Вот снова выходные, и мы с Сабыром гуляем по Царицынскому парку. Скворцы пасутся в траве, как куры, белки попрошайничают с наглостью профессиональных нищих, отдыхающие пьют пиво и фотографируются на фоне новодела, которым несколько лет назад заменили исторические развалины - увы, подделка почти всегда выглядит выигрышней настоящей старины, ведь ее делают с оглядкой на вкусы потребителя. Мы шли к парку почти от самого МКАДа, по оврагу, и когда добрались до павильона с четырьмя колоннами, я порадовался, увидев, что мой учитель забрасывает рюкзак на скамейку и приглашает меня сесть рядом.
Пара готов в забавных одежках активно фотографируется на фоне колонн, принимая театральные позы, особенно усердствует девушка. Финишем выпендрежа становится трагическая сценка "молитвы", когда она встает на колени, лицом к стене, и складывает руки в характерном жесте. Ее парень прыгает вокруг с фотоаппаратом, выискивая выигрышные ракурсы, мы с Сабыром увлеченно смотрим... пока я краем глаза не замечаю скользящую к ним тень. Она высокая, напоминает фигуру в балахоне - но я не успеваю разглядеть ее детальнее: в тот момент, как парень отступает на несколько шагов и щелкает кнопкой затвора, фигура замахивается рукой, в которой явственно прочитывается топор с широким лезвием.
- Неееет! - я кричу, рефлекторно выкидывая вперед руку.
Картинка перед моими глазами вздрагивает - как воздух над костром, а фигура останавливается и разворачивается ко мне. Тень начинает качать и плющить, по ней пробегает рябь, еще, и она окончательно растворяется в воздухе.
Пара смотрит на меня, как на идиота, девушка поднимается с колен, берет парня за руку и, опасливо оглядываясь на нас, тянет его на другую сторону беседки, вниз, на дорожку к Русалочьему мосту.
- Ну, что, думаешь, победил большое черное дерьмо? - скривившись, спрашивает учитель.
- Но ведь эта фигня исчезла?
- Это ты так думаешь. А оно просто изменило дислокацию. И девушку эту, которая его так старательно звала, оно помнит и доделает, что начало, пусть и не здесь. И ты не сможешь ему помешать.
- Что же теперь делать?
- А ничего. Девица или зарежется, или утопится, или с балкона шагнет. И тебя рядом с ней не будет. Я сказал - не будет!
- Но как-то можно этому помешать?
- Можно, но зачем? Я вот не стал бы. Учебе твоей это не поможет, а девушка эта - конченый человек.
- Наркоманка?
- Нет, не алкоголик и не наркоманка, просто она не хочет жить. Есть такие - разочаровавшиеся в жизни. Поверь, ей лучше умереть. Я никогда не отговариваю суицидников.
Сам подумай - если ты сюда за каким-то хреном попал, а именно - родился у своей мамаши, и твой папаша тебя на стенку не спустил, и мамаша не сделала аборт, и в общественном транспорте тебя из нее не выдавили, как пасту из тюбика, и в женской консультации не сварили начисто мозги и яйца процедурой под оружейным названием УЗИ, и не пал ты жертвой халатности врачей в роддоме, и не заразили тебя еще во младенчестве гепатитом или ВИЧем, то как же ты хотел жить! Ясновидящие говорят, что в последнее время участились совершенно безобразные драки ждущих воплощения душ у лона забеременевших дам... еще бы - беременных мало, а жаждущих жить - много. Естественно, воплощается самый сильный и быстрый или хитрый и подлый. Есть, конечно, и те лона, в которые лучше не попадать совсем, но ведь подобное тянется к подобному, так что и алкашки плодоносят не хуже нормальных женщин. Крик новорожденного звучит в до мажоре, не смотря на все мытарства, что приходится испытать человеку по пути на белый свет.
Что же случается потом? Белый свет оказывается вовсе не таким комфортным, как кажется душам из их иллюзорного мира... Тут бывает больно, и холодно, и голодно, и страшно, и скучно, и просто противно... Чем дальше, тем больше родившийся человек убеждается, что попал он, мягко говоря, не в санаторий. Качели чувств и ощущений могут раскачиваться от экстатического восторга до черного отчаянья, и это совершенно нормально, особенно в детстве. Полно колюще-режущих углов и граней, богатый набор замораживающее-обжигающих и обнадеживающе-обламывающих сторон у реала... Чувства, конечно, со временем притупляются, происходит "набивка реальностью", обрастаешь толстой шкурой привычки, научаешься избегать ударов, блокировать или отводить их, а самые ловкие даже используют их для собственной выгоды, но, увы, это происходит не со всеми...
Не бывает существования без боли, а для иных личностей самая пустяковая боль перевешивает любой кайф. Вот такие и задумываются о суициде. То есть, сперва они хнычут и ревут в пеленках по любому поводу и без него, канючат на горшке, ничего не жрут, кроме материнского молока, до трех с половиной лет, не слезают с рук даже за самой интересной игрушкой, боятся кошек, собак, бородатых дядек и раскрашенных теток, не хотят слушать сказки, потому что они в середине страшные, щурятся от дневного света и орут благим матом, оказавшись в темноте. Если никаких органических поражений у такого "плаксы" нет, мы имеем дело с потенциальным суицидником. Это особенность души, а не тела. Самое интересное, детишки-то с различными болезнями, даже врожденными, гораздо более живучи и боевито настроены, чем эти несчастные.
В дикарском, первобытном обществе такие не выжили бы и десяти дней - их ликвидировали бы собственные мамаши для блага всего племени, в средневековом они не дотянули бы до года, став легкой добычей детских болезней, а у нас - доживают до того дня, когда могут вовсеуслышанье сказать: ну и гадость же весь ваш гребаный мир! Что я могу им ответить?
Не нравится - не ешь! Не хочешь жить - освободи место другому. Только вот орать, как все тотально плохо, не надо. Мы и без тебя это хорошо знаем. Как и то, что это же самое тотально хорошо и тотально по фигу. Без "качелей", несущих нас от боли к радости и обратно, не было бы вообще значимых чувств, мыслей и ощущений. По-любому, какой внутренний конфликт ни копни, а в самой основе лежит качающаяся платформа "страх боли против жажды жизни". Перевешивает то одно, то другое, и решается конфликт именно с позиций той стороны, что перевесила. У потенциальных суицидников правит страх. Они отказываются от всего, что может впоследствии принести им хоть малейший душевный или физический дискомфорт, причем первый справедливо считают болезненней второго. Предпочитают не испытывать удовольствия, лишь бы избежать боли. Предпочитают не дружить, лишь бы не быть преданным и обманутым, даже сама мысль о возможности этого представляется им весьма болезненной. Любовь, и даже половые сношения без малейшего проблеска человеческого чувства пугают их.
Смерть пугает их вовсе не как возможное уничтожение личности, а лишь как источник беспредельной боли, а если они веруют в загробную жизнь - то до усеру боятся посмертия, с адскими котлами и серными озерами. Только это спасает их от немедленного суицида. Верующие уходят в монастырь, или, если монастырей не предусмотрено их верой, становятся кошмарными начетчиками, задалбывающими себя и других кучей совершенно диких ограничений. А остальные? Кто - вешается, кто - топится или стреляется, кто жрет персен пачками, кто становится неизлечимым алкашом, самый легкий случай - "поэтическая натура не от мира сего"... Но бывают и философы.
Вот их бы я... по крайней мере, снабжал бы всевозможными приспособлениями или препаратами, а также описанием способов наиболее безболезненного перехода в иной мир. И чем быстрее они это сделали, тем лучше. Сам подумай - что потерял бы наш мир, если бы Ницше и Маркс застрелились в юности, Кьеркегор и Шопенгауэр уморили себя голодом, не написав и трех слов, если бы Гитлер отравился, не поступив в академию художеств, а Ленин умер от морфинизма во Франции... Список можно продолжать до бесконечности... А они ведь не только "для себя мир не любили", они не любили его и за всех нас...
- Ну, уж нет! - говорю я, вскакивая со скамейки. - Это все общие слова. Во-первых, мне ее жалко. Во-вторых, мне любопытно. А в-третьих, не может быть, чтобы это было бесполезно! Чтобы человек не хотел жить, для этого должна быть серьезная причина.
Сабыр пожимает плечами и остается на месте. На лице у него легкая брезгливость, и он, наверно, думает, что остановит меня внезапно появившейся слабостью в коленках.
- А если будешь мне мешать, - предупреждаю его. - То поищи другого ученика.
И, проскочив на подгибающихся ногах через павильон, спускаюсь по склону, цепляясь за склоненные ветки. Где-то на середине спуска ноги перестают противно дрожать, и Сабыр нагоняет меня.
- Пошли, - лицо непроницаемое, на меня не смотрит, рюкзак болтается на плече. - Только если не хочешь, чтобы она от тебя убежала, придется поработать. Преследование, между прочим, уголовно наказуемо. А еще на тебя можно будет повесить любые нераскрытые преступления сексуального характера, и ты сознаешься в них сам, особенно если в следственном изоляторе к тебе подсадят парочку активных гомо.
- Что, так серьезно?
- Более чем. Добрые дела не остаются безнаказанными. Сейчас я уже не рад, что связался с тобой. Однако, - учитель снова болезненно кривится. - Ты действительно тот еще самородок, такие раз в сто лет родятся, и я ни в жизнь себе не прощу, если не обучу тебя всему, что знаю. А сейчас будь добр делать то, что скажу. Видишь их там, у мостика?
Не заметить пару этих ворон на свежей весенней травке - надо крепко постараться, и я киваю головой.
- Проведи мысленную линию своего пути. Не прямо к ним, а немного поодаль, мимо. Провел? (киваю) А теперь проведи другую линию - разделяющую их и твой путь. Только не через людей. Готово? (еще кивок, воображаемый чертеж становится интересным) Теперь - внимание! Мысленно сдвинь ту часть, в которой находишься ты, относительно той, в которой находятся они. Представь, что все линии, пересекающие твою прямую, чуть-чуть надломились. На волосок, но надломились. И это надо увидеть! А теперь пошли к ним, но смотреть будешь не прямо, а периферическим зрением, иначе все твои труды пойдут насмарку.
Мы идем к ним, проходим по мостику и останавливаемся поодаль, рядом с кустом, покрытым мелкими желтыми бутонами. Девушка лежит на траве (а земля сырая, весенняя, как ей не холодно?), закинув ногу на ногу, и, запрокинув голову, смотрит в небо, парень тоже успокоился, не дергается со своим фотиком, они о чем-то оживленно беседуют, и я начинаю сомневаться в словах Сабыра об их "разочарованности". Хочется плюнуть на все и уйти, но эти хотелки я подавляю. Нельзя бросать начатое в самом начале. Потом, наверно через полчаса, если не больше, они встают, отряхиваются и идут к выходу.
Время к вечеру, в воздухе разлит аромат, который ни в какое другое время не учуешь, только в мае и только вечерами. Не зеленью, не пылью, не землей, не цветами - так пахнут одни лишь женские волосы: сладко, телесно, опьяняюще. От такого запаха впору одуреть и заорать мартовским котом, и с трудом сдерживаешься, чтоб не отмочить какую-нибудь глупость. Сабыр идет рядом со мной, на полшага позади, но я знаю, что он чует и этот аромат, и мое состояние, и знаю, что он ухмыляется.
Готишная пара тем временем движется к главному входу, зависая у каждого грубо стилизованного здания, чтобы по очереди сфотографироваться. Кстати, ни одного двойного фото они не сделали, хотя могли бы кого-нибудь попросить, народа много. Пока они тащатся со скоростью беременной улитки, сумерки густеют, и видно, как впереди, за деревьями, сияет подсветкой фонтан. Когда доходим до него, на земле уже темно, и только небо еще бледнеет последним вечерним отсветом. Разноцветная подсветка вечером не кажется такой грубой, как в полной темноте: небо, светлее струй, угашивает в них излишний цвет. Из динамиков звучит что-то из Вивальди, потом из Эры, а мы стоим у краев чаши и заворожено глядим вверх. Водяная пыль висит в воздухе, звучит мрачноватый гимн, и тут я слышу за спиной:
- А правда, это похоже на конец фильма?
Оборачиваюсь - передо мной та самая готиха, и парня ее поблизости нет. Да она совсем сопливка, просто боевой окрас состарил мордочку лет на десять. Вблизи больше шестнадцати не дашь.
- Какого фильма?
- Ну, вообще... - девчонка делает неопределенный жест, звякает браслет. - А ты зачем за мной шел? Ты что, маньяк? Или просто сумасшедший?
- Нет, - решаю понтануться. - Городской шаман. Ученик... - добавляю смущенно, услышав смешок Сабыра.
Девчонка смеется:
- Я еще не злой волшебник, я только учусь?
- Почему сразу злой?
- А что, добрый?
- Ну... - мнусь, потому что Сабыр рядом, и, что бы я ни сказал, не миновать насмешек. Наконец, нахожусь: - Черного и белого не покупаем.
- Как в игре? А кричал зачем?
- Увидел тень рядом с тобой. Не твою, здоровенного мужика в балахоне.
- И испугался, да? Трусишка. Я всю жизнь с ними рядом живу. Ничего так, не скучно. Хоть есть, с кем поговорить.
- За тебя испугался. Она замахнулась топором.
- Неужели? И ты ее прогнал? - недоверие и насмешка в голосе.
- Учитель говорит, что ненадолго, и она вернется. Ты можешь погибнуть.
- Ну и что? Тебе-то какое дело? Или ты у нас защитник слабых и угнетенных?
- Честно сказать? Тебя жалко. Не люблю, когда дети погибают.
- Ну, скажешь тоже, - обиженно. - Ведь ты просто хотел со мной познакомиться и придумал какую-то тень с топором. Даже если она и была - ну, что такого она может мне сделать? Чего еще люди не сделали...
- Да ничего особенного, просто убить.
- Вот и я говорю, зря испугался. Ну, подумаешь - убьет, может, это даже лучше.
- Вот не пойму, - девчонка добилась своего, разозлила. - Это у тебя дурь или просто бравада? Вопрос действительно стоит о жизни и смерти, хочешь верь, хочешь нет.
Сам не заметил, как мы ушли от фонтана, а Сабыр куда-то пропал, ни слуху, ни духу. Девчонка меняет тему:
- Тебя как звать?
- Максим.
- Уууу... банально. Я - Бри.
- Как сыр? - да знаю я, знаю, откуда вы себе прозвища берете, но подколку за подколку, и на тормозах все спускать не намерен.
- Вот дикий! Ты что, с луны свалился? Я из лесу вышел... был сильный мороз... мозги отморозил, и яйца, и нос...
- Да ты, я вижу, стихоплюйством грешишь, - смеюсь.
- Нет, - девчонка мнется. - Я роман пишу. В блоге на дайриках.
- Конечно, о вампирах?
- Нет. Я же не Энн Райс и не Лиза Смит. Знаешь, сколько вампирских саг? Только англоязычных не меньше десятка. Не говоря обо всех отечественных подражателях. Я пишу про реальную, - она подчеркнула это интонацией. - Настоящую жизнь. Она намного круче. Страшней.
- Ну, да, войны, преступность...
- Если ты о политике, так это еще ерунда. Люди сами, - она понижает голос до хриплого шепота и приближает свое лицо к моему. - Сами друг друга едят. Сын ест мать, отец - дочь, бабка сосет кровь из всех четырех, а еще является мертвый прадед, и ходит по дому: скрипят половицы, хлопает дверь... Потом собака... ой, да что ж я спойлерами бросаюсь! Заходи ко мне в дайрик, читай. Да, ник там такой же, просто набери в конце строки "бри" в латинской раскладке.
Домой я попадаю уже после полуночи, проводив Бри до хрущебы в районе Велозаводского рынка и едва успев вернуться до закрытия метро. Сам не знаю, что в ней зацепило, она ведь мне даже не нравится, ну, не педофил же я, но отпускать ужас как не хотелось. Будто младшая сестренка появилась, и страшно за нее - вдруг что-то случится. У меня только братья, и оба старшие, некого защищать в детстве было.
Дядя Паша еще не спал, вышел из своей комнаты, посмотрел, как я входную дверь запираю и понимающе улыбнулся, дескать, наконец-то, давно пора с девушками встречаться, а не в экстремальные походы ходить. Он мне уже выговаривал, когда я из Карелии с пневмонией вернулся, что не тем занимаюсь. Пусть на себя посмотрит, жертва чужой халатности. Сейчас проще погибнуть в городе, чем на природе. Быстренько разделся, включил комп и полез в сеть.
Дневник Бри нашел с трудом, все больше попадались рецепты вкусняшек с сыром, от одних фото которых поднималась тошнота - ну, не люблю я сыр, особенно вонючий. Посоветовать ей, что ли, ник поменять? Выбрал тег "моя графомань", начал читать. Мама дорогая, действительно графомань, иначе не скажешь! Словно третьесортный ужастик: герои предсказуемы, сюжетные ходы стандартны, хорошо, хоть мерисью не пахнет. Одно радует - атмосфера соответствует, лавкрафтовская, на мозги давит и оставляет тяжелое послевкусие. Если девочке подучиться, выйдет на уровень Вэс Кравена. Вряд ли выше. Впрочем, это меня пока не интересует, главное - понять, что ею движет и откуда такое отношение к смерти. Пока видно только одно - не любит она людей, не то, что брезгливо относится, как эмогерлы, дескать, "не понимаете мою нежную душу", а реально так, словно в каждом сердце отыскивает лишь животный страх и предательство. Знакомое чувство, было у меня раз такое, когда нас с Колькой классная подставила директрисе. Все тогда химию прогуляли, из протеста, а кто серную кислоту в замок заливал - вообще неизвестно, но Любаша заявила: "Это Ковалев с Авдеевым около кабинета на перемене крутились, они замок и испортили". А я-то ей доверял, стенгазеты вместо всей редколлегии от руки рисовал, материалы из сети забойные распечатывал... Э-эх, Любовь Алексевна, поучила ты нас, а меня в особенности. Показала, что доверие надо строго дозировать. Только вот, сделав вывод, я это свое чувство очень скоро перемолол и забыл, а малышка Бри за собой вселенскую тоску тащит и тащит. Эмоциональное залипание? Может быть...
Вот только приписочка настораживает: "Все эпизоды написаны по реальным событиям". Неужели у нее семейка такая? Пауки в банке, и то лучше между собой живут. А что - сожрал один другого, и все, и никакого садизма. Ладно, поздно уже, пора спать. Завтра опять статьи из Scientific American переводить, осталось четыре текста досдать.
Засыпал с трудом, никак не мог отвлечься от писанины. Если хоть десятая часть написанного подтвердится, то девочку надо спасать прежде всего из этой сумасшедшей семейки, ибо живые уроды на порядок опаснее любого "большого черного говна", как назвал напавшую тень Сабыр. Вот уже какая-то хрень перед глазами закрутилась, и тут - рраз! - и выпадаю в серое безграничное пространство, вроде густого дыма. И мягкий мужской голос, вкрадчивый такой, начинает мне что-то в мозги втирать. С утра вспомнилось не все, но основная идея звучала четко: "Дурак, типа, ты, парень, она тебя, как лоха разводит, хочет, змея подколодная, твоими руками отца укокошить, а он, несчастный, ни в чем не виноват, а сам весь такой белый и пушистый". Ага, значит, были уже такие, что отследили главного виновника? Здорово, сам себя папик подставил, я на него сперва и думать не хотел. Большую опаску, судя по графомани, вызывала бабуля. Даже фраза из "Упыря" Алексея Толстого вспомнилась: "Пусть вечно иссякнет меж вами любовь, пусть бабушка внучкину высосет кровь".
Эх, надо бы в гости напроситься, прощупать каждого члена семьи, и тогда уже выводы делать.
Попасть к домой Бри оказалось проще простого. Получилось, правда, со второго раза, поскольку в первый я не успел к ее возвращению из школы, слишком долго Антон Семенычу объяснял, почему у меня половина конспектов отсутствует, и что я, не смотря на это, теорию знаю не хуже тех, кто все лекции пишет. Зато во вторник Бри задержалась до позднего вечера, я даже думал, что она смогла проскользнуть мимо меня незамеченной, хотя сам ждал ее на скамейке чуть не с утра. Хорошей штуке меня Сабыр научил, а я ее еще усовершенствовал. Вместо того чтобы делать прямой "разрез и сдвиг пространства", я окружил "разрезом" лавку, на которой сидел, и чуть повернул вокруг оси. Результат мне понравился: за весь день, сколько народу мимо меня ни прошло, все смотрели в сторону и старательно обходили "аномальное место". Даже вездесущие бабки и упитые в хлам алкаши. Только любопытная такса подбежала к самому кругу, поглядела в мою сторону и, задрав лапу, помочилась на место надлома линий.
Пожрать я с собой не взял, и к восьми вечера был уже голодный, несчастный и слегка умученный долгим бездельем. Совсем уж собрался плюнуть и идти домой, как за спиной раздался знакомый голос.
- Нет, Мишенька, ничего у тебя не выйдет, - и засмеялась. - Ты же знаешь, я не Оксанка, и жалеть не буду. А хочешь, избавлю тебя от любви? Хорошо так, качественно, с пожизненной гарантией. Нет? Зачем страдать? Ну, ладно, все, домой, детка, дрочить, пока есть что, и баиньки!
Она подошла к скамейке вплотную и положила руку мне на плечо.
- Здравствуй, Максим! Ты меня ждешь? Хорошо глаза отводишь, мне понравилось. Иди-иди, соплежуй, не споткнись по дороге! - эти слова были адресованы не мне, аж голос переменился, став взрослым и стервозным. - Проводи до квартиры, а то этот идиот не отстанет.
Опа, какая удача! А я-то сочинил байку про не вовремя потерявшиеся ключи и родичей, уехавших в деревню. Теперь врать не придется. Вошли в затхлый подъезд, поднялись по лестнице на пятый этаж. Лифта и в помине нет, а лестничные пролеты как-то неуловимо навевают мысль о дряхлой старине. Дофигища пыли на полу и стенах и копоти на потолке. Да еще аромат, как в склепе. Чегой-то мне здесь совсем не нравится. Дверь оказалась двойной, и, пока Бри возилась с замком железной, внутреннюю уже кто-то открыл.
На пороге стояла невысокая женщина с безжизненно серым и пожеванным жизнью лицом. В синеватом свете неоновых ламп она казалась слегка подтухшей покойницей, вылезшей из могилы.
- Когда у вас закончились уроки? Что молчишь, Лен? Не придумала, как соврать? - это что, у них вместо приветствия? - Когда ты должна быть дома?
- А, мам, оставь, не твоего ума дело, - отмахнулась Бри и попыталась отодвинуть ее с дороги, но мать положила руки на противоположные стороны дверной коробки, преграждая нам путь.
- Мам, пропусти. И вообще, я вернулась ДО ДЕТСКОЙ ПЕРЕДАЧИ! А это - мой друг, Максим.
- Максим? Друг... - женщина окинула меня насмешливым взглядом. - Знаем мы такую дружбу, плавали, знаем. Ну, что ж, заходи... Друг.
Дверной проем освободился, и мы прошли по тесному коридорчику в комнату. Единственную комнату малогабаритной квартиры.
- Вот, садись тут, - Ленка-Бри придвинула мне засаленный пуфик. - Это мой угол, хочешь, даже ширмой могу загородить. Но лучше не надо, а то черепа опять пургу погонят. Они у меня с фантазией, особенно мама. Что слушать будем? Ты, наверно, больше амбиент любишь, так вот: у меня его нету. Если хочешь, из метала есть Вирд, а остальное тебе вряд ли понравится.
Смеюсь.
- Ставь Вирд, так уж и быть. "Время скорби", да? Амбиент и я не люблю - с тем же успехом можно слушать бурчание в животе.
- Э... а ты есть хочешь? Давно меня ждал?
- Да, но это сам виноват.
- Что, - ехидно ухмыляясь. - Ключи дома забыл? И вчера тоже? Я ведь из окна видела, как ты по детской площадке шнуровал. Ты думаешь, один такой? До тебя тут с десяток долбодятлов поочередно отиралось. Сейчас на кухню сгоняю, притащу хавчика. Ты пока бери оба науша, потом поделишься.
Беру наушники, вешаю на шею, но в уши не втыкаю, слушаю, как Ленка на кухне ругается.
- Пап, это не жених, блин! Какой подол? Сам ты сука! Иди нах! Руки убери, скотина пьяная! Все-все, ухожу...
Дверь скрипит, я оборачиваюсь. В проеме - это что, ее любимая поза? - стоит Ленкина мать, и от нее по всей комнате расстилается шлейф свинцовой тяжести. Она молчит, причем, явно на публику, есть такой способ психологического давления. Я смотрю на нее и тоже молчу. Она не выдерживает первой.
- Лена - приличная девочка, - выдает она. - И я не допущу, чтобы она встречалась со всяким быдлом.
Ага, думаю, теперь ты ждешь, чтоб я начал оправдываться, доказывая тебе, что не гоп и не гость столицы. Обломаешься, - и продолжаю с интересом разглядывать ее. Серое лицо перекашивает, глаза превращаются в булавочные головки.
- А если с ней что-то случится, - она не уточняет, что, но по контексту и так ясно. - Я тебя в тюрьме сгною. Знакомства есть, не отвертишься.
Как же, засадишь... а что ж ты так нервничаешь, все двери своей тушкой перекрываешь? Не у самой ли рыльце в пушку? Надо проверить, что она так старательно прячет, не муженька же своего, судя по Ленкиным замечаниям, в жопу пьяного.
Нашу неторопливую беседу прерывает Ленка-Бри, вернувшаяся из кухни с тазиком слипшихся пельменей и двумя вилками в руках.
- А вот и хавчик! Свиньям бы отдать - да жалко: отравятся. Но на безрыбье и жук - мясо, и гнилой косточке рад будешь.
- Лена, что за выражения! - трупообразная мамаша находит, на ком сорвать злость.
- Какая жратва, такие и выражения, - огрызается Ленка. - А ты иди, кушай свой супчик, а то свернется.
- Какой супчик? - поднимает куцые бровки трупизма ходячая.
- А такой, спецово для кровососов. Или некого было сегодня доить?
- Ну, ладно, - Ленкина маман поджимает губы и ретируется. - О твоем поведении поговорим позже, наедине.
- Ох, напугала ёжика! - кричит ей вслед Ленка-Бри. - Не забудь пластырь - язык себе заклеивать.
Пельмени оказались из самых дешевых, даже сои в них пожалели, не говоря о полном отсутствии мяса, но мы голодны, Лена не меньше меня, и приговариваем тазик за считанные минуты.
- Уффф... теперь точно, как Сид и Нэнси, не доживем до пенсии. Зато сдохнем на полный желудок.
- В этом году на платный не принимали, а так около полусотни косых за год. Я на бюджетный поступил, и пока ни разу не доводил до исключения.
- У... ты у нас умный. И шаман, и в электронике шаришь, да?
- Я на прикладной математике, так что, скорее, в программировании.
- Да мне все равно не светит. Я в математике число отрицательное. Наверно, в технарь пойду, еще не решила, в какой. Ты ж видишь - мне бы поскорее начать зарабатывать
деньгу и отсюда слинять. Снимать где-нибудь комнату, да хоть койку в общаге, только подальше от этих.
- Да, родители у тебя...
- Да не стесняйся, говно у меня родители. Папка пьет, мамаша выдрючивается каждый день... Папка нормальный был, только она его к себе привязала, знаешь, есть такой заговор, цыганская петля. Вот он в ней и бьется, совсем чудной стал. А был умный, меня учил всяким штукам. Вот, например, как мужику вечный нестояк сделать, или у соседки голос отнять, или с духами говорить. Ты ведь умеешь?
- Пока нет, я ведь только учусь. Сабыр показал, как в другие миры переходить, как искажать пространство. Моей шаманской учебе две недели без малого.
- А я вот часто с ними общаюсь. Приходит ко мне кот, черный такой, большой, глаза желтые. Советует, защищает. А я его кормлю.
- Эмоциями?
- Нет. Сперва голубей душила, ему нравится, как они умирают, а теперь он сам охотится. И я вместе с ним хожу. По крышам лазаем.
- Ты уж поосторожнее, а?
- А что осторожничать, в Маскве крыши плоские, не то, что в Питере. А если гопота полезет, то Черныш их убьет. Но они, обычно, разбегаются, как его увидят. Жаль, на мамашу не натравишь. Он знает, что она сильнее, не дурак. Хочешь, я его позову?
- Давай.
- Тогда пошли на крышу. Не хочу при мамаше светить.
Вылезла из-за стола, пнула стул и, змеей просочившись между кроватями и сервантом, выскользнула в коридор. Я зацепил коленом тумбочку, словил голенью угол кровати, и догнал Ленку уже на пороге. И не догнал бы, если бы ее не задержал папаша. Не так я его себе представлял, совсем не так. Совершенно непривлекательный тип, и что ее мать за него зацепилась? Низкорослый, толстенький, фигура шарообразная, с головенка лысоватая, вытянутая в сторону длинного курносого носа, жутко напоминающего поросячий пятачок, заплывшие глазки и густая волна пивного перегара. Красные жирные ручки, густо заросшие рыжей щетиной, такая же вылезает из ворота рубашки, торчит из ноздрей.
- О! - вскрикивает он с натужной приветливостью. - Это, я слышал, Макс. Твой друг, да? Пошли Макс, поговорим, как мужчина с мужчиной.
Ленка поджимает губы, но захлопывает дверь и кивает мне в сторону кухни.
- Пап, ты уж побыстрее, а то мы хотим немного погулять, пока совсем не стемнело.
- Побыстрее? Ты что, дочь, мне диктовать решила? Не понял... - мужичок схватил меня за руку потной ладошкой и потащил за собой.
Кухня оказалась еще более тесной и захламленной, чем комната. Почти весь обеденный стол занимала кастрюля с торчащим из нее половником и подсохшим сверху мослом, рядом выстроилась стопка грязной посуды, к ним притулилась бадейка с салатом, от которой шел кислый луковый запах. Плита впритирку к мойке, за ней - сразу же окно, чтобы открыть холодильник, надо убирать табуретку под стол. И на полу бутылки, бутылки - от стеклянных поллитрушек до пластикового двухлитрового пузана, пивные, пустые и пара полных. Полную мужичок хватает, вскрывает, поддев черенком ложки, и пихает мне в руку. Вторую оставляет себе.
- Ну, за знакомство! Тебя звать Максим, а меня - Виктор Иванович.
- Очень приятно, только, простите, я не пью. И пива тоже.
- Не пьешь? Или не пьешь в компании? Как кагебист, да? Тьфу, как оно там сейчас называется, а, доча?
- ФСБ, папа. Но Макс...
- Ха-ха-ха! - изображает смех Виктор Иваныч. - Макс не из ФСБ? А почему он боится выпить со мной? Какие у него могут быть на то причины?
- Папа, умерь свою паранойю. Ты никому не нужен, кроме нас. Все свои таланты ты пропил, превратился...
- Во что я превратился, а? Ну, скажи, Макс, во что я превратился? Я, в отличие от некоторых, остался честным человеком, и ни на кого не работаю. А ты, доча, притащила домой сексота и радуешься.
Впору было бы оскорбиться, но пьяный - почти сумасшедший, а на дураков не обижаются. И что у него за помешательство на спецслужбах? Была ли причина? Если он действительно тот, кто мне внушал мысль о "Ленкиной подлости", то таланты у него гипнотизерские, и нехилые. Теоретически, вполне возможно заинтересовать серьезных дядей такими, а как было в реале - неизвестно, поскольку у него сейчас вторая - начало третьей степени опьянения, когда подозревают всех во всем и лезут в драку по пустяковым поводам, и это паршиво. Протрезвлять я не умею, а вот усилить опьянение... чтоб не дергался, а смирненько выпал в осадок, этому меня Сабыр научил. Вспоминаю, формирую в себе ощущение "пьян", усиливаю его до предела и проецирую на Ленкина папашу. В памяти у меня только один такой случай был, на братней свадьбе, но впечатался крепко, на всю жизнь внушив отвращение к крепким напиткам. И вот это-то состояние нестояния, отправленное из моей головы в голову Виктор Иваныча, подловило его в самый подходящий момент. Картина касторовым маслом: не ждали. Зажмурился. Застыл истуканом.
Поросячьи глазки, наконец, открылись и уставились на меня шальным взглядом. Стул крякнул под жирной тушкой хряка и начал заваливаться спинкой на подоконник. Я отвел... нет, попытался отвести взгляд. Не получалось! Глаза Ленкина отца, внезапно став огромными черными дырищами, потянули меня вовнутрь, парализовали волю - да что волю, ноги подогнулись. И никакой возможности разорвать контакт... Не столь страшно, сколько стыдно: меня, городского шамана (и плевать, что учебы без году неделя), подловил какой-то доморощенный гипнотизер. Стыд ожег хуже серной кислоты и разозлил меня. Не отрывая глаз, я позволил этой кислоте, этой злобе дойти до головы, затуманить разум, излиться напрямую, по зрительному контакту. "Ты, - сопроводил я это мысленной тирадой. - Чмо пьяное. Только попробуй. Еще. Раз. Зенки спалю. Нахрен".
Хрячок вздрогнул, стул дернулся и восстановил равновесие, опустившись на все четыре ножки. Контакт разорвался. То-то же.
Я развернулся и сделал шаг из кухни, и тут мне в спину прилетела сказанная почти шепотом одна-единственная фраза, от которой тело стало будто чужим и только воля не позволила мне выдать свой страх.
- Не заберешь. Умрешь, а не заберешь. Оба умрете.
Мы вышли на лестничную площадку. На чердак вела железная лесенка, вроде пожарной, и замок на двери висел солидный. Я замялся, а Ленка достала из кармана ключ и деловито полезла наверх, уже на пороге открытой двери обернувшись и подмигнув мне:
- Что, струсил? Папашка - он такой. Умеет пугать. А ты не бойся.
- Да не то, чтоб струсил, - ответил я ей уже на чердаке. - Просто странно и жутко видеть человека, настолько похожего на свинью.
- А, ты про это? - неожиданно тепло улыбнулась Лена. - Так его в молодости друзья называли "Витька-хрячок". Он веселый был, шебутной... куда потом все подевалось. Или просто я маленькая была, а для маленьких родаки всегда - свет в окошке. Ладно, сейчас за мусоропровод завернем, там будет лаз на крышу.
Подсвеченное последними лучами, уже из-за горизонта, небо встретило душистым ветром и приглушенным шумом двора. Свежесть и аромат пыльных, но чистых даже самой своей пылью вечерних улиц, порадовали меня так, словно я вырвался из заточения. Пятиэтажка была тут самым низким зданием, если не считать трехэтажной школы и магазина, и остальные дома возвышались над ней, как здоровые парни над дряхлой старушкой. Во дворе гуляли с колясками и собачками дамы, пили пиво бомжеватого вида мужики, припарковал нисан и вылез, разминая конечности, припозднившийся клерк, начал вытаскивать из багажника ашановские пакеты с продуктами. Тихая жизнь, как все, как везде. И никто не видит нас, тех, кто не как все, кто ходит по вечерним крышам.
- Знакомься! - Лена так тихо подошла, что я вздрогнул от ее голоса. - Коооотик!
Я обернулся.
- Смотри косым взглядом, краем глаза - вон там, в тени.
Действительно, из-за вытяжной трубы кто-то выглянул. Черный, мохнатый, размером с ньюфаундленда. И снова скрылся. Из густой тени сверкнул стеклянистым блеском желтый глаз - и все пропало.
- Идем.
И мы пошли. Вдоль края, поглядывая вниз, купаясь, как птицы, в восходящих потоках воздуха. Город шелестел и жужжал назойливой мухой где-то вдалеке, а тут было небо, близкое и такое родное, что вот раскинь руки - и удержит тебя, поднимет в воздух, унесет далеко, к иным звездам, в иные миры.
- Я хочу уйти.
- Куда?
- Куда-нибудь. Туда, где нет этих... где не надо утешать мертвецов, уверяя их, что они еще живы. Где нет прыщавых задротов, которые кроме Линейки и WOW ничего не видали. Где ночь, и тьма, и можно быть собой.
Лена раскинула руки и побежала, точнее, сделала два быстрых шага, запнулась и, стараясь удержать равновесие и не пропахать носом, полетела прямехонько к краю. Как я смог прыгнуть вовремя ей навстречу, сбить в сторону от разверзшейся бездны - не знаю. Мы покатились вдвоем, шарахнулись об основание антенны. Уфф! Троекратная слава плоским крышам Масквы. Я поднял глаза - у края, темнее дворового сумрака, маячила тень. По очертаниям - один к одному тот тип в балахоне.
- Стоп, Лена! - говорю ей. - Погоди. Рано еще тебе умирать. Я придумаю, а не я - так Сабыр, он мой учитель и знает больше всех местных магуев-энергуев вместе взятых. Мы найдем решение. А пока - будь осторожнее, умоляю! Хотя бы ради меня.
Ленка округлила глаза.
- Ты что, того? Влюбился?
- Нет, Лен, можешь успокоиться - мне нравятся блондинки. Ты мне... ну, как сестра, что ли. Очень дорога. Ради меня - подожди еще немного. Потерпи.
- И сколько ждать? - ехидная ухмылка. - Год, два? Вы все так говорите, а потом... трусы. Любите себя, боитесь, что вас совесть замучает, если я умру.
- Две недели, - ответил я тогда. - Две недели не рискуй, будь осторожнее. И мы все решим. А нет - свободна, распоряжайся собой, как знаешь.
- Ну... тогда - согласна.
Домой я опять вернулся заполночь.
Лег спать - не спалось, пошел пить чай. Ко мне вышел дядя Паша, начал колдовать над заварочным чайником. У меня все просто, быстро и на глазок, а у него времени много, вот он с заваркой и мудрит. Ополаскивает чайник кипятком, отмеряет чай специальной ложечкой, заливает на две трети, потом доливает. Режет лимон прозрачными ломтиками. И молчит.
- Максим, - наконец, провещался. - Ты ведь занимаешься эзотерикой, я знаю.
- Не эзотерикой, а шаманскими практиками. А так - правда.
- Сегодня я лежу днем, слышу - кто-то ходит. Думал - ты пришел, выхожу - а никого, только какой-то гадкий запашок стоит, сладковатый. Всю квартиру обошел, дверь проверил - заперта, я один, а половицы все равно скрипят. Я на кухне - скрип в коридоре, я в твоей комнате - скрип в нашей. Может, конечно, и почудилось, но тебе решил сказать. Ты знаешь, у меня галлюцинаций и в Дудинке не было, полярной ночью. А вот теперь чувствую - что-то не так. И это не со мной.
- Спасибо, дядь Паш, проверю.
Попили чаю, разошлись. Лег в постель, расслабил тело, дышу редко, сосредотачиваюсь на дыхании. Это успокаивает, вводит в легкий транс. Под закрытыми веками пятна световые мельтешат, "случайный сигнал гуляет".
Так, скрип начался. Я хотел повернуться, поглядеть, но тут какая-то щекотка по телу прошла, и я развернулся не весь, а только тонким телом. О, думаю, а ведь не заметил, как заснул. Приподнялся над собой, уставился в сторону звука. Сперва в темноте обрисовалась туша, здоровая, как бегемот. Я сосредоточился и навел взгляд на резкость. Вроде, проступили очертания. Горбатая четвероногая скотина с вытянутой мордой, кого-то уж очень напоминает. Поднапрягся еще. Морда приобрела графическую четкость, и я увидел кабаньи клыки, длинный хрюкальник и знакомые глазенки. Это же... да, серьезно он подрос. Глазенки-то хрячка-Вити, то есть, пардон, Виктора Иваныча. Только он не хрячок, а матерый секач. Кабан заметил направленный на него взгляд и поднял голову.
Откуда у меня что взялось! Так быстро произвести манипуляции с пространством, находясь в плотном теле, я бы, наверно, не смог. Надорвал, закрутил, все перекорежил. Кабан - довольный, сволочь! пятаком в мою сторону повел, заметил, тыркнулся - и хрен тебе в грызло, искривление, в центре которого оказалась моя кровать с недвижимой тушкой и я, висящий в воздухе, отшвырнула пятак, как резиновая. Он еще долго так долбился, а я за ним наблюдал, пока не потерял концентрацию и не заснул по-настоящему.
Утром проснулся с трудом, а потом еще боялся глаза открывать - вдруг я такую пространственную аномалию сделал, что самому не выбраться, но, оказалось, аномалия на физических объектах не сказалась вовсе, все, что я покорежил в тонком мире, только там и осталось. А если и кабан приснился? Хорошо бы так. Увы, запах утверждал обратное, и, опустив ноги с кровати, я вместо тапок вляпался в вонючую кучу. Убравшись, проветрив квартиру и отмывшись от свиного навоза, я взялся за телефон.
- Что? - для того, чтобы понять, как широко Сабыр распахнул свои узкие глаза, не требовалось передачи изображения. - Ты умудрился встрять в магуйскую драку с каким-то хреном, даже не спросив меня? Без навыков, без оружия? Ты нормальный или не очень? Да тебя разотрут, как соплю зеленую! Сейчас же приезжай ко мне! Жду на Выхино через час. В метро, середина платформы из центра. Ничего лишнего не бери. Быстро собрался и вышел, пока не стало слишком поздно. Будь внимателен и осторожен. Стой далеко от края платформы, на автобусной остановке - за ней, а не перед, дорогу переходи, удерживая все стороны во внимании. Не поддавайся на провокации, если кто-то начнет тебя задевать. Да, это так серьезно. Жду.
Каюсь, выполнял не все предписания, но доехал без приключений. Учитель изрядно перестраховался со мной, потому что ничего странного вокруг я не заметил. На платформе увидел его только когда дошел до информационной колонны и огляделся. Вот не покидает меня ощущение, что перемещается он не совсем нормально, и лишь делает вид, что пользуется общественным транспортом.
- Пошли ко мне, там я тебя как следует экипирую и подготовлю, насколько получится. Нет, это что ж учудил! Ты против мастера спорта по боксу на ринг выйдешь? А почему? И тут тоже думать надо было. До, а не теперь. Теперь будем использовать все средства, чтоб отмахаться. Я, конечно, могу тебя защитить, прикрыть и все такое, но тогда о магуйстве забудь. Да, другим можно, а тебе - нет. Потом сам поймешь.
Квартиру учитель снимал вполне приличную, двухкомнатную, с недавним ремонтом и благами цивилизации, вроде холодильника и стиральной машины. Не так уж плохо у него дела идут. Правда, все стандартненько и безлико, сразу видно, что жилье временное, нет у жильца желания окопаться.
Сабыр сходил в другую комнату, принес и бросил на пол туристический коврик, а вокруг расставил по четырем углам какие-то деревянные фигурки. Достал из рюкзака бубен - интересно, как такая здоровенная дура там поместилась? Приказал лечь, закрыть глаза и заткнуться. Тихо и размеренно зазвучали удары, словно по бубну легонько похлопывают, потом ритм ускорился, усилился и звук. Удары стали следовать столь часто, что следующий накладывался на отзвук предыдущего, бубен загудел на одной низкой, почти неслышимой ноте, и меня потянуло за макушку.
- Не дергайся, - услышал я голос Сабыра. - Доверься. Что делать, скажу.
Головокружение, мгновенное помрачение сознания, и я стою посреди песчаного пляжа, пустынного, широкого, под серебристо-серым небом. Низкие волны набегают на берег и исчезают в песке. Только рябь остается. От этой безбрежности и пустоты накатывает глубокая тихая печаль, какая-то безнадежность, и я опускаюсь на песок.
- Не спать! Вставай! - слышу откуда-то издали глухой голос, в котором с трудом опознаю интонации учителя.
Встаю.
- Повернись налево! Иди и смотри вдоль кромки прибоя.
Иду.
Словно по волшебству, начинают возникать передо мной пучки водорослей, ракушки, обточенные водой стекляшки и камешки. В один момент словно под лучом прожектора высвечивается в куче мусора что-то яркое и блескучее, но я перевожу взгляд дальше, и оно исчезает вместе с кучей. Лежит разбитый, с заржавленной окантовкой, щит, дальше - скелет в доспехах, наполовину скрытый песком, череп скалится из-под рассеченного шлема. Набредаю на останки парусника, ребрами торчащие в небо, обхожу, удостаивая не большим вниманием, чем все остальное. Дальше стоит, зарывшись килем в песок, современного вида лодка, весла по бортам, блестит свежей краской. Прохожу мимо. Дальше на пути встречается дипломат из черной кожи, нисколько не пострадавший от воды, словно только что из магазина, потом здоровенный сундук, всем своим видом напоминающий театральный реквизит, и, наконец, узкий продолговатый ящик, изъеденный волнами и потемневший от времени.
Вот он-то и привлек мое внимание, просто притянул к себе. Все остальное было пустое, не стоящее, но он показался настоящим, плотным, весомым. На его боках проступили полустертые надписи, зашуршала волна, пенясь на крышке. Не подойти к нему и не взять было выше моих сил, непереносимая тяга, металлический привкус во рту, влажные шероховатые доски, соль, черно-зеленые водоросли, неровные шляпки кованых гвоздей, вышедших из-под молота кузнеца, а не из штамповочного цеха.
Беру его, тяжесть не соответствует размеру, еле поднял, оттаскиваю от воды.
- Открывай!
Доски разбухли, не хотят отрываться, поддеть нечем, все без толку.
- Сабыр! Что делать? Помоги!
- Только своей силой, Макс.
Силой? А она у меня есть? Должна быть. Зажмуриваюсь, вцепляясь пальцами в нижние грани, чувствую свои руки, как стальные тиски, неумолимо сминающие стенки ящика, и ощущаю, что дерево поддается, проминается, начинает не крошиться - течь, как песок, сквозь пальцы, пока ладони не сходятся на холодной и чуть влажной рукояти. Открываю глаза - сабля, эфес которой я сжимаю двумя руками, влажно мерцает запотевшим металлом.
Гладкий клинок нормального стального оттенка, слабо изогнутый в верхней трети, крестовина узкая, угольно-черная, эфес посветлее, цвета темного графита, шероховатый, словно в мелких выбоинах, кисть на навершии болтается светло-серая с рыжиной, как из серебристой лисы, но рябит в глазах, не поймешь, длинный мех или шелковая нить. Однако... скромненько и со вкусом, не роскошь, а средство смертоубийства.
Поудобнее перекладываю в правую руку, смотрю, не валяются ли поблизости ножны - нет, увы...
- Сабыр, как назад идти?
- Сперва спрячь оружие, чудик! С клинком наголо тебя не отпустит.
Куда прятать-то? В рубашку завернуть, что ли? Так ее еще снять нужно. Попытался положить саблю на песок - не могу, как прилипла к ладони. Переложил в левую руку - получилось, снова решил положить на землю - никак. Куда ж ее деть? Вернул в правую, прикрыл глаза, задумался. Рука заболела так, словно в нее уперся тупой клин и начал пробивать ладонь у запястья, ввинчиваясь в тело. Ощущение отвратное, боль на пределе терпимого, как бы не закричать. В глазах поплыли круги, уже все предплечье охвачено болью, трясет, вот до локтя дошло, будто током ударило, рука обмякла, повисла, как перебитая. Схватил запястье левой рукой, к груди подтянул, глаза насилу открыл, смотрю - из ладони кровь течет, а сабли нет.
- Сабыр! Са-а-абыр!
- Что орешь, как в жопу укушенный? - учитель наклонился надо мной, заглядывает в глаза. - Саблю нашел, да?
Киваю.
- Цвет?
- Стальной цвет, самый обычный. Рукоять темнее, темляк, вроде, из серой лисы, или шнур того же цвета.
- Надо же, а я думал, прозрачной будет... В ладонь ушла?
- Какое... В руку до локтя и выше...
Сабыр поворачивает мою ладонь к себе, разглядывает широкую гематому.
- Да, жестко прошло. Вот что значит - неподготовленным лезть. Ладно, заживет, не опасно. Фехтовать хоть немного умеешь? Нет?
Качаю головой.
А ведь я и не заметил, как пришел в себя, вернулся в тело. Встаю, прислушиваясь к ощущениям. Взмок, как из бани, правая рука ноет и дрожит, но, к счастью, слушается нормально.
- Душ по коридору и налево, - говорит Сабыр, кидая мне полотенце. - Мыло на раковине, мочалки для тебя нет, так помоешься. Там же найдешь баночку из-под майонеза, в ней мазь. Она синяки сводит, лечит ушибы. А что пахнет смолой и дымом - не бойся, когда вотрешь, остатки смоешь - запаха не останется.