если с питанием как-то еще обходились, то с одеждой-обувью было совсем некуда. До колхозов сами сеяли лен в необходимом количестве, и как не трудоемок был процесс изготовления одежды, но, являясь необходимостью, культивировался в большинстве семей. Сейчас же от колхоза и льна получали недостаточно, да и времени, прясть-ткать не было. И если раньше почти в каждой крестьянской избе круглый год стоял ткацкий станок, то сейчас если и стоял кое-где, то стучал с большими перебоями.
Можно ли было купить одежду и обувь? Денег колхозник имел мало, но даже имея деньги, одежду или ткань купить было негде. Правда были бесчеловечно - унизительные исключения: раз или два в год привозили ткань из хлопка - ситец и тогда, собравшиеся со всей округи люди, долгими часами дежурили в очереди и получали по 3 метра ткани.
Одеты колхозники были бедно. Даже сельская интеллигенция - учителя, находясь на госжаловании, не имела возможности прилично одеться. В 1939 году к нам в школу приехал физик Сергей Александрович М., только что закончивший пединститут. Скорее всего, у него не было родителей или они были колхозниками, так как одет он был более чем скромно. Обладал единственным пиджаком полувоенного покроя и обувью, вроде футбольных бутс. Всё это изначально имело неважнецкий вид, но и спустя два года он был вынужден носить этот же гардероб, приобретший новые латки. Ребята сами, ходившие в чем попало, не прощали бедности учителю и пренебрежительно, из-за пиджака, похожего на френч, прозвали наставника "бекешей". Другие учителя - девушки: у них были какие-то возможности поддерживать свой гардероб. На деревенском фоне- выглядели прилично одетыми. Высокий, сутулый, в очках, в "бекеше" и залатанных кедах, даже при отсутствии интеллигентных кавалеров, Сергей М. не составлял интереса для своих коллег. Одному богу известно, как его достаточно высокий интеллект мирился с нелепыми внешними обстоятельствами.
...После 1-го класса школы я летом работал в колхозе: полол, боронил, грёб сено. Однажды я, в длинной холщевой рубахе свекольного цвета, в заплатанных штанах и босой, шёл, с запряженной в борону лошадью, в поле. Подходя к выездным воротам из деревни, увидел спускающуюся с горки подводу. Задержал ворота, чтобы пропустить её.
Поднял глаза и обомлел. Увиденное, сопоставил
со своим одеянием, и сознание неисправимости
случившегося горячей волной охватило меня: подъезжала телега, груженная мешками с зерном. Рядом с ней вышагивал фельдшер Степан Михайлович Шубин. На мешках же сидела чистенькая девочка в розовом платьице, в аккуратных ботиночках, с бантиком на голове. Это была дочка интеллигента-фельдшера Вера, с которой я только что учился в 1-м классе. По-видимому, и она была смущена затрапезным видом лучшего ученика класса. Я не смотрел на неё, она не проронила ни звука.
Сейчас, когда я пишу эти строки, нахожусь на даче в "Дубках". Здесь столько всякой одежды и обуви лежит и висит по разным местам, что можно было бы одеть всю нашу Скрябинскую. И, прежде всего я бы дал резиновые сапоги моей многострадальной маме, и она не простудила бы ноги в ледяной воде и не умерла весной 1945-го.
Правда у меня такое чувство, что нынешнее джинсовое поколение, если и поймет наши трудности в части нехватки одежды, но вряд ли примет наши эстетические переживания. Ведь вездесущие джинсы в наше время считались бы штанами из мешковины, и их обладатель , выходя на люди, испытывал бы явное смущение. Между прочим, еще в 50-е годы требования к человеку, идущему по улице Москвы, были не очень либеральными. Мужчина с авоськой вызывал невольное любопытство. Они носили портфели - саквояжи или небольшие чемоданчики. Мне как-то пришлось некоторое время поносить десантную куртку - офицерскую, из темно-зеленого авиазента, с цигейковым воротником; я в ней на улице города ощущал себя неуютно. Тогда как в настоящее время в ней я испытывал бы даже гордость, ибо наиболее информированные, видели бы во мне бывшего десантника.
Сейчас произошло странное сближение неряшливости в одежде с простотой поведения. Вместе с этим принизилось значение понятий совести и достоинства человека: он стал более терпим к аморальным поступкам и уголовным преступлениям.
А может это стариковское брюзжание на прогресс? А тогда, как же объяснить уничтожение себе подобных без объявления войны?
Не время самодельным обобщениям. Возвращаемся в колхоз "Передовик". Мама в колхозе была занята на разных работах. Как тогда говорили в полеводстве: пахота, бороньба, сев, прополка, жатва. Работы, связанные с обмолотом и очисткой зерна. В животноводстве: конюх, доярка, уход за овцами. Был еще сенокос, пожалуй самая веселая, хотя и нелегкая работа: лето, солнце, речка, свежий запах трав. Косили вручную косой-горбушей. Форма горбуши- часть окружности большого радиуса. Полотно стальное, шириной 4-6 сантиметров, затачивается, как нож. Оно крепится к деревянному косьевищу криволинейной формы. Косы бывают "женские" и "мужские" длиной от 0,6 до метра. Длина косьевища порядка полуметра. Полотно и косьевище расположены в одной плоскости, поэтому косец работает, согнувшись так, что его рука с косой находится на уровне среза травы. Почему же горбуша? В нашем лесном крае сенокосные угодья в пойме небольших речек, отвоеванные у леса. Первую траву часто косили, когда еще не выкорчеваны пни. Да и потом на пожне немало препятствий: коряги, принесенные половодьем, кусты, отдельные деревья. Там негде развернуться обычной косе - "литовке". Горбуша в России сейчас редко где применяется, и когда в разговоре о сенокосе я её описывал, собеседник обычно "догадливо" восклицал: "Так это же серп!".
Пашни в колхозе было так мало, что вплоть до войны вырубали под неё лес; эти работы назывались "валы". Как они велись? Весной, до начала полевых работ, в лесу вырубается полоса таким образом: деревья валятся с двух сторон к центру полосы, образуя вал. Разумеется, никаких механизмов - топор и двуручная пила. Пилить и рубить нелегко, но работа веселая: с глуховатым шумом валятся ели- великаны, с треском и хрустом шмякаются огромные осины, тихо умирают стройные с высокой кроной березы. Медленно удлиняется полоса открытого пространства и растет пышный вал из разноцветных деревьев и подроста. На другой год подсохший вал сжигают. Сгорает не всё - несгоревшие части стволов скантовывают в кучи и дожигают. Вся полоса становиться черной от гари. Остались обгоревшие пни крупных деревьев, пни подроста подрублены и выдраны. Прямо в золу сеют озимую рожь; почва при этом естественно не вспахивается, а обрабатывается специальной высокой бороной с дере-вянными зубьями. Получается хороший урожай, но только один год. Затем полоса на несколько лет забывается, пока не подгниют пни. За эти годы на ней последовательно растут: сморчки, земляника, малина, буйствует Иван-чай. Наконец, корчуют пни, полоса распахивается и становится пашней.
В колхозе сеяли лен; волокно сдавали государству. Для получения волокна нужно было вручную производить трудоемкую и пыльную работу, описанную ранее.
Пожалуй, самыми неприятными работами были: прополка - жара, оводы, колючки, согнутая спина, и жатва серпом - неудобства те же. А приятные: сенокос и, может быть молотьба конной молотилкой, когда создается слаженный и шумный ансамбль дружной работы.
Работа в колхозе не была тяжёлой лямкой: в каждом физическом, кроме уж совсем утомительного, труде, можно было ощутить не только чувство удовлетворённости от сделанного тобой, но и элементы поэзии, которые человек с нормальным восприятием, почти всегда для себя открывает в любом деле.
Опишу более подробно два вида работ, в которых я принимал участие в период жизни в деревне, до ухода в Армию в 1943 году. Одна из них индивидуальная, вторая - массовая.
ПАХОТА.
Раннее утро, мама будит - вставать не хочется. По росистой траве иду в поскотину, где пасется табун лошадей. Моя лошадь, из дедовой семьи, крупная с широкой костью сивая кобыла с темноватыми яблоками на крупе, Маруся. Вон она, щиплет редкую объеденную траву. Ближе ко мне пасется
наша Рыжуха, ладная некрупная лошадка. Она, услышав меня, подняла голову, ждёт. Я часто на ней работал, но сейчас для пашни мне нужна Маруся. Та же, почувствовав, что пришли за ней, перестав щипать траву, быстро зашагала в сторону от табуна. Я, выставив вперед руку с куском хлеба, неторопливо иду за ней. Через некоторое время Маруся остановилась, повернув голову в мою сторону. Ну, вроде всё в порядке: сторожко подхожу. Обдав горячим дыханием мою озябшую ладонь, Маруся бархатными губами берёт хлеб, пережевывает и даётся надеть узду. Зная её коварность и привычку без особой причины поддать задом, осторожно, подведя к изгороди, сажусь на теплую спину, и едём на пашню. Маруся, чувствуя легкую поклажу, вальяжно переступает: я ощущаю приятное покачивание, и меня клонит в сон.
Небо над близким лесом в одном месте светлее, чем кругом. Верхушки елей заискрились, появились золотистые лучи. Еще немного и ослепительной горбушкой выплыло солнце. Трава засверкала бесчисленными хрусталиками, над вспашкой взмыл в небо, неожиданно повис и зазвенел жаворонок. День начался. Маруся покорно впряглась в оглобли лежащего плуга, я взялся за охолодевшие ночью, покрытые мелкобисерной влагой ручки, поставил на борозду и работа пошла. Маруся, разминая себя, споро шагала, передавая мне свою бодрость: утренний прохладный ветерок выдувал состояние недосыпа. Из-под лемеха полилась непрерывная лента земли - маслянисто-влажной, темно-серой с фиолетовым отливом. Можно долго смотреть на "живой" пласт и глаз не устает, потому что в его кажущемся однообразии нет его: движение подобно огню или морскому прибою. Ногам в мягких моршнях приятно шагать по свежей борозде.
Солнце в зените: из-за многокилометрового шагания за плугом, ощущается его излишек. Жаворонки купаются в безоблачном небе, расцвеченном смесью бирюзы с лазуритом. К полудню свежевспаханная часть поля, храня своё цветовое отличие, заметно прибавилась. С чувством удовлетворения от сделанной работы мы с Марусей отправляемся в деревню, где мне и ей дадут чего-нибудь перекусить.
При пахоте голова, как бы, не участвуя в принятии необходимых простейших решений, свободна: можно думать о чём угодно, что придает дополнительную притягательность этому виду работы.
Идя за плугом, я непременно испытывал, не очень понятное для себя, удовольствие.
СЕНОКОС.
Сенокос - коллективная работа, для деревенского жителя хотя и является физически тяжелым трудом, но всегда ожидаем, как самая любимая веселая пора. Это середина лета: теплые солнечные дни, луга в долине реки, запах цветущих трав, комариный пик позади. В наших местах косят косой горбушей, в наклонку. Требуется немалых усилий, когда под острой косой в обе стороны прохода укладывается росная пахучая трава. Косцы идут друг за другом по своему ряду и, чтобы не подсечь соседу пятки, расставлены по сноровке: впереди самый опытный и выносливый. Это приятно наблюдать, но косцу нелегко и желанная удовлетворенность приходит в конце, когда весь луг уложен подсыхающим сеном. Обычно, косьбою заняты не все, а только мужчины и молодые женщины. Пожилые женщины и дети, подождав немного, пока подиспарится роса, начинают сгребать ранее скошенное сено в валки. Оно еще полдня полежит в валках, их несколько раз перетрясут, давая выйти оставшейся влаге: после обеда смечут в стог. Косцы косят часа 3-4, пока трава еще влажная - косская, а потом присоединяются к уборщикам: кто-то сооружает или поправляет стоговище, кто-то готовит березовые "придавки", накидываемые на смётанный стог, чтобы не улежавшееся сено не разлохматил ветер.
Солнце печёт, вот оно почти в зените: сколько времени - не известно - ни у кого часов нет, но..."Обе-е-е-д!" - раздается сдавленно - радостный возглас бригадира. Со всего луга быстрым шагом люди идут под развесистые две березы, росшие посреди луга. Под ними тень. Кто- то, сполоснув руки и расстелив на траве скатерку, своей компанией садятся за обед. Молодежь же еще уходит искупаться: девушки в близкий омуток, закрытый от березок высоким бугорком, а ребята - подальше, за извилину реки, в большой омут. Под полукружием берега треугольником распласталась песчаная коса. Часть её в тени и приятно холодит натруженные ноги. Вода течет медленно, прохладнее воздуха, быстро освежает. По песчаному дну у берега шныряют пескари, и пока входишь в воду, щекочут ноги. Взрослые уже успели поесть, а купальщики только сейчас, мокро-летомдовольные, лениво бредут к привалу. После обеда с часик отдых: кое - кто, накрыв голову платком, засыпает, а кто-то, неугомонный, снова пошёл в воду.
В положенное время бригадир зычно провозглашает: "Пора!", или "Подъем!". Люди поднимаются, зовут своих отсутствующих отпрысков. И начинается весёлое стогование: часть людей копнит сено, другие, подтыкая под копны длинную пару носилок, доставляют сено к стоговищу. А там его несколько мужчин широкими деревянными вилами складывают в стог. Через какое-то время высота стога не дает уже аккуратно укладывать сено с низу; тогда опытная женщина поднимается на стог и каждый пласт сена, приняв с вил на грабли, укладывает на место. Стог растет, люди складывающие копны и носильщики освободились. Конусы копён буквально взяли в плен стоговище, окружив его со всех сторон. Около растущего стога стоит непередаваемый пряно - свежий запах до хруста подсохшего сена. Поздним вечером усталые, но довольные люди возвращаются в деревню: идут не спеша, перебрасываясь впечатлениями дня, ребятня убежала вперед.
Если монотонное, но не надоедающее занятие - пахота, во время которой можно неторопливо мечтать обо всем, и к концу рабочего дня приходить в физическую и душевную уравновешенность, то коллективная сумбурно - шумная сенокосная пора тонизирует физически и растормаживает психику.
Зимой, а во время войны и летом колхозников, по разнарядке, направляли пилить лес. Это тяжелая и в чём-то опасная работа.
В колхозе летом работали не 8-10 часов, а все 12-14. А дома, особенно для женщин, были еще скотина и дети.
Итак, мы живем в Срябинской, в бывшем "кулацком доме". В нашей семье появляется сестра Маша. Совсем крошкой она заболела и умерла.
...Больной сестре давали пить тёплое молоко. Она
не может уже и пить. Молоко с пенками стоит на
шестке. Мне хочется его выпить. Я прошу у мамы,
она: "Это Мане". Через какое-то время Маша перестает дышать. Я, ничего не понимая, и не чуя ни своей, ни маминой боли утраты, снова прошу молоко. Мама изменившимся голосом: "Пей". Я пью молоко с пенками.
Всю жизнь мне стыдно за этот поступок пятилетнего себя. Вина двойная, перед сестрой и мамой: я не видел её боли и не сопереживал с ней. В эти годы, до школы у меня были и другие, хотя не такие стыдные, но не очень логичные и небезопасные поступки.
...Однажды мне захотелось узнать: горит ли хлеб.
Я взял корочку, долго зажигал ее спичками. Когда
же она занялась: на ней, потрескивая, появился огонёк, я вдруг, от непонятного испуга, бросил её за стоящий у стены шкаф. К счастью природа и бог решили прекратить мой сомнительный эксперимент.
...Мама протопила печь, разгребла угли по всему
поду, чтобы он был равномерно прогрет для вы-
печки хлеба. Сама ушла доить корову. Я смотрел
на поле малиново-рдеющих углей и вдруг, схватив
кошку, бросил ее в огнедышащий горн. Она, одурев от нестерпимого жара и моего наглого коварства, пронеслась пару кругов в пекле, наконец одним прыжком вылетела из чела печи, через стекло окна, на улицу. Войдя в избу мама, увидев, что через разбитое окно валит белый холод, спросила: как я разбил стекло. Я сказал, что это сделала кошка, умолчав о своем соучастии.
Из моего детства ясно помнится семья деда, с которой мы жили под одной крышей. О деде Тите Андреевиче я уже написал выше. Бабушка Неонила Василисковна - довольно шустрая старушка небольшого роста, хлопочущая у печи среди ведер, чугунов и ухватов, время от времени бросающая отрывистые фразы кому-нибудь из дочерей. По возрасту, дед и бабушка в колхозе не работали, но дед иногда что-то делал для колхоза по части деревянного инвентаря: грабли, вилы Бабушка была постоянно занята в домашнем хозяйстве: огород, печь, скотина. Отношения деда с бабушкой мне видятся суровыми: когда они были одни, я часто слышал их длинные пререкания, смысла которых не понимал.
Деду, творческому человеку, привыкшему к свободному труду, претила колхозная жизнь и многие порядки советской власти. Иногда он по- своему критиковал ее: "У коммунистов Ж. широкая: всю папиросную бумагу на подтирку извели", - говорил он, свертывая цигарку из грубой газетной бумаги вместо нежной папиросной, которая куда- то
провалилась, как и многое другое - с приходом советов.
Если бы его высказывания дошли до властного уха, дед мог ока- заться на Соловках.
Он умер в 1935 году.
Дети деда приняли советскую власть и колхозы как данность, не исключая при этом надежду на обещанную маннонебесную будущность. А колхозная жизнь принялась еще и потому, что в хуторском единоличном хозяйстве приходилось работать, если не по времени, то по усилиям, больше. Там вся пахотная земля отвоевывалась у леса, да и труд на себя затягивал.
Мой отец, со временем, был избран председателем колхоза. Правление было в деревне Телегинской. Я его не видел неделями: он уходил, когда я еще спал, а приходил -уже спал. Выходные были редкими да и тогда дома он был не весь день: являясь членом партии, ехал или шёл в сельский совет на собрание - заседание. Одно время было: отец- председатель, дядя Василий - счетовод, тетя Настя - кладовщик. Это дало повод одной женщине- острячке сказать: - "Титов колхоз!"
В наших семьях было по ружью: у отца -пистонка, у дяди Тимы- переломка. Были две гармони: у отца - русского строя, у дяди Тимы- хромка. На гармони играли: отец, Василий и Тимофей, а уже позже и я. Знаю, что играл и дед, но я не слыхал его игры. Пожалуй, и игры отца - считалось, что семейному человеку в возрасте, это не к лицу.
Бабушка Агриппина- мать мамы смирилась с "неравным" браком и даже может втайне гордилась, что муж ее дочери руководит колхозом. Она не была лишена тщеславия. Когда в 1949 году я появился перед ней в офицерской форме: её глаза светились не только от радости встречи, но и гордости за своего внука. Бывая у нас, она всегда приносила какие-нибудь гостинцы: шанежки, вареные яйца.
Отец с мамой были очень привязаны друг к другу, и я не помню, чтобы они грубили между собой.
В 1933 году родился брат Николай; мне приходилось быть его нянькой. В мои обязанности так же входила поливка огорода водой из ручья.
Любимым занятием были походы за ягодами: земляника, малина, черника..
...Иногда по воскресеньям в виде праздничного завтрака мама пекла оладьи (колобы). Ели их горячими - с топлёным маслом, медом или , ягодами в сметане. Моей обязанностью было: пораньше встать и сходить за ягодами. Как-то раз мне не хотелось вставать, и попререкавшись с мамой, схватив посуду, я быстро, почти бегом, пошёл в поле.
Позднее я услышал, как мама кому-то говорит:
"Я поругала Мишу, а потом увидела как он побежал и думаю: может его нечистая сила потащила.
Каждую субботу в любое время года была обязательно баня.
...Мы с дядей Васей идём в баню. Ночь морозная, звездная. Останавливаемся, он показывает на белесую полосу в небе: " Млечный путь".
Кроме работы были какие-то и развлечения: зимой посиделки, куда собиралась молодежь: гармонь, пляски с частушками. Летом- то же, на свежем воздухе. Характерно, что выпивки при этом практически не было по экономическим и этическим причинам. Купить было не на что, а этика заключалась в том, что самогоноварение запрещено законом, и не было привычки к крепким напиткам. Если были какие-то семейные торжества, то варили не крепкую брагу, хотя бы на меду, а простое хмельное пиво от слова хмель, который выращивался почему-то, как правило, рядом с баней. Сквернословие решительно осуждалось.
Была популярной игра в шар. Шар изготовлялся из прочного бе- рёзового капа, берёзовые же палки - биты. Играющие делились на две команды: одна была в "поле", другая била по шару. Шар подбрасывался, очередной игрок битой должен был попасть в него. Полевая команда должна была, в свою очередь, подбить шар в воздухе: если это удавалось - команды менялись местами.
Отмечались праздники, как новые - советские, так и старые -христианские. Пожалуй, самым массовым и любимым была Троица, где-то уже в июне, когда расцветала наша северная природа,- и было тепло. Собирались в центре сельского совета Верхней Волманге. Так как кроме колхозников в гуляниях участвовали так называемые кадровики - рабочие лесопункта, то здесь шёл в ход и алкоголь и завязывались потасовки. Всё это - под непрерывные звуки гармоник и топот пляшущих. Плясали коллективно кругом, плясали соло. После целого дня, проведенного на шумном празднике, вечером еще долго в ушах звучат гармоники разных тонов.