Вейс Владимир Петрович : другие произведения.

Память воображения

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мы никогда не задумывались, что память является формой воображения, только с минусовым знаком. Если это принять за факт, то открытия в жэитзни будут поистине ощеломляющими!

Владимир ВЕЙС

  
  

ПАМЯТЬ ВООБРАЖЕНИЯ

Сборник рассказов

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Самара 2004 г.

  
  
  
  
  
  
  
   Э Л Е К Т Р И Ч К А

Рассказ

  
  
  
  
  

Глава первая. Убийство

  
   . Ну, че, Клещ, дернем?
   - Закусон слабоватый...
   - Не бойся, не развезет! Давай, за твое здоровье.
   Барон кивнул головой, указывая взглядом на сухую корку хлеба, которая валялась на старой газете "Будни Самары". И газету, и корку в ней он вытащил из мусорного ящика. Понюхал, положил в карман. Можно было и не нюхать. Мороз в тот декабрьский вечер стоял градусов 25.
   - С ответом, - вычурно отозвался Клещ, поднимая руку, словно в ней был хрустальный бокал.
   - Поехали, - нетерпеливо бросил Барон. Он не мог не оставить за собой последнее слово.
   Они выпили сначала из жестяных баночек из-под детского питания. Еще отдавало апельсиновой кащицей. Этих баночек в подвале было полно. Все они были просрочены, списаны и выброшены на загородной свалке. Клещ подобрал.
   Это был маленький мужичонка, который промышлял тем, что, воровал с завода Волгакабель, где когда-то проработал чуть больше года, электрический провод и телевизионный кабель и продавал под навесом, через дорогу напротив губернского рынка. На моток кабеля в этих же рядах он приобрел денатурат.
   Клещ поморщился. Его приятель выпил отраву отрешенно. На крупном лице Барона выделялись нос и губы. Они смотрелись результатом небрежного труда уставшего скульптора, которому захотелось выспаться. Заготовка лица Барона предполагала грозного античного бога. Может Зевса. Сначала вместо носа торчал острый кусок проволоки от арматуры, на которую скульптор насадил слегка надкусанную небольшую картофелину со своего, заваленного эскизами, столика. И казалось, что стоит Барону резко тряхнуть головой, этот овощ слетит. А губы? Они были явно кондитерского происхождения. Тот же скульптор прилепил поданный кухаркой свежеиспеченный пирожок. И там, где должен быть рот, с небольшим нажимом лопаточки тот же ваятель разделил "пирожок" надвое. При разговоре Барон иногда так сжимал эти две половинки вместе, что разрез начисто пропадал. Получалась ровная поверхность, а многозначительная пауза вызывала испуг оттого, что рот пропал навсегда. И на собеседника накатывалось зудливое ожидание продолжения разговора.
   - Почему этот Путин долго держится, шта-та я не могу понять?
   Казалось бы, ни с того ни с сего спросил Барон и отрыгнул пары денатурата. Это была адская смесь запахов.
   - А что здесь понимать? - Клещ боролся всем организмом против приема отравы. Он прикрыл рот рукой. Беседа о новом премьере, державшемся у власти уже пятый месяц, что было почти чудом после Степашина, заведена Бароном некстати. Но Клещ был из бывших советских политологов областного масштаба - инструктором Дома политпросвещения, и не мог не отреагировать на вопрос аудитории. И со значением пояснил:
   - Он же из питерских, а Папе уже не хочется делать ставку на свою московскую "семью".
   - И ты туда, Клещ!
   Барон презрительно вытянул губы.
   - Питерский, - передразнил он.
   Клещ тупо взглянул на собутыльника: что он такого сказал?
   - Как это ты быстро забыл слово "Ленинград"! А еще пи...ел вчера, что ты - блокадник! Сволочь ты, а не блокадник.
   Барон стал ругаться, все больше раскручивая себя.
   Клещ обиженно засопел. Тема Путина была забыта, хотя Клещ хотел еще напомнить о чекистском прошлом нового премьера. И пожалеть Степашина, который еще толком не успел "порулить" страной.
   - Новотворская, старая шлюха, ей простительно. Она Собчаку давала, чтобы Ленинград переименовали. У нее, вишь, дворянское происхождение. А ты, сын батрака! Впрочем, какого хрена ты сидишь, наливай!
   Клещ разозлился. Но он еще сдерживал себя: бутылка лишь начата. Была бы пустой, он саданул бы ею Барона.
   А тот, словно прочитав его мысли, встал и достал откуда-то из-за трубы два граненых стакана с коричневатой пленкой внутри, которую даже с пачкой соды было бы трудно удалить. Барон с обилием брызг слюны дунул в стаканы и поставил их на ящик перед Клещом.
   В бутылке осталась одна пятая содержимого.
   Клещ пил страшно. Весь его организм сопротивлялся подкрашенному и приправленному ядами этиловому спирту-сырцу. Бомж дрожал от напряжения, проталкивая жидкость по пищеводу, который судорожно сжимался, отчего кадык бегал челноком ткацкого станка.
   Его напарник насмешливо посмотрел на эти муки и залпом опрокинул свой стакан. И крякнул: это было острое ощущение. И тут же налил остатки только себе. Стакан наполнился до краев. Толкни и выплеснется. Это тоже понравилось Барону. И он тут же мастерски отправил содержимое в рот. Ни одной капли не упало. Лишь своим огромным языком, вылезшим изо рта хищной змеёй, подхватил пару капель на толстых губах.
   Клещ отставил недопитый стакан.
   -Шта, не лезет, денатура? Такие вот вы все, сраные демократы!
   Клещ опешил. Что бы его, бывшего просветовца, так обозвать, да еще в кампании с этими перевертышами!
   Он позеленел и зло посмотрел на собутыльника:
   - Ты то, кто, Барон?
   Барон лениво ковырял в зубах рыбьей костью, которую он поднял с пола. Весь вид его говорил, что он не прочь узнать, кто он такой. Но Клещу это открытие на пользу не пойдет.
  
   Он сидел на ящике, раскинув ноги. Под гульфиком брюки разошлись, и в дыру что-то свешивалось. Это было похоже на пристегнутый кожаный мешочек с золотыми монетами.
   "Ну и трихомудия, как у породистого жеребца!" - подумал Клещ. И почему-то позавидовал. С таким "хозяйством" от него бы не ушла жена. Впрочем, она и не уходила, она привела любовника, а когда Клещ, он тогда еще назывался Петром Ивановичем, нарисовался на пороге, то указала мужу за спину. Петр Иванович повернулся, что бы узнать, кого он с собой привел, но был сильно двинут под тощий зад мощным пинком любовника. Новый "муж" и жена Петра Ивановича все отрепетировали, и небольшой спектакль удался обоим на славу. Семеновна, соседка по площадке, подглядывающая в огромный глазок своей двери, даже захлопала от удовольствия в свои пухлые ладошки. Кончики ее пальцев обрели кошачьи подушечки от постоянного прижимания к дерматину двери.
   Сейчас Клещ вспомнил о бугае, с которым связалась его Василиса Степановна (в льстивом к ней обращении - Василиса Премудрая) и затрясся от гнева. Барон был очень похож на нового хозяина его квартиры. И выдал на одном дыхании:
   - Жеребец, вскормленный в конюшне обкома партии!
   Барон изумленно взглянул на эту шмакодявку. Именно Клеща он в свое время вытащил из парткома завода "Прогресс" и вот тебе, благодарность!
   - Опустившийся секретарь обкома по идеологии. Это же надо так перевернуться и стать бомжем! Не смог защитить Куравьева! А Романову ты стал на хер нужен, - понес околесицу бывший лектор. Свою кличку он приобрел еще в славные времена лекторской деятельности: выбирал в аудитории жертву и все свои ораторские способности адресовал только этому одному несчастному.
   - Все вы такие! - продолжал обличать Клещ. - О народе печетесь! Как бы не так! О дачах думали, машинах, да как бы трахнуть побольше молодых баб! Комсомолок затаскивали в задник кабинетов и переворачивали на кожаных диванах, как веретено. А после вручали им кандидатские билеты...
   Клещ самозабвенно наступал на Барона. Он гневно тыкал в Барона пальцем. Но обернулся и посмотрел на бутылку денатурки. Он схватил ее и стал размахивать, словно коротким древком невидимого знамени
   Барон понял, что Клещ пьян. Это было бы смешно, не открой тот свой поганый рот. Откуда тому знать, как Куравьев вел себя на экстренном заседании бюро?
  
   Первый сидел в своем кресле за массивным столом, доставшимся от предшественника, любителя солидных вещей, и спрашивал собравшихся:
   - Это что? Вы понимаете, откуда эта ревущая толпа, подстрекаемая смутьянами, которые называют себя демократами?
   Куравьев длинно и вполне исчерпывающе матом определил существо этих демократов.
   Он был в трансе: его изумил ответ по телефону из Кремля. Он не мог поверить в то, что с ним произошло.
   - Из-за таких как ты, - вещал ему голос не секретаря, а лишь заворга ЦК КПСС, - коммунизм отброшен на сотню лет. Уходи, вопрос решен.
   Трубка, брошенная им на стол, сначала гудела мощным зуммером, а после неожиданно замолкла, и наступила тишина. Куравьев понял, что связь отключена. Прямая связь с Москвой, с Кремлем, с Самим!
   Барон, он тогда Борис Андреевич, первым подошел к Куравьеву.
   - Мы еще поборемся, Степан Ильич! Начнем писать на съезд!
   - Правда, - как-то недоверчиво посмотрел на него первый, - ты, Борис, так думаешь? Думаешь, что дело дойдет до съезда?
   В глазах Куравьева вспыхнул огонек надежды, но тут же потух. Уж он-то, старый партийный чиновник, знал, что на съезде о нем в докладе только скажут одним словом, перечисляя секретарей обкомов, не справившихся и не оправдавших доверие партии и народа. Больше ничего.
   Но Куравьев благодарно встал и обнял своего секретаря по идеологии. Не ожидал от болтуна такой поддержки. Может, просто формальной, но у него выступили на глазах слезы. Он видел краем глаза, как члены бюро стали вставать и хмуро выходить из кабинета. И уже за дверьми кто-то засмеялся. Кажется командующий округом. Впрочем, может и другой кто...
  
   И вот теперь Борис Андреевич стал жеребцом.
  
   Барон давно уже распростился со своим прошлым. Его Любовь Александровна в первые дни перестроечной смуты напилась и утонула в ванной. Она предсказывала мужу, что тот пойдет в бомжи. Прямо из их прекрасной квартиры на Молодогвардейской. Барон уже не мог вспомнить лица своей жены. Детей у них не было: Любка натворила что-то в молодости. А всем говорили, что боялись заводить выродков, которые в итоге погубят его партийную карьеру. И вот теперь он "жеребец"? Ах ты, гнида, лекторская!
   Но Барону было лень вставать, чтобы залепить Клещу в лоб. Он только неспешно, но сильно ударил пяткой по коленной чашечке собутыльника. Что-то хрустнуло, и Клещ побледнел. В нем уже зародился крик боли. Это было видно по его надувшимся венам шеи, скользнувшему вниз кадыку, открывшемуся рту. Но крика не было. По крайней мере, первые полсекунды после удара Барона.
   Это был не крик, а пронзительный вой маленькой собачонки, которую подвесили за хвост и облили крутым кипятком.
   Клещ, не выпуская пустой бутылки, с этим воем рухнул на бетонный пол подвала. В самый последний момент он подтянул к себе руку с бутылкой, которая встала на край донышка и лопнула. Это произошло одновременно: послышался глухой шлепок о пол самого Клеща, и треск стекла, приглушенный массой, пусть небольшой, тела упавшего. И вскрик. Короткий, как выстрел после сирены. Клещ дернулся и замер.
   "Отрубился", - подумал Барон. Если бы Клещ еще раз дернулся, он бы добавил. Той же ногой. Но Клещ, похоже, заснул. Потянуло спать и Барона. Он еще больше растянул ноги и закрыл глаза. Вскоре послышался храп.
  
  
  
   Глава вторая. Допрос в подвале
  
  
   Барон почувствовал, как его толкают. Он приоткрыл слипшиеся от тяжелого похмельного сна веки и увидел перед собой пожилого мужчину в армейской куртке, который показывал на лежавшего Клеща. Только тот был перевернут на спину, и его остекленевшие глаза смотрели на потолок подвала не мигая. На его груди было расплывшееся темное пятно, в центре которого тускло поблескивал торчащий осколок стекла.
   - За что ты его убил?
   Барон не отреагировал на вопрос. Мужик был на кого-то похож. И бомж силился вспомнить, где он видел этого человека? Его взгляд упал на правую руку стоящего перед ним человека. Вместо указательного пальца короткий обрубок. Беспалый.
   За мужиком стоял другой. Этого Барон узнал сразу - дворник Мишка. И понял, что пока он спал, дворник, по всей видимости, спустился в подвал, а затем побежал за помощью. Ну да, в этом доме жил следователь городской прокуратуры некто Муромский. Барон наморщил лоб: Дмитрий Борисович!
   И почему-то улыбнулся, вспомнив имя следователя. Не следователю был рад, а тому, что память не оказалась совсем безнадежной.
   Муромский жил действительно в этом доме уже двадцать лет. Когда работал в транспортной прокуратуре, дали ему, почти сорокалетнему работнику новую квартиру здесь, в микрорайоне железнодорожников. Затем его перевели в городскую прокуратуру, и предпенсионным его делом была странная смерть зека, вышедшего на свободу. Мистика и чертовщина. Бывший грабитель намеревался напасть на студентку. Но у него самого сердце отказало, будто он напал не на девушку, а на привидение. Затем вмешалось ФСБ. В результате, прокурор города поспешно ушел в отставку и уехал жить в столицу. А Муромского тихо отправили на пенсию.
   Барон окончательно проснулся:
   - А это ты, Дмитрий Борисович!
   И воззвал к дворнику:
   - Мишка, займи на водку, и сбегай. Отметим встречу, а то тут мы денатуркой развлекались...
   - Доразвлекались! - крикнул в сердцах дворник. - Твой собутыльник-то уже на том свете жилье приобрел.
   - Что, правда? Лекции читает Богу, на ум наставляет, как миром править? Клещ это умел...
   - Да ты что, Барон, человек умер, а ты еще и скалишься!
   Дворник в гневе стукнул о пол широкой лопатой для очистки снега.
   - Барон? - удивился Муромский. И пригляделся. Бомж был в рваной китайской куртке, сбитых туфлях, явно принесенных со свалки, или вытащенных из контейнера с мусором. От Барона несло перегаром, мочей и грязным, никогда не стираным бельем. Впрочем, эту смесь запахов усиливал и бездыханный Клещ. Только он привносил еще и запах смерти.
   - Борис Афанасьевич?
   Муромский с изумлением вглядывался в лицо бывшего партийного руководителя, который, по примеру многих, должен уже давно работать в коммерческих структурах, кататься по загранкомандировкам и отдыхать на Канарах. Но что бы здесь, в подвале?
   - Узнал, - криво улыбнулся Барон.
   - Но как вы здесь?
   Барон чуть не подскочил: к нему за многие годы бродяжничества впервые обратились на "вы".
   - Ну, шта вылупился?
   Барон сказал это бывшему следователю и, тут же перевел взгляд на дворника:
   - Убери эту падаль!
   И ткнул пальцем в Клеща.
   - Какая же это падаль? Это твой дружок, Барон! - напомнил Михаил. - И ты его кокнул!
   - Ишшо чего? Не трогал я его. Это вы его перевернули. - Бомж неприязненно посмотрел на Муромского. - Как же так? Милиция наедет, а труп сдвинут, и лежит вверх лицом, как будто я на него напал? На меня его вешать будешь, умник? А?
   Муромский удивился тому, как остро оценил криминальную ситуацию опустившийся человек. А ведь бомж прав: нельзя было заставлять Михаила разворачивать Клеща на спину. Непростительно. Да, кто его знает, может, человек был жив и мертвецки спал. А оказалось, что он мертвецки мертв. Ладно, повинится опергруппе. Но где она? Милицию ж не вызвали! Вот, черт!
   - Иди, Михаил... Васильич, позвони из кочегарки по 0-2. Пусть дежурный поднимет ребят из уголовки.
   - А этот, не набедокурит?
   Дворник кивнул на Барона.
   - Иди, - каким-то усталым и раздраженным жестом отправил Муромский осторожничавшего дворника.
   Он проследил за удалившимся Васильевичем и, увидев полу сломанный стул, подтянул к себе и подсел к бомжу.
   - Как же вы так, Борис Афанасьевич?
   - Шта как? - грубо отреагировал Барон, и Дмитрий Борисович почему-то представил себе экран телевизора с репортажем из Кремля. Он зажмурился, но все-таки спросил:
   - Опустился-то...
   - На меня будешь шить Клеща?
   Барон абсолютно не реагировал на упрек Муромского. Он был человеком действия. И не хотел оказаться в кутузке. Не раз его забирали в участок районного ОВД. Подержат, иногда и хорошенько отдубасят, но отпустят. А здесь "мокрое" дело.
   - Я вижу, что, вряд ли ты виновен в смерти своего дружка, - ответил Муромский. Он еще раз оценил живучесть прагматизма в бывшем секретаре. - Объясню, что ты не убивал. По всей видимости, Клещ, тьфу ты, дружок твой, как его там(?) ... умер от проникновения в сердце осколка. Вскрытие это докажет.
   - Докажет... - передразнил Барон. Он почувствовал опасность. В слова Муромского о непричастности Барона в смерти Клеща только дурак поверит! Ну, промямлит что-нибудь операм. А те коленку осмотрят. Нападение и убийство... Надо рвать!
   Барон даже не подумал, что Муромский вздумает преградить ему путь на волю. Тому за шестьдесят лет. Ровесник, но хлипковат. По желтому лицу видно, что желчный пузырь забит одним или несколькими камнями. Тоже, не только воду пил в своей жизни следователь. Да и роста тот с Клеща.
   Муромский заметил перемену настроения Барона, но было поздно. Тот встал и пнул ногой по стулу, на котором сидел Дмитрий Борисович, но не дал пенсионеру упасть, подхватив его за тулуп. И зашипел:
   - Я не причем здесь, но тебе уже вряд ли поверят. Лучше я уйду.
   И двинул кулачищем по скуле следователя в отставке. Тот откинул голову и потерял сознание.
   Барон выбежал. Он постоял под аркой дома и осторожно выглянул. Никого поблизости не было. Дальние уличные фонари освещали небольшое пространство. Если посмотреть направо, там, на Арцыбушевской, было движение. Прозвякал трамвай, мелькнули друг за другом встречные тому машины. Затем еще. Из-за угла показалась фигура какого-то человека. Ну, что ж, вперед! Ни с кем не стоит встречаться. Барон быстрым шагом перешел проезжую часть дороги и оказался перед легкой изгородью из редкого штакетника. За ней опущенными веками темных окон спал двухэтажный дом.
   Бомж решительно вошел в дворик и углубился в его темноту. Там был проход, который шел мимо стройки и выводил на Красноармейскую улицу. Этот человек, ростом почти под два метра, легко шагал по снегу.
   На Красноармейской он снова посмотрел направо. Вдоль трамвайных путей. Они светились блестящими полосками - напротив уличных фонарей. Дальше, в глубине улицы, напротив бывшего мемориала Ленина, ставший музеем имени Алабина, стоит дом. В нем, на третьем этаже, была четырех комнатная квартира Барона. Это он тоже помнил и не хотел забывать. Оттого и крутился недалеко.
   Было около десяти вечера. Движение одиночных машин исходило от привокзальной площади. Уверенным шагом Барон перешел улицу и двинулся вдоль ограды управления железной дороги. Увидев строящееся из стекла и бетона здание нового вокзала, Барон остановился. Каркас купола напоминал большую круглую клетку для канареек. Бомж усмехнулся. Он чувствовал себя в ударе. Память о людях, о домах была еще не пропитой. Что-то обнадеживающее было в этих воспоминаниях. Только бы уйти от ответственности за смерть Клеща. Как? Сквозь морозную тишину послышался перелив на тему песни "Ах, Самара, городок..." И дальние глухие обрывки объявления о поездах. Ну, конечно, пора сматываться подальше!
   Барон рванулся навстречу звукам. Но держался ограды. Затем еще быстрее пересек пространство перед входом в управление дороги и снова прижался к прутьям забора. Он не думал идти мимо почты к тоннелю, где даже для ночного времени было достаточно народа, могли прогуливаться и милиционеры. Поэтому он нырнул между музеем и почтой в дворик жилого десятиэтажного дома. Обогнув его, Барон уткнулся во временное ограждение. Он сдвинул тонкий лист рифленого железа и через образовавшийся лаз вышел к перилам старого переходного моста, по которому уже не ходили. Под ним был узкий проход между багажным отделением и трансформаторной будкой ...
  

***

  
  
   Муромский открыл глаза. Щека горела, это саднила кожа. Еще болела скула. Вот тебе и бомж! Вот тебе и бывший секретарь обкома! И след пропал.
   Дмитрий Борисович кряхтя, поднялся и осмотрел себя. Все нормально, если не считать, что на вызов дворника из квартиры он вышел в спортивном трико. Правда, набросил на плечи армейский тулуп из маскировочной ткани. Ну и старый же ты, дурень!
   Обозвав себя, Муромский подумал, что тем же словом его попотчевуют и опера, которые скоро должны нагрянуть. И что он им скажет? Разведет руками и признается в своем полном идиотизме? Нет, надо как-то спасать честь отставного мундира! А как, если не выловить, не задержать самому убежавшего? Ведь не спроста же тот дал деру! Значит, между ним и Клещем была разборка.
   И здесь Дмитрий Борисович ясно представил себе, как Барон в запале куда-то ударил собутыльника, а у того оказалась в руках бутылка. Но удар был болезненным и точным, поэтому Клещ упал сразу. Вот оно как было! Есть, от чего смываться!
   Муромский вышел из подвала, за ним гулко хлопнула металлическая дверь подъезда. Щелкнул замок с кодовым набором. Он оказался на улице. Снег, еще не был притоптанным, обозначилось несколько следов. Самый свежий из них уходил на ту сторону улицы. Значит, на вокзал.
   Неужто Барон в таком виде сядет в дальний поезд? Нет, конечно. Кто его пустит? Даже самый алчный проводник не решится везти такого вонючего "зайца". Да и денег у Барона нет. Поэтому, решил для себя отставной следователь, бомж побежит к пригородному вокзалу. Можно броситься в Запанской поселок, что за локомотивным депо. Там в одноэтажных домах не трудно найти схорон. Но люди сейчас не очень жалостливы, рисковать из-за бомжа не будут, если нет серьезных денег. Значит, тот сядет в электричку.
   И пенсионер, покряхтывая, пошел по следу.
  
  
  

Глава третья. Странная электричка

  
  
   Барон, однако, не дошел до пригородных платформ. Хотя, когда двинулся вдоль багажного отделения со стороны железнодорожных путей, мысленный маршрут был именно таким. Он остановился перед "багажкой". Само шестиэтажное здание почему-то не бросалось никому в глаза из-за надписи "Багажное отделение" на уровне второго этажа, которая как бы ограничивала высоту строения. И люди не задирали голову вверх. Они несли сумки, толкали тележки и тачки. Отсюда уезжали машины с тюками и коробками. О существовании верхних этажей никто не подозревал, пока не происходил какой-нибудь конфуз с багажом, и появлялась необходимость искать руководство дирекции по обслуживанию пассажиров.
   Рядом с багажной платформой стояли купейные вагоны. Это специализированные вагоны различных дорожных служб. Дальше платформа обрывалась коротким спуском на пути вдоль забора кабельного завода. Эта ветка пустовала. Ее дальняя стрелка была ручной и при толковых стрелочнике и составителе поездов сюда можно загнать состав или сформировать его здесь, а затем вывести на магистральные пути.
   Иному человеку пустующая ветка могла навеять ностальгическое настроение. Когда кабельный завод работал на полную мощность, по подъездным путям часто уходили груженые продукцией завода вагоны. И приходили составы с оборудованием, сырьем, запасными частями. Особенно активно суетились поезда, когда с дальнего завода "Прогресс" готовились на космодромы ракеты. В их конструкции кабельных линий хватало. Именно в расцвет космической программы Борис Андреевич Ецков круто шел по партийной линии в гору. Не раз выступал и перед коллективом кабельщиков. Его запомнили по изобретенному им экспромтом афоризму: "Уж вы точно не сукины дети, завод-то у вас кабельный!" С ударением на втором слоге.
  
   Барон встряхнул головой. И было отчего. Нет, не от памяти о прошлом, а потому, что на этой ветке он увидел горящий огнями вагонов пассажирский состав, издали похожий на электричку.
   Сначала бомж ничего не понял и подумал о глюке после денатурата. Он спустился с платформы и перешел на первый вокзальный путь. Это было безопасно, потому тот подходил вплотную к строящемуся вокзалу, и по нему не пускали поезда.
   Каким же образом на тупиковой ветке оказался состав? Это было странно. Барон миновал и второй путь, оказавшись на первой низкой платформе. Действительно, удивительный состав представился его взгляду. Он казался бесконечным по своей длине. И если посмотреть более внимательно в ярко освещенные салоны вагонов, то они были словно подняты из метрополитена. Но не самарского, и вообще, не российского. Это были голубые вагоны с минимумом сидений и обилием сверкающих никелем стоек. Как в нью-йоркской подземке. Вагонов было настолько много, что они терялись вдали ярко переливающимся хвостом длинной змеи. Но, самое удивительное было в том, что их свет абсолютно не освещал ни забор завода, ни рельсы первого пути. Вообще состав как бы врезался в темноту ночи, как в гладь черного ночного озера. И был виден с его дна.
   Действительно, с преломлением лучей происходило нечто странное. Свет, идущей от электрички, казался плотным и как бы скрученным. Словно жестяная крышка из-под плоской банки с консервами, намотанная на стержень короткого ключа.
   В кабине электрички было пусто, но о том, что движение скоро начнется, неожиданно объявили репродукторы вокзала: "Граждане пассажиры! На нулевом пути продолжается посадка на поезд..." Сбой. Какое-то шуршание в динамике, словно диктор стала перед самым микрофоном раскрывать плитку шоколада и шуршать фольгой. И снова продолжение объявления: "Время отправления - немедленное! Прошу занять свои места!" И снова повтор. Сбой и приглашение занять свои места.
   Барон пригляделся. Странные объявление и посадка! Что это за немедленное отправление поезда? Так на вокзалах не объявляют. Говорят о часах и минутах. И куда садится, ведь двери вагонов были закрытыми? И только в восьмом, навскидку по счету, вагоне только что раскрылись створки средней, только средней двери. Остальные двери сомкнули свои половинки, как рота солдат губы выслушивая штормовой нагоняй сержанта.
   Барон огляделся: никто из пассажиров не клюнул на это объявление. И вообще никого не было ни на платформах, ни у других составов. И не было видно проводников. Только вдоль первого пути бомж заметил подозрительно знакомую фигуру человека, прихрамывающего на ходу.
   "Следователь!" - мелькнуло в голове Барона. - "Оклемалась, старая крыса! Надо рвать от этой липучки!"
   Барон махнул рукой:
   - Да, хрен со всем этим городом!
   И поспешил к вагону с открытой дверью.
  
  

***

  
   Муромский обнаружил беглеца. Он не пошел тоннелем, боясь упустить Барона, а решил пройти по открытому пространству. Бомж стоял на платформе, куда-то изумленно вперив свой взгляд. Затем, увидев преследователя, почему-то рванул к забору кабельного завода. В кромешную тьму. Такой абсолютно непроглядной полосы тьмы не должно быть, потому что над забором со стороны завода навис на высокой стойке яркий прожектор. Такой же освещал пути с противоположной стороны - со стены двухэтажного здания пункта технического осмотра вагонов. Да и множество путей, если взглянуть романтичным взглядом на все пространство выходной горловины, переливалось разноцветьем светофорных огней. Внизу боковые пути подсвечивали фиолетовые и красные линзы маневровых светофоров. Но во всей этой картине ночной железной дороги был изъян. Неестественный и пугающий.
   Дмитрий Борисович остановился. Стоит ли бежать за Бароном? Может, пойти в дежурку линейной милиции и попросить задержать подозреваемого в убийстве? Так будет спокойнее. Что же он, как мальчишка-практикант милицейской школы ввязался в историю с этой пьянью? Стоят ли его внимания два опустившихся человека? Нет, конечно, если бы один из них не был бы мертвым!
   Муромский по-стариковски вздохнул, подобрал железный прут, лежавший в межрельсовом пространстве, и двинулся за ушедшим в темноту бомжем.
   Дмитрий Борисович не заметил, как сам переступил какую-то границу и оказался не в черном провале густой тьмы, а, напротив, его изумил яркий свет невесть откуда появившегося бесконечного пассажирского состава.
   Муромский оглянулся, все было на своих местах: и платформы, и нависший над путями конкорс - зал ожидания нового вокзала, и небо, проколотое миллионами ударов острым предметом, и за ним ощущалось море огня какого-то иного мира. Только вокруг ни одной души.
   Дмитрий Борисович сделал еще несколько шагов и оказался у первого вагона. Двери сомкнутыми створками придавали вагонам гримасу недоверчиво затаившегося существа. Муромский направился к восьмому вагону, в котором исчез Барон, и даже привстал на цыпочки, чтобы разглядеть фигуру бомжа в салоне. Но, странно, внутри никого не было.
   Дмитрий Борисович растерянно присвистнул: ну и дела! А может никаких дел и никакого бывшего секретаря обкома?
  
   И старый человек подумал о своей квартире. Тепло, уютно урчал светящимся электрическим домашним животным включенный телевизор. Сейчас должен идти хоккей по спортивной программе НТВ через антенну-"тарелку". Кленовые листья давили шведских профи. Когда такое увидишь? Надо привести себя в чувство и очнуться на своем диване.
   Ущипнул себя за ногу. Стало больно. Ткань трико под пальцами сломалась. Это было место, куда пролилось перенасыщенное сахаром кофе. Скользнул рукой по тулупу. Это его вещь. Он не просто на улице, а рядом этим дурацким поездом!
   Видимо, после удара кулачищем Барона что-то сдвинулось в моем сознании, подумал Муромский, и как-то отстранено повернулся в сторону вокзала, чтобы все-таки вернуться домой. Это решение успокоило его. И он словно в трансе сделал несколько шагов вдоль несуществующего поезда, но резкий звук разошедшихся створок заставил его вздрогнуть и посмотреть на ярко освещенный вагон, в котором "растворился" бомж. Это открылась его первая, одна из четырех, дверь. Значит, пришла очередь Муромского исчезнуть в этой чертовой электричке!
   И будто в подтверждение этой мысли из невидимых динамиков раздалось подчеркнуто-равнодушное объявление о немедленной посадке. Куда идет этот электропоезд? Неприятное шуршание в динамиках...
   Бывший следователь остановился не от этого приглашения, которое было явно адресовано только ему, а от появившегося в нем внутреннего голоса, отдаленно похожего на его собственный.
   " Не мешкай, Борисович, - кто-то гнусаво и запанибратски завел странную речь, - давай, вперед! Или хочешь остаться? Слов нет: оставайся! Но после не сетуй на скучную жизнь и на то, что она прошла одним быстрым днем. И нечего в ней вспомнить, кроме бесконечного нагоняя от начальства. И с кем ты возился? Отрепьем, глупым, хвастливым, жадным и коварным!"
   Голос изменил свою тональность. В нем исчезли ноты развязаности. Он набирал силу искусного оратора, призывающего взглянуть на привычный мир под другим углом.
   "Помнишь пули и ножевые ранения?- вопрошал голос. - Помнишь, как твоя нога зависла под колесом вагона, еще чуть-чуть и она была бы раздроблена, а, может, и потянула тебя самого на рельсы, под вагон? Хорошая была встряска?"
   "А почему тебя зовут Беспалым? - голос приобрел вкрадчивость маньяка-обольстителя, встретившегося на пустой ночной улице девочку-подростка. - С какой-то внутренней дрожью продолжаешь ты протягивать руку для пожатия. И люди вздрагивают, прикоснувшись к твоей култышке. О чем они при этом думают? Вероятно, все одно и тоже: "Где этот старый дурень потерял указательный палец? Не свернул ли его, ковыряя в собственном носу, разгадывая загадки преступлений?" Ведь так думают? А что в твоей жизни осталось? Язва, без сомнения переходящая в рак?"
   Это был сильный и подлый прием. Что-то внутри Муромского сжалось, откликнулось в правом боку болью растущей в объеме печени. Он знает к чему это, когда клетки такого органа старого человека начинают быстро размножаться.
   И последний аккорд в чужом исполнении на нервах измученного в сомнениях человека:
   " Ну что ж, беги домой, в пустую квартиру, где вскоре будет стоять гроб, и ты в нем благостно сложишь руки! А этот бомж пусть унесется в неведомые дали!"
   Чья это речь?
   Дмитрий Борисович провел перед своим лицом ладонью, которая, действительно, казалась дырявой из-за отсутствующего пальца. Голос замолк, а створки двери, втянутые в ниши стены вагона, стали угрожающе подергиваться, выражая явное нетерпение. Как створки турникета в метро в рисованном мультфильме про Волка и Зайца. Мол, не решишься, закроемся! Что за чертовщина?
   Кто решил за Муромского, что произошло в его взбаламученной непонятными событиями предновогодней ночи? На этот вопрос он не смог бы ответить и сам в тот момент, когда, отбросив холодный прут в сторону, поднялся в вагон таинственной электрички.
  
  
  

Глава четвертая. Сон Ецкова

  
  
   Барон вошел в вагон легко, словно входил в бассейн. Только этот "бассейн" был вверху и человек "нырнул" в него со дна. Словно искушенный купальщик он всплыл на поверхность невидимой воды, полный первобытной радости общения с бирюзовой стихией планеты. Давно забытое ощущение! Хотя о каком море или искусственном водоеме бассейне могла быть речь, когда Борис Афанасьевич не мог вспомнить, когда он стоял под душем? Но восприятие омывающей со всех сторон чистой и прохладной воды становилось все более реальным, потому что он чувствовал, как с его души исчезает большой слой грязи, и обнажается его данная матерью сущность. С каждым новым мгновением ему становится легче и радостнее в этом удивительном вагоне электрички.
   И появилось предчувствие, что он не один. Нет, это не мелькнувшее за окном лицо следователя в отставке. И даже написанное изумление в его глазах не вызвало в Ецкове злорадного удовлетворения. Ему стало не до преследователя. Здесь чувствовалась полная безопасность. Наконец, можно было расслабиться.
   На него нахлынуло чувство покоя, какое бывает, когда возвращаешься после долгого отсутствия в родительский дом. Он сел на первое же крайнее сиденье. Но не о доме подумалось. Нет, ему представилась иная картина. Стены вагона как-то странно исказились, и он увидел себя молодым, в летней ситцевой безрукавке в комнате общежития Уральского политеха.
   Это была не его комната (о свой он не хотел думать), а Вали.
   Она сидела на стуле, рядом с квадратным столом, прижатым к стене, закрашенной бирюзовой масляной краской, и сложила руки на коленях. Стул стоял рядом со столом, и его спинка упиралась в ту же стену. На столе стояли бутылка "Столичной" и бутылка египетского бальзама "Абу Симбел". Только что они выпили по полстакана смеси водки и бальзама. Это был последний крик студенческой питейной моды.
   Борис, долговязый, со светлой кудлатой башкой, стоял перед Валей на коленях. Он не опьянел с первого стакана. Да и что с коктейля с привкусом трав? Но в глазах все поплыло. Наверное, от ощущения долгожданного уединения. Он чувствовал себя усталым путником, который весь день шагал под жарким солнцем и увидел, наконец, прохладную тень под раскидистым деревом, вросшим в берег небольшого ручья.
   - Я хочу положить тебе голову на колени. Разрешаешь?
   Большой репродуктор, на который ни Борис, ни Валя не обращали внимания, передавал какую-то мелодию. Очень трогательную и щемящую. Но она не доходила до сознания молодых людей. Когда Валя подняла руки, и Борис ткнулся лицом в ее колени, ощущая запах девичьего тела, то его щеки стали подрагивать от соприкосновения с нежной кожей полноватых, но упругих ног девушки. И его всего самого охватила истома накатывающегося счастья.
   Конечно, не "Абу Симбел" надоумил его так сделать!
  
   Но так ли было в прошлый раз?
  
   Постой, дружище, в какой это раз?
   Барон заскрипел зубами во сне. Да, он видел сладостный и беспокойный сон. Он заерзал на мягком сиденье электрички, но не проснулся. И в то же время какая-то часть сознания отмечала его двойственное положение. Он ощущал себя человеком, издали увидевшем картину своей молодости. И эта картина со скоростью камеры оператора на тележке, скользящей по рельсам, накатывалась на него, стремясь поглотить его. И лишь каким-то усилием воли он предотвращал этот накат. И это давало силу контроля над повторяемостью событий того памятного дня, его калькирование, которое допускало внесение изменений в любой "экземпляр" дня.
  
   Да, это было 40 лет назад. И все шло почти так, до этого момента, когда он прикоснулся головой к коленям девушки.
  
   И в этот момент он сделал что-то не так. И это изменило его жизнь.
  
   Он поднял голову, чтобы взглянуть в лицо девушки, и прочел в ее глазах вопрос. Не сложный для восприятия: "Ну и что дальше?"
  
   И тогда, почти полвека назад, он не захочет понять этот вопрос, который одновременно был и ответом: "Я согласна!" Ему надо было просто поднять девушку на руки и сделать всего несколько шагов с этой нетяжелой и драгоценной ношей в сторону кровати. Аккуратно заправленной девичьей кровати с домашней пуховой подушкой, которая знала все мысли своей хозяйки.
   Но Борис опустил глаза, он вспомнил лицо отца, который, напутствуя его в университет, крепко наказал не связываться с девками! И сейчас, во сне, он видел, как отец незримо стоял между сыном и его бывшей одноклассницей, с которой они поступили в вуз. Сорок лет назад, на четвертом курсе, он так и не решился объясниться в любви.
   В голове звучал надтреснутый голос "деда", так называли в семье его отца, которому уже было почти 50 лет, когда родился самый младшенький Борька: "Глянь-к на старших братьев-то: Витька под трактором спит с гаечным ключом, Вовка на лесоповале, в тайге рядом с зеками длинный рубль зарабатывает, а Верка уже четвертым обрюхатилась! Шта, у них, счастье море Байкальское? И с чего все их счастье? У всех любовь пошла ранняя. А учиться когда? Ты-то, хоть человеком стань! Без анжинерного диплому и не думай под юбки заглядывать!"
  
   Налил Борис полный стакан водки, опрокинул его, и выскочил из комнаты Вали. А после пошел под душ. Но сильный поток холодной воды долго не смывал нахлынувшего желания. Полные колени Вали стояли перед глазами. И парень, вцепившись руками в разъеденные водой глубокие бороздки между кафельных плиток кабины, осел на пол от сладострастного извержения семени. И он извивался большой ящерицей на прямоугольном дне белого эмалированного корыта, пока не выпал из него на кафельный пол.
   Об этой унизительной и постыдной картине Борис старался не вспоминать. Но она всплыла в памяти через несколько лет, когда он, молодой инженер-прораб "Уралтрансстроя", привел в вагончик Любку Михайлову, разнарядчицу. Выпили они раньше, в ее конторке. Закусили оставшимся у девушки обедом из соленых огурцов, вареных картофелин и кусков ржаного хлеба. Борис Афанасьевич выпил тогда тоже два стакана мутного самогона (эта привычка передалась от отца, крепкого сибирского мужика, привыкшего делать все с двойным запасом), оказавшегося "случайно" в сейфе разнарядчицы. Она довольствовалась гораздо меньшей дозой, раскраснелась, и толкнула ногой молодого прораба. Тот намек понял и кивнул на свой вагончик, который он делил с тремя строителями. В нем никого не было. И подвыпившая пара воспользовалась их отсутствием.
   Так Любка и стала его женой.
   Управление "Уралтрансстроя" имело филиал в Куйбышеве. Борис вскоре с молодой женой был отправлен туда главным инженером проекта. Неожиданно быстрое повышение. Тогда молодой Ецков думал, что так получилось благодаря вступлению его в партию. Но он не знал долгое время о том, что управляющий трестом Семен Игнатьевич Большаков, полный и лысоватый мужчина поставил перед Любкой обязательное условие - выйти замуж за любого молодого инженера, да хоть и старого, и сгинуть с его глаз! Он не мог простить разнарядчице ее беременности от него. Это раз. Ее аборта. Это два. И пристрастия к водке. Это три. А ведь у них все началось со Дня строителя, когда он на торжественном собрании вручил молодой работнице конверт с премией и шепнул, улыбаясь: "Обмоем вместе..."
  
   Воспоминание во сне о Любке вновь заставило передернуться Барона. Он и стал Бароном благодаря ей, Баронессе. Купалась, стерва, в дорогих вещах. Толкала его к Куравьеву до тех пор, пока тот не стал заглядывать в гости к секретарю по идеологии. Натолкалась, шлюха! Куравьев взял ее в какой-то штат помощников и вывозил на Сокские дачи. Тьфу, ты!
  
   И опять Барон застонал во сне. И тот его опять вынес в воспоминаниях, как бурная река щепку, утянув в водоворот, выбрасывает на поверхность далеко от прежнего места, в то студенческое общежитие. Но Борис уже ЗНАЛ, как сложится его жизнь.
   Самое обидное было в том, что, когда он на пятом курсе стал готовить дипломную работу и приехал домой, его "дед" упал в колодец и сломал себе шею.
   Мать, тихая, благоразумная женщина вздохнула: "Чего ему там, в колодце, надо было, не пойму? За смертью пошел, Афанасий. Вот как оно бывает, Боренька!"
   Младшенького мать любила. И ставила на первое место, как и первую букву его имени впереди его братьев и сестры. И таким образом он был первым в семье после Афанасия. Его отца. Но эти фокусы с именами и буквами происходили вне сознания семьи Ецковых. И, не смотря на скорбь, сказала: " А Валюшка-то, замуж вышла. Чего же вы с ней не сошлись?"
   Борис помнил, как сумрачно смотрел на мертвого отца, который лежал в горнице, посветлевший в гробу, а с его правого глаза соскочил пятак, и взору скорбевших представлялся лукаво открывшийся серый уже затуманившийся зрачок "деда": "Ну, что, Борька, скоро анжинером станешь! Жанись сразу, коль невтерпеж. Это дело знамо".
   Свеча в руках Бориса истаяла и капнула на руку. Вовремя, а то послал бы батю подальше. Хотя дальше уже и некуда.
  
   Сон снова настойчиво отмел и это воспоминание. И увидел Барон себя снова стоящим на коленях, и склонившим голову на ноги Вали. Только на этот раз его руки не висели плетьми вдоль плеч и ножек стула, а он обхватил ими девушку, не стесняясь прикосновения к ее полным горячим ягодицам. Девушка вздрогнула и сняла свою правую руку с шевелюры парня, запустила ладонь за воротник рубашки, и, нащупав бугорки его шейных позвонков, стала гладить ему спину, проталкивая руку все дальше и дальше к пояснице.
  
   "Вот он, - подумал Барон, - тот момент, который он упустил тогда. И не должно быть никакой мысли об отце и его дурацком наказе! Только дрожь по телу и блаженство от предвкушения близости с любимым человеком!".
   Его охватила истома накатывающегося счастья. И только сейчас Борис услышал, как диктор объявил по репродуктору, широкой черной тарелке, висящей над столом (только сейчас он ее заметил): "Чайковский. Баркарола! Времена года..." И полились чарующие звуки одного из лучших произведений русского классика. Борис подумал: "Как только сойду с этой электрички, куплю пластинку с этим концертом..."
  
   Он легко перевел руки на талию Вали, сильно поднял ее со стула, притянул к себе, отчего девушка прильнула к нему, и уже вторая рука обхватила его шею.
   - Люблю, - прошептала она. - Борька, я тебя люблю!
   - Я тоже, я тоже, Валечка!
   И она оказалась на своей кровати, а он сверху придавил ее. Но она была в беспамятстве от сильного и долгого поцелуя. Потом они засуетились, в том же беспамятстве сбрасывая с себя одежду. Они не помнят, кто из них все-таки соскочил и дернул запор задвижки в сторону косяка двери.
  
   Они лежали с Валентиной обнаженные, тесно прижавшись друг к другу. И их обоих захлестывали волны блаженства. Борис смотрел на побеленный известкой потолок. Мелькнула мысль, почему у вагона такой потолок и без ряда светильников? Но эта мысль, занесенная непонятно откуда, исчезла, потому что он повернулся к Вале и поцеловал ее в губы. Она страстно ответила. И еще быстрый обмен поцелуями.
   Борис приподнялся, девушка быстро заняла центр кровати, ее ноги раздвинулись. Она знала, что Борис будет ей мужем. Она знала это всегда, но сейчас это знание переросло уже в ощущение себя женой этого сильного и уверенного в себе человека. С каждым его плавным, но упорным движением над ней и в ней ее наполняла уверенность в их долгой совместной жизни.
   А по радио объявили: "Каприччио". Советский народ воспитывался на лучших образцах мировой музыкальной классики.
  
  
  

Глава пятая. Сон Муромского

  
  
  
  
   Дмитрий Борисович удивился низкой посадке вагона, и ему оставалось только дотянуться до никелированного поручня у самой двери. Войти оказалось легче, чем думал Муромский, словно вагон каким-то особым образом изогнулся своим дверным проемом, как это делает человек, вытягивая губы для поцелуя с ребенком, или дурачась на сцене. Сделав два поразительно легких шага, Дмитрий Борисович осмотрелся - никого. Это не вязалось с тем, что на глазах Муромского Барон вошел именно в этот вагон. Но бомжа не было видно в пустом вагоне. Преследователь, не опуская поручня, хотел присесть, чтобы заглянуть под скамьи, "на всякий случай", но усмехнулся и покачал головой: не доверять своим глазам - это уже верная путевка в психушку!
   Муромский любил в молодости читать художественную литературу. У него была хорошая библиотека классиков - все, что выпускалось издательствами страны. В дополнение он выписывал кучу толстых журналов. Выделял авторов, пишущих про войну. Над детективами, кроме Достоевского, смеялся. Насыщенная самыми нелепыми, неправдоподобными приключениями жизнь книжного следователя была нелепой даже при всех потугах автора на приближение к правде. Но, все-таки, читал журнальные варианты, чтобы не отстать от жизни и не выглядеть невежей в общении с коллегами по работе. А к фантастике был равнодушен. Пустое все в вымыслах писателей, сидящих в мягких креслах и выдумывающих то, что не может быть и не должно быть! И все эти разговоры о том, что некоторые, если не многие, фантазии Жюль Верна, Александра Беляева, братьев Стругацких, Айзека Азимова стали реальностью, - это болтовня в оправдание жанра.
   Но как быть с предположением о том, что, может быть, Барон стал невидимым и сейчас стоит в углу и смеется над ним, просунув руку в дырку гульфика и почесывая давно немытые яйца
   За его спиной с тихим шипением закрылась дверь. Муромский с облегчением оглянулся на нее: надо же и во сне хоть какое-то ощущение жизни!
   Но сердце, однако, протестуя против разума, обеспокоено екнуло: прежний мир отрезан, словно створки двери были ножами некоей гигантской машины, отхватывающей куски пространства и времени.
   Дмитрию Борисовичу показалось, что электричка уже летит в пространстве без привычного начала движения, когда электродвигатели с возрастающим гулом развивают скорость, демонстрируя борьбу различных сил материального мира. В окнах электрички ничего не отражалось. Иначе и не могло быть во сне. А удивился он тому, что даже во сне ему захотелось закрыть глаза. Это если под знаком квадратного корня написать функцию в квадрате. Или в холодильной камере оставить включенную электрическую грелку... Ведь ничего не изменится! Почти не изменится... И он в блаженстве закрыл глаза.
   Однако в это самое мгновение он почувствовал произошедшую перемену в движении. Что-то сразу изменилось, стало другим, более осязаемым. Дмитрий Борисович открыл глаза и они впились в темноту. Еще через мгновение электричка, заскрежетав вполне реальными тормозами, резко остановилась. Муромский инстинктивно схватился уже второй рукой за поручень, поразившись тому, что его правая рука была вновь пятипалой. Это обрадовало и испугало... Но в этот момент электричку качнуло и он... наступил кому-то на ногу.
  

ххх

  
  
   - Ой! - не замедлил обнаружить себя владелец ноги. Точнее - владелица.
   Это был нежный девичий голосок.
   Дмитрий Борисович еще больше растерялся, когда кроме этого "Ой" услышал совершенно земные, раздраженные голоса невидимых пассажиров.
   - Да что же это такое? Каждый раз на этом участке под площадью выключается свет! - возмущался старческий мужской голос
   - И я уже третий раз попадаю в такой переплет! - визгливо отозвалась женщина, явно средних лет. И так же визгливо крикнула, не надеясь, однако, что ее услышат:
   - Безобразие!
   - Да, это возмутительно, - поддержало женщину нечто в дальнем углу вагона. Определить пол говорившего было невозможно.
   Казалось, тема исчерпана. Но...
   - Здесь в войну, над этим местом, сбросили бомбу, - начала свой сказ какая-то старушка. Она говорила речитативом и удивительно четко произносила окончания, словно когда-то училась искусству декламации. - И бомба попала в часовню. Часовня сгорела дотла, ничего от нее не осталось, кроме креста. Он лежал на месте часовни, в центре пепелища, совершенно невредимым. И это было чудо! И люди...
   Но ей не дали договорить о том, что люди спасались на месте часовни во время других бомбежек, держа в руках святыню.
   - Эта зажигательная бомба попала в музей, - опровергнул поклонницу чудес совсем мальчишеский голос, - мы на уроке проходили...
   - На уроке, - передразнила старушка совершенно изменившимся от обиды за попранное чудо голосом. И квакающе добавила, - на уроке ты хулиганил! А крест остался! Вот тебе крест!
   Послышался смех. Муромский почти увидел, как невидимые люди растянули в темноте в улыбке свои губы, когда поборница чуда тоже в темноте перекрестилась.
   - Здесь идет ремонт...- пояснил спокойный голос мужчины. - Я работаю в метро электриком. Сейчас включат.
   И, действительно, словно электрик вне обычной смены был еще и по совместительству Саваофом, который создавал мир по сценарию Библии, вспыхнул свет, и вагон тронулся. Дмитрий Борисович непроизвольно прикрыл глаза ладонью правой руки, заметив вернувшийся из небытия указательный палец, но
  
   увидел
   вагон метро,
   с пассажирами, заполнившими почти все места.
   За окнами
  
   стекла были прозрачными, и в них отражался мир обычной московской электрички и он в этом мире - слегка размытое отражение его лица. Узнать себя с полной уверенностью мешало мерцание света. Поэтому казалось, что на Дмитрия Борисовича смотрит то ОН САМ старый, с морщинами, то давно забытый ОН МОЛОДОЙ, то ОН ЖЕ, НО С ПЕРВОЙ ПРОСЕДЬЮ.
  
   проносились стены тоннеля,
   испещренные бесконечными нитями кабелей.
  
   ..."После смерти Сталина", "разладилось", "Никита Сергеевич говорил что Берия"... Приглушенный разговор, словно шум небольшой горной речки.
   Это были слова после ХХ съезда партии. Да и люди, и их одежда.
   На пассажирах была одежда из простых тканей. Вздернутые плечики - фонариками украшали платья молодых женщин. На одной из них пышная (от подъюбников) длинная клетчатая юбка. Писк моды середины пятидесятых годов. У мужчин - широкие просторные, расклешенные брюки.
   На коленях многих москвичей лежали сетки-авоськи с нехитрым набором продуктов. Выделялись стеклянные пол-литровые бутылки с молоком.
  
   Внезапно отражение пропало вместе со стеной тоннеля, и в электричку ворвался дневной свет. Брызнуло раннее утреннее солнце, нависшее над рекой Москва, которая поблескивала внизу темно-серой водой. Искрящееся старое серебро.
   Поезд загремел по мосту, сквозь пролеты которого мелькал берег. В перспективе сухая асфальтированная улица, примкнувшая к высоким домам без снежных шапок на крышах.
   В голове мелькнула догадка: не рабочий день, но и еще не летнее засилье приезжих. Следовательно, еще весна или осень, и - воскресенье!
   Уж не то ли воскресенье, которое время от времени преследовало его и во снах, и в моменты забытья, когда Муромский, отложив дела в сторону, подпирал голову ладонями, вспоминал свои молодые годы?
   Господи! Он бы все отдал, чтобы вернуть те годы и тот воскресный день!
  
   Он на третьем курсе юридического факультета. Ему 20 лет.
   Это было сорок пять лет назад.
   Куда же он ехал в то раннее утро?
   Разумеется, к тетке в Химки. На Московскую улицу. На новую улицу этого района столицы. Но, сначала, - до Казанского вокзала, чтобы затем пересесть на электричку.
   Тетка получила квартиру и пригласила племянника помочь оклеить обоями зал.
   Обои она купила в ГУМе, на Красной площади, по сумасшедшей цене!
   Сейчас он извинится за то, что наступил девушке на ногу, присядет рядом,
  
   Дмитрий Борисович ощутил в свободной руке тяжесть, взглянул и увидел темно-зеленый толстый учебник, который сжимали его пальцы
  
   откроет книгу под редакцией профессора А. Кислинского и начнет штудировать историю права. Параграф...
  
   Дмитрий Борисович явно представил себе ту страницу, которую заложил розовым билетиком, когда выходил из трамвая у станции метро.
   Муромскому показалось, что, напряги он свои мозги, и в памяти всплывут крупные буквы главы учебника. Но, понимая двойственность своего положения - как участника и наблюдателя - усмехнулся. Постой, дружок, - назвал он того, которому после института придется побегать в оперативниках по подворотням и каким-то конторам, - за всю свою прокурорскую работу ты ни разу не вспомнил о казуистике римского наследственного права граждан, об "овечьих" процессах в Англии, о судьбе офицера Дрейфуса во Франции (бедном еврее)! В разговорах под шафе в первые твои годы работы обсуждалось много других вопросов. "Черных дыр" в советском законодательстве после реформ Хрущева было достаточно. Помнишь, как выводили вы формулу виновности Паульса? Ну, того, американского летчика самолета-шпиона У-2, сбитого над Уралом? Кто-то из собеседников, кажется Витька Смирнов, оперуполномоченный Куйбышевского линейного отдела транспортной милиции, запальчиво, по-пьяни, крикнул, что нет такого закона, чтобы небо над СССР на высоте 20 тысяч метров считать территорией Союза! Это же надо, такое сморозить! О двадцати тысячах метров, действительно, ничего не пишется в Законе! Это же почти Космос! И где он, Смирнов, после этой реплики? Генеральный прокурор?
  
   Но это будет после, если будет, потому что поездка к тетке в Химки только совершается.
   И тебе понравилась эта девушка. Ты заметил, что у нее лицо рафаэлевской мадонны? Поймай в ее прекрасных янтарных глазах огонек интереса к тебе. Заметил? Нет? Ты просто или не захотел этого увидеть, или увидел, но не посмел применить его по отношению к себе. Тогда вспомни, олух Царя Небесного, когда она выходила за одну остановку перед Казанским вокзалом, да, да, на станции Красные ворота, то бросила на тебя смешливый от растерянности или... сожалеющий или ...
  
   ПРИГЛАШАЮЩИЙ В СВОЮ ЖИЗНЬ ВЗГЛЯД?
  
   Вспомнил, как ты, все-таки, запнулся на параграфе, в котором рассказывается о первом применении презумпции невиновности (бесподобная тема!)? И посмотрел ей вслед, и все твое тело напряглось, как у зверя перед прыжком, только оттолкнись, рвани, удержи руками закрывающиеся двери? Рванись на подземный перрон: там твоя жизнь! С этой девушкой!
   Теперь ты хоть понимаешь, что на той станции от тебя ушла настоящая, необыкновенная любовь? А ведь мог бы через минут двадцать, ну, полчаса, в тишине парка Сокольники обсуждать с этой девушкой убийство Родионом Раскольниковым старухи-процентщицы. Ведь на коленях девушки было "Преступление и наказание" Достоевского. Ты сразу заметил обложку под "мрамор", в которую "заковали" произведение классика.
   Ты бы мог с гордостью сообщить, что по интуиции пристав Порфирий Петрович (Муромский мог бы дать голову на отсечение, что фамилию следователя он никогда не вспомнит, потому что никто ее на курсе не знал) нисколько не уступал Шерлоку Холмсу с Бейкер-стрит. Ты бы доказал это в два счета. И она посмотрела бы на тебя с уважением, нет с неподдельным восхищением! Так на тебя еще никто не смотрел в жизни, старая ты прокурорская калоша!
  
  

ххх

  
  
   Господи, какие непростительные ошибки мы делаем в молодости! Где твоя супруга Виолетта Герасимовна? Где сын и дочь были воспитаны ею в пренебрежении, если не в ненависти, к тебе, отцу, когда еще жили вместе, а затем тихо разъехались? Развода тогда нельзя было позволить, хотя и за разъезд ты, Муромский, все-таки получил выговор с занесением в учетную карточку члена партии. И тебя обошли очередным званием, и ты до пенсии доковылял старшим советником юстиции. До мизерной пенсии! И не помогла Ецковская демократия, потому что, кому ты был нужен, советский дед советской прокуратуры?
   И ты влез в эту электричку от безысходности, как старый охотничий пес лезет в сарай, где висит давно не стрелявшее ружье, и лежит в углу уже рваная охотничья сумка. Иди, понюхай, полижи ее! И завой, хотя бы из уважения к инстинкту!
   Кстати, как ты оказался в Куйбышеве, тьфу ты, в Самаре?
   А вот так, подчинился разнарядке Минюста, сделал рукой под козырек и уехал от родителей, из Москвы. А когда они умерли, сдал квартиру. Когда твоя женушка узнала про такой номер, она схватилась сначала за сердце, затем за голову, и как верная последовательница Станиславского выразительно вскричала: "О горе, мне, горе!" Впрочем, это был крик библейской Евы, когда она узнала о смерти Авеля.
   Помнишь, тогда она, прима драматического театра, носящая выдуманную фамилию Бурковская, впервые назвала тебя придурком? А после упрочила твое новое состояние до заглавной буквы: Придурок! И дети с удовольствием согласились. Они и сейчас с каким-то чувством брезгливости называют тебя в глаза отцом. А за спиной спорят, как поделить квартиру Придурка, когда тот отдаст концы?
   И вот их мечта сбылась! И они передерутся между собой, злобно оспаривая свои доли наследства! Господи, не возвращай меня в этот мир беспредельного одиночества! Он неправедный, он не мой! А мой здесь, и я знаю, что мне надо делать!
  
  

ххх

  
  
   Как только Муромский закончил этот внутренний монолог со страстным призывом к Богу, его вновь отбросило в темноту резко остановившейся электрички, и он споткнулся о чью-то ногу.
   - Ой!
   Это был нежный девичий голосок.
   - Простите, - с готовностью повинился Муромский и на ощупь присел.
   - Да что же это такое? Каждый раз на этом участке под площадью выключается свет! - возмущался старческий мужской голос
   Это уже было знакомо. Снова про войну, бомбы и крест...
   - Здесь идет ремонт...- раздался спокойный голос мужчины. - Я работаю в метро электриком. Сейчас включат.
   Вспыхнул свет, электричка тронулась.
   Слева от Дмитрия Борисовича сидела девушка. Она вздохнула, мельком взглянула на пассажира.
   Муромский поймал ее взгляд, и у него знакомо перехватило дыханье от спокойной и уверенной в себе красоты девушки. Она завораживала, притягивала.
   Димка заметил, что девушка слегка шевелит губами. Ему стало интересно: сможет ли он догадаться о том, что сейчас она читает? Прикинул толщину прочитанных страниц. Примерно пол сотни Раскольников уже сделал свое дело: убил старуху. И пока все складывается в его пользу: подозрение падает на Коха. Пора тому затравленно оглядываться и шарахаться от каждого в форме пристава.
   -Заметно, что шевелю губами?
   Ее вопрос прозвучал неожиданно, Димка вздрогнул и покраснел, словно его застали за недостойным занятием. Он еще больше смутился, когда увидел, что и щеки девушки прямо на глазах становились пунцовыми.
   - Нет, - сказал Димка, не соображая, что же отрицает этим "нет": что она не шевелит губами или что он не обратил внимания на ее губы. - Я пытаюсь узнать по вашим губам: Родиона уже вызвали в участок?
   - По моим губам, - спросила девушка, - а вы специалист такого прочтения?
   Димка энергично закивал головой.
  
   Они вместе сошли на станции. Не на Комсомольской площади, а проехали до конца линии, вернулись и вышли в Сокольниках.
   К тетке в тот день Дмитрий не попал, но через четыре месяца пригласил ее на свадьбу.
  
   И ни разу ни в тот день, ни после, Дмитрий не спросил: куда направлялась Марина?
  
   Через восемь с половиной месяцев после свадьбы, в один из приятных дней, когда Марина готовилась стать мамой, она призналась:
   - Дим, а я ведь специально поехала рано утром в метро. Чтобы жениха найти. Когда ты споткнулся о мою ногу, я знала, что это ты! Ты возник из НИЧЕГО! И я была уверена, что мы обязательно познакомимся.
   И, опережая возражения, спросила:
   - Не веришь?
   - Не верю! Ты очень внимательно читала Достоевского. И губами шевелила.
   - Я молилась, чтобы Бог не дал не заметить тебе меня.
   - А если бы я все-таки упустил тебя? Мог зачитаться своей историей международного права, которая мне никогда не пригодится в жизни?
   - Я не знаю, как сложилась бы моя жизнь, искренне ответила Марина. - Наверное, пропала бы без тебя...
   - А моя - без тебя, солнышко мое...
   Международное право очень даже пригодилось Муромскому.
  
  
  
  

...Глава тридцать седьмая. Разговор в Барвихе

  
  
  
   - Валь, сон мне приснился странный и поганый...
   - После того, как тебе позвонил Володя?
   Борис Афанасьевич исподлобья взглянул на жену. Володя? На туалетном столике стоял радио будильник. 30 декабря. Через день этот Володя станет... Ну, ладно, чего раньше времени трезвонить! Да и не Путин это звонил.
   Тот, кто на президента мог выйти, никому не был известен, даже Вале. При разговоре президент называл его Володей, потому что тот был Вольдемаром. И трубку прямой закодированной связи Борис Афанасьевич никому не показывал. За этой трубкой стоял созданный предшественником Вошина клуб анализа мировой обстановки (КАМО), финансируемый... Если бы коммунисты узнали, кто подсказывал ходы российскому президенту, то им не понадобились тома документов, которые они собрали для импичмента их долбанного!
   Тут другое было... И даже не командюки эти, в генеральских погонах, которые не досмотрели, как амашевские агитаторы сплотили средний состав армии. Подготовили письмо на имя Верховного главнокомандующего с требованием добровольно уйти в отставку. Ультиматум неприкрытого содержания: "На танке или под танком!" Но и это не то. Серьезнее было то, что в лице лидеров Запада он выглядел клоуном-неудачником. В одной из их газеток так и прорвалось о нем, как о престарелом члене политбюро. А это уже другая песня. Одним словом, на нем, как на перспективном лидере, с которым можно вести дела, поставили крест. Поэтому надо уходить с хорошей миной! Такое запоминается надолго!
   Ещё этот сон! Борис Афанасьевич проснулся в холодном поту, будто он только что в подвале денатурку пил с каким-то вонючим бомжем. Они-то как раз и поспорили, почему Путин так долго в правительстве держится? А он, Борис, хлоп собутыльника по колену! Тот и окочурился, напоровшись на осколок разбитой бутылки.
   - И, понима-а-ашь ли, бегу я из этого подвала. - Он удивился, что все-таки рассказывает, и криво улыбнулся, когда Валя всплеснула руками. - Выскакиваю, не знаю, в каком городе оказался... Да ты присядь ко мне.
   Супруга подошла к кровати мужа, потрогала ее. Непонятно, зачем? Может узнать, не жестко ли ему на ней? Села. Рада посидеть рядом. Неожиданная с утра боль в колене "ушла" в голень правой ноги, когда еще позавчера вставала с постели. Хоть вой! Но стиснула зубы. Болячки потом. Дочь обещала привезти профессора. Здесь пока другой нужен врач. Что-то Борис затеял... Выглядел он последнее время неважно. Но сегодня повеселел и даже решил сон пересказать. Хотя какой из него рассказчик: с одного на другое перескакивает?
   - Бегу по улицам, а за мной увязался какой-то пенсионер, принципиально злющий. И похож, я тебе скажу, знашь на кого? Ну, чисто, шта наш Генеральный прокурор Муромский. А в голове у меня какая-то каша крутится про нашу с тобой жизнь. Да и не с тобой, вроде бы, а живу с другой женщиной. Слышь, как бы не было у нас того вечера в общежитии. Ну, помнишь, когда я египетского бальзама к тебе притащил? А, вспомнила, мать!
   Валентина Сергеевна улыбнулась. Как же не помнить? Охальник, сгреб девку. А чего скрывать, ждала она долго, когда он, наконец, решится.
   Боль в колене немного поутихла. Вспомнила, как ее ухажер в безудержно мальчишеском порыве в одежде прыгнул вниз головой в речку! Они поспорили, и она бросила подаренные им часы в воду. И надо же, он поймал их, когда они плавно оседали на дно. Вот это был парень! Приятные воспоминания, но особой радости не почувствовала. Ведь не просто так Борис завел разговор. Ох, не просто!
   - ...Будто у нас разладилось все, и я ушел. А после совсем ты исчезла из моей жизни. Замуж вышла. А мне другая попалась. Ох, и та штучка! Она с моим первым секретарем обкома партии путалась. Тьфу, ты, с каким еще первым? Вот приснится же! А я третьим у него был и терпел! Ты понимашь, бля ее муха, терпел! Это я то, когда она мне рога наставляла!
   Борис Афанасьевич даже привстал с кровати, лицо его налилось кровью, сейчас хватит удар.
   Валентина Сергеевна подскочила к мужу.
   - Постой, Борь, остынь, то же сон!
   - Вот то-то, сон, язви его душу! И я, пропитанный мочой и блевотиной, в подвале с алкашом денатуру глотал! Ты можешь себе представить?
   - Могу...
   Сказала тихо, но уверенно.
   И вздохнула, не отводя глаз, выдерживая взгляд мужа. Испытывающий, властный и недовольный.
   Но он улыбнулся и притянул к себе супругу:
   - Ты права, мать. Ты меня в президенты вывела!
   - Да ладно тебе, - отмахнулась Валентина Сергеевна. Она хорошо знала мужа. Вчера вечером вынесла припрятанную за тяжелыми шторами бутылку недопитого коньяка. Кто ему только приносит? Да и что за вопрос, сейчас каждый старается угодить. Только коммунисты импичментом грозятся. Однако слабы они даже против одного Бори. Как он их разогнал, так и отойти не могут. Если бы только он не прикладывался. И где она недоглядела? Вон разговорился, видно еще есть припрятанное зелье.
   И, как бы невзначай, приблизилась и потянула носом.
   - Да трезвый я! Неужто с утра, как алкаш? - и с укоризной, - эх, мать...
   Валентина Сергеевна обескуражено всплеснула руками:
   - А что дальше-то было?
   - А, сон что ли? Бежал я через вокзал на пути железнодорожные, а там стоит электричка. Я вскочил в нее и... проснулся. Вот и все. Хотя осадок остался неприятным: прокурор до конца за мной бежал. Похоже, тоже вскочил в ту электричку.
   - Ладно, говори, что надумал, Боря? Я же вижу, что тебе тяжело страной воротить. Трудная она стала для тебя.
   - То-то, - президент поднял вверх указательный палец и почему-то подумал, а есть ли у его Генерального прокурора этот палец на правой руке? Но мысль продолжил, - начали людишки отъедаться! В 90-м, помнишь, злые, голодные были до правды!
   - Насчет правды не скажу, - ответила раздумчиво супруга, - ее и сейчас не густо, а вот про еду скажу: не все сейчас хорошо едят! И ты это знаешь не хуже меня.
   - Вот и не хочу больше...
   И Ецков остановился. Он спустил ноги с кровати, шаря тапочки.
   - Чего не хочешь-то, договаривай!
   Но Борис Афанасьевич махнул рукой, как отрезал. Знакомый для Валентины Сергеевны жест. Известный. Значит, решился, но на что? Не отойти ли от дел?
  
  
  

Глава тридцать восьмая. В Кремле

  
   Президент вызвал главу администрации.
   - На черный день есть, что у тебя, Семеныч?
   У Вошина глаза округлились. Уже вроде хорошо знал Хозяина, а нет-нет, да такое скажет! Он сделал непонимающее лицо.
   "Мда, - подумал Борис Афанасьевич, - школа! Хрен правду скажет".
   - Вот что, Семеныч, гони завтра телевизионщиков сюда, поговорим.
   - Все готово к новогоднему поздравлению, Борис Афанасьевич! - бодро отрапортовал Вошин.
   - Я не о том, другой его будет читать. Может на свой манер.
   - Да как же так, как же? - платной плакальщицей закудахтал профессор права.
   Президент поморщился.
   - Вызывай Путина сюда.
   У Вошина понимающе заблестели глаза, но он изобразил страшное огорчение. Мол, что же творится на белом свете!
   А еще доктор каких-то наук! Ецкову хотелось сплюнуть. Ладно, оставит он Вошина Путину, пусть тот поплюет! Но, ведь, умен и увертлив!
   - Ладно, мать вашу, я сам позвоню! Через два часа придешь, пусть наши телевизионщики готовы будут записывать!
   Но сначала президент сам позвонил Муромскому.
   - Далеко ты?
   - У себя, - проверещал в трубке изумленный голос.
   - Ко мне подъедь. Без протокола, я охране скажу. Пройдешь, знашь, как.
   И после позвонил Путину.
  
   Муромский гадал, почему он так срочно понадобился Самому. Душа ничего хорошего не подсказывала. Может, кто донес его, Муромского последнее изречение: "Гении делают революции, бездарям, копирующим гениев, остаются контрреволюции". Давно уже с президентом они разошлись по разным углам политического ринга. И в разных весовых категориях. Вот из своего угла Ецков насупился при упоминании имени Муромского и спросил рефери: "Как, он еще прокуратурой верховодит?"
   И, как говорит Михаил Сергеевич, процесс пошел. Да еще какой: с видеофильмом о, якобы, его развлечениях с девушками по вызову, воем газетчиков и телеобозревателей! Уж как изгиляются!
   Ладно, отобьемся! Но зачем он Папе понадобился такой опороченный, да еще с утра?
   Спал Дмитрий Борисович сегодня неважно. Гнался он во сне за каким-то бомжем. Как увидит лицо близко, так и не бомж, а вылитый Борис Афанасьевич! Добежали до электрички какой-то ярко освещенной. И скрылись по очереди. Взялся Дмитрий Борисович за поручень, оказалось, что во сне схватил трубку сотового телефона. Силился вспомнить, в каком это городе они бежали друг за другом? Да разве угадаешь?
  
   Он собрался перед работой заехать в Сокольники. Тянуло его на ту скамейку, где первый раз они сидели с Мариной. Вот она и в прихожей показалась. Марина Павловна! Она уже принесла с кухни контейнер с завтраком. Никак не избавится от этой привычки! Как он начинал простым опером, так и стал носить из дома Маринины "тормозки".
   - Рина, ты же знаешь, это не к чему. У меня там весь "Аристон" забит жратвой! Девчонки на СВЧ подогреют...
   Осекся. Девчонки! Вот еще напасть! Сейчас спросит: "Не те ли, что из баньки?"
   Но Марина Павловна подошла к нему вплотную. Положила руку на плечо, взглянула своими янтарными глазами, в которых появились темные крапинки. Чмокнула в щеку.
   - Иди уж, девчонки! Тоже мне, дон Жуан!
   Муромский обхватил ее и сжал в своих объятиях. Что-то хрустнуло.
   - Раздавишь, медведь!
   И они оба вспомнили, как он в электричке сорок лет назад чуть ли не сел ей на колени.
   Они долго стояли обнявшись.
   - Неужели ты смог бы меня променять на девок? - зашептала Марина Павловна.
   - Какие девки, Рина? Я же без очков ничего не вижу!
   Марина Павловна отстранилась и ударила маленьким кулачком в грудь мужа:
   - Знаю я этот прием, с очками! Лгун несчастный!
   И они рассмеялись.
   Дмитрий Борисович решил не рассказывать супруге о сне, и... не заезжать в Сокольники. Парк и скамейка уже сами побывали в его доме...
  
   Президент, увидев Муромского, встал. Это было уже донельзя необычно! Не прощал Борис Афанасьевич никому свои обиды, не прощал своевольства. Не любил, когда соратников "по танку" (так он называл своих друзей после крючковского, он там главный был, его руки(!) путча) без его ведома дергали по допросам. Да и все такое пустое! Взятки, дома или замки за границей... Чем и кого можно удивить? Есть деньги, пусть тратят, как хотят. Лишь бы из страны не тащили!
   Президент вышел навстречу Муромскому и протянул руку. Дмитрий Борисович непроизвольно посмотрел на дальнее широкое окно: не покраснел ли там снег? А он, действительно, под утренними лучами как-то разноцветно заискрился.
   Ецков перехватил взгляд:
   - Садись, дурья твоя башка! Выпить то хоть принес?
   Ну, совсем Дед на себя не похож. Наверное, со вчерашнего "пикника" в своем кабинете еще отойти не может. И перепутал Муромского со Степашиным. Тот как бы и на дистанции, но под милостивым взглядом.
   Но президент сам достал из своего шкафчика "Кристальную", особого разлива. Коньяк он специально держал дома за портьерой. Пусть Валентина думает, что он облагородился до французского напитка. Коньяк стаканами не пройдет. А здесь у него стаканы с подстаканниками.
   Сам разлил, открыл салфетку с закуской: колбаса, ветчина, семга. Что хочешь, выбирай.
   - Ты пошто за мной гнался ночью, а Дмитрий. Шта я тебе сделал? Ладно, пей. Скажу за что, но позже.
   Они выпили. Чуть прикусили, и оба - ветчины.
   - Нам что, Борис Афанасьевич, один сон, выходит, приснился?
   Муромский как-то сразу забыл обиды. Он видел, что и Самому не до них.
   - Бывает у людей так, Дима. Очень редко, но бывает. А знашь, к чему такое совпадение?
   Борис Афанасьевич снова налил в стаканы. Но предлагать тост не стал.
   Он обошел стол, сел рядом с Муромским.
   - Почти догнал ты меня. А на мне кровь. Не по прямой вине, но есть. Вот она и мучает... Всю ночь ворочался. Ну, это с одиннадцати часов. Сидел в кресле и под откровения этого телемудозвона Доренко заснул. Вот и начался этот сон. Проснулся в поту, посмотрел на часы, не прошло и пяти минут. А после началась канитель. И курево не поморгает, и чарка на ночь. Засну - проснусь. Проснусь и мысли в голову невеселые. А у тебя как?
   - Меня совесть не мучит Борис Афанасьевич.
   - Ишь ты, чистенький!
   - Да нет, грехов немало на мне. А главный тот, что позволил демократии вашей подмять прокуратуру.
   - Хочешь поругаться? - Ецков посмотрел на Муромского проницательно. Это в нем было. Он умел читать мысли людей. Он много чего умел... - Не выйдет. У меня сегодня особый день. Я всем все прощаю.
   - Я слышал, что когда людям снятся одинаковые сны, - осторожно, словно сапер, вытаскивая взрыватель из мины под собой, сказал Муромский, лицо его посерьезнело, словно он зачитывал обвинительное заключение на особом суде, - значит, души этих людей летали вместе.
   Ах ты, ну, и тайну же выдал ты прокурор!
   - Пятнадцать минут? В обнимку? Твоя душа и моя? - сначала хохотнул, а затем свел свои губы в недоверчивую улыбку президент. - Нет, друг, здесь, при дневном свете всю жизнь мы летали вместе, а не подозревали. Ты, кстати, как познакомился со своей женой?
   Муромский вспыхнул, именно на измене жене его и пытаются сбросить. А какая там измена? Но все-таки взял себя в руки.
   И вместо того, чтобы рассказать, как он познакомился с Мариной, он наклонился и что-то шепнул главе государства.
   - Правда, что ль? А чего же они тогда с этой пленкой?
   - Сейчас бы смогли застукать.
   - Не понял? Виагру пьешь? Ха-ха-ха! Ну, сукин сын! Давай, еще по одной! А то вон, слышу, Путин идет! Сынок...
  
  

Глава тридцать девятая. Газетный репортаж

  
  
   "Будни Самары", 31 декабря 1999 года. Независимая газета.
  

"УБИЙСТВО В ПОДВАЛЕ!

ЗАГАДОЧНОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ УБИЙЦЫ И ЕГО ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЯ!"

  
   Вчера, по сводкам областного управления внутренних дел, прошла информация о смерти гражданина Казанцева Петра Ивановича, 1940 года рождения, лица без постоянного места жительства. Его труп нашли в подвале дома 66-а по улице Никитинская в 23 часа 33 минуты. Предварительный осмотр тела умершего показал, что он был убит (?) между 20 и 22 часами ударом в грудь осколком разбитой бутылки из - под денатурата.
   Наш корреспондент встретился со свидетелем происшествия М. Босякиным, работающим дворником в ЖКУ N 3 Железнодорожного района Самары. Вот диктофонная запись его рассказа, которую мы даем без правки в силу необычайности самого случая:
   "Это вот в микрофон говорить? Здорово! А, ну да, по существу. Так вот, в одиннадцать часов вечера прекратил идти снег. Чуть позже я вышел на улицу, чтобы посмотреть, сколько его навалило и стоить ли позвать жену, чтобы убрать его у дома утром? Это же снег(!), может начать падать в любой момент...
   Так вот, на обратном пути в квартиру, живу в этом же доме на первом этаже, я обратил внимание на то, что дверь в подъезде, ведущая в подвал, мы не закрываем ее для сантехников, вечно там что-то капает и надо то открывать, то закрывать вентиля, приоткрыта и там горит свет. Я взял лом, который у меня припрятан в простенке, (а что, бандюг сейчас много!) и спустился. Внизу я увидел двух людей. Людьми их называть неприлично. Это известные в нашей округе бомжи Клещ и Барон. Так вот, Клещ лежал на полу, вроде бы спал, в дурацком положении, словно собирался подниматься, перед тем как заснуть, ну и отключился. Я сразу смекнул, а как же, вашу газету читаю от начала до конца, что-то здесь что-то не то. Похоже, добомжился Клещ, каюк ему!
   Кто такой Клещ? Голова! Раньше уважаемый человек был! Это же Петр Иванович, лектор. Про Вьетнам читал, когда там американцы напалм сбрасывали. Хороший был лектор, но спился. А че ему сейчас, про памперсы или прокладки читать?
   Ну, да, я не отвлекаюсь. А второй назывался Бароном. Вы тоже не знаете его? Ну, как же, Барон он и есть Барон! Борис Афанасьевич! Я его помню, когда он был секретарем обкома партии. Какой партии? Да ты что, милок, тогда была одна партия - партия коммунистов!
   Что-то не сложилось у него с Куравьевым... Кто такой? Да тебе, сколько годов, милый? Это ж наш бывший первый секретарь! Ну, которого поперли. У нас завсегда гордые люди жили! Вон в самого Хрущева кидали гнилыми помидорами! Так он нам надолго урезал снабжение, сволочь! Ой, извините. Заговорился. Что говорите? Фамилия Барона? А зачем фамилия, он хорош был со своим именем! Ецков его фамилия! Что, совпадает полностью, с инициалами с фамилией нашего президента? Серьезно? Вот не думал. Ох, блин, надо своей швабре об этом сказать! Так вон, в Америке, сколько там всяких Смитов, Джоржей, Джейков, Биллов! Совпадают тоже! И всем по хрену!
   Спал этот Барон. А запах от него, как от параши в камере! Ладно, думаю, пусть пока поспит, сбегаю я за своим соседом, он надо мной живет. Бывший прокурор. Он знает, что и как. Привел. Ах, да, Муромский Дмитрий Борисович. Знаете? Надо же! Он осмотрел труп. А Клещ, точно, трупом был. Разбудил Барона, ты, мол, убил своего кореша дорогого? Тот - в отказку!
   Ну, отказываться стал. Что? А речь? Речь у меня еще та, стирать пленку не захочите! Может, и по радио меня передадите? А гонорар большой дают там?
   Ну, так вот, говорит мне Муромский: "Ты, Михаил Васильевич, ноги в руки, и беги в кочегарку, она рядом, там телефон, параллельный с домоуправлением, позвони по 02, вызывай милицию! Сошлешься на меня, скажи, что здесь обнаружен труп человека!"
   Ну, я и побежал. А вернулся, никого, кроме Клеща, в подвале не оказалось. Выскочил, по свежему снегу следы вели через улицу. Когда приехала милиция, собаку пустили. Побежала в сторону вокзала!
   А что, у меня пока все. Так оно и было! Но там же..."
  

Что было "там же"?

  
   Здесь и начинается самая загадочная часть всего происшедшего. Мистика просто! Исчезли и бомж Барон, и следователь прокуратуры в отставке Д. Муромский! Собака, как рассказал нам один из оперативной группы, он попросил не называть его фамилии, уткнулась в забор кабельного завода. Точнее, что самое поразительное, она добежала до рельсов подъездных путей и резко остановилась. Ее шерсть встала дыбом и она завыла. Собака обезумела, учуяв что-то неладное, потустороннее, настолько, что она стала бросаться на людей, и ее пришлось пристрелить!
   И еще одно, каждый знает у нас скандально известного Генерального прокурора Дмитрия Муромского! Так выходит, что следователь из прокуратуры, тоже оказался его двойником! Вы запомнили его отчество? Тоже Борисович. Наш корреспондент побывал на квартире прокурора и принес в редакцию домашнюю фотографию самарского Муромского. На обороте написано: "Дима и Виолетта. 1961 год, Куйбышев". Женщина на фотографии присутствует, а вместо ее мужа - белое пятно!" Мы подняли архивы газет. В "Волжской коммуне" обнаружили несколько снимков. Один с подписью: "НА СНИМКЕ: Борис Афанасьевич Ецков на открытии станции метрополитена". Но вместо секретаря обкома партии - белое пятно, словно оно выведено каким-то химическим составом. И это белое пятно разрезает ленточку перед входом на станцию Гагаринская.
   Ты что-нибудь, понимаешь, дорогой читатель? Мы тоже не можем пока разобраться в этом случае. На его расследование брошены лучшие сотрудники редакции. Читайте завтрашний номер нашей газеты! Мы расскажем подробности об исчезновении бомжа и бывшего прокурора. Никита БУЯНОВ".
  
   Но этот номер газеты так и не увидел свет. Один из оттисков не вышедшего номера одно время хранился у выпускающего редакции Степы Хрунова, который дает его читать только очень близким и друзьям. За доллары. Но набрал он их немного, потому что Степа скоропостижно умер. С ним случился сердечный удар. Автор статьи Никита Буянов, фотокорреспондент Маша Капустенкова каким-то странным образом забыли о репортаже с улицы Никитинская. Редактор Вениамин Петрович Лопунов вскоре вышел на пенсию. Да и вообще газета каким-то образом быстро сникла, и вскоре ее купило ОАО "Гермес", которая назвала ее просто "Буднями авторынка", с рекламой автомашин.
   Но какими бы ни были силы, пытавшиеся скрыть это небольшое происшествие в большом, но провинциальном городе, слух о двойниках Президента России и Генерального прокурора постепенно распространился по стране. Но его поддерживали лишь любители странных и загадочных происшествий. Которым, впрочем, особой веры в народе нет и не может быть.
  
  
  

Глава сороковая. Бестселлер

  
  
  
   Однако на "старый" Новый год в Самарском обществе уфологов "НЛО" собралось экстренное заседание. Один из молодых осмотрщиков, работающий в пункте технического осмотра вагонов, напротив которого возникла загадочная электричка, страстный любитель фантастики и детективов, некто Папиросов, сделал доклад. В нем он утверждал, что ночью из окна дежурной комнаты видел огромное темное пятно, расползшееся по забору кабельного завода. Его это заинтересовало. Папиросов хотел выйти из помещения и посмотреть на это мерцающее пятно. Но здесь его внимание привлек мужчина, который бросился в это пятно и исчез. Буквально через небольшой промежуток времени - это было около минуты, а может, меньше, в пятне исчез второй мужчина, который, похоже, бежал за первым. Это было так неожиданно и странно, что осмотрщик остолбенел. А когда пришел в себя, то увидел, что пятно исчезло. Он, осмотрщик, приблизился к забору, то обратил внимание на рельсы "багажной" ветки. В некоторых местах они были с черными вмятинами, словно там стоял очень тяжелый состав, и его колеса были раскалены почти до температуры плавления металла. Но Папиросову стало плохо, и он поспешил уйти с этого места. Однако он вскоре вернулся с рамкой, которую он всегда носил с собой, измеряя энергетику различных помещений. Осмотрщик после смены ходил по квартирам и советовал хозяевам размещать мебель в соответствии с "плохими" и "хорошими" местами. Это была подработка. Обычно, Папиросов сначала заглядывал в почтовые ящики. Подписчицы "Водолея", в котором рассказывалось о всяких потусторонних явлениях, встречали его настороженно, иные долго разглядывали его в "глазки", но, увидев работу рамки, оттаивали и безропотно следовали советам переставить мебель так, чтобы энергетика хозяйки не страдала. А над рельсами у кабельного завода рамка просто взбесилась. Она завертелась волчком! Папиросов, искусно владевший этим несложным прибором, регулируя вращение едва заметными наклонами и кручением нити, обомлел. Это была настоящая аномалия! Но здесь снова на него напал приступ тошноты, виски стянуло невидимым обручем, и он понял, что оставаться здесь долго опасно.
   Это было в ночь на 31 декабря. Ранним утром сюда приехала милиция. И Папиросов, еще не сдав смену, видел в окна дежурки, как взбесилась овчарка проводника из милиции, и стала кидаться на своего хозяина. Ее тут же пристрелили.
   Выслушав сообщение осмотрщика, председатель общества Федор Шмыгунов пришел в необыкновенное возбуждение. Оно было настолько заразительным, что в тот же вечер самарские уфологи составили описание происшедшего со слов Папиросова и отправили информацию в Москву, во Всероссийское общество уфологов. А после выпили шампанского. Сначала шампанского.
   В Москве этим случаем заинтересовались и попросили по Интернету своих американских коллег помочь определить классификацию события. Ведь это был тот период, когда многие российские специалисты чувствовали себя не совсем уверенно, а уж тем более во время сенсационных открытий, и обязательно (это считалось признаком хорошего вкуса) советовались по поводу и без повода со своими заокеанскими друзьями.
   Боб Смит и Эль за Мичиган, сопредседатели правления американского общества урологов, сдвинутые по фазе от встречи в 1949 году, в пустыне штата Невада, с инопланетянами, так же пришли в неописуемое возбуждение. Они позвонили, было, в журнал "Энтерпрайз", но там их не поняли, посчитав их сообщение неудачной предновогодней шуткой. Сожители-сопредседатели с полувековым стажем в общей постели переглянулись и сели писать фантастический рассказ о блуждающем электропоезде в Германии. Их книга стала бестселлером последнего года уходящего века.
  
  
  

* * *

  
   От автора
   Внимательный читатель обратит внимание на отсутствие в тексте тридцати глав. Они, признаюсь, были абортированы. Они были замышлены, зачаты в моем воображении. Герои романа должны были передвигаться по вагонам чудесной электрички от одного года к другому, от одного события в своей жизни к другому. Насколько это было бы увлекательным для читателя? Если книгу возьмет представитель до перестроечного поколения, то, ему станет неинтересной фантастическая фабула, и он отбросит книгу прочь и посоветует это сделать своим друзьям и знакомым. Если "Электричку" начнет читать человек молодой, воспитанный в последнее десятилетие прошедшего века, то ему станет скучно читать про то, как президент стал президентом, а генеральный прокурор добился своего маршальского жезла. Ответ ясен: это заслуга их жен. А про всякие там собрания коммунистов-большевиков, пленумы и решения - увольте, хватит учебников по истории. Опять же судьба повести предсказуема: мусорная корзина. Реальная или виртуальная.
   Вместо своих тридцати глав предлагаю почитать: Мтечин Б.Д. Формула власти: От Ецкова к Путину. "Люди и власть". - М.; "Центрополиграф", 2000.; Правители России. - М.; "Белфакс",2001; Эпоха Ецкова. Очерки политической истории.- М.; "Вагриус", 2001.
   Или вернуться к книге Коржакова.
  

Самара, 2001 г., ноябрь.

  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПОПУТЧИКИ

Рассказ

   Поезд отходил с Казанского вокзала около шести вечера. Столица готовилась к встрече Пасхи, в православных храмах собирался народ к всенощной. Поэтому в этот весенний, накануне полнолуния, вечер пассажиров оказалось мало, и немолодой уже поэт Валерий Сергеевич Садиков лелеял надежду, что хоть часть пути до родного города удастся побыть в купе одному. Посмотреть из окна на убегающую Москву, отпить горячего сладкого чаю, прилечь на постель и в который раз наугад открыть станицу любимой книги, потешить себя новой встречей с Мастером и Маргаритой...
   Состав тронулся, а в купе Садиков оставался один. Похоже, мечтам суждено было сбыться - хотя бы на пять часов безостановочного движения до Рязани. Однако в дверь постучали, и проводница указала на свободное место новому пассажиру.
   - Вот вам и попутчик, - почему-то радостно объявила она. - Сейчас подам белье.
   Недовольно отвернувшись, Садиков все же краем глаза увидел нового. Вещей особых у него не было - лишь темно-коричневый баульчик вроде тех, что в незапамятные времена брали с собой в поездку машинисты тепловозов, да огромная авоська. Он попытался подвесить ее на крючок, но сделать это с первого раза не удалось, и сетка странно заворчала. Изумленный Садиков, вглядевшись, обнаружил, что в сетке свернулся клубком кот. Да какой там кот! Целый котище, черный, с крупной головой и осмысленным критическим взглядом.
   Таких котов Садиков никогда не видел. Но смутно помнил, что читал... Еще не осознавая, где именно, он искоса оглядел довольно странный наряд, в который была обряжена новая личность: кепка-"аэродром" - обязательная принадлежность каждого уважающего себя кавказца; на красную с темно-синими горошинами косоворотку наброшена болотного цвета промасленная тонкая душегрейка на черной атласной подкладке (похоже, ее носил еще расторопный приказчик начала прошлого века); потертые джинсы с белыми разводами пятен и кроссовки с какими-то иностранными причиндалами. Да, еще пенсне с треснувшим стеклышком. Эта деталь окончательно сразила Валерия Сергеевича.
   - Не трудитесь напрягаться, - услышал поэт знакомый по описанию развязный голос нового пассажира. - Коровьев, он же Фагот.
   - Тот самый? - изумился Валерий Сергеевич.
   - Они самые, - отозвался кот, освобождаясь от сетки движением лапы сверху вниз, словно раскрывая замок-молнию. Через секунду он уже возился с баульчиком, не поворачивая головы в сторону Садикова.
   - Сами напросились на наше соседство: нечего зачитывать до дыр всякие вздорные книжки, - продолжал кот, вытаскивая из баульчика длинную толстую колбасу явно домашнего приготовления: от нее несло густым чесночным духом. Но не запах поражал: колбаса по размерам в полтора-два раза превышала габариты баульчика.
   Коровьев тактично протирал пенсне нижним краем душегрейки, чтобы дать все-таки опомниться ошарашенному Садикову. А Бегемот и не думал деликатничать:
   - Дорога, понимаете ли, не близкая, вот и пришлось позаимствовать провиантик у гражданина Ротозея. Он ограбил свою тещу в Киеве и намеревался съесть все один в зале ожидания. Но поездка его была все равно никчемная.
   На столике купе появились соленья, копченья, непременная в дороге вареная курица. Нарисовалась и запотевшая, словно только что из холодильника, бутылка "Столичной".
   - Подсаживайтесь ближе, Валерий Сергеевич, нечего церемониться. Мы, коты, простые и доступные.
   - А отчего же в сетке были? - хриплым голосом удивился Садиков, решив, что все это галлюцинации от перенапряжения и недосыпу в плохонькой, шумной гостинице. Но, взяв за правило ничего не удивляться (так легче воспринимать новую действительность России), постарался принять все, как есть и на сей раз.
   - Билет на него не хотел брать, - ответил Коровьев, водрузив пенсне на нос. - Правда, у входа в первый вагон (опаздывали, однако) бригадир подскочил: почему, мол, собака без намордника? Обидел Бегемота на тысячу лет вперед. Пришлось в ответ мяукнуть.
   - Натурально мяукнуть, - подтвердил кот. - Хотите, повторю?
   Бегемот надулся, словно геодезический шар. И испустил жесткий басовый звук, будто к купе пришвартовался огромный океанский лайнер.
   Валерия Сергеевича это крайне рассмешило. Напряжение от столь неожиданного знакомства улетучилось, и он придвинулся к столику.
   - Мы с добрыми людьми свои в доску, - одобрил возникшую доверительность Коровьев. - Вы, надеюсь, добрый человек?
   - Добрый он, добрый, - в ответ Фаготу пропел кот. И тут же обратился к поэту: - Не гнушайтесь нашим ужином. Не знаю, что там у вас в голове про наше появление, а угощенье - вот оно, пальчики оближешь!
   Он быстрым движением расставил невесть откуда взявшиеся пластмассовые стаканчики и сделал аптекарский разлив водки.
   - За наше с вами дорожное знакомство!
   - Да я не пью, - заартачился, было Садиков, вспомнив про свою язву двенадцатиперстной, но сглотнул слюну при виде столика, заваленного закуской.
   - А вы выпейте, ну ее к черту, вашу язву, а с ней и ваш журнал, в котором досадным образом не появляется ваша поэма. Да и кому она нужна - это вам не "хрущевская оттепель!" Сейчас главное - мани-мани! - рассуждал Коровьев. - Да, собственно, на что похожи ваши стихи? Пишите ведь так себе, ерунду-с. И не утверждайте, что это крик раненой души. Вполне возможно, крик, но только вашего кармана. Да пейте, залейте свое горе!
   - Знает он наши уговоры, - язвительно заметил Бегемот. - Стоят, а рожи подозрительные, вмиг карманы вывернут.
   Садиков было, обиделся, но вдруг улыбнулся и, скопировав Коровьева, залихватски опрокинул в рот стопку.
   Беседа развивалась по неписаным компанейским законам. Стопочки опрокидывались. Но удивительно - содержимое бутылки почти не убавлялось.
   - Так на чем мы остановились, уважаемый господин поэт? - откинулся от столика Коровьев.
   - Россию жалко, - попытался вернуться к обкатанной теме Валерий Сергеевич, но тут же получил отпор:
   - А чего ее жалеть: не маленькая! Наплакались уже... А сон Никанора Ивановича из небезызвестного романа помните? Это лишь жалкая пародия на нынешние ваши нравы. Впрочем, что это мы все о неприятном и глобальном?
   - Лапу даю на отсечение, что поэту до чертиков хочется прознать про наши планы, - пробурчал Бегемот, намазывая на соленый огурец яблочное варенье. И хмуро добавил: - В командировке мы. А точнее - проводим рекогносцировку.
   - Неужели появится Мастер? - восторженно предположил Садиков и похвалил себя, что нисколечко не пьян.
   - Их-то, - ухмыльнулся кот, - пруд пруди, но без Маргарит. На кой леший нужен сегодняшней женщине полусумасшедший писатель? Ей подавай "нового русского" с шестисотым "мерсом".
   - Нет, я не согласен, - мечтательно возвел глаза в потолок поэт. - Мир не изменился! Ни жестче, ни добрее. Прекрасная Незнакомка под вуалью своих грез призраком ходит по нашим душам. Ведь и Булгаков всю жизнь искал ее, хоть и ошибался. И мы, потомки, благодарны ему за это. И чтим его талант!
   - Тошнит от ваших булгаковских мистерий со всякой чертовщиной и дешевым почитанием таланта, - встрял Коровьев. - Романа толком не прочтут, а туда же - пышные празднования дней рождения Булгакова, помпезные телешоу вокруг знаменитой "нехорошей" квартиры...
   - Но все это в память о нем, великом и до сих пор не понятом, - вступился, было, Валерий Сергеевич, но вдруг махнул обречено рукой. - Да бог с ними, с праздниками на Патриарших... Как он сам? Нашел ли покой?
   - Бывали-с, заезжали в его домик. Просил кланяться почитателям, кои встретятся на пути. - И Бегемот тут же вскочил и стал раскланиваться. - Так они же с Мастером соседи через лужайку. Чай попивают по вечерам. И супруги все три при нем. Милейшие люди. Поспорят о душе, растрогаются, начинают обниматься, просить друг у друга прощения и так со слезами засыпают. Ну, чисто дети...
   - Однако полнолуние наступает, а до места бала на курьерском не успеем, - прервал кота Коровьев. - Бегемот, приоткрой окно. Пора пересесть на тот "Боинг"!..
   И все миг исчезло. И тут - сильный стук в дверь купе. Валерий Сергеевич, разлепив глаза, встал открывать. В проем просунулась голова проводницы.
   - Гражданин, холодно ж при открытом окне спать. Да и как вы умудрились стекло опустить без инструментов?
   - Позвольте, я не думал открывать окно. Это все мои попутчики. А где ж они - один в кепке, а второй кот? - изумился Садиков.
   - Я вас не потревожила на подселение, у нас и так есть свободные купе, - проворчала проводница и, модным движением захлопнув раму, вышла.
   ...Поезд мчался на юг, а Валерий Сергеевич еще долго с тоской смотрел в окно, наблюдая за бегущей рядом полной луной.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ОБРЕТЕНИЕ

Рассказ

  
  
   Была смерть. Она неслась вместе с "Красной стрелой" из Ленинграда, да-да, имен­но в то последнее десятиле­тие перед тем, как он вновь стал Санкт-Петербургом. Смерть летела, ожидая, когда один, едва тлеющий окурок выпившего и безмятежно заснувшего пассажира, не до­сосавшего сигарету, вцепит­ся огненной искоркой в ва­лявшуюся недочитанную га­зету. Та соприкасалась с до­рожной сумкой, в которой протекла какая-то маслянистая жидкость. Она уже пропитала ткань, и уже слегка подлужило пол вагона.
   Смерть летела в жадном предвкушении обильной жат­вы. И терпеливо ожидала, когда вспыхнет сумка, за­тем займется огнем боковина багажного сундука. Потянет дымом. Но мужчина не про­снется, как и другой, рядом спящий, насыщенный пара­ми спирта. Им уготована роль поленьев.
   Через купе тихо беседова­ли две подруги, одной из которых суждено вырваться из огненного пламени почти невредимой, но с помутнен­ным разумом от постигшего кошмара, доживать свою скорбную, искалеченную вос­поминаниями жизнь. Дру­гая, Виктория, а точнее Вик­тория Васильевна, директор школы в одном небольшом городке, по-детски радовалась поездке в северную столицу России. Незамужние, краси­вые, полные впечатлений об экскурсиях, веселых встре­чах с белолицыми ленинг­радцами, женщины переби­рали эти лица, намеки на флирт, просьбы оставить ад­рес. "Он у нас один, - смея­лись подруги, - Советский Союз!".
   Везли покупки себе и род­ным, и коллегам по школе, обсуждали их, предвкушали радость, которую подарят друзьям. Нет ничего лучшего, чем летний отпуск с даль­ней дорогой и необыкновен­ными для далекого захолус­тья встречами. С изящными домами, магазинами, заби­тыми тем, чего нет в их род­ном городке, и чем можно похвастать, даже только уви­дев это на полных прилавках.
   И эта милая беседа уто­мила подруг. Виктория и не заметила, как уснула. Перед тонкой гранью от бодрство­вания ко сну пронеслись ка­кие-то размытые видения. Мелькнуло родное лицо мамы в каком-то истошном крике, затем, почти привычный для засыпающей Виктории всплеск-судорога по всему телу: освобождение от накоп­ленной за день энергии. Он был неуправляемым знаком ухода в мир грез и покоя. И не пугал, и не тревожил, а был уже естественным.
   Последний сон перед веч­ным. Смерть уже неслась под контактными проводами и беспокоилась только об од­ном: лишь бы не запаниковали люди. Она косила на этой Земле тысячи людей в секунду. Она была активной участницей каждой жизни: пережимала клапана сердец, резала, дави­ла, топила, полыхала огнем на кухнях и полях сражений, вела учет обреченных от ра­диации и восхваляла разум человеческий за изобретение все новых и новых способов уничтожения жизни.
   Впрочем, погоня за поез­дом была одной из бесконеч­ных игр. Транспорт -- совре­менное средство, высокопроизводительное дополнение к химерической косе. Красиво в воздухе взорвать самолет. Необычно, со скрежетом, заг­нать веселящийся теплоход под настилы длинного же­лезнодорожного моста. Пус­тить искру в газопровод, тя­нущийся вдоль магистрали...
   Пошло! Двое подвыпив­ших запалили вагон. Они уже в беспамятстве корчились, охваченные пламенем, суть которого - изымание занято­го у природы кислорода и превращение его в черноту, мерзкую для взгляда челове­ческого - смесь сажи и несго­ревшей ткани. Заскрежетали перегородки, уродливо из­гибаясь, словно живые суще­ства. Легко поддавшиеся огню двери, стянутые полосами легкого металла, зак­линило. Словно шел по ваго­ну, нет, бежал с ключами, злющий огненный страж тем­ницы. Оконные рамы пере­кашивались от высокой тем­пературы, сжимали стекла, которые лопались и рассыпа­лись: спасайся, кто может!
   Резко осаженный состав, наконец-то, разбудил всех пассажиров. Крики, стоны, призывы о помощи, молит­венные слова, точнее, их обрывки, уносились с гарью и жаркими потоками воздуха. Смерть все-таки проявила милость: она как поп кадила удушливым дымом и гасила сразу сознание тех, кому было уготовано сгореть.
   В лопнувшее простран­ство, мгновение назад закрытое стеклом, при резком торможении была выброше­на в осветленное всполохами огня болото подруга Викто­рии. А ей самой от раны на боку уже не подняться. Мгно­вения - это та же вечность, но с обратным временным зна­ком. До этих ли сентенций задыхающейся в дыму жен­щине? Но нет, она почув­ствовала страшный переход по оси времени, осмыслила его с отчаянным примирением, глаза закрылись не пло­тью век, а надавившей чер­нотой бескрайней пустоты. Что-то делалось с ее телом: оно растягивалось до уже без­болезненных разрывов клет­ки от клетки, когда между ними, словно раскаленный нож, входил огонь; оно сжи­малось, когда эти клетки, но­сители жизни, спрессовыва­лись, спаивались. Но была еще одна вспышка неимо­верной боли: охваченные ог­нем волосы взорвали мозг, последнее пристанище мыс­ли.
   Виктория растворилась в пространстве, как те клубы дыма, идущие от горящих вагонов. Но они уносились, вклиниваясь фантомами в атомные решетки воздуха, в то время как дух живого су­щества сжался в плотный сгу­сток мысли, обретшей воз­можность видеть и чувство­вать мир целиком. Это был и земной шар, освещенный наполовину и темный дру­гим полушарием, и пустота Космоса, пронизанная луча­ми Солнца, словно спицами черный клубок шерсти. Было ни холодно, ни жарко, ни легко, ни тяжело, ни узко, ни тесно, ни долго, ни мгновен­но. И виделся участок железной дороги с разорванной цепью вагонов и, словно рез­ким приближением телеобъ­ектива, черный силуэт куклы на покореженом полу ваго­на. Этот силуэт манил, стоял перед глазами, притягивал, пытаясь вобрать в себя Вик­торию. И она врывалась в него, проскакивала, ничего не задевая. Мысль тосковала по телу. Оно, безмолв­ное, не мирилось с гибелью миллиардов клеток. Мысль металась среди клеток, слов­но мать среди огромного количества детей, погибаю­щих на глазах.
   "Куклу" с рассветом сол­нца потревожили люди, вы­несли на зеленый луг рядом с болотом, опустили в жи­вущий мир муравьев, жуч­ков, личинок, тростинок, стебельков и накрыли бе­лым покрывалом. Врачи констатировали ужасную смерть. Но они говорили об организме в целом. И еще пройдет сорок дней, пока угаснет последняя клетка, и тогда мысль обре­тет новую связь с этой Зем­лей, по сути, огромным жи­вым организмом от верх­них слоев атмосферы до глубинных плазменных струй, в которых, как это ни удивительно, умудри­лись существовать спирали биологических клеток.
   И снова пришли люди, подняли саван, начали щел­кать фотоаппаратом. Еще принесли деревянный ящик. Гроб. Был самолет. Аэро­порт родного города, кото­рый прекрасно выглядел сверху: река, дома, улицы, школа. "Мое - не мое! Мое - не мое! Мое - не мое!" - твердила мысль.
   Школа, где директор­ствовала молодая женщина. Люди, склонившие зали­тые слезами и гримасами сочувствия и переживания­ми лица.
   Никаких различимых звуков. Приглушенный фон без всплесков и эмоций. Го­родское кладбище. Ее гроб с закрытой крышкой, но про­свеченный "взглядом" мыс­ли Виктории. Яма, с осыпа­ющимися песчаными края­ми. Она стала заполняться, силуэты людей задвигались, задергались. Люди изучали горе и оно, как ни странно, поддерживало жизнь мыс­ли Виктории. Это дало долгий заряд. Но и он стал постепенно меркнуть, пока все не исчезло. Вновь яркая вспышка све­та, не того, солнечного, что согревает Землю, а того, что несет с собой мысль миллиардов погибших людей - ушедшего в небытие чело­вечества. В этот свет вор­вался звонкий, родной го­лос мамы. Он был в ней, Виктории: "Витечка, ты ря­дом, свиделись мы с тобой. Родная моя, горемычная! Смерть страшна людскими глазами. Но все позади, хотя еще будет путь, который даруется нам в очищение души. Пройдешь его и об­ретешь прекрасную небес­ную плоть, и мы обретем друг друга, как я своих маму, папу, как они своих родителей и своих детей. Свидимся... Я буду рядом, но не грусти, не тоскуй, а возрадуйся новой, светлой, безгрешной жизни, даро­ванной нам здесь великим нашим господином - Гос­подом. Он здесь и все его три лика обращены к твоей душе..."
   Ответить Виктория не смогла. Свет исчез и снова возник.
   ...Стало поземному тепло. Потоки горячего воздуха струились из го­рящих конфорок газовой плиты. Закипал чайник. Из сдвинутой крышки каст­рюли неслись теплые вкус­ные запахи. Виктория скользнула вниз от решет­ки дымохода, вмурован­ной в стену кухни, к пли­те. Около нее сновала жен­щина. Она крикнула в ком­наты: "Обед готов! Сади­тесь!" Послышался удов­летворенный вздох муж­чины, радостный вскрик девочки.
   Виктория увидела себя всю, только прозрачную и легкую. И поняла, что стала домовым.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

УЛЫБКА ЭКСТРАСЕНСА

  

Рассказ

   Мезенцев резко открыл глаза, чувствуя тошнотворное сердцебиение, и с облегчением увидел, что находится в какой-то больничной палате. Рядом, на длинной столешнице, попискивали какие-то приборы. На двух экранах мониторов вычерчивались графики. Он опустил глаза и посмотрел в угол палаты: там никого не было. И над ним никто не стоял. Тогда Мезенцев скользнул взглядом по тумбочке, примостившейся у кровати. На ней в узкое горлышко вазы были втиснуты гвоздики. Рядом лежали его наручные часы. "Командирские" Людмила подарила ему на День Защитника Отечества. Вместе с именем жены он вспомнил, что утром добирался на работу в своем троллейбусе.
   За несколько лет сложился ритуал: он занимал в салоне свое коронное место у окна, оглядывал свой девятиэтажный дом, сожалея о теплой постели, в которой еще оставалась его Людмила. Ближе к рассвету она начинала призывно полыхать огнем рук, бедер, живота и был непростительный грех в том, что Мезенцев убегал от накатывающегося возбуждения на кухню, где он готовил себе кофе. Но что случилось в последний раз? Откуда эти приборы, белый матовый потолок помещения, смахивающего на больничную палату, да еще вмонтированный вверху глазок видеокамеры.
   Молодой человек приподнялся и спустил ноги на пол, ощутив покалывание в икрах. Простыня сползла, обнаруживая датчики и провода, которые оплели лодыжки, внутренние изгибы рук, лоб и грудь в области сердца. Павел остервенело стал срывать их. В этот момент вбежала женщина в белом халате. Она на ходу поправляла свои волосы, выбившиеся из-под шапочки.
   - Что вы делаете? - воскликнула она, указывая на разбросанные датчики, словно это были иконы, которые Павел разбросал по церкви.
   - Что хочу, то и делаю,- с вызовом воскликнул Мезенцев и тут же в замешательстве скрестил руки у паха. - Где моя одежда?
   - Немедленно ложитесь в кровать! - визгливо приказала медсестра, которой было лет тридцать.
   - Проснулись?
   В палату вошел обладатель бодрого голоса и острой бородки средневекового алхимика, неудовлетворенного поисками лунного камня. Его взгляд с холодным прищуром говорил, что он из тех, кто наблюдает за бедой других и пишет диссертации.
   Мезенцев усмехнулся: р а з у м е е т с я он проснулся!
   - Я Константин Петрович Егоров, доцент кафедры нейрофизиологии медуниверситета. Ваш доктор, - представился "алхимик" и поинтересовался. - Как вы себя чувствуете?
   Этот простой вопрос загнал Павла в тупик. Чувствовать себя оказалось сложно. Но об этом после, надо разобраться в том, как он очутился здесь? И он беспомощно взглянул на врача, вложив в свой взгляд этот немой вопрос.
   - Вы - в нашей клинике. Вас привезли сюда, когда вы... заснули.
   - Что значит, заснул? На улице, на ходу? - недоуменно спросил Павел.
   - Вы заснули в троллейбусе по дороге на работу...
   - Ну и?
   - Вас не могли разбудить и вызвали скорую помощь. На вторые сутки вашего сна мы забрали вас.
   - И как долго я спал? - Мезенцев уже понял, что он здесь вроде лабораторной крысы. Доцент не дежурил бы всю ночь напролет ради его сна.
   - Как насчет того, чтобы трезво смотреть на любые факты? - Вопросом на вопрос отреагировал наблюдатель.
   - В обморок не упаду, валяйте, - скрывая за грубостью беспокойство, сказал Павел. - Так сколько я спал: неделю, а может две?
   - Вы и на три отреагируете с оптимизмом? - с любопытством палача взглянул на него Егоров.
   - На три недели или месяца? - шутливо переспросил Павел.
   - А если я скажу, что три года вы были погружены в летаргический сон?
   - Что? Вы в своем уме? - Павел попытался было снова вскочить, забыв о недавней браваде, но доктор силой придавил его к постели, и погрозил пальцем.
   - Вы же обещали трезво взглянуть на любые факты, - ласково пожурил он.
   - Три года! - заорал Мезенцев. - Людмила, Настенька, Верочка... Они знают об этом?
   - Все всё знают. Супруга девочек вчера приводила...
   Мезенцев в полной прострации отвел взгляд в сторону: три года спать! Это же больше тысячи дней!
   Но его возмущение моментально было подавлено навалившимся на него ощущением близости сна, от которого у него чуть не выпрыгнуло сердце. То, что он оказался в больничной палате должно быть после схватки с Хасом. Так коротко звали Хасбулата, командира боевиков.
   Хас бросился на него с ножом...
   Нет, все было не так.
   - А как это было?
   До Павла донесся откуда-то, из другого мира, голос его нового знакомого, Егорова, доктора, который следил за ним в больнице. Его внутренний вопрос совпал с вопросом доктора. Видимо он разговаривал вслух. Мезенцев снова открыл глаза и ответил на поставленный вопрос прежде самому себе:
   - Я проснулся от прикосновения ко мне лезвия ножа. Это было мгновение, когда оно должно было войти в мое тело. Меня начали убивать. Хас сопровождал это диким хохотом: "Выверну тебе кишки, старлей! Хочешь посмотреть на собственную кучу дерьма?"
   - Кто еще был рядом с вами?
   У врача азартно загорелись глаза. Павел усмехнулся этому и отметил, что у него чужая усмешка и не его реакция. Кто-то ДРУГОЙ в нем снисходительно изучал этого докторишку, похожего в своих манерах на состарившегося в тюрьме любопытного педика, который с изуверским любопытством мог бесконечно слушать рассказы о расправах бандитов над солдатами и офицерами. Да хрен с ним! Но кто был рядом с ним? Конечно она, Валентина, скрючившаяся в дальнем углу пещеры! На ней была разорванная куртка, вспоротый ножом Хаса гульфик ее армейских брюк был залит кровью. Брюки Валентина натянула на себя перед вылазкой, чтобы подбирать раненых на поле боя, не обращая внимания на плотный автоматный огонь бандитов. Она ползла к нему, прижавшемуся к земле. Она думала, что он ранен. Их обоих, Павла (?) и медсестру, подобрали чеченцы, оглушили прикладами и бросили в БМП. Теперь она тихо постанывала...
   Это о чем и о ком он? О какой вылазке? Павел встряхнул головой, почувствовав себя снова Мезенцевым. Что с ним происходит? Откуда эта странная привязчивость ненавистного ему сна, похожего на реальную жизнь? И он снова спросил:
   - Как я попал сюда?
   Егоров вздохнул, словно лишился карточки "Бинг-бонга" с выпавшим джек-потом. Он преувеличено театрально, с доброй улыбкой, провел ребром ладони по шее:
   - Зарезали вы меня без ножа, Мезенцев! Я же говорил вам: вы заснули в троллейбусе, и вас возили по больницам до тех пор, пока мы не взялись за вас.
   - Вы специалист по летаргическому сну?
   У Павла пересохло в горле и он, облизав губы, внутренне согласился с тем, что влип во что-то на все "сто".
   - Да. Ваш случай показался нам неординарным.
   - Что необычного было в моем сне? - спросил отрывисто, тоном человека презирающего отвлеченные разговоры.
   В его сознание вновь бесцеремонно вмешался ТОТ, кто может резко ставить вопросы, прямо смотреть в глаза собеседнику и требовать немедленного ответа. Это был не он, не Мезенцев. Но тогда кто?
   И закрыл глаза. Словно в ответ на его вопрос, из угла пещеры послышался голос истерзанной, но еще живой Валентины. Она назвала его Артемом. Или Темкой? И здесь, в этой страшной ситуации, между ними не разрушалось, а еще больше крепло какое-то удивительное взаимопонимание. Даже на расстоянии пяти или шести метров они читали мысли друг друга. Они знали, чем все это кончится.
   - Что необычного? - снова из далекого мира донесся до Павла раздумчивый голос доктора и через минутное колебание сказал, - например, два раза вы были ранены...
   - Как ранен? - открыл глаза Мезенцев. Пещера исчезла. Вновь была палата с назойливым глазком видеокамеры. - Ранен, здесь, в кровати?
   - Натурально, - как-то не солидно оживился Егоров. - Сначала - пулей в предплечье, ближе к шее, на вылет. Редкое ранение, при котором ничего не было задето: вы родились в рубашке, воротник которой был прошит выстрелом. А второе ранение тоже было счастливым: в икру ноги. И все это на втором году вашего сна.
   - Ничего не понимаю! - растеряно воскликнул Мезенцев, - если я спал под вашей охраной, то о каких ранениях идет речь? В меня стреляли?
   - Мы тоже ничего не можем понять! Неправдоподобные, мистические случаи! При этом вас невозможно было разбудить! - Егоров беспомощно развел руками. - Это было невероятно! Дежурная студентка, рассказывала, как вам ни с того, ни с сего полоснуло под шею. "Как будто это сделал невидимка"! - кричала в истерике бедная девочка. М-да. А второй случай еще более уникален: при мне вы стали бешено дергать ногой и ругаться семиэтажным солдатским матом, а когда с вас сорвали простынь, то увидели в вашей ноге кровоточащую дырку! Сквозное ранение. Мы всё ожидали, но только не таких сюрпризов! Но, слава Богу, все обошлось, и вот, вы, наконец, проснулись...
   Егоров замолчал, поняв, что наговорил непозволительно много лишнего для его положения ученого и уже скучным голосом добавил:
   - Вас лечили: икру зашили, предплечье тоже. Все зажило. Вы еще не успели внимательно осмотреть себя?
   Он провел рукой по ключице до шеи Павла.
   - Вот, ощущаете?
   Мезенцев вздрогнул, почувствовав под ладонью доктора шрам. И второй, когда тот провел рукой по икре левой ноги.
   И эти прикосновения вызвали два ярких воспоминания. Первое, когда Серега рванулся вперед из небольшого окопчика, а Артем бросился за ним. Пуля чирикнула, полоснув его в трапециевидную мышцу. Так, словно при бритье рука дернулась, и лезвие скользнуло вдоль, вызвав пощипывание на месте пореза. "Гребанный мудак!" И непонятно было, о ком так "нежно" отозвался Артем: то ли снайпере, уж точно, мудачке, то ли о Сереге Бровине, полезшим за какой-то хреновиной за невысокий бруствер. После выяснилось, что это был томик сонетов Шекспира. Да кто он такой, этот Шекспир, чтобы такие парни гибли из-за его стихов?!
   Серега умер у Артема на руках. В его глазах была какая-то торжественность, словно под гимн страны он стоял у поднимающегося по флагштоку знамени. "Эх, брат, Горацио..." - шепнули его губы.
   Взгляд Артема стал мутным от слез. Он бережно положил Серегу на снег, вытер глаза, взял винтовку с оптическим прицелом, которую выронили руки его друга, и припал, прирос к цевью оружия. Его глаза слились с окуляром снайперского прицела. Он, казалось, на всю жизнь перестал дышать, и медленно прошелся круглым светлым пятном с перекрестьем в центре по кустам, пригорку, искалеченной семидесятипятки, которую из какого-то музея приволокли чеченцы, пока каким-то особым чутьем мстителя, возненавидевшего мир, отстоявший от него в четырехстах метрах, не почувствовал белый взмах - едва заметное и с двух шагов движение груди снайпера (фантастика!), - и нажал на курок. Всего два выстрела с интервалом в доли секунды: Артема в цель, снайпера, оказалось, все-таки, бабы, в воздух, в серое небо Чечни!
   ... А ногу ему продырявил солдат-недоучка. Весь полк смеялся над Артемом. Но новобранец все-таки стал матерым разведчиком. И за каких-то шесть месяцев! Именно он, этот Метелкин, притащил на себе полевого командира, по их, "генерала", севшего в продуваемый всеми ветрами сортир. Командир взвода уж забыл про ногу, но был благодарен Метелкину: тогда, в госпитале, он и встретился с Валентиной. Самым удивительным вышло то, что они были знакомы десять лет! Медсестра оказалась его одноклассницей, на которую Артем все школьные годы обращал столько же внимания, сколько на приевшуюся схему каких-то склонений в классе русского языка и литературы.
   - Ну, дружок, - доцент похлопыванием по плечу вернул к себе внимание Павла, - поспите до утра. Что значит два-три часа по сравнению с тремя годами?
   И медсестра с готовностью вколола какой-то гадости в мышцу руки. Доктор поднялся, будучи уверенным, в том, что смесь анальгина с демедролом быстро закроет глаза Мезенцеву. Но он ошибся: сон пришел к Павлу значительно позже. И за это небольшое время, около двадцати минут, он вспомнил все, что случилось с ним до сна и... во сне.
  
   Возраст Павла Мезенцева устраивал. Ему было 27 лет, за которые он успел окончить машиностроительный институт, жениться, завести двух девчушек-близняшек и работать техническим специалистом в товариществе с ограниченной ответственностью "Вечный покой".
   Возраст ему мешал только тем, что молодого специалиста посылали по всяким пустяками. Только что он вышел из кабинета директора фирмы Бориса Ковальцова, который, не глядя подчиненному в глаза, словно неисправимый и недобросовестный должник, предложил организовать захоронение одного пенсионера.
   - Вот что, Павел, - сказал Ковальцов, - позвонили из администрации Железнодорожного района, умер одинокий пенсионер. Когда-то он был довольно известным экстрасенсом. И семья была, но, говорят, жена повесилась, а, сынок обвиняя в этом отца постарался как можно быстрее покинуть дом. Много лет они не знают ничего друг о друге. Хотя в это верится с трудом: покойный помогал людям находить их пропавших родственников. В общем, дело это темное, а наше - четко организовать захоронение умершего.
   Борис Семенович сжал виски в своих руках, словно выдавливал из себя головную боль и она могла показаться в виде смолянистых черных капель на лбу, которые должны были шмякнуться на лакированное покрытие начальнического стола. Воображение Мезенцева рисовало картину того, что от упавших капель запахнет серой, и они прожгут столешницу.
   - Ты там поаккуратнее, Мезенцев, - голосом главаря мафии напутствовал Ковальцов, словно его подчиненному надо было сначала укокошить экстрасенса, а затем замести следы. - Этот тип оставил деньги и описал обряд, который должен быть соблюден при его погребении. Возьми троих людей и все, что нужно. Иди, дружок!
   Квартира экстрасенса находилась на втором этаже железобетонной "хрущовки". Три полутемные комнаты. В спальной широкая, почти квадратная кровать с балдахином. Мезенцев такого каприза еще не видел. Кабинет был полон новых и очень старых книг. Рядом со стеллажами стояла тяжелая, ручной работы стремянка.
   Сам хозяин покоился в зале на большом обеденном столе. Одет он был как с иголочки: черный костюм, белоснежная рубашка, бабочка, черные лакированные туфли и темно-синие носки. Он был аккуратно зачесан и выглядел эстрадным конферансье, немного приуставшим и прилегшим отдохнуть. Причем соседка, вызвавшая одновременно милицию, скорую помощь и службу спасения, утверждала, что даже не притрагивалась к Любомиру Адольфовичу. По ее словам покойный, то есть когда он еще не был таковым, сам приоделся, взобрался на стол и помер. А свидетельством тому, что он тщательно приготовился к своей кончине, все продумал, явились деньги с запиской о том, как использовать их для похорон.
   Мезенцев был неиспорченным еще человеком, но и он подумал о том, что для соседки, полноватой, но еще привлекательной женщины, покойный многое значил в жизни: она сидела рядом с умершим и, нежно глядя в лицо Любомиру Адольфовичу, тихо плакала. Словно безутешная вдова.
   Пока члены его команды, простоватые на вид и крепкие ребята пошли за гробом, чтобы переложить экстрасенса (они были бы рады снести тело в катафалк и так - за руки -за ноги), Павел стал разглядывать картины, висящие на стенах зала. Это были довольно крупные репродукции, в основном живопись - Левитан и Шишкин. Но одна из картин, ближе к окну, полу спрятанная за оконным занавесом, поразила его воображение.
   Странный синевато-фиолетовый мир был взят в окружение темных багетных планок из дуба: пещера в высоких горах отражалась в лунном свете каменистым ложем. У широкого входа в нее стояли тонкие стволы худосочных деревьев. Их мелкие листочки сверкали серебреными монетами. Здесь же, у входа, лежали, почти сливаясь, два тела - мужчины и женщины. Они были полуповернуты друг к другу, как будто умерли в последнем объятии.
   Мезенцева передернуло от мысли оказаться на месте этих незнакомых ему людей. Но он отступил на шаг, разглядывая общее композиционное построение картины, затем подошел почти вплотную к стене, всматриваясь в манеру наложения красок. Масло. Мазки длинноватые, перетянутые. Мезенцев занимался в детской художественной школе, но, по настоянию родителей, подался в технический вуз, который окончил безо всякого вдохновения, видел, что картину нарисовал начинающий художник, возможно, и сам хозяин квартиры.
   - Павел Викторович, - позвали его. Это был один из рабочих приданной к нему похоронной команды. - Крышку сейчас приколотить или там, на кладбище?
   - Оставьте крышку в покое, - раздраженно махнул рукой Мезенцев, которого неожиданно оторвали от созерцания взволновавшего его полотна, и он почему-то оглянулся на покойника, чей вид, действительно, не предполагал и мысли о захоронении, и беспечно добавил, - пусть еще "подышит" свежим воздухом!
   Павел и не думал шутить, просто он пошел на поводу своих внезапных ассоциаций. Но работник прыснул от его слов, пошел к окну, чтобы сверху успокоить товарищей. При этом он что-то добавил от себя и снизу раздался веселый гогот его напарников. Короче, не траурная ситуация, а черте знает что! Здесь впору развеселить и самого покойника!
   Так оно и случилось: на глазах у ведущего специалиста похоронной фирмы экстрасенс как-то криво осклабился в благодарном порыве и подмигнул. Все в одно мгновение. Миг и усопший, словно великолепный актер, принял безмятежный вид, как и подобает в скорбной сцене.
   Понятно, что после такого хулиганского пассажа Мезенцев пустил время на самотек, и дальнейшие его действия выполнялись автоматически. Чем ближе день клонился к вечеру, тем больше хотелось потрясенному работнику "Вечного покоя" выпить. И не просто опрокинуть пару стаканчиков самой забористой жидкости, но, как говорят в народе, "надраться". Следует отметить, что у Павла никогда намеченное не расходилось с делами. А подобного рода желания у него возникали дважды за его не очень длинную жизнь. Первый раз после того, как он застукал свою девушку в студенческой постели друга. Второй, - когда окончил институт: выброшенные года на запоминание технических формул, рисование графиков и осмысление курса сопротивления материалов, требовали остервенелого стирания памяти.
   После рабочего дня он принес бутылку пшеничной домой, поставил ее на кухонном столе и, не давая никаких объяснений заботливой супруге, уставившей стол хорошей закуской, в один присест, как говорится, "высосал" поллитровку. У Людмилы округлились глаза, но еще больше она поразилась тому, что "ее Мезенцев" нисколечко не опьянел, не притронувшись ни к огурчикам, ни к засоленной в свекловичном соку капусте, ни к маринованным помидорчикам, ни надкусил даже сальца с мясными прожилками. Он встал, не качаясь, прошел в спальную комнату, на ходу послав поцелуйчик дочкам, возившимся в своей комнатке, и рухнул на кровать.
   Утром Мезенцев проснулся с легкой головной болью, но и вычеркнутым из памяти эпизодом с этим чертовым экстрасенсом.
   Но тот, похоже, не забыл о Мезенцеве и дал о себе знать самым невероятным способом
   Путь Павла на работу и обратно занимал около двух часов. Для тех, кто живет в большом городе, это жертвенное время, ежедневно выбрасываемое под колеса. И очень многие пассажиры приспосабливаются к такой потере, компенсируя недосып в пути. Мезенцев садился в троллейбус и выходил на конечных остановках, поэтому он при первом же соприкосновении с сиденьем добросовестно засыпал. Инстинкт Конечной Остановки срабатывал без сбоя: он открывал глаза тогда, когда по салону начиналось интенсивное шарканье подошвами.
   Спал Павел, "от" и "до" глубоко и полно. Его можно было бы сравнить с героиней одного не очень известного фильма, которая подрабатывала тем, что, спала под наблюдением врачей и рассказывала сны. Для Мезенцева видения снов не имели никакого значения, но однажды...
  
   Это случилось в апреле, когда Мезенцев из дома выходил к троллейбусной остановке уже при свете ярких утренних лучей солнца. Весна встревожила душу Павла. Размеренный быт, постоянная круговерть Людмилы вокруг проблем, связанных с двойняшками, ее жалобы на то, что она не знает, как можно жить на зарплату мужа - все это унижало его. Он вдруг подумал о бесцельности своей жизни, ее пустоте.
   - Все твои сверстники уже обзавелись собственными офисами, - занудливо укоряла жена, - через фирмы они покупают себе и квартиры, и дачи, и машины. Сейчас это можно делать... Как жить на твои несчастные пять тысяч? Их хватает только на еду и на памперсы...
   Этим утром Людмила его все-таки здорово достала, и в нем взорвался протест. Самое нелепое было в том, что их размолвка случилась после того, как они наговорили друг другу в постеле много ласковых слов. Павел брился в ванной, а Людмила в длинном халате выглянула в зеркале за его спиной. И с ходу завела старую песню, как будто между ними десять минут назад ничего не было!
   Он скомкал бритье, молча натянул на себя джинсовый костюм, набросил ветровку и выбежал из квартиры! "Дура! Дура! Дура!" - вот весь набор слов, который вертелся в его голове, когда он спускался в лифте.
   В салоне троллейбуса он успокоился. Захлопнувшиеся двери машины как бы отрезали его от дома. Отрезали от всего того, что было нелепым и не совместимым с таким понятием, как Жизнь. Уж в своей конторе он понял ее непреходящее значение! Постепенно раздражение уступило месту философии, которая была нормой в его фирме. Сколько наглядных примеров, когда земное, постыдно суетное, превращалось в Ничто! И лишь только раз он видел, как величественно спокойно человек продуманно перешел из одного мира в другой. Это...
   Неожиданно Павел почти осязаемо очутился в квартире экстрасенса, и он ясно увидел ту картину то ли под Николая Рериха, то ли под Чюрлениса. Вот, где настоящий покой! Вот, где можно отдохнуть от суеты! И Павлу страстно захотелось уйти в этот таинственный сине-фиолетовый мир безмолвия. И он как-то обречено закрыл глаза...
   И вздрогнул от неожиданно яркого света разгара дня. Нет, не фиолетовый сумрак картины, в котором он только что желал быть.
   Его ошарашил своей ясностью и правдоподобием день в каком-то незнакомом, судя по невысоким одноэтажным строениям, небольшом городе. Пятачок старой площади, уложенной камнем. С одной стороны церковь с блестящей луковицей купола. Напротив баня. Мезенцев под каким-то неестественным углом - сверху (с пяти-шести метров), словно сидел вместе с оператором в седле на конце съемочной стрелы - увидел группу солдат, строем марширующих к ней. Раздалась команда: "Стой! Смирно!"
   Совсем юные ребята, с уже отросшими за зиму шевелюрами. Осенний набор. Внимание Павла привлек парень с черными волосами, который командовал взводом. Это был лейтенант, по виду почти одногодок своим подчиненным. Но Павел понял по взгляду глаз, быстрых, мгновенно оценивающих ситуацию, что за плечами лейтенанта училище и несколько лет службы в части.
   Командир завел солдат в помещение бани и Павел, словно привязанный, плавно спустился за ним и вошел следом. Как только это произошло, в душе Мезенцева поднялась тревога: он уже не видел лейтенанта, а сам его взглядом наблюдал за своими ребятами. Он почувствовал весь этот день - от подъема и прихода в казармы - с утренней калготой докладов дежурных, нагоняем от командира батальона за какие-то показатели и сорванные занятия и при этом в его мозгу сидела занозой мысль, что должна случиться какая-то очередная пакость. Это было давно знакомое ощущение, когда приходит пополнение, принося с собой массу "приключений". Кто-то в карауле пытается примоститься в уголке казармы с карабином, направленным себе же под кадык. Кто-то срочно хочет в отпуск, чтобы убедиться, что ему не грозят "рога", которые обязательно должна наставить оставленная молодая жена (об этом постоянно живописует сосед по койке в казарме). Вот и сегодня Козин, с самого выезда из части, воровато осматривается, словно собирался стащить курицу в чужом огороде. Особенно активно стали бегать глазки с белесыми ресницами, когда взвод вошел в баню. Павел (он уже и не давал себе отчета, что "стал" лейтенантом и не помнил ни про Людмилу, ни про троллейбус, ни про улыбку экстрасенса) почувствовал, как напряглись его мышцы...
   - Сержант Бровин, - громко крикнул он в гущу переодевающихся солдат.
   Бровин откликнулся из-за спин и шкафов. Лейтенант поискал своего помощника взглядом, но в это время Козин резво выскочил из предбанника и бросился бежать. Лейтенант "вынырнул" на улицу и увидел, что солдат столкнул с мотоцикла какого-то парня, быстро занял место в седле и крутанул ручку газа, отпустив сцепление. Все произошло мгновенно: Козин исчез за перекрестком площади.
   Тот самый Бровин, которого крикнул лейтенант, также выскочил из бани и бросился догонять "придурка". Так он потчевал беглеца на ходу. Некоторые из рядовых попытались поддержать погоню, но лейтенант окрикнул их и приказал всем выстроиться перед баней.
   Пока взвод выстраивался, причем многие стояли с одеждой в руках и начинали тут же натягивать на себя форму, вернулся сержант Бровин. Он обречено махнул рукой:
   - Не догонишь, товарищ лейтенант. Нужен транспорт.
   - Далеко он не уйдет, - лейтенант проницательным взглядом обвел строй. - Кто еще собрался к теще на блины? Сержант Бровин, строй не распускать!
   Командир взвода вернулся в баню, вошел в кабинет директора бани, худенькой вертлявой женщины, и стал звонить по телефону в штаб своего полка.
   Ответил ему дежурный по части, знакомый старший лейтенант Воронцов, Сашка, который учился с ним в училище, но тремя годами раньше.
   - А это ты, Артем, - узнал он лейтенанта, - что случилось?
   Разговор был недолгим, комендантский взвод выехал в город и через пять часов Козин был снова в части. Только не в казарме, а на гауптвахте.
   А жизнь и служба лейтенанта продолжались. Спустя несколько месяцев его полк бросят в Чечню. И это стало для него даже облегчением. Что его жизнь? Чем она была заполнена? Школой? Семейными передрягами гастролирующих родителей? Страшной смертью мамы в десятом классе? Военкоматом и училищем?
  
  
  
   В больничной палате было тихо. Мезенцев почувствовал, что действие укола помогает ему бороться с той, не ЕГО тоской, но в то же время мешает вспомнить всего две вещи во всей этой дикой истории, происшедшей не с ним: фамилии Артема, получившего уже в Чечне звание старшего лейтенанта, и экстрасенса. Мезенцев был уверен в их связи.
   Он закрыл глаза и вновь оказался в пещере. Но Павел не вошел в того Артема, а увидел своего "двойника" со стороны, сверху, как и было в его первом взгляде три года назад, над площадью небольшого русского городка. Да, сейчас он был лишь сторонним наблюдателем, и поэтому не чувствовал боли в теле. Он видел, как Хас вытер лезвие своей грязной ладонью и, не найдя место, куда воткнуть нож, снова вогнал его в тело старлея, в низ живота. Артем лишь слегка отстранено вздрогнул. Павел видел, как жизнь уходит из командира группы захвата. Понимал, как нелепо, по какой-то предательской воле случая тот оказался в плену бандитов. Вытекающая из него кровь медленной тягучей струйкой уносила жизнь. Павел слышал, как постанывает Валентина. А затем услышал, что мулла Джохар, стоящий рядом с Хасом, коверкая русские слова, внося во все согласные протяженное "э", а букву "и" оттягивал внутрь гортани до появления "ы", начал читать какой-то гребанный "приговор": " Во ыма Аллаха ы ымэнэм...Ычкэрыы... старшлэнтнантэ Лыфшыцэ Артомэ Лубомыровыч..." И по окончании этого бредового бормотания Хас нанес сильный удар, но уже в грудь, словно копье римлянина в сердце Иисуса. И тьма. Лишь чувствовалось движение мысли, словно по каким-то проводам врывающейся в мозг Павла Мезенцева. Он вспомнил фамилию экстрасенса. Перед его глазами всплыл документ оформления похорон того одинокого пенсионера- Любомира Адольфовича Лившица - отца Артема!
  
   Через мгновение Мезенцев спал, но спал уже полностью самим собой. Через четыре часа он проснется. Его окружат заботливая жена и две девчушки лет шести, в глазах которых можно прочесть и любовь, и жуткий интерес к своему необыкновенному и даже страшному отцу. Но он станет прежним молодым специалистом похоронного бюро, правда с необычно ранней сединой неизвестного происхождения, и непонятными шрамами. И он больше ничего не вспомнит из той, непонятной жизни, которой жил в Чечне.
  
   А она продолжалась, как это ни кощунственно и ни парадоксально звучит, тем, что в этой республике продолжали убивать. Вечером, в окружении семьи, обласканный и изнеженный вниманием, Павел Мезенцев краем глаза увидит по телевизору репортаж из Чечни, в котором корреспондент расскажет о страшной находке, сделанной бойцами спецназа в одной из пещер за сотню километров от Грозного. Крупным планом покажут двух лежавших рядом убитых, захваченных в плен - молодого офицера и девушки-медсестры. Они были чуть повернуты друг к другу, словно в трогательном порыве молодожены, в сон которых ворвалось ужасное чудовище. На их изуродованные тела нельзя было смотреть без содрогания. Бесконечно жалко было видеть уничтоженную молодость и красоту. Какую-то картину напомнит это Павлу, но через несколько минут забудет и об этом репортаже.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

  

ВООБРАЖЕНИЕ КАК ПАМЯТЬ

   Рассказ
   Каждый раз, когда я просыпаюсь, то с удивлением разглядываю красивую женщину, разделившую со мной постель. Это удивительное состояние: обнаруживать себя в прекрасном мире молодости. Да через десяток минут, через час ты попадешь в круговерть из телефонных звонков, записок, непонятных тебе поступков знакомых и незнакомых людей и ты с сожалением вспомнишь утро и, ближе к вечеру, уже вся твоя душа стремится к этому месту в твоей квартире: кровати, где ждет тебя твоя любимая женщина.
   Я об Инне. У нее удивительная кожа. Шелковистая, гладкая и дышащая теплом. На меня возбуждающе действуют ее плечи. Стоит дотронуться до них, как в памяти вспыхивают яркие картины наших счастливых дней. Я не говорю "самых счастливых", потому что каждый день, прожитый рядом с Инной, это день торжества жизни. Вы не понимаете этого? Да, возможно. Тогда я в двух словах. Мы порождены неживой материей и созданы для того, чтобы ожившие в укромном уголке Космоса клетки, соединенные в Разум, познавали путь матери и осваивали пространство великих чувств.
   Это несложная философия. Встаньте после жарких объятий и истомы сладостного совокупления и подойдите к окну. Видите звезды? Они радуются вам! Да хотя бы потому, что вы радуетесь им!
   Субботним утром я позволяю себе час философии: глаза против воли открываются по времени будильника (хотя я его еще вечером отключаю), я приподнимаюсь и начинаю нежно гладить жену. Она сразу же просыпается, но начинает игру в спящую красавицу: пока не поцелую в губы, ни за что не откроет глаза. До этого поцелуя еще далеко: моя рука утопает в ее волосах. Я начинаю массаж головы. Затем очередь шеи и позвоночника. Дойдя до копчика, я по позвонкам возвращаюсь к плечам. Их округлость вызывает во мне представление об античном изваянии женщины. Я вижу Инну, позирующую перед скульптором в замызганном от гипса хитоне и фартуке. Затем Инна переворачивается, и ее лицо оказывается передо мной. Закрытые глаза усиливают впечатление о скульптуре. Как не прикоснуться к ее зовущим и страстным губам? Нежно, нежно. И чудо: веки с длинными ресницами приподнимаются, губы складываются в смешливую полуулыбку и на меня смотрят пронзительно синие глаза. В них я читаю благодарность за нежность и восторг от сознания, что мы любим друг друга так, как никто иной в этом мире.
   - Доброе утро, милый...
   Голос чистый. Звуки выплескивают, словно из родника.
   Синие глаза и голос...
   Я обычный чиновник, заведующий группой инженеров. Название моей "конторы" вряд ли что вам даст. Но у меня есть очень серьезный недостаток: я, скрывая от друзей и знакомых, пишу небольшие литературные произведения. Инна говорит, что я писатель. И в эти моменты напоминает мне Маргариту Булгакова. Конечно, супруга читала "Мастера и Маргариту" и сопереживала их любви. Так она набралась опыта не заставлять меня публиковать рассказы и эссе. Втайне, может быть, она хочет мне литературного успеха. Но это втайне, потому что ни словом, ни намеком не вносит в наши разговоры понятия об издательствах и редакторах.
   Синие глаза и голос наталкивают меня на экспромт "воспоминаний". Мне очень хочется представить мою любимую девочкой. Есть у нее несколько фотографий школьной поры. Они мне нравятся тем, что не цветные. Черно-белые, с пожелтевшей бумагой на обороте, разводами от фиксажа (видимо плохо промыли после закрепления) и со смятыми и изломанными концами. И наши дочери любят разглядывать маму-девочку. Их у меня две: Вика и Елена (именно Вика, а не Виктория, и Елена, а не Лена) - десяти и двенадцати лет.
   - Хочешь, я расскажу о нашей первой с тобой встрече? - Предлагаю я, целуя носик и прикрытые веки Инны. - Нет, не той, когда я увидел тебя в вашей библиотеке...
   - Разве у нас до этого были встречи? - Изумленно зажурчал вопросом мой нежный родник.
   - Были, только в нашей памяти они не уложились. Вот послушай, как это было.
   Инна, единственная и прекрасная женщина 33 лет отроду, но внешне похожая еще на девушку с длинной русой косой, чуть-чуть раздвинула веки, оставив очень маленькие щелочки, за которыми видны то ли чистое раннее небо, то ли озеро в разгар дня, бездонное и глубокое, раскинула руки и стала ждать мой рассказ.
   - Мне тогда было шестнадцать лет, летом я получил паспорт и был очень горд этим, вспоминая стихи Владимира Маяковского о советском паспорте. Но это к делу не относится, а было это тогда, когда мы уже учились в десятом классе. Каждый вторник мы второй год ходили в мастерские на практику. Они находились отдельно от нашей школы, в цехе какого-то депо и путь наш лежал мимо вашей школы.
   Мы с Инной встретились в Самаре, где она работала в библиотеке, а я - на авиационном заводе. Да и библиотека была наша, профсоюзная. Когда мы сочетались браком с Инной, нам выделили квартиру на Безымянке. Так и живем в ней. А поводом для нашего знакомства послужила оброненная мной фраза при заполнении формуляра о том, что я из Сызрани. Инна обрадовалась: она тоже была из этого города. Слово за слово. Нашлись общие знакомые...
   - Помнишь, - продолжил я свои "воспоминания", беззастенчиво напирая на это слово "помнишь", - в первый же сентябрьский вторник мы спешили с моим другом Витькой Борисовым в мастерские. Наш путь почти завершался: мы свернули в небольшой проулок-тупик. Именно на этом углу ворота вашей школы открывали двор с небольшим ботаническим участком и волейбольной площадкой. И эти ворота постоянно были распахнутыми, и всегда возле них на переменах резвилась школьная детвора.
   Мы с Витькой ожесточенно спорили, как это делают единомышленники, расходящиеся по самому малому, ничтожному с посторонней точки зрения, поводу. Только молодость может создавать между сверстниками такие принципиальные барьеры, которые с годами кажутся смешными. Мы спорили о проблемах Вселенной. А сзади на нас наседал какой-то транспорт, кажется "лягушка" - трехколесная инвалидная тарахтелка. Мы ее не слышали и, похоже, перекрывали весь уличный шум криком своих глоток, извергавших понятия о "черных дырах", "парсеках", "геометрии Лобачевского" и прочем. И только звонкий голос девчонки привел нас в чувство. Это ты предупреждала нас об опасности: "Мальчишки, коляска!"
   Всего два слова. Как ты там оказалась? Помнишь, у вас закончился первый урок (в мастерские мы шли к девяти часам и проходили мимо вас во время первой перемены) и предстояла контрольная по математике. Ваша Зинаида Ивановна была еще той закалки, она не давала ученикам продыха. Уж очень ей хотелось проверить, открывали ли вы учебники за лето? Она сразу же со звонком с урока вошла в класс, заставила дежурного вылизать классную доску после разбросанных записей географички, выгнала вас всех и стала писать задания контрольной. Доску она разделила на две части.
   А ты, как очень прилежная девочка, стояла у ворот с учебником и запоминала прошлогодние уравнения. Рядом девчушки из третьего класса играли в "классики". Они гоняли по квадратам, расчерченным по асфальту мелом, баночку из-под сапожного крема...
   Кажется, я увел Инну в страну воспоминаний о ее детстве. Она мечтательно смотрела мимо меня на стену, словно на ней проецировался фильм о ее школьных годах.
   - А эта баночка "квакала", когда по ней ударили ногой. Она "квакала" оттого, что в нее набили землю. Тебя, пятиклассницу, могли бы заинтересовать новые перекрестные прыжки по квадратам: в твои годы, когда ты была во втором или третьем классе, так еще не прыгали...
   - Бандит, - засмеялась Инна, оторвавшись от своих грез, вызванных моими "воспоминаниями", - жалкий фантазер: много вы мальчишки, понимали в этой игре! Но, самое интересное, я могла так подумать.
   - Ты разрываешь ткань моей картины твоего детства! - Воскликнул я возмущенно, но на грани веселого смеха. - Слушай дальше. Ты была одета...
   Инна встрепенулась, да я и сам напрягся, потому что это была важная часть моего рассказа, она должна быть убедительной.
   - Ты не слишком отличалась в одежде от своих подруг по классу, - поправился я, - но именно в пятом классе у тебя появилось кремовое платье, сшитое твоей мамой руками. Она не любила шить на машинке. Но ее ручные строчки были идеальными. Поверх платья белый сарафан-фартук. Волосы пепельного цвета - такими они были своеобразно русыми - зачесаны назад и до появления челки оставалось год и три месяца, когда ты спалишь волосы над плитой...
   Инна не сопротивляясь вошла в мои "воспоминания" оттого, что они были точными в деталях. Мы ведь много рассказывали друг другу о себе. Ее мама, когда еще была живой, часто вспоминала, как она "тянула" девочек (у Инны были еще две сестры, которые были на нее не похожими внешне, но я понял, что она вобрала от каждой сестры и мамы с папой все самое лучшее). Зная это, моя половина не удивлялась предельной достоверности. Я видел, что она приняла игру, и почувствовал прилив вдохновенья.
   Я уже "вспоминал" ее глазами... Оторвавшись от формул, девочка увидела двух ребят: высокого (это Витька) и ниже его на голову коренастого крепыша (это я), которые почти до хрипоты спорили, в какой точке Вселенной пересекутся две параллельные прямые. Мы были удивительно подготовленными в этом отношении! Каждый из нас с нахальностью невежд по-своему представлял эту точку и определял ей место во Вселенной! А сзади на нас наседала инвалидная коляска. Почти на пятки. Вот Инна и крикнула, предупреждая об опасности. А мы что? Шарахнулись, отскочили и вновь пошли дальше. Только я с туманным романтичным взглядом астрофизика скользнул по девочке в знак благодарности. Синие глаза и необычайно звонкий голос. Сильный голос пионервожатой. Сильный голос школьного декламатора. Синие глаза скромной девочки с необычайно светлыми русыми волосами.
   И оба забыли об этой встрече.
   - А каким ты запечатлелся в моей памяти? - лукаво спросила Инна.
   - Я уже говорил о своей коренастости, - тускло отозвался я. Но идея описать самого себя все-таки понравилась, и фантазия заработала. - Я был в темно-синих брюках из какой-то плотной ткани, которая натирала мне ноги. Ну, сама понимаешь, мои пухленькие ляжки. В брюки была заправлена льняная рубашка, Господи, да, тоже кремового цвета. Пожалуй, несколько потемнее твоего платья. Кепка была, точно. Белая с черными мушками и большим козырьком. Тогда она вошла в моду и ее называли "аэродромом". Но я носил ее задом наперед. В целом вид у меня был пай-мальчика из обеспеченной семьи инженера-железнодорожника. Оттого, что черные жесткие волосы завивались, усиливалось впечатление, что я начинающий поэт.
   - Хватит, хватит! Созерцающий себя Нарцисс. Еще не хватало, чтобы ты изменил мне с самим собой!
   Инна закатилась от смеха. Я пытался какое-то время сохранить постное выражение лица, но уже через секунду смеялся не менее заразительно, чем моя жена. На наш смех прибежали девочки и стали удивленно разглядывать нас, стоя в проеме двери спальной.
   Суббота, как всегда пролетела быстро. Мы досидели до половины второго ночи, наслаждаясь концертом хора Московской епархии, который транслировали по телевидению в какой-то светлый церковный праздник. Голоса были изумительны. Почти невозможно было разобрать смысла слов церковных песен, но они навевали умиротворение. Заснули мы сразу же после того, как выключили телевизор благостным пониманием особого своего предназначения в этой земной жизни.
   Около пяти утра Инна дотронулась до моего плеча и, увидев, что я открыл глаза, таинственно приложила палец к губам, словно заговорщик. Как и все заговорщики, она смотрела на меня испуганно и даже испытывающее. Может так смотрят жены на мужей, у которых в карманах появляются предметы женского обихода. Инна улыбнулась и виновато зашептала:
   - Не тревожься, просто меня посетил удивительный сон. Но все во мне твердит, что это не просто сон. Я не могла дождаться утра и решила разбудить тебя.
   Я улыбнулся в ответ и воспринял ее пробуждение с мужской позиции: протянул ей свои руки и попытался привлечь к себе ее губы. Но тут же отпустил, заметив в ее глазах отблески потрясения.
   - Я вспомнила, - почти шепотом сказала Инна, - та встреча у ворот школы действительно не твоя фантазия. Она была!
   Мои глаза округлились. Наверное, так они выпучились у того скульптора, который, изваяв Галатею, начал клянчить у богов дарование ей жизни. И когда они вложили в нее душу и каменная девушка, потеплев, открыла глаза, то у ее создателя слегка "поехала крыша".
   Господи, пути твои неисповедимы! Я же все выдумывал на ходу. Я не скрывал своей фантазии, она рождалась спонтанно, оформленная в детали реальных событий и вещей. Так пишет любой писатель. В реальный мир он вкрапливает придуманных героев, которые больны ужасом детских фантазий, страхов и восторгов.
   Как можно "вспомнить" день, которого не было! День может быть и был, похожий, но в нем не было того, о чем я сочинял. Мы изредка листаем Книгу Воспоминаний, любимую книгу, потому что, как правило, она рассказывает нам о самых памятных неимоверным счастьем и просветлением днях. Если и натыкаемся на "плохие" страницы, то скорее перелистываем. Ведь любимую книгу берут, чтобы отдохнуть, насладиться уединением с памятью прекрасного...
   - Но все было немного не так, как ты мне вчера утром рассказывал, - тихо начала пересказ своего сна милая и прекрасная женщина. - Вторым уроком у нас должна быть литература. Мой любимый предмет. Разве не из-за него я пошла на библиотечный факультет? Я держала в руках хрестоматию и читала лермонтовскую поэму "Мцыри".
   Голос Инны подрагивал от волнения. Я видел, что сон был лишь толчком к этому рассказу: она на ходу поправляла себя, но уточнения вылавливала не из призрачных сновидений, а из реального источника памяти. И это ее пугало.
   - Девочки из 4-Б крутили скакалку. Мальчишки гонялись друг за другом. Почему-то мне вспомнился Васька с вылезшей из штанов рубашкой, перепачканной чернильной пастой. И все лицо у него отдавало синим. Он истошно кричал: "Борька, жид, догоню, удавлю!" И исчез где-то в глубине школьного двора. А мне захотелось увидеть этого Борьку-жида. Я осмотрелась, но мое внимание привлекли двое мальчишек, уже почти парней. Но по тому, как они шли и кричали о каких-то коллапсах и антиколлапсах, это были старшеклассники.
   Да, я совершенно ясно вижу то утро, расцвеченное яркими красками ранней осени. Я только сейчас поняла, как красива была наша школа с серым фасадом и пыльными стенами из красного кирпича. Короткая улица, идущая от ворот школы, как аллея сказок про фей вела в какую-то неведомую прекрасную страну, где отношения между сказочными прекрасными существами были простыми и предельно ясными. Эту аллею составляли стоящие в длинный ровный ряд дубы, кроны которых высоко переплелись друг с другом. И первые осенние туманы терялись в этой аллее. Я любила выходить на перемены сюда, к воротам школы: до сказки было рукой подать. И в эту сказку входили двое мальчиков. Один долговязый, чуть сгорбленный от привычки везде пригибаться. Он и по аллее шел так, словно боялся зацепить плечами кроны дубов. А второй был на голову ниже. Он шел чуть вразвалочку, так передвигаются люди с полными ногами. Да, на тебе была кепка-аэродром, которая козырьком указывала куда-то вбок. Мне почему-то вспомнилась сказка Маршака про Рассеянного, который на ходу одел сковороду.
   Сзади на вас, действительно, тарахтел и надвигался транспорт. Но это была не инвалидная коляска с ручным управлением, а небольшой трактор, красный такой, с маленькими колесами. А еще к нему была прицеплена тележка с полным, до бортов, грузом осенних листьев. Она тащилась за трактором как тянется за рукой матери непослушный ребенок. У тележки были свои какие-то поскрипывающие звуки, похожие на удары смычком по басовым струнам контрабаса. Я не представляю, есть ли у контрабасистов смычки?
   Тарахтенье двигателя трактора и скрип тележки оглашали улицу, но вы не слышали этих звуков: вы о чем-то яростно спорили. Почему тракторист не подавал сигналов? Или ему было занятно плестись за вами след за след? А мне показалось, что тракторист спит и сейчас наедет на вас. И тогда крикнула: "Мальчики!"
   Меня вы услышали. Вы сначала ошарашено посмотрели в мою сторону, увидели, что я указываю рукой вам за спину, оглянулись, и, как ужаленные, отскочили в сторону. Такие два взрослых попрыгунчика...
   Инна остановилась, потирая виски не оттого, что их ломило, а словно движения пальцами должны были помочь определить ей степень призрачности ее воспоминаний. При этом у нее было выражение провинившегося ребенка, который при взрослых сказал такое, от чего маме с папой пришлось краснеть перед ошарашенными гостями. В данном случае я вместо папы сидел на кровати с отвисшей челюстью и глупым выражением лица. Я вспомнил ее голос в том далеком прошлом. Это был необычайно сильный, ясный голос Джальсамино. Да, теперь я совершенно отчетливо услышал ее крик в прошлом.
   Я не знаю, спас ли этот крик от трактора, но теперь пришла догадка о том, что когда я встретился с Инной в библиотеке, то именно ее голос спасительницы, почти не изменившийся за десять лет, интуитивно заставил закрепить знакомство.
   - Послушай, дорогая, - мой шепот с хрипотцой указывали на волнение, которое охватывает человека, совершившегося величайшее открытие, - это что же получается? Я смоделировал воспоминание о том, что для нас раньше не существовало. Я придумал воспоминание, которое оказалось, отражало реальную ситуацию в прошлом. Ты понимаешь, что это значит?
   Теперь я уже почти как тот мальчишка кричал про коллапсы и антиколлапсы. Вскочив на ноги, я схватил подушку и запустил ее в потолок. Это детская выходка заставила нас рассмеяться. Но я тут же утихомирился и, подняв указательный палец к потолку, изрек:
   - Писательская фантазия, воображение не исключительный дар, а возможность, данная человеку вспоминать. Да, да, именно черпать воспоминания из общечеловеческой "копилки" памяти. Именно эта возможность выдвигает писателя на роль оракула. Но, пойдем дальше в этих рассуждениях. Память не связана со временем, для памяти нет времени. Она существует отдельно от конкретного человека и является собственностью всего мыслящего и живого во Вселенной. Знание об этом мире уже записано в нас, и, когда мы говорим о воображаемом будущем, мы просто считываем то, что уже заложено кем-то в наше сознание. Вот так и не иначе!
   - Туманно и замысловато, - развела руки моя жена. - Все это слишком категорично!
   Инна опустила руки на одеяло. На ее лице появилось мечтательное выражение.
   - Хотя, конечно, я знала, что встречу именно тебя. Это знание не торопило меня с замужеством. Да и вообще я отвергала все попытки ухаживания за мной. Со стороны это было очень странным и мои подруги спрашивали: "Кого ты ждешь? Принца? Как Ассоль на берегу моря вглядываешься в горизонт, не покажутся ли алые паруса?" Ты понимаешь, что при этом добавляли они? Догадываешься? Я не знала, как произойдет наша встреча, но когда ты впервые вошел в библиотеку, где я проходила еще практику, то мне сразу стало ясно, что это именно ты, единственный и неповторимый...
   Меня растрогали ее воспоминания и я почти забыл о своем открытии. Я прижал Инну к себе и ждал продолжения.
   - За три месяца до нашей свадьбы ты впервые появился среди стеллажей нашей заводской библиотеки. Веселый, самонадеянный красивый молодой человек. Ты требовал последние номера толстых московских журналов.
   - Меня распирало от гордости, - продолжил я, - что напечатали первый мой опус. Мне позвонили из журнала и поздравили. И я бросился искать тот номер. Когда я его нашел, мне захотелось показать тебе тот рассказ.
   - Ты был в нетерпении, - подхватила эстафету приятных воспоминаний Инна, - ты пошел за мной следом к столу, где лежала стопка еще не разложенных поступлений. Я оглянулась и увидела, что на меня надвигается некое облако в штанах. Оно рассеялось...
   - Вместе со штанами, - хихикнул я.
   - Оно рассеялось, - продолжила Инна с очаровательной улыбкой ангела, который прощал заранее грех суетности, - и я увидела армаду кораблей-парусников, заходящих в морскую бухту неизвестного континента. Послышались звуки сигнальных труб, матросы забегали, а сигналисты замахали разноцветными флажками. А я встречала эту армаду одна, аборигенка, давно ждущая разнообразия в унылом существовании...
   Инна удивительно романтична. Огромная волна благодарности и нежности поглотила меня. За семнадцать лет земной супружеской жизни ее душа не очерствела, не покрылась коростой обид, упреков и сожалений. Она каждый день с трепетностью невесты, идущей под венец, воспринимает мою близость с ней. Вот и сейчас она прижалась к моей щеке и очень медленно, мы пошли на сближение наших губ. От этой неторопливости и предвкушения поцелуй был изумительно сладким. Как сладкий глоток "Кагора", вызывающий горячее жжение под "солнечным" сплетением.
   Прошел месяц с небольшим. Вчера я тоже решил поиграть в воспоминания. И чем больше я фантазировал, манипулируя вытянутыми из памяти обрывками впечатлений того, очень далекого, прошлого, тем сильнее крепло во мне ощущение нового неожиданного открытия.
   За год до школы в наш детский сад пришла новенькая девочка. Я не видел ее в лицо. Это Людка Самойлова в полдник, когда она жевала крошащееся печенье, запивая его какао, своим шепелявым голоском обронила: " В младшей группе новенькая..."
   С незнакомой мне девочкой я столкнулся один и, как мне казалось, последний раз в жизни. Мы катались на санках. Очередной раз съезжая с горки меня потащило в сторону. Я умудрился врезаться в дерево и потерять сознание.
   Очнулся в кабинете медсестры. Уже приехала моя мама, и нас повезли в больницу на рентген. По пути медсестра рассказывала маме, что мои санки отлетели в сторону, и попали в новенькую девочку. Она упала и расшибла себе бровь. Ее уже везли в больницу зашивать ранку. Но в сад я не вернулся. Приехала мамина мама и просидела со мной до самой школы.
   После этого разговора я пристально взглянул на Инну. Она молча приблизила ко мне свое лицо и пальцем указала на едва заметный шрамик. Почти незаметный. Как я не мог видеть его все семнадцать лет?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

КАИН ИЛИ АВЕЛЬ ?

   Рассказ
  
   1
  
   - Встать, суд идёт! - возвестил секретарь суда, робот в форме коридорного пятизвёздочной гостиницы "Вселенная", которая составляла часть Дворца Всемирного Правосудия. Этот комплекс был построен в Москве по решению Всемирного Правительства.
   Этот робот следил за ходом заседания суда. Производимая им скрупулезная стенография была скорее данью традиции, чем необходимостью. В автоматическом режиме шла независимая голографическая запись всего заседания, которая передавалась на индивидуальные голоприемники каждого жителя Земли.
   Огромный зал был забит до отказа пятьюдесятью тысячами зрителей, которые подчинились приказу секретаря встать. Но не было того звука "прибоя" характерного при этом: ни стуков о кресла и ног, ни кашля, ни вздохов. Звукопоглощающие фильтры работали отменно.
   Верховный Судья Умберто Родригес, присяжные заседатели в количестве 120 человек - по одному от каждой страны Земли, исповедывающей или признающей христианство в любом его виде, расположились в центре зала на высокой сцене, имеющей форму круга. Но все члены суда были обращены к зрителю лицом благодаря сложной системе голографического отражения, так же, как и подсудимый, сидевший на отдельном пятачке. И он был виден: у каждого зрителя были специальные очки, через которые можно было заметить даже морщинки на лице Первого Преступника Земли.
   Каин предстал перед зрителями настоящим убийцей. Если заглянуть через плечо художника, рисовавшего первого сына Адама и Евы, то сразу же бросались его низкий лоб, глубоко сидящие маленькие глазки, а кривая полуулыбка "заячьей" губы обнажала большие жёлтые зубы. И еще волосатые и длинные руки. Ими можно свалить буйвола или ... убить брата.
  
   Умберто Родригес предстал в красной мантии, что носили в далеком Средневековье папские прелаты, а голову его венчал белый парик.
   После объявления состава суда, выждав мгновение так и не появившихся мнений по отводу, он торжественно объявил:
   - Слушается дело убийства Каином своего брата Авеля! Слово представителю обвинения!
   И важно сел, поправляя смуглой рукой испанского конкистадора локоны парика.
   Перед сценой, на специальной площадке, находящейся на полметра ниже круга, отведённого Верховному Судье и присяжным, но на уровне с "пятачком", где под стерегущими голубыми лучами охранной системы сидел Каин, появился высокий человек в черной длинной плаще- накидке, который усиливал его сходство с кардиналом Ришелье. У Жоржа Делакруа было вытянутое лицо с длинным горбатым носом и губами, искривлёнными в вечной гримасе жеманного недовольства, словно у него пошаливала печень, и его мысли были только о тёплой грелке и любимой минеральной воде из Турина.
   - Высокий суд! - голос у обвинителя был громкий и достаточно ясный, но к каждому звуку, издаваемому им, примешивалось какое-то тихое шипенье, словно язык его был раскалённой до красна железкой, которую постоянно опускали в холодную воду. И от этого у зрителей по коже пробегали мурашки. Им казалось, что перед ними стоит, слегка покачиваясь, большая кобра. Это впечатление усиливали волосы обвинителя, темными волнами спускающиеся на спину, ярко жёлтые дужки голографических очков. Обвинителю было очень важно видеть и выражение лица Верховного судьи, и каждого из присяжных, и Каина. Жорж Делакруа был высочайшим специалистом своего дела, а физиогномика была для него как бы составляющей частью его обвинительных речей.
   - Высокий Суд, - повторил он, - каждое преступление, совершенное за все тысячелетия существования нашей цивилизации на Земле, имеет одно начало - Первое преступление! И оно самое мерзкое, самое отвратительное по своей сути! Какой прекрасной и беззаботной была бы жизнь, не подними брат руку на своего брата! Не было бы войн, не было бы подлых убийств, не текли бы реки крови в междоусобицах, которые вырвались даже в Космос!
   Обвинитель поднял голову и простер руку вверх. Весь зал взметнул свой взгляд под купол величественного Дворца Правосудия, впервые вобравшего в себя такое количество зрителей со всех континентов Земли.
   - Вот миллионы томов, - на огромном экране, висящим полусферой над сценой шел бесконечный ряд дел в папках. - В них мы перечисляли и документально доказали связь преступлений, совершённых людьми за все века существования человечества, с Первым преступлением, которое произошло после грехопадения Адама и Евы. Да, скажу я своим оппонентам, первое уголовно-наказуемое правонарушение не было зафиксировано. Вы сами понимаете, тогда не было ни правоохранительных органов, ни суда. Но Бог разве отобрал у изгнанных из Эдема право на жизнь? И это право было выражено Богом в Его словах: "Живите и размножайтесь!" Всевышний не добавлял к этим словам призыв об убийстве, о смерти, или о каком -либо уничтожении!
   Итак, обвинительное заключение у вас на руках, уважаемый Высокий Суд. В нем достаточно ясно показана картина самого преступления и его драматических последствий. И во имя грядущих поколений, нас с вами, мы должны прекратить эту вакханалию смерти, разорвать цепь убийств невинных людей! И это можно сделать только одним способом: обнажить корни зла, доказать злой умысел Первого выродка человечества, покарать Преступника! Вот он!
   И Главный обвинитель указал пальцем на Каина, а затем поклонился судье:
   - Ваша честь, прошу секретаря огласить обвинительное заключение.
   Робот ровным, лишенным интонаций, голосом стал зачитывать заключение. Оно было длинным, и поэтому велось в режиме скоростного чтения и прослушивания. Эмоции на приведенные факты отражались на лицах столь стремительно, что, казалось, люди глумились над серьезным документом: они кривлялись, даже вскакивали и размахивали руками, словно отгоняли невидимых мух. Но таков был век совершенства людей. Однако добрая часть зрителей оказалась усыпленной чтением обвинения, и фильтры шумов усердно боролись с храпом, сопеньем, причмокиванием, вздохами, бессвязными словами, издаваемыми спящими.
   Но члены Высокого Суда держались благодаря специальной психологической обработке против усталости: им были сделаны инъекции. Немного героина, витаминов и сыворотки Брамса - все это давали космонавтам перед выходом на световые скорости.
   По окончании чтения Жорж Делакруа вопросительно посмотрел на Умберто Родригеса, который, в свою очередь, спросил защитника о замечаниях к обвинительному заключению.
   - Их огромное количество, - тот час же отозвался защитник.
   Перед залом предстал мужчина среднего роста. Его седые волосы были коротко пострижены, а полное, чуть даже одутловатое лицо создавало образ сельского священника, готового перед воскресной паствой бесконечно возвеличивать любовь к Господу, ставить в пример добродетели лучших прихожан и клеймить позором Дьявола.
   Это был адвокат Сергей Норенко. Он мягким, почти елейным голосом уточнил свою позицию:
   - Формально обвинение составлено безупречно. Но я не возьму на себя труд окончательно усыпить зал, опровергая пункт за пунктом. Это скучное занятие. Защита готова к опросу свидетелей в последовательности, ранее согласованной с представителем обвинения.
   Верховный Судья кивнул головой, и секретарь громогласно объявил:
   - Приглашается свидетель Адам!
  
   По прозрачному цилиндру лифта, скользнула площадка с первым свидетелем.
   Лифт высадил Адама почти рядом с Жоржем Делакруа.
   Это был идеально сложенный мужчина молодого возраста, почти голый, если не считать крупного фигового листа, неизвестно как прикреплённого к библейски предназначенному месту. У него были прекрасные длинные каштановые волосы, греческий профиль лица, крепкие руки. Другими словами - это был первый экземпляр человека, совершенный и не подверженный ни страданиям, ни болезням, ни иным напастям. По залу должен был пронестись вздох одобрения, вырвавшийся из уст слабой половины зрителей. Но шумопоглотители вобрали этот гул в себя.
   - Адам доставлен Машиной Времени в период, соответствующий обнаружению им своего сына Авеля мёртвым, - прокомментировал появление первого свидетеля электронный секретарь. - Таково было требование всех заинтересованных сторон.
   Голый мужчина с удивлением воззрился на зал:
   - Какие вы все одинаковые, дети мои!
   И, повернувшись к Верховному Судье, поднял к нему правую руку и воззвал:
   - Господи, Ты призвал меня на Суд Свой, но это кто?
   И снова повернулся к публике в зале.
   Его вопрос вызвал легкое замешательство. Умберто Родригес приподнял парик и почесал затылок. Увидев, как у Бога легко отделились волосы, Адам сам пришел в замешательство, и в свою очередь, почесал что-то под фиговым листом.
   - Адам, это не Бог, - с улыбкой поправил свидетеля Жорж Делакруа, - а Верховный Судья. - У вас только что умер сын Авель. Расскажите, как вы обнаружили его мертвым?
   Лицо Адама выразило наивную озабоченность. Там, где была ровная площадка гладкой кожи над бровями, появилась Первая складка. Впервые его лицо должно покрыться морщинами горя. Так, и только так, должно будет повторяться миллиарды и миллиарды раз у представителей человечества выражение лица, приличествующее беде. Все понимали, что этот урок был преподан очень и очень давно, но это так невероятно интересно!
   - Я не понимаю, о чем меня спрашивает этот Ангел? - указал Адам на Жоржа Делакруа, обращаясь к Умберто Родригесу. - Что такое "умер"? Авель спит в лесу. Очень крепко спит!
   Члены суда переглянулись между собой. Стало ясно, что свидетель не подготовлен. Он был изъят из прошлого слишком рано, когда первые люди Земли еще не осознали наличие самого факта смерти. Это было ошибкой тех, кто готовил суд, в первую очередь, обвинение. Сергей Норенко потирал руки от первой победы. Главный обвинитель потребовал технического перерыва до следующего дня.
  
  
   ***
  
  
   Утро 23 июля 2335 года. Зал полон, как и 22 июля.
   Та же процедура начала заседания суда.
   - Адам доставлен Машиной Времени в период, соответствующий оплакивания Евой мёртвого сына Авеля, - прокомментировал электронный секретарь дубль-вызов первого свидетеля. - Это согласовано с требованием всех заинтересованных сторон.
   - У вас только что умер сын Авель, - после обычной процессуальной процедуры спросил Умберто Родригес. - Расскажите, как вы обнаружили мертвым своего сына Авеля?
   На этот раз Адам был другим. Его "взяли", когда он увидел Еву, убивающуюся над телом сына. Она рвала на себе волосы и причитала, вновь проклиная самого Господа Бога!
   Первые обвинения Ева истерично бросила Богу еще тогда, когда они оказались вне Рая, на земле, недалеко от реки Евфрат. Молодые люди были растеряны случившимся, а женщина вопила, воздев руки к небу: "Что же нам делать, Господи? Я в положении, а в этом лесу нет приличного места, где не только рожать, но и жить невозможно! Для чего ты сотворил нас, Всевышний? Что стоишь, ищи что-нибудь подходящее, глина безмозглая!" Последние слова были обращены уже к Адаму.
   Второй раз, рожая Первого ребенка, она не просто плакала, а кричала и рвала на себе волосы от боли: Каин пошел ножками вперед. И это при первых родах на Земле! Тогда еще раз досталось Господу Богу! Хорошо, что на помощь пришел Змей-искуситель. Он помог Еве освободиться от бремени так, словно имел богатую практику акушерства. А затем дал понюхать первой роженице немного белого порошка.
  
   Вопрос судьи помог Адаму переключиться с памяти о плачущей Еве к созерцанию множества людей. Но именно в этот момент в душу Адама прокрался страх перед чем-то непоправимым.
   - Авель не пришел домой, в нашу первую пещеру, - начал рассказывать первый свидетель на Земле, а обвинитель уточнил: "В ночь с 18 на 19 июля"?
   Адам пожал плечами. Он еще не имел представления ни о цифрах, ни о названиях месяцев. И продолжил:
   - И мы подумали, что он нашёл себе новую пещеру, чтобы жить отдельно. Каин пришёл к ужину, плотно поел и тут же отправился спать, не желая смотреть на наскальные рисунки Евы, которая решила вести дневник жизни вне Рая. Каин вообще у нас малоразговорчивый. Он со своей сестрой Таисией, ставшей ему женой, удалился в дальний закуток пещеры, чтобы сотворить вечерний грех. По пути он плюнул на седельный камень Авеля и стал ругаться. Мы переглянулись с Евой, впервые услышав, как в нашей семье ругаются. Каин произносил резкие и короткие слова, не имеющие никакого смысла, но по его тону было ясно, что это плохие слова. Кроме того, он долго смотрел на Аделию. Та была хороша, как и сама Ева. У меня не раз возникало желание затащить ее к себе на ложе, но Ева запрещала. Откуда она это взяла, чтобы отцы не спали с дочерьми?
   Адам вздохнул, посмотрел на Верховного Судью, словно спрашивал об этом у Бога, которого почему-то здесь не считают таковым. Странные существа! Он же знал облик Бога! Такой же загорелый, с волнистыми белыми волосами и высоким лбом. И ореол света над его головой был таким же зеленовато-фиолетовым.
   - Первый человек Земли волнуется, - почему-то смущенно решил пояснить залу Верховный Судья. Его реплика была необычной, но разве и этот суд был из разряда рутинных? - Он сегодня впервые осмысливает всё, что с ним произошло после смерти Авеля. Будем терпеливыми.
   Адам словно услышал божественную истину и успокоился. Он подумал, что Бог сжалился над ним и его семьей и решил вернуть к себе на небеса. Иначе, зачем столько здесь ангелов?
   - Когда вы поняли, что Авель мёртв? - спросил Умберто Родригес.
   Адам с отвращением посмотрел на Сергея Норенко и ткнул в него рукой:
   - Это Змий-искуситель! Это он заставил Еву вкусить запретный плод!
   Зал должен был засмеяться. Но люди 2335 года были вежливыми и не показали, что наивность Адама смешна.
   - Это защитник Сергей Норенко, - пояснил Умберто Родригес. - Он защищает Каина, вашего сына.
   Адам, ничего не поняв, пожал плечами и продолжил свою мысль о Змее-искусителе:
   - У него много имен. Яблоко он подал, назвавшись Везевулом. Когда я понял, что Авель мёртв? Этот искуситель пришел, потирая руки, и сказал, что началось интересное представление: Всевышний тратит силы и глину на создание человека, а его дети укорачивают друг другу жизнь! Змий очень плохо относится к Богу, и всячески принижал Его роль в мироздании. Я ему не поверил. Но передо мной возник архангел Гавриил, посланец Бога, который изрек: "Авель мёртв. Он сказал: "Да будет так!" И снова Адам посмотрел на Умберто Родригеса, как бы упрашивая подтвердить те слова. Верховный Судья поморщился, как от насыщенного лимоном чая, и досадливо отмахнулся рукой.
   "Странный сегодня Бог, - подумал Адам, - это он же послал Ангела, а теперь сам же и спрашивает, как это было"?
   - Не отвлекайтесь, свидетель! Излагайте все по порядку!
   - Утром я подошёл к спящему Каину и спросил: "Ты знаешь, что случилось с твоим братом? Ты его видел? Где он"? Каин открыл глаза, с каким-то презрением посмотрел на меня и досадливо прикрыл шкурой разметавшуюся Таисию. Та была хороша, я возбудился и забыл, зачем пришел в этот угол пещеры. Но затем вспомнил и заставил Каина встать и показать место, где находится брат.
   Адам говорил просто, но речь его не казалась топорно простой, а была обрамлена признаками развитого интеллекта. Это должно понравиться залу. Особенно его замечания насчет своих желаний по отношению к дочерям.
   - Ева, скучающая Аделия, я и Каин вышли из пещеры. Таисия спала, и мы не стали её будить. - Адам оглянулся и только сейчас увидел сидящего на пятачке скамьи подсудимых своего старшего сына. - Господи, да ты здесь, Каин! Расскажи, что видел ты!
   Но сын отвернулся от Адама.
   Он выглядел намного старше своего отца. Можно было бы применить к нему слово "выродок", но как это сделать, если Каин был Первым Сыном? Под взглядами тысяч людей, которые симпатизировали своему прародителю и уже возненавидели Каина, у них вдруг возникла мысль, что первенец не должен быть сыном Адама, он явно не плоть от плоти прародителя.
  
   - И куда привёл Каин? - послышался нетерпеливый вопрос Верховного Судьи.
   Адам, словно очнувшись, продолжил:
   - Это был Ефратский лес. В самой глухой его чаще, под сваленным бурей деревом, лежал Авель. Он спал. Нам показалось странным такой крепкий сон: он не чувствовал, как по нему ползали жуки, мухи. Мы вспугнули какого-то зверька, нашептывающего Авелю в ухо. Но когда посмотрели внимательнее, то оказалось, что пол уха уже были съедены этим зверьком. Тогда-то и поняли, что, похоже, Авель не проснётся, раз ему не нужно его ухо. Его самого можно было съесть полностью. Как плод дерева. Мы уже привыкли к тому, что предметы исчезают. Надкусишь яблоко, и того стало меньше. А мысль о том, что человек может тоже исчезать, показалась мне дикой и неприятной.
   - А как вел себя Каин? - прервал свидетеля и подался вперед всем телом Жорж Делакруа.
   - Он подошел к брату и сильно толкнул его ногой: "Вставай, олух, у тебя уже пол уха отгрызли!" Но Авель не вставал. Зато сюда приполз Змий, и он что-то шепнул Еве. Та стала рвать на себе волосы! Это стало у нее скверной привычкой, но волосы вновь отрастают...
   - Она поняла, что Авель мертв?
   - Да, о смерти сына ей сказал Змей.
   - Ваша честь, у меня вопрос к свидетелю. - Это оживился Сергей Норенко. Он очень внимательно следил за выражением лица Адама. Он понял, о чём надо спросить, чтобы как-то переключить внимание людей на нечто иное, в чём ни одного человека на Земле нельзя было обвинить. Он обратился к Адаму, но руку с вытянутым указательным пальцем направил на Каина:
   - Адам, вы говорили о том, как был съеден запретный плод, и Вам досталась малая его толика, огрызок. А все яблоко, по сути, было поделено между Евой и Змеем-искусителем?
   - Вопрос не относится к делу! - вскочил представитель обвинения.
   - Протест отклоняется, - Верховный Судья с чувством стукнул молотком по столу.
   Адам растерянно воспринял всю эту сцену. Он был честным и порядочным Прародителем человечества и искренне хотел отвечать на любые вопросы.
   - Ты прав, Ангел! Разве это было яблоко? Так, жалкий кислый огрызок! Жаль, что я его надкусил, а не выбросил.
   - Таким образом, вы допускаете, что та греховная трапеза была на троих, но неравной? - вкрадчивый голос Сергея заинтриговал публику, и шумопоглотитель работал над тем, чтобы эффективнее уничтожить "затаившееся дыхание" десяток тысяч людей.
   Адам усмехнулся:
   - Чего здесь допускать? Змий на моих глазах сожрал пол яблока!
   Поглощённый смех в зале.
   - Следовательно, Каин мог быть и не вашим сыном?
   Сергей Норенко торжествующе взглянул на Верховного Судью, но развивать явную мысль он не стал. Он снисходительно пожал плечами, мол, у него пока всё.
  
   Такой ход суда не понравился Умберто Родригосу:
   - Защите выносится первое предупреждение за попытку увести расследование в другую плоскость. Есть ли еще вопросы к свидетелю? Нет! Вы свободны Адам. Можете занять место опрошенных свидетелей. Вызывается свидетель Ева. Мать подсудимого и убитого.
   И снова лифт откуда-то сверху, из-под купола в виде огромного прозрачного цилиндра, подал свидетельницу, чуть ли не к ногам Жоржа Делакруа.
   Тот оторопел: такой женщины ему ещё не приходилось видеть, и он подумал, что Бог ещё тот шутник, создав такое совершенство из обычного ребра Адама!
   Мужчины, да и женщины замерли в восхищении, и каждый потомок почувствовал двойственное отношение к Еве: это была Истинная Женщина, и она была их Прародительницей! Какие изумительно тонкие и выпуклые линии груди, живота, ног! Фиговый лист не прикрывал, а лишь усиливал нагую красоту женщины. К Еве были прикованы тысячи глаз в зале и миллиарды глаз землян, наблюдавших за ходом суда в своих домах и офисах. И если бы общую мысль, возникшую у всех людей планеты, можно было бы сфокусировать, то она взорвала бы Землю, до того она была неистовой по своей мощи!
   Но Верховный Судья быстро справился с обхватившим и его волнением и важно спросил:
   - Свидетельница, назовите свое имя.
   Ева оглянулась на него, оценивающие смерила взглядом, и её мнение о Верховном Судье отразилось в едва уловимой усмешке, затем она перевела взор на защитника, и тот ответил ей кивком хорошо знакомого человека.
   На главного обвинителя она даже не взглянула, отчего зал почувствовал её презрение к суду и решил, что от Евы можно ожидать, что угодно, только не правды! И ответила:
   - Ева Адамова.
   Она посмотрела на мужа, опустившего глаза. И в ее взгляде промелькнула тень жалости к нему, смешанной с презрением. И решила дополнить свой ответ:
   - Наверное, я Реброва. Да, Ева Реброва. Его ребро, но не имя Адама дало мне фамилию.
   Умберто Родригес поднял руку:
   - Свидетельница, Ваши размышления и ирония к делу не имеют никакого отношения. Вы знаете, почему присутствуете здесь?
   Ева кивнула с горькой складкой у губ.
   - Свидетельница Ева! Расскажите, что вы знаете о смерти своего сына Авеля?
   Голос Судьи слегка дрожал. И люди планеты это поняли, ведь перед судом предстала Мать человечества.
   - Мне было страшно трижды на Земле, - начала говорить Ева чистым, ангельским голосом. - Первый раз это случилось, когда Создатель выгнал нас из Рая. Второй раз при первых родах. В третий раз я возненавидела мир из-за смерти Авеля. Я увидела бездыханным бедного ребёнка, который в жизни и мухи никогда не обидел! И снова мое сердце разрывается от несправедливости. Посмотрите на моего первенца: разве мог этот агнец поднять руку на брата?
   И все посмотрели на Каина, который, действительно от этих слов матери буквально преобразился и от облика убийцы в нём ничего не осталось: это был затравленный молодой человек, которого почему-то решили сделать козлом отпущения.
   Адвокат едва скрывал своё ликование!
   - Я умерла при родах. Это был сто десятый ребенок. Девочка. Мне было 777 лет. - Ева, выбросила вперед руку и обвела ею зал. - Сколько сейчас живёт людей на Земле?
   Жорж Делакруа запротестовал:
   - Этот вопрос к суду не относится!
   Умберто Родригес посмотрел на это с другой стороны и сам ответил:
   - Ева, на Земле живут пятнадцать миллиардов человек. Вы удовлетворены?
   Прародительница мира важно кивнула головой и встряхнула своими прекрасными длинными волосами, доходившими ей до пят. От головы они были золотыми, а внизу приобрели цвет меди. Взмахнув руками, выкрикнула, насколько позволил ей нежный голос, который приобрёл звучание альтовой органа Домского собора:
   - Люди, вы все мои дети! За что же вы судите того, кто наравне со мной дал вам жизнь?
   Мир замер в растерянности. Такая простая мысль о бессмысленности суда!
   Ева опустила руки и зашептала:
   - Это был несчастный случай!
   И вдруг, воздев глаза к небу, Ева крикнула:
   - Горе мне, горе! И горе вам, люди! В мир пришла смерть! - Она повернулась у Верховному Судье, тоже путая его с Всевышним. - К чему лукавить: Он допустил Первое убийство! Он же Всемогущ. Это Ему нужны ваши смерти! Судите Его!
   Это было невероятным откровением для человечества. Люди Земли, не могли поверить своим ушам. А Ева, гневно обращаясь к Умберто Родригесу, испепелила его своим гневным взглядом.
   - Это ты проклял нас и изгнал из Рая! Лицемер... А теперь дай мне малую малость - покоя. Я больше ничего не скажу!
   Мир затих.
   Но Сергей Норенко вскочил и взорвал тишину аплодисментами в адрес Евы. Никто не слышал, как Верховный Судья возмущенно стукнул деревянным молоточком по столу, потому что шумопоглотители неожиданно отказали, и весь зал встал, аплодируя прародительнице.
   Трансляцию из зала суда прекратили. Суд взял перерыв. Три дня длился этот перерыв, на четвертый день процесс возобновился. Но Евы уже не было.
  
  
   2
  
  
   - Приглашается свидетель Авель! - провозгласил Умберто Родригес. И, пока свидетель спускался по лифту, пояснил:
   - Как потерпевший он мертв. Но как свидетель он вызван Машиной Времени в тот момент, когда был оставлен умирающим в Евфратском лесу.
   Действительно, когда лифт открылся, из него выкатилась больничная каталка, на которой лежал, прикрытый казенной простынею, молодой человек. Он стонал.
   - Ваша честь, - обратился к Верховному Судье Сергей Норенко, - этот вызов в предсмертном состоянии не согласуется с параграфом 43 статьи 111 Женевской Международной Правовой Конвенции - о милосердном отношении к свидетелям, испытавшим насилие и находящимся в состоянии агонии. Я протестую: прошу пощадить потерпевшего и не давать ему статуса свидетеля.
   - Протест отклоняется!
   Раздался стук судейского молотка. И последовало разъяснение, сделанное роботом-секретарем:
   - Как свидетель, Авель застрахован от смерти на время заседания суда. Страхование заключается в приостановке смертельной агонии сывороткой Уше. И ее действие начинается с первого вопроса к свидетелю.
   - Свидетель назовите себя?
   Автоматический комплекс каталки тотчас же вколол в организм свидетеля сыворотку Уше. Ее действие было мгновенным. Взгляд Авеля, блуждающий по залу, приобрел осмысленность. Он услышал вопрос и привстал, свесив ноги с каталки.
   - Свидетель, можете оставаться в подобном положении, - разрешил Верховный Судья. - Вам повторить вопрос?
   - Я слышал слова, - сказал молодой человек, - но прошу повторить их.
   Этот молодой человек произвел впечатление на зал и состав суда. Он был красив той двойной красотой, которой обладали родители. Белокурые волосы спускались до плеч. Гордая осанка и умный взгляд прекрасно сочетались с его изящной речью воспитанного человека. Когда вопрос был еще раз задан, он тот час же ответил.
   - Меня зовут Авель. Фамилия Адамов.
   - Когда Вы родились и где?
   - На восьмой день восемнадцатого месяца со дня Сотворения мира, в пещере Ефратского леса. Я второй сын Адамы и Евы. А вот сидит и мой старший брат Каин.
   Авель приветственно помахал рукой брату. Тот ответил кивком.
   - Позволь спросить тебя, Господи, - обратился Авель к Умберто Родригесу, - зачем я здесь, в этом скопище Ангелов?
   И он обвел рукой зал.
   Верховный Судья поморщился, когда кончится эта путаница! Сама мысль быть похожим на Бога была кощунственной, но, тем не менее...
   Он сдержанно объяснил суть.
   Авель задумался. Затем произнес:
   - Я мертв. Я должен умереть? Что такое смерть?
   Робот начал объяснять суть смерти:
   - ...Процесс омертвления, вызванный необратимыми изменениями в системе, называемой телом, когда не срабатывают защитные функции органов...
   Время шло. Авель вежливо выслушал секретаря.
   - Я понял тебя, ученый Ангел.
   И обратился к Умберто Рордригесу:
   - Ты, Бог - Верховный Судья, вызвал меня из Небытия и вершишь свой Суд. Я готов ответить на Твои вопросы.
   Умберто Родригес уже не морщился.
   - Расскажите, свидетель, - сказал он, - как прошел тот день, когда вы умирали в Ефратском лесу?
   - Казалось, этот день не отличался от других. Хотя нет, каждый день стал для меня новым потому, что моя жена ждала ребенка, и утром мы вновь говорили о том, как она себя чувствует. Аделия прелестная женщина. Она обещала подарить миру самых лучших сынов человечества. Они будут образованы. Раз наши родители совершили преступление перед Богом, то, почему бы ни использовать плод Древа Познания во благо людей? Ах, да, я отвлекаюсь. Утром мы собирались с Каином пойти в лес и собрать плоды манго. Наши сестры-жены были обе беременны и нуждались в этих плодах.
   Не скажу, что наша прогулка была приятной. Каин снова завел разговор об Аделии.
   - О чем именно он говорил? - спросил Жорж Делакруа.
   - Я протестую, - вскочил защитник Сергей Норенко, - вопрос не относится к делу.
   - Относится, - сказал Умберто Родригес, - протест отклоняется. Продолжайте, свидетель.
   - Но это глубоко личное, - Авель выразительно посмотрел на Верховного Судью.
   - От твоего рассказа, перешел Умберто Родригес на "ты", - зависит судьба Каина. Все человечество заинтересовано в установлении истины.
   - Если это так, - раздумчиво произнес Авель и, решительно тряхнув локонами, продолжил, - то, пожалуй, стоит рассказать. Каин умолял отдать ему Аделию. Он уже не раз говорил, что выбор его был неправильным. Он любил Аделию, но согласился на Таисию. Я спросил, почему? Ответ ошеломил меня: он стал спать с Таисией намного раньше решения родителей разделить нас на супружеские пары. И она ему надоела. Он возжелал мою жену.
   "Но это невозможно! - вскричал я, пораженный его желанием и претензиями. - Аделия для меня - это весь мир! И зачем меняться женами: они обе скоро родят нам детей!"
   "Таисия, даже будучи в интересном положении, заставит тебя забыть о сестре, - усмехнулся Каин, - она знает больше Аделии, как сделать мужчину счастливым! Ты, брат, не пожалеешь!"
   Но я упорствовал, и считал себя правым. Наконец Каин спросил меня: "А согласился бы я отдать ему Аделию, если мне прикажут родители?" Это было безумное предположение. Наши родители не производили впечатления легкомысленных людей. Я даже засмеялся.
   Мы входили в самую чащу густого леса. Я повернулся к Каину, чтобы посмотреть ему в глаза, но здесь что-то сильно впилось мне в шею. Я схватился за сук, который торчал в моем теле, вырвал его и рухнул на мох. И вот... я здесь.
   - Грозил ли вам Каин, если вы не согласитесь на его предложение отдать свою жену, каким-либо действием против Вас? - спросил обвинитель.
   - Что это такое, грозить? - спросил Авель.
   - Слова, произнесенные в гневе и в желании причинить вам ущерб и ..., - поспешил разъяснить Жорж Делакруа.
   - Я протестую против разъяснения понятия, которое еще не сложилось к тому моменту, - вскочил Сергей Норенко. - Это давление, с целью внушить Авелю, что Каин замышлял против него то, чего не могло быть. Понятия преступления не существовало в то время.
   - Измените свой вопрос, - посоветовал Верховный Судья обвинителю.
   - Говорил ли вам, Авель, ваш брат, что он сделает, если вы не согласитесь уступить Каину вашу жену?
   Авель беспомощно огляделся. Он долго смотрел на брата, который отвернулся.
   Впервые звякнул звонок в руках Верховного Судьи. Он призывал к ответу.
   - Он обещал отрезать мне мужское достоинство... - произнес Авель, и лицо его залилось краской смущения.
   Все человечество грохнуло во взрыве дикого смеха. Смеялся и зал, смеялись присяжные, смеялись все, даже Верховный Судья снял парик и вытирал им выступившие от смеха слезы. Только Жорж Делакруа из подлобья обозревал картину неожиданного веселья. И вдруг, когда возникла пауза, так он подумал, потому что шумопоглотители аккуратно "слизывали" звуки смеха, он смотрел на Авеля, который тоже затрясся от смеха, и спросил:
   - Чем Каин собирался отрезать вам, хм, достоинство? У вас был в хозяйстве предмет, похожий на нож?
   И вмиг смех исчез. Все вспомнили, что идет суд. Умберто Родригес сконфуженно натягивал парик на свою лысину. И никто не смеялся, когда парик не совсем точно занял свое место, оставив полоску коричневой лысины.
   - Что такое нож? - живо заинтересовался Авель.
   - Разве слово "нож" не произносил Каин?
   - Помню, произносил, - ответил свидетель, - но я не придал этому значения.
   - Позвольте, - обратился Жорж Делакруа к Верховному Судье, - задать вопрос подсудимому.
   Тот благосклонно и важно кивнул.
   - Подсудимый Каин, - Жорж Делакруа стал поедать взглядом первого сына Адама и Евы, - откуда вы знаете, что такое "нож"?
   - Я протестую, вопрос поставлен некорректно, - бросил с места Сергей Норенко.
   - Протест принимается, измените постановку вопроса, - отозвался Умберто Родригес.
   - Каин, как появилось в вашем лексиконе слово "нож"?
   - А никак! Пришло в голову и все! - ответил Каин.
   - Хорошо, - согласился Жорж Делакруа, - но, все-таки, как вы собирались лишить достоинство своего брата?
   - Я не понимаю, о чем мы ведем разговор? - возмутился Сергей Норенко. Но получил в ответ резкий стук молотком по столу председательствующего.
   Каин с едва заметной улыбкой взглянул на Умберто Родригеса:
   - Я не собирался ничего никому отрезать. Все эти слова сами пришли мне на ум.
   - Вопросы к свидетелю?
   Умберто Родригес устал. Это было видно по его лицу, потерявшему интерес к делу. Уже после демарша Евы он предлагал прекратить судебное разбирательство этого дикого дела, никакими параметрами не согласующегося с юридической практикой человечества. Но Верховное Правительство не одобрило его предложение. Правителям нужен был показательный процесс.
   Вопросов не предвиделось, потому что всем стало ясно, что перед судом стоят дети. По своему развитию, по знанию мира.
   Но один вопрос появился, его задал Сергей Норенко:
   - Что Вы, Верховный Судья, сделаете со свидетелем Авелем? Оставите его в зале или, прекратив действие вакцины, отправите умирать?
   Мир, в какой раз уже затаил дыхание.
   Господи, не скрывая своей кислой мины, - мысленно обратился к Богу Умберто Родригес, почему об этом никто раньше не говорил?
   Сергей Норенко сделал вид, что ответ его абсолютно не интересует. Он небрежно стал вести записи в своем блокноте.
   - Я прошу показать мне Аделию, - неожиданно попросил Авель, - а после я готов умереть.
   - Суд согласен с просьбой свидетеля, - сразу же согласился Умберто Родригес. Он оттягивал время для ответа. И нашел решение. - Авель увидит свою жену, но после будет отправлен в лес, к мигу своей физической смерти.
   Это было мудро, это было гуманно: так не поступил бы даже сам Бог. Зал взорвался аплодисментами. Было странно смотреть, как люди соединяют ладони, но звука не было слышно.
   И секретарь громогласно объявил:
   - Свидетель Аделия!
   Вскоре из лифта вышла молодая женщина, на вид совершенный подросток, если бы не внушительного вида живот.
   Она вскрикнула, увидев Авеля. Она успела заметить и Каина, и Адама, сидевших в первом ряду свидетелей. Но Аделия бросилась к мужу. Авель, совершенно забыв, что находится в огромном зале - неподражаемо красивой пещере, бросился к женщине. Простынь с него слетела, и он оказался нагим. Но его прекрасное тело лишь вызвало восхищение и зависть к той, которой он обладал.
   Аделия предстала уже слегка подурневшей, хотя ее грудь, бедра и стройные ноги были прекрасны и достойны восхищения. Но больше всего поражали ее глаза: огромные, синие, как небо, а длинные ресницы, как изящные опахала. Не удивительно, что Каин возжелал сестру брата. При ее появлении он приподнялся, в его глазах сверкнула радость, но тут же сменилась угрюмостью.
   Муж и жена долго стояли молча в упоении неожиданной встречей.
   - Прощай, любовь моя! - наконец воскликнул Авель, оторвавшись от жены.
   Она удивленно взглянула на него:
   - Ты не вернешься ко мне, брат мой, муж мой?
   - Не вернусь, любовь моя, сестра моя, жена моя. Я умру.
   - ?
   - Уйду надолго в подземные пещеры.
   Аделия лишь кивнула головой. Но тут же спросила:
   - Как же мы назовем нашего сына?
   - Его имя будет Енох.
   - Да, - тут же согласилась Аделия, и это напомнило зрителям какой-то мыльный сериал по голоприемнику. - Я назову его так!
   Авель лег на каталку, Аделия заботливо укрыла его белым покрывалом. Открылся лифт и свидетель Авель, он же потерпевший, исчез за стеклом. Мир с горечью простился с ним. Второй сын произвел приятное впечатление, в то время как на глазах человечества рушилась его первая семья.
   У многих зрителей лежали на руках библии, которые были открыты на трагических страницах гибели Авеля, и эти страницы были мокрыми от слез. Никогда еще и никто не плакал от чтения Библии, ведь раньше были только обязательные чувства. И эти чувства были разными: от трепета перед могуществом Создателя мира, горечи и стыда за изгнанных Адама и Евы, до возмущения и гнева за погрязший в разврате мир людской. Да и были ли они людьми, - вопрошал каждый читающий Библию, - эти допотопные существа? Потому что всем было ясно, что это сказка.
   И вот все оказалось по-другому, когда они воочию предстали перед человечеством третьего тысячелетия, не по написанному! И, оказалось, не пасли братья овец. И не ударял брат брата камнем. И не толкал того на землю.
   Но как же все было на самом деле? Поэтому особого внимания показаниям Аделии никто не придал. Люди, переговаривались, ждали нового свидетеля.
   И появилась Таисия, которая тоже была беременна. Но как разительно отличалась она от своей сестры!
   Ее живот не был огромен. Он был подтянут тугой повязкой. Слегка худощава, с огромными грудями, узкими бедрами и черными длинными волосами Таисия нисколько не смутилась перед собранием огромного количества людей. Она внимательно вгляделась в зал, рассеянно, словно процедура ведения суда была для нее не внове, начала серьезно отвечать на вопросы Верховного Судьи. Но улыбнулась лишь на голос Сергея Норенко.
   - Разрешите вопрос свидетельнице?
   Таисия полностью развернулась к защитнику ее мужа:
   - Спрашивайте, любезный Ангел.
   Лицо защитника расцвело от признательной улыбки. Он приосанился:
   - Таисия, жена Каина, - он подчеркнул это - "жена Каина", - были ли вы счастливы в браке?
   - О да, мой Ангел! Каин великолепен. Он силен, умен, знает себе цену. С ним мне было спокойно.
   - Предлагал ли он вам поменяться местами с сестрой вашей Аделией?
   - Нет, он просто хотел "попробовать" эту дурочку...
   - И вы были не против?
   - Он все равно бы вернулся ко мне.
   - Почему?
   - Аделия она...- Черные глаза Таисии сверкнули лукавством. - Ах, она была слишком пресной!
   - Значит, за словами Каина об обмене женами ничего серьезного не стояло?
   - Разумеется, Ангел мой, это был каприз.
   - Угрожал ли Каин при вас брату Авелю?
   Мозг Таисии улавливал все с полуслова. Она интуитивно поняла суть вопроса. И снова снисходительная улыбка:
   - Ни одного плохого слова от мужа моего об Авеле я не слышала. Разве лишь одни восхищения красотой, грациозностью, солидностью своего любимого брата.
   - Этих качеств не хватает вашему мужу?
   - Нет, у Авеля они были слегка лучше выражены. Но ведь каждому свое, не правда ли?
   Разумеется, Сергей Норенко был согласен с Таисией и по этому вопросу.
   Слово взял Главный обвинитель:
   - Вам нравился Авель?
   - Несомненно.
   - И вы были бы согласны с вариантом обмена?
   - Я бы не пошла против воли моего мужа...
   Обвинитель закусил губу от досады, а защитник - от желания засмеяться. Сергей Норенко ликовал в душе. Таисия прекрасный свидетель!
  
  
   3
  
  
  
   Когда жена Каина была отправлена на первый ряд к Адаму и Аделии, начался допрос предполагаемого убийцы. Он нехотя поднялся.
   - Ваше имя?
   - Каин. Первый сын Адама и Евы.
   - Вы были любимым ребенком своих родителей.
   - О любви трудно говорить, - сказал Каин, - все годы моего детства родители были подавлены изгнанием из Эдема. И я уже ребенком возненавидел Того, кто легкомысленно дал нам такую жизнь, обставил наше бытие запретами, а затем стал наказывать тем, что Сам же и создал! Все было же Им Самим предусмотрено!
   Каин не смотрел при этом на Верховного Судью. Он уже знал, что тот не Бог. И не Бог весть кто. Но старался полностью отвечать на вопросы Умберто Родригеса.
   - Вы были дружны с братом Авелем?
   - Как все, кто детство проводит со своим погодкой.
   - И вы не ссорились?
   - Причин не было.
   Вопросы шли потоком. Верховный Судья оживился. Он увидел перед собой достойного противника, но не спешил отнести его в стан преступников. Все-таки Библия есть книга. А где книга, там и вымысел.
   - Ни злобы, ни неприязни вы не испытывали к своему брату.
   - Он у нас душечка, - улыбнулся Каин. Но кто бы поручился, что это была неискренняя улыбка?
   - Но вас разозлило нежелание Авеля отдать Аделию?
   - Нисколько. Не скрою, мне хотелось бы ее познать. Я любил женщин.
   - Разве их было много в вашей семье на момент смерти Авеля?
   - Три...
   - Что это значит?
   - Ева.
   У Умберто Родригеса "пошла" голова кругом. Дурацкий суд! Но все-таки уточнил:
   - Вы любили свою мать как женщину?
   - Да, мысленно. А на практике она кое-что мне показала.
   Мир вновь затих. Назревала сенсация.
   - Что именно она показала?
   Каин усмехнулся. Он услышал в голосе Умберто Родригеса легкую дрожь нетерпения.
   - Она в десятилетнем возрасте не выгнала меня, когда они уединились с отцом на лужайке в лесу, где задумали зачать нам еще братиков и сестер. И взяла слово, что через два года я расскажу об этом Авелю.
   - Почему через два года?
   - Тогда они разделили нам сестер.
   - А сколько им было лет?
   - Десять и девять.
   - А когда они зачали?
   - Через два года, причем, одновременно.
   - Но у вас связь с Таисией началась значительно раньше?
   - Это имеет значение?
   - Хорошо, это для истории. Но вы же возжелали сестру брата. Вы хотели добиться ее любым путем?
   - Нет, только с согласия брата.
   - И не замышляли против него ничего?
   - Против него? Нет!
   - Тогда против кого?
   - Родила бы Аделия, все равно стала бы моей!
   - Почему такая уверенность?
   - Она слабая женщина.
   - Вы не убивали своего брата?
   - Я не знаю такого слова - "убивать".
   - Но как сук оказался в сонной артерии Авеля?
   - Ах, это! Мы шли рядом, но Авель чуть впереди меня. Он проходил мимо дерева и ...
   Каин отвечал ровно, не без легкой иронии. Это импонировало. Низкий лоб исчез, когда он взмахнул своими волосами и они, приглаженные его сильной рукой, так легли, что лоб открылся. Его черные глаза светились умом. И, все-таки, в них прыгали бесенята азартного человека.
   - Да, мы слушаем вас.
   Верховный Судья даже чуть приподнялся в своем кресле. Момент был важным, ведь Каин не видел записи происшедшего в Ефратском лесу, произведенной операторами, прибывшими на место происшествия на Машине Времени. Именно эта запись вкупе с показаниями убийцы и свидетелей должна быть признанной юридически достоверной. А истина? Она уже рядом!
   - Авель повернулся ко мне, но не заметил, как его плечо оттянуло сук миртового дерева. Острый сук на упругой ветке. И я, не зная почему, поспешил ухватить этот сук. И мне удалось это сделать. Но мои ладони оказались потными, сук выскользнул. И с силой впился в шею Авеля. Авель его вытащил. Он был сильным человеком. Но здесь брызнул стремительный поток красной воды. И Авель упал. Он захрипел: "Бог мой, что это?"
   Каин замолк.
   - Что же было дальше?
   - Я вернулся домой.
   - Вы бросили брата в беде?
   - А я знал, что это беда?
   - Но он упал. Вы пасли овец, вы их резали. Разве вы не видели, как они падают, и из их раны хлещет кровь? А затем они становились недвижными, и вы их свежевали и готовили себе еду.
   - Кто вам наговорил столько чепухи? Какие овцы, какая еда из них?
   - Как вы не ели мяса?
   - Что такое мясо? Мы питаемся исключительно плодами деревьев.
   - Вы не пасете животных?
   - Я устал от ваших непонятных вопросов.
   Каин сел. В зале воцарилась тишина. Верховный Судья объявил перерыв. Но перед этим первых людей человечества отправили в свое время, лишив их памяти о суде. Это было гуманно.
   Через час состоялся просмотр голографической записи.
  
   Евфратский лес. Два человека оживленно беседующих. Никаких признаков враждебности, никаких намеков на замышлявшуюся трагедию. Вот и момент, когда Авель поворачивается к своему брату. Его левое плечо задевает сук, который перехватывает Каин. Но сук вырывается из его руки и глубоко входит в шею Авеля. Все!
  
   Несколько раз была прокручена эта запись. Никакого намека на то, что Каин каким-то образом добавил ветке большее ускорение. Сук просто выскользнул из его руки.
   Выходит, Каин даже пытался спасти брата от удара веткой дерева?
   Каин был оправдан.
  
   Но кто первым из рода человеческого убил себе подобного?
  
   ***
  
   А тем временем Авеля увозила каталка к Машине Времени. Авелю становилось все хуже и хуже. Автоматика каталки беспрерывно вела контроль состояния больного. Она была настроена на эффективную первую помощь пострадавшим. И, как правило, этой помощи было достаточно, чтобы поднять больного на ноги. Поэтому, когда пульс больного стал падать до критических параметров, включилась система спасения. Инъекции, капельницы, специальное обеззараживающее поле... Машина Времени оставила Авеля на месте происшествия, но он здоровым и невредимым через три часа вернулся в пещеру. Было темно. Адам и Ева крепко спали.
   Авель нашел свой угол, который делил вместе с Аделией. И что он услышал в темноте? Сопение Каина и стоны Аделии. Он бросился на эти звуки и, схватив Каина, резко сдернул со своей жены. Рывок был столь сильным и гневным, что Каин в мгновение отлетел в сторону. Авель только и услышал вскрик Каина. Он бросился к Аделии и стал осыпать ее поцелуями, прерываемые упреками Аделии в том, что она не боролась за свою честь. Аделия только вздыхала о том, что она лишь слабая женщина. Вскоре счастливая пара уснула.
   А утром, при свете первых лучей солнца, все увидели, что Каин спит, а вокруг его головы растеклась лужа красной воды, которая уже загустела. Таисия окунула в нее палец и облизала его. Понравилось. Все попробовали. А Каин не вставал. К вечеру пещера наполнилась неприятным запахом.
   Авель вспомнил сон, в котором какой-то чудаковатый Ангел безжизненным голосом объяснял ему, что такое смерть. А Бог сидел на возвышении и молча слушал эти объяснения.
   И тогда вскричал Авель:
   - Каин мертв!
  
  

Самара , 1998-2002 г.

  
  
  

СЕРЕГА ГДЕ-ТО РЯДОМ

Рассказ

  
  
   Наш дом стоит на самой окраине города на месте бараков, построенных еще до войны, когда в пяти километрах отсюда к востоку строили авиационный завод. Сначала в этих бараках. окруженных колючей проволокой, жили политические заключенные. Многие их здесь поумирали, от того и кладбище называют Тюремным. Все это рассказывала нам бабка Сереги. Бабка Маша сама отбухала здесь семь лет, муж у нее был каким-то начальником, на которого донесли, что он анекдоты рассказывает про партию. Баба Маша, когда была живой, рассказывала этот анекдот.
   "Вот слушайте, говорила она, чукчу судят за убийство человека. Судья спрашивает его: "За что вы его убили? Чукча отвечает: "Пришел в наш край этот нехороший человек и начал кричать: "Я начальник партии. Я начальник партии!" Чукча знает, кто начальник партии. Вот и убил его".
   Баба Маша хитро смотрела на нас и ждала реакции. Но какая может быть реакция, когда мы так и не поняли, кого на самом деле убил чукча. Правда наша классная отличница Ольга Серова спросила: "Это он чего, начальника партии геологов убил?" Баба Маша кивала головой и грустно добавляла, что чукча не знал слова "руководитель", а уж тем более -- генеральный секретарь партии. Для него все это начальник.
   Это было в шестом классе. А через год бабу Машу похоронили. Перед смертью она позвала Серегу и сказала ему, что бы он навещал ее, ухаживал за могилой. Ну, хотя бы год, а то могила будет светиться. Это души умерших маются от беспамятства. А потом они идут в жилье, к людям. Плохие из них домовые, ссорятся в таком доме живые, драки, убийства, несчастья. Поминай меня Царством Небесным год, там я и буду.
   Серега впечатлительный. Он запомнил эти слова. Вот и сейчас, сидя на широком подоконнике, он произносит: "Царствие тебе Небесное, бабуля!
   Он креститься стесняется. Смотрит на меня и говорит:
   -- Не бабулина могила эта светится. Чья-то чужая.
   Я не знаю, как относится к его словам. Так-то Серега парень мировой. Мы с ним учимся с первого класса. Сейчас в десятом. Я живу в соседнем доме, тоже девятиэтажном, но только на третьем этаже. Серега живет с матерью, которая всегда в ночной смене. Ну не совсем каждую ночь, но часто. Она медсестра и постоянно просят подменить в ночную. Деньги за это приплачивают. Валентина Ивановна и этому рада, потому что надо сына обуть, одеть, накормить. В нем уже 172 сантиметра роста. А меня отпускают к Сереге ночевать, а почему бы и нет, потому что у нас двухкомнатная квартира и нам с сестрой приходится спать в одной комнате. Она на год старше и уже ставит вопрос, чтобы меня выселили в общую комнату. А там отец с матерью.
   Каждый вечер, когда мы вдвоем, Сергей подходит к окну. И мы спорим, остается ли после смерти что-нибудь от человека? Жуткая тема, тоскливая и непонятная тем, что нам не верится, что мы когда-то сами умрем.
   -- Зачем живем? -- спрашивает Серега.
   -- А зачем живут звери, птицы, растения, микробы? -- задаю я встречный вопрос. И сам отвечаю, цинично:
   -- Что б другим после нас жилось хорошо! Мы все унавоживаем землю, повышаем слой гумуса, что б все росло лучше.
   -- Где я об этом прочитал, не помню. Наверное в серии "Бесед", что выходила в издательстве "Молодая гвардия".
   -- Нет, смысл жизни человека отличается от задачи существования животных и растений, -- с некоторым пафосом начинает размышлять Сергей. -- Человек познает мир, это значит, природа, создав мыслящее существо через него познает самою себя.
   Похоже Серега цитирует тоже что-то из "Бесед". Мы оба понимаем, что говорим чужими словами, а своих еще нет. Иногда на этом спор, да какой там спор!, заканчивается и мы рассуждаем о футболе, хоккее, о том, как нас достает Витька Косой со своей компанией. Уж сколько мы с ними дрались! С первого класса. Иногда говорим о том, кем станем после школы. Хотя здесь как раз все ясно. Наши заявления о направлении в военное летное училище уже полтора месяца лежат в военкомате и мы прошли уже районную медкомиссию. Предстоят уже две.
   В этот вечер мы неожиданно решаем сходить на кладбище и посмотреть, чья это могила светится. Было уже половина одиннадцатого, как мы засобирались. Нас охватило возбуждение людей, которым предстоит ну не опасное, но все-таки необычное дело. Не все же ночью ходят на кладбище. Когда Серега затянул ремень на брюках, я увидел, что он полез рукой наверх пыльного шифоньера, что-то там нашарил и сунул в карман брюк.
   -- Ножичек что-то взял? -- спросил я.
   -- Да нет, -- сказал Серега и нехотя вынул из кармана небольшую веточку какого-то дерева. -- Это мне бабуля перед смертью передала и сказала, что если какое-то дело будет предстоять с сомнительным исходом, то я должен иметь при себе эту ветку граба. Она от чего-то спасает.
   Я усмехнулся, но ничего не сказал, потому что в глубине души уже раздумал идти на кладбище, но если уж мы собрались, то такой талисман нам не помешает.
   Как только мы поговорили про этот талисман, начались мелкие неприятности. Во всем доме погас свет. Мы посмотрели в окна, что выходили за мой дом, там все горело. В темноте мы оба набили шишки, в коридоре и подъезде. Лифт не работал и мы спотыкаясь начали бег вниз по лестнице. Хлопали двери, выглядывали жильцы, спрашивая друг друга в темноте (некоторые выглядывали с фонариками и свечами и мы поняли, что нам надо было взять хотя бы фонарь), что случилось со светом и шарахались при звуках нашего топота.
   На улице нас обдал шквальный ветер неожиданно поднявшейся метели. Снега было мало, он выпал только часа два назад, но поднятые ветром снежинки, точнее крупинки уже слепившегося снега, обкололи наши лица, словно к ним приложились металлической щеткой для дранья паркета.
   Кольцевая дорога была темна, но по краям лежал снег, а само полотно было покрыто грязной кашицей -- то, что растаяло под колесами машин. Даже в это время было активное движение и нам пришлось немного подождать, чтобы пропустить машины с начала с правой стороны, затем с левой. И опять пошли легковушки, Камазы, автобусы справа. Но вот появился просвет и мы быстро проскочили проезжую часть. И вот удивительно, как только мы оказались на другой стороне дороги, как движение полностью прекратилось. Это мы осознали, когда прошли минуть пять по направлению к кладбищу и поняли, что сзади что-то не так. Не было этих "вжик-вжик" с клацканьем колес по дорожке жиме. Мы даже встали на несколько минут и застыли. Затем медленно развернулись и посмотрели на свои дома, на весь микрорайон. Нигде не было света. В темноте угадывались только силуэты девятиэтажек, детского сада, торгового центра. На небе не было ни звезд, ни луны. Чувствовались только низкие густые тучи, от которых исходил туман. Казалось, мы попали в совершенно иной мир, переступили какую-то черту, разделяющую от мира электрического света, светящихся окон жилых домов, неоновых вывесок и уличных фонарей. Ведь когда мы вышли на улицу, то ветер заставил задрать меня голову и посмотреть на небо. В просветах плывущих облаков, края которых освещались полной луной, мигали звездочки. Как же все быстро переменилось!
   -- Что-то не то, -- глухо сказал Серега.
   -- Ага, -- подтвердил я и тут же предложил вернуться.
   -- Нельзя все делать наполовину, -- словно размышляя вслух подал голос мой товарищ, И добавил:
   -- Ты можешь вернуться...
   Я усмехнулся. Где мы только не были вместе за годы дружбы с Серегой! И лазили в двухсотметровую трубу под трассой на Москву, и прыгали с обрыва на длинном тросе, привязанном к стволу дерева (как только оно выдержало не сотни, а тысячи прыжков мальчишек и очень отчаянных девчонок), и ездили на крышах вагонов, подползая к трубе тепловоза, потому что она грела и не давала окончательно замерзнуть на диком ночном ветре, усиленным движением состава. И однажды мы приняли трехчасовой бой с бандой Витьки Косого, когда те прижали нас с Серегой к стене мельницы, что рядом с хлебозаводом в двух километрах от дома. И выдержали, потому что были отчаянны и дружны, не подпуская палками и камнями к себе многочисленных, но вообщем-то трусоватых "косовцев".
   Вместо ответа я повернулся лицом к кладбищу и увидел, что мы уже стоим перед решетчатой оградой этого места упокоения людей. Чуть правее прутья решетки были раздвинуты и был образован достаточный проход. Серега только хмыкнул, повернувшись вслед за мной и увидел ограду, до которой, нам казалось еще метров двести ходу через небольшое поле. Мы повернули, как по команде, головы назад и не увидели шоссе, возле которого только что стояли.
   Не знаю, как Серегу. но меня охватило леденящее чувство загнанности, словно кто-то подгоняет нас вперед, к могилам, оставляя за нами большие промежутки пути, по которым мы и не проходили. Лаз в ограде зловеще темнел неровными краями, за ним угадывался небольшой кустарник и первые могилы.
   Так мы не договорились. Серега взял мена за руку и предложил искать дорогу, ведущую к воротам кладбище. Она была заасфальтирована, а сами ворота представляли собой сложенные из кирпича колонны с аркой. Створки ворот висели на больших петлях и тягуче, со скрипом открывались, когда на дороге показывалась похоронная процессия.
   -- Мы должны войти через ворота, -- сказал Серега.
   Я кивнул головой, и мы пошли вперед. Ворота должны быть где-то через пять-семь минут ходьбы. Но прошло больше времени, в два раза больше, а ворота не было. Тогда мы подумали, что может быть мы вышли так, что ворота остались слева. Но только подумали, как неожиданно увидели все-тот же лаз через ограду и те же кусты за ним. Кроме того одна из могил светилась и мы поняли, что путь наш предначертан нашим же желанием найти эту светящуюся могилу. И только в этот момент мы поняли всю абсурдность нашего желания прийти сюда, всю глупость любопытства, толкнувшего на эту ночную прогулку.
   "Идите, коль пришли..." Услышал каждый из нас чей-то голос внутри сознания и неведомая сила толкнула нас к ограде. Мы даже заспешили, как бы наперегонки желая первыми быть у этой могилы.
   И вот мы стоим на кладбище. Неожиданно небо как бы поднялось, сильный ветер пронесся над головами, на уровне верхушек кладбищенских деревьев, тучи разошлись и лунный свет залил множество могил. Почти все они были огорожены невысокими заборчиками из остроконечных (расплющенных под молотом или молотками) прутьев. Надгробия почти все стандартные из мраморной крошки. Мы стояли на аллее из битого камня и перед нами была ограда чьей-то могилы. Выглянувшая луна осветила керамическую фотографию улыбающегося мужчины средних лет и под ним подпись: "Воронцов Юрий Григорьевич. Год рождения 1898, год смерти -- 1939". Ни месяца, ни дня, как будто это не имело никакого значения.
   Мы посмотрели на могилы вдоль этой аллеи и увидели, что все они и по оградам, и по надгробиям, и по датам однотипны. Впечатление было такое, что все эти могилы были оборудованы верхними, наземными атрибутами и обозначениями не так давно и какой-то одной организацией, потому что родственников у умерших не было. А может и были, но они не знали о судьбе похороненных здесь людей, а сведения о них были приблизительные, по каким-то общим записям.
   Когда мы начали осматривать весь этот ряд, переходя взглядом от могилы к могиле, то заметили легкое свечение, исходящее от каждого из такого захоронения.
   Странная эта была организация, позаботившаяся о безвестно умерших. Внутри каждой стандартной ограды стоял маленький столик и рядом была скамеечка. Кто мог прийти сюда на эти скамейки, если не было родственников? Кому могла взбрести в голову мысль войти в эти ограды и сесть, чтобы молчанием и размышлениями о бренности существования помянуть этих людей?
   Ответ напрашивался сам собой: все это ждало нас с Серегой.
   Мы переглянулись и Серега тихо сказал:
   -- Сашка, нас ждут здесь. Ты понял? А мы даже закуски и выпить с собой ничего не взяли?
   Зря это сказал мой товарищ. Когда мы вновь посмотрели на могилу Воронцова, то с изумлением увидели, как на столике оказалась бутылка, три стакана и сверток из газеты. Сомнений не было: мы должны были помянуть!
   С опаской, что все это сейчас исчезнет и мы окажемся не на кладбище, а в квартире Сереги, стоит только нам дотронуться до калиточки в оградке могилы, мы почти на цыпочках вошли и сели на скамейку, тесно прижавшись друг к другу.
   Серега взял бутылку и оторопело произнес:
   -- Гляди, залита сургучом! Этикетка была небольшой, на ней крупными зеленоватыми буквами было написано "Водка 400" И внизу завод-изготовитель, какой нельзя было разобрать. Я развернул сверток из явно довоенной газеты, потому что в глаза бросился коллаж из портрета Сталина и какой-то стройки. Внутри оказался небольшой кусок темного хлеба, порезанный предусмотрительно на три части, огурец соленый и кусочек сала. Также все это было поделено на три части. Только вот бутылку надо было чем-то открывать. Серега достал ключи от квартиры и самым большим, двусторонним с массивным ушком стал отбивать сургуч. Он слетел легко, но в горлышко была вставлена еще бумажная с приклеенной слюдой пробка. которую Серега выковырнул острым концом ключа от второго английского замка. Сделал он это несколько неосторожно, потому что немного выплеснулось водки и в воздухе запахло спиртом с каким-то осязанием древесины.
   Серега разлил водку в три стакана, один полны, он отложил в сторону, накрыл кусочком хлеба, а два других наполнил наполовину. Мы взяли стаканы в руки, как по команде посмотрели на портрет усопшего и в один голос невыразительно, тихо сказали: "Царствие тебе Небесное, Юрий Григорьевич, до пусть земля будет тебе пухом" и залпом выпили.
   Мне приходилось, конечно, пробовать разное спиртное в небольших, дозированных количествах, водка не нравилась, вино редкое было хорошим, лучше шло шампанское, но его всегда оказывалось мало, потому что на днях рождениях всегда было много народу и девчонки требовали только шампанское. Эта водка далекого прошлого, была действительно горькой. К ее вкусу явно дешевого спирта примешивался привкус извести. Наверное, в другом месте я бы поморщился и глотнув, отложил бы стакан в сторону. Не люблю себя насиловать. Ни в чем! Но здесь произошло нечто другое: водка была с изменчивым вкусом. Первое неприятное соприкосновение с ней моментально прошло и в горле, на языке появилось ощущение сладости. От горла до желудка протянулась горячая полоса, приятное тепло, исходящее от этой полосы, которая упала в центр живота и стала раскручивающейся спиралью разливать тепло по всему телу. Мы слегка захмелели и уже с какой-то нежностью и без страха посмотрели на Воронцова Юрия Григорьевича, у которого, казалось, улыбчивый рот растянулся еще шире в благодарном отзвуке. Закусили, чуточку откусывая от хлеба, огурца и сала. И они имели какой-то необъяснимо сладковатый вкус самой восхитительной пищи на свете.
   Серега налил еще. Мы выпили, закусили. Почему-то подумалось о наших родителя. Об их родителях. Своих-то я знал, а Серега признался мне, что хотел бы увидеть своего отца. Он так ничего о нем не знает.
   -- Мамка (именно так, а не "мама") мне говорила, что он умер, когда мне было два года. И все. Больше ничего и никогда не говорила. Только сказала, что он уехал в командировку куда-то на Дальний Восток. И через полтора месяца пришло официальное сообщение, что он утонул. Утонул вместе с товарищем на плоту. Или просто утонул? Я не знаю, откуда мне пришла мысль, что вместе с товарищем и на плоту?
   Серега потряс головой. Разлил остатки водки. Мы выпили и встали. На минутку Серега задержался взглядом на портрете Воронцова и сказал:
   -- Мы не знаем, кто ты, Юрий Григорьевич, но год смерти у тебя показательный. Светлая тебе память, неизвестный отец, дед, может брат или дядя.
   Мы не были пьяны, лишь легкий хмель после четырехсот граммов на двоих. Но мы еще не знали, что это только начало. Когда мы отошли от могилы Воронцова, то увидели, что рядом, на соседней оградой тоже на столике стоит бутылка, три стакана и сверток. Луна угодливо осветила нам портрет другого мужчины, Дерябьева Виталия Степановича. Он глядел без улыбки, строго, но почему-то нам показалось, что это все показное, потому что углядывалась поза перед фотообъективом и... тщательно скрываемая тоска что ли? Мы не спеша повторили ритуал поминок и затем пошли к третьей оградке. Мы шли вдоль аллеи по три-четыре шага к ограде, по пять-шесть шагов от столика к столику, от трех к трем опрокинутым стопкам, оставляя стаканы полные, накрытые хлебом с незнакомым вкусом, оставляя слова поминания. И аллеи, казалось, не было конца, но и пьяности не было. Хотя везде мы сначала морщились, а затем испытывали обжигающее соприкосновение с неизвестным нам доселе вкусом довоенной водки. И какое-то облегчение наступало, когда произносили имена, написанные на надгробных плитках. Здесь были и мужчины, и женщины, и дети, и старики, и цветущие по возрасту люди. Это была вереница надгробий, на которых даты смерти начинались еще в конце, в начале века, чуть позже на десять-пятнадцать лет (когда он фотографии оказывалось лицо ребенка), но даты смерти упирались в 30 по 41 годы.
   Мы потеряли счет времени, счет имен и фамилий, счет стопкам. Мы шли какой-то мрачной эйфории, каким завершается трудное, надолго затянувшееся дело, переданное неизвестно кем, но с намеком на награду. Как-то враз аллея закончилась и мы оказались у центрального выхода из кладбища. Слева стояла часовня, где отпевали покойников, построенная всего тридцать лет назад. У ворот примостилась небольшая сторожка, в единственном окне которой мы увидели неровный свет то ли от керосиновой лампы, то ли от свечи. Ворота были приоткрыты, но нас потянуло в эту сторожку. Мы захотели узнать, откуда появилась эта странная аллея?
   Словно читая наши мысли кто-то в сторожке затушил свет и дверь открылась. На пороге застыл старик. Да, это был старик, потому что луна не была скрыта тучами на все время, которое мы посвятили поминанию неизвестных нам людей, и она осветила высокий лоб, под седой копной волос, прямой нос такой же прямой рот, правда слегка искривленный, тем, что мышцы лица были скрыты морщинистой кожей и ослаблены долгими годами жизни. Он отделился от порога и стал ждать, когда мы приблизимся к нему.
   -- Здравствуйте, дедушка, -- первым заговорил Сергей.
   Я вторил ему в приветствии.
   Мы думали, что старик удивится нашим поздним приходом на кладбище, тем более, что в сторожке послышался бой настенных часов, отметивших двенадцатью ударами ровно полночь.
   Мы переглянулись, услышав этот бой. Прошло, оказывается, чуть больше часа, как мы вышли из дома. А казалось, что должно быть четыре или пять утра.
   -- Вы пришли поздно, -- сказал старик ровным и чистым голосом, словно ему было от силы двадцать лет, когда голосовые связки не тратятся на споры по работе, выяснение отношений в семье и занудливые лекции детям, не терпящим даже намекав на поучения. -- Но не опоздали. В эту ночь поминовения вы сделали то, что должны были сделать другие, неизвестные вам люди. Спасибо за это и вам это зачнется.
   -- Но эта аллея? -- спросил Серега. -- Откуда она, мы раньше не видели ее днем?
   Он повернулся и я за ним, но к нашему удивлению ничего похожего на аллею с битым кирпичом не оказалось. Мы увидели то, что видели раньше. От входа к часовне тянулась широкая дорога, неровная по краям, потому что здесь были первые могилы политзаключенных, которые рылись не натянутой веревке, а на глазок товарищами умерших. Одни могилы были чуть в глубине, другие выходили на проезжую часть. Дорога была грунтовая и на ней поблескивал снежок. Самое странное заключалось в том, что на этой дороге не было ни одного следа от наших с Серегой ног.
   Мы вновь повернулись к старику. Но его не оказалось и мы увидели. что сторожка закрыта на большой висячий замок. Тогда мы неожиданно схватились за руки и бегом бросились к воротам. Их тяжелые створки чуть поскрипывали под напорами ветра, словно предупреждая нас, что еще немного и они захлопнутся и не будет нам выхода отсюда! В несколько прыжков мы достигли ворот и проскользнули между створками, которые, действительно сразу же с тяжелым стуком челюстей огромного существа закрылись. Вот здесь-то мы и увидели свои следы. А когда взглянули на дорогу, то обрадовались тому, что она пересекается с кольцевой, а на месте их пересечения стоит столб с уличным фонарем. А за дорогой горел огнями наш микрорайон. Ничего похожего на состояние хорошо помянувших водкой людей не было.
   --Вот пригрезится, так пригрезится! -- сказал Серега и мы стали думать о том, что все-таки произошло с нами, почему мы оказались у кладбища?
   С каждым шагом домой вопросов появлялось все больше и больше. Мы стали замечать, когда перешли, нет, перебежали дорогу, что становимся как-то легче. В голове стали появляться мысли о каких-то уроках древней давности, словно мы недавно закончили четвертый класс. Мы вбежали в подъезд и вскочили в лифт. При не очень ярком освещении вгляделись друг в друга и увидели нам по одиннадцать лет. И мы в одежде пятилетней давности. Когда мы нажали на кнопку звонка, то на пороге появилась Серегина бабушка! За ней выстроились мои родители. И все в один голос, почти крича, спросили: где мы были в такое время!?
   И здесь мы взглянули друг на друга и стали сочинять, что задержались играя в "казаки-разбойники" в районе хлебозавода. Мы сами уже не помнили, где же были на самом деле.
   ...Серега сидит на подоконнике и кивает в сторону кладбища:
   -- Смори, Сашка, могилка светится, когда мне говорила бабушка...
   Он осекается, потому что баба Маша стоит в дверях и зовет нас пить чай. Она жива здорова, а нам по пятнадцать с лишним лет. Мы только начали учиться в десятом классе.
   Баба Маша услышала о светящейся могилке. Она кряхтит, поднимая подол фартука, словно он тяжелый, как портьерная ткань в нашем драматическом театре, и говорит:
   -- Это светятся неприкаянные души. Много людей полегло на этом кладбище. И мне уже пора туда, но, говорят, что Тюремное закрывают. А нам уготован другой погост. Наверное, это к лучшему, потому что не хочется лежать с такими соседями-мучениками.
   Мы переглядываемся с Серегой и улыбаемся: любимая тема бабули
   И где-то в глубине сознания проскакивает мысль: почему же баба Маша жива? Она же была похоронена четыре года назад. Но эта мысль кажется чужой, забредшей из чужих голов. А думать о похоронах близких и хорошо знакомых, значит продлевать им жизнь.
   И мы пьем чай с пирогами, которые прекрасно печет бабуля Сереги. Наверное поэтому я так люблю бывать у него дома.
   Но перед этим чаепитием Серега запускает руку в карман и с удивлением вытаскивает небольшую часть ветки каким-то образом оказавшуюся у него в брюках. Он выкладывает ее на кухонный стол. К этому столу подходит баба Маша и незаметно забирает эту веточку и прячет ее в кармане своего передника. Я не могу ручаться за то, что именно так происходит исчезновение веточки с кухонного стола. Но когда бабуля отходит от стола, то на нем все чисто. Как будто никто и не выкладывал ничего на этот стол.
   Я вспомню об этом вечере, об этом чаепитии много лет спустя. Когда буду один и мне покажется, что сначала этот вечер не должен был закончится чаепитием. И тогда потянется вся цепочка воспоминаний. Но так ли это было на самом деле, ведь Серега уже погиб в Афганистане, а я несколько дней назад похоронил свою маму, ушедшей вслед за отцом. И я сейчас собираюсь идти в дом напротив, подняться на девятый этаж, чтобы обнять бабу Машу. Серегина мама стала такой же, как и она. Даже чуть старше бабули. И мы втроем будем пить чай с пирогами. И мне кажется, что Серега где-то рядом. Надо только выйти в его комнату и посмотреть на широкий подоконник. На нем он и сидит, светящийся и прозрачный.
  
  
  
  
  
  
   5
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"