- Так кто из вас тут главный? - спросил молодой человек. Три женщины спокойно посмотрели в его лицо - за свою жизнь и не таких видали.
- А сам-то что думаешь? - не удержалась та, что повыше. Лицо у нее было круглое и все в нем казалось оптимистичным: и маленький нос смотрел кверху, и брови разбегались к вискам, и глаза смеялись, и мелкие веснушки, как брызги облепихового сока.
- Вы, что ли?
- Для тебя, может, и я. А для кого другого, может, вот она, - и женщина махнула головой на свою соседку слева. Та была очень худая, на лице все какое-то незаметное, только над острыми скулами огромные иконописные глаза. После взгляда в них молодому человеку расхотелось воевать, он замялся и наконец выдохнул:
- Мне просто нужно знать - сегодня такой день... Скажите, что мне делать. Ну, в общем... Моя подруга беременна, а я, понимаете, ну в общем не собирался на ней жениться и все такое. И чего делать?
- Вот это новость! - не удержалась веснушчатая.
- Н-да, старо, как мир, - пробормотала вторая и посмотрела на третью. Та тихонько вздохнула и выступила вперед.
- Пойдем, - мягко сказала она, обнимая его за плечи. - Тебе повезло, что ты нас застал. У нас сегодня обход, очень много дел. Вера, Надя, идите без меня. Вечером увидимся у мамы. А теперь смотри. - Женщина сыпанула на стол мелкий речной песок. - Разные песчинки или одинаковые?
- Вроде бы одинаковые, но все-таки немножко отличаются.
- Верно. Вот эта песчинка - ты, эта - твоя подруга. Другие - остальные люди. Какую бы ты песчинку ни выбрал, в чем-то вы будете похожи, в чем-то нет. Но они все - речные светлые песчинки. Твоя подруга хочет, чтобы ты на ней женился?
- Хочет.
- Вы уже соединились в ребенке. Представь: он станет подрастать, и ему нужен будет только один отец - ты, а не какой-то дядя Вова, который станет ее мужем. Ты будешь с ним играть, учить его, но главное - ты будешь его любить. Понимаешь, любить каждый день, находясь рядом. Потому что в другом случае, даже если ты будешь его любить, но на расстоянии, он не почувствует твоей любви - так всегда бывает. Любовь далекого отца для ребенка - это пламя спички. А ребенку нужно солнце. Теперь девушка: когда вы знакомились, она тебе нравилась?
- Ну в общем да.
- А что изменилось?
- Не знаю. Когда она сказала, что залетела, во мне что-то обломилось. Мы еще не готовы - ни образования, ничего, только на первом курсе. Моя мать работает, она с ребенком сидеть не будет.
- Нет, погоди, ты не о том говоришь. Чем девушка для тебя стала хуже?
- Не знаю. Просто я не чувствую к ней того, что раньше.
- Успокойся. Ты дергаешься, ощущаешь себя загнанным в угол, она - тоже, даже еще хуже, поверь. Когда начинаешь узнавать человека, все в нем интересно, все нравится. Потом знакомишься с его недостатками, и все начинает раздражать. А потом все, что нравится и не нравится, превращается в сплав, и понимаешь: вот это и есть родной человек. Ради того, что тебя так к ней влекло - попробуй еще раз.
- Ну говорю же: не могу.
- А зачем тогда к нам пришел? Ты ведь уже все решил.
- Думал, посоветуете что-нибудь дельное.
- Посоветуем забыть твою подругу с ребенком?
- Ну не знаю...
- Ладно, все ясно. Иди. Только об одном прошу: попроси свою девушку к нам придти. Пусть спросит Веру.
***
Вера и Надежда долго кружили по улицам, пока их внимание не привлек разговор двух мужчин.
- Надо в церковь сходить, благословение взять, - торопясь и хлюпая словами, говорил рыжебородый. - Иначе ничего не получится. Всегда - и перед тем, как квартиру продать, на работу устроиться, и перед началом любого дела надо взять у батюшки благословение - и тогда все получится, и деньги будут - все будет.
- Ну, Вас послушать - так без благословения и чихнуть нельзя, - не выдержал второй, высокий. - А как же люди жили в советские времена? Никто никаких благословений не брал, и все равно у кого-то все складывалось, а у кого-то возникали проблемы.
- Конечно, конечно, нельзя забывать про Божий промысел. Все в руках Божиих.
- Тогда какое значение имеет благословение? И зачем тогда патриарх Алексий всюду ездит с личной охраной?
- Ну, на Бога надейся, а сам не плошай, - на лице рыжебородого образовалась лукавая улыбочка.
Рядом с высоким стояла девочка лет тринадцати. Она не только вслушивалась в разговор, но и время от времени порывалась вставить слово, однако затем заставляла себя промолчать, только глаза горели. Вера не удержалась - легонько гладящим движением провела рукой по ее волосам. Та вздрогнула, заоглядывалась - никого. Замерла, выпала из разговора.
Вера и Надежда полетели дальше.
У окна сидела девушка, быстро клацала по клавиатуре, покрывая страницу своего публичного дневника на diary.ru потоком слов:
"Как можно жить в этом мире? Кругом вранье и грязь. Никто нам не поможет, пока мы сами не решим себе помочь. Ждем, когда появится кто-то, в чьих силах изменить все, взмахнув рукой. Но ждать долго. Не выдержав, мы уходим из жизни, вспарывая вены, глотая таблетки, падая с крыш. Или вынимаем иглу - с ней легко и спокойно, до определенного момента. А потом снова - мрак, пустота. Ненавижу мать за то, что пустила меня в этот жестокий мир!" На мгновение девушка остановилась, бросила взгляд в окно - там под белесым равнодушным небом мокли ржавые крыши. Если бы она поднялась на пару этажей выше, то увидела бы, что с южной стороны небо уже просветлело, дождь закончился, и над землей мягко сияли обласканные изнутри солнцем золотистые облака. Девушка смогла бы также увидеть в этом свечении и улыбку Надеждиного лица, и прожигающую силу глаз Веры. Но она хмуро смотрела в закапанное стекло своего окна и брови ее все ближе сходились к переносице.
Невидимый телефонный провод соединял двух подруг. Забившись вглубь разлапистого кресла, одна говорила:
- Понимаешь, я устала от этих вечных вопросов: есть Бог - нету Бога. Почему я должна гадать? Разве в этом смысл? Когда появился Адам, разве был у него вопрос: есть ли Бог? Он точно знал, что есть, что он все видит. И то поступил по-своему. Вся проблема в том, чтобы сердцем выбрать путь с Богом - несмотря ни на что. Почему же со времен Адама так немыслимо усложнилась наша задача? Прежде чем идти к Богу, мы вынуждены решать для себя, да есть ли он вообще - и естественно, куча народу отваливается уже на этой стадии. Неправильно все это. Человек не должен рассуждать, есть Бог или нет. А то те, кто считают "есть", пытаются жить по совести, те, что отрицают, пускаются во все тяжкие - каждый определяет себе законы сам и идет с ними более или менее уверенно. Вот и Тихоплавы пишут, что сегодня человеку нужно знать точно, есть ли Бог, получить научное подтверждение его существования - ведь уже давно проводится масса экспериментов: и ауру зафиксировали, и силу молитвы в виде свечения вокруг пальцев, и столько всего! Человек не должен гадать "верить - не верить, есть Бог - нет Бога", человек должен знать и тогда уже выбор делать. Иначе получается, что Бог просто играет с нами в кошки-мышки.
И тут вступила вторая:
- Ну правильно, поэтому Достоевский и вывел формулу "если Бога нет, то все позволено". Так оно и получается. Кто-нибудь из священников тебе бы наверное ответил, что это козни дьявола - заморочил людям голову, заставил усомниться во всем, переключил внимание на проблемы НЛО, снежного человека, астрологию. Сейчас только ленивый, по-моему, хоть раз не ходил снимать порчу или какой-нибудь "венец безбрачия". А может, мы со времен Адама сами настолько отошли от Бога, что своими руками нагородили эти стены неверия? С каждым поколением потомков мы все отдалялись и отдалялись. И, может, срыв Адама был первой ступенью к нашему неверию? Может, зная о Боге, но поступая по-своему, греховно, наши далекие-далекие предки тем самым демонстрировали свои сомнения? Может, процесс греха и безверия как-то взаимосвязан?
- Слушай, а ты сама-то в Адама веришь?
- Не знаю... Как-то надеюсь, что в очень иносказательной и примитивной форме в Библии отражено нечто, какие-то события и процессы прошлого, которые иными способами было тогда не описать людям. А может, Моисей что-то недослышал или недопонял - или кто там все это записывал.
- Все равно не понимаю: как вообще можно вдруг уверовать? Ведь нет никаких доказательств. Что бы я ни думала, это просто внутренний трындеж в моем мозгу.
- Так на то ведь и вера, говорят, что нет доказательств.
- Вера ради веры? Или все-таки ради сознательного выбора пути к Богу?
- Ай, знаешь, я думаю вера - это и есть путь к Богу. Какая разница, как называть? Если ты убиваешь или воруешь или ненавидишь и при этом не сомневаешься в своей правоте - значит, не веришь.
В храме людей было мало, но к окошку церковной лавки стояло человек пять. Когда подошла очередь молодого человека с застенчивым лицом, он сначала попросил две свечки, потом поправился: четыре, нет, три и еще...
- Вы определитесь сначала, а потом уже говорите, - не выдержав, с раздражением бросила пожилая, сухопарая, наглухо замотанная платком "продавщица". Молодой человек растерялся, в нервных пальцах задрожал, звякая мелочью, кошелек.
- Ну что Вы стоите? - продолжала напирать она. - Очередь ждет. Три свечки, что еще?
Вера хотела закричать: "Не смейте так разговаривать! Вы сейчас за одну секунду разорвете все нити, что он так робко сплетал последние месяцы". Но нельзя было вмешиваться. Только стоявшая рядом с ним старушка увидела, как заблестели, заколыхались в его по-девичьи длинных ресницах слезы.
Все, - сказал он.
"Все!" - эхом отдалось в голове у Веры. "Начинай сначала".
Из храма вышел батюшка, спокойно направился к своему форду. Его жестким, полным злобы взглядом проводил поджарый мужчина в потрепанном пальто. У самой машины священника догнала та самая старушка из очереди и, угодливо заглядывая в глаза, зашелестела о своих проблемах. Батюшка вынужден был остановиться, на лицо его наползло выражение глубокой многозначительной задумчивости. В это время в ворота въехал мерседес, из него вышел быковатый бритый мужик в черном костюме и, сопровождаемый двумя такими же чернокостюмными увальнями, направился к священнику. Старушка быстро ускользнула. Поджарый мужчина в потрепанном пальто в сердцах сплюнул.
- Ну что? Вы прочитали Грабового?
- Не до конца. Это все в голове не укладывается - воскрешения людей, сегодня, физически... Что-то здесь не так. И эти нотариально заверенные документы: подумаешь, удостоверяют, что мать видела похожего на сына человека. А где подтверждение, что это именно он, умерший? Как-то неубедительно, попахивает фальсификацией. Но самое невероятное, что Грабовой пишет: каждый может и должен воскресить своих родных, чем больше воскрешенных, тем быстрее пойдет процесс воскрешения всего человечества. Просто шизофрения.
- Но ведь похожие вещи писал Николай Федоров...
- Тоже шизофреник.
- Хорошо, а если посмотреть на проблему по-другому. Представьте, что тридцать лет назад родился Христос - второе пришествие - и сейчас начал проповедовать. И он снова говорит то, что не укладывается в схемы существующих религий, потому что он на эпоху, на вечность впереди. И церковь снова цепляется к его словам, утверждает, что сила его от бесов и воскрешения - это ложь и фальсификация. И все повторяется, потому что люди не изменились. Только сегодня его бы не распяли, а, пожалуй, объявили основателем очередной секты.
- Да бросьте, это Грабовой, что ли, - Христос во втором пришествии? Ну давайте тогда до кучи и эту индийскую женщину - Шри Матаджи, и Сатья Саи Бабу - все они божественные воплощения, прямо простым людям некуда от такого излияния божественной милости деваться.
- А Вы действительно думаете, что этого не может быть?
- Послушайте, Вы же вполне здравомыслящий человек, вроде, а такую чушь говорите.
- Ну подождите, а что, если и впрямь мы живем в особое время. Нам говорят, а мы не слышим, отмахиваемся, цепляемся за вдолбленные с детства стереотипы, опасаемся быть обманутыми и обманываем сами себя. А на самом деле просто боимся, что если примем все это всерьез, то придется менять свою жизнь, плыть против течения, противостоять насмешкам, угрозам, кручениям пальцем у виска - боимся огромного кома трудностей, который обрушится на нас.
- Вы меня просто пугаете. А кроме того, вокруг и в самом деле столько лжи и лохотрона, что не хочется вляпаться в очередное Белое братство или похожую дребедень. Все истинное проверяется временем. Подождем, посмотрим.
- Да, подождем, только когда все проверится окончательно, нас уже не будет.
Тем временем Любовь, распрощавшись с молодым человеком, тоже двинулась в путь. И тут же уловила телефонный разговор двух женщин.
- Сил больше нет, иногда мне кажется, что я его ненавижу, - раздраженным полушепотом говорила одна.
- Ты просто сейчас злишься, а потом отойдешь, и все будет нормально, - попыталась успокоить ее другая.
- Да, злюсь, - уже более спокойно подтвердила первая. - Но понимаешь - я чувствую к нему любовь только, когда у нас все хорошо. А когда он начинает орать, я понимаю, что это чужой человек, и когда он кричит, что я дура и идиотка, я не испытываю к нему ничего, кроме злости и неприязни. И он, и я словно двуликие Янусы: когда друг к другу повернуты любящие стороны, все в порядке. Но стоит одному повернуться другим своим лицом, как все разлаживается, и выяснять отношения начинают два ужасно далеких друг от друга человека.
- Это потому, что когда вы ссоритесь, в вас говорят ваши "эго", отстаивающие свои интересы. А когда вы спокойны, вы отказываетесь от своих "эго" и растворяетесь друг в друге.
- Может, ты и права. Но порой я вообще сомневаюсь: можно ли все это называть любовью, если достаточно нескольких злых слов, чтобы почувствовать ненависть.
С грузовой машины смуглый черноволосый мужчина продавал овощи. Небольшая очередь покорно топталась в ожидании. Тишина внезапно прервалась:
- Чего стоите, как бараны? Вот так же будете стоять за похлебкой, когда к власти окончательно придут чернож...ые! Понаехали, плодятся, как кролики, шагу уже не ступить, чтобы не наткнуться на черную рожу!
Продавец поднял голову, нехотя крикнул:
- Иды, иды своей дорогой.
Но мужик уже разошелся.
- Террористы проклятые! Что: русские сами не могут картошку продавать? Оккупировали все рынки, русских выгнали, уже половина ментов азеры. Да что половина - вон, министр МВД черный.
- Сам ты тэррарист, - заорал продавец. - Я из Таджикистана приехал, никому нэ мешаю.
Мнения в очереди разделились. Те, что торопились, набросились на мужика, требуя оставить продавца в покое. Остальные, в хвосте очереди загудели:
- Действительно, скоро все русские вымрут, одни эти останутся.
- Ну как вам не стыдно! Чем они виноваты, что родились другими!
- Да вы посмотрите, как они себя ведут: наглые, агрессивные, в метро женщине никогда место не уступят!
- Это все мусульмане такие! Молчат, пока выгодно, а потом им крикнут "бей неверных" и всех вырежут, ни перед кем не остановятся!
- Ну все же люди, Бог один для всех!
- Вот Вы им это попробуйте, скажите.
- Вон, чеченцы мусульмане - они в Беслане детей расстреливали и еще рая от Аллаха небось ждали.
- Так это ж нелюди!
- Ну так я и говорю - все они нелюди, разбомбить эту Чечню надо было на хрен, с землей сравнять.
- А простые люди, дети чем виноваты?
- Завтра эти дети сами пойдут взрывать ваших детей в самолетах и метро, нечего их жалеть!
Любовь не могла больше их слушать. Заплакав, закрыв уши, она рванулась к желтеющим деревьям.
На ковре, склонившись над большой картой, лежали двое и водили пальцами по итальянскому "сапогу".
- Так, вначале мы приедем в Венецию. Вот, вот она. Представляешь - мы будем в Венеции! Боже, кто бы еще год назад сказал, что я поеду в Венецию - не поверила бы, рассмеялась в лицо. Если бы еще на карнавал попасть...
- Ну, не все сразу. Когда-нибудь, может, поедем туда в феврале. Хотя, это же шоу, спектакль, настоящих карнавалов давно нет.
- Ну все равно. Я бы выбрала какую-нибудь обалденную маску - не супер навороченную, но и не слишком простую. Я в маске, ты в маске, кругом все в масках, никто никого не узнает...
- Так и потеряться недолго.
- Но это даже романтично - потеряться на карнавале в Венеции... Ладно, потом едем в Пизу...
- Не ругайся.
- Да ну тебя, фу.
- Ладно, согласен, пошло.
- Увидим, как падает башня.
- Слушай, а кроме этой башни там еще что-нибудь интересное есть?
- Не знаю. Приедем - выясним. Смотри - вот Флоренция. Представляешь, сколько там всего?
- Флоренция - моя давняя мечта. Наконец-то я увижу все это живьем: колокольню Джотто, Собор Св. Марии, галерею Уффици - ух, дух захватывает!
- А потом - прикинь: Рим, Ватикан, Неаполь, Помпеи... Дать виноградик?
- Давай. М-мм... Еще! Амм. Еще... Ох, какая ты сладкая...любимая...
- Ульяна, мать твою, а ну иди сюда, кому говорю! - на детской площадке, покрытой осколками бутылок и мятыми жестянками, кроме двухлетней девочки и полуторагодовалого карапуза не было малышей. Две составленные рядом скамейки были оккупированы компанией молодых мужчин и женщин, у каждого в руке было по банке пива. На окрик девочка, собиравшаяся залезть по ржавой лесенке на горку, никак не прореагировала и устремилась наверх, но тут же была схвачена материнской рукой.
- Ты слышишь, дрянь такая, или нет! Кому было сказано сюда не лазить! Блин, не ребенок, а уродство какое-то! - женщина, в бешенстве тряхнув несколько раз маленькую ручку, закрепила свои действия мощным шлепком. Девочка часто задышала, рот жалко расползся в плаче.
Неловко перелезая бортик песочницы без песка, свалился на мелкие камешки чумазый полуторагодовалый мальчишка - и так и остался лежать на спине, смотрел в небо. Никто не спешил его поднимать.
У прихлебывающего "Heineken" молодого отца постепенно краснело, наливалось кровью лицо, мутно-голубые глаза все больше затягивал туман.
***
Вечером они все встретились у мамы. Сели пить чай, делиться впечатлениями дня. Однако чувствовалось, что Софья Лукинична находится в каком-то угнетенном состоянии. Она много и горько говорила о власти, о различных технологиях манипулирования сознанием, повсеместных двойных и тройных стандартах, об иллюзорности свободы выбора, истинных и мнимых смыслах понятий "политкорректность", "терроризм", "демократия", "национальная идея". В результате, сестры замерли, подавленные нависшей плитой безысходности. Им самим ситуация вовсе не показалось столь безнадежной. Обстановку разрядила, как всегда, Надежда: "Да ладно вам, бывали времена и похуже - вспомните 1918-й год, 30-е, я уж про средние века не говорю". Однако на этот раз Софья Лукинична не согласилась. Задумчиво покачав головой, она с сомнением взглянула не дочь:
- Думаешь, то, что происходит сейчас, не так опасно? Одно дело уничтожение верующих, другое - уничтожение веры внутри воцерковленных, забалтывание истины, подмена понятий, обуржуазивание религии и превращение в обрядоверие, навязчивое обертывание простых основ в запутанные трактовки. Только подумайте - сама церковь пытается подстраховать Божественный промысел! Издаются многотысячными тиражами книги, возвещающие о наступлении эры Водолея, о преобразовании человеческой природы, следующем этапе духовного развития, а посмотрите, что происходит: новый виток передела мира, рассыпание, дробление существующих стран на бесчисленное количество осколков, яростное разъединение людей по национальному, религиозному признаку, торжество пословицы "человек человеку волк". Люди злы и агрессивны, что-то разрушительное изнутри тычется им в ребра, требуя выхода - и это мне очень не нравится. Впрочем...
Она задумалась, помолчала (в тишине было слышно, как с сухим потрескиванием, рвано подпрыгивая, движется вперед по кругу секундная стрелка больших настенных часов), потом обвела взглядом дочерей: смешливо-оптимистичное лицо Надежды, иконописные очи Веры, нежную, как лепесток пиона, улыбку Любви.
- Ладно, дай-ка мне, Надюша, ежедневник. Подсаживайтесь поближе, посмотрим, как лучше распланировать грядущий год.
КРОВАВАЯ МЭРИ
Я еду в трамвае и смотрю в окно (скорость движения - все равно что идти прогулочным шагом).
Небо - черное, снег - желтый. Когда-то на уроке рисования, кажется, в третьем классе учительница спросила: "Какого цвета снег?" И мы наперебой радостно закричали: "Белого!" Однако учительница не обрадовалась, а наоборот, почему-то разозлилась. Не скрывая раздражения, она забурлила:
- Да присмотритесь внимательно! Снег бывает голубым и фиолетовым, розовым, серым, зеленым, бежевым - каким угодно, но он почти не бывает белым.
Теперь я понимаю, как она устала от детских стереотипов, втолкованных нам в детских садах, а тогда просто запомнил: надо всматриваться во все, что вокруг, самому разгадывать каждый предмет, не доверяя этот процесс никому.
Так вот, под скромными лучами рыжих фонарей снег - желтый. Дома - сизые, мрачные, увешаны гирляндами светящихся окон, облака - мутные. Елки не пахнут, трубы не греют, сердце превратилось в булыжник. Это сегодня - день такой. А завтра, возможно, будет все иначе. Будет морозное синее небо, снег - серебряный, солнце - долгожданное, холодное, ослепляюще-белое, щеки девушек - клубника и персики, и смех, как глиссандо на ксилофоне, и легкий скрип шагов по утоптанному снегу, и воздух, словно идеально начищенный хрусталь. Нет, уж точно не завтра, не знаю, когда. Потому что за последние дни мир изменился. Я узнал, что я - дерьмо. Скажете: не велико открытие. Нет, ошибаетесь, это не просто открытие, это потрясение и катастрофа, потому что ничто не предвещало, не видно было никаких предпосылок, во всяком случае, мне не видно. Это выяснилось внезапно, и теперь у меня вместо твердой дороги под ногами хлипкий мост, качающийся над бездной. Я не представляю, как мне с собой дальше жить, потому что выяснилось: я ничего про себя не знаю. Я больше не могу себе доверять. А как жить с непредсказуемым, ненадежным человеком? Оказывается, я могу предать - это я-то, который в своей жизни большего греха, чем детская кража десятки из бабушкиного буфета, не знал. Мне повезло - было веселое, благополучное детство, я спокойно обошел рифы подростковых крайностей: с нунчаками не ходил, травкой не баловался, не панковал, внеплановым потомством не обзавелся - родители могли сплюнуть через левое плечо. Поступил на экономический в универ - короче, все довольно ровно. Были, правда, некоторые напряги с комплексами, но у кого их нет. Я всегда был принципиальным: подруги друзей - табу, без средств индивидуальной защиты к девушкам не приближаться. Когда мой друган Макс завел роман с замужней Наташкой, я ему три месяца нервы мотал: да как ты смел, да как ты ее мужику в глаза смотришь, а они были едва знакомы. В общем, стоял на страже общественной морали.
А тут дернула меня нелегкая на зимних каникулах в Минск съездить к двоюродному брату Пашке. Он старше меня на 11 лет, а жене его, Снежане - всего 24. Я ее никогда не видел, только когда Пашка позвонил, сказал, что женится, удивился - какое у нее имя странное. Приехал, Пашка меня на своем старом гольфе домой отвез. Снежану я увидел в коридоре, освещение у них голимое, "на землю сумрак пал", и стоит она среди курток и пальто, волосы - медовый водопад, губы так четко вырезаны, словно над ними Микеланджело трудился, глаза черные (потом оказалось серо-зеленые, но зрачки расширены почти до краев). Я про себя удивился, а потом взял себя в руки - "ну привет", "это Николай, мы зовем его Ник - а это Снежана" - и понеслось. На выходных мы втроем мотались по городу, в кафешке в Троицком предместье славно посидели, на балет сходили, "Сотворение мира" (не Мариинка, конечно, зато декорации - одно за другим огромные живописные полотна, да такие, что стоило пойти только на них посмотреть). Потом еще три дня я сам по городу бродил - накручивал спирали по обесснеженным мостовым, согревался чашкой кофе и снова вышагивал под серым влажным небом, кружил по мостам через грязную речушку с гордым названием Свислочь и отгонял, как назойливого ночного комара, мысли о ней, о Снежане. Я говорил себе: "Стоп" и "Только не это" и "Она же Пашкина жена" и "Не смей" и пытался сторговаться с собой на "Вот бы мне такую встретить". А заканчивалось тем, что я все время твердил ее имя, играя буквами: "Снежок, Снежинка, Снежка, Нежная-Снежная, Снежана из Нежина, Снежана изнеженная, Снежана для Жана, а Нику - Вику" и прочая дребедень, до жара, до бреда.
А в четверг Пашку услали в командировку в Москву на неделю. В пятницу вечером мы со Снежаной после ее работы договорились встретиться у Макдональдса и дальше решать, куда двинуть. Погодка была еще та - то дождь, то вымокшие бледные хлопья, думать было сложно, понеслись в театр Янки Купалы. Спектакль оказался на белорусском, Снежанины попытки перевода были яростно обшиканы, и нам ничего не оставалось делать, как сбежать. Закатились в "Алькатраз". Когда я увидел, как она танцует, настроение стало совсем хреновое. Понятно было: мне такую никогда не встретить, другой такой просто не может быть. И дело не в том, что она когда-то занималась спортивными танцами - мало ли кто занимался, ее тело просто материализовало музыку, каждый акцент отражался в ее движениях и остановках, летали медовые-бедовые волосы, пульсировала спина, оставляли зигзаги электрических разрядов бедра, чертили каббалистические знаки руки. И я поплыл. Я больше не думал, мой мозг ушел в режим ожидания. Меня трясло, я обвивался вокруг нее, пьянел от исходящего от нее жара, я не помнил ни имени своего, ни фамилии. Пока мы ехали домой на такси, я, как сумасшедший, кричал себе "Нет! Нет!", а тело ныло и твердило "да, да, только да". Дома она включила приемник - какую-то местную FMку, у нас обоих был страшный сушняк после клубных коктейлей, и мы заливали в себя пепси стаканами, а казалось, что это шампанское - так кружилась голова. После нескольких композиций (тумц-дынц) дали "All by myself" Селин Дион, Снежана сказала: "Боже, это моя любимая", я подошел к ней, это был наш первый танец вместе. Она уткнулась головой в мое плечо, щекотнув мои губы волосами - и все, мы полетели в пропасть.
Остаток ночи я не спал, мой мозг словно висел в космическом вакууме. Я то боялся пошевелиться, чтобы ее потревожить, то принимался легонько скользить пальцами по ее коже, она оживала, и мы снова улетали, словно пытаясь заставить отступить утро. Но оно все равно настало.
- А почему тебя зовут Ник, а не Коля? - спросила Снежана.
- А что, тебе нравится, как звучит Коля?
- Нет, мне нравится Ники, как звала Кшесинская Николая Второго.
Мы нанизывали слова, рассыпали их и собирали мозаикой, боясь заговорить о главном. В ванной я увидел в зеркале свои всклокоченные волосы, тени под глазами и наконец сказал себе: "Ну и что ты наделал? Что теперь?" Ответа не было. А внутри, подобно "Кровавой Мэри" (только вместо водки спирт), плескалось обжигающее стопроцентное осознание вины, полностью перекрывшее алые волны страсти. Я выпил коктейль залпом, страсть и вина перемешались, одно уже не отделить от другого. Совесть, где ты?
Я вышел из ванной, увидел, как одевается Снежана и крикнул: "Давай я сделаю кофе по-ирландски!" Где-то внутри томатный сок затопил все ожоги, наделанные чувством вины.
Выходные мы провели вместе, дважды звонил из Москвы Пашка, Снежана разговаривала с ним легко, ласково - наверное, как всегда. Я слушал, а внутри взрывались бомбы ревности. "Да ты совсем очумел", - говорил я себе. Так, в чаду, зарывшись в снежанины волосы, очерчивая губами тысячи линий по ее нежнокожим ногам и отзывчивым бедрам, я прожил два дня. В понедельник она ушла на работу, а я снова пошел шататься по улицам под мрачным небом, брюхатым снежными хлопьями. Оказавшись без Снежаны, я снова обрел способность думать. Точнее, мысли налетели на меня, как воронье на падаль. Они кололи, рвали меня своими клювами, из души текла кровь, и мне казалось: вот сам Господь Бог спроси меня сейчас, что мне важнее - любовь к Снежане или раскаянье в своем предательстве, я не смогу выбрать. Я оказался настолько слаб, что не мог от нее оторваться не смотря ни на что. Хотя один раз мелькнула идея: бежать на вокзал, менять билет и уносить ноги домой, чтобы не множить этот кошмар. Но едва мне представилось, как приедет Пашка, станет выяснять, почему я сорвался раньше времени, как я по телефону буду объяснять Снежане свое бегство - понял: не могу.
Накануне Пашкиного возвращения я почти не спал ночь. Я понимал, что это конец, сжимал Снежану до боли, не давал ей спать, не отпуская ни на минуту. Она шептала мне: "Какой ты классный, Ники", "У тебя красивые руки, даже форма ногтей идеальная", а я зудел одно: "Как я теперь без тебя? Что делать?" Наконец не выдержал и спросил:
- А ты бы могла выйти за меня замуж?
- Ники, я для тебя старая, тебе же девятнадцать.
- Чушь, пять лет ничего не значат. Апполинария Суслова была старше Розанова на двадцать.
- И что: из этого вышло что-то путное?
- Вообще-то нет.
- Ну вот.
Она произносила какие-то слова, успокаивала меня, говорила комплименты, а я чувствовал, что в ее губы бьется прозрачная бабочка недосказанной истины, силился уловить главное - и не мог.
Пашка вернулся утром, заскочил домой принять душ и переодеться. Он торопился и, к счастью, мне не пришлось с ним разговаривать. Он только бросил: "Ну как, не устал еще от Минска?" Я сказал "Нет, что ты, отличный город" - и он усвистал на работу. И одновременно я отчетливо понял, что больше не увижу Снежану, не смогу дотронуться до нее, она будет рядом, но, как говорится, "абонент недоступен".
Надо же, какие мы оказались актеры, вели себя так, будто я только вчера приехал. Снежана даже пошутила, что пока Пашки не было, я целыми днями изучал город - прямо совсем дома не бывал (и как язык повернулся такое сказануть!).
Только когда я уже ехал в поезде и за окном проносились пригородные станции, глядя на темнеющее небо, на хмурящиеся брови черных ветвей деревьев, я вдруг понял, что оставалось скрытым за словами Снежаны - одна простая правда: "Я не люблю тебя". Это же элементарно, Ватсон.
И вот я еду в трамвае. Я не был в Питере всего две недели, а кажется, что прошло десять лет. За эти десять лет я узнал, что это за безумие - такая любовь: любовь-боль, любовь-шквал, прыжок с небоскреба, горячечный бред, тело без башни, распухшие губы, дрожащее сердце. Я узнал, что я - не то, что о себе думаю. Я - пропасть, я - выгребная яма, я - обиталище сверхновой звезды, я - терра инкогнита. Узнаю ли я когда-нибудь, каков я на самом деле? Не знаю. А пока во мне "Кровавая Мэри", но помидорная мякоть улеглась почти ровно, а над ней плещется, разливается эта жгучая, непрекращающаяся боль - стропроцентная вина.
ОЖИДАНИЕ
Я уже давно сидел в кафе и сквозь оконное стекло смотрел на улицу. Надо же, сколько, оказывается, в нашем городе красивых женщин - красивых абсолютно по-разному. Различных цветов и формы глаза, разной комплекции фигуры, хотя у каждой своя доминанта.
Первой мое внимание привлекла девушка с тонкими чертами лица и очень бледной кожей. Очертания ее носа, бровей и губ были словно намечены одной гибкой карандашной линией. Так бешено захотелось прочувствовать под пальцами их аристократическую элегантность...
Вторая - очень высокая, мощная, но пропорции ее тела были полностью гармоничны: от крупной головы с плавной челкой и широких плеч до больших ладоней и крепких щиколоток - она была велика и прекрасна, как ростральная колонна.
Третья - как пламя свечи, нежное, колеблемое ветром, тревожное и успокаивающее одновременно. Может, ее раскачивали иглоподобные каблуки, может, боль, замерзшая в глазах. Тонкие светлые волосы овевали острые скулы.
Четвертая - как апельсин: задорные оранжевые волосы-пружинки, оранжевая куртка, гладкие округлые щеки и витаминно-сочный смех.
Пятая, вряд ли старше пятнадцати лет, поразила контрастом мальчишески худой фигуры и ягодной спелостью невинных губ.
У шестой невесомая облакообразная субстанция юбки подчеркивала безызъянную стройность ног, и переливы легких мускульных напряжений еще более оживляли их линии, как оживляют волны совершенную океанскую гладь.
Я мог бы до бесконечности сидеть и услаждать свой взгляд разными ипостасями красоты. Но вот людской поток раздался, как море, давшее дорогу Моисею, и я увидел мягкое сияние. Неспешно ступая, чуть придерживая бегущие через плечо ремни полупрозрачной сумки, щуря глаза от яркого света (опять забыла солнцезащитные очки!), время от времени встряхивая головой, чтобы отогнать от бровей распушившиеся прядки каштановых волос, покусывая вафельную ножку кофейного мороженого упругими губами с полусъеденной прозрачно-розовой помадой, шла самая любимая, самая лучшая девушка на свете - моя дочь.
СТУПЕНИ
Когда в свой день рождения Алина пришла на работу, у монитора ее уже ждал подарок: на позолоченной подставке лежал хрустальный шарик. Даже в полутьме грани искрились, разбрызгивая радужные блики по стенам. Алина была в шоке - такого ей было ждать не от кого. Ничего не прояснила и маленькая открытка, выглядывавшая из-под золоченой подставки. Текст был стандартным:
Дорогая Алина!
Поздравляю тебя с Днем Рождения! Желаю счастья и исполнения желаний!
Однако рядом с датой не было подписи. То ли рассеянный даритель забыл поставить, то ли нарочно интригует. Подарок был явно недешевым. "От Сваровски, что ли", - в растерянности подумала Алина. Она не захотела оставлять шарик на столе - пойдут расспросы, а что отвечать? Весь день она ждала: не будет ли кто-нибудь вести себя как-то по-особому, но никто не только не признался, но и намеков никаких не подал. Отпраздновав событие с коллегами после работы, как было заведено, Алина с цветами отправилась домой. И тут ей почем-то не захотелось показывать шарик родителям. До поздней ночи, пока они отмечали день рождения, Алина ощущала приятное волнение: таинственное появление шарика казалось началом нового этапа в ее жизни, а то, что никто о нем не знал, придавало ему еще больше значимости. Перед сном Алина вынула шарик из сумки. Подержала в руках, покатала пальцами по ладони, полюбовалась игрой граней, приложила ко лбу, испытав удовольствие от прохладного прикосновения. И вдруг что-то случилось. Словно стала разъезжаться кожа на лбу, прохлада от шарика сменилась жаром, на стене вместо отдельных бликов возник прямоугольный экран, в который из комнаты стал уходить воздушный поток, как в трубу пылесоса. Алина не заметила, как оказалась у экрана, ее окутала струя воздуха и вытолкнула в образовавшееся окно.
Очнувшись, Алина решила, что попала в другое измерение. Она стояла в саду, где густо-синие стволы деревьев раскинули голубые полупрозрачные ветви, среди узорчатых фиолетовых листьев застыли огромные синие цветы, их бархатные лепестки пронизывали ультрамариновые тончайшие прожилки. В вечернем небе покачивалось голубоватое солнце. Воздух наполняли голоса невидимых птиц, а густому аромату цветов позавидовали бы любые вечерние духи.
Едва Алина немного огляделась, как в ветвях послышалось хлопанье крыльев, взволнованное чириканье и щебет. На секунду заслонив голубое солнце, на дерево опустилась большая, васильковой сини птица. На ее гладкой головке покачивалась лирообразная корона, огромный хвост свешивался до земли, переливаясь всеми оттенками от лилового до нежнейше-голубого, словно в синих водорослях запутались незабудки. Голубое солнце выбивало из гладких перьев золотые искры. Чириканье и взволнованный птичий гомон смолкли, и Алина, и так открывшая рот от изумления, окончательно превратилась в соляной столб: все ветви деревьев были унизаны птицами, склонившимися в почтительном поклоне. Совсем рядом со своим ухом она услышала шепот: "Поклонись, поклонись, это же Синяя птица". В голове у Алины окончательно все смешалось: "Неужели это та самая Синяя птица - птица счастья? Этого не может быть! Это же просто сказка." Но Синяя птица сидела рядом, она повернула к Алине свою изящную голову и, поразив печальным выражением мудрых глаз, тихо произнесла: "Ну, проси. Чего ты хочешь? Только не ходатайствуй за человечество, говори только о себе." Алина заволновалась. Не в ее привычках было предаваться мечтам, свои желания она формулировала четко, но в данный момент просить, скажем, миллион долларов или уютный десятикомнатный домик с садом и бассейном ей казалось неприличным, хотя денежное благополучие помогло бы решить и многие другие проблемы: например, получить любое образование в любой стране, не говоря уже о путешествиях и других удовольствиях для тела и души. Однако рот не открывался попросить деньги. Нельзя было и попросить чего-то вроде всеобщего мира, доброты и т.д. - попытки облагодетельствовать человечество отсекли сразу. Оставалось одно: просить любви. Алина дрожала от страха и волнения, она попыталась в бешеном темпе провести экспресс-сеанс психоанализа на тему "быть богатым не стыдно, мечтать о деньгах не грязно", но ничего не вышло: рот по-прежнему отказывался произнести любую фразу о личном благосостоянии. В голове пронеслась мысль: "Потом себе не прощу" и Алина выдавила потухшим голосом:
- Я бы хотела встретить свою вторую половину и счастливо прожить в любви до конца.
- Что ты имеешь в виду под второй половиной? - спросила птица, и Алина окончательно стушевалась.
- А что: вторая половина - это только образ? И на самом деле не существует человека, с которым мы друг другу предназначены? - спросила она, чувствуя, как почва уходит из-под ног.
- Нет, почему же, существует. Только некоторые путают вторую половину с образом идеального принца. А это совершенно разные понятия. Вторая половина - это не тот, кто красив, умен, богат и силен, а тот, с кем ты будешь и счастлива, и несчастна, кто будет тебе испытанием и ты будешь для него уроком, тот, с кем ты максимально сможешь продвинуть вперед свое духовное развитие. Поэтому задаю вопрос: ты подтверждаешь свое желание?
Алина почувствовала себя загнанной в угол. И ей ничего не оставалось, как из этого угла прошептать:
- Да, согласна.
Птица издала резкий гортанный крик, взмахнула огромными синими крыльями и, снова заслонив собой полнеба, унеслась ввысь.
Алина оглядела опустевший синий сад и вдруг приятно ощутила в руке округлость шарика. Она разжала пальцы, и в глаза ворвался поток разноцветных искр. Алина невольно зажмурилась, покачнулась и потеряла равновесие всего на мгновение. Открыв глаза, она обнаружила себя за столом в своей комнате. На ладони лежал шарик - симпатичный хрустальный шарик, не более того. "Так это был сон, - одновременно с облегчением и разочарованием подумала Алина. - Это я заснула за письменным столом! Впервые в жизни! Такого не было, даже когда я сдавала сессии. Вот ужас. Напраздновалась". Алина спрятала неизвестно кем подаренный шарик в шкаф и решила больше с ним не баловаться.
Жизнь потекла довольно однообразно: работа, дом, встречи с подругами. Иногда вспоминался синий сад и огромная мудрая птица, и тогда становилось тоскливо. Особенно когда стали желтеть и опадать листья. Облачное серое лицо осени с мокрым ртом и желтыми растрепанными патлами было реальным противовесом сказочным синим садам.
Как-то в понедельник утром, когда ехать на работу особенно мучительно, Алина зашла в вагон метро и стала вынимать из сумки "Алхимика". Поезд дернулся, Алина потеряла равновесие и повалилась на стоявшего рядом молодого человека. Пытаясь ее удержать, он выпустил из рук дипломат, который, упав, естественно, открылся, и на пол выскользнули папки, зонт, брызнули во все стороны ручки. Алина принялась извиняться и хотела было помочь ему, но вовремя себя осадила, посчитав, что искренних извинений достаточно. Когда молодой человек, три минуты приковывавший к себе взгляды всех пассажиров, выпрямился, Алина не прочитала в его темно-карих глазах ничего хорошего и начала свои извинения сначала. Однако едва его взгляд упал на книгу, выражение лица изменилось.
- И много Вы прочитали? - спросил он, кивая головой на "Алхимика".
- Скоро заканчиваю, - ответила Алина, радуясь, что прощена.
- И как Вам?
- Знаете, в книгах такого рода меня всегда интересует вопрос: сколько в них правды и сколько вымысла, потому что когда речь идет о том, что такое смысл жизни и все такое прочее, причем когда автор не ставит вопрос, а дает ответ, меня волнует одно - знает ли автор этот ответ или выдумывает, имеет право говорить это как посвященный или просто начитался всякой эзотерической литературы и пытается изложить это в художественной форме.
- Надо же, и я думаю о том же,- с удивлением протянул он. - Вообще, "Алхимик" меня задел. Я, правда, загадочных снов не вижу и особых совпадений в моей жизни не замечал, но я со школы пишу стихи. Никому их не показываю - так, для себя. Но самое смешное: стоит мне пару месяцев не сочинять, и начинает казаться, что жизнь идет зря. Забавно, да? Я даже думал после школы на журналистику податься или в литературный, но вовремя передумал: разве стихи - это профессия? Тем более сейчас, по-моему, поэзия вообще не издается - ну кроме классиков, конечно. Кто сейчас стихи читает? Прозу - да, и то скорее беллетристику, а стихи - дохлый номер, они никому не нужны. После "Алхимика" я и стал думать: стихи - это мое предназначение или нет? Если нет, то почему я не могу без этого жить и ощущаю пустоту? Если да, то что мне с этим делать, я ведь понимаю, что я не Блок и не Пастернак? А, может, Коэльо вообще напридумывал всякой фигни, а мы теперь разбирайся.
Алина заулыбалась и подхватила:
- Мне особенно с девушкой непонятно. Получается, что ее предназначение и любовь слились в одно. Это очень удобно. А если мужчина гоняется за своим предназначением, женщина за своим, то когда им быть вместе? Разве можно это приложить к реальной жизни, где люди детей растят, деньги зарабатывают? Значит, кто-то из двоих должен пойти на компромисс и своим предназначением пожертвовать? Или Коэльо считает, что у женщин нет своего предназначения и они должны жить только интересами своего мужчины?
- Да, любопытно, я об этом как-то не подумал. А Вы что, тоже здесь выходите?
- Да, - кивнула Алина, начав пробираться к дверям.
- А Вы потом куда?
- На маршала Говорова. Там сяду на трамвай - и до Турбинной.
- И я на Говорова. Вы где работаете, если не секрет?
- В корпорации "Энергосистемы".
- Вот тебе раз! - молодой человек потрясенно посмотрел на Алину. - И я там же. В юридическом отделе.
- А я секретарь Производственного управления.
- Вот что значит отсутствие корпоративных мероприятий плюс разные офисы, - продолжал он удивляться.
Они вместе вышли из метро и перед тем, как попрощаться, Алина узнала, что его зовут Антон.
Вопреки ожиданиям, он позвонил только вечером, в самом конце рабочего дня. Он повел Алину в какое-то интересное кафе, где на каждом столике в синих и зеленых стаканах горели маленькие свечки, а сами столики были в виде разных животных. Антон выбрал жирафа. Уютно устроившись в кресле, Алина взяла бокал с коктейлем и, взглянув на Антона, замерла: огонь в синем стаканчике бросил синие блики на его щеки, и в густых синих сумерках его глаза были как два тоннеля вглубь веков. Она вспомнила синий сад и птицу и поняла, что, сон это был или нет, перед ней сидит человек ее судьбы.
Они отпраздновали свадьбу вдвоем: после загса поехали на катере по рекам и каналам, тихонько попивая шампанское из специально купленных бокалов, потом посидели в своем любимом кафе, выбрав столик-павлина. Его синий хвост, мерцая под легким пламенем свечки, таил в себе обещание, и когда они ехали в аэропорт, синее звездное небо, еще холодное после зимы, распахнуло над ними свои огромные крылья.
***
Алина сидела на диване и с раздражением смотрела по сторонам. На стульях были разбросаны антоновы рубашки и свитера, книги вперемешку с документами занимали все горизонтальные поверхности шкафов и подоконника, в коридоре громоздилась кучка обуви и носков. Годовалая Ксюша стояла у стула и стаскивала по одной Алинины футболки, шорты и брюки. С утра в голове Алины стучало: "любовная лодка разбилась о быт", и чем дальше продвигался день, тем прочнее укреплялась уверенность, что все так и есть. И дело было не в том, что они с Антоном в очередной раз разругались - ощущение ушедшей любви все время сидело внутри. Она вспомнила, как Нина, ее подруга, как-то сказала: "Все наши проблемы с Валерой начались после рождения Ваньки. До этого три года не было вообще никаких скандалов". Тогда эти слова показались Алине дикостью, но сейчас она сама могла бы сказать то же самое. Ей не хотелось думать, что ее постоянное невысыпание из-за ночных кормлений, невозможность заниматься хозяйством так же, как раньше из-за беспокойного характера Ксюши, не желавшей и десяти минут поиграть без участия мамы, вечная усталость Антона, жесткая экономия (нужно было отдавать долги за квартиру) - все это привело к тому, что их совместная жизнь стала сухой, как пробка. Получалось, что любовь от неблагоприятных условий может завять, скукситься, как трехдневный тюльпанчик. И человек, от одного прикосновения которого раньше захватывало дух, стал обыденным, враждебным, чужим. Если раньше он видел в Алине одни достоинства, то сейчас - сплошь недостатки. И его цельный образ словно разлетелся на осколки, которые не удается собрать воедино. А в каждом осколке застыла одна черта его личности, его оболочки, и никак, никак не пробраться вглубь. Может, в русских сказках о похищенных царевнах карабканье Ивана на стеклянные горы, изнашивание железных сапог и прочие испытания означают вовсе не физические преграды, а преграды внутренние на пути к главному, цельному, единому образу своей половины? Тогда получается, они с Антоном прошли первую ступень, где они почувствовали суть друг друга, попали на вторую и от того, как они на ней будут действовать, зависит, поднимутся ли на третью. Алина видела много семей вокруг, но ни в одной ей не встретилось то понимание, которое должно возникнуть на третьей ступени. Одни расставались, другие жили, как чужие люди. Похоже, вторая ступень никого не пропускает вперед.
Вдруг Алина почувствовала, что хочет почитать стихи Антона. Она открыла шкаф, покопалась в бумагах и нашла его тетради. Уже давно он ничего не писал - было не до того, но раньше... Открыла наугад, полистала, нашла свое любимое. Антон написал его за три недели до свадьбы, а показал уже потом, когда они вернулись из своего медового путешествия.
Как стекает ветвей кисея
Вдоль резных силуэтов берез,
Как играет весенний мороз,
Щеки луж кремом льда веселя,
Как апрельское солнце, смеясь,
Согревает соломенный луг,
Как пушистое облачко вдруг
Снег рассыплет, с зимой удаляясь,
Как вуаль первых капель дождя
Облетит это царство весны,
Я тебе расскажу, если сны
Мне еще раз подарят тебя.
А это что? Алина его раньше не видела:
Ты лежишь, одеяло отбросив,
На подушке белеет рука.
За тобою плывут облака,
Сквозь ольху улыбается осень.
Сединой в длинных прядях берез
Проявилась листвы желтизна.
Я боюсь, что лишит тебя сна
Наш малыш - и коляску увез
В царство легких воздушных шуршаний
Золотых и зеленых дубов.
Я желаю тебе сладких снов
В тех мирах, где не знают страданий.
Алина оторопела: да, дата 19 сентября. Значит, Антон написал это стихотворение, когда Ксюше было три месяца. А она-то считала, что он не сочинял уже года полтора. И вот еще: