Watim : другие произведения.

Банный день - суббота или Я - Sos ka-2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение темы, начатой в повести Я - СОСка, только теперь это исповедь 13-летнего
  watim Книга издана в России и Сев.Америке. Все 300 страниц на сайте https://www.cibum.ru/books/2325447 читать или купить всего за 30 рублей
  
  БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА
  
  исповедь 13-летнего
  
   + 16
  ISBN 978-5-7114-0483-5
  
  
  Художник Родион ТАНАЕВ
  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
  
  
  В две тысячи втором году я опубликовал повесть "Я - SOSка" - исповедь 12-летней". Такой мощной реакции никак не ожидал. Десятки тысяч читателей за месяц в Интернете, и это при том, что повесть несколько раз удаляли с сайтов администраторы; сотни комментариев, среди которых были и такие, где предлагалось посадить меня за растление, запретить писать и даже выгнать из страны. Из всех комментариев мне дорог один. 20-летняя студентка из Челябинска написала:
  - Боже! Откуда вы знаете про мою жизнь? Я старалась позабыть все. А вы, вы в деталях описали и меня, и то, что было со мной в том возрасте"
  Через год вышедшую книгу вырвали из рук.
  Редактор газеты сказала мне:
  - Вот пишете вы про сегодняшнее время, сексуальная революция, свободные взгляды, падение нравов. А что, в ваше время люди другие были? Секса не было? Разврата?
  - Могу сразу сказать, - весело вскинулся я и отчеканил, - секса в СССР не было. Свободные нравы карались. Разврат осуждался.
  - Вы ёрничаете, а я серьезно спрашиваю.
  - Если серьезно, - погрустнел я, подбирая ответы помягче, - пуританское воспитание в вопросах секса. Даже слова такого благозвучного мы не знали. Было одно: емкое, старорусское, пачкающее - е....аться. Просто на этой теме было негласное табу.
  У брата в фазанке парнишку на три года в тюрьму посадили за найденную у него колоду карт с голыми тетками.
  Уже учился в институте, аспиранта за перепечатанную на институтской машинке "Кама-Сутру" отчислили из аспирантуры.
  Страница из "Плейбоя", и ты гарантированно пойдешь лес валить годиков на пять.
  Коммунистическая идеология, "сусловщина" выживших из ума стариков были пострашнее средневековой инквизиции. О чем тут говорить?
  - Не ради праздного любопытства или упрека в ваш адрес я спрашиваю.
  - А ради чего?
  - Я хочу своих родителей понять - вы же с ними в одно время взрослели. Как вы жили, как в вас входило то, что сейчас именуется сексом? Взяли бы и написали об этом с ретроспективой своего времени, своего 12-13-летия?
  Как много вопросов поставили передо мной за раз. И задумался я крепко, и попытался вернуть память свою назад, в середину 60-х годов и вспомнить, а как же действительно мы жили?
  Несколько попыток написать "Банный день..." закончились провалом. Я не мог попасть в ритм произведения, не мог найти нужной интонации. Первая главка, исполненная в 2003 году, так и осталась единственной.
  Год назад я, не знаю, что подтолкнуло, переписал "Исповедь 12-летней", более детально проработал некоторые линии. И, по окончании этой работы, понял, что нашел.
  Нашел тему, нашел язык написания, ритм. Нашел ту интонацию, которая одна способна донести до читателя мою задумку. И главки полетели из-под моего пера.
  Повесть, которую вы читаете, можно назвать продолжением разговора, начатого в Исповеди.
  Место действия - Россия. Урал. Провинциальная глубинка.
  Время действия 66-67 годы прошлого века.
  В конце некоторых главок, курсивом, лирические отступления. То, что в них больше грустного, вы уж меня за ради Бога, простите. Лет-то сколько прошло...
  Все остальное - на страницах книги.
  
  PS. Любые совпадения имен, фамилий, фактов прошу считать случайными, никакого отношения к действительности не имеющими. Произведение художественное и относиться к нему следует соответственно.
  
  С уважением,
  
  Глава 1
  
  ТАНЦПЛОЩАДКА
  
  
  Не знаю, как у вас, но у нас банный день всегда в субботу. Это родители такой порядок завели.
  По привычке.
  Их с детства приучили. Теперь они нас к тому же приучивают. Точнее, достают.
  Рабочая неделя шестидневная, в субботу до трех часов пахали, это если с перерывом на обед, а без перерыва, так вообще до двух. Вроде как короткий день заботливое государство от щедрости своей дарило горячо любимому им народу.
  Этот день в любую погоду казался светлым и радостным. Как будто старая жизнь, полная всяческих забот и тяжелого труда, жизнь, в которой ни одно из мечтаний детства и юности не сбылись, вдруг заканчивалась, а впереди свободный вечер, впереди принадлежащий тебе день и новая жизнь с надеждами, что вот наконец-то... с понедельника... и навсегда...
  Обычно родители в десять вечера уже спать ложатся. А как иначе, если вставать им в пять утра, - скотину прибрать, жратвы на всю ораву наготовить. Вот и выпадает им один раз в неделю возможность припоздниться, банькой побаловаться, с гостями за трехлитровкой пива или бражки без оглядки на время посидеть. Назавтра как-никак законный выходной, завсегда можно лишний часок для сна урвать.
  Я не против бани, баню я даже очень. Особенно зимой, когда веником намашешься. От жары уши трубочкой, как березовый лист, сворачиваются. Сердце места себе не находит, готово, разогнавшись до тысячи неуправляемых ударов, лететь без остановки хоть до Луны. И только прыжок в сугроб оставляет его на месте. И примиряет с мыслью пожить еще немного в этом бренном теле, и дальше терпеть нечастые банно-вениковые издевательства.
  Я родителей, конечно же, понимаю. Но...
  Нет бы выбрали другой день недели.
  Ну, хоть среду, или даже воскресенье.
  Им надо именно в субботу, когда танцы...
  Я что, должен подрыгаться немного, а потом в самый разгар домой бежать и мыться, пока баня не выстыла? А после бани опять на танцы? А вдруг за это время как раз самое интересное и произойдет? Кто-то кому-то мордасы начистит. Или Вовка Длинный с Толькой Колпаком твиста своего фирменного заломают?
  Длинный в армии служил у немцев, в Дрездене. Там и надыбал. Немчура на своих танцах-манцах-обжиманцах всяко разно куролесит. Европа! Длинный Колпака научил. Они одни, когда не сильно выпимши, так шпандорить могут. Выйдут в круг, клеши по тридцать три сантиметра, с заклепками и разрезами... радист Колян им поставит эту "твист эгей" не нашу, и они двое по всей площадке кругалями выверчивают. Пиджаки через плечо хрясь неглядя - кто поймает, три верхних пуговицы у рубах расстегнуты, рукава до локтей закатаны. Вся танцплощадка у бордюра столпится, зырит на парней с открытыми ртами.
  Представление!
  Проездом в нашем городе!
  Только кто сунься в их компанию: или сами сметут в азарте, или зрители выдернут, мало в задки затолкают, еще и разок-другой по ребрам перепадет. Не мешай! Не лезь со свиным рылом...
  Танцплощадку нашу по призыву комсомолии на субботниках построили. Вроде как вам надо, вы и делайте. За просто так, в свободное от работы время. Скажите "спасибо", что материал завод бесплатно выделил! И техникой помог.
  Метрах в двухстах за последней улицей, среди высоченных сосен и подлеска круг метров тридцать в диаметре огородили высоким фигурным забором из металлических прутков. Центр заасфальтировали и высоким бордюром окружили. От него шесть лучей-проходов в карманы - в них среди густоразросшихся кустиков скамейки для отдыха - три как бы на мужской половине, и три - на женской. Есть узкая калитка для входа и при ней окошечко билетной кассы. Двадцать копеек, если танцы под магнитофон или пластинки, и тридцатик, если ансамбль выступает. Тут же при калитке большие ворота - их открывают только один раз, когда танцы закончатся и толпа валом попрет на вечерний променаж по коротким улочкам. А улиц этих не густо - шесть вдоль подножия горы, да семь - поперек. Вот и весь наш поселок.
  А еще, напротив выхода, но в другом конце небольшая сцена с полметра над землей и в уголке синяя дверь и большое окно - радиорубка. Здесь вотчина Коляна, хромого от рождения радиста. Не комнатка, конура. Так ее все величают. За размеры. Два на три. Но не метра, а шага. Узкий проход между двумя шаткими столами, полки под самый потолок - на них коробки с радиодеталями, пластинки, бобины для магнитофонов, заляпанные стаканы, открытая банка с солеными огурцами, краюха хлеба с отломанными корочками.
  На одном столе старенькая радиола неизвестного происхождения. Надпись с названием была, вон от нее остались две заломаные кнопки со спичечную головку величиной. На вид, так трофейная. Держит ее Колян за то, что она все страны ловит, даже Америку. И, главное, записи получаются без шипа и скрипа. Вот и знаем мы, пацанва, через эту радиолу, что есть Битлы и Червоны Гитары, Рэй Чарльз, Чеслав Немен и сладкоголосый Хэмпердинк с труднопроизносимым именем.
  На другом столе, что в окно упирается, пара магнитофонов, точнее скелетов магнитофонов, - один без крышки, другой без крышки и без корпуса. Все внутренности насквозь видны, как на вскрытии, - и лентопротяжный механизм, и раскаленные ниточки радиоламп.
  В узком проходе едва умещаются стул Коляна и некрашеная табуретка. Ее держит радист под столом и достает только тогда, когда кто-нибудь с делом приходит, не на пару слов.
  Вовка с Толькой один раз за вечер свой коронный исполняют. Все момент ловят, когда красноповязошники поссать выйдут или пива тяпнуть. Это комсомольские дружинники. Они, не менты, за порядком и нравственностью следят. Чтобы никто ни-ни. Не растлевался под западную буги-вугину.
  Ну, слиняют они, тут все к Коляну: "давай, парень, скорей!" Несколько человек на стреме встанут, контролершу оттеснят от входа, пробку создадут. Это так, на всякий случай, если комсомолия вернется, задержать ее, шум поднять. Они ж далеко не уходят. А музыку до середины поселка слышно, тут уже не спрячешь, уши каждому ватой не забьешь.
  Потом, конечно, пригрозят танцы прикрыть, радисту тоже всыпят... устно... чтобы все их строгости слышали. А он только покашляет да посмеется в кулак. Аппаратура на танцах чья? Кто ее один может в рабочем состоянии поддерживать? Да и записи чьи? У кого еще есть возможность ловить разные западные станции и записывать то, что правильным советским гражданам даже слушать нельзя?
  Ну, перегнут с ним палку, разозлят, и что? Назавтра сами же к нему придут с чистыми бобинами, с бегающими глазками и с пузырем плодово-ягодного. И опять мировая, знай, на кого письку дрочишь!
  Я шукаю, дружинники специально уходят с танцплощадки, чтобы дать некоторым оторваться. Видел разок - стоят на бугре и смотрят на Вовку и Толяна, как те конями необъезженными носятся. Наверное, и сами бы не прочь так поскакать. Да должность ответственная не позволяет. Карьеристы сраные!
  А еще на танцах главное - не прошляпить Лизку. Кто с ней сегодня потанцевать сможет, кому она позволит пригласить на этот "томбе ля неже..." Ну, когда "падает снег" Сальвадоре Адамо исполняет. Эта песня - коронка на танцах. Как десерт. Под завязку. Вроде как наплясались, распалились, - это для ног и пота. А теперь, будьте любезны, для души получите.
  Я видел, у некоторых, только первый аккорд прозвучал, дрожь легкая по телу. Это у девок. Сейчас начнут кайф ловить, приплывать, когда их пацаны со всей силы к себе прижмут, а они, курицы, подбородком за плечо зацепятся, глазки позакрывают и будут висеть, висеть...
  А Колян, когда в настроении, или кто к нему в радиорубку зайдет и чего-то скажет или нальет, еще дубль сделает. Так ловко подстроил запись, даже специально вслушивайся, не заметишь перехода.
  Все знают, - кому Лизка отдаст этот танец, тот ее провожать пойдет.
  Лизка наша королева.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  У нее у одной шпильки на тринадцать сантиметров. Пацаны на спор замеряли. Нет, такие не у нее одной есть. Но она одна во всем поселке умеет на них ходить. И не просто как королева плывет, не качнувшись, а еще и танцует в них, даже свитч откалывает. Как ноги свои длинные не сломает?
  Видели бы, как ходит! Голову приподнимет, как гусыня перед гусем шею вытянет, смотрит в никуда, никого в упор не видит. Идет - как по невидимой линии, пятку в носок, пятку в носок.
  Я в деревне на лодке плавал. Там же сидишь спиной к тому месту, куда плыть надо. Вот и вертишься постоянно, а не снесло ли тебя? А не промазал ли метров на пятьсот? Дядя Петя, геолог наш, научил. Вон, говорит, черемуху на берегу видишь? Это твой первый ориентир. Вон правое окно, которое черемуха закрывает. Это второй ориентир. Совмещай их и никуда от маршрута не отклонишься.
  Так и Лизка. Она когда идет, сама себе линию на дороге чертит и по ней плывет. А чтобы не сбиться, за все проводы провожатому и двух фраз не скажет. Только свои коронные, когда локоть перед ней выгнут, чтобы под руку взяла: "Иди рядом!" - громким полушепотом, и уже возле дома: "Ну, я пришла!" - выдохнет. И ни поцеловать не даст, ни за... потрогать, или хотя бы за... пощупать. Как барышня кисейная, руку расслабленную протянет, одни пальчики ей ухажеры пожмут и... даже и не мечтай.
  Еще никто ее два раза не провожал. Только Вовка Длинный.
  Все на танцах затаились, ждут. Если сегодня третий раз ему позволит, тогда все, копец, облом остальным, гуляйте, мальчики, мимо.
  Или еще кого надеждой осчастливит?
  А Вовка притих немного. Куражится, шутит с нами, но вижу, глаза его бегают, и голос такой приглушенный, подхрипший. Он и хочет к Лизке подойти, вроде как утвердиться, место свое законное застолбить. И побаивается, - что у нее сегодня на уме? Вдруг возьмет и на глазах у всех откажет? Это ж какой облом!
  Это девчонки думают - хочу, - пойду танцевать, хочу - не пойду. И все, и как два пальца обоссать. А пацаны, они ж не просто так идут, они наперед сто раз подумают и шансы свои взвесят и, если им откажут, ух как переживают. Это ж на виду у всей площадки. Это ж каждый заметит и каждый на свой манер обсудит, и посмеются - кто втихаря, а кто и в открытую.
  Мы даже со многими пацанами договаривались - если какая девка кому из наших на танцах откажет, никогда такую не приглашать. И даже если она на "белый танец" выпендрится и подойдет к кому из наших - тоже ей отказать, да не просто так, отвернуться и все, а и сказать еще громко, чтобы вся танцплощадка слышала, "а пошла ты"... Чтобы поняла, каково это.
  Пацаны старшие этим летом меня в свою шоблу приняли. За ровню держат, шестерить не заставляют. И в разговоре назад не отодвигают, вроде как я тоже их кореш.
  Сперва даже закурить предлагали. А Вовчик, он у нас не то, чтобы главарь - мы же не шайка какая приблатненная, мы - команда, а он за старшего, руку мою от пачки протянутой отвел:
  - Не кури, - говорит, - гадость это. Я, - говорит, - дурак, втянулся, теперь бросить не могу.
  Как старший брат сказал, и даже не обидно. И всё, перестали предлагать. И то. Им всем по восемнадцать-двадцать. А мне четырнадцать осенью будет.
  Это по куреву. А вино когда цедят, пузырь по кругу пускают, тут ни Вовчик, никто у меня изо рта не рвет. Глоток завсегда мой. Вино это не папиросы. Курят не все, даже среди мужиков такие попадаются. А вот пьют. Таких, кто это дело мимо рта проносит, чего-то не знаю.
  Мы с Вовчиком заядлые голубятники - вместе голубей держим, ну, в смысле, у него своя голубятня, у меня своя. Нас на весь поселок всего четверо человек таких, чокнутых. Ладно бы куры, утки или гуси - яйца, мясо там и шерсть, в смысле, польза от них - пух и перья. А с голубей какая польза? Так все говорят, которые ничего в этом деле не понимают. Но мы на них не обижаемся. Мы просто не обращаем внимания на эти бурчания.
  У меня книга есть, "Веселое горе - любовь" называется. Ее наш челябинский писатель написал. Гроссман. Марк. Книга толстенная, страниц шестьсот. Там куча рассказов и повестей. И все - про голубей. Он, хоть и писатель знаменитый, а тоже голубей держит. Я Вовчику, наверное, по сто раз уже все эти истории попересказывал, но он всегда готов слушать, и ни разу еще не оборвал, мол, я эту историю уже знаю, давай что-нибудь новенькое.
  А его младший брат о шестнадцати годах, дважды второгодник, сидит со мной за одной партой, я его немного подтаскиваю, учиться уговариваю. Правда, ему лень и он чаще просто списывает. Его дома заставляют, и он ко мне каждый день бегает, даже летом, вроде как уроки делать, благо, живем на соседних улицах.
  Вот две неглавные причины, почему я, мелкота, хожу с большими пацанами. И буду с ними в кодле еще долго.
  Пока Лизка не определится.
  Потому что Лизка - моя двоюродная сеструха.
  . . .
  Как-то так получилось, что у моих сестер и брата дни рождения рядом, 11, 16 и 17 августа. Попало на юбилеи: 20, 20 и 18 лет. Ну и, гулянка, друзей полон дом. Первый раз на моей памяти в нашей большой семье отмечали чей-то день рождения.
  Братишка выпил хорошо, нам от щедрот своих со стола бутылку водяры вынес, нате, мол, отметьте с нами.
  Богатство какое! Настоящая, "Московская", чистая, как слеза, два рубля шестьдесят две копейки стоит! Не бражка из коопторговских сухофруктов, не самогон сивушный. Я ж водки еще ни разу. Да и вино, если честно, всего дважды - на Новый год родители налили глоток красненького, сладенького. Помню, дядька возмутился, мол, рано приучаете, успеет еще напробоваться, как бы отучать не пришлось.
  Это он правильно говорит. Сам, хоть и за сорок ему, всегда меру знает. Если водка - две стопочки, и не опрокидывает их с кряхтеньем, а цедит по глоточку, на весь вечер растягивает удовольствие. Пиво - кружку выпьет, посидит, поговорит. Сам к себе прислушается и, получит разрешение, вторую наполнит. А чаще так на одной и остановится.
  Но, как ни странно, мама его поддерживать не стала. Подняла уже отставленную мной рюмку и сунула в руку.
  - Ничего, большой уже...
  А второй раз в компании, когда перед танцами бутылку по кругу пустили, ну и мне тоже довелось присосаться к ощетинившемуся сургучом горлышку.
  А тут водка!
  Мы на троих... и опять из горла... под корочку хлеба, старших копируя. Знаем, надо раскрутить водку в пузыре, и резко перевернуть в расшиперившийся рот - чтобы горячая жидкость, минуя язык сразу в отстойник проливалась. Так ни количества, ни горечи не прочувствуешь.
  Ночью мне стало плохо.
  Утром мать, выдергивая из-под меня загаженное постельное белье, сказала глухо:
  - Спасибо, сынок. Дождалась. Отца твоего, пьяницу, обстирывала, брата старшего. Теперь и ты вырос.
  Я не знал, куда мне провалиться. Больше меня мама никогда пьяным не видела.
  
  Глава 2
  
  НАШ ПОСЕЛОК
  
  
  В округе наш маленький городок зовут Поселком. И катавские, и юрюзанские, и бакальские. Так и говорят: "А, эти, из Поселка"!
  Это не от пренебрежения. Или от незнания. Это от сталинско-бериевского, чего-то такого, необъяснимого. Но говорят с некоей тоской и тихой завистью. Потому что большинство народу здесь, в поселке, - их недавние земляки. Которым немного повезло. Специальность их рабочая оказалась востребованной, и анкета строгая, до седьмого колена перепроверенная, не подкачала.
  Всем в детстве сказки рассказывали. Родители, или бабушки, иногда дедушки... Если они у кого были, выжили. В сказке хорошо. Там про красивую жизнь. Которая где-то есть, но нам в ней побывать вряд ли удастся. Ладно, хоть помечтаем.
  Сказки разные бывают. Веселые и счастливые. Мне, - наверное, я какой-то дефективный, больше всего в душу сказки Андерсена западали. Я даже плакал иногда, их читая. Особенно, где про Девочку и Спички... Все мне казалось, да и сейчас чувство не ушло, что он не про свою датскую страну писал, позапрошловековую. Нет, он в мою, в нашу жизнь заглянул и меня, братьёв моих и сестёр моих, и всё мое окружение точь-в-точь прописал.
  Так вот мы жили тогда.
  Из нашего сердца, из нашей жизни Гагарины, Титовы, Поповичи, Терешковы взлетали. Это они своими подвигами не дали некоторым из нас спиться, скурвиться, пойти по этапам. Короче, выжить помогли.
  Но я ж про сказку говорил. А перед этим про наш городок.
  Так вот, все в округе считали, что мы, поселковские, в сказке живем. И колбаса у нас в магазинах всякая-разная не по талонам, и мясо четырех разных сортов, - бери, не хочу. Многие даже и сейчас не знают, что у мяса столько сортов бывает. От девяносто двух копеек за кило... И тушенка говяжья и свиная в густо смазанных солидолом банках, и гречка, черт, аж по 48 копеек за кило. И шмотки на выбор, а улицы сплошь в асфальте и бетоне...
  Москва, и та, наверное, не так снабжалась. А тут, на Урале, в глухой рабочей стороне диковинный оазис, как ожившая картинка. На улицах ни соринки, ни окурка, брошенного мимо урны. Клумбы с цветами политы и прополоты, на площади из репродуктора радио на весь поселок вещает, ночью фонари горят, и хоть в три часа один или с любимой девушкой гуляй, никого бояться не надо, никто не пристанет и слова обидного не скажет.
  И еще одна особенность. Можете себе представить город, в котором нет бабушек и дедушек, практически нет пенсионеров, нет старости и убогости?..
  С чего бы это, да?
  А ни с чего.
  Городок наш был "запреткой", Златоустом-20. Так по официальным документам числилось. И находился почти в ста двадцати километрах от этого самого главного Златоуста. Был он третьим закрытым городом в нашей Челябинской области и замыкал стратегическую цепочку, задуманную и осуществленную Берией. В Челябинске-70 придумывали и разрабатывали, в Челябинске-40 что-то химичили, а у нас...
  Жили мы за шестью трехметровыми рядами колючей проволоки, с двумя предзонниками, со вспаханной контрольно-следовой полосой, с патрулями через каждые сто метров. И грозной надписью, пугающей с каждого столба: "Проход запрещен. Запретная зона". И что стреляют тут без предупреждения и очень метко. А попасть в город или выйти из него можно через КПП, то есть контрольно-пропускной пункт. А на нем солдаты с автоматами - наверное, целый взвод.
  Если ты пешком идешь, просто заходишь в небольшой одноэтажный домик. Там солдат твой пропуск проверил, рожу с фоткой сличил и вертушку открыл - проходите, пожалуйста, вы наш сердцу дорогой товарищ. На выходе пропуск заберут, а заместо его жетон с непонятными цифрами дадут, и по нему уже точно знают, когда и в какое время ты из города вышел. А на входе твой жетон на твой пропуск поменяют, и тоже отметина - ага, вот когда и во сколько он назад возвернулся.
  А вот если ты на машине едешь - тут целый ритуал.
  Для въезда - одни ворота, для выезда - другие. Запустят в предзонник три машины, - больше нельзя, - ворота с двух сторон закроют, и ты в западне. А на тебя уже несколько пар глаз нацелены, и автоматы в твою сторону неровно дышат.
  Солдатик машину проверит - нет ли кого в салоне, в багажнике, к днищу никто не прижался? - у него зеркало на палочке - под машины заглядывать. Конечно, документы твои проверит. И тоже - наш товарищ - проезжай.
  Мы, помню, сено домой везли, батя машину на работе выписал, накладная - как положено, иначе сразу накажут за левый рейс. Солдатик залез сверху на сено и длинным заостренным шомполом весь стог часто-часто протыкал. Это он проверял - не везем ли мы кого в сене, шпиона там, или лазутчика.
  Я бате говорю тихим шепотом.
  - Я бы запросто незаметным проехал, он бы меня не нашел.
  Батя напряженный такой, в руль обеими руками вцепившийся, посмотрел на меня и только ухмыльнулся. Даже не потрудился слово сказать.
  Хочется мне свою умность показать, вот, мол, никто не догадался, а мне - раз плюнуть.
  - Я бы там маленький шалашик сделал и переползал с места на место. Увидел бы, где он шомполом уже тыкал, и туда бы перепрятался, - не унимаюсь.
  - Дурачок, - выдавил наконец батя. - Ты шалашик сделаешь, шомпол в пустоту войдет, солдат сразу поймет - ага, пусто, а что там? И все сено заставят тут же выгрузить.
  - И чего?
  - А ничего! - на последней ноте терпения шепчет батя. - Я тебя сейчас вот заставлю одного дома всю машину сена выгрузить и в копешку в огороде сложить, тогда враз поймешь "чего!" Дурь из башки сразу выкинешь...
  Про сено это он правильно сказал, мол, одному все перекидать. Ух, как понятно! Лучше любого научного объяснения.
  Это я рассказал про въезд в город. А на завод попасть еще сложнее. Там в каждый цех свои пропуска. Братишку как-то вызвали на ликвидацию какой-то небольшой аварии - он сварной хороший. Так он рассказывал, как его с одного цеха в другой вели. На входе один пропуск забирали, другой выдавали. И так трижды, пока в нужном месте не оказался. И трижды переодеваться заставляли. Совсем всю одежду снимал и в шкафчик складывал. Даже трусы.
  Городок наш был приложением к приборостроительному заводу. Эта большая нетайна была на каждом городском автобусе красивой табличкой озвучена. Чтобы скрыть самую главную. Про которую потом, через тридцать с лишком лет только узнали. И вслух говорить посмели.
  То, что нам повезло, ну что ж, кто-то иногда и в лотерею большой приз выигрывает.
  Это у нас на заводе, нашими родителями, соседями по улице собиралась самая разрушительная, самая атомная бомба, по документам скромно проходившая как "Изделие ? 1".
  Но мы тогда были пацанами. И нам об этом знать было и не положено вовсе. Да и не нужно нам это было.
  
   РДС-4"Татьяна" "
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Фото из архива КГБ г.Златоуста-20
  
  Мы просто хотели жить.
  И мы жили. Зимой радовались искрящемуся снегу. Весной - теплу и тому, что пережили зиму. Теперь полезет из земли всякая травинка, и уж точно не окочуримся. Лето? Ему радовались просто потому, что это же лето! А осень - генеральная подготовка к долгой и холодной зиме. Такой вот круговорот нас в природе.
  Батя наш - мужик деревенский, из самой что ни на есть уральской глубинки - небольшой деревни Пороги. Божественно красивые места, двадцатикилометровый пруд, полный всякой рыбы, дикая тайга со всеми ее прелестями, - грибами и ягодами, лосями и медведями. И с малюсенькой, на пять работяг, фабрикой, которая добывала редкую руду для создания булатной стали на Саткинском и Златоустовском металлургических заводах еще со времен первого Демидова.
  Так вот, бате, когда на стройку эту шофером завербовали, квартиру предлагали, он отказался - дом свой построил.
  - Куда я всех в квартире запихну? - говорил он.
  И правда. Шесть детей - двое своих, и четверо нас, приемных. Куда их девать?
  Вот мы и жили вроде и в городе, а как в деревне. Дрова наколоть, воды из колонки натаскать, огород с картошкой и морковкой обиходить. У нас еще один огород был, - в лесу. С футбольное поле. Картошки заготавливали... ведра на день нам мало. Она ж и в супе, и в мундире в чугунке сваренная, и тушеная с морковью и репой. А пожаренная на комбижире - это вообще, деликатес, хорошо, если раз в месяц. А еще со свиными шкварками бывает...
  Наверное, нелегко было родителям прокормить такую ораву.
  Я в шестом классе учился, когда мать не в лоб, а так, походя, спросила-предложила.
  - Может, тебя в Суворовское училище отдать? Там полное государственное обеспечение. И кормят, и одежда с обувкой. Тебе опять, вон, ботинки покупать надо, совсем босый.
  - А Женькины, - я притих, к табуретке всем своим худющим задом прижался. Понятное дело, зимой мы в валенках везде ходим. И в школу, и на улицу. Скоро весна, растает все. В валенках не побегаешь. Вот и болит голова у родителей, вот и ищут они выход.
  - Тебе до них еще расти да расти, - говорит ровным почти бесцветным голосом.
  - Я газетку в носы натолкаю, - я готов на любые жертвы, только чтобы со мной проблем было меньше, только чтобы я никому не мешался.
  Но у мамы свои червяки в голове, она и не слушает мой лепет.
  - Там хорошо. Город большой, дисциплина. Военным будешь, офицером. Как отец твой.
  Это она про того, который родной был. И которого шесть лет как нет, помер от раны военной. У него осколок внутри сидел. А потом оказалось, что не сидел, а двигался. Ну и додвигался до чего-то. Я в первый класс пошел уже сиротой. А младшему, тому и четырех еще не было.
  Я привык. Родители сказали - закон. Не важно, в какой форме, просьба ли, пожелание, или намек. Раз сказано, знать, наперед крепко обдумано. Они же взрослые, они же нам мать и от... отчим. Кормят нас, поят, обувают-одевают. Мы ж все без них никуда, мы ж на их шее.
  У нас собака, Тузик, породы собачьей, уличной, маленькая, но лает громко. Тузик всегда на привязи, иногда мы его с собой гулять берем. Так он, собака, а и то понимает. Принесешь ему поесть, в миску положишь. Какая собачья еда? А что мы не съели, или что поросю приготовили. Так он тебе и за это каждый пальчик языком своим шершавым оближет, и в нос еще ткнется, а уж визгу, лаю заливистого!
  В Суворовское, это не в детдом. Хотя... если бы сказали про детдом, я и тогда противиться никак не стал.
  Городок наш полувоенный, к форме отношение если у кого и не восторженное, самое малое - уважительное.
  Про набор в свердловское Суворовское училище бате на работе сказали. Ну и... выбор пал на меня. Кого еще? Старший брат уже работает учеником автослесаря. У него пока не зарплата, а ученические, пятьдесят пять рублей в месяц. Скоро на разряд сдаст , а это полноценные девяносто рублей на руки, уже чистыми, без вычетов, и будет пополнять семейный бюджет. Средний ремесленное мучает, а там полное государственное - и кормят, и форма, и ботинки на толстой подошве, с шерстяным носком и зимой не страшно.
  А я подвел всех, лишил надежды хоть один голодный рот к чужому столу пристроить. Я комиссию при военкомате не прошел. Очкарик, минусов в моих глазах слишком много к тому времени накопилось.
  Первый раз резкий поворот жизни миновал меня.
  Остался я навсегда человеком гражданским.
  Что интересно, когда поступил в институт, в знаменитый УПИ, то самое суворовское училище оказалось на одной площади с нашим политехническим. И я пять лет мимо него ходил, на суворовцев этих косил. Многие, особенно девчонки, увидят строй мальчиков в черных шинелях с красными погонами - они часто по площади маршировали, строевой шаг отрабатывали, - так бьют подошвами сапог, аж асфальт под ногами гудит, - остановятся и любуются. А я глаза прятал и поскорее уходил.
  Частенько вспоминал свое, детское. Вот ведь как вышло - не изнутри, так снаружи с ним, с училищем этим, повенчанным оказался, не прошло оно мимо меня.
  . . .
  
  Через два года, - я восьмилетку закончил и собрался дальше учиться, - брат средний прижал к воротам и сказал в лицо мне, чтобы никто не услышал:
  - Хватит на шее нашей сидеть. Работать пора! В ремесленное дуй давай, на токаря.
  Кулаком по щеке несильно двинул, для пущей понятливости и побрел, полупьяный, к друзьям в пивнушку.
  Нас в школе уже два года учили токарному делу. Я умел не только наборные ручки делать, но и резьбу на станке нарезать, и внутреннюю и наружную.
  В тот же июньский день я сходил в школу и забрал у секретаря документы. Шел с ними домой, и не было у меня в душе ни горечи, ни сожаления, ни обиды на него за слова такие. Все просто и обыденно. Как будто брат велел мне воды принести из колонки, или у коровы навоз убрать. Еще и по дороге думаю - надо завтра в фотографию сходить, для поступления к заявлению фотки четыре на шесть прилагаются. Придется заначку распечатывать, сорок копеек доставать.
  Как она узнала, математичка наша и классная, Валентина Антоновна? Она же уже в отпуске была. Я ж никого в школе не видел, только секретаршу.
  Пришла к нам домой. Я как увидел ее, струхнул. Может, натворил чего, и теперь всплыло?
  И уходить от дома не решаюсь, и на глаза не лезу. Встал за батиным верстаком, рубанком доски стругаю, и ухи востро держу - вдруг кликнут.
  Математичка с матерью моей долго разговаривала, они и чай пили, и плакали чего-то обе.
  Короче, вернули меня в школу. Я, оказывается, по словам Валентины Антоновны, самый сильный ученик. Не лучший. До лучшего мне далековато: по рисованию тройка, по пению тройка, по поведению вообще двояк, один на всю школу. Меня даже на осень оставляли. Так и сказали - впервые во всем городе на осень за поведение оставлять приходится. Я виноват что ли, что с шилом в одном месте народился?
  Только по химии, физике, алгебре, геометрии, литературе со всех городских олимпиад в ящике у мамы до сих пор грамоты лежат...
  
  
  Глава 3
  
  КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ
  
  
  В палисаднике около нашего дома всегда молодежь тасуется. То к старшему брату придут, то к среднему. А то к сестрам подружки поиграть-поболтать...
  Сначала когда-то полоску земли между забором и дорогой огородили от блудливой скотины, и кусты всякие посадили, - смородину, крыжовник, боярышник, яблони-дички. Все разрослось, раззеленелось. Прямо, скверик небольшой. Братья сноровисто скамейки в землю вкопали, столик соорудили. В домино, в картишки, просто посидеть в тенечке. Потом, когда повзрослели, и выпить. Не в дом же всякий раз с толпой друзей идти.
  А у соседа дяди Коли фанерная избушка стояла перед домом, небольшая - наверное, два на полтора метра, но как настоящая. С крышей, с окнами. Внутри по стенам лавки, и столик маленький. Он ее своим детям сделал, вроде как домик для игры. Их у него пятеро, еще мельче нас, последняя пока титьку сосет. А потом, не помню, по какой причине, решил он эту избушку сломать, с топором выскочил. Наверное, опять что-то его разбойники, Витька или Колька, натворили.
  Тут мои братья старшие, Женька с Вовкой, рядом оказались.
  Поболтали они промеж собой по-соседски, бутылку вина самого наидешевого - магазин недалеко, в этой же будке выпили, притащили пару жердей... и перекочевала недостающая избушка на их руках в наш скучающий палисадник.
  Сколько вина в ней будет выпито, сколько народу временный ночлег найдет, сколько поцелуев жарких и объятий крепких...
  Толя Колпак жил в общаге. Он после фазанки в нашу зону попал, токарем на завод. Учился с моим братом Женькой в шахтерском городе Бакале. Ну, и корешились они. У Толика шиза была. Он детдомовский, натерпевшийся по жизни. А тут такие деньги! Платили на заводе о-го-го! Только двадцать процентов налогов заберут, - подоходный, за "яйца" и профсоюзу, и на, остальное чистыми на руки
  Он получку получит - никому отдавать не надо, ни родителей нет, ни жены.. Вот он с каждой зарплаты себе брюки, рубаху или туфли остроносые. Сам невысокий, крепенький, задиристый. А придет в кино, или на танцы, или просто вечером с друзьями прошвырнуться - обязательный костюмчик-тройка, причесон, одеколон "Шипр" за рупь тридцать пять. В туфли как в зеркало смотреться можно. А друзья его, такого прикинутого, со всех сторон обступят и идут. И так гордятся, что среди них хотя бы один такой есть.
  У Толика был синий костюм-тройка из офицерской ткани - диагонали. Аж по восемнадцать рублей за метр. Был коричневый, не темный, а такой - ближе к бежевому. Еще один моднячий клетчатый, с воротником-стойкой, как у "битлов". И даже светло-серый. На его фигуру в магазине не купишь. Он их в ателье заказывал.
  А когда жарко, он всегда в белоснежной рубашке, нейлоновой, чешской, в легкую полоску за двадцать пять рэ.
  Про эти рубашки нейлоновые дядя Гриша рассказывал. Он умный, техникум закончил, на заводе сборщиком работает. Только что собирает и для чего - никогда не скажет. Так вот он и рассказал, что чехи от нас газ получают, почти бесплатно, за копейки.
  - Они же друзья наши, вот мы им и помогаем. Они, как мы, газ этот не сжигают на кухне или в топке, не такие дурные. Они его сначала через установку прогоняют и разделяют на составляющие. Чистый газ на отопление пускают - он у них не дымит и не воняет. А из остального делают пластик и синтетическую нить. Вот и рубашка эта. Она им в копейки обходится, а у нас в магазине четверть получки выкладывать приходится. Так что они из нашего газа еще миллионы прибыли получают.
  Дяде Грише верим. Он любую схему запросто читает. Не просто расскажет, где, что и для чего придумано. А и подскажет, что на что можно заменить, чтобы наши мыльные радиоприемники чище работали. У него приборы есть специальные - помогают так настроить схему, можно не только "Маяк" ловить.
  Мы, мелочь, на Колпака как смотрели?
  А раскрыв рот смотрели.
  И мечтали - вырастем, такими же будем. Пойдем на завод, токарями или фрезеровщиками. Или сварными - кто на кого выучится, и будем со всеми вместе рано утром на автобус спешить, в цеха свои подземельные. Вечером возвращаться и остаток дня личной жизни посвящать.
  Как все.
  Еще у Колпака было особое отношение к хлебу. Какое-то сильно преклонительное. Некоторые так к богу относятся, как бабушка моя. Или к иконе.
  На проспекте две рабочие общаги рядом стоят, - одна для пацанов, а другая для девчонок. Пацаны сплошь токаря, фрезеровщики да сварные. У девчонок свои профессии - штукатуры, маляры, повара.
  Колпак в своей общаге всех приучил, - никто черствый хлеб не выбрасывает. Все ему несут. А потом и с женской половины тоже привыкли не выбрасывать. Он башковитый! Для большой кастрюли какую-то внутрь хреновину сделал, как этажерка многоэтажная, крышку особенную, с клапаном соорудил. Типа самогонного аппарата. Только ни трубок, ни змеевиков. И внутрь не бражку, простую воду заливает. Стакан один. Или кружку.
  Настрогает черствый хлеб тонкими ломтиками, в чудо-агрегат свой уложит рядами, подсолит немного, какими-то приправками присыплет. Включит газ... И нате вам, хлеб свеженький, тепленький.
  Всех угощает.
  Я тоже ел. Таким хлебом запросто можно одним наесться, и больше ничего не надо. Только воды из родника глотнул, и хоть целый день потом бегай.
  А потом он меня еще одним удивил.
  Я велосипед у забора оставил, большой и тяжелый. А Колпак взял его за руль одной рукой, другой за багажник. Незаметно дернулся - и велик на его вытянутых руках замер.
  - Ух, ты! Как это?
  Опустил он велик на землю, р-раз, и опять тот на вытянутых руках замер. И не качнется!
  - Спортом заниматься надо! - говорит. - Вы вот по улице целыми днями носитесь, а на стадионе секций полно. Кто хоть в одну ходит?
  - Я на баян хожу, - Колька говорит.
  - Балбес, - отвешивает ему Петька легкого тумака. - Баян - это искусство, а не спорт. Ты еще про шахматы скажи.
  - В шахматы Серега ходит, - не врубается Колька.
  Все заливаются смехом. И Колька тоже, хотя смеются-то над ним, над его дурными ответами.
  - Ты куда ходишь? - спрашиваю я у Колпака. У меня не выходит из головы, как ловко он, такой... не большой, ладненький, и так легко с тяжелым велосипедом справился.
  - Сейчас в штангу, уже почти год, - говорит он, выпячивая нижнюю губу, и глаза его заблестели и раскрылись во всю ширь. - Там Зайцев тренирует. Он Почетный мастер спорта. Чемпион. У нас в цехе фрезеровщиком пашет. У него знаешь, сколько медалей! Вся лента в них. Берет и запросто сто пятьдесят килограммов поднимает, - и Колпак вскидывает руки вверх, а ноги в присест, изображая, как это делают штангисты, - и даже не поморщится!
  - А нас возьмут?
  - Куда? - отпускает воображаемый груз Толик.
  - Ну... в секцию к Зайцеву.
  - В штангу?
  - Ну.
  - Нет, там с шестнадцати берут. Только посмотреть если.
  - У-у...
  - В борьбу идите. Или в велосипед. Мало, что ли секций всяких?
  - Что за спорт, велосипед? Мы и так целыми днями гоняем.
  - Эх, вы, мелкота, - рассмеялся он.
  С ним хорошо. С ним просто. Он не задирается перед нами, не важничает. Его хоть за что спросить можно, хоть за детдом.
  - Вот вы живете с родителями, они вас кормят, учиться заставляют, воспитывают. Они вас родили и теперь навсегда за вас ответственные. Вы вырастете, работать пойдете, ваши родители состарятся, и вы будете им помогать. А нас кормило и учило государство. Оно за нас, через наших воспитателей ответственно было. Значит, мы чьи? Государственные. И должны теперь ему по гроб жизни.
  - За что?
  - За то, что не померли с голодухи, выросли и выучились.
  Или про порядки в детдоме, про справедливость.
  - Люди же все разные. Одни ленивые, другие грязнули, третьи стащить чего-нибудь стараются. Если ты при маме с папой, тут один коленкор. Ты в школе отучился, домой пришел. Тебе тут и пожрать готово, и прибрано, и постирано. А если ты вчера, и сегодня, и на много лет еще круглосуточно среди таких же пацанов живешь? И в школе с ними, и после школы, и спишь даже в коллективе, в комнате на десяток душ.
  - Как в пионерском лагере, - не к месту вставляет Серега.
  - Ну, пусть как в пионерском лагере, - соглашается Колпак. - Почему я должен за тебя твою работу делать? Или грязь твою выносить? И с какого рожна ты у меня моё украл?
  Вырастете, в коллектив пойдете. Там любой человек как под рентгеном, насквозь виден. Что вы хотите получить? Чтобы вас приняли за равного? Или вам больше по душе изгоем сделаться?
  - Каким изгоем?
  - А вот каким.
  Толик присел на корточки, чтобы над нами не возвышаться, рукой махнул, вроде как приглашая поближе подсесть, и рассказал.
  - Мы, когда в фазанку поступили, в сентябре не за парты сели, как вы в школе. Нас в совхоз повезли, на целый месяц картошку убирать. Не за деньги, мы же на полном государственном. И жратва, и общага, и одеты-обуты. А совхоз за нашу работу фазанке продуктов несколько машин дает, ну, ту же картошку, капусту и все, что на полях выращивает. Нас знаешь сколько!
  - Сколько? - попались на его крючок и в разнобой спрашиваем.
  - Ха! Сколько! - поднимает вверх палец. - Человек триста! И пацанов, и девчонок. Да воспитатели и преподы с нами, да завхоз! На каждый день каждой группе план установлен. Придем с утра на поле, а там уже трактор прошелся, выковырял картоху из земли и по полю раскидал. Мы встали раком и вперед! И воспитатели наши, и учителя со всеми наравне пашут.
  У них в фазанке давно особый, хитрый такой порядок заведен. Первые три дня всей шоблой по полю ползают. А на четвертый день завхоз - он старший на уборке - назначает в каждой группе пару звеньевых из тех, кто лучше других работает, быстрее поворачивается. Ставит их перед всеми остальными и начинается распределение. Каждый звеньевой по очереди выбирает себе в бригаду по одному человеку, пока не заберут всех нормальных пацанов и девчат. Останутся только такие, которых никто к себе брать не хочет.
  - И куда их? На кухню?
  - Ты думаешь, на кухне легче работать, чем в поле? Нет, из них отдельные бригады делают и этому завхозу подчиняют. Теперь у каждой бригады свой план. Участки нарезаны и колышки вбиты. Сделал план - можешь вести своих в лагерь и занимайся, чем хочешь. Мы после ужина всегда танцы устраивали, под гитары. А ленивая бригада последней приходит, уже все поужинают, а они только бредут вразнобой, невеселые, молчаливые. И не до танцев, только пожрут и свалятся замертво.
  - И вам их не жалко?
  - А причем здесь "жалко - не жалко"? Мы для себя собираем, всю зиму эту картошку жрать будем. Они же, когда за столом сидят, что-то не шибко лодырничают.
  - Воспитываете, - понимающе киваем мы.
  - Жизнь воспитывает, - в команду попал, живи по законам команды.
  - В чужой дом со своим уставом не ходят, - вспомнил я.
  - Точно, - согласился Толик.
  Он нас, хоть мы и были младше его лет на пять-семь, считал взрослыми.
  Увидит или услышит, что кто-то о девчонках плохо говорит или грубит, обязательно скажет.
  - Девчонки - это самое святое. Они для чего? Для того, чтобы мы, пацаны, их добивались, любили их и старались все для них делать. Вот вы, что вы больше всего сейчас любите?
  - Я конфеты люблю, - говорит Косой.
  - Я - газировку.
  - Я книги читать люблю.
  - А я рыбачить.
  Колпак улыбнулся и говорит.
  - А теперь представьте, что у вас есть любимая девушка. Это лучше, чем все конфеты в мире, вся газировка, лучше всех прочитанных и непрочитанных книг, рыбалки и всего остального на земле.
  - Да ну!
  - Вот вам и "да ну", - потрепал по волосам и ушел с нашими старшими братьями в кино...
  Жалко.
  А я у него как раз спросить хотел...
  С глазу на глаз.
  Мы в вышибалы играли, пацаны и девчонки с улицы. А потом надоело. Чем еще заняться? Мальчишки постарше давай малышню кружить. Подхватят подмышки и крутятся с ними. Визг, писк, смех! Отпустят на землю, и те кругами выверчивают, ориентиры потеряли - голова закружилась. Кто упадет, кто на ногах удержится. Но все равно весело. Очухаются и опять лезут:
  - А еще!
  - А меня!
  У нас через три дома на улице девочка живет, симпатюлька такая, но затворница. Ее родители очень редко отпускают играть со всеми детьми на улице. Или работы по дому много ей давали? Или просто нелюдимые сами по себе. Я, почему-то, ее с Золушкой сравнивал, - такая она тихая, простенько одетая, безобидная. Она меня, получается, на два класса младше. Ей где-то одиннадцать тогда было.
  Верка...
  Вера.
  И она просит тихим голоском, без крика и без напористости, совсем не так, как малыши делают.
  - А меня покружите, - и ко мне подходит.
  Я ее, как всех, обхватил и закружил. Но малышня - это одно, а Вера - она побольше будет, и потяжелее. Как так получилось, я не знаю, но она соскользнула немного, и мои руки враз наполнились. Я похолодел! Сейчас как закричит: - Чё ты меня щупаешь! - как даст по морде! Опозорит на всю улицу!
  И остановиться не решаюсь, чего там ее покружил-то, с полсекунды, или полминуты всего лишь. И продолжать боюсь. А рукам так приятно, такие плотненькие полушария! И я даже почувствовал - в центре, под средними пальцами, мягкие припухлости, как кисельные: - надавишь, - провалятся, отпустишь, - назад выпрямляются.
  Я к Вере прислушиваюсь - дернется? фыркнет? отпустить попросит?
  Молчит!
  Покружил ее, как всех, поставил на землю и стою - ни жив, ни мертв, глаза в землю уставил, как будто тоже устал и голова закружилась.
  Пошла она зигзагами под общий смех, руки в стороны раскинула для равновесия, и сама смеется.
  Мелочь опять лезет:
  - А меня! А теперь меня!
  Ну я и рад, вроде как ничего и не произошло, опять делом занят. Всех готов до потери сознания кружить, только бы Вера не проболталась, какой я... как я ее... я же нечаянно!
  Она выбрала паузу, когда я дух переводил, и просит тихим шепотом:
  - Меня покружи... - и в глаза мои заглянуть пытается.
  А когда я обхватил ее пониже, почти за живот, чтобы, значит, случайно опять не...
  Она руки мои взяла и выше подняла.
  
  . . .
  Спорт.
  Хотел я стать мотогонщиком. Кумир у нас был - Габдрахман Кадыров. Из Уфы. По телевизору постоянно показывали - что ни соревнования - он Чемпион. И на льду, и на гаревой дорожке.
  В нашем городе была сильная команда мотогонщиков. И пацанов много там занималось. Мишку Варганова из нашего класса взяли. А меня не взяли. Очкарик.
  Была секция бокса. Опять не для меня.
  И в борьбу самбо не приняли... Но...
  Через пять лет я впервые выступал перед переполненным стадионом на Дне Города. Поднимал штангу. Со смешным весом. В восемнадцать лет во мне самом было неполных 48 кило, на штанге 72.
  Мне и тут врачи не разрешали поднимать много. Я обещал, что не буду, что в полсилы, лишь бы подписали медкарту на очередные шесть месяцев.
  А потом стал мастером спорта СССР, чемпионом много чего, наустанавливал всяких городских, областных и цээсовских рекордов, объехал всю страну. Правда, за рубеж не пустили, я ж с запретной зоны, невыездной.
  Это Колпак, вскинув над головой мой старенький велосипед, накрепко зажег меня спортом...
  
  
  
  Глава 4
  
  ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ
  
  
  Тетка пришла к нам в гости. В платье новом. Ради него и приперлась, похвастать обновкой. Села на стул, полуразвалившись, - нога на ногу, руки на животе скрестила. Праздная такая, никакими заботами не обремененная. Живет в городской квартире, - вода, газ, центральное отопление. Из всей скотины одна кошка, и детей всего трое - Лизка, Сашка и Косой.
  Она работает на заводе, в очень вредном цеху, травильщица. Зарплата большая, как у мужчин, да еще талоны на молоко и бесплатные обеды в заводской столовой. У них женщины на пенсию в сорок пять выходят, ей три года осталось.
  Посидела, помолчала, да и говорит матери.
  - Я на прошлой неделе была, заметила - у тебя в вазе конфеты нетронутыми лежат. - Говорит и морщится, - мать не присела ее послушать, обновку не похвалила, а мельтешит перед глазами. - По-моему, еще с Нового года, да?
  - Да, - подтверждает мать, ни на минуту не отвлекаясь от кухонной суеты.
  Я никогда не видел ее сидящей "без дела". Шесть детей, мал мала меньше, всех накормить, обшить, обстирать... Свой дом и какое-никакое хозяйство. Куры там, поросенок. Ну и огород, само собой. Если она и присядет когда отдохнуть, то отдых у нее на свой манер настроенный, - вяжет носки или штопает нашу одежку.
  - И чего? И никто не таскает? - спрашивает через губу.
  - Кто должен таскать?
  - Так орава твоя, - так нас, многих, звали. Не дождалась скорого ответа, вздохнула обреченно. - У меня - куда ни спрячь, все найдут и вытаскают. И с другими не поделятся. - Замолчала, свое в голове прогоняя. Мама никак не реагировала на затронутую тему, вроде - ха! Нашла, о чем говорить. Тетка пожевала губами и родила устраивающий ее ответ. - А твои, значит, не таскают?
  - Не таскают.
  - Хорошо тебе...
  У нас было не принято трогать что-то из вкусного самостоятельно. Даже стоит вазочка с конфетами на кухонном столе - пока мать не положит каждому его личную конфетку, ни-ни. А в вазе в серванте вообще святое, там для красоты, показатель семейного достатка. Если кто придет в гости, или учителка заглянет - посмотрят - ничего себе, у них конфеты шоколадные запросто в вазе лежат!
  А мы... я... не обращал на них внимания. Ну, лежат себе и лежат. Не я их туда пристроил. Захотелось конфет или чего-то вкусненького, а в чем проблема?
  Мало кто лучше нас, пацанов, знал потаенные места, где можно пустые бутылки найти. Ну и... Кинет кто-нибудь клич:
  - Пошли бутылки собирать!
  Или гуляем, где черти носят, - по лесу или по задворкам, - и попалась пустая бутылка. Все, старт дан. И план примерный завсегда негласно обозначен - по бутылке на нос. Разбредемся, рыщем. Кому повезет, и ни одну найдет. А кто-то пустой. Значит, мыть будет. И в сетке через весь поселок тащить в пункт приема стеклотары.
  Найти это еще полбеды. Сдать бутылки - вот задача. У детей пустую посуду не принимают, хоть до блеска ее надрай. Значит надо кого-то подговаривать. Хорошо, коли знакомого. Тогда за просто так помогут. Если чужого мужика попросишь, ну... ему на сигареты отвалить придется.
  Некоторые хорошие - не возьмут даже на спички. А некоторые еще и дорогие курят.
  Ну, слава богу, натуральный обмен произведен. Поделили деньги поровну, согласно голодных ртов или сверкающих пар глаз, и в магазин.
  Пустые бутылки принимали по 12 копеек. Халва стоила 90 копеек, пряники 72... Самое сытое и вкусное - булка еще теплого хлеба и сто грамм халвы на пару с кем-нибудь.
  Я завсегда почти так брал.
  А Сережка бестолковый, на свои копейки купит две шоколадные конфетки в красивой обертке, слопает их в полсекунды, еще у прилавка - аж давится, бедняга - не приведи господь, кто попросит. И ходит потом вокруг нас, канючит, - просит у всех, - дайте чего-нибудь куснуть, мол, жрать охота. А чего раньше думал? Зачем деньги за красивую обертку отдавал? Все равно фантик смял и выбросил.
  Я голубей держал. На бане у меня голубятня была. Сам все построил, сам за ними следил, кормил. Денег ни копейки из дома не брал. Или копил из мелких карманных, которые иногда перепадали. А чаще вот так же, с пустых бутылок. Только дело это, - бутылки собирать, как бы немного и постыдное. Но...
  Сосед наш, ну который дядя Коля. Он сторожем на пилораме работал, а у него, ну я говорил уже, пять детей еще меньше нас по возрасту. Совсем маленьких по возрасту, некоторые только ходить начинают, некоторые титьку еще сосут. Он каждый день по два рюкзака бутылок собирал и сдавал. Возвращается утром со своей сторожительной работы уже затоваренный. А колонка как раз стояла между его и нашим забором. Я в школу иду, - он в ледяной воде бутылки моет. А кто-нибудь из его мелочи пузатой тут же вертится, помогает отцу деньги на семейное пропитание зарабатывать.
  Иногда один, без пацанов, как будто просто так, похожу по лесу возле ремонтных мастерских. Там всегда после работы мужики сидят. Как накопится у меня бутылок пять, я с дядей Колей схожу в приемный пункт, помогу ему его бутылки нести, ну и свои заодно пристрою.
  А про бутылки... он меня успокоил.
  - Их, - говорит, - опорожнили и бросили. Каждый берет ему полезное. Одни - то, что внутри. Мне пустое оставили. Пустое для них. И полезное для меня. Некоторые, вон, работать не хотят, у других воруют. Воровать уж точно плохо? - меня в разговор втягивает.
  - Плохо, - односложно отвечаю.
  - А я зарабатываю, как могу. Или умею. Зарабатывать не стыдно...
  Это я на всю оставшуюся жизнь запомнил - зарабатывать не стыдно. И без дворника, и без нянечки, и без золотаря не обойтись, хоть в городе живи, хоть в деревне, а хоть и на самой Луне.
  У меня всегда свои деньги были. Пусть рупь всего, да заныкан. А то и больше. Поэтому голубей я дорогим пшеном кормил, по 28 копеек, а не ячменем с базара по рублю за ведро.
  Мы с дядей Колей вроде как дружили даже, потому что у нас было одно общее дело. Только то и разницы, что он свою ораву кормил, а я своих голубей.
  В конце сентября мы с другом Санькой пошли на стадион, договорились мяч погонять с ребятами. Напротив школы тротуар. По нему не часто кто ходит - он в стороне от главной дороги, тут ни домов жилых, ни сквера с деревьями. Зачем строили? Лучше бы в другом месте асфальт положили, хоть бы по нашей улице. А то, как дождь пройдет - так прыгаешь горным козлом по бесчисленным лужам.
  Идем, про это как раз и говорим.
  Я, привычка у меня такая, - под ноги смотрю. Не то, чтобы иду и нос мой в землю. Я как стреляю глазами. Батя, когда на мотоцикле едет, глазами то под колеса, то далеко вперед. Я у него возьми и спроси.
  - А как ты на такой большой скорости все ямки замечаешь?
  - Привычка, - говорит. - Профессиональная.
  - А я только под колесо смотрю, чтобы яму не проворонить, или на камень-булыжник не налететь.
  - А ты попробуй смотреть метров на... ну вон... лужу видишь?
  - Вижу.
  - Вот я всегда примерно на такое расстояние вперед смотрю, глаза как по линии навел и не отпускаю.
  - А вдруг камень под колесо?
  - Если ты камень или ямину прямо под колесом заметишь, успеешь отвернуть?
  - На велике, наверное, успею. Там скорость маленькая.
  - А на мотоцикле, или на машине ты же летишь. Попал в ямину, или налетел на камень и все, разбил подвеску или задний мост вывернул с корнем.
  - И чего тогда делать?
  - А ничего, смотреть на дорогу впереди себя! Заметил яму - всегда есть время ее объехать. А глаза, Если потренируешься, в два, в три раза больше замечать будешь. Я потому и стреляю по дороге глазами, что увидел вдалеке препятствие, теперь его сопровождаю, пока не объеду. И даже в такое время не перестаю вперед стрелять, а вдруг там еще таких ям полно.
  Я теперь всегда, даже когда пешком хожу, так смотрю - и вперед успеваю зыркнуть, и под ноги. Постоянно что-то нахожу на земле. Даже сейчас. А тут вижу, кошелек лежит. Маленький такой, дерматиновый, с шариками-защелками.
  Сначала даже поднимать не хотел, наверное, кто-то шутку решил сыграть - подбросил и нитку привязал. Наклонишься - а он за нитку потянет, и будешь дураком выглядеть. А сам тут же думаю - какую же нитку надо протягивать? - ни кустов вокруг, ни какого другого укрытия.
  - Кошелек, - говорю Саньке и притормаживаю.
  - Какой кошелек? - не понимает он, вроде, о другом говорим, но тоже притормаживает.
  - Потерял кто-то.
  - Где? - загорелся Санька и глазами не в землю, а поверх голов наших вертит, как будто кошельки - это птицы и от нечего делать по воздуху стаями летают.
  Я подпрыгнул на месте, присел пониже, цап, и в карман быстренько сунул. Всей-то задержке секунда, если кто со стороны и наблюдает, вряд ли заметит в нашем поведении что-то подозрительное - ну, идут, ну, болтают, ну, придуряются.
  - Чего там? - пытает, а сам по сторонам зырит - не засек ли кто? - Есть в нем что-нибудь?
  Я рукой щупаю, глазами моргаю в помощь, и пальцам становится приятно.
  - Вроде, пухлый! - а сердечко уже обороты выше запредельных набрало.
  Терпеть до стадиона? Где там, находка ляжку жжет.
  - Пошли в школу! - зовет.
  Ну... в туалет спрятались, проверили. Три сиреневых четвертака с портретом Ленина, - я в руках ни разу такую крупную купюру не держал! Десятка, пятерка и рубль с мелочью.
  - Девяносто один семьдесят пять! - быстренько сосчитал я.
  - Да ну! - не верит Санька.
  - Я что, считать не умею?
  - Умеешь, - соглашается Санька и задает самый глупый вопрос. - Что делать будем?
  - Назад отнесем и положим, - говорю и сам себе не верю. - Вдруг хозяйка вернется, вот радости ей будет. Глядишь, нам на мороженку даст.
  - Шутишь? - заглядывая мне в глаза, медленно въезжает Санька.
  - Ну да.
  Мы оба понимаем, в каком городе живем. Нашел - не украл, и все же.
  Пропал наш стадион, пропал футбол. Сели мы на травку около школы, так, чтобы тротуар этот для нас счастливый по всей его длине видеть. Долго сидели, до вечера. Как-то так, не сговариваясь, это у нас получилось. Думаем - вдруг пойдут искать? Увидим, подойдем и спросим:
  - А что вы ищете?
  Если скажет, что кошелек потеряла, - отдадим. А не скажет...
  Хотя честно, даже сейчас не знаю - подошли бы мы к той тетке или не подошли. Почему я решил, что это обязательно должна быть тетка? Может, что кошелек маленький, а может, что слово "растеряха" женского рода?
  Нам повезло. Никто не появился.
  Мы кошелек в голубятне спрятали. Договорились, если услышим, что кто-то потерял деньги, отдадим. Вдруг люди бедные и у них это последние гроши. На что они жить будут до следующей получки?
  Честно месяц ждали, а потом деньги поделили. По-справедливости. Саньке две по двадцать пять, мне остальное. Он мне потом на те, лишние, что ему достались, из Таганрога, со своей родины, пару турманов привез, тучерезов, голубя и голубку. Коричневые. Двадцать одно перо в хвосте. Такие в городе только у него были и у меня.
  А деньги эти...
  Я, пока в школе учился, так ни копейки и не потратил. Наоборот, копил, к ним по десятчику-другому прибавлял. Мне же в институт поступать. А билет до Свердловска стоит целых 7.70, да обратно, да жить там на что-то надо.
   Говорят, есть примета такая. Если ты нашел, скажем, рубль, то обязательно потеряешь в два или в три раза больше. Так что, говорят, нашел - не поднимай, себе дороже станет. Я в приметы не очень-то. Или потому, что глазастый, или по внимательности своей... Часто что-нибудь находил. А вот терять. Никогда даже ключа завалящего не потерял. Тьфу-тьфу. Вот воровали у меня... Это бывало. Даже чаще свои, которым доверял больше, чем самому себе...
  
  . . .
  
  Я много стихов про голубей написал. Что-то затерялось в глубинах памяти, что-то до сих пор осталось. А еще хотел книгу написать. Как Марк Гроссман.
  Мечтал - вот вырасту и обязательно напишу про дядю Колю, его житье-бытье. И про других людей с нашей улицы и с нашего поселка. Как жили они в то послевоенное время - полунищие, полуголодные.
  Но сильно богатые.
  Верою.
  И радостью, что живут, детей ростят, и страна им досталась такая хорошая.
  Такая.
  Хорошая.
  Все так считали.
  Потому что тех, которые так не считали, быстренько убирали.
  В лагеря.
  На перевоспитание.
  Чтобы и они быстрее поверили.
  Прям, как сейчас.
  Только верить сегодня не во что.
  И некому.
  
  
  
  
  Глава 5
  
  КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ
  
  
  12 апреля 1961 года ярко светило солнце. Снег почти весь сошел, только на крыше, с северной стороны, немного осталось. От солнечных лучей эти жалкие остатки помаленьку подтаивали, и крупные прозрачные капли падали, весело рассекая звенящий воздух. От удара о землю каждая капля превращалась в искрящийся и поющий фонтанчик. Эту веселую песенку можно наблюдать и слушать бесконечно.
  За долгую зиму снег надоел хуже горькой редьки. Каждый день в огороде разбрасывали кучи, чтобы солнце и черная земля быстрее съедали опостылевшую зиму. Я полез на крышу, - столкнуть последний снег - пусть поскорее растает и не напоминает о холодах.
  Мне восемь лет. Лопатой и на земле орудовать непросто, а тут стоя на лестнице, да одной рукой. Но... какое чувство страха в восемь лет, когда не думаешь даже на пару шагов вперед?
  Репродуктор висел на столбе возле кинотеатра и кричал на полгорода. Второй изрыгался на главной площади. Когда звуки встречались, ударялись друг в друга, раздавался всхлипывающий скрип, и дразнящее эхо уползало в горы.
  Кашляющее радио разнесло радостную весть о покорении космоса, когда я балансировал на открылке с тяжелющей лопатой. От восторга я чуть с крыши не упал.
  А по улице уже бежали пацаны и друг дружке изливали свой восторг, и обнимались, и визжали, и шапки вверх бросали. И, хотя новость знали все, все равно слушали сотый раз, что и как сказал Левитан, и что первого космонавта зовут Юрием Гагариным...
  А потом мы пошли в лес и набрали полные охапки подснежников.
  С тех пор по 70-й год, пока в школе учился, каждый раз 12 апреля я ходил в лес, собирал подснежники. Утром, только чуть светать начнет, я уже в лесу, благо, до него минут пятнадцать пехом. И из леса сразу в школу. Когда полную охапку наберу, когда всего несколько штук отыщу. Но, кажется, всегда в этот день они распускались.
  А потом раздавал их.
  . . .
  
  Мы все были просто помешаны на космосе. У любого спроси, хоть днем, хоть ночью фамилии космонавтов, кто за кем, когда и сколько летал - знали. И светились как новые медные пятаки от причастности к этим подвигам. А причастность свою чувствовали потому, что жили в стране, которая была впереди всех... в космосе... а мы, пацаны, что знали? Потому и считали - мы и в остальном впереди планеты всей.
  Хрущев был мудрым мужиком. Он в сознание всего народа вбил великую национальную идею. И росла страна. А народ? Он от военной нищеты шел к лучшей жизни. Пусть сегодня доказывают, ругают, плюют в годы нашей юности, мы на собственной шкуре чувствовали - с каждым годом жить всем становится лучше и легче. Два раза в год снижали цены. На пустяки, конечно, на ручки, карандаши, тетрадки, детское... По радио несколько раз на дню зачитывали список попавших под снижение вещей, длинный список, наверное, минут на двадцать. Главное, что это попадало на всех, на каждую семью и на каждого ее члена.
  Сегодня живем не в пример богаче. Но сегодня у абсолютного большинства народа нет азарта, нет уважения к самой стране и ее властной верхушке, нет гордости и причастности. Только устойчивое чувство, что тебя очередной раз надули. Прямо из Кремля. В самой неудобной позе...
  . . .
  
  Вовка Длинный работал в ремонтных мастерских. Они находились в городе, не за колючкой завода. И мы часто к нему в гости заходили. Просто так. Перекинуться парой-другой ничего не значащих слов, или велосипед отремонтировать - приварить лопнувшую втулку, или взять солидола для смазки.
  У Вовки был свой верстак, - стол, сваренный из уголка и обшитый железным листом. Вдоль стены еще несколько таких же верстаков - для других слесарей. А в углу бочки с солидолом и автолом, и много всякого другого добра. Только все ценное за решетчатыми воротами, закрытыми на большой амбарный замок.
  По всей стене на уровне моих глаз питающий кабель толщиной с руку тянется.
  И вот однажды кабель загорелся. Трещит, искры в разные стороны бросает, а металлическая оплетка его нагрелась до красного цвета и горит бенгальским огнем.
  В цехе паника. Кто на улицу выбежал, кто молча наблюдает. Мастер слезливо гнусит и кругами носится - он в цехе за все отвечает. Мужик один за огнетушитель схватился, но разве пшикалкой этой затушишь - там же электрический ток!
  Все ближе бочки с солидолом и автолом.
  Вовка выбил из рук рабочего огнетушитель.
  - Убьет, - подсказал.
  А потом бегом - ноги-то длинные, - к рубильнику, обесточил кабель. Искрить перестало, но огонь не потух. Вовка его рукавицей... Рукавица сварочная, толстая, из брезента. Но руку все равно прожег, сильно-сильно, даже мясо обуглилось.
  Он сам над собой смеялся. "Дважды герой кверху дырой", - говорил, когда ему медаль вручали "За отвагу на пожаре". Почему дважды? А в четырнадцать лет он пацана вытащил на речке. А пацан оказался сынком какого-то начальника на заводе. И Вовку отблагодарили. Медалью за утопающего. Вот он и смеялся - самые смешные медали ему дали.
  Нам всем хотелось в космос.
  Вовке Длинному, наверное, больше других. И, если мы только мечтали, он пошел дальше, на практике решил проверить, как этот ракетный двигатель работает - благо, времени свободного у него много появилось. Рука левая в бинтах, он не на больничном, а на легком труде после пожара. Вот и чудит потихоньку.
  Возле их двухэтажного щитового дома сарайки стояли. И так удобно, что мы среди них чувствовали себя отгороженными от всех любопытных глаз. Тогда в домах не было центрального подвода газа, а стояли у всех в закутке красные газовые баллоны.
  Вовка скрутил свой и принес его сюда, за сарайки.
  - Будем ракету в космос запускать, - сообщил он нам. - Если старт пройдет удачно, потом соединим четыре штуки вместе, я космический аппарат одноместный на работе сварю, и полечу.
  - А чего одноместный?
  - Двухместный четыре баллона на орбиту не вытянут, - деловито ответил Вовка, как будто он много дней и ночей проводил расчеты и теперь точно знает - для вывода на околоземную орбиту одноместного, сваренного из тонкого железа в ремонтной мастерской нашего ЖРУ пилотируемого Вовкой космического корабля именно столько газа и надо.
  Он, оказывается, действительно готовился к испытаниям! На дно баллона нацепил острый конус, прикрутил его болтом. Конус в цвет баллона красной краской выкрашен и белые неровные буквы по кругу: СССР. С противоположной стороны как фартук надеваются три лопасти: - Для стабилизации полета, чтобы не раскрутило в воздухе, - объясняет нам.
  Ладно, хоть догадался нас подальше отогнать, за угол сараек.
  Сам-то длинный, успел отпрыгнуть.
  Баллон, конечно же, ни в космос, ни к облакам, даже выше сараек не полетел. Он кружился по траве, вертелся вокруг своей оси, подпрыгивал, плясал... В общем, чудеса танцевальные демонстрировал. Сначала сбросил остроконечный конус. Потом и стабилизаторы.
  А мы со страха на землю упали, и хотелось нам вжаться в нее, раствориться. Ждали - вот-вот рванет! И полетят красные железные осколки в нас. А я еще подумал тогда, что надо было окоп вырыть поглубже. Тогда было бы не страшно.
  Наш "ракетный двигатель" конструкции Вовки Длинного, скатился в траншею, - рядом строили здание химчистки, - мы его уже не видели, только шипение горящего газа волнами плавало в пахучем воздухе. Взрыва в этот раз так и не произошло. Взрыв был потом, когда приехали дядьки в костюмах. И стали вопросы задавать. Тем, кто не убежал домой.
  А семья Вовки несколько дней без газа жила. Пока баллон новый не разрешили купить...
  Так и не полетели мы в космос. Газа в баллонах на нашу долю не хватило.
  . . .
  Что такое хрущевская семилетка?
  Мы ж как думали? А, каждый новый царек править приходит и сразу давай все под себя переделывать. Обязательно Конституцию менять, якобы, лучшую на совсем хорошую, мол, во всем мире такой нет, и чтобы называлась непременно его историческим именем - сталинскую на хрущевскую, потом на брежневскую... А потом и просто под себя - любимого, единственного и незаменимого. Чтобы сидел на троне безвыборно, творил спьяну или сдуру всякую херню, и чтобы ничего ему и шайке его вороватой за это не было.
  Так и с планированием. Были пятилетки, а давай сделаем семилетки. А потом Брежнев опять старые пятилетки ввел.
  Я, потом уже, когда очередной институт грыз, прочитал, что в начале 60-х рост ВВП не опускался ниже одиннадцати процентов - это удвоение ВВП!
  Вот что такое, оказывается, хрущевская семилетка.
  Каждые семь лет сделали в два раза больше.
  Далеко бы выросла наша экономика, если бы потом идею эту сначала не обосрали, а потом и не похоронили брежне-горбачевы с остальными долбачевыми...
  
  
  Глава 6
  
  КАК ОРДЕН ОБМЫВАЛИ
  
  
  Городок наш совсем молодой. Его Берия за год до своей смерти успел основать. Когда ядерный щит Родины строил. Поговаривали, что самолично приезжал площадку выбирать. В сапогах, по бездорожью, с огромной свитой наркомов и генералов.
  Так или нет, не знаю. Но место выбрано красивое. И город красоту эту не испортил. У нас, когда что-то строят, деревца лишнего не срубят. Так и стоят дома в девственном лесу, по соседству с соснами и елями, с березкой и черемухой. И ни кого не удивляют грибы - сыроежки, грузди, рыжики, выросшие на детской площадке или около тротуара. А земляничные кисти в десятке метров от дома алеют.
  Зимой, чтобы на лыжах покататься, достаточно из подъезда выйти, и вот она, лыжня. Хочешь - вокруг дома катайся, есть силы - на освещенную десятикилометровую лыжню иди.
  Почти у всех в семье кто-то работал на заводе. Правда, мы его, завода этого не видели в глаза. Во-первых, он был за колючей проволокой. Да-да, внутри нашей городской запретной зоны еще одна, еще более запретная. Во-вторых, его и не было вовсе, завода. На земле. А был он спрятан. Некоторые там работали токарями, фрезеровщиками. Тетка моя, Лизкина мать, в цехе гальваники, дядька платы для приборов паял в основном цеху. У Кольки отец раз в месяц возил на военной закрытой машине ЗИЛ-131 продукцию на военный аэродром, у Лешки батя в госприемке, ему сорока нет, а он уже полковник.
  А еще был у нас в городе молчаливый бородатый дядька. Он иногда прогуливался со своей женой по тротуарам или по площади. Такой, помню, высокий, прямой, в кожаном плаще почти до пят и огромной черной шляпе. Бородища до пупа. Рядом кукольная дамочка, за его локоть обеими руками держится и в глаза его заглянуть пытается. А на голове у нее черная, мудреная шляпка с золотой брошкой, в кино еще такие иногда показывают. У Любови Орловой подобная была. И не идет она, а плывет рядом с ним лебедушкой. И такие они отрешенные, и словно никого вокруг нет, ни одного человека. А только они, волшебный по красоте вечер и эта площадь, им одним принадлежащая.
  Я даже не помню, чтобы они ходили и разговаривали. Но им хорошо было рядом даже без слов.
  Я за ними один раз даже немного понаблюдал из кустов. Долго смотреть боялся, вдруг они заметят меня и мне будет стыдно за свое любопытство и подглядывание - как будто я в их личное заглядываю, - в квартиру, или в карман. А я еще тогда думал, а кем этот дядька работать может? Он не был похож ни на кого, - ни на токаря, ни на шофера, ни на других рабочих, которых я знал на нашей и соседней улицах.
  Потом думал, а может он художник или артист какой? Только театра в нашем городе не было. И артистов, стало быть, тоже не было. А живого художника я еще не видел. Были мы в мастерской при кинотеатре, там у Наташки батя работал, афиши с картинок на большие щиты перерисовывал. Но он не художник был, он Наташкин отец был, как обычный дядька. Ничего в нем сверх необычного такого, одевается как все, пьет как все. И дома у них никаких его картин не висит по стенам.
  Один раз при мне Бородатого с работы привезли на синей заводской волге с летящим серебряным оленем на капоте, и шофер угодливо нес за мужиком в подъезд большую сумку.
  К нам часто в школу приходили разные заслуженные люди - участники войны в кителях с погонами, увешанных наградами, герои трудового фронта, в простых пиджаках, но тоже со многими орденами и медалями. Дядька этот Бородатый никуда не приходил.
  Я и сейчас не знаю его фамилии.
  Знаю только, что у него было семь орденов Ленина и две звезды Героя...
  В том году отмечали День рождения города. В апреле. Пятнадцать лет стукнуло. Большая дата. Юбилейная. Мне на год... полтора меньше.
  И в школе нашей тоже отмечали. Я даже как конферансье был, на концерте номера объявлял и про своих школьных товарищей-артистов гостям и родителям рассказывал. Мне листочки дали специальные, где про них учителя нужные слова прописали. Гостям было не очень интересно про чужих детей слушать. А родители, те прямо со стульев готовы были свалиться, когда я их детей расписывал.
  Дядька один, первостроитель, рассказал, как они в лес наш первый раз приехали, как деревья первые срубили, как начали строить город с бараков на улице Строителей, конторы и магазина, а потом и кинотеатра имени 35-летия Октября. И еще много всего. А про завод, как и где его строили, ничего не говорил. Мы не спрашивали, запретная это тема. Что мы, маленькие, не понимаем, что ли.
  А на площади гуляние было. Народу! Все-все вышли, никто дома оставаться не захотел. Продавали всякие вкусности, газировку стаканами по три копейки. И сладкие булочки. Тоже по три копейки. Нам всем мама дала по десятчику, чтобы мы купили себе, кто что хотел. Я все на газировку истратил. Красно-розовая такая, морс называлась. Раз в году можно.
  В кинотеатре фильмы целый день крутили. С утра для детей бесплатно. Там в фойе оркестр играл, песни пели.
  И тоже буфет работает. А в городе на столбах радио не умолкает. Военных полно, все в парадной форме, с наградами.
  Пацаны старшие по случаю праздника взяли два пузыря портвейна и бутылку водки. К нам пошли, домой. В палисаднике за столиком расположились. Женька сбегал, притащил картошки вареной и сала кусочек. Хлеба и пирожков там же, на площади купили, вместе с вином и водкой.
  Расселись мы, Вовка разлил по граненым стаканам. Старшим что покрепче, нам вина красного. И говорит Колпаку.
  - Ну, чего, давай, показывай.
  А Толик поджался, стал еще меньше росточком и по сторонам смотрит - нет ли кого лишнего? Точь-в-точь беспризорник дичок. Я аж загорелся, что он нам сейчас такого секретного покажет? Интересно и гордо, что меня в какую-то тайну посвятят.
  - Давай-давай, рука устала стакан держать, - это уже братан мой подталкивает.
  Колпак вздохнул, громко втянув воздух через ноздри, и достал из кармана бархатную коробочку. Уложил ее бережно на левую ладонь, правой рукой край приподнял.
  А там на белой атласной подушечке орден. Трудового Красного Знамени.
  Колпаку.
  За трудовые успехи.
  В его девятнадцать лет.
  Как на фронте.
  В разведке.
  Потому что заслужил.
  Потому что месяц без выходных по две смены... новое "Изделие ?1" для Родины...
  А носить его на груди, показывать...
  
  . . .
  
  Котя стащил у отца шкатулку, набитую орденами и медалями. И нашими, и польскими с крестами. А у Попика, точнее у его отца, был суперский фотоаппарат ФЭД-2. С этим богатством мы поперлись в лес, на развалины бетонитового завода.
  Вот балбесы! Уже по тринадцать лет, а не знаем, что ордена вешают на правую сторону груди, а медали на левую. Мы все сделали наоборот. Нацепили на мою вельветовую курточку с моднячими накладными карманами. Она больше других на полувоенную смахивала.
  И давай по очереди ее одевать, фоткаться. И честь отдавали, как наши, и руку вскидывали, как немцы. Пленки-то полно, аж 36 кадров!
  А потом, чтобы еще придумать? А давай в партизан играть!
  - Кто будет партизаном?
  - И что делать?
  - Кто готов ради родины пытки вынести?
  Ну, выпало первому мне.
  Меня и связывали, и лицо грязью мазали, и на березе за вывернутые руки подвешивали, и на грудь ботинками. А сами по очереди курточку с наградами надевают и как бы меня допрашивают-пытают. Да рожи пострашнее, да палка в замахе...
  Договаривались, вроде, что потом кто-то другой будет в роли партизана. А когда пришло время меняться местами, оказалось, что пленка уже кончилась, да и игра эта уже надоела.
  Ордена с медалями с куртки сдернули, в шкатулку упрятали и бегом домой, как бы не хватились у Коти.
  А потом пленку проявили, фоток напечатали - каждому по двадцатилистовой пачке досталось.
  Через день или два прибегает Котя - я его никогда таким суетным не видел - и просит фотки ему отдать.
  - Зачем? - спрашиваю. - У тебя же свои есть.
  Начинает выдумывать всякую чушь. И что свои куда-то засунул, найти не может. А обещал тому-то и тому-то показать. И уговаривал, и просил, и взамен всякого интересного обещал. Но я играл с пацанами в попа-гонялу, мне отрываться от дела да бежать домой за фотографиями в лом.
  - Давай, потом.
  - Когда?
  - Завтра... или вечером.
  Вечером они уже вдвоем пришли, и уже двое канючат - отдай им фотки, да отдай.
  Я смекнул, что-то неспроста они такие подлизливые и добрые. И то взамен обещают, и это. Даже уже и с собой целые карманы принесли, меняться. И даже могут купить их у меня.
  Вынес я им свою пачку, - нате, забирайте! Просто так, ни за что.
  Бегом убежали, вприпрыжку.
  Потом, уже когда уроки начались, раскололись. У Коти батя увидел фотки, покраснел как рак и Коте понятным языком объяснил. За эти фотки его запросто с работы попрут, потому как его сын в фашиста играет, да в батиных заслуженных на войне орденах. Да как он теперь награды эти одевать будет на парад или на праздник? Отец кровью добывал, а сын их запачкал таким вот действом.
  Жалко, конечно, Котю.
  А только две фотографии у меня остались. Я их в книжке как закладку положил и забыл про них. А потом нашел. И оставил себе.
  
  . . .
  
  Мне было тридцать восемь, я шестнадцать лет не был в городе. Нелегко попасть туда, даже к родителям в гости. Только раз в десять лет пустят.
  Или на похороны.
  Это уже вне очереди.
  Приехал.
  Случайно ящичек у трельяжа открыл.
  Там штук двадцать орденов и медалей. И наградные книжечки.
  Моих отца и матери...
  
  
  Глава 7
  
  ВЫРВИ-ГЛАЗ
  
  
  Практически вся наша сознательная жизнь была на школу завязана. Каждый день, кроме воскресенья, уроки. Потом факультативы, секции, кружки. Репетиции, пионерские, затем комсомольские сборы. Большинство товарищей - конечно одноклассники, а уже потом соседи по улице и двору. Ну и учителя. Которых мы видели даже больше, чем родителей.
  Почему мы так бережно к учителям относились? Не ко всем, конечно. Но ко многим. Возможно, это от общего настроя, довлеющего в стране, еще не отошедшей от военной сталинской дисциплины и твердо усвоившей тогдашний лозунг: - "Учитель - самый уважаемый член общества". А более, пожалуй, от того, что дома нами мало интересовались. Родителям от нас одна забота - надо накормить, обуть да одеть. Ну и работой какой пользительной для дома и хозяйства загрузить.
  Дома нас, как личности, никто не воспринимал. Не доросли еще.
  А в школе - ты человек. Особенно, если башка на месте, и ты что-то из себя представляешь. Или как ученик, или как спортсмен, или активность высокая. Тут уже твоя перспектива насквозь видна, ценность будущая как на ладони. Ее не спрячешь, и за чужие спины не спрячешься.
  Я и через сорок с лишком лет после окончания школы многих из учителей вспоминаю с любовью и почтением. Да, это особая каста - Учитель. Они были намного умнее нас, умнее наших родителей, проповедники счастья нашего будущего. Мы просто были убеждены - от их труда зависит, как будем жить мы и через нас вся наша великая страна.
  Не все, конечно, так думали... но явное большинство.
  С другой стороны, каждый класс для учителя - это будущий срез общества. Каким оно будет? Никто, лучше учителя, представить не может. Аморфным, как добрая половина учеников практически в любом классе любой школы - куда поведут, туда и пойдем. Непробиваемым, как некая, но тоже немалая часть. Или шустрым, думающим не только о себе, на ходу подметки рвущим. Каковых единицы...
  Вот и относились они к нам согласно своим представлениям о жизни. Кто какой ее видеть хотел, тот таких и старался из нас приготовить. Мы ж чего, послушное тесто - лепи нас по образцу и подобию. Власть тебе для этого любимым государством дана, полномочия родителями добровольно делегированы, времени отпущено аж десять долгих лет...
  В школе нам преподавали иностранные языки. Немецкий и английский. Распределение по группам проходило традиционно, в духе того послевоенного времени. Мальчики, будущие солдаты, учат немецкий, - язык недавнего нашего врага. Девочки поголовно на английский отправляются.
  Девчонкам повезло. Их гоняли, с них спрашивали, их учителка любила свой предмет. Они к восьмому классу уже книжки на английском читали. Некоторые.
  Ну а нам было проще.
  - Немецкий? У-у-у! Фашистский! Да чего я его учить буду! Мой батя и без знания языка разбил их в пух и прах!
  Нет, мы не были шовинистами или националистами. Я, скажем, в школе знал о существовании вокруг нас двух наций - русские - это все, кто по-русски говорит, это и украинцы, и белорусы, и все на нас смахивающие. И вторая нация - еще бабушка нас научила - нацмены. Я даже не понимал, что это слово означает национальные меньшинства. Так вот нацменами были татары и башкиры, семья узбеков, живущая на нашей улице, и старый сапожник армянин. Это примитивное деление никак не сказывалось на наши отношения к людям иной национальности. Все были одинаковы.
  Это в институте появились евреи и монголы... чистые и нечистые...
  Так вот, вернемся к школе.
  Точно так же, или почти так же относилась к языку и Роза Салиховна, наш учитель немецкого. Она не любила предмет и преподавала как-то нехотя. Мы, даром что мелочь, но настроение ее тонко чувствовали, и уроки без зазрения совести пропускали. Да и сама учителка часто и подолгу отсутствовала. То сама болела, то дитё у нее...
  Короче, из всей школьной программы я вынес три немецкие фразы:
  - "У меня нет дас бухи".
  - "Зитцен птицен нах береза унд геруф ку-ка-ре-ку".
  - "Дер Кобель попи...дел вдоль штрассе".
  Один Котя у нас учился на пять. Ему вообще нужны были все пятерки - он медаль хотел получить. Ну и отец у него с воспитанием постарался. Офицер, все ж таки, всю войну прошедший. Он сыну обсказал, что надо хорошо знать язык потенциального врага. И Котя старался. А нам вот никто так не сказал, а то бы и мы...
  Мы карбида достали, целое ведро. Куски большие, размером с кулак, в бутылку не лезут. Наколем его обухом топора и с собой в кармане таскаем газетные свертки. Чуть пауза - перемена или куда в лес пошли, - в бутылку набросаем, воды туда, пробку из палки - и лети-взрывайся. Еще и кричим для острастки:
  - Получай, фашист, гранатой по башке от советского солдата.
  И падаем в траву от свистящих стеклянных осколков.
  Технология простая. В бутылку заливаешь воды на треть, потом травы натолкаешь побольше, палкой утрамбуешь, и сверху карбид, тобою же наколотый сыпь. Главное, следи, чтобы время осталось бросить снаряд подальше.
  Я технологию нарушил. Пока пробку забивал, карбид каким-то образом с водой соединился. Ну и... бутылка у меня в руках рванула. Морду отворотить успел, а руки... Три пальца так располосовало, - кожа ошметками висит. Ладно, кости хоть и оголило, но не сломало.
  Мы ж народ на улице выросший.
  Куски кожи на место приставили и черной изолентой замотали.
  Пришел я на урок немецкого, с опозданием, конечно. Роза Салиховна меня ругать принялась. Я возле двери стою - мне ж еще не разрешили пройти, - ворчание ее слушаю, а сам в глаза ей немигающе смотрю и медленно мизинец от изоленты освобождаю. Чем дальше я снимаю страшную повязку, тем тише голос училки, и уже взгляд ее не на меня, а на мой палец нацелен.
  Закапали первые красные капли на пол. Кто-то из девчонок взвизгнул. Увидела Роза Салиховна кровь, я ей рану глубокую поближе поднес.
  Пришлось за медсестрой бежать, нашатырем ее отхаживать.
  На целую четверть меня от немецкого на всякий случай "освободили" - поручили очень ответственное дело - вместо урока в теплице землю перекапывать и рассаду на ноги поднимать...
  В школе большинство пацанов клички имеют. Друг дружке их придумывают. У кого постоянная, у кого - то одна, то другая. Когда производная от фамилии или имени, когда от характера. А иногда и просто ниоткуда. Сережку Миронова, будущего медалиста и отличника звали Котя, Вовку Пластуна, гитариста и весельчака - Батя, Сашку Новоженина, дважды второгодника и лучшего моего друга-голубятника - Вжик.
  Это из-за меня его так прозвали. Мы раньше за одной партой сидели. Но он сам не думал головой, все у меня списывал, так проще. Вот нас и рассадили, чтобы его немного заставить учиться. На контрольных у нас всегда были разные варианты. Ха-ха! Делов-то! Я сначала его задачки решу на промокашке. А потом как-то передать надо? Я всегда на последней парте, меня там держат, чтобы не мешал классу, а Санька на второй сидит. Я уличу момент, когда учитель отвлекся, шепну тихонько свое "вжик", и промокашку скомканную ему по полу катну. Промокашка даже в полной тишине, когда по полу катится, не шуршит.
  Так и прилипла к Саньке эта кличка. "Вжик", и все тут.
  Мне кличку не пацаны дали.
  И не девчонки.
  Мне кто-то из учителей дал.
  Не знаю, насколько точно, но как-то, через много лет после окончания школы, встретил бывшую одноклассницу. Ни фамилии моей, ни имени она не вспомнила, а вот что я Тимка-вырви-глаз, не забыла.
  Я грешу на Василия Андреевича. Арифметику он вел у нас в пятом и шестом классах. Участник войны и инвалид, ходит с палочкой, - нога одна не гнется у него. Спокойный, как танк. Вывести его из равновесия никому не удавалось. Его многие любили, как учителя. Я, наверное, больше других, потому что вел он один из самых любимых моих предметов.
  Как-то, в пятом еще классе, я немного приболел, ну и пропустил часть уроков арифметики. А там темы новые были. И я никак не въеду, никак не могу задачки с бассейнами, в которые две трубы вливают, а одна выливает, решать. Ну, не понимаю, и все тут. А признаться боюсь. Мучаюсь, домашнее задание по арифметике списывать приходится! И кому? Мне! А ну, узнает кто? Стыдоба!
  Василий Андреевич сам, видать, по моему скучному виду, смекнул.
  Оставил меня после урока, подсел рядом за парту, палку свою самоделишную перед носом положил, ну, где на парте ровное место с ямками для ручек и карандашей.
  Одну перемену мы с ним всего и посидели, и я понял. Боже! Какие простые задачки! Как здорово эти две трубы вливают, а эта, паршивка, как ни старается, назло им, выливать совершенно чистую и нужную нам воду, все равно в бассейне понемногу прибывает. И скоро можно будет нырять, вот только пусть до заданной отметки уровень дойдет. Не то нырнешь, и голову свою бедовую сломаешь.
  Я потом их, задачки эти, кому только не объяснял!
  А самое главное - вот что он мне сказал.
  - Когда не знаешь или не умеешь, спросить и поучиться не стыдно. Я ведь тоже, хоть и учитель ваш, не все знаю, а еще больше не умею. Для того и живу, чтобы всю жизнь чему-то учиться.
  Такой вот он был, Василий Андреевич, для меня не только забытой арифметики Учитель.
  Но... было в моей жопе вставлено здоровенное шило.
  Натер я мылом доску, чтобы урок его сорвать. Это уже в шестом классе было.
  Специально пораньше пришел в школу, вместе с техничкой в дверь прошмыгнул.
  Пацаны и девчонки, кто знал, подхихикивали в кулак, ждали начала урока. А когда Таньку, дочку директора, к доске вызвали, - хохотал уже весь класс. Мел в ее руке писать не хочет, улетает в сторону.
  Стоит она, растерянная, около доски и чуть не плачет.
  Василий Андреевич не стал задавать глупых вопросов, типа: "Кто это сделал" да "Выйти к доске". Он просто повернулся к злосчастной доске, посмотрел на нее, наклонив голову. А потом повернулся к классу и говорит.
  - Ну, насмеялись? - все под его строгим взглядом притихли. - Продолжим урок. К доске пойдет...
  И вызывает тех, кто ростом самый высокий в классе.
  А это у нас Меньшенин, Артемов, Снегирев... Еле-еле троечники. Они, все трое и отдувались на сегодняшнем уроке.
  - А как писать? - спрашивают в последней надежде увильнуть.
  - С самого верху пишите, - подсказывает Василий Андреевич, - там доска чистая.
  Смекнул, арифметик наш ранетый, что росточком я самый маленький в классе, едва до середины доски достаю.
  Не получилось у меня урок любимой арифметики сорвать.
  А когда звонок на перемену прозвучал, он сказал в класс, ни к кому конкретно не обращаясь.
  - Доску вымой, пока директору не наябедничали.
  Это он меня от гнева директорского спасал.
  И ушел, стукая по крашеным доскам своей черной от горя палкой.
  Как люди на вшивость проверяются...
  Многие из класса видели, как я доску мазал, и никто слова не сказал - мол, чего ты делаешь? Наоборот, ржали, предвкушая развлекаловку. А тут... Один из дылд говорит:
  - Давай, мой скорее, я за тебя больше отдуваться не буду!
  Это он про то, что его опять могут к доске вызвать на следующем уроке.
  - А если не вымою, - завожусь я, - что сделаешь? Наябедничаешь?
  Троечник, это еще ладно, это все понимают и принимают. А вот прослыть ябедой!
  - Не буду я на тебя ябедничать, - защищается. - А вот по шее надавать стоило бы.
  Зря он так сказал, знает же, я в драку смело лезу, хоть он и выше меня почти на голову. Я - как Колпак, за справедливость. Не для себя старался, для всех - так мне казалось.
  - Ах, ты так? - наскакиваю на него. - Ну, пойдем выйдем!
  Опять я в центре внимания, перемена, в классе одни пацаны остались, кружок вокруг нас организовали.
  Тут Меншеня встрял. Он тихий, безобидный, такой теленочек, хоть и самый высокий в классе. И самый сильный.
  - Хватит вам, - развел нас в стороны своими длинными руками. - Все виноваты. Тимка мазал, а мы молчали. - И уже кому-то за нашей спиной. - Давай быстро за ведром, перемена скоро кончится.
  . . .
  
  Василий Андреевич у нас и дальше должен был свои уроки вести, алгебру там, и геометрию.
  С ним здорово. Он придет на урок, сядет за свой стол и ни разу не поднимется, промеж партами не пойдет. Тяжело ему. И о том, что он подходит к классу, всегда заранее знали. Палка его громко стучит. Тук и тук.
  А еще он нам на уроке часто какие-нибудь присказки рассказывал. Развлекал. А на самом деле отдых давал, чтобы мы, посмеявшись, с новой силой за урок его принимались.
  Но осенью, первого сентября, его в школе не оказалось. Нам дали другого учителя... учительницу.
  А Василий Андреевич...
  У него нога, которая ранетая, заможжила - разболелась, рана, видимо, открылась.
  Его в областную больницу увезли.
  И все...
  И не вернулся...
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 8
  
  КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА
  ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ
  
  
  Летом на каникулах главное развлечение - по лесу лазить. Или на речке пропадать. Когда с удочками, когда просто так, купаться и загорать. С утра до вечера. Пить захотел? Вон сколько ручейков с гор сбегает, да ключиков вдоль по берегу. А есть? Ну тут совсем пустяк, - в апреле начинается медуница, потом кислятка, барашки, щавель... Грибы, ягоды, молодые побеги на сосенках. Да мало ли чего растет в огромном лесу? Мы ели все, что не горькое, и все, что еще шевелится. Устрицы? А черт их знает, что это такое. Но на вид, как черные ракушки, живущие в иле. Склизкие, холодные. Но если их немного посолить... или в кипяток на минутку бросить.
  Никто нас специально не учил искусству выживания. Но мы выживали, может быть, даже назло всем земным силам...
  За мостом слева залив. Каждую весну Юрюзань разливается и овраг этот наполняет свежей водой и рыбой. Он узкий и длинный. Метров пятьдесят. А в ширину от пяти до пятнадцати метров. И глубокий! Кое-где под три метра будет. Не донырнешь без тренировки. Когда сходит большая вода, залив остается отрезанным от основного русла. Вода отстаивается до полной прозрачности, прогревается на солнце до температуры парного молока. Дно разными водяными водорослями обросло, а чего им - расти себе спокойно, течения нет, солнца полно. А рыбы тут как в аквариуме плавают, каждую видно, можно часами просто так за ними смотреть, особенно за щурятами - затаятся и выслеживают добычу...
  Лучшего места для купания не найти. Залив с дороги не виден, берега густо окутаны кустарником, бережок травой как ковром покрыт... Даже иногда голышом купались. А чего? Все равно никто не увидит. Потом лежишь, обессиленный, смотришь на гладь воды, на рыбью мелочь, и завсегда о чем-нибудь думаешь.
  Вон напротив нас ива - куст старый, разросшийся, ствол у нее загнулся от возраста, над водой свисает. Можно сидеть на нем в самую жару, как на скамейке. Ноги почти касаются воды, ни лучика солнца до тебя листвой не пропустится. А ты как в палатке, или как в сказочном шатре. Мечтай, о чем хочешь, представляй себя хоть путником в Индии, хоть султаном. А еще здесь прятаться можно. Когда кто чужой в залив забредет, скажем так, не один - можно отсюда наблюдать. Не все про эту иву знают, про ее скрытые хитрости.
  Сколько мы всякого кино, которое детям до... смотреть не положено, отсюда наблюдали!
  На перекате поставили банки, быстренько насобирали полведерка пескарей и малявки, почистили. Каждый что мог из дома прихватил. Колька Любимов, сосед наш, принес с собой три крупных картофелины, Сережка пшена стакан и соли. Я нарвал в огороде луку и укропу, по дороге купили полбулки хлеба на Петькин пятак. Мы привычно костер разожгли и уху нашу сварили. Только вот ни ложки у нас, ни кружки. Чем есть? Не догадались взять. А идти домой, даль такая!
  Где-то в полукилометре от залива воинская часть стоит, ну, которая заводской периметр охраняет, - казармы там солдатские. Сережку, как самого младшего, послали, он принес каждому по старой консервной банке, из под тушенки. Там их полно валяется, целая ямина. Чем хороши? Они снаружи промаслены, а внутри жир от тушенки. Если их в костре обжечь немного, вроде как они продезинфицируются, к употреблению в качестве посуды годятся. Мы почерневшие банки помыли в заливчике, с песком и с травой. Каждый сам для себя. Кто до блеска тер, кто чуть-чуть шоркнул, и к ведерку с ухой.
  Банки солдаты открывали ножом. Которые до половины крышки, которые на две трети. Край отогнут, тушенку вывалят, банку выбросят. Нам удобно, за отогнутую крышку держать, из ведра черпать. Только взбултыхнуть надо, поднять со дна крупу и картошку. Не один же рыбный бульон глотать.
  Мы поели уже, отваливаться от ведерка с ухой начали - можно и вздремнуть с часок. А Сережка и скажи.
  - Тонька с Валькой опять к солдатам пошли.
  Все пацаны наши знали, зачем.
  Тонька в ремесленном учится, на маляра. После восьмого класса пошла. У нее со школой плохо. Совсем никак. Даже на тройку не тянет. Мать у них дворничиха, живут они в комнатке в полуподвале, дом их около милиции. Я всегда, когда мимо прохожу, смотрю под ноги - а у их окошка над асфальтом только узкая полоска видна. Остальное в яме. И всегда плотно шторы занавешены. Даже днем. Даже в жару. Чтобы с улицы никто в их домашнюю печальную жизнь не заглядывал. У них там еще три девки, маленьких. Ну, то есть, младше Тоньки. А отца у них нет. Где он? А никто не знает. То ли сидит, то ли бегает.
  А Валька в школе учится. Не в нашей, в четырехэтажной. В девятом классе была, в десятый теперь перешла. Но тоже почти как Тонька, с одной мамашей живет.
  Они часто к солдатам ходят. Подойдут к их зеленым железным воротам с алыми пятиконечными звездами, дежурному в щелку покажутся и уйдут к кустикам. Сядут там на камушек, и сидят, ждут, а сами негромко промеж собой болтают.
  Обе худенькие, Тонька совсем маленькая, как я, метр пятьдесят не будет, белобрысая, волосы до плеч, немного кудрявятся. А Валька повыше на чуть-чуть. Она немного рыжая, лицо густо-густо в веснушках, и лоб, и нос, и особенно скуластые щеки. Обе в легких простеньких платьицах, такие девочки-припевочки из шестого или седьмого класса.
  Они так иногда долго сидят. Бывает, ничего не высидят и уйдут тихонько. Могут, если жарко, к нам в залив прийти, покупаться. Там, где кусты над водой нависают, они там купаются. Нам близко подходить нельзя, у них из купальников одни трусы не купальные, простые. Потому они нас гоняют. Но мы все равно, когда надо, запросто можем с их стороны подползти и подсмотреть. Они нас не заметят. Уж мы-то на нашем заливе каждую травинку знаем.
  А иногда они и дождутся.
  Когда Серега сказал, что девчонки пошли, мы сразу засобирались. Опять самого младшего, конечно, Серегу, кого еще? оставили у костра, пусть ведро и удочки наши сторожит.
  По тропинке через малинник бежим, пригнувшись, и переговариваемся негромко.
  - Хоть бы их за колючку не повели.
  - Хоть бы кто-то вышел, а они еще недалеко ушли.
  Это мы хотим, чтобы так было. Должно же хоть иногда повезти.
  Два цветастых пятна первым Колька заметил.
  - Тихо, - затормозил и руку с растопыренной пятерней в нашу сторону выставил, - договариваются!
  Мы в траву упали, наблюдаем.
  Два молоденьких солдатика стоят перед девчонками, вытаскивают из-за пазух консервы, упакованные в бумагу брикеты. В таких гречку или горох продают, или еще кисель, и сигаретные пачки. У Тоньки сетка есть, темно-зеленого цвета, тонкая такая, но очень крепкая. Когда она пустая, в кулаке ее спрятать можно. А начнешь складывать - растягивается хоть до пола. В нее складывают продукты и сигареты.
  А потом девчата им что-то говорят, парни переглядываются, меняются местами. Тот, который напротив Тоньки стоял, ближе к Вальке перешел. А Тонька первая встала и пошла в нашу сторону, к малиннику. Там полянка малюсенькая, со всех сторон малина, а на одном клочке ничего не растет, только трава высокая вперемежку с полевыми цветами.
  Мы ужами с ее дороги поползли, прятаться, хорошо, кустарник густой вокруг растет и можно даже в метре пройти и не заметить человека.
  Тонька шла и все время оглядывалась - идет солдатик следом или отстал. Уже почти пришла на место, видит, ухажер ее отвлекся, в сторону своей части смотрит, как будто он невидимой веревкой к ней привязан, и теперь веревка натянулась и не пускает его рубикон перейти. Она сетку с продуктами в крапиву скинула, заныкала от него.
  А когда вышла на полянку, присела на траву. Коленки голые худенькие выставила на обозрение и ждет терпеливо.
  Солдат подошел, точно как барашек на привязи, воровато обсмотрелся. Место ему , видать, понравилось, он перестал нервничать, сел рядом. Сидит сиднем - руки на коленях. И не делает ничего. Зачем приперся? Молчит как немой и даже в сторону Тоньки не смотрит.
  Мне уже надоело лежать в траве и ждать, я уже уходить, то есть уползать, собрался, дурак какой-то попался. А еще в армии служит! И чему их там, в части учат? Защитник отечества, ко всему готовый. Готовый он, как же! Тушенку жрать да на посту стоять, может и готовый. А в остальном, вот тут, к примеру, ни рыба, ни мясо.
  Тонька тоже устала его ждать.
  - Ну, ты чего, - спрашивает негромко. - Я тебе назад ничего не отдам, у меня уже ничего нет, видишь, - это она ему за продукты объясняет, и руки свои показывает. - Ты давай уже, или я пойду.
  Тонька не уйдет, ей хитрожопить ни к чему. Если хоть раз кого обманет, или обломает... ей же потом сюда не прийти. Веры не будет, значит, и жратвы халявной не будет.
  Она подползла к робкому солдатику, щекой о его щеку потерлась, - кошечка приласкалась. Платье свое через голову сняла и аккуратно на травку положила. Парень уставился на ее маленькие грудки с бесцветными сосками и окончательно замер. Тонька помогла ему снять гимнастерку, ремень расстегнула, а он все как замороженный, или заторможенный. Потом она совсем осмелела, трусики скинула и руку его себе... туда... положила.
  Только теперь парень ожил, понемногу зашевелился.
  Всего-то дел у них было минуты на две, на три.
  Мы даже рассмотреть ничего не успели. Только приспущенные штаны солдатика несколько раз колыхнулись, потом опали. Да Тонькины голые ноги с грязными пятками рогатиной поднятые к небу.
  Он вскочил быстро, - в глазах то ли удивление, то ли испуг, - подхватил гимнастерку и почти бегом по тропинке к себе в часть побежал. Пытается на ходу гимнастерку одеть, а она радостно на ветру рукавами машет, заместо хозяина всему миру свой восторг выказывает.
  Остановился на мгновение, попал в рукава и еще быстрее по тропинке припустил - под спасительное прикрытие железного забора с большими красными звездами по обе стороны.
  А Тонька еще долго лежала голая в траве, смотрела в ясное голубое небо и одной рукой рисовала в воздухе плавные круги и замысловатые линии. Теперь только ее маленькая парящая рука - больше нам ничего не видно.
  Мы были разочарованы. Кино кончилось, а мы даже в зрительный зал не успели попасть.
  Отползли немного, потом встали и в залив свой вернулись.
  Петька последним пришел, - мы уже в воде баландались. Когда в воду ныряли, я заметил, что у Кольки шишка еще выпирает, и подумал тогда: - "А почему у меня быстро прошло?"
  Мы накупались до одурения, лежали на траве и загорали. Я рассказывал пацанам про американского индейца по имени Соколиный Глаз. Я любил Фенимора Купера читать. А они, все трое, вообще книг не любили. Я не понимал их. Как так? Слушают, рты разинув. Замолчу я, они торопят: "Давай дальше! И чего он сделал?" А самим прочитать - лень. Да я, если бы дали, только книги бы и читал, и ничего больше не делал бы.
  Смотрим, в залив девчонки пришли. Сели наискосок от нас, невесёлые такие, чуть не плачут.
  - Ухи хотите? Идите, у нас есть, - позвал сердобольный Петька. Он всегда такой. Даже когда к нему домой просто так придешь, на минутку, он всегда спрашивает. - Жрать хочешь?
  Мать у него такая же сердобольная. Она в Ленинграде всю блокаду прожила. Еле выпуталась. Мы как-то кино смотрели, не помню, как называется, там еще из плена сбежал наш, и по заснеженным горам домой пробирается. А с ним женщина не русская. И просит она у него: - Брот! - Ну, хлеба, значит, по-нашему. А Петькина мама громко заплакала и говорит: - Да миленькая ты моя, все бы тебе отдала. - А ей кто-то говорит: - Она же немка! - А она: - У голода национальности нет...
  Тонька кивнула, мол, хочу. И Валька за ней следом подошла.
  Покормили мы их из наших смешных тарелок-банок. Уха уже остыла, стала даже вкуснее. Или когда мы ее горячую ели и обжигались, нам не до вкуса было?
  - Купаться будете?
  Валька буркнула:
  - Угу, - рот ее был занят.
  А Тонька вдруг сказала обиженно.
  - У нас сетку с тушенкой свиснули. Жалко, - и так сморщила свой маленький носик - вот-вот расплачется. - Мы бы вас тоже чем-нибудь угостили.
  Я сильно удивился. Здесь редко люди бывают, кто бы мог так нехорошо сделать? Вряд ли солдатики вернулись за своими подарками.
  Мне даже стало немного неудобно. Ведь я видел, куда она сетку в крапиву под кусты бросила. Вдруг она узнает, что мы подглядывали, и на нас подумает?
  Петька спрашивает.
  - А чего там было?
  Девчонки обсказали подробно.
  - Две банки тушенки, два гречневых брикета...
  - Три, - вяло поправила Валька.
  - Ну да, три, - согласилась Тонька. - Сигареты тронзон. Пять пачек.
  - А где прятали? - не унимается Петька.
  - В крапиве у малинника.
  - Хорошо искали?
  - Все на пузе облазили.
  - А че будет, если найдем и вернем вам?
  - А че тебе надо? Сигареты или тушенку?
  - Или гречку?
  - Не-а, - говорит Петька.
  - А чё тогда?
  - Вы на фиг к солдатам ходите?
  - А жрать чего? - совсем по-взрослому спросила Тонька. - От картошки уже отрыжка. Мне шестнадцать скоро, а я ни разу на танцах не была, не в чем идти.
  - У тебя это платье красивое, мне нравится, - говорит Колька и смотрит на нее по влюбленному.
  - Ничего ты не понимаешь. Мал еще, - беззлобно сказала Тонька, - я в нем с пятого класса хожу. Вон, уже швы ползут.
  - Ну и что, - краснеет Колька. - Все равно ты красивая.
  - Я? - хотела уже рассмеяться Тонька, но передумала. Только благодарно Кольке улыбнулась.
  Она сидела напротив меня, ноги в коленках разведены, а пятка в пятку упирается. Я лежу на животе и все вижу. Вижу ее серые трусы, застиранные до желтых пятен. Нитки на швах порвались во многих местах и торчат как седые щетинки. Трусы натянулись, рельефно выпячивая бугорок и глубокую полоску по нему. А еще я вижу настоящие курчавые волосики, которые через тонкую ткань пробились.
  А Петька опять за свое.
  - Ну что, поискать вам вашу сетку?
  Валька первая смекнула, что Петька не просто так их пытает. Что-то от них ему надо. Она прямо в лоб спросила.
  - Чё ты взамен попросишь? А?
  Он хитро один глаз прищурил и на голые коленки кивает.
  - Покажете, а?
  - Мал еще, - смеется Тонька, и видно, что у нее тоже интересность появилась к Петькиной настойчивости.
  
  
  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 4
  1. ТАНЦПЛОЩАДКА 10
  2. НАШ ПОСЕЛОК 24
  3. КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ 37
  4. ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ 51
  5. КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ 63
  6. КАК ОРДЕН ОБМЫВАЛИ 71
  7. ВЫРВИ-ГЛАЗ 80
  8. КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ 92
  9. "СВАДЬБА" ПОЕХАЛА 109
  10. "НИНА ПЕТРОВНА - ЖОПА НЕРОВНА"
  или 24 ЧАСА НА СБОРЫ 119
  11. ПОСЛЕ ТАНЦЕВ 135
  12. КАК СИМКА МИЛЛИОН ПАЦАНОВ УБИЛ 142
  13. ЛЯЛЯ 152
  14. КАК Я ПЕСНЮ ИСПОРТИЛ 160
  15. БУТЫЛКА ПОРТВЕЙНА 171
  16. ФОТОСЕССИЯ 186
  17. БАННО-ВЕНИКОВЫЕ СТРАСТИ 197
  18. ФАНЕРНЫЙ ДОМИК 207
  19. АППЕНДИЦИТНЫЙ ШРАМ 220
  20. МАТЕМАТИЧКА 236
  21. ПОДПОЛЬНЫЙ СКЛАД 248
  22. ОТСТОЙНИК 256
  23. КАК Я В БАНЕ СПИНКУ ШОРКАЛ 266
  ПОСЛЕСЛОВИЕ 276
  
  watim Книга издана в России и Сев.Америке. Все 300 страниц на сайте https://www.cibum.ru/books/2325447 читать или купить всего за 30 рублей
  
  БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА
  
  исповедь 13-летнего
  
   + 16
  ISBN 978-5-7114-0483-5
  
  
  Художник Родион ТАНАЕВ
  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
  
  
  В две тысячи втором году я опубликовал повесть "Я - SOSка" - исповедь 12-летней". Такой мощной реакции никак не ожидал. Десятки тысяч читателей за месяц в Интернете, и это при том, что повесть несколько раз удаляли с сайтов администраторы; сотни комментариев, среди которых были и такие, где предлагалось посадить меня за растление, запретить писать и даже выгнать из страны. Из всех комментариев мне дорог один. 20-летняя студентка из Челябинска написала:
  - Боже! Откуда вы знаете про мою жизнь? Я старалась позабыть все. А вы, вы в деталях описали и меня, и то, что было со мной в том возрасте"
  Через год вышедшую книгу вырвали из рук.
  Редактор газеты сказала мне:
  - Вот пишете вы про сегодняшнее время, сексуальная революция, свободные взгляды, падение нравов. А что, в ваше время люди другие были? Секса не было? Разврата?
  - Могу сразу сказать, - весело вскинулся я и отчеканил, - секса в СССР не было. Свободные нравы карались. Разврат осуждался.
  - Вы ёрничаете, а я серьезно спрашиваю.
  - Если серьезно, - погрустнел я, подбирая ответы помягче, - пуританское воспитание в вопросах секса. Даже слова такого благозвучного мы не знали. Было одно: емкое, старорусское, пачкающее - е....аться. Просто на этой теме было негласное табу.
  У брата в фазанке парнишку на три года в тюрьму посадили за найденную у него колоду карт с голыми тетками.
  Уже учился в институте, аспиранта за перепечатанную на институтской машинке "Кама-Сутру" отчислили из аспирантуры.
  Страница из "Плейбоя", и ты гарантированно пойдешь лес валить годиков на пять.
  Коммунистическая идеология, "сусловщина" выживших из ума стариков были пострашнее средневековой инквизиции. О чем тут говорить?
  - Не ради праздного любопытства или упрека в ваш адрес я спрашиваю.
  - А ради чего?
  - Я хочу своих родителей понять - вы же с ними в одно время взрослели. Как вы жили, как в вас входило то, что сейчас именуется сексом? Взяли бы и написали об этом с ретроспективой своего времени, своего 12-13-летия?
  Как много вопросов поставили передо мной за раз. И задумался я крепко, и попытался вернуть память свою назад, в середину 60-х годов и вспомнить, а как же действительно мы жили?
  Несколько попыток написать "Банный день..." закончились провалом. Я не мог попасть в ритм произведения, не мог найти нужной интонации. Первая главка, исполненная в 2003 году, так и осталась единственной.
  Год назад я, не знаю, что подтолкнуло, переписал "Исповедь 12-летней", более детально проработал некоторые линии. И, по окончании этой работы, понял, что нашел.
  Нашел тему, нашел язык написания, ритм. Нашел ту интонацию, которая одна способна донести до читателя мою задумку. И главки полетели из-под моего пера.
  Повесть, которую вы читаете, можно назвать продолжением разговора, начатого в Исповеди.
  Место действия - Россия. Урал. Провинциальная глубинка.
  Время действия 66-67 годы прошлого века.
  В конце некоторых главок, курсивом, лирические отступления. То, что в них больше грустного, вы уж меня за ради Бога, простите. Лет-то сколько прошло...
  Все остальное - на страницах книги.
  
  PS. Любые совпадения имен, фамилий, фактов прошу считать случайными, никакого отношения к действительности не имеющими. Произведение художественное и относиться к нему следует соответственно.
  
  С уважением,
  
  Глава 1
  
  ТАНЦПЛОЩАДКА
  
  
  Не знаю, как у вас, но у нас банный день всегда в субботу. Это родители такой порядок завели.
  По привычке.
  Их с детства приучили. Теперь они нас к тому же приучивают. Точнее, достают.
  Рабочая неделя шестидневная, в субботу до трех часов пахали, это если с перерывом на обед, а без перерыва, так вообще до двух. Вроде как короткий день заботливое государство от щедрости своей дарило горячо любимому им народу.
  Этот день в любую погоду казался светлым и радостным. Как будто старая жизнь, полная всяческих забот и тяжелого труда, жизнь, в которой ни одно из мечтаний детства и юности не сбылись, вдруг заканчивалась, а впереди свободный вечер, впереди принадлежащий тебе день и новая жизнь с надеждами, что вот наконец-то... с понедельника... и навсегда...
  Обычно родители в десять вечера уже спать ложатся. А как иначе, если вставать им в пять утра, - скотину прибрать, жратвы на всю ораву наготовить. Вот и выпадает им один раз в неделю возможность припоздниться, банькой побаловаться, с гостями за трехлитровкой пива или бражки без оглядки на время посидеть. Назавтра как-никак законный выходной, завсегда можно лишний часок для сна урвать.
  Я не против бани, баню я даже очень. Особенно зимой, когда веником намашешься. От жары уши трубочкой, как березовый лист, сворачиваются. Сердце места себе не находит, готово, разогнавшись до тысячи неуправляемых ударов, лететь без остановки хоть до Луны. И только прыжок в сугроб оставляет его на месте. И примиряет с мыслью пожить еще немного в этом бренном теле, и дальше терпеть нечастые банно-вениковые издевательства.
  Я родителей, конечно же, понимаю. Но...
  Нет бы выбрали другой день недели.
  Ну, хоть среду, или даже воскресенье.
  Им надо именно в субботу, когда танцы...
  Я что, должен подрыгаться немного, а потом в самый разгар домой бежать и мыться, пока баня не выстыла? А после бани опять на танцы? А вдруг за это время как раз самое интересное и произойдет? Кто-то кому-то мордасы начистит. Или Вовка Длинный с Толькой Колпаком твиста своего фирменного заломают?
  Длинный в армии служил у немцев, в Дрездене. Там и надыбал. Немчура на своих танцах-манцах-обжиманцах всяко разно куролесит. Европа! Длинный Колпака научил. Они одни, когда не сильно выпимши, так шпандорить могут. Выйдут в круг, клеши по тридцать три сантиметра, с заклепками и разрезами... радист Колян им поставит эту "твист эгей" не нашу, и они двое по всей площадке кругалями выверчивают. Пиджаки через плечо хрясь неглядя - кто поймает, три верхних пуговицы у рубах расстегнуты, рукава до локтей закатаны. Вся танцплощадка у бордюра столпится, зырит на парней с открытыми ртами.
  Представление!
  Проездом в нашем городе!
  Только кто сунься в их компанию: или сами сметут в азарте, или зрители выдернут, мало в задки затолкают, еще и разок-другой по ребрам перепадет. Не мешай! Не лезь со свиным рылом...
  Танцплощадку нашу по призыву комсомолии на субботниках построили. Вроде как вам надо, вы и делайте. За просто так, в свободное от работы время. Скажите "спасибо", что материал завод бесплатно выделил! И техникой помог.
  Метрах в двухстах за последней улицей, среди высоченных сосен и подлеска круг метров тридцать в диаметре огородили высоким фигурным забором из металлических прутков. Центр заасфальтировали и высоким бордюром окружили. От него шесть лучей-проходов в карманы - в них среди густоразросшихся кустиков скамейки для отдыха - три как бы на мужской половине, и три - на женской. Есть узкая калитка для входа и при ней окошечко билетной кассы. Двадцать копеек, если танцы под магнитофон или пластинки, и тридцатик, если ансамбль выступает. Тут же при калитке большие ворота - их открывают только один раз, когда танцы закончатся и толпа валом попрет на вечерний променаж по коротким улочкам. А улиц этих не густо - шесть вдоль подножия горы, да семь - поперек. Вот и весь наш поселок.
  А еще, напротив выхода, но в другом конце небольшая сцена с полметра над землей и в уголке синяя дверь и большое окно - радиорубка. Здесь вотчина Коляна, хромого от рождения радиста. Не комнатка, конура. Так ее все величают. За размеры. Два на три. Но не метра, а шага. Узкий проход между двумя шаткими столами, полки под самый потолок - на них коробки с радиодеталями, пластинки, бобины для магнитофонов, заляпанные стаканы, открытая банка с солеными огурцами, краюха хлеба с отломанными корочками.
  На одном столе старенькая радиола неизвестного происхождения. Надпись с названием была, вон от нее остались две заломаные кнопки со спичечную головку величиной. На вид, так трофейная. Держит ее Колян за то, что она все страны ловит, даже Америку. И, главное, записи получаются без шипа и скрипа. Вот и знаем мы, пацанва, через эту радиолу, что есть Битлы и Червоны Гитары, Рэй Чарльз, Чеслав Немен и сладкоголосый Хэмпердинк с труднопроизносимым именем.
  На другом столе, что в окно упирается, пара магнитофонов, точнее скелетов магнитофонов, - один без крышки, другой без крышки и без корпуса. Все внутренности насквозь видны, как на вскрытии, - и лентопротяжный механизм, и раскаленные ниточки радиоламп.
  В узком проходе едва умещаются стул Коляна и некрашеная табуретка. Ее держит радист под столом и достает только тогда, когда кто-нибудь с делом приходит, не на пару слов.
  Вовка с Толькой один раз за вечер свой коронный исполняют. Все момент ловят, когда красноповязошники поссать выйдут или пива тяпнуть. Это комсомольские дружинники. Они, не менты, за порядком и нравственностью следят. Чтобы никто ни-ни. Не растлевался под западную буги-вугину.
  Ну, слиняют они, тут все к Коляну: "давай, парень, скорей!" Несколько человек на стреме встанут, контролершу оттеснят от входа, пробку создадут. Это так, на всякий случай, если комсомолия вернется, задержать ее, шум поднять. Они ж далеко не уходят. А музыку до середины поселка слышно, тут уже не спрячешь, уши каждому ватой не забьешь.
  Потом, конечно, пригрозят танцы прикрыть, радисту тоже всыпят... устно... чтобы все их строгости слышали. А он только покашляет да посмеется в кулак. Аппаратура на танцах чья? Кто ее один может в рабочем состоянии поддерживать? Да и записи чьи? У кого еще есть возможность ловить разные западные станции и записывать то, что правильным советским гражданам даже слушать нельзя?
  Ну, перегнут с ним палку, разозлят, и что? Назавтра сами же к нему придут с чистыми бобинами, с бегающими глазками и с пузырем плодово-ягодного. И опять мировая, знай, на кого письку дрочишь!
  Я шукаю, дружинники специально уходят с танцплощадки, чтобы дать некоторым оторваться. Видел разок - стоят на бугре и смотрят на Вовку и Толяна, как те конями необъезженными носятся. Наверное, и сами бы не прочь так поскакать. Да должность ответственная не позволяет. Карьеристы сраные!
  А еще на танцах главное - не прошляпить Лизку. Кто с ней сегодня потанцевать сможет, кому она позволит пригласить на этот "томбе ля неже..." Ну, когда "падает снег" Сальвадоре Адамо исполняет. Эта песня - коронка на танцах. Как десерт. Под завязку. Вроде как наплясались, распалились, - это для ног и пота. А теперь, будьте любезны, для души получите.
  Я видел, у некоторых, только первый аккорд прозвучал, дрожь легкая по телу. Это у девок. Сейчас начнут кайф ловить, приплывать, когда их пацаны со всей силы к себе прижмут, а они, курицы, подбородком за плечо зацепятся, глазки позакрывают и будут висеть, висеть...
  А Колян, когда в настроении, или кто к нему в радиорубку зайдет и чего-то скажет или нальет, еще дубль сделает. Так ловко подстроил запись, даже специально вслушивайся, не заметишь перехода.
  Все знают, - кому Лизка отдаст этот танец, тот ее провожать пойдет.
  Лизка наша королева.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  У нее у одной шпильки на тринадцать сантиметров. Пацаны на спор замеряли. Нет, такие не у нее одной есть. Но она одна во всем поселке умеет на них ходить. И не просто как королева плывет, не качнувшись, а еще и танцует в них, даже свитч откалывает. Как ноги свои длинные не сломает?
  Видели бы, как ходит! Голову приподнимет, как гусыня перед гусем шею вытянет, смотрит в никуда, никого в упор не видит. Идет - как по невидимой линии, пятку в носок, пятку в носок.
  Я в деревне на лодке плавал. Там же сидишь спиной к тому месту, куда плыть надо. Вот и вертишься постоянно, а не снесло ли тебя? А не промазал ли метров на пятьсот? Дядя Петя, геолог наш, научил. Вон, говорит, черемуху на берегу видишь? Это твой первый ориентир. Вон правое окно, которое черемуха закрывает. Это второй ориентир. Совмещай их и никуда от маршрута не отклонишься.
  Так и Лизка. Она когда идет, сама себе линию на дороге чертит и по ней плывет. А чтобы не сбиться, за все проводы провожатому и двух фраз не скажет. Только свои коронные, когда локоть перед ней выгнут, чтобы под руку взяла: "Иди рядом!" - громким полушепотом, и уже возле дома: "Ну, я пришла!" - выдохнет. И ни поцеловать не даст, ни за... потрогать, или хотя бы за... пощупать. Как барышня кисейная, руку расслабленную протянет, одни пальчики ей ухажеры пожмут и... даже и не мечтай.
  Еще никто ее два раза не провожал. Только Вовка Длинный.
  Все на танцах затаились, ждут. Если сегодня третий раз ему позволит, тогда все, копец, облом остальным, гуляйте, мальчики, мимо.
  Или еще кого надеждой осчастливит?
  А Вовка притих немного. Куражится, шутит с нами, но вижу, глаза его бегают, и голос такой приглушенный, подхрипший. Он и хочет к Лизке подойти, вроде как утвердиться, место свое законное застолбить. И побаивается, - что у нее сегодня на уме? Вдруг возьмет и на глазах у всех откажет? Это ж какой облом!
  Это девчонки думают - хочу, - пойду танцевать, хочу - не пойду. И все, и как два пальца обоссать. А пацаны, они ж не просто так идут, они наперед сто раз подумают и шансы свои взвесят и, если им откажут, ух как переживают. Это ж на виду у всей площадки. Это ж каждый заметит и каждый на свой манер обсудит, и посмеются - кто втихаря, а кто и в открытую.
  Мы даже со многими пацанами договаривались - если какая девка кому из наших на танцах откажет, никогда такую не приглашать. И даже если она на "белый танец" выпендрится и подойдет к кому из наших - тоже ей отказать, да не просто так, отвернуться и все, а и сказать еще громко, чтобы вся танцплощадка слышала, "а пошла ты"... Чтобы поняла, каково это.
  Пацаны старшие этим летом меня в свою шоблу приняли. За ровню держат, шестерить не заставляют. И в разговоре назад не отодвигают, вроде как я тоже их кореш.
  Сперва даже закурить предлагали. А Вовчик, он у нас не то, чтобы главарь - мы же не шайка какая приблатненная, мы - команда, а он за старшего, руку мою от пачки протянутой отвел:
  - Не кури, - говорит, - гадость это. Я, - говорит, - дурак, втянулся, теперь бросить не могу.
  Как старший брат сказал, и даже не обидно. И всё, перестали предлагать. И то. Им всем по восемнадцать-двадцать. А мне четырнадцать осенью будет.
  Это по куреву. А вино когда цедят, пузырь по кругу пускают, тут ни Вовчик, никто у меня изо рта не рвет. Глоток завсегда мой. Вино это не папиросы. Курят не все, даже среди мужиков такие попадаются. А вот пьют. Таких, кто это дело мимо рта проносит, чего-то не знаю.
  Мы с Вовчиком заядлые голубятники - вместе голубей держим, ну, в смысле, у него своя голубятня, у меня своя. Нас на весь поселок всего четверо человек таких, чокнутых. Ладно бы куры, утки или гуси - яйца, мясо там и шерсть, в смысле, польза от них - пух и перья. А с голубей какая польза? Так все говорят, которые ничего в этом деле не понимают. Но мы на них не обижаемся. Мы просто не обращаем внимания на эти бурчания.
  У меня книга есть, "Веселое горе - любовь" называется. Ее наш челябинский писатель написал. Гроссман. Марк. Книга толстенная, страниц шестьсот. Там куча рассказов и повестей. И все - про голубей. Он, хоть и писатель знаменитый, а тоже голубей держит. Я Вовчику, наверное, по сто раз уже все эти истории попересказывал, но он всегда готов слушать, и ни разу еще не оборвал, мол, я эту историю уже знаю, давай что-нибудь новенькое.
  А его младший брат о шестнадцати годах, дважды второгодник, сидит со мной за одной партой, я его немного подтаскиваю, учиться уговариваю. Правда, ему лень и он чаще просто списывает. Его дома заставляют, и он ко мне каждый день бегает, даже летом, вроде как уроки делать, благо, живем на соседних улицах.
  Вот две неглавные причины, почему я, мелкота, хожу с большими пацанами. И буду с ними в кодле еще долго.
  Пока Лизка не определится.
  Потому что Лизка - моя двоюродная сеструха.
  . . .
  Как-то так получилось, что у моих сестер и брата дни рождения рядом, 11, 16 и 17 августа. Попало на юбилеи: 20, 20 и 18 лет. Ну и, гулянка, друзей полон дом. Первый раз на моей памяти в нашей большой семье отмечали чей-то день рождения.
  Братишка выпил хорошо, нам от щедрот своих со стола бутылку водяры вынес, нате, мол, отметьте с нами.
  Богатство какое! Настоящая, "Московская", чистая, как слеза, два рубля шестьдесят две копейки стоит! Не бражка из коопторговских сухофруктов, не самогон сивушный. Я ж водки еще ни разу. Да и вино, если честно, всего дважды - на Новый год родители налили глоток красненького, сладенького. Помню, дядька возмутился, мол, рано приучаете, успеет еще напробоваться, как бы отучать не пришлось.
  Это он правильно говорит. Сам, хоть и за сорок ему, всегда меру знает. Если водка - две стопочки, и не опрокидывает их с кряхтеньем, а цедит по глоточку, на весь вечер растягивает удовольствие. Пиво - кружку выпьет, посидит, поговорит. Сам к себе прислушается и, получит разрешение, вторую наполнит. А чаще так на одной и остановится.
  Но, как ни странно, мама его поддерживать не стала. Подняла уже отставленную мной рюмку и сунула в руку.
  - Ничего, большой уже...
  А второй раз в компании, когда перед танцами бутылку по кругу пустили, ну и мне тоже довелось присосаться к ощетинившемуся сургучом горлышку.
  А тут водка!
  Мы на троих... и опять из горла... под корочку хлеба, старших копируя. Знаем, надо раскрутить водку в пузыре, и резко перевернуть в расшиперившийся рот - чтобы горячая жидкость, минуя язык сразу в отстойник проливалась. Так ни количества, ни горечи не прочувствуешь.
  Ночью мне стало плохо.
  Утром мать, выдергивая из-под меня загаженное постельное белье, сказала глухо:
  - Спасибо, сынок. Дождалась. Отца твоего, пьяницу, обстирывала, брата старшего. Теперь и ты вырос.
  Я не знал, куда мне провалиться. Больше меня мама никогда пьяным не видела.
  
  Глава 2
  
  НАШ ПОСЕЛОК
  
  
  В округе наш маленький городок зовут Поселком. И катавские, и юрюзанские, и бакальские. Так и говорят: "А, эти, из Поселка"!
  Это не от пренебрежения. Или от незнания. Это от сталинско-бериевского, чего-то такого, необъяснимого. Но говорят с некоей тоской и тихой завистью. Потому что большинство народу здесь, в поселке, - их недавние земляки. Которым немного повезло. Специальность их рабочая оказалась востребованной, и анкета строгая, до седьмого колена перепроверенная, не подкачала.
  Всем в детстве сказки рассказывали. Родители, или бабушки, иногда дедушки... Если они у кого были, выжили. В сказке хорошо. Там про красивую жизнь. Которая где-то есть, но нам в ней побывать вряд ли удастся. Ладно, хоть помечтаем.
  Сказки разные бывают. Веселые и счастливые. Мне, - наверное, я какой-то дефективный, больше всего в душу сказки Андерсена западали. Я даже плакал иногда, их читая. Особенно, где про Девочку и Спички... Все мне казалось, да и сейчас чувство не ушло, что он не про свою датскую страну писал, позапрошловековую. Нет, он в мою, в нашу жизнь заглянул и меня, братьёв моих и сестёр моих, и всё мое окружение точь-в-точь прописал.
  Так вот мы жили тогда.
  Из нашего сердца, из нашей жизни Гагарины, Титовы, Поповичи, Терешковы взлетали. Это они своими подвигами не дали некоторым из нас спиться, скурвиться, пойти по этапам. Короче, выжить помогли.
  Но я ж про сказку говорил. А перед этим про наш городок.
  Так вот, все в округе считали, что мы, поселковские, в сказке живем. И колбаса у нас в магазинах всякая-разная не по талонам, и мясо четырех разных сортов, - бери, не хочу. Многие даже и сейчас не знают, что у мяса столько сортов бывает. От девяносто двух копеек за кило... И тушенка говяжья и свиная в густо смазанных солидолом банках, и гречка, черт, аж по 48 копеек за кило. И шмотки на выбор, а улицы сплошь в асфальте и бетоне...
  Москва, и та, наверное, не так снабжалась. А тут, на Урале, в глухой рабочей стороне диковинный оазис, как ожившая картинка. На улицах ни соринки, ни окурка, брошенного мимо урны. Клумбы с цветами политы и прополоты, на площади из репродуктора радио на весь поселок вещает, ночью фонари горят, и хоть в три часа один или с любимой девушкой гуляй, никого бояться не надо, никто не пристанет и слова обидного не скажет.
  И еще одна особенность. Можете себе представить город, в котором нет бабушек и дедушек, практически нет пенсионеров, нет старости и убогости?..
  С чего бы это, да?
  А ни с чего.
  Городок наш был "запреткой", Златоустом-20. Так по официальным документам числилось. И находился почти в ста двадцати километрах от этого самого главного Златоуста. Был он третьим закрытым городом в нашей Челябинской области и замыкал стратегическую цепочку, задуманную и осуществленную Берией. В Челябинске-70 придумывали и разрабатывали, в Челябинске-40 что-то химичили, а у нас...
  Жили мы за шестью трехметровыми рядами колючей проволоки, с двумя предзонниками, со вспаханной контрольно-следовой полосой, с патрулями через каждые сто метров. И грозной надписью, пугающей с каждого столба: "Проход запрещен. Запретная зона". И что стреляют тут без предупреждения и очень метко. А попасть в город или выйти из него можно через КПП, то есть контрольно-пропускной пункт. А на нем солдаты с автоматами - наверное, целый взвод.
  Если ты пешком идешь, просто заходишь в небольшой одноэтажный домик. Там солдат твой пропуск проверил, рожу с фоткой сличил и вертушку открыл - проходите, пожалуйста, вы наш сердцу дорогой товарищ. На выходе пропуск заберут, а заместо его жетон с непонятными цифрами дадут, и по нему уже точно знают, когда и в какое время ты из города вышел. А на входе твой жетон на твой пропуск поменяют, и тоже отметина - ага, вот когда и во сколько он назад возвернулся.
  А вот если ты на машине едешь - тут целый ритуал.
  Для въезда - одни ворота, для выезда - другие. Запустят в предзонник три машины, - больше нельзя, - ворота с двух сторон закроют, и ты в западне. А на тебя уже несколько пар глаз нацелены, и автоматы в твою сторону неровно дышат.
  Солдатик машину проверит - нет ли кого в салоне, в багажнике, к днищу никто не прижался? - у него зеркало на палочке - под машины заглядывать. Конечно, документы твои проверит. И тоже - наш товарищ - проезжай.
  Мы, помню, сено домой везли, батя машину на работе выписал, накладная - как положено, иначе сразу накажут за левый рейс. Солдатик залез сверху на сено и длинным заостренным шомполом весь стог часто-часто протыкал. Это он проверял - не везем ли мы кого в сене, шпиона там, или лазутчика.
  Я бате говорю тихим шепотом.
  - Я бы запросто незаметным проехал, он бы меня не нашел.
  Батя напряженный такой, в руль обеими руками вцепившийся, посмотрел на меня и только ухмыльнулся. Даже не потрудился слово сказать.
  Хочется мне свою умность показать, вот, мол, никто не догадался, а мне - раз плюнуть.
  - Я бы там маленький шалашик сделал и переползал с места на место. Увидел бы, где он шомполом уже тыкал, и туда бы перепрятался, - не унимаюсь.
  - Дурачок, - выдавил наконец батя. - Ты шалашик сделаешь, шомпол в пустоту войдет, солдат сразу поймет - ага, пусто, а что там? И все сено заставят тут же выгрузить.
  - И чего?
  - А ничего! - на последней ноте терпения шепчет батя. - Я тебя сейчас вот заставлю одного дома всю машину сена выгрузить и в копешку в огороде сложить, тогда враз поймешь "чего!" Дурь из башки сразу выкинешь...
  Про сено это он правильно сказал, мол, одному все перекидать. Ух, как понятно! Лучше любого научного объяснения.
  Это я рассказал про въезд в город. А на завод попасть еще сложнее. Там в каждый цех свои пропуска. Братишку как-то вызвали на ликвидацию какой-то небольшой аварии - он сварной хороший. Так он рассказывал, как его с одного цеха в другой вели. На входе один пропуск забирали, другой выдавали. И так трижды, пока в нужном месте не оказался. И трижды переодеваться заставляли. Совсем всю одежду снимал и в шкафчик складывал. Даже трусы.
  Городок наш был приложением к приборостроительному заводу. Эта большая нетайна была на каждом городском автобусе красивой табличкой озвучена. Чтобы скрыть самую главную. Про которую потом, через тридцать с лишком лет только узнали. И вслух говорить посмели.
  То, что нам повезло, ну что ж, кто-то иногда и в лотерею большой приз выигрывает.
  Это у нас на заводе, нашими родителями, соседями по улице собиралась самая разрушительная, самая атомная бомба, по документам скромно проходившая как "Изделие ? 1".
  Но мы тогда были пацанами. И нам об этом знать было и не положено вовсе. Да и не нужно нам это было.
  
   РДС-4"Татьяна" "
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Фото из архива КГБ г.Златоуста-20
  
  Мы просто хотели жить.
  И мы жили. Зимой радовались искрящемуся снегу. Весной - теплу и тому, что пережили зиму. Теперь полезет из земли всякая травинка, и уж точно не окочуримся. Лето? Ему радовались просто потому, что это же лето! А осень - генеральная подготовка к долгой и холодной зиме. Такой вот круговорот нас в природе.
  Батя наш - мужик деревенский, из самой что ни на есть уральской глубинки - небольшой деревни Пороги. Божественно красивые места, двадцатикилометровый пруд, полный всякой рыбы, дикая тайга со всеми ее прелестями, - грибами и ягодами, лосями и медведями. И с малюсенькой, на пять работяг, фабрикой, которая добывала редкую руду для создания булатной стали на Саткинском и Златоустовском металлургических заводах еще со времен первого Демидова.
  Так вот, бате, когда на стройку эту шофером завербовали, квартиру предлагали, он отказался - дом свой построил.
  - Куда я всех в квартире запихну? - говорил он.
  И правда. Шесть детей - двое своих, и четверо нас, приемных. Куда их девать?
  Вот мы и жили вроде и в городе, а как в деревне. Дрова наколоть, воды из колонки натаскать, огород с картошкой и морковкой обиходить. У нас еще один огород был, - в лесу. С футбольное поле. Картошки заготавливали... ведра на день нам мало. Она ж и в супе, и в мундире в чугунке сваренная, и тушеная с морковью и репой. А пожаренная на комбижире - это вообще, деликатес, хорошо, если раз в месяц. А еще со свиными шкварками бывает...
  Наверное, нелегко было родителям прокормить такую ораву.
  Я в шестом классе учился, когда мать не в лоб, а так, походя, спросила-предложила.
  - Может, тебя в Суворовское училище отдать? Там полное государственное обеспечение. И кормят, и одежда с обувкой. Тебе опять, вон, ботинки покупать надо, совсем босый.
  - А Женькины, - я притих, к табуретке всем своим худющим задом прижался. Понятное дело, зимой мы в валенках везде ходим. И в школу, и на улицу. Скоро весна, растает все. В валенках не побегаешь. Вот и болит голова у родителей, вот и ищут они выход.
  - Тебе до них еще расти да расти, - говорит ровным почти бесцветным голосом.
  - Я газетку в носы натолкаю, - я готов на любые жертвы, только чтобы со мной проблем было меньше, только чтобы я никому не мешался.
  Но у мамы свои червяки в голове, она и не слушает мой лепет.
  - Там хорошо. Город большой, дисциплина. Военным будешь, офицером. Как отец твой.
  Это она про того, который родной был. И которого шесть лет как нет, помер от раны военной. У него осколок внутри сидел. А потом оказалось, что не сидел, а двигался. Ну и додвигался до чего-то. Я в первый класс пошел уже сиротой. А младшему, тому и четырех еще не было.
  Я привык. Родители сказали - закон. Не важно, в какой форме, просьба ли, пожелание, или намек. Раз сказано, знать, наперед крепко обдумано. Они же взрослые, они же нам мать и от... отчим. Кормят нас, поят, обувают-одевают. Мы ж все без них никуда, мы ж на их шее.
  У нас собака, Тузик, породы собачьей, уличной, маленькая, но лает громко. Тузик всегда на привязи, иногда мы его с собой гулять берем. Так он, собака, а и то понимает. Принесешь ему поесть, в миску положишь. Какая собачья еда? А что мы не съели, или что поросю приготовили. Так он тебе и за это каждый пальчик языком своим шершавым оближет, и в нос еще ткнется, а уж визгу, лаю заливистого!
  В Суворовское, это не в детдом. Хотя... если бы сказали про детдом, я и тогда противиться никак не стал.
  Городок наш полувоенный, к форме отношение если у кого и не восторженное, самое малое - уважительное.
  Про набор в свердловское Суворовское училище бате на работе сказали. Ну и... выбор пал на меня. Кого еще? Старший брат уже работает учеником автослесаря. У него пока не зарплата, а ученические, пятьдесят пять рублей в месяц. Скоро на разряд сдаст , а это полноценные девяносто рублей на руки, уже чистыми, без вычетов, и будет пополнять семейный бюджет. Средний ремесленное мучает, а там полное государственное - и кормят, и форма, и ботинки на толстой подошве, с шерстяным носком и зимой не страшно.
  А я подвел всех, лишил надежды хоть один голодный рот к чужому столу пристроить. Я комиссию при военкомате не прошел. Очкарик, минусов в моих глазах слишком много к тому времени накопилось.
  Первый раз резкий поворот жизни миновал меня.
  Остался я навсегда человеком гражданским.
  Что интересно, когда поступил в институт, в знаменитый УПИ, то самое суворовское училище оказалось на одной площади с нашим политехническим. И я пять лет мимо него ходил, на суворовцев этих косил. Многие, особенно девчонки, увидят строй мальчиков в черных шинелях с красными погонами - они часто по площади маршировали, строевой шаг отрабатывали, - так бьют подошвами сапог, аж асфальт под ногами гудит, - остановятся и любуются. А я глаза прятал и поскорее уходил.
  Частенько вспоминал свое, детское. Вот ведь как вышло - не изнутри, так снаружи с ним, с училищем этим, повенчанным оказался, не прошло оно мимо меня.
  . . .
  
  Через два года, - я восьмилетку закончил и собрался дальше учиться, - брат средний прижал к воротам и сказал в лицо мне, чтобы никто не услышал:
  - Хватит на шее нашей сидеть. Работать пора! В ремесленное дуй давай, на токаря.
  Кулаком по щеке несильно двинул, для пущей понятливости и побрел, полупьяный, к друзьям в пивнушку.
  Нас в школе уже два года учили токарному делу. Я умел не только наборные ручки делать, но и резьбу на станке нарезать, и внутреннюю и наружную.
  В тот же июньский день я сходил в школу и забрал у секретаря документы. Шел с ними домой, и не было у меня в душе ни горечи, ни сожаления, ни обиды на него за слова такие. Все просто и обыденно. Как будто брат велел мне воды принести из колонки, или у коровы навоз убрать. Еще и по дороге думаю - надо завтра в фотографию сходить, для поступления к заявлению фотки четыре на шесть прилагаются. Придется заначку распечатывать, сорок копеек доставать.
  Как она узнала, математичка наша и классная, Валентина Антоновна? Она же уже в отпуске была. Я ж никого в школе не видел, только секретаршу.
  Пришла к нам домой. Я как увидел ее, струхнул. Может, натворил чего, и теперь всплыло?
  И уходить от дома не решаюсь, и на глаза не лезу. Встал за батиным верстаком, рубанком доски стругаю, и ухи востро держу - вдруг кликнут.
  Математичка с матерью моей долго разговаривала, они и чай пили, и плакали чего-то обе.
  Короче, вернули меня в школу. Я, оказывается, по словам Валентины Антоновны, самый сильный ученик. Не лучший. До лучшего мне далековато: по рисованию тройка, по пению тройка, по поведению вообще двояк, один на всю школу. Меня даже на осень оставляли. Так и сказали - впервые во всем городе на осень за поведение оставлять приходится. Я виноват что ли, что с шилом в одном месте народился?
  Только по химии, физике, алгебре, геометрии, литературе со всех городских олимпиад в ящике у мамы до сих пор грамоты лежат...
  
  
  Глава 3
  
  КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ
  
  
  В палисаднике около нашего дома всегда молодежь тасуется. То к старшему брату придут, то к среднему. А то к сестрам подружки поиграть-поболтать...
  Сначала когда-то полоску земли между забором и дорогой огородили от блудливой скотины, и кусты всякие посадили, - смородину, крыжовник, боярышник, яблони-дички. Все разрослось, раззеленелось. Прямо, скверик небольшой. Братья сноровисто скамейки в землю вкопали, столик соорудили. В домино, в картишки, просто посидеть в тенечке. Потом, когда повзрослели, и выпить. Не в дом же всякий раз с толпой друзей идти.
  А у соседа дяди Коли фанерная избушка стояла перед домом, небольшая - наверное, два на полтора метра, но как настоящая. С крышей, с окнами. Внутри по стенам лавки, и столик маленький. Он ее своим детям сделал, вроде как домик для игры. Их у него пятеро, еще мельче нас, последняя пока титьку сосет. А потом, не помню, по какой причине, решил он эту избушку сломать, с топором выскочил. Наверное, опять что-то его разбойники, Витька или Колька, натворили.
  Тут мои братья старшие, Женька с Вовкой, рядом оказались.
  Поболтали они промеж собой по-соседски, бутылку вина самого наидешевого - магазин недалеко, в этой же будке выпили, притащили пару жердей... и перекочевала недостающая избушка на их руках в наш скучающий палисадник.
  Сколько вина в ней будет выпито, сколько народу временный ночлег найдет, сколько поцелуев жарких и объятий крепких...
  Толя Колпак жил в общаге. Он после фазанки в нашу зону попал, токарем на завод. Учился с моим братом Женькой в шахтерском городе Бакале. Ну, и корешились они. У Толика шиза была. Он детдомовский, натерпевшийся по жизни. А тут такие деньги! Платили на заводе о-го-го! Только двадцать процентов налогов заберут, - подоходный, за "яйца" и профсоюзу, и на, остальное чистыми на руки
  Он получку получит - никому отдавать не надо, ни родителей нет, ни жены.. Вот он с каждой зарплаты себе брюки, рубаху или туфли остроносые. Сам невысокий, крепенький, задиристый. А придет в кино, или на танцы, или просто вечером с друзьями прошвырнуться - обязательный костюмчик-тройка, причесон, одеколон "Шипр" за рупь тридцать пять. В туфли как в зеркало смотреться можно. А друзья его, такого прикинутого, со всех сторон обступят и идут. И так гордятся, что среди них хотя бы один такой есть.
  У Толика был синий костюм-тройка из офицерской ткани - диагонали. Аж по восемнадцать рублей за метр. Был коричневый, не темный, а такой - ближе к бежевому. Еще один моднячий клетчатый, с воротником-стойкой, как у "битлов". И даже светло-серый. На его фигуру в магазине не купишь. Он их в ателье заказывал.
  А когда жарко, он всегда в белоснежной рубашке, нейлоновой, чешской, в легкую полоску за двадцать пять рэ.
  Про эти рубашки нейлоновые дядя Гриша рассказывал. Он умный, техникум закончил, на заводе сборщиком работает. Только что собирает и для чего - никогда не скажет. Так вот он и рассказал, что чехи от нас газ получают, почти бесплатно, за копейки.
  - Они же друзья наши, вот мы им и помогаем. Они, как мы, газ этот не сжигают на кухне или в топке, не такие дурные. Они его сначала через установку прогоняют и разделяют на составляющие. Чистый газ на отопление пускают - он у них не дымит и не воняет. А из остального делают пластик и синтетическую нить. Вот и рубашка эта. Она им в копейки обходится, а у нас в магазине четверть получки выкладывать приходится. Так что они из нашего газа еще миллионы прибыли получают.
  Дяде Грише верим. Он любую схему запросто читает. Не просто расскажет, где, что и для чего придумано. А и подскажет, что на что можно заменить, чтобы наши мыльные радиоприемники чище работали. У него приборы есть специальные - помогают так настроить схему, можно не только "Маяк" ловить.
  Мы, мелочь, на Колпака как смотрели?
  А раскрыв рот смотрели.
  И мечтали - вырастем, такими же будем. Пойдем на завод, токарями или фрезеровщиками. Или сварными - кто на кого выучится, и будем со всеми вместе рано утром на автобус спешить, в цеха свои подземельные. Вечером возвращаться и остаток дня личной жизни посвящать.
  Как все.
  Еще у Колпака было особое отношение к хлебу. Какое-то сильно преклонительное. Некоторые так к богу относятся, как бабушка моя. Или к иконе.
  На проспекте две рабочие общаги рядом стоят, - одна для пацанов, а другая для девчонок. Пацаны сплошь токаря, фрезеровщики да сварные. У девчонок свои профессии - штукатуры, маляры, повара.
  Колпак в своей общаге всех приучил, - никто черствый хлеб не выбрасывает. Все ему несут. А потом и с женской половины тоже привыкли не выбрасывать. Он башковитый! Для большой кастрюли какую-то внутрь хреновину сделал, как этажерка многоэтажная, крышку особенную, с клапаном соорудил. Типа самогонного аппарата. Только ни трубок, ни змеевиков. И внутрь не бражку, простую воду заливает. Стакан один. Или кружку.
  Настрогает черствый хлеб тонкими ломтиками, в чудо-агрегат свой уложит рядами, подсолит немного, какими-то приправками присыплет. Включит газ... И нате вам, хлеб свеженький, тепленький.
  Всех угощает.
  Я тоже ел. Таким хлебом запросто можно одним наесться, и больше ничего не надо. Только воды из родника глотнул, и хоть целый день потом бегай.
  А потом он меня еще одним удивил.
  Я велосипед у забора оставил, большой и тяжелый. А Колпак взял его за руль одной рукой, другой за багажник. Незаметно дернулся - и велик на его вытянутых руках замер.
  - Ух, ты! Как это?
  Опустил он велик на землю, р-раз, и опять тот на вытянутых руках замер. И не качнется!
  - Спортом заниматься надо! - говорит. - Вы вот по улице целыми днями носитесь, а на стадионе секций полно. Кто хоть в одну ходит?
  - Я на баян хожу, - Колька говорит.
  - Балбес, - отвешивает ему Петька легкого тумака. - Баян - это искусство, а не спорт. Ты еще про шахматы скажи.
  - В шахматы Серега ходит, - не врубается Колька.
  Все заливаются смехом. И Колька тоже, хотя смеются-то над ним, над его дурными ответами.
  - Ты куда ходишь? - спрашиваю я у Колпака. У меня не выходит из головы, как ловко он, такой... не большой, ладненький, и так легко с тяжелым велосипедом справился.
  - Сейчас в штангу, уже почти год, - говорит он, выпячивая нижнюю губу, и глаза его заблестели и раскрылись во всю ширь. - Там Зайцев тренирует. Он Почетный мастер спорта. Чемпион. У нас в цехе фрезеровщиком пашет. У него знаешь, сколько медалей! Вся лента в них. Берет и запросто сто пятьдесят килограммов поднимает, - и Колпак вскидывает руки вверх, а ноги в присест, изображая, как это делают штангисты, - и даже не поморщится!
  - А нас возьмут?
  - Куда? - отпускает воображаемый груз Толик.
  - Ну... в секцию к Зайцеву.
  - В штангу?
  - Ну.
  - Нет, там с шестнадцати берут. Только посмотреть если.
  - У-у...
  - В борьбу идите. Или в велосипед. Мало, что ли секций всяких?
  - Что за спорт, велосипед? Мы и так целыми днями гоняем.
  - Эх, вы, мелкота, - рассмеялся он.
  С ним хорошо. С ним просто. Он не задирается перед нами, не важничает. Его хоть за что спросить можно, хоть за детдом.
  - Вот вы живете с родителями, они вас кормят, учиться заставляют, воспитывают. Они вас родили и теперь навсегда за вас ответственные. Вы вырастете, работать пойдете, ваши родители состарятся, и вы будете им помогать. А нас кормило и учило государство. Оно за нас, через наших воспитателей ответственно было. Значит, мы чьи? Государственные. И должны теперь ему по гроб жизни.
  - За что?
  - За то, что не померли с голодухи, выросли и выучились.
  Или про порядки в детдоме, про справедливость.
  - Люди же все разные. Одни ленивые, другие грязнули, третьи стащить чего-нибудь стараются. Если ты при маме с папой, тут один коленкор. Ты в школе отучился, домой пришел. Тебе тут и пожрать готово, и прибрано, и постирано. А если ты вчера, и сегодня, и на много лет еще круглосуточно среди таких же пацанов живешь? И в школе с ними, и после школы, и спишь даже в коллективе, в комнате на десяток душ.
  - Как в пионерском лагере, - не к месту вставляет Серега.
  - Ну, пусть как в пионерском лагере, - соглашается Колпак. - Почему я должен за тебя твою работу делать? Или грязь твою выносить? И с какого рожна ты у меня моё украл?
  Вырастете, в коллектив пойдете. Там любой человек как под рентгеном, насквозь виден. Что вы хотите получить? Чтобы вас приняли за равного? Или вам больше по душе изгоем сделаться?
  - Каким изгоем?
  - А вот каким.
  Толик присел на корточки, чтобы над нами не возвышаться, рукой махнул, вроде как приглашая поближе подсесть, и рассказал.
  - Мы, когда в фазанку поступили, в сентябре не за парты сели, как вы в школе. Нас в совхоз повезли, на целый месяц картошку убирать. Не за деньги, мы же на полном государственном. И жратва, и общага, и одеты-обуты. А совхоз за нашу работу фазанке продуктов несколько машин дает, ну, ту же картошку, капусту и все, что на полях выращивает. Нас знаешь сколько!
  - Сколько? - попались на его крючок и в разнобой спрашиваем.
  - Ха! Сколько! - поднимает вверх палец. - Человек триста! И пацанов, и девчонок. Да воспитатели и преподы с нами, да завхоз! На каждый день каждой группе план установлен. Придем с утра на поле, а там уже трактор прошелся, выковырял картоху из земли и по полю раскидал. Мы встали раком и вперед! И воспитатели наши, и учителя со всеми наравне пашут.
  У них в фазанке давно особый, хитрый такой порядок заведен. Первые три дня всей шоблой по полю ползают. А на четвертый день завхоз - он старший на уборке - назначает в каждой группе пару звеньевых из тех, кто лучше других работает, быстрее поворачивается. Ставит их перед всеми остальными и начинается распределение. Каждый звеньевой по очереди выбирает себе в бригаду по одному человеку, пока не заберут всех нормальных пацанов и девчат. Останутся только такие, которых никто к себе брать не хочет.
  - И куда их? На кухню?
  - Ты думаешь, на кухне легче работать, чем в поле? Нет, из них отдельные бригады делают и этому завхозу подчиняют. Теперь у каждой бригады свой план. Участки нарезаны и колышки вбиты. Сделал план - можешь вести своих в лагерь и занимайся, чем хочешь. Мы после ужина всегда танцы устраивали, под гитары. А ленивая бригада последней приходит, уже все поужинают, а они только бредут вразнобой, невеселые, молчаливые. И не до танцев, только пожрут и свалятся замертво.
  - И вам их не жалко?
  - А причем здесь "жалко - не жалко"? Мы для себя собираем, всю зиму эту картошку жрать будем. Они же, когда за столом сидят, что-то не шибко лодырничают.
  - Воспитываете, - понимающе киваем мы.
  - Жизнь воспитывает, - в команду попал, живи по законам команды.
  - В чужой дом со своим уставом не ходят, - вспомнил я.
  - Точно, - согласился Толик.
  Он нас, хоть мы и были младше его лет на пять-семь, считал взрослыми.
  Увидит или услышит, что кто-то о девчонках плохо говорит или грубит, обязательно скажет.
  - Девчонки - это самое святое. Они для чего? Для того, чтобы мы, пацаны, их добивались, любили их и старались все для них делать. Вот вы, что вы больше всего сейчас любите?
  - Я конфеты люблю, - говорит Косой.
  - Я - газировку.
  - Я книги читать люблю.
  - А я рыбачить.
  Колпак улыбнулся и говорит.
  - А теперь представьте, что у вас есть любимая девушка. Это лучше, чем все конфеты в мире, вся газировка, лучше всех прочитанных и непрочитанных книг, рыбалки и всего остального на земле.
  - Да ну!
  - Вот вам и "да ну", - потрепал по волосам и ушел с нашими старшими братьями в кино...
  Жалко.
  А я у него как раз спросить хотел...
  С глазу на глаз.
  Мы в вышибалы играли, пацаны и девчонки с улицы. А потом надоело. Чем еще заняться? Мальчишки постарше давай малышню кружить. Подхватят подмышки и крутятся с ними. Визг, писк, смех! Отпустят на землю, и те кругами выверчивают, ориентиры потеряли - голова закружилась. Кто упадет, кто на ногах удержится. Но все равно весело. Очухаются и опять лезут:
  - А еще!
  - А меня!
  У нас через три дома на улице девочка живет, симпатюлька такая, но затворница. Ее родители очень редко отпускают играть со всеми детьми на улице. Или работы по дому много ей давали? Или просто нелюдимые сами по себе. Я, почему-то, ее с Золушкой сравнивал, - такая она тихая, простенько одетая, безобидная. Она меня, получается, на два класса младше. Ей где-то одиннадцать тогда было.
  Верка...
  Вера.
  И она просит тихим голоском, без крика и без напористости, совсем не так, как малыши делают.
  - А меня покружите, - и ко мне подходит.
  Я ее, как всех, обхватил и закружил. Но малышня - это одно, а Вера - она побольше будет, и потяжелее. Как так получилось, я не знаю, но она соскользнула немного, и мои руки враз наполнились. Я похолодел! Сейчас как закричит: - Чё ты меня щупаешь! - как даст по морде! Опозорит на всю улицу!
  И остановиться не решаюсь, чего там ее покружил-то, с полсекунды, или полминуты всего лишь. И продолжать боюсь. А рукам так приятно, такие плотненькие полушария! И я даже почувствовал - в центре, под средними пальцами, мягкие припухлости, как кисельные: - надавишь, - провалятся, отпустишь, - назад выпрямляются.
  Я к Вере прислушиваюсь - дернется? фыркнет? отпустить попросит?
  Молчит!
  Покружил ее, как всех, поставил на землю и стою - ни жив, ни мертв, глаза в землю уставил, как будто тоже устал и голова закружилась.
  Пошла она зигзагами под общий смех, руки в стороны раскинула для равновесия, и сама смеется.
  Мелочь опять лезет:
  - А меня! А теперь меня!
  Ну я и рад, вроде как ничего и не произошло, опять делом занят. Всех готов до потери сознания кружить, только бы Вера не проболталась, какой я... как я ее... я же нечаянно!
  Она выбрала паузу, когда я дух переводил, и просит тихим шепотом:
  - Меня покружи... - и в глаза мои заглянуть пытается.
  А когда я обхватил ее пониже, почти за живот, чтобы, значит, случайно опять не...
  Она руки мои взяла и выше подняла.
  
  . . .
  Спорт.
  Хотел я стать мотогонщиком. Кумир у нас был - Габдрахман Кадыров. Из Уфы. По телевизору постоянно показывали - что ни соревнования - он Чемпион. И на льду, и на гаревой дорожке.
  В нашем городе была сильная команда мотогонщиков. И пацанов много там занималось. Мишку Варганова из нашего класса взяли. А меня не взяли. Очкарик.
  Была секция бокса. Опять не для меня.
  И в борьбу самбо не приняли... Но...
  Через пять лет я впервые выступал перед переполненным стадионом на Дне Города. Поднимал штангу. Со смешным весом. В восемнадцать лет во мне самом было неполных 48 кило, на штанге 72.
  Мне и тут врачи не разрешали поднимать много. Я обещал, что не буду, что в полсилы, лишь бы подписали медкарту на очередные шесть месяцев.
  А потом стал мастером спорта СССР, чемпионом много чего, наустанавливал всяких городских, областных и цээсовских рекордов, объехал всю страну. Правда, за рубеж не пустили, я ж с запретной зоны, невыездной.
  Это Колпак, вскинув над головой мой старенький велосипед, накрепко зажег меня спортом...
  
  
  
  Глава 4
  
  ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ
  
  
  Тетка пришла к нам в гости. В платье новом. Ради него и приперлась, похвастать обновкой. Села на стул, полуразвалившись, - нога на ногу, руки на животе скрестила. Праздная такая, никакими заботами не обремененная. Живет в городской квартире, - вода, газ, центральное отопление. Из всей скотины одна кошка, и детей всего трое - Лизка, Сашка и Косой.
  Она работает на заводе, в очень вредном цеху, травильщица. Зарплата большая, как у мужчин, да еще талоны на молоко и бесплатные обеды в заводской столовой. У них женщины на пенсию в сорок пять выходят, ей три года осталось.
  Посидела, помолчала, да и говорит матери.
  - Я на прошлой неделе была, заметила - у тебя в вазе конфеты нетронутыми лежат. - Говорит и морщится, - мать не присела ее послушать, обновку не похвалила, а мельтешит перед глазами. - По-моему, еще с Нового года, да?
  - Да, - подтверждает мать, ни на минуту не отвлекаясь от кухонной суеты.
  Я никогда не видел ее сидящей "без дела". Шесть детей, мал мала меньше, всех накормить, обшить, обстирать... Свой дом и какое-никакое хозяйство. Куры там, поросенок. Ну и огород, само собой. Если она и присядет когда отдохнуть, то отдых у нее на свой манер настроенный, - вяжет носки или штопает нашу одежку.
  - И чего? И никто не таскает? - спрашивает через губу.
  - Кто должен таскать?
  - Так орава твоя, - так нас, многих, звали. Не дождалась скорого ответа, вздохнула обреченно. - У меня - куда ни спрячь, все найдут и вытаскают. И с другими не поделятся. - Замолчала, свое в голове прогоняя. Мама никак не реагировала на затронутую тему, вроде - ха! Нашла, о чем говорить. Тетка пожевала губами и родила устраивающий ее ответ. - А твои, значит, не таскают?
  - Не таскают.
  - Хорошо тебе...
  У нас было не принято трогать что-то из вкусного самостоятельно. Даже стоит вазочка с конфетами на кухонном столе - пока мать не положит каждому его личную конфетку, ни-ни. А в вазе в серванте вообще святое, там для красоты, показатель семейного достатка. Если кто придет в гости, или учителка заглянет - посмотрят - ничего себе, у них конфеты шоколадные запросто в вазе лежат!
  А мы... я... не обращал на них внимания. Ну, лежат себе и лежат. Не я их туда пристроил. Захотелось конфет или чего-то вкусненького, а в чем проблема?
  Мало кто лучше нас, пацанов, знал потаенные места, где можно пустые бутылки найти. Ну и... Кинет кто-нибудь клич:
  - Пошли бутылки собирать!
  Или гуляем, где черти носят, - по лесу или по задворкам, - и попалась пустая бутылка. Все, старт дан. И план примерный завсегда негласно обозначен - по бутылке на нос. Разбредемся, рыщем. Кому повезет, и ни одну найдет. А кто-то пустой. Значит, мыть будет. И в сетке через весь поселок тащить в пункт приема стеклотары.
  Найти это еще полбеды. Сдать бутылки - вот задача. У детей пустую посуду не принимают, хоть до блеска ее надрай. Значит надо кого-то подговаривать. Хорошо, коли знакомого. Тогда за просто так помогут. Если чужого мужика попросишь, ну... ему на сигареты отвалить придется.
  Некоторые хорошие - не возьмут даже на спички. А некоторые еще и дорогие курят.
  Ну, слава богу, натуральный обмен произведен. Поделили деньги поровну, согласно голодных ртов или сверкающих пар глаз, и в магазин.
  Пустые бутылки принимали по 12 копеек. Халва стоила 90 копеек, пряники 72... Самое сытое и вкусное - булка еще теплого хлеба и сто грамм халвы на пару с кем-нибудь.
  Я завсегда почти так брал.
  А Сережка бестолковый, на свои копейки купит две шоколадные конфетки в красивой обертке, слопает их в полсекунды, еще у прилавка - аж давится, бедняга - не приведи господь, кто попросит. И ходит потом вокруг нас, канючит, - просит у всех, - дайте чего-нибудь куснуть, мол, жрать охота. А чего раньше думал? Зачем деньги за красивую обертку отдавал? Все равно фантик смял и выбросил.
  Я голубей держал. На бане у меня голубятня была. Сам все построил, сам за ними следил, кормил. Денег ни копейки из дома не брал. Или копил из мелких карманных, которые иногда перепадали. А чаще вот так же, с пустых бутылок. Только дело это, - бутылки собирать, как бы немного и постыдное. Но...
  Сосед наш, ну который дядя Коля. Он сторожем на пилораме работал, а у него, ну я говорил уже, пять детей еще меньше нас по возрасту. Совсем маленьких по возрасту, некоторые только ходить начинают, некоторые титьку еще сосут. Он каждый день по два рюкзака бутылок собирал и сдавал. Возвращается утром со своей сторожительной работы уже затоваренный. А колонка как раз стояла между его и нашим забором. Я в школу иду, - он в ледяной воде бутылки моет. А кто-нибудь из его мелочи пузатой тут же вертится, помогает отцу деньги на семейное пропитание зарабатывать.
  Иногда один, без пацанов, как будто просто так, похожу по лесу возле ремонтных мастерских. Там всегда после работы мужики сидят. Как накопится у меня бутылок пять, я с дядей Колей схожу в приемный пункт, помогу ему его бутылки нести, ну и свои заодно пристрою.
  А про бутылки... он меня успокоил.
  - Их, - говорит, - опорожнили и бросили. Каждый берет ему полезное. Одни - то, что внутри. Мне пустое оставили. Пустое для них. И полезное для меня. Некоторые, вон, работать не хотят, у других воруют. Воровать уж точно плохо? - меня в разговор втягивает.
  - Плохо, - односложно отвечаю.
  - А я зарабатываю, как могу. Или умею. Зарабатывать не стыдно...
  Это я на всю оставшуюся жизнь запомнил - зарабатывать не стыдно. И без дворника, и без нянечки, и без золотаря не обойтись, хоть в городе живи, хоть в деревне, а хоть и на самой Луне.
  У меня всегда свои деньги были. Пусть рупь всего, да заныкан. А то и больше. Поэтому голубей я дорогим пшеном кормил, по 28 копеек, а не ячменем с базара по рублю за ведро.
  Мы с дядей Колей вроде как дружили даже, потому что у нас было одно общее дело. Только то и разницы, что он свою ораву кормил, а я своих голубей.
  В конце сентября мы с другом Санькой пошли на стадион, договорились мяч погонять с ребятами. Напротив школы тротуар. По нему не часто кто ходит - он в стороне от главной дороги, тут ни домов жилых, ни сквера с деревьями. Зачем строили? Лучше бы в другом месте асфальт положили, хоть бы по нашей улице. А то, как дождь пройдет - так прыгаешь горным козлом по бесчисленным лужам.
  Идем, про это как раз и говорим.
  Я, привычка у меня такая, - под ноги смотрю. Не то, чтобы иду и нос мой в землю. Я как стреляю глазами. Батя, когда на мотоцикле едет, глазами то под колеса, то далеко вперед. Я у него возьми и спроси.
  - А как ты на такой большой скорости все ямки замечаешь?
  - Привычка, - говорит. - Профессиональная.
  - А я только под колесо смотрю, чтобы яму не проворонить, или на камень-булыжник не налететь.
  - А ты попробуй смотреть метров на... ну вон... лужу видишь?
  - Вижу.
  - Вот я всегда примерно на такое расстояние вперед смотрю, глаза как по линии навел и не отпускаю.
  - А вдруг камень под колесо?
  - Если ты камень или ямину прямо под колесом заметишь, успеешь отвернуть?
  - На велике, наверное, успею. Там скорость маленькая.
  - А на мотоцикле, или на машине ты же летишь. Попал в ямину, или налетел на камень и все, разбил подвеску или задний мост вывернул с корнем.
  - И чего тогда делать?
  - А ничего, смотреть на дорогу впереди себя! Заметил яму - всегда есть время ее объехать. А глаза, Если потренируешься, в два, в три раза больше замечать будешь. Я потому и стреляю по дороге глазами, что увидел вдалеке препятствие, теперь его сопровождаю, пока не объеду. И даже в такое время не перестаю вперед стрелять, а вдруг там еще таких ям полно.
  Я теперь всегда, даже когда пешком хожу, так смотрю - и вперед успеваю зыркнуть, и под ноги. Постоянно что-то нахожу на земле. Даже сейчас. А тут вижу, кошелек лежит. Маленький такой, дерматиновый, с шариками-защелками.
  Сначала даже поднимать не хотел, наверное, кто-то шутку решил сыграть - подбросил и нитку привязал. Наклонишься - а он за нитку потянет, и будешь дураком выглядеть. А сам тут же думаю - какую же нитку надо протягивать? - ни кустов вокруг, ни какого другого укрытия.
  - Кошелек, - говорю Саньке и притормаживаю.
  - Какой кошелек? - не понимает он, вроде, о другом говорим, но тоже притормаживает.
  - Потерял кто-то.
  - Где? - загорелся Санька и глазами не в землю, а поверх голов наших вертит, как будто кошельки - это птицы и от нечего делать по воздуху стаями летают.
  Я подпрыгнул на месте, присел пониже, цап, и в карман быстренько сунул. Всей-то задержке секунда, если кто со стороны и наблюдает, вряд ли заметит в нашем поведении что-то подозрительное - ну, идут, ну, болтают, ну, придуряются.
  - Чего там? - пытает, а сам по сторонам зырит - не засек ли кто? - Есть в нем что-нибудь?
  Я рукой щупаю, глазами моргаю в помощь, и пальцам становится приятно.
  - Вроде, пухлый! - а сердечко уже обороты выше запредельных набрало.
  Терпеть до стадиона? Где там, находка ляжку жжет.
  - Пошли в школу! - зовет.
  Ну... в туалет спрятались, проверили. Три сиреневых четвертака с портретом Ленина, - я в руках ни разу такую крупную купюру не держал! Десятка, пятерка и рубль с мелочью.
  - Девяносто один семьдесят пять! - быстренько сосчитал я.
  - Да ну! - не верит Санька.
  - Я что, считать не умею?
  - Умеешь, - соглашается Санька и задает самый глупый вопрос. - Что делать будем?
  - Назад отнесем и положим, - говорю и сам себе не верю. - Вдруг хозяйка вернется, вот радости ей будет. Глядишь, нам на мороженку даст.
  - Шутишь? - заглядывая мне в глаза, медленно въезжает Санька.
  - Ну да.
  Мы оба понимаем, в каком городе живем. Нашел - не украл, и все же.
  Пропал наш стадион, пропал футбол. Сели мы на травку около школы, так, чтобы тротуар этот для нас счастливый по всей его длине видеть. Долго сидели, до вечера. Как-то так, не сговариваясь, это у нас получилось. Думаем - вдруг пойдут искать? Увидим, подойдем и спросим:
  - А что вы ищете?
  Если скажет, что кошелек потеряла, - отдадим. А не скажет...
  Хотя честно, даже сейчас не знаю - подошли бы мы к той тетке или не подошли. Почему я решил, что это обязательно должна быть тетка? Может, что кошелек маленький, а может, что слово "растеряха" женского рода?
  Нам повезло. Никто не появился.
  Мы кошелек в голубятне спрятали. Договорились, если услышим, что кто-то потерял деньги, отдадим. Вдруг люди бедные и у них это последние гроши. На что они жить будут до следующей получки?
  Честно месяц ждали, а потом деньги поделили. По-справедливости. Саньке две по двадцать пять, мне остальное. Он мне потом на те, лишние, что ему достались, из Таганрога, со своей родины, пару турманов привез, тучерезов, голубя и голубку. Коричневые. Двадцать одно перо в хвосте. Такие в городе только у него были и у меня.
  А деньги эти...
  Я, пока в школе учился, так ни копейки и не потратил. Наоборот, копил, к ним по десятчику-другому прибавлял. Мне же в институт поступать. А билет до Свердловска стоит целых 7.70, да обратно, да жить там на что-то надо.
   Говорят, есть примета такая. Если ты нашел, скажем, рубль, то обязательно потеряешь в два или в три раза больше. Так что, говорят, нашел - не поднимай, себе дороже станет. Я в приметы не очень-то. Или потому, что глазастый, или по внимательности своей... Часто что-нибудь находил. А вот терять. Никогда даже ключа завалящего не потерял. Тьфу-тьфу. Вот воровали у меня... Это бывало. Даже чаще свои, которым доверял больше, чем самому себе...
  
  . . .
  
  Я много стихов про голубей написал. Что-то затерялось в глубинах памяти, что-то до сих пор осталось. А еще хотел книгу написать. Как Марк Гроссман.
  Мечтал - вот вырасту и обязательно напишу про дядю Колю, его житье-бытье. И про других людей с нашей улицы и с нашего поселка. Как жили они в то послевоенное время - полунищие, полуголодные.
  Но сильно богатые.
  Верою.
  И радостью, что живут, детей ростят, и страна им досталась такая хорошая.
  Такая.
  Хорошая.
  Все так считали.
  Потому что тех, которые так не считали, быстренько убирали.
  В лагеря.
  На перевоспитание.
  Чтобы и они быстрее поверили.
  Прям, как сейчас.
  Только верить сегодня не во что.
  И некому.
  
  
  
  
  Глава 5
  
  КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ
  
  
  12 апреля 1961 года ярко светило солнце. Снег почти весь сошел, только на крыше, с северной стороны, немного осталось. От солнечных лучей эти жалкие остатки помаленьку подтаивали, и крупные прозрачные капли падали, весело рассекая звенящий воздух. От удара о землю каждая капля превращалась в искрящийся и поющий фонтанчик. Эту веселую песенку можно наблюдать и слушать бесконечно.
  За долгую зиму снег надоел хуже горькой редьки. Каждый день в огороде разбрасывали кучи, чтобы солнце и черная земля быстрее съедали опостылевшую зиму. Я полез на крышу, - столкнуть последний снег - пусть поскорее растает и не напоминает о холодах.
  Мне восемь лет. Лопатой и на земле орудовать непросто, а тут стоя на лестнице, да одной рукой. Но... какое чувство страха в восемь лет, когда не думаешь даже на пару шагов вперед?
  Репродуктор висел на столбе возле кинотеатра и кричал на полгорода. Второй изрыгался на главной площади. Когда звуки встречались, ударялись друг в друга, раздавался всхлипывающий скрип, и дразнящее эхо уползало в горы.
  Кашляющее радио разнесло радостную весть о покорении космоса, когда я балансировал на открылке с тяжелющей лопатой. От восторга я чуть с крыши не упал.
  А по улице уже бежали пацаны и друг дружке изливали свой восторг, и обнимались, и визжали, и шапки вверх бросали. И, хотя новость знали все, все равно слушали сотый раз, что и как сказал Левитан, и что первого космонавта зовут Юрием Гагариным...
  А потом мы пошли в лес и набрали полные охапки подснежников.
  С тех пор по 70-й год, пока в школе учился, каждый раз 12 апреля я ходил в лес, собирал подснежники. Утром, только чуть светать начнет, я уже в лесу, благо, до него минут пятнадцать пехом. И из леса сразу в школу. Когда полную охапку наберу, когда всего несколько штук отыщу. Но, кажется, всегда в этот день они распускались.
  А потом раздавал их.
  . . .
  
  Мы все были просто помешаны на космосе. У любого спроси, хоть днем, хоть ночью фамилии космонавтов, кто за кем, когда и сколько летал - знали. И светились как новые медные пятаки от причастности к этим подвигам. А причастность свою чувствовали потому, что жили в стране, которая была впереди всех... в космосе... а мы, пацаны, что знали? Потому и считали - мы и в остальном впереди планеты всей.
  Хрущев был мудрым мужиком. Он в сознание всего народа вбил великую национальную идею. И росла страна. А народ? Он от военной нищеты шел к лучшей жизни. Пусть сегодня доказывают, ругают, плюют в годы нашей юности, мы на собственной шкуре чувствовали - с каждым годом жить всем становится лучше и легче. Два раза в год снижали цены. На пустяки, конечно, на ручки, карандаши, тетрадки, детское... По радио несколько раз на дню зачитывали список попавших под снижение вещей, длинный список, наверное, минут на двадцать. Главное, что это попадало на всех, на каждую семью и на каждого ее члена.
  Сегодня живем не в пример богаче. Но сегодня у абсолютного большинства народа нет азарта, нет уважения к самой стране и ее властной верхушке, нет гордости и причастности. Только устойчивое чувство, что тебя очередной раз надули. Прямо из Кремля. В самой неудобной позе...
  . . .
  
  Вовка Длинный работал в ремонтных мастерских. Они находились в городе, не за колючкой завода. И мы часто к нему в гости заходили. Просто так. Перекинуться парой-другой ничего не значащих слов, или велосипед отремонтировать - приварить лопнувшую втулку, или взять солидола для смазки.
  У Вовки был свой верстак, - стол, сваренный из уголка и обшитый железным листом. Вдоль стены еще несколько таких же верстаков - для других слесарей. А в углу бочки с солидолом и автолом, и много всякого другого добра. Только все ценное за решетчатыми воротами, закрытыми на большой амбарный замок.
  По всей стене на уровне моих глаз питающий кабель толщиной с руку тянется.
  И вот однажды кабель загорелся. Трещит, искры в разные стороны бросает, а металлическая оплетка его нагрелась до красного цвета и горит бенгальским огнем.
  В цехе паника. Кто на улицу выбежал, кто молча наблюдает. Мастер слезливо гнусит и кругами носится - он в цехе за все отвечает. Мужик один за огнетушитель схватился, но разве пшикалкой этой затушишь - там же электрический ток!
  Все ближе бочки с солидолом и автолом.
  Вовка выбил из рук рабочего огнетушитель.
  - Убьет, - подсказал.
  А потом бегом - ноги-то длинные, - к рубильнику, обесточил кабель. Искрить перестало, но огонь не потух. Вовка его рукавицей... Рукавица сварочная, толстая, из брезента. Но руку все равно прожег, сильно-сильно, даже мясо обуглилось.
  Он сам над собой смеялся. "Дважды герой кверху дырой", - говорил, когда ему медаль вручали "За отвагу на пожаре". Почему дважды? А в четырнадцать лет он пацана вытащил на речке. А пацан оказался сынком какого-то начальника на заводе. И Вовку отблагодарили. Медалью за утопающего. Вот он и смеялся - самые смешные медали ему дали.
  Нам всем хотелось в космос.
  Вовке Длинному, наверное, больше других. И, если мы только мечтали, он пошел дальше, на практике решил проверить, как этот ракетный двигатель работает - благо, времени свободного у него много появилось. Рука левая в бинтах, он не на больничном, а на легком труде после пожара. Вот и чудит потихоньку.
  Возле их двухэтажного щитового дома сарайки стояли. И так удобно, что мы среди них чувствовали себя отгороженными от всех любопытных глаз. Тогда в домах не было центрального подвода газа, а стояли у всех в закутке красные газовые баллоны.
  Вовка скрутил свой и принес его сюда, за сарайки.
  - Будем ракету в космос запускать, - сообщил он нам. - Если старт пройдет удачно, потом соединим четыре штуки вместе, я космический аппарат одноместный на работе сварю, и полечу.
  - А чего одноместный?
  - Двухместный четыре баллона на орбиту не вытянут, - деловито ответил Вовка, как будто он много дней и ночей проводил расчеты и теперь точно знает - для вывода на околоземную орбиту одноместного, сваренного из тонкого железа в ремонтной мастерской нашего ЖРУ пилотируемого Вовкой космического корабля именно столько газа и надо.
  Он, оказывается, действительно готовился к испытаниям! На дно баллона нацепил острый конус, прикрутил его болтом. Конус в цвет баллона красной краской выкрашен и белые неровные буквы по кругу: СССР. С противоположной стороны как фартук надеваются три лопасти: - Для стабилизации полета, чтобы не раскрутило в воздухе, - объясняет нам.
  Ладно, хоть догадался нас подальше отогнать, за угол сараек.
  Сам-то длинный, успел отпрыгнуть.
  Баллон, конечно же, ни в космос, ни к облакам, даже выше сараек не полетел. Он кружился по траве, вертелся вокруг своей оси, подпрыгивал, плясал... В общем, чудеса танцевальные демонстрировал. Сначала сбросил остроконечный конус. Потом и стабилизаторы.
  А мы со страха на землю упали, и хотелось нам вжаться в нее, раствориться. Ждали - вот-вот рванет! И полетят красные железные осколки в нас. А я еще подумал тогда, что надо было окоп вырыть поглубже. Тогда было бы не страшно.
  Наш "ракетный двигатель" конструкции Вовки Длинного, скатился в траншею, - рядом строили здание химчистки, - мы его уже не видели, только шипение горящего газа волнами плавало в пахучем воздухе. Взрыва в этот раз так и не произошло. Взрыв был потом, когда приехали дядьки в костюмах. И стали вопросы задавать. Тем, кто не убежал домой.
  А семья Вовки несколько дней без газа жила. Пока баллон новый не разрешили купить...
  Так и не полетели мы в космос. Газа в баллонах на нашу долю не хватило.
  . . .
  Что такое хрущевская семилетка?
  Мы ж как думали? А, каждый новый царек править приходит и сразу давай все под себя переделывать. Обязательно Конституцию менять, якобы, лучшую на совсем хорошую, мол, во всем мире такой нет, и чтобы называлась непременно его историческим именем - сталинскую на хрущевскую, потом на брежневскую... А потом и просто под себя - любимого, единственного и незаменимого. Чтобы сидел на троне безвыборно, творил спьяну или сдуру всякую херню, и чтобы ничего ему и шайке его вороватой за это не было.
  Так и с планированием. Были пятилетки, а давай сделаем семилетки. А потом Брежнев опять старые пятилетки ввел.
  Я, потом уже, когда очередной институт грыз, прочитал, что в начале 60-х рост ВВП не опускался ниже одиннадцати процентов - это удвоение ВВП!
  Вот что такое, оказывается, хрущевская семилетка.
  Каждые семь лет сделали в два раза больше.
  Далеко бы выросла наша экономика, если бы потом идею эту сначала не обосрали, а потом и не похоронили брежне-горбачевы с остальными долбачевыми...
  
  
  Глава 6
  
  КАК ОРДЕН ОБМЫВАЛИ
  
  
  Городок наш совсем молодой. Его Берия за год до своей смерти успел основать. Когда ядерный щит Родины строил. Поговаривали, что самолично приезжал площадку выбирать. В сапогах, по бездорожью, с огромной свитой наркомов и генералов.
  Так или нет, не знаю. Но место выбрано красивое. И город красоту эту не испортил. У нас, когда что-то строят, деревца лишнего не срубят. Так и стоят дома в девственном лесу, по соседству с соснами и елями, с березкой и черемухой. И ни кого не удивляют грибы - сыроежки, грузди, рыжики, выросшие на детской площадке или около тротуара. А земляничные кисти в десятке метров от дома алеют.
  Зимой, чтобы на лыжах покататься, достаточно из подъезда выйти, и вот она, лыжня. Хочешь - вокруг дома катайся, есть силы - на освещенную десятикилометровую лыжню иди.
  Почти у всех в семье кто-то работал на заводе. Правда, мы его, завода этого не видели в глаза. Во-первых, он был за колючей проволокой. Да-да, внутри нашей городской запретной зоны еще одна, еще более запретная. Во-вторых, его и не было вовсе, завода. На земле. А был он спрятан. Некоторые там работали токарями, фрезеровщиками. Тетка моя, Лизкина мать, в цехе гальваники, дядька платы для приборов паял в основном цеху. У Кольки отец раз в месяц возил на военной закрытой машине ЗИЛ-131 продукцию на военный аэродром, у Лешки батя в госприемке, ему сорока нет, а он уже полковник.
  А еще был у нас в городе молчаливый бородатый дядька. Он иногда прогуливался со своей женой по тротуарам или по площади. Такой, помню, высокий, прямой, в кожаном плаще почти до пят и огромной черной шляпе. Бородища до пупа. Рядом кукольная дамочка, за его локоть обеими руками держится и в глаза его заглянуть пытается. А на голове у нее черная, мудреная шляпка с золотой брошкой, в кино еще такие иногда показывают. У Любови Орловой подобная была. И не идет она, а плывет рядом с ним лебедушкой. И такие они отрешенные, и словно никого вокруг нет, ни одного человека. А только они, волшебный по красоте вечер и эта площадь, им одним принадлежащая.
  Я даже не помню, чтобы они ходили и разговаривали. Но им хорошо было рядом даже без слов.
  Я за ними один раз даже немного понаблюдал из кустов. Долго смотреть боялся, вдруг они заметят меня и мне будет стыдно за свое любопытство и подглядывание - как будто я в их личное заглядываю, - в квартиру, или в карман. А я еще тогда думал, а кем этот дядька работать может? Он не был похож ни на кого, - ни на токаря, ни на шофера, ни на других рабочих, которых я знал на нашей и соседней улицах.
  Потом думал, а может он художник или артист какой? Только театра в нашем городе не было. И артистов, стало быть, тоже не было. А живого художника я еще не видел. Были мы в мастерской при кинотеатре, там у Наташки батя работал, афиши с картинок на большие щиты перерисовывал. Но он не художник был, он Наташкин отец был, как обычный дядька. Ничего в нем сверх необычного такого, одевается как все, пьет как все. И дома у них никаких его картин не висит по стенам.
  Один раз при мне Бородатого с работы привезли на синей заводской волге с летящим серебряным оленем на капоте, и шофер угодливо нес за мужиком в подъезд большую сумку.
  К нам часто в школу приходили разные заслуженные люди - участники войны в кителях с погонами, увешанных наградами, герои трудового фронта, в простых пиджаках, но тоже со многими орденами и медалями. Дядька этот Бородатый никуда не приходил.
  Я и сейчас не знаю его фамилии.
  Знаю только, что у него было семь орденов Ленина и две звезды Героя...
  В том году отмечали День рождения города. В апреле. Пятнадцать лет стукнуло. Большая дата. Юбилейная. Мне на год... полтора меньше.
  И в школе нашей тоже отмечали. Я даже как конферансье был, на концерте номера объявлял и про своих школьных товарищей-артистов гостям и родителям рассказывал. Мне листочки дали специальные, где про них учителя нужные слова прописали. Гостям было не очень интересно про чужих детей слушать. А родители, те прямо со стульев готовы были свалиться, когда я их детей расписывал.
  Дядька один, первостроитель, рассказал, как они в лес наш первый раз приехали, как деревья первые срубили, как начали строить город с бараков на улице Строителей, конторы и магазина, а потом и кинотеатра имени 35-летия Октября. И еще много всего. А про завод, как и где его строили, ничего не говорил. Мы не спрашивали, запретная это тема. Что мы, маленькие, не понимаем, что ли.
  А на площади гуляние было. Народу! Все-все вышли, никто дома оставаться не захотел. Продавали всякие вкусности, газировку стаканами по три копейки. И сладкие булочки. Тоже по три копейки. Нам всем мама дала по десятчику, чтобы мы купили себе, кто что хотел. Я все на газировку истратил. Красно-розовая такая, морс называлась. Раз в году можно.
  В кинотеатре фильмы целый день крутили. С утра для детей бесплатно. Там в фойе оркестр играл, песни пели.
  И тоже буфет работает. А в городе на столбах радио не умолкает. Военных полно, все в парадной форме, с наградами.
  Пацаны старшие по случаю праздника взяли два пузыря портвейна и бутылку водки. К нам пошли, домой. В палисаднике за столиком расположились. Женька сбегал, притащил картошки вареной и сала кусочек. Хлеба и пирожков там же, на площади купили, вместе с вином и водкой.
  Расселись мы, Вовка разлил по граненым стаканам. Старшим что покрепче, нам вина красного. И говорит Колпаку.
  - Ну, чего, давай, показывай.
  А Толик поджался, стал еще меньше росточком и по сторонам смотрит - нет ли кого лишнего? Точь-в-точь беспризорник дичок. Я аж загорелся, что он нам сейчас такого секретного покажет? Интересно и гордо, что меня в какую-то тайну посвятят.
  - Давай-давай, рука устала стакан держать, - это уже братан мой подталкивает.
  Колпак вздохнул, громко втянув воздух через ноздри, и достал из кармана бархатную коробочку. Уложил ее бережно на левую ладонь, правой рукой край приподнял.
  А там на белой атласной подушечке орден. Трудового Красного Знамени.
  Колпаку.
  За трудовые успехи.
  В его девятнадцать лет.
  Как на фронте.
  В разведке.
  Потому что заслужил.
  Потому что месяц без выходных по две смены... новое "Изделие ?1" для Родины...
  А носить его на груди, показывать...
  
  . . .
  
  Котя стащил у отца шкатулку, набитую орденами и медалями. И нашими, и польскими с крестами. А у Попика, точнее у его отца, был суперский фотоаппарат ФЭД-2. С этим богатством мы поперлись в лес, на развалины бетонитового завода.
  Вот балбесы! Уже по тринадцать лет, а не знаем, что ордена вешают на правую сторону груди, а медали на левую. Мы все сделали наоборот. Нацепили на мою вельветовую курточку с моднячими накладными карманами. Она больше других на полувоенную смахивала.
  И давай по очереди ее одевать, фоткаться. И честь отдавали, как наши, и руку вскидывали, как немцы. Пленки-то полно, аж 36 кадров!
  А потом, чтобы еще придумать? А давай в партизан играть!
  - Кто будет партизаном?
  - И что делать?
  - Кто готов ради родины пытки вынести?
  Ну, выпало первому мне.
  Меня и связывали, и лицо грязью мазали, и на березе за вывернутые руки подвешивали, и на грудь ботинками. А сами по очереди курточку с наградами надевают и как бы меня допрашивают-пытают. Да рожи пострашнее, да палка в замахе...
  Договаривались, вроде, что потом кто-то другой будет в роли партизана. А когда пришло время меняться местами, оказалось, что пленка уже кончилась, да и игра эта уже надоела.
  Ордена с медалями с куртки сдернули, в шкатулку упрятали и бегом домой, как бы не хватились у Коти.
  А потом пленку проявили, фоток напечатали - каждому по двадцатилистовой пачке досталось.
  Через день или два прибегает Котя - я его никогда таким суетным не видел - и просит фотки ему отдать.
  - Зачем? - спрашиваю. - У тебя же свои есть.
  Начинает выдумывать всякую чушь. И что свои куда-то засунул, найти не может. А обещал тому-то и тому-то показать. И уговаривал, и просил, и взамен всякого интересного обещал. Но я играл с пацанами в попа-гонялу, мне отрываться от дела да бежать домой за фотографиями в лом.
  - Давай, потом.
  - Когда?
  - Завтра... или вечером.
  Вечером они уже вдвоем пришли, и уже двое канючат - отдай им фотки, да отдай.
  Я смекнул, что-то неспроста они такие подлизливые и добрые. И то взамен обещают, и это. Даже уже и с собой целые карманы принесли, меняться. И даже могут купить их у меня.
  Вынес я им свою пачку, - нате, забирайте! Просто так, ни за что.
  Бегом убежали, вприпрыжку.
  Потом, уже когда уроки начались, раскололись. У Коти батя увидел фотки, покраснел как рак и Коте понятным языком объяснил. За эти фотки его запросто с работы попрут, потому как его сын в фашиста играет, да в батиных заслуженных на войне орденах. Да как он теперь награды эти одевать будет на парад или на праздник? Отец кровью добывал, а сын их запачкал таким вот действом.
  Жалко, конечно, Котю.
  А только две фотографии у меня остались. Я их в книжке как закладку положил и забыл про них. А потом нашел. И оставил себе.
  
  . . .
  
  Мне было тридцать восемь, я шестнадцать лет не был в городе. Нелегко попасть туда, даже к родителям в гости. Только раз в десять лет пустят.
  Или на похороны.
  Это уже вне очереди.
  Приехал.
  Случайно ящичек у трельяжа открыл.
  Там штук двадцать орденов и медалей. И наградные книжечки.
  Моих отца и матери...
  
  
  Глава 7
  
  ВЫРВИ-ГЛАЗ
  
  
  Практически вся наша сознательная жизнь была на школу завязана. Каждый день, кроме воскресенья, уроки. Потом факультативы, секции, кружки. Репетиции, пионерские, затем комсомольские сборы. Большинство товарищей - конечно одноклассники, а уже потом соседи по улице и двору. Ну и учителя. Которых мы видели даже больше, чем родителей.
  Почему мы так бережно к учителям относились? Не ко всем, конечно. Но ко многим. Возможно, это от общего настроя, довлеющего в стране, еще не отошедшей от военной сталинской дисциплины и твердо усвоившей тогдашний лозунг: - "Учитель - самый уважаемый член общества". А более, пожалуй, от того, что дома нами мало интересовались. Родителям от нас одна забота - надо накормить, обуть да одеть. Ну и работой какой пользительной для дома и хозяйства загрузить.
  Дома нас, как личности, никто не воспринимал. Не доросли еще.
  А в школе - ты человек. Особенно, если башка на месте, и ты что-то из себя представляешь. Или как ученик, или как спортсмен, или активность высокая. Тут уже твоя перспектива насквозь видна, ценность будущая как на ладони. Ее не спрячешь, и за чужие спины не спрячешься.
  Я и через сорок с лишком лет после окончания школы многих из учителей вспоминаю с любовью и почтением. Да, это особая каста - Учитель. Они были намного умнее нас, умнее наших родителей, проповедники счастья нашего будущего. Мы просто были убеждены - от их труда зависит, как будем жить мы и через нас вся наша великая страна.
  Не все, конечно, так думали... но явное большинство.
  С другой стороны, каждый класс для учителя - это будущий срез общества. Каким оно будет? Никто, лучше учителя, представить не может. Аморфным, как добрая половина учеников практически в любом классе любой школы - куда поведут, туда и пойдем. Непробиваемым, как некая, но тоже немалая часть. Или шустрым, думающим не только о себе, на ходу подметки рвущим. Каковых единицы...
  Вот и относились они к нам согласно своим представлениям о жизни. Кто какой ее видеть хотел, тот таких и старался из нас приготовить. Мы ж чего, послушное тесто - лепи нас по образцу и подобию. Власть тебе для этого любимым государством дана, полномочия родителями добровольно делегированы, времени отпущено аж десять долгих лет...
  В школе нам преподавали иностранные языки. Немецкий и английский. Распределение по группам проходило традиционно, в духе того послевоенного времени. Мальчики, будущие солдаты, учат немецкий, - язык недавнего нашего врага. Девочки поголовно на английский отправляются.
  Девчонкам повезло. Их гоняли, с них спрашивали, их учителка любила свой предмет. Они к восьмому классу уже книжки на английском читали. Некоторые.
  Ну а нам было проще.
  - Немецкий? У-у-у! Фашистский! Да чего я его учить буду! Мой батя и без знания языка разбил их в пух и прах!
  Нет, мы не были шовинистами или националистами. Я, скажем, в школе знал о существовании вокруг нас двух наций - русские - это все, кто по-русски говорит, это и украинцы, и белорусы, и все на нас смахивающие. И вторая нация - еще бабушка нас научила - нацмены. Я даже не понимал, что это слово означает национальные меньшинства. Так вот нацменами были татары и башкиры, семья узбеков, живущая на нашей улице, и старый сапожник армянин. Это примитивное деление никак не сказывалось на наши отношения к людям иной национальности. Все были одинаковы.
  Это в институте появились евреи и монголы... чистые и нечистые...
  Так вот, вернемся к школе.
  Точно так же, или почти так же относилась к языку и Роза Салиховна, наш учитель немецкого. Она не любила предмет и преподавала как-то нехотя. Мы, даром что мелочь, но настроение ее тонко чувствовали, и уроки без зазрения совести пропускали. Да и сама учителка часто и подолгу отсутствовала. То сама болела, то дитё у нее...
  Короче, из всей школьной программы я вынес три немецкие фразы:
  - "У меня нет дас бухи".
  - "Зитцен птицен нах береза унд геруф ку-ка-ре-ку".
  - "Дер Кобель попи...дел вдоль штрассе".
  Один Котя у нас учился на пять. Ему вообще нужны были все пятерки - он медаль хотел получить. Ну и отец у него с воспитанием постарался. Офицер, все ж таки, всю войну прошедший. Он сыну обсказал, что надо хорошо знать язык потенциального врага. И Котя старался. А нам вот никто так не сказал, а то бы и мы...
  Мы карбида достали, целое ведро. Куски большие, размером с кулак, в бутылку не лезут. Наколем его обухом топора и с собой в кармане таскаем газетные свертки. Чуть пауза - перемена или куда в лес пошли, - в бутылку набросаем, воды туда, пробку из палки - и лети-взрывайся. Еще и кричим для острастки:
  - Получай, фашист, гранатой по башке от советского солдата.
  И падаем в траву от свистящих стеклянных осколков.
  Технология простая. В бутылку заливаешь воды на треть, потом травы натолкаешь побольше, палкой утрамбуешь, и сверху карбид, тобою же наколотый сыпь. Главное, следи, чтобы время осталось бросить снаряд подальше.
  Я технологию нарушил. Пока пробку забивал, карбид каким-то образом с водой соединился. Ну и... бутылка у меня в руках рванула. Морду отворотить успел, а руки... Три пальца так располосовало, - кожа ошметками висит. Ладно, кости хоть и оголило, но не сломало.
  Мы ж народ на улице выросший.
  Куски кожи на место приставили и черной изолентой замотали.
  Пришел я на урок немецкого, с опозданием, конечно. Роза Салиховна меня ругать принялась. Я возле двери стою - мне ж еще не разрешили пройти, - ворчание ее слушаю, а сам в глаза ей немигающе смотрю и медленно мизинец от изоленты освобождаю. Чем дальше я снимаю страшную повязку, тем тише голос училки, и уже взгляд ее не на меня, а на мой палец нацелен.
  Закапали первые красные капли на пол. Кто-то из девчонок взвизгнул. Увидела Роза Салиховна кровь, я ей рану глубокую поближе поднес.
  Пришлось за медсестрой бежать, нашатырем ее отхаживать.
  На целую четверть меня от немецкого на всякий случай "освободили" - поручили очень ответственное дело - вместо урока в теплице землю перекапывать и рассаду на ноги поднимать...
  В школе большинство пацанов клички имеют. Друг дружке их придумывают. У кого постоянная, у кого - то одна, то другая. Когда производная от фамилии или имени, когда от характера. А иногда и просто ниоткуда. Сережку Миронова, будущего медалиста и отличника звали Котя, Вовку Пластуна, гитариста и весельчака - Батя, Сашку Новоженина, дважды второгодника и лучшего моего друга-голубятника - Вжик.
  Это из-за меня его так прозвали. Мы раньше за одной партой сидели. Но он сам не думал головой, все у меня списывал, так проще. Вот нас и рассадили, чтобы его немного заставить учиться. На контрольных у нас всегда были разные варианты. Ха-ха! Делов-то! Я сначала его задачки решу на промокашке. А потом как-то передать надо? Я всегда на последней парте, меня там держат, чтобы не мешал классу, а Санька на второй сидит. Я уличу момент, когда учитель отвлекся, шепну тихонько свое "вжик", и промокашку скомканную ему по полу катну. Промокашка даже в полной тишине, когда по полу катится, не шуршит.
  Так и прилипла к Саньке эта кличка. "Вжик", и все тут.
  Мне кличку не пацаны дали.
  И не девчонки.
  Мне кто-то из учителей дал.
  Не знаю, насколько точно, но как-то, через много лет после окончания школы, встретил бывшую одноклассницу. Ни фамилии моей, ни имени она не вспомнила, а вот что я Тимка-вырви-глаз, не забыла.
  Я грешу на Василия Андреевича. Арифметику он вел у нас в пятом и шестом классах. Участник войны и инвалид, ходит с палочкой, - нога одна не гнется у него. Спокойный, как танк. Вывести его из равновесия никому не удавалось. Его многие любили, как учителя. Я, наверное, больше других, потому что вел он один из самых любимых моих предметов.
  Как-то, в пятом еще классе, я немного приболел, ну и пропустил часть уроков арифметики. А там темы новые были. И я никак не въеду, никак не могу задачки с бассейнами, в которые две трубы вливают, а одна выливает, решать. Ну, не понимаю, и все тут. А признаться боюсь. Мучаюсь, домашнее задание по арифметике списывать приходится! И кому? Мне! А ну, узнает кто? Стыдоба!
  Василий Андреевич сам, видать, по моему скучному виду, смекнул.
  Оставил меня после урока, подсел рядом за парту, палку свою самоделишную перед носом положил, ну, где на парте ровное место с ямками для ручек и карандашей.
  Одну перемену мы с ним всего и посидели, и я понял. Боже! Какие простые задачки! Как здорово эти две трубы вливают, а эта, паршивка, как ни старается, назло им, выливать совершенно чистую и нужную нам воду, все равно в бассейне понемногу прибывает. И скоро можно будет нырять, вот только пусть до заданной отметки уровень дойдет. Не то нырнешь, и голову свою бедовую сломаешь.
  Я потом их, задачки эти, кому только не объяснял!
  А самое главное - вот что он мне сказал.
  - Когда не знаешь или не умеешь, спросить и поучиться не стыдно. Я ведь тоже, хоть и учитель ваш, не все знаю, а еще больше не умею. Для того и живу, чтобы всю жизнь чему-то учиться.
  Такой вот он был, Василий Андреевич, для меня не только забытой арифметики Учитель.
  Но... было в моей жопе вставлено здоровенное шило.
  Натер я мылом доску, чтобы урок его сорвать. Это уже в шестом классе было.
  Специально пораньше пришел в школу, вместе с техничкой в дверь прошмыгнул.
  Пацаны и девчонки, кто знал, подхихикивали в кулак, ждали начала урока. А когда Таньку, дочку директора, к доске вызвали, - хохотал уже весь класс. Мел в ее руке писать не хочет, улетает в сторону.
  Стоит она, растерянная, около доски и чуть не плачет.
  Василий Андреевич не стал задавать глупых вопросов, типа: "Кто это сделал" да "Выйти к доске". Он просто повернулся к злосчастной доске, посмотрел на нее, наклонив голову. А потом повернулся к классу и говорит.
  - Ну, насмеялись? - все под его строгим взглядом притихли. - Продолжим урок. К доске пойдет...
  И вызывает тех, кто ростом самый высокий в классе.
  А это у нас Меньшенин, Артемов, Снегирев... Еле-еле троечники. Они, все трое и отдувались на сегодняшнем уроке.
  - А как писать? - спрашивают в последней надежде увильнуть.
  - С самого верху пишите, - подсказывает Василий Андреевич, - там доска чистая.
  Смекнул, арифметик наш ранетый, что росточком я самый маленький в классе, едва до середины доски достаю.
  Не получилось у меня урок любимой арифметики сорвать.
  А когда звонок на перемену прозвучал, он сказал в класс, ни к кому конкретно не обращаясь.
  - Доску вымой, пока директору не наябедничали.
  Это он меня от гнева директорского спасал.
  И ушел, стукая по крашеным доскам своей черной от горя палкой.
  Как люди на вшивость проверяются...
  Многие из класса видели, как я доску мазал, и никто слова не сказал - мол, чего ты делаешь? Наоборот, ржали, предвкушая развлекаловку. А тут... Один из дылд говорит:
  - Давай, мой скорее, я за тебя больше отдуваться не буду!
  Это он про то, что его опять могут к доске вызвать на следующем уроке.
  - А если не вымою, - завожусь я, - что сделаешь? Наябедничаешь?
  Троечник, это еще ладно, это все понимают и принимают. А вот прослыть ябедой!
  - Не буду я на тебя ябедничать, - защищается. - А вот по шее надавать стоило бы.
  Зря он так сказал, знает же, я в драку смело лезу, хоть он и выше меня почти на голову. Я - как Колпак, за справедливость. Не для себя старался, для всех - так мне казалось.
  - Ах, ты так? - наскакиваю на него. - Ну, пойдем выйдем!
  Опять я в центре внимания, перемена, в классе одни пацаны остались, кружок вокруг нас организовали.
  Тут Меншеня встрял. Он тихий, безобидный, такой теленочек, хоть и самый высокий в классе. И самый сильный.
  - Хватит вам, - развел нас в стороны своими длинными руками. - Все виноваты. Тимка мазал, а мы молчали. - И уже кому-то за нашей спиной. - Давай быстро за ведром, перемена скоро кончится.
  . . .
  
  Василий Андреевич у нас и дальше должен был свои уроки вести, алгебру там, и геометрию.
  С ним здорово. Он придет на урок, сядет за свой стол и ни разу не поднимется, промеж партами не пойдет. Тяжело ему. И о том, что он подходит к классу, всегда заранее знали. Палка его громко стучит. Тук и тук.
  А еще он нам на уроке часто какие-нибудь присказки рассказывал. Развлекал. А на самом деле отдых давал, чтобы мы, посмеявшись, с новой силой за урок его принимались.
  Но осенью, первого сентября, его в школе не оказалось. Нам дали другого учителя... учительницу.
  А Василий Андреевич...
  У него нога, которая ранетая, заможжила - разболелась, рана, видимо, открылась.
  Его в областную больницу увезли.
  И все...
  И не вернулся...
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 8
  
  КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА
  ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ
  
  
  Летом на каникулах главное развлечение - по лесу лазить. Или на речке пропадать. Когда с удочками, когда просто так, купаться и загорать. С утра до вечера. Пить захотел? Вон сколько ручейков с гор сбегает, да ключиков вдоль по берегу. А есть? Ну тут совсем пустяк, - в апреле начинается медуница, потом кислятка, барашки, щавель... Грибы, ягоды, молодые побеги на сосенках. Да мало ли чего растет в огромном лесу? Мы ели все, что не горькое, и все, что еще шевелится. Устрицы? А черт их знает, что это такое. Но на вид, как черные ракушки, живущие в иле. Склизкие, холодные. Но если их немного посолить... или в кипяток на минутку бросить.
  Никто нас специально не учил искусству выживания. Но мы выживали, может быть, даже назло всем земным силам...
  За мостом слева залив. Каждую весну Юрюзань разливается и овраг этот наполняет свежей водой и рыбой. Он узкий и длинный. Метров пятьдесят. А в ширину от пяти до пятнадцати метров. И глубокий! Кое-где под три метра будет. Не донырнешь без тренировки. Когда сходит большая вода, залив остается отрезанным от основного русла. Вода отстаивается до полной прозрачности, прогревается на солнце до температуры парного молока. Дно разными водяными водорослями обросло, а чего им - расти себе спокойно, течения нет, солнца полно. А рыбы тут как в аквариуме плавают, каждую видно, можно часами просто так за ними смотреть, особенно за щурятами - затаятся и выслеживают добычу...
  Лучшего места для купания не найти. Залив с дороги не виден, берега густо окутаны кустарником, бережок травой как ковром покрыт... Даже иногда голышом купались. А чего? Все равно никто не увидит. Потом лежишь, обессиленный, смотришь на гладь воды, на рыбью мелочь, и завсегда о чем-нибудь думаешь.
  Вон напротив нас ива - куст старый, разросшийся, ствол у нее загнулся от возраста, над водой свисает. Можно сидеть на нем в самую жару, как на скамейке. Ноги почти касаются воды, ни лучика солнца до тебя листвой не пропустится. А ты как в палатке, или как в сказочном шатре. Мечтай, о чем хочешь, представляй себя хоть путником в Индии, хоть султаном. А еще здесь прятаться можно. Когда кто чужой в залив забредет, скажем так, не один - можно отсюда наблюдать. Не все про эту иву знают, про ее скрытые хитрости.
  Сколько мы всякого кино, которое детям до... смотреть не положено, отсюда наблюдали!
  На перекате поставили банки, быстренько насобирали полведерка пескарей и малявки, почистили. Каждый что мог из дома прихватил. Колька Любимов, сосед наш, принес с собой три крупных картофелины, Сережка пшена стакан и соли. Я нарвал в огороде луку и укропу, по дороге купили полбулки хлеба на Петькин пятак. Мы привычно костер разожгли и уху нашу сварили. Только вот ни ложки у нас, ни кружки. Чем есть? Не догадались взять. А идти домой, даль такая!
  Где-то в полукилометре от залива воинская часть стоит, ну, которая заводской периметр охраняет, - казармы там солдатские. Сережку, как самого младшего, послали, он принес каждому по старой консервной банке, из под тушенки. Там их полно валяется, целая ямина. Чем хороши? Они снаружи промаслены, а внутри жир от тушенки. Если их в костре обжечь немного, вроде как они продезинфицируются, к употреблению в качестве посуды годятся. Мы почерневшие банки помыли в заливчике, с песком и с травой. Каждый сам для себя. Кто до блеска тер, кто чуть-чуть шоркнул, и к ведерку с ухой.
  Банки солдаты открывали ножом. Которые до половины крышки, которые на две трети. Край отогнут, тушенку вывалят, банку выбросят. Нам удобно, за отогнутую крышку держать, из ведра черпать. Только взбултыхнуть надо, поднять со дна крупу и картошку. Не один же рыбный бульон глотать.
  Мы поели уже, отваливаться от ведерка с ухой начали - можно и вздремнуть с часок. А Сережка и скажи.
  - Тонька с Валькой опять к солдатам пошли.
  Все пацаны наши знали, зачем.
  Тонька в ремесленном учится, на маляра. После восьмого класса пошла. У нее со школой плохо. Совсем никак. Даже на тройку не тянет. Мать у них дворничиха, живут они в комнатке в полуподвале, дом их около милиции. Я всегда, когда мимо прохожу, смотрю под ноги - а у их окошка над асфальтом только узкая полоска видна. Остальное в яме. И всегда плотно шторы занавешены. Даже днем. Даже в жару. Чтобы с улицы никто в их домашнюю печальную жизнь не заглядывал. У них там еще три девки, маленьких. Ну, то есть, младше Тоньки. А отца у них нет. Где он? А никто не знает. То ли сидит, то ли бегает.
  А Валька в школе учится. Не в нашей, в четырехэтажной. В девятом классе была, в десятый теперь перешла. Но тоже почти как Тонька, с одной мамашей живет.
  Они часто к солдатам ходят. Подойдут к их зеленым железным воротам с алыми пятиконечными звездами, дежурному в щелку покажутся и уйдут к кустикам. Сядут там на камушек, и сидят, ждут, а сами негромко промеж собой болтают.
  Обе худенькие, Тонька совсем маленькая, как я, метр пятьдесят не будет, белобрысая, волосы до плеч, немного кудрявятся. А Валька повыше на чуть-чуть. Она немного рыжая, лицо густо-густо в веснушках, и лоб, и нос, и особенно скуластые щеки. Обе в легких простеньких платьицах, такие девочки-припевочки из шестого или седьмого класса.
  Они так иногда долго сидят. Бывает, ничего не высидят и уйдут тихонько. Могут, если жарко, к нам в залив прийти, покупаться. Там, где кусты над водой нависают, они там купаются. Нам близко подходить нельзя, у них из купальников одни трусы не купальные, простые. Потому они нас гоняют. Но мы все равно, когда надо, запросто можем с их стороны подползти и подсмотреть. Они нас не заметят. Уж мы-то на нашем заливе каждую травинку знаем.
  А иногда они и дождутся.
  Когда Серега сказал, что девчонки пошли, мы сразу засобирались. Опять самого младшего, конечно, Серегу, кого еще? оставили у костра, пусть ведро и удочки наши сторожит.
  По тропинке через малинник бежим, пригнувшись, и переговариваемся негромко.
  - Хоть бы их за колючку не повели.
  - Хоть бы кто-то вышел, а они еще недалеко ушли.
  Это мы хотим, чтобы так было. Должно же хоть иногда повезти.
  Два цветастых пятна первым Колька заметил.
  - Тихо, - затормозил и руку с растопыренной пятерней в нашу сторону выставил, - договариваются!
  Мы в траву упали, наблюдаем.
  Два молоденьких солдатика стоят перед девчонками, вытаскивают из-за пазух консервы, упакованные в бумагу брикеты. В таких гречку или горох продают, или еще кисель, и сигаретные пачки. У Тоньки сетка есть, темно-зеленого цвета, тонкая такая, но очень крепкая. Когда она пустая, в кулаке ее спрятать можно. А начнешь складывать - растягивается хоть до пола. В нее складывают продукты и сигареты.
  А потом девчата им что-то говорят, парни переглядываются, меняются местами. Тот, который напротив Тоньки стоял, ближе к Вальке перешел. А Тонька первая встала и пошла в нашу сторону, к малиннику. Там полянка малюсенькая, со всех сторон малина, а на одном клочке ничего не растет, только трава высокая вперемежку с полевыми цветами.
  Мы ужами с ее дороги поползли, прятаться, хорошо, кустарник густой вокруг растет и можно даже в метре пройти и не заметить человека.
  Тонька шла и все время оглядывалась - идет солдатик следом или отстал. Уже почти пришла на место, видит, ухажер ее отвлекся, в сторону своей части смотрит, как будто он невидимой веревкой к ней привязан, и теперь веревка натянулась и не пускает его рубикон перейти. Она сетку с продуктами в крапиву скинула, заныкала от него.
  А когда вышла на полянку, присела на траву. Коленки голые худенькие выставила на обозрение и ждет терпеливо.
  Солдат подошел, точно как барашек на привязи, воровато обсмотрелся. Место ему , видать, понравилось, он перестал нервничать, сел рядом. Сидит сиднем - руки на коленях. И не делает ничего. Зачем приперся? Молчит как немой и даже в сторону Тоньки не смотрит.
  Мне уже надоело лежать в траве и ждать, я уже уходить, то есть уползать, собрался, дурак какой-то попался. А еще в армии служит! И чему их там, в части учат? Защитник отечества, ко всему готовый. Готовый он, как же! Тушенку жрать да на посту стоять, может и готовый. А в остальном, вот тут, к примеру, ни рыба, ни мясо.
  Тонька тоже устала его ждать.
  - Ну, ты чего, - спрашивает негромко. - Я тебе назад ничего не отдам, у меня уже ничего нет, видишь, - это она ему за продукты объясняет, и руки свои показывает. - Ты давай уже, или я пойду.
  Тонька не уйдет, ей хитрожопить ни к чему. Если хоть раз кого обманет, или обломает... ей же потом сюда не прийти. Веры не будет, значит, и жратвы халявной не будет.
  Она подползла к робкому солдатику, щекой о его щеку потерлась, - кошечка приласкалась. Платье свое через голову сняла и аккуратно на травку положила. Парень уставился на ее маленькие грудки с бесцветными сосками и окончательно замер. Тонька помогла ему снять гимнастерку, ремень расстегнула, а он все как замороженный, или заторможенный. Потом она совсем осмелела, трусики скинула и руку его себе... туда... положила.
  Только теперь парень ожил, понемногу зашевелился.
  Всего-то дел у них было минуты на две, на три.
  Мы даже рассмотреть ничего не успели. Только приспущенные штаны солдатика несколько раз колыхнулись, потом опали. Да Тонькины голые ноги с грязными пятками рогатиной поднятые к небу.
  Он вскочил быстро, - в глазах то ли удивление, то ли испуг, - подхватил гимнастерку и почти бегом по тропинке к себе в часть побежал. Пытается на ходу гимнастерку одеть, а она радостно на ветру рукавами машет, заместо хозяина всему миру свой восторг выказывает.
  Остановился на мгновение, попал в рукава и еще быстрее по тропинке припустил - под спасительное прикрытие железного забора с большими красными звездами по обе стороны.
  А Тонька еще долго лежала голая в траве, смотрела в ясное голубое небо и одной рукой рисовала в воздухе плавные круги и замысловатые линии. Теперь только ее маленькая парящая рука - больше нам ничего не видно.
  Мы были разочарованы. Кино кончилось, а мы даже в зрительный зал не успели попасть.
  Отползли немного, потом встали и в залив свой вернулись.
  Петька последним пришел, - мы уже в воде баландались. Когда в воду ныряли, я заметил, что у Кольки шишка еще выпирает, и подумал тогда: - "А почему у меня быстро прошло?"
  Мы накупались до одурения, лежали на траве и загорали. Я рассказывал пацанам про американского индейца по имени Соколиный Глаз. Я любил Фенимора Купера читать. А они, все трое, вообще книг не любили. Я не понимал их. Как так? Слушают, рты разинув. Замолчу я, они торопят: "Давай дальше! И чего он сделал?" А самим прочитать - лень. Да я, если бы дали, только книги бы и читал, и ничего больше не делал бы.
  Смотрим, в залив девчонки пришли. Сели наискосок от нас, невесёлые такие, чуть не плачут.
  - Ухи хотите? Идите, у нас есть, - позвал сердобольный Петька. Он всегда такой. Даже когда к нему домой просто так придешь, на минутку, он всегда спрашивает. - Жрать хочешь?
  Мать у него такая же сердобольная. Она в Ленинграде всю блокаду прожила. Еле выпуталась. Мы как-то кино смотрели, не помню, как называется, там еще из плена сбежал наш, и по заснеженным горам домой пробирается. А с ним женщина не русская. И просит она у него: - Брот! - Ну, хлеба, значит, по-нашему. А Петькина мама громко заплакала и говорит: - Да миленькая ты моя, все бы тебе отдала. - А ей кто-то говорит: - Она же немка! - А она: - У голода национальности нет...
  Тонька кивнула, мол, хочу. И Валька за ней следом подошла.
  Покормили мы их из наших смешных тарелок-банок. Уха уже остыла, стала даже вкуснее. Или когда мы ее горячую ели и обжигались, нам не до вкуса было?
  - Купаться будете?
  Валька буркнула:
  - Угу, - рот ее был занят.
  А Тонька вдруг сказала обиженно.
  - У нас сетку с тушенкой свиснули. Жалко, - и так сморщила свой маленький носик - вот-вот расплачется. - Мы бы вас тоже чем-нибудь угостили.
  Я сильно удивился. Здесь редко люди бывают, кто бы мог так нехорошо сделать? Вряд ли солдатики вернулись за своими подарками.
  Мне даже стало немного неудобно. Ведь я видел, куда она сетку в крапиву под кусты бросила. Вдруг она узнает, что мы подглядывали, и на нас подумает?
  Петька спрашивает.
  - А чего там было?
  Девчонки обсказали подробно.
  - Две банки тушенки, два гречневых брикета...
  - Три, - вяло поправила Валька.
  - Ну да, три, - согласилась Тонька. - Сигареты тронзон. Пять пачек.
  - А где прятали? - не унимается Петька.
  - В крапиве у малинника.
  - Хорошо искали?
  - Все на пузе облазили.
  - А че будет, если найдем и вернем вам?
  - А че тебе надо? Сигареты или тушенку?
  - Или гречку?
  - Не-а, - говорит Петька.
  - А чё тогда?
  - Вы на фиг к солдатам ходите?
  - А жрать чего? - совсем по-взрослому спросила Тонька. - От картошки уже отрыжка. Мне шестнадцать скоро, а я ни разу на танцах не была, не в чем идти.
  - У тебя это платье красивое, мне нравится, - говорит Колька и смотрит на нее по влюбленному.
  - Ничего ты не понимаешь. Мал еще, - беззлобно сказала Тонька, - я в нем с пятого класса хожу. Вон, уже швы ползут.
  - Ну и что, - краснеет Колька. - Все равно ты красивая.
  - Я? - хотела уже рассмеяться Тонька, но передумала. Только благодарно Кольке улыбнулась.
  Она сидела напротив меня, ноги в коленках разведены, а пятка в пятку упирается. Я лежу на животе и все вижу. Вижу ее серые трусы, застиранные до желтых пятен. Нитки на швах порвались во многих местах и торчат как седые щетинки. Трусы натянулись, рельефно выпячивая бугорок и глубокую полоску по нему. А еще я вижу настоящие курчавые волосики, которые через тонкую ткань пробились.
  А Петька опять за свое.
  - Ну что, поискать вам вашу сетку?
  Валька первая смекнула, что Петька не просто так их пытает. Что-то от них ему надо. Она прямо в лоб спросила.
  - Чё ты взамен попросишь? А?
  Он хитро один глаз прищурил и на голые коленки кивает.
  - Покажете, а?
  - Мал еще, - смеется Тонька, и видно, что у нее тоже интересность появилась к Петькиной настойчивости.
  
  
  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 4
  1. ТАНЦПЛОЩАДКА 10
  2. НАШ ПОСЕЛОК 24
  3. КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ 37
  4. ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ 51
  5. КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ 63
  6. КАК ОРДЕН ОБМЫВАЛИ 71
  7. ВЫРВИ-ГЛАЗ 80
  8. КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ 92
  9. "СВАДЬБА" ПОЕХАЛА 109
  10. "НИНА ПЕТРОВНА - ЖОПА НЕРОВНА"
  или 24 ЧАСА НА СБОРЫ 119
  11. ПОСЛЕ ТАНЦЕВ 135
  12. КАК СИМКА МИЛЛИОН ПАЦАНОВ УБИЛ 142
  13. ЛЯЛЯ 152
  14. КАК Я ПЕСНЮ ИСПОРТИЛ 160
  15. БУТЫЛКА ПОРТВЕЙНА 171
  16. ФОТОСЕССИЯ 186
  17. БАННО-ВЕНИКОВЫЕ СТРАСТИ 197
  18. ФАНЕРНЫЙ ДОМИК 207
  19. АППЕНДИЦИТНЫЙ ШРАМ 220
  20. МАТЕМАТИЧКА 236
  21. ПОДПОЛЬНЫЙ СКЛАД 248
  22. ОТСТОЙНИК 256
  23. КАК Я В БАНЕ СПИНКУ ШОРКАЛ 266
  ПОСЛЕСЛОВИЕ 276
  watim Книга издана в России и Сев.Америке. Все 300 страниц на сайте https://www.cibum.ru/books/2325447 читать или купить всего за 30 рублей
  
  БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА
  
  исповедь 13-летнего
  
   + 16
  ISBN 978-5-7114-0483-5
  
  
  Художник Родион ТАНАЕВ
  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
  
  
  В две тысячи втором году я опубликовал повесть "Я - SOSка" - исповедь 12-летней". Такой мощной реакции никак не ожидал. Десятки тысяч читателей за месяц в Интернете, и это при том, что повесть несколько раз удаляли с сайтов администраторы; сотни комментариев, среди которых были и такие, где предлагалось посадить меня за растление, запретить писать и даже выгнать из страны. Из всех комментариев мне дорог один. 20-летняя студентка из Челябинска написала:
  - Боже! Откуда вы знаете про мою жизнь? Я старалась позабыть все. А вы, вы в деталях описали и меня, и то, что было со мной в том возрасте"
  Через год вышедшую книгу вырвали из рук.
  Редактор газеты сказала мне:
  - Вот пишете вы про сегодняшнее время, сексуальная революция, свободные взгляды, падение нравов. А что, в ваше время люди другие были? Секса не было? Разврата?
  - Могу сразу сказать, - весело вскинулся я и отчеканил, - секса в СССР не было. Свободные нравы карались. Разврат осуждался.
  - Вы ёрничаете, а я серьезно спрашиваю.
  - Если серьезно, - погрустнел я, подбирая ответы помягче, - пуританское воспитание в вопросах секса. Даже слова такого благозвучного мы не знали. Было одно: емкое, старорусское, пачкающее - е....аться. Просто на этой теме было негласное табу.
  У брата в фазанке парнишку на три года в тюрьму посадили за найденную у него колоду карт с голыми тетками.
  Уже учился в институте, аспиранта за перепечатанную на институтской машинке "Кама-Сутру" отчислили из аспирантуры.
  Страница из "Плейбоя", и ты гарантированно пойдешь лес валить годиков на пять.
  Коммунистическая идеология, "сусловщина" выживших из ума стариков были пострашнее средневековой инквизиции. О чем тут говорить?
  - Не ради праздного любопытства или упрека в ваш адрес я спрашиваю.
  - А ради чего?
  - Я хочу своих родителей понять - вы же с ними в одно время взрослели. Как вы жили, как в вас входило то, что сейчас именуется сексом? Взяли бы и написали об этом с ретроспективой своего времени, своего 12-13-летия?
  Как много вопросов поставили передо мной за раз. И задумался я крепко, и попытался вернуть память свою назад, в середину 60-х годов и вспомнить, а как же действительно мы жили?
  Несколько попыток написать "Банный день..." закончились провалом. Я не мог попасть в ритм произведения, не мог найти нужной интонации. Первая главка, исполненная в 2003 году, так и осталась единственной.
  Год назад я, не знаю, что подтолкнуло, переписал "Исповедь 12-летней", более детально проработал некоторые линии. И, по окончании этой работы, понял, что нашел.
  Нашел тему, нашел язык написания, ритм. Нашел ту интонацию, которая одна способна донести до читателя мою задумку. И главки полетели из-под моего пера.
  Повесть, которую вы читаете, можно назвать продолжением разговора, начатого в Исповеди.
  Место действия - Россия. Урал. Провинциальная глубинка.
  Время действия 66-67 годы прошлого века.
  В конце некоторых главок, курсивом, лирические отступления. То, что в них больше грустного, вы уж меня за ради Бога, простите. Лет-то сколько прошло...
  Все остальное - на страницах книги.
  
  PS. Любые совпадения имен, фамилий, фактов прошу считать случайными, никакого отношения к действительности не имеющими. Произведение художественное и относиться к нему следует соответственно.
  
  С уважением,
  
  Глава 1
  
  ТАНЦПЛОЩАДКА
  
  
  Не знаю, как у вас, но у нас банный день всегда в субботу. Это родители такой порядок завели.
  По привычке.
  Их с детства приучили. Теперь они нас к тому же приучивают. Точнее, достают.
  Рабочая неделя шестидневная, в субботу до трех часов пахали, это если с перерывом на обед, а без перерыва, так вообще до двух. Вроде как короткий день заботливое государство от щедрости своей дарило горячо любимому им народу.
  Этот день в любую погоду казался светлым и радостным. Как будто старая жизнь, полная всяческих забот и тяжелого труда, жизнь, в которой ни одно из мечтаний детства и юности не сбылись, вдруг заканчивалась, а впереди свободный вечер, впереди принадлежащий тебе день и новая жизнь с надеждами, что вот наконец-то... с понедельника... и навсегда...
  Обычно родители в десять вечера уже спать ложатся. А как иначе, если вставать им в пять утра, - скотину прибрать, жратвы на всю ораву наготовить. Вот и выпадает им один раз в неделю возможность припоздниться, банькой побаловаться, с гостями за трехлитровкой пива или бражки без оглядки на время посидеть. Назавтра как-никак законный выходной, завсегда можно лишний часок для сна урвать.
  Я не против бани, баню я даже очень. Особенно зимой, когда веником намашешься. От жары уши трубочкой, как березовый лист, сворачиваются. Сердце места себе не находит, готово, разогнавшись до тысячи неуправляемых ударов, лететь без остановки хоть до Луны. И только прыжок в сугроб оставляет его на месте. И примиряет с мыслью пожить еще немного в этом бренном теле, и дальше терпеть нечастые банно-вениковые издевательства.
  Я родителей, конечно же, понимаю. Но...
  Нет бы выбрали другой день недели.
  Ну, хоть среду, или даже воскресенье.
  Им надо именно в субботу, когда танцы...
  Я что, должен подрыгаться немного, а потом в самый разгар домой бежать и мыться, пока баня не выстыла? А после бани опять на танцы? А вдруг за это время как раз самое интересное и произойдет? Кто-то кому-то мордасы начистит. Или Вовка Длинный с Толькой Колпаком твиста своего фирменного заломают?
  Длинный в армии служил у немцев, в Дрездене. Там и надыбал. Немчура на своих танцах-манцах-обжиманцах всяко разно куролесит. Европа! Длинный Колпака научил. Они одни, когда не сильно выпимши, так шпандорить могут. Выйдут в круг, клеши по тридцать три сантиметра, с заклепками и разрезами... радист Колян им поставит эту "твист эгей" не нашу, и они двое по всей площадке кругалями выверчивают. Пиджаки через плечо хрясь неглядя - кто поймает, три верхних пуговицы у рубах расстегнуты, рукава до локтей закатаны. Вся танцплощадка у бордюра столпится, зырит на парней с открытыми ртами.
  Представление!
  Проездом в нашем городе!
  Только кто сунься в их компанию: или сами сметут в азарте, или зрители выдернут, мало в задки затолкают, еще и разок-другой по ребрам перепадет. Не мешай! Не лезь со свиным рылом...
  Танцплощадку нашу по призыву комсомолии на субботниках построили. Вроде как вам надо, вы и делайте. За просто так, в свободное от работы время. Скажите "спасибо", что материал завод бесплатно выделил! И техникой помог.
  Метрах в двухстах за последней улицей, среди высоченных сосен и подлеска круг метров тридцать в диаметре огородили высоким фигурным забором из металлических прутков. Центр заасфальтировали и высоким бордюром окружили. От него шесть лучей-проходов в карманы - в них среди густоразросшихся кустиков скамейки для отдыха - три как бы на мужской половине, и три - на женской. Есть узкая калитка для входа и при ней окошечко билетной кассы. Двадцать копеек, если танцы под магнитофон или пластинки, и тридцатик, если ансамбль выступает. Тут же при калитке большие ворота - их открывают только один раз, когда танцы закончатся и толпа валом попрет на вечерний променаж по коротким улочкам. А улиц этих не густо - шесть вдоль подножия горы, да семь - поперек. Вот и весь наш поселок.
  А еще, напротив выхода, но в другом конце небольшая сцена с полметра над землей и в уголке синяя дверь и большое окно - радиорубка. Здесь вотчина Коляна, хромого от рождения радиста. Не комнатка, конура. Так ее все величают. За размеры. Два на три. Но не метра, а шага. Узкий проход между двумя шаткими столами, полки под самый потолок - на них коробки с радиодеталями, пластинки, бобины для магнитофонов, заляпанные стаканы, открытая банка с солеными огурцами, краюха хлеба с отломанными корочками.
  На одном столе старенькая радиола неизвестного происхождения. Надпись с названием была, вон от нее остались две заломаные кнопки со спичечную головку величиной. На вид, так трофейная. Держит ее Колян за то, что она все страны ловит, даже Америку. И, главное, записи получаются без шипа и скрипа. Вот и знаем мы, пацанва, через эту радиолу, что есть Битлы и Червоны Гитары, Рэй Чарльз, Чеслав Немен и сладкоголосый Хэмпердинк с труднопроизносимым именем.
  На другом столе, что в окно упирается, пара магнитофонов, точнее скелетов магнитофонов, - один без крышки, другой без крышки и без корпуса. Все внутренности насквозь видны, как на вскрытии, - и лентопротяжный механизм, и раскаленные ниточки радиоламп.
  В узком проходе едва умещаются стул Коляна и некрашеная табуретка. Ее держит радист под столом и достает только тогда, когда кто-нибудь с делом приходит, не на пару слов.
  Вовка с Толькой один раз за вечер свой коронный исполняют. Все момент ловят, когда красноповязошники поссать выйдут или пива тяпнуть. Это комсомольские дружинники. Они, не менты, за порядком и нравственностью следят. Чтобы никто ни-ни. Не растлевался под западную буги-вугину.
  Ну, слиняют они, тут все к Коляну: "давай, парень, скорей!" Несколько человек на стреме встанут, контролершу оттеснят от входа, пробку создадут. Это так, на всякий случай, если комсомолия вернется, задержать ее, шум поднять. Они ж далеко не уходят. А музыку до середины поселка слышно, тут уже не спрячешь, уши каждому ватой не забьешь.
  Потом, конечно, пригрозят танцы прикрыть, радисту тоже всыпят... устно... чтобы все их строгости слышали. А он только покашляет да посмеется в кулак. Аппаратура на танцах чья? Кто ее один может в рабочем состоянии поддерживать? Да и записи чьи? У кого еще есть возможность ловить разные западные станции и записывать то, что правильным советским гражданам даже слушать нельзя?
  Ну, перегнут с ним палку, разозлят, и что? Назавтра сами же к нему придут с чистыми бобинами, с бегающими глазками и с пузырем плодово-ягодного. И опять мировая, знай, на кого письку дрочишь!
  Я шукаю, дружинники специально уходят с танцплощадки, чтобы дать некоторым оторваться. Видел разок - стоят на бугре и смотрят на Вовку и Толяна, как те конями необъезженными носятся. Наверное, и сами бы не прочь так поскакать. Да должность ответственная не позволяет. Карьеристы сраные!
  А еще на танцах главное - не прошляпить Лизку. Кто с ней сегодня потанцевать сможет, кому она позволит пригласить на этот "томбе ля неже..." Ну, когда "падает снег" Сальвадоре Адамо исполняет. Эта песня - коронка на танцах. Как десерт. Под завязку. Вроде как наплясались, распалились, - это для ног и пота. А теперь, будьте любезны, для души получите.
  Я видел, у некоторых, только первый аккорд прозвучал, дрожь легкая по телу. Это у девок. Сейчас начнут кайф ловить, приплывать, когда их пацаны со всей силы к себе прижмут, а они, курицы, подбородком за плечо зацепятся, глазки позакрывают и будут висеть, висеть...
  А Колян, когда в настроении, или кто к нему в радиорубку зайдет и чего-то скажет или нальет, еще дубль сделает. Так ловко подстроил запись, даже специально вслушивайся, не заметишь перехода.
  Все знают, - кому Лизка отдаст этот танец, тот ее провожать пойдет.
  Лизка наша королева.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  У нее у одной шпильки на тринадцать сантиметров. Пацаны на спор замеряли. Нет, такие не у нее одной есть. Но она одна во всем поселке умеет на них ходить. И не просто как королева плывет, не качнувшись, а еще и танцует в них, даже свитч откалывает. Как ноги свои длинные не сломает?
  Видели бы, как ходит! Голову приподнимет, как гусыня перед гусем шею вытянет, смотрит в никуда, никого в упор не видит. Идет - как по невидимой линии, пятку в носок, пятку в носок.
  Я в деревне на лодке плавал. Там же сидишь спиной к тому месту, куда плыть надо. Вот и вертишься постоянно, а не снесло ли тебя? А не промазал ли метров на пятьсот? Дядя Петя, геолог наш, научил. Вон, говорит, черемуху на берегу видишь? Это твой первый ориентир. Вон правое окно, которое черемуха закрывает. Это второй ориентир. Совмещай их и никуда от маршрута не отклонишься.
  Так и Лизка. Она когда идет, сама себе линию на дороге чертит и по ней плывет. А чтобы не сбиться, за все проводы провожатому и двух фраз не скажет. Только свои коронные, когда локоть перед ней выгнут, чтобы под руку взяла: "Иди рядом!" - громким полушепотом, и уже возле дома: "Ну, я пришла!" - выдохнет. И ни поцеловать не даст, ни за... потрогать, или хотя бы за... пощупать. Как барышня кисейная, руку расслабленную протянет, одни пальчики ей ухажеры пожмут и... даже и не мечтай.
  Еще никто ее два раза не провожал. Только Вовка Длинный.
  Все на танцах затаились, ждут. Если сегодня третий раз ему позволит, тогда все, копец, облом остальным, гуляйте, мальчики, мимо.
  Или еще кого надеждой осчастливит?
  А Вовка притих немного. Куражится, шутит с нами, но вижу, глаза его бегают, и голос такой приглушенный, подхрипший. Он и хочет к Лизке подойти, вроде как утвердиться, место свое законное застолбить. И побаивается, - что у нее сегодня на уме? Вдруг возьмет и на глазах у всех откажет? Это ж какой облом!
  Это девчонки думают - хочу, - пойду танцевать, хочу - не пойду. И все, и как два пальца обоссать. А пацаны, они ж не просто так идут, они наперед сто раз подумают и шансы свои взвесят и, если им откажут, ух как переживают. Это ж на виду у всей площадки. Это ж каждый заметит и каждый на свой манер обсудит, и посмеются - кто втихаря, а кто и в открытую.
  Мы даже со многими пацанами договаривались - если какая девка кому из наших на танцах откажет, никогда такую не приглашать. И даже если она на "белый танец" выпендрится и подойдет к кому из наших - тоже ей отказать, да не просто так, отвернуться и все, а и сказать еще громко, чтобы вся танцплощадка слышала, "а пошла ты"... Чтобы поняла, каково это.
  Пацаны старшие этим летом меня в свою шоблу приняли. За ровню держат, шестерить не заставляют. И в разговоре назад не отодвигают, вроде как я тоже их кореш.
  Сперва даже закурить предлагали. А Вовчик, он у нас не то, чтобы главарь - мы же не шайка какая приблатненная, мы - команда, а он за старшего, руку мою от пачки протянутой отвел:
  - Не кури, - говорит, - гадость это. Я, - говорит, - дурак, втянулся, теперь бросить не могу.
  Как старший брат сказал, и даже не обидно. И всё, перестали предлагать. И то. Им всем по восемнадцать-двадцать. А мне четырнадцать осенью будет.
  Это по куреву. А вино когда цедят, пузырь по кругу пускают, тут ни Вовчик, никто у меня изо рта не рвет. Глоток завсегда мой. Вино это не папиросы. Курят не все, даже среди мужиков такие попадаются. А вот пьют. Таких, кто это дело мимо рта проносит, чего-то не знаю.
  Мы с Вовчиком заядлые голубятники - вместе голубей держим, ну, в смысле, у него своя голубятня, у меня своя. Нас на весь поселок всего четверо человек таких, чокнутых. Ладно бы куры, утки или гуси - яйца, мясо там и шерсть, в смысле, польза от них - пух и перья. А с голубей какая польза? Так все говорят, которые ничего в этом деле не понимают. Но мы на них не обижаемся. Мы просто не обращаем внимания на эти бурчания.
  У меня книга есть, "Веселое горе - любовь" называется. Ее наш челябинский писатель написал. Гроссман. Марк. Книга толстенная, страниц шестьсот. Там куча рассказов и повестей. И все - про голубей. Он, хоть и писатель знаменитый, а тоже голубей держит. Я Вовчику, наверное, по сто раз уже все эти истории попересказывал, но он всегда готов слушать, и ни разу еще не оборвал, мол, я эту историю уже знаю, давай что-нибудь новенькое.
  А его младший брат о шестнадцати годах, дважды второгодник, сидит со мной за одной партой, я его немного подтаскиваю, учиться уговариваю. Правда, ему лень и он чаще просто списывает. Его дома заставляют, и он ко мне каждый день бегает, даже летом, вроде как уроки делать, благо, живем на соседних улицах.
  Вот две неглавные причины, почему я, мелкота, хожу с большими пацанами. И буду с ними в кодле еще долго.
  Пока Лизка не определится.
  Потому что Лизка - моя двоюродная сеструха.
  . . .
  Как-то так получилось, что у моих сестер и брата дни рождения рядом, 11, 16 и 17 августа. Попало на юбилеи: 20, 20 и 18 лет. Ну и, гулянка, друзей полон дом. Первый раз на моей памяти в нашей большой семье отмечали чей-то день рождения.
  Братишка выпил хорошо, нам от щедрот своих со стола бутылку водяры вынес, нате, мол, отметьте с нами.
  Богатство какое! Настоящая, "Московская", чистая, как слеза, два рубля шестьдесят две копейки стоит! Не бражка из коопторговских сухофруктов, не самогон сивушный. Я ж водки еще ни разу. Да и вино, если честно, всего дважды - на Новый год родители налили глоток красненького, сладенького. Помню, дядька возмутился, мол, рано приучаете, успеет еще напробоваться, как бы отучать не пришлось.
  Это он правильно говорит. Сам, хоть и за сорок ему, всегда меру знает. Если водка - две стопочки, и не опрокидывает их с кряхтеньем, а цедит по глоточку, на весь вечер растягивает удовольствие. Пиво - кружку выпьет, посидит, поговорит. Сам к себе прислушается и, получит разрешение, вторую наполнит. А чаще так на одной и остановится.
  Но, как ни странно, мама его поддерживать не стала. Подняла уже отставленную мной рюмку и сунула в руку.
  - Ничего, большой уже...
  А второй раз в компании, когда перед танцами бутылку по кругу пустили, ну и мне тоже довелось присосаться к ощетинившемуся сургучом горлышку.
  А тут водка!
  Мы на троих... и опять из горла... под корочку хлеба, старших копируя. Знаем, надо раскрутить водку в пузыре, и резко перевернуть в расшиперившийся рот - чтобы горячая жидкость, минуя язык сразу в отстойник проливалась. Так ни количества, ни горечи не прочувствуешь.
  Ночью мне стало плохо.
  Утром мать, выдергивая из-под меня загаженное постельное белье, сказала глухо:
  - Спасибо, сынок. Дождалась. Отца твоего, пьяницу, обстирывала, брата старшего. Теперь и ты вырос.
  Я не знал, куда мне провалиться. Больше меня мама никогда пьяным не видела.
  
  Глава 2
  
  НАШ ПОСЕЛОК
  
  
  В округе наш маленький городок зовут Поселком. И катавские, и юрюзанские, и бакальские. Так и говорят: "А, эти, из Поселка"!
  Это не от пренебрежения. Или от незнания. Это от сталинско-бериевского, чего-то такого, необъяснимого. Но говорят с некоей тоской и тихой завистью. Потому что большинство народу здесь, в поселке, - их недавние земляки. Которым немного повезло. Специальность их рабочая оказалась востребованной, и анкета строгая, до седьмого колена перепроверенная, не подкачала.
  Всем в детстве сказки рассказывали. Родители, или бабушки, иногда дедушки... Если они у кого были, выжили. В сказке хорошо. Там про красивую жизнь. Которая где-то есть, но нам в ней побывать вряд ли удастся. Ладно, хоть помечтаем.
  Сказки разные бывают. Веселые и счастливые. Мне, - наверное, я какой-то дефективный, больше всего в душу сказки Андерсена западали. Я даже плакал иногда, их читая. Особенно, где про Девочку и Спички... Все мне казалось, да и сейчас чувство не ушло, что он не про свою датскую страну писал, позапрошловековую. Нет, он в мою, в нашу жизнь заглянул и меня, братьёв моих и сестёр моих, и всё мое окружение точь-в-точь прописал.
  Так вот мы жили тогда.
  Из нашего сердца, из нашей жизни Гагарины, Титовы, Поповичи, Терешковы взлетали. Это они своими подвигами не дали некоторым из нас спиться, скурвиться, пойти по этапам. Короче, выжить помогли.
  Но я ж про сказку говорил. А перед этим про наш городок.
  Так вот, все в округе считали, что мы, поселковские, в сказке живем. И колбаса у нас в магазинах всякая-разная не по талонам, и мясо четырех разных сортов, - бери, не хочу. Многие даже и сейчас не знают, что у мяса столько сортов бывает. От девяносто двух копеек за кило... И тушенка говяжья и свиная в густо смазанных солидолом банках, и гречка, черт, аж по 48 копеек за кило. И шмотки на выбор, а улицы сплошь в асфальте и бетоне...
  Москва, и та, наверное, не так снабжалась. А тут, на Урале, в глухой рабочей стороне диковинный оазис, как ожившая картинка. На улицах ни соринки, ни окурка, брошенного мимо урны. Клумбы с цветами политы и прополоты, на площади из репродуктора радио на весь поселок вещает, ночью фонари горят, и хоть в три часа один или с любимой девушкой гуляй, никого бояться не надо, никто не пристанет и слова обидного не скажет.
  И еще одна особенность. Можете себе представить город, в котором нет бабушек и дедушек, практически нет пенсионеров, нет старости и убогости?..
  С чего бы это, да?
  А ни с чего.
  Городок наш был "запреткой", Златоустом-20. Так по официальным документам числилось. И находился почти в ста двадцати километрах от этого самого главного Златоуста. Был он третьим закрытым городом в нашей Челябинской области и замыкал стратегическую цепочку, задуманную и осуществленную Берией. В Челябинске-70 придумывали и разрабатывали, в Челябинске-40 что-то химичили, а у нас...
  Жили мы за шестью трехметровыми рядами колючей проволоки, с двумя предзонниками, со вспаханной контрольно-следовой полосой, с патрулями через каждые сто метров. И грозной надписью, пугающей с каждого столба: "Проход запрещен. Запретная зона". И что стреляют тут без предупреждения и очень метко. А попасть в город или выйти из него можно через КПП, то есть контрольно-пропускной пункт. А на нем солдаты с автоматами - наверное, целый взвод.
  Если ты пешком идешь, просто заходишь в небольшой одноэтажный домик. Там солдат твой пропуск проверил, рожу с фоткой сличил и вертушку открыл - проходите, пожалуйста, вы наш сердцу дорогой товарищ. На выходе пропуск заберут, а заместо его жетон с непонятными цифрами дадут, и по нему уже точно знают, когда и в какое время ты из города вышел. А на входе твой жетон на твой пропуск поменяют, и тоже отметина - ага, вот когда и во сколько он назад возвернулся.
  А вот если ты на машине едешь - тут целый ритуал.
  Для въезда - одни ворота, для выезда - другие. Запустят в предзонник три машины, - больше нельзя, - ворота с двух сторон закроют, и ты в западне. А на тебя уже несколько пар глаз нацелены, и автоматы в твою сторону неровно дышат.
  Солдатик машину проверит - нет ли кого в салоне, в багажнике, к днищу никто не прижался? - у него зеркало на палочке - под машины заглядывать. Конечно, документы твои проверит. И тоже - наш товарищ - проезжай.
  Мы, помню, сено домой везли, батя машину на работе выписал, накладная - как положено, иначе сразу накажут за левый рейс. Солдатик залез сверху на сено и длинным заостренным шомполом весь стог часто-часто протыкал. Это он проверял - не везем ли мы кого в сене, шпиона там, или лазутчика.
  Я бате говорю тихим шепотом.
  - Я бы запросто незаметным проехал, он бы меня не нашел.
  Батя напряженный такой, в руль обеими руками вцепившийся, посмотрел на меня и только ухмыльнулся. Даже не потрудился слово сказать.
  Хочется мне свою умность показать, вот, мол, никто не догадался, а мне - раз плюнуть.
  - Я бы там маленький шалашик сделал и переползал с места на место. Увидел бы, где он шомполом уже тыкал, и туда бы перепрятался, - не унимаюсь.
  - Дурачок, - выдавил наконец батя. - Ты шалашик сделаешь, шомпол в пустоту войдет, солдат сразу поймет - ага, пусто, а что там? И все сено заставят тут же выгрузить.
  - И чего?
  - А ничего! - на последней ноте терпения шепчет батя. - Я тебя сейчас вот заставлю одного дома всю машину сена выгрузить и в копешку в огороде сложить, тогда враз поймешь "чего!" Дурь из башки сразу выкинешь...
  Про сено это он правильно сказал, мол, одному все перекидать. Ух, как понятно! Лучше любого научного объяснения.
  Это я рассказал про въезд в город. А на завод попасть еще сложнее. Там в каждый цех свои пропуска. Братишку как-то вызвали на ликвидацию какой-то небольшой аварии - он сварной хороший. Так он рассказывал, как его с одного цеха в другой вели. На входе один пропуск забирали, другой выдавали. И так трижды, пока в нужном месте не оказался. И трижды переодеваться заставляли. Совсем всю одежду снимал и в шкафчик складывал. Даже трусы.
  Городок наш был приложением к приборостроительному заводу. Эта большая нетайна была на каждом городском автобусе красивой табличкой озвучена. Чтобы скрыть самую главную. Про которую потом, через тридцать с лишком лет только узнали. И вслух говорить посмели.
  То, что нам повезло, ну что ж, кто-то иногда и в лотерею большой приз выигрывает.
  Это у нас на заводе, нашими родителями, соседями по улице собиралась самая разрушительная, самая атомная бомба, по документам скромно проходившая как "Изделие ? 1".
  Но мы тогда были пацанами. И нам об этом знать было и не положено вовсе. Да и не нужно нам это было.
  
   РДС-4"Татьяна" "
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Фото из архива КГБ г.Златоуста-20
  
  Мы просто хотели жить.
  И мы жили. Зимой радовались искрящемуся снегу. Весной - теплу и тому, что пережили зиму. Теперь полезет из земли всякая травинка, и уж точно не окочуримся. Лето? Ему радовались просто потому, что это же лето! А осень - генеральная подготовка к долгой и холодной зиме. Такой вот круговорот нас в природе.
  Батя наш - мужик деревенский, из самой что ни на есть уральской глубинки - небольшой деревни Пороги. Божественно красивые места, двадцатикилометровый пруд, полный всякой рыбы, дикая тайга со всеми ее прелестями, - грибами и ягодами, лосями и медведями. И с малюсенькой, на пять работяг, фабрикой, которая добывала редкую руду для создания булатной стали на Саткинском и Златоустовском металлургических заводах еще со времен первого Демидова.
  Так вот, бате, когда на стройку эту шофером завербовали, квартиру предлагали, он отказался - дом свой построил.
  - Куда я всех в квартире запихну? - говорил он.
  И правда. Шесть детей - двое своих, и четверо нас, приемных. Куда их девать?
  Вот мы и жили вроде и в городе, а как в деревне. Дрова наколоть, воды из колонки натаскать, огород с картошкой и морковкой обиходить. У нас еще один огород был, - в лесу. С футбольное поле. Картошки заготавливали... ведра на день нам мало. Она ж и в супе, и в мундире в чугунке сваренная, и тушеная с морковью и репой. А пожаренная на комбижире - это вообще, деликатес, хорошо, если раз в месяц. А еще со свиными шкварками бывает...
  Наверное, нелегко было родителям прокормить такую ораву.
  Я в шестом классе учился, когда мать не в лоб, а так, походя, спросила-предложила.
  - Может, тебя в Суворовское училище отдать? Там полное государственное обеспечение. И кормят, и одежда с обувкой. Тебе опять, вон, ботинки покупать надо, совсем босый.
  - А Женькины, - я притих, к табуретке всем своим худющим задом прижался. Понятное дело, зимой мы в валенках везде ходим. И в школу, и на улицу. Скоро весна, растает все. В валенках не побегаешь. Вот и болит голова у родителей, вот и ищут они выход.
  - Тебе до них еще расти да расти, - говорит ровным почти бесцветным голосом.
  - Я газетку в носы натолкаю, - я готов на любые жертвы, только чтобы со мной проблем было меньше, только чтобы я никому не мешался.
  Но у мамы свои червяки в голове, она и не слушает мой лепет.
  - Там хорошо. Город большой, дисциплина. Военным будешь, офицером. Как отец твой.
  Это она про того, который родной был. И которого шесть лет как нет, помер от раны военной. У него осколок внутри сидел. А потом оказалось, что не сидел, а двигался. Ну и додвигался до чего-то. Я в первый класс пошел уже сиротой. А младшему, тому и четырех еще не было.
  Я привык. Родители сказали - закон. Не важно, в какой форме, просьба ли, пожелание, или намек. Раз сказано, знать, наперед крепко обдумано. Они же взрослые, они же нам мать и от... отчим. Кормят нас, поят, обувают-одевают. Мы ж все без них никуда, мы ж на их шее.
  У нас собака, Тузик, породы собачьей, уличной, маленькая, но лает громко. Тузик всегда на привязи, иногда мы его с собой гулять берем. Так он, собака, а и то понимает. Принесешь ему поесть, в миску положишь. Какая собачья еда? А что мы не съели, или что поросю приготовили. Так он тебе и за это каждый пальчик языком своим шершавым оближет, и в нос еще ткнется, а уж визгу, лаю заливистого!
  В Суворовское, это не в детдом. Хотя... если бы сказали про детдом, я и тогда противиться никак не стал.
  Городок наш полувоенный, к форме отношение если у кого и не восторженное, самое малое - уважительное.
  Про набор в свердловское Суворовское училище бате на работе сказали. Ну и... выбор пал на меня. Кого еще? Старший брат уже работает учеником автослесаря. У него пока не зарплата, а ученические, пятьдесят пять рублей в месяц. Скоро на разряд сдаст , а это полноценные девяносто рублей на руки, уже чистыми, без вычетов, и будет пополнять семейный бюджет. Средний ремесленное мучает, а там полное государственное - и кормят, и форма, и ботинки на толстой подошве, с шерстяным носком и зимой не страшно.
  А я подвел всех, лишил надежды хоть один голодный рот к чужому столу пристроить. Я комиссию при военкомате не прошел. Очкарик, минусов в моих глазах слишком много к тому времени накопилось.
  Первый раз резкий поворот жизни миновал меня.
  Остался я навсегда человеком гражданским.
  Что интересно, когда поступил в институт, в знаменитый УПИ, то самое суворовское училище оказалось на одной площади с нашим политехническим. И я пять лет мимо него ходил, на суворовцев этих косил. Многие, особенно девчонки, увидят строй мальчиков в черных шинелях с красными погонами - они часто по площади маршировали, строевой шаг отрабатывали, - так бьют подошвами сапог, аж асфальт под ногами гудит, - остановятся и любуются. А я глаза прятал и поскорее уходил.
  Частенько вспоминал свое, детское. Вот ведь как вышло - не изнутри, так снаружи с ним, с училищем этим, повенчанным оказался, не прошло оно мимо меня.
  . . .
  
  Через два года, - я восьмилетку закончил и собрался дальше учиться, - брат средний прижал к воротам и сказал в лицо мне, чтобы никто не услышал:
  - Хватит на шее нашей сидеть. Работать пора! В ремесленное дуй давай, на токаря.
  Кулаком по щеке несильно двинул, для пущей понятливости и побрел, полупьяный, к друзьям в пивнушку.
  Нас в школе уже два года учили токарному делу. Я умел не только наборные ручки делать, но и резьбу на станке нарезать, и внутреннюю и наружную.
  В тот же июньский день я сходил в школу и забрал у секретаря документы. Шел с ними домой, и не было у меня в душе ни горечи, ни сожаления, ни обиды на него за слова такие. Все просто и обыденно. Как будто брат велел мне воды принести из колонки, или у коровы навоз убрать. Еще и по дороге думаю - надо завтра в фотографию сходить, для поступления к заявлению фотки четыре на шесть прилагаются. Придется заначку распечатывать, сорок копеек доставать.
  Как она узнала, математичка наша и классная, Валентина Антоновна? Она же уже в отпуске была. Я ж никого в школе не видел, только секретаршу.
  Пришла к нам домой. Я как увидел ее, струхнул. Может, натворил чего, и теперь всплыло?
  И уходить от дома не решаюсь, и на глаза не лезу. Встал за батиным верстаком, рубанком доски стругаю, и ухи востро держу - вдруг кликнут.
  Математичка с матерью моей долго разговаривала, они и чай пили, и плакали чего-то обе.
  Короче, вернули меня в школу. Я, оказывается, по словам Валентины Антоновны, самый сильный ученик. Не лучший. До лучшего мне далековато: по рисованию тройка, по пению тройка, по поведению вообще двояк, один на всю школу. Меня даже на осень оставляли. Так и сказали - впервые во всем городе на осень за поведение оставлять приходится. Я виноват что ли, что с шилом в одном месте народился?
  Только по химии, физике, алгебре, геометрии, литературе со всех городских олимпиад в ящике у мамы до сих пор грамоты лежат...
  
  
  Глава 3
  
  КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ
  
  
  В палисаднике около нашего дома всегда молодежь тасуется. То к старшему брату придут, то к среднему. А то к сестрам подружки поиграть-поболтать...
  Сначала когда-то полоску земли между забором и дорогой огородили от блудливой скотины, и кусты всякие посадили, - смородину, крыжовник, боярышник, яблони-дички. Все разрослось, раззеленелось. Прямо, скверик небольшой. Братья сноровисто скамейки в землю вкопали, столик соорудили. В домино, в картишки, просто посидеть в тенечке. Потом, когда повзрослели, и выпить. Не в дом же всякий раз с толпой друзей идти.
  А у соседа дяди Коли фанерная избушка стояла перед домом, небольшая - наверное, два на полтора метра, но как настоящая. С крышей, с окнами. Внутри по стенам лавки, и столик маленький. Он ее своим детям сделал, вроде как домик для игры. Их у него пятеро, еще мельче нас, последняя пока титьку сосет. А потом, не помню, по какой причине, решил он эту избушку сломать, с топором выскочил. Наверное, опять что-то его разбойники, Витька или Колька, натворили.
  Тут мои братья старшие, Женька с Вовкой, рядом оказались.
  Поболтали они промеж собой по-соседски, бутылку вина самого наидешевого - магазин недалеко, в этой же будке выпили, притащили пару жердей... и перекочевала недостающая избушка на их руках в наш скучающий палисадник.
  Сколько вина в ней будет выпито, сколько народу временный ночлег найдет, сколько поцелуев жарких и объятий крепких...
  Толя Колпак жил в общаге. Он после фазанки в нашу зону попал, токарем на завод. Учился с моим братом Женькой в шахтерском городе Бакале. Ну, и корешились они. У Толика шиза была. Он детдомовский, натерпевшийся по жизни. А тут такие деньги! Платили на заводе о-го-го! Только двадцать процентов налогов заберут, - подоходный, за "яйца" и профсоюзу, и на, остальное чистыми на руки
  Он получку получит - никому отдавать не надо, ни родителей нет, ни жены.. Вот он с каждой зарплаты себе брюки, рубаху или туфли остроносые. Сам невысокий, крепенький, задиристый. А придет в кино, или на танцы, или просто вечером с друзьями прошвырнуться - обязательный костюмчик-тройка, причесон, одеколон "Шипр" за рупь тридцать пять. В туфли как в зеркало смотреться можно. А друзья его, такого прикинутого, со всех сторон обступят и идут. И так гордятся, что среди них хотя бы один такой есть.
  У Толика был синий костюм-тройка из офицерской ткани - диагонали. Аж по восемнадцать рублей за метр. Был коричневый, не темный, а такой - ближе к бежевому. Еще один моднячий клетчатый, с воротником-стойкой, как у "битлов". И даже светло-серый. На его фигуру в магазине не купишь. Он их в ателье заказывал.
  А когда жарко, он всегда в белоснежной рубашке, нейлоновой, чешской, в легкую полоску за двадцать пять рэ.
  Про эти рубашки нейлоновые дядя Гриша рассказывал. Он умный, техникум закончил, на заводе сборщиком работает. Только что собирает и для чего - никогда не скажет. Так вот он и рассказал, что чехи от нас газ получают, почти бесплатно, за копейки.
  - Они же друзья наши, вот мы им и помогаем. Они, как мы, газ этот не сжигают на кухне или в топке, не такие дурные. Они его сначала через установку прогоняют и разделяют на составляющие. Чистый газ на отопление пускают - он у них не дымит и не воняет. А из остального делают пластик и синтетическую нить. Вот и рубашка эта. Она им в копейки обходится, а у нас в магазине четверть получки выкладывать приходится. Так что они из нашего газа еще миллионы прибыли получают.
  Дяде Грише верим. Он любую схему запросто читает. Не просто расскажет, где, что и для чего придумано. А и подскажет, что на что можно заменить, чтобы наши мыльные радиоприемники чище работали. У него приборы есть специальные - помогают так настроить схему, можно не только "Маяк" ловить.
  Мы, мелочь, на Колпака как смотрели?
  А раскрыв рот смотрели.
  И мечтали - вырастем, такими же будем. Пойдем на завод, токарями или фрезеровщиками. Или сварными - кто на кого выучится, и будем со всеми вместе рано утром на автобус спешить, в цеха свои подземельные. Вечером возвращаться и остаток дня личной жизни посвящать.
  Как все.
  Еще у Колпака было особое отношение к хлебу. Какое-то сильно преклонительное. Некоторые так к богу относятся, как бабушка моя. Или к иконе.
  На проспекте две рабочие общаги рядом стоят, - одна для пацанов, а другая для девчонок. Пацаны сплошь токаря, фрезеровщики да сварные. У девчонок свои профессии - штукатуры, маляры, повара.
  Колпак в своей общаге всех приучил, - никто черствый хлеб не выбрасывает. Все ему несут. А потом и с женской половины тоже привыкли не выбрасывать. Он башковитый! Для большой кастрюли какую-то внутрь хреновину сделал, как этажерка многоэтажная, крышку особенную, с клапаном соорудил. Типа самогонного аппарата. Только ни трубок, ни змеевиков. И внутрь не бражку, простую воду заливает. Стакан один. Или кружку.
  Настрогает черствый хлеб тонкими ломтиками, в чудо-агрегат свой уложит рядами, подсолит немного, какими-то приправками присыплет. Включит газ... И нате вам, хлеб свеженький, тепленький.
  Всех угощает.
  Я тоже ел. Таким хлебом запросто можно одним наесться, и больше ничего не надо. Только воды из родника глотнул, и хоть целый день потом бегай.
  А потом он меня еще одним удивил.
  Я велосипед у забора оставил, большой и тяжелый. А Колпак взял его за руль одной рукой, другой за багажник. Незаметно дернулся - и велик на его вытянутых руках замер.
  - Ух, ты! Как это?
  Опустил он велик на землю, р-раз, и опять тот на вытянутых руках замер. И не качнется!
  - Спортом заниматься надо! - говорит. - Вы вот по улице целыми днями носитесь, а на стадионе секций полно. Кто хоть в одну ходит?
  - Я на баян хожу, - Колька говорит.
  - Балбес, - отвешивает ему Петька легкого тумака. - Баян - это искусство, а не спорт. Ты еще про шахматы скажи.
  - В шахматы Серега ходит, - не врубается Колька.
  Все заливаются смехом. И Колька тоже, хотя смеются-то над ним, над его дурными ответами.
  - Ты куда ходишь? - спрашиваю я у Колпака. У меня не выходит из головы, как ловко он, такой... не большой, ладненький, и так легко с тяжелым велосипедом справился.
  - Сейчас в штангу, уже почти год, - говорит он, выпячивая нижнюю губу, и глаза его заблестели и раскрылись во всю ширь. - Там Зайцев тренирует. Он Почетный мастер спорта. Чемпион. У нас в цехе фрезеровщиком пашет. У него знаешь, сколько медалей! Вся лента в них. Берет и запросто сто пятьдесят килограммов поднимает, - и Колпак вскидывает руки вверх, а ноги в присест, изображая, как это делают штангисты, - и даже не поморщится!
  - А нас возьмут?
  - Куда? - отпускает воображаемый груз Толик.
  - Ну... в секцию к Зайцеву.
  - В штангу?
  - Ну.
  - Нет, там с шестнадцати берут. Только посмотреть если.
  - У-у...
  - В борьбу идите. Или в велосипед. Мало, что ли секций всяких?
  - Что за спорт, велосипед? Мы и так целыми днями гоняем.
  - Эх, вы, мелкота, - рассмеялся он.
  С ним хорошо. С ним просто. Он не задирается перед нами, не важничает. Его хоть за что спросить можно, хоть за детдом.
  - Вот вы живете с родителями, они вас кормят, учиться заставляют, воспитывают. Они вас родили и теперь навсегда за вас ответственные. Вы вырастете, работать пойдете, ваши родители состарятся, и вы будете им помогать. А нас кормило и учило государство. Оно за нас, через наших воспитателей ответственно было. Значит, мы чьи? Государственные. И должны теперь ему по гроб жизни.
  - За что?
  - За то, что не померли с голодухи, выросли и выучились.
  Или про порядки в детдоме, про справедливость.
  - Люди же все разные. Одни ленивые, другие грязнули, третьи стащить чего-нибудь стараются. Если ты при маме с папой, тут один коленкор. Ты в школе отучился, домой пришел. Тебе тут и пожрать готово, и прибрано, и постирано. А если ты вчера, и сегодня, и на много лет еще круглосуточно среди таких же пацанов живешь? И в школе с ними, и после школы, и спишь даже в коллективе, в комнате на десяток душ.
  - Как в пионерском лагере, - не к месту вставляет Серега.
  - Ну, пусть как в пионерском лагере, - соглашается Колпак. - Почему я должен за тебя твою работу делать? Или грязь твою выносить? И с какого рожна ты у меня моё украл?
  Вырастете, в коллектив пойдете. Там любой человек как под рентгеном, насквозь виден. Что вы хотите получить? Чтобы вас приняли за равного? Или вам больше по душе изгоем сделаться?
  - Каким изгоем?
  - А вот каким.
  Толик присел на корточки, чтобы над нами не возвышаться, рукой махнул, вроде как приглашая поближе подсесть, и рассказал.
  - Мы, когда в фазанку поступили, в сентябре не за парты сели, как вы в школе. Нас в совхоз повезли, на целый месяц картошку убирать. Не за деньги, мы же на полном государственном. И жратва, и общага, и одеты-обуты. А совхоз за нашу работу фазанке продуктов несколько машин дает, ну, ту же картошку, капусту и все, что на полях выращивает. Нас знаешь сколько!
  - Сколько? - попались на его крючок и в разнобой спрашиваем.
  - Ха! Сколько! - поднимает вверх палец. - Человек триста! И пацанов, и девчонок. Да воспитатели и преподы с нами, да завхоз! На каждый день каждой группе план установлен. Придем с утра на поле, а там уже трактор прошелся, выковырял картоху из земли и по полю раскидал. Мы встали раком и вперед! И воспитатели наши, и учителя со всеми наравне пашут.
  У них в фазанке давно особый, хитрый такой порядок заведен. Первые три дня всей шоблой по полю ползают. А на четвертый день завхоз - он старший на уборке - назначает в каждой группе пару звеньевых из тех, кто лучше других работает, быстрее поворачивается. Ставит их перед всеми остальными и начинается распределение. Каждый звеньевой по очереди выбирает себе в бригаду по одному человеку, пока не заберут всех нормальных пацанов и девчат. Останутся только такие, которых никто к себе брать не хочет.
  - И куда их? На кухню?
  - Ты думаешь, на кухне легче работать, чем в поле? Нет, из них отдельные бригады делают и этому завхозу подчиняют. Теперь у каждой бригады свой план. Участки нарезаны и колышки вбиты. Сделал план - можешь вести своих в лагерь и занимайся, чем хочешь. Мы после ужина всегда танцы устраивали, под гитары. А ленивая бригада последней приходит, уже все поужинают, а они только бредут вразнобой, невеселые, молчаливые. И не до танцев, только пожрут и свалятся замертво.
  - И вам их не жалко?
  - А причем здесь "жалко - не жалко"? Мы для себя собираем, всю зиму эту картошку жрать будем. Они же, когда за столом сидят, что-то не шибко лодырничают.
  - Воспитываете, - понимающе киваем мы.
  - Жизнь воспитывает, - в команду попал, живи по законам команды.
  - В чужой дом со своим уставом не ходят, - вспомнил я.
  - Точно, - согласился Толик.
  Он нас, хоть мы и были младше его лет на пять-семь, считал взрослыми.
  Увидит или услышит, что кто-то о девчонках плохо говорит или грубит, обязательно скажет.
  - Девчонки - это самое святое. Они для чего? Для того, чтобы мы, пацаны, их добивались, любили их и старались все для них делать. Вот вы, что вы больше всего сейчас любите?
  - Я конфеты люблю, - говорит Косой.
  - Я - газировку.
  - Я книги читать люблю.
  - А я рыбачить.
  Колпак улыбнулся и говорит.
  - А теперь представьте, что у вас есть любимая девушка. Это лучше, чем все конфеты в мире, вся газировка, лучше всех прочитанных и непрочитанных книг, рыбалки и всего остального на земле.
  - Да ну!
  - Вот вам и "да ну", - потрепал по волосам и ушел с нашими старшими братьями в кино...
  Жалко.
  А я у него как раз спросить хотел...
  С глазу на глаз.
  Мы в вышибалы играли, пацаны и девчонки с улицы. А потом надоело. Чем еще заняться? Мальчишки постарше давай малышню кружить. Подхватят подмышки и крутятся с ними. Визг, писк, смех! Отпустят на землю, и те кругами выверчивают, ориентиры потеряли - голова закружилась. Кто упадет, кто на ногах удержится. Но все равно весело. Очухаются и опять лезут:
  - А еще!
  - А меня!
  У нас через три дома на улице девочка живет, симпатюлька такая, но затворница. Ее родители очень редко отпускают играть со всеми детьми на улице. Или работы по дому много ей давали? Или просто нелюдимые сами по себе. Я, почему-то, ее с Золушкой сравнивал, - такая она тихая, простенько одетая, безобидная. Она меня, получается, на два класса младше. Ей где-то одиннадцать тогда было.
  Верка...
  Вера.
  И она просит тихим голоском, без крика и без напористости, совсем не так, как малыши делают.
  - А меня покружите, - и ко мне подходит.
  Я ее, как всех, обхватил и закружил. Но малышня - это одно, а Вера - она побольше будет, и потяжелее. Как так получилось, я не знаю, но она соскользнула немного, и мои руки враз наполнились. Я похолодел! Сейчас как закричит: - Чё ты меня щупаешь! - как даст по морде! Опозорит на всю улицу!
  И остановиться не решаюсь, чего там ее покружил-то, с полсекунды, или полминуты всего лишь. И продолжать боюсь. А рукам так приятно, такие плотненькие полушария! И я даже почувствовал - в центре, под средними пальцами, мягкие припухлости, как кисельные: - надавишь, - провалятся, отпустишь, - назад выпрямляются.
  Я к Вере прислушиваюсь - дернется? фыркнет? отпустить попросит?
  Молчит!
  Покружил ее, как всех, поставил на землю и стою - ни жив, ни мертв, глаза в землю уставил, как будто тоже устал и голова закружилась.
  Пошла она зигзагами под общий смех, руки в стороны раскинула для равновесия, и сама смеется.
  Мелочь опять лезет:
  - А меня! А теперь меня!
  Ну я и рад, вроде как ничего и не произошло, опять делом занят. Всех готов до потери сознания кружить, только бы Вера не проболталась, какой я... как я ее... я же нечаянно!
  Она выбрала паузу, когда я дух переводил, и просит тихим шепотом:
  - Меня покружи... - и в глаза мои заглянуть пытается.
  А когда я обхватил ее пониже, почти за живот, чтобы, значит, случайно опять не...
  Она руки мои взяла и выше подняла.
  
  . . .
  Спорт.
  Хотел я стать мотогонщиком. Кумир у нас был - Габдрахман Кадыров. Из Уфы. По телевизору постоянно показывали - что ни соревнования - он Чемпион. И на льду, и на гаревой дорожке.
  В нашем городе была сильная команда мотогонщиков. И пацанов много там занималось. Мишку Варганова из нашего класса взяли. А меня не взяли. Очкарик.
  Была секция бокса. Опять не для меня.
  И в борьбу самбо не приняли... Но...
  Через пять лет я впервые выступал перед переполненным стадионом на Дне Города. Поднимал штангу. Со смешным весом. В восемнадцать лет во мне самом было неполных 48 кило, на штанге 72.
  Мне и тут врачи не разрешали поднимать много. Я обещал, что не буду, что в полсилы, лишь бы подписали медкарту на очередные шесть месяцев.
  А потом стал мастером спорта СССР, чемпионом много чего, наустанавливал всяких городских, областных и цээсовских рекордов, объехал всю страну. Правда, за рубеж не пустили, я ж с запретной зоны, невыездной.
  Это Колпак, вскинув над головой мой старенький велосипед, накрепко зажег меня спортом...
  
  
  
  Глава 4
  
  ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ
  
  
  Тетка пришла к нам в гости. В платье новом. Ради него и приперлась, похвастать обновкой. Села на стул, полуразвалившись, - нога на ногу, руки на животе скрестила. Праздная такая, никакими заботами не обремененная. Живет в городской квартире, - вода, газ, центральное отопление. Из всей скотины одна кошка, и детей всего трое - Лизка, Сашка и Косой.
  Она работает на заводе, в очень вредном цеху, травильщица. Зарплата большая, как у мужчин, да еще талоны на молоко и бесплатные обеды в заводской столовой. У них женщины на пенсию в сорок пять выходят, ей три года осталось.
  Посидела, помолчала, да и говорит матери.
  - Я на прошлой неделе была, заметила - у тебя в вазе конфеты нетронутыми лежат. - Говорит и морщится, - мать не присела ее послушать, обновку не похвалила, а мельтешит перед глазами. - По-моему, еще с Нового года, да?
  - Да, - подтверждает мать, ни на минуту не отвлекаясь от кухонной суеты.
  Я никогда не видел ее сидящей "без дела". Шесть детей, мал мала меньше, всех накормить, обшить, обстирать... Свой дом и какое-никакое хозяйство. Куры там, поросенок. Ну и огород, само собой. Если она и присядет когда отдохнуть, то отдых у нее на свой манер настроенный, - вяжет носки или штопает нашу одежку.
  - И чего? И никто не таскает? - спрашивает через губу.
  - Кто должен таскать?
  - Так орава твоя, - так нас, многих, звали. Не дождалась скорого ответа, вздохнула обреченно. - У меня - куда ни спрячь, все найдут и вытаскают. И с другими не поделятся. - Замолчала, свое в голове прогоняя. Мама никак не реагировала на затронутую тему, вроде - ха! Нашла, о чем говорить. Тетка пожевала губами и родила устраивающий ее ответ. - А твои, значит, не таскают?
  - Не таскают.
  - Хорошо тебе...
  У нас было не принято трогать что-то из вкусного самостоятельно. Даже стоит вазочка с конфетами на кухонном столе - пока мать не положит каждому его личную конфетку, ни-ни. А в вазе в серванте вообще святое, там для красоты, показатель семейного достатка. Если кто придет в гости, или учителка заглянет - посмотрят - ничего себе, у них конфеты шоколадные запросто в вазе лежат!
  А мы... я... не обращал на них внимания. Ну, лежат себе и лежат. Не я их туда пристроил. Захотелось конфет или чего-то вкусненького, а в чем проблема?
  Мало кто лучше нас, пацанов, знал потаенные места, где можно пустые бутылки найти. Ну и... Кинет кто-нибудь клич:
  - Пошли бутылки собирать!
  Или гуляем, где черти носят, - по лесу или по задворкам, - и попалась пустая бутылка. Все, старт дан. И план примерный завсегда негласно обозначен - по бутылке на нос. Разбредемся, рыщем. Кому повезет, и ни одну найдет. А кто-то пустой. Значит, мыть будет. И в сетке через весь поселок тащить в пункт приема стеклотары.
  Найти это еще полбеды. Сдать бутылки - вот задача. У детей пустую посуду не принимают, хоть до блеска ее надрай. Значит надо кого-то подговаривать. Хорошо, коли знакомого. Тогда за просто так помогут. Если чужого мужика попросишь, ну... ему на сигареты отвалить придется.
  Некоторые хорошие - не возьмут даже на спички. А некоторые еще и дорогие курят.
  Ну, слава богу, натуральный обмен произведен. Поделили деньги поровну, согласно голодных ртов или сверкающих пар глаз, и в магазин.
  Пустые бутылки принимали по 12 копеек. Халва стоила 90 копеек, пряники 72... Самое сытое и вкусное - булка еще теплого хлеба и сто грамм халвы на пару с кем-нибудь.
  Я завсегда почти так брал.
  А Сережка бестолковый, на свои копейки купит две шоколадные конфетки в красивой обертке, слопает их в полсекунды, еще у прилавка - аж давится, бедняга - не приведи господь, кто попросит. И ходит потом вокруг нас, канючит, - просит у всех, - дайте чего-нибудь куснуть, мол, жрать охота. А чего раньше думал? Зачем деньги за красивую обертку отдавал? Все равно фантик смял и выбросил.
  Я голубей держал. На бане у меня голубятня была. Сам все построил, сам за ними следил, кормил. Денег ни копейки из дома не брал. Или копил из мелких карманных, которые иногда перепадали. А чаще вот так же, с пустых бутылок. Только дело это, - бутылки собирать, как бы немного и постыдное. Но...
  Сосед наш, ну который дядя Коля. Он сторожем на пилораме работал, а у него, ну я говорил уже, пять детей еще меньше нас по возрасту. Совсем маленьких по возрасту, некоторые только ходить начинают, некоторые титьку еще сосут. Он каждый день по два рюкзака бутылок собирал и сдавал. Возвращается утром со своей сторожительной работы уже затоваренный. А колонка как раз стояла между его и нашим забором. Я в школу иду, - он в ледяной воде бутылки моет. А кто-нибудь из его мелочи пузатой тут же вертится, помогает отцу деньги на семейное пропитание зарабатывать.
  Иногда один, без пацанов, как будто просто так, похожу по лесу возле ремонтных мастерских. Там всегда после работы мужики сидят. Как накопится у меня бутылок пять, я с дядей Колей схожу в приемный пункт, помогу ему его бутылки нести, ну и свои заодно пристрою.
  А про бутылки... он меня успокоил.
  - Их, - говорит, - опорожнили и бросили. Каждый берет ему полезное. Одни - то, что внутри. Мне пустое оставили. Пустое для них. И полезное для меня. Некоторые, вон, работать не хотят, у других воруют. Воровать уж точно плохо? - меня в разговор втягивает.
  - Плохо, - односложно отвечаю.
  - А я зарабатываю, как могу. Или умею. Зарабатывать не стыдно...
  Это я на всю оставшуюся жизнь запомнил - зарабатывать не стыдно. И без дворника, и без нянечки, и без золотаря не обойтись, хоть в городе живи, хоть в деревне, а хоть и на самой Луне.
  У меня всегда свои деньги были. Пусть рупь всего, да заныкан. А то и больше. Поэтому голубей я дорогим пшеном кормил, по 28 копеек, а не ячменем с базара по рублю за ведро.
  Мы с дядей Колей вроде как дружили даже, потому что у нас было одно общее дело. Только то и разницы, что он свою ораву кормил, а я своих голубей.
  В конце сентября мы с другом Санькой пошли на стадион, договорились мяч погонять с ребятами. Напротив школы тротуар. По нему не часто кто ходит - он в стороне от главной дороги, тут ни домов жилых, ни сквера с деревьями. Зачем строили? Лучше бы в другом месте асфальт положили, хоть бы по нашей улице. А то, как дождь пройдет - так прыгаешь горным козлом по бесчисленным лужам.
  Идем, про это как раз и говорим.
  Я, привычка у меня такая, - под ноги смотрю. Не то, чтобы иду и нос мой в землю. Я как стреляю глазами. Батя, когда на мотоцикле едет, глазами то под колеса, то далеко вперед. Я у него возьми и спроси.
  - А как ты на такой большой скорости все ямки замечаешь?
  - Привычка, - говорит. - Профессиональная.
  - А я только под колесо смотрю, чтобы яму не проворонить, или на камень-булыжник не налететь.
  - А ты попробуй смотреть метров на... ну вон... лужу видишь?
  - Вижу.
  - Вот я всегда примерно на такое расстояние вперед смотрю, глаза как по линии навел и не отпускаю.
  - А вдруг камень под колесо?
  - Если ты камень или ямину прямо под колесом заметишь, успеешь отвернуть?
  - На велике, наверное, успею. Там скорость маленькая.
  - А на мотоцикле, или на машине ты же летишь. Попал в ямину, или налетел на камень и все, разбил подвеску или задний мост вывернул с корнем.
  - И чего тогда делать?
  - А ничего, смотреть на дорогу впереди себя! Заметил яму - всегда есть время ее объехать. А глаза, Если потренируешься, в два, в три раза больше замечать будешь. Я потому и стреляю по дороге глазами, что увидел вдалеке препятствие, теперь его сопровождаю, пока не объеду. И даже в такое время не перестаю вперед стрелять, а вдруг там еще таких ям полно.
  Я теперь всегда, даже когда пешком хожу, так смотрю - и вперед успеваю зыркнуть, и под ноги. Постоянно что-то нахожу на земле. Даже сейчас. А тут вижу, кошелек лежит. Маленький такой, дерматиновый, с шариками-защелками.
  Сначала даже поднимать не хотел, наверное, кто-то шутку решил сыграть - подбросил и нитку привязал. Наклонишься - а он за нитку потянет, и будешь дураком выглядеть. А сам тут же думаю - какую же нитку надо протягивать? - ни кустов вокруг, ни какого другого укрытия.
  - Кошелек, - говорю Саньке и притормаживаю.
  - Какой кошелек? - не понимает он, вроде, о другом говорим, но тоже притормаживает.
  - Потерял кто-то.
  - Где? - загорелся Санька и глазами не в землю, а поверх голов наших вертит, как будто кошельки - это птицы и от нечего делать по воздуху стаями летают.
  Я подпрыгнул на месте, присел пониже, цап, и в карман быстренько сунул. Всей-то задержке секунда, если кто со стороны и наблюдает, вряд ли заметит в нашем поведении что-то подозрительное - ну, идут, ну, болтают, ну, придуряются.
  - Чего там? - пытает, а сам по сторонам зырит - не засек ли кто? - Есть в нем что-нибудь?
  Я рукой щупаю, глазами моргаю в помощь, и пальцам становится приятно.
  - Вроде, пухлый! - а сердечко уже обороты выше запредельных набрало.
  Терпеть до стадиона? Где там, находка ляжку жжет.
  - Пошли в школу! - зовет.
  Ну... в туалет спрятались, проверили. Три сиреневых четвертака с портретом Ленина, - я в руках ни разу такую крупную купюру не держал! Десятка, пятерка и рубль с мелочью.
  - Девяносто один семьдесят пять! - быстренько сосчитал я.
  - Да ну! - не верит Санька.
  - Я что, считать не умею?
  - Умеешь, - соглашается Санька и задает самый глупый вопрос. - Что делать будем?
  - Назад отнесем и положим, - говорю и сам себе не верю. - Вдруг хозяйка вернется, вот радости ей будет. Глядишь, нам на мороженку даст.
  - Шутишь? - заглядывая мне в глаза, медленно въезжает Санька.
  - Ну да.
  Мы оба понимаем, в каком городе живем. Нашел - не украл, и все же.
  Пропал наш стадион, пропал футбол. Сели мы на травку около школы, так, чтобы тротуар этот для нас счастливый по всей его длине видеть. Долго сидели, до вечера. Как-то так, не сговариваясь, это у нас получилось. Думаем - вдруг пойдут искать? Увидим, подойдем и спросим:
  - А что вы ищете?
  Если скажет, что кошелек потеряла, - отдадим. А не скажет...
  Хотя честно, даже сейчас не знаю - подошли бы мы к той тетке или не подошли. Почему я решил, что это обязательно должна быть тетка? Может, что кошелек маленький, а может, что слово "растеряха" женского рода?
  Нам повезло. Никто не появился.
  Мы кошелек в голубятне спрятали. Договорились, если услышим, что кто-то потерял деньги, отдадим. Вдруг люди бедные и у них это последние гроши. На что они жить будут до следующей получки?
  Честно месяц ждали, а потом деньги поделили. По-справедливости. Саньке две по двадцать пять, мне остальное. Он мне потом на те, лишние, что ему достались, из Таганрога, со своей родины, пару турманов привез, тучерезов, голубя и голубку. Коричневые. Двадцать одно перо в хвосте. Такие в городе только у него были и у меня.
  А деньги эти...
  Я, пока в школе учился, так ни копейки и не потратил. Наоборот, копил, к ним по десятчику-другому прибавлял. Мне же в институт поступать. А билет до Свердловска стоит целых 7.70, да обратно, да жить там на что-то надо.
   Говорят, есть примета такая. Если ты нашел, скажем, рубль, то обязательно потеряешь в два или в три раза больше. Так что, говорят, нашел - не поднимай, себе дороже станет. Я в приметы не очень-то. Или потому, что глазастый, или по внимательности своей... Часто что-нибудь находил. А вот терять. Никогда даже ключа завалящего не потерял. Тьфу-тьфу. Вот воровали у меня... Это бывало. Даже чаще свои, которым доверял больше, чем самому себе...
  
  . . .
  
  Я много стихов про голубей написал. Что-то затерялось в глубинах памяти, что-то до сих пор осталось. А еще хотел книгу написать. Как Марк Гроссман.
  Мечтал - вот вырасту и обязательно напишу про дядю Колю, его житье-бытье. И про других людей с нашей улицы и с нашего поселка. Как жили они в то послевоенное время - полунищие, полуголодные.
  Но сильно богатые.
  Верою.
  И радостью, что живут, детей ростят, и страна им досталась такая хорошая.
  Такая.
  Хорошая.
  Все так считали.
  Потому что тех, которые так не считали, быстренько убирали.
  В лагеря.
  На перевоспитание.
  Чтобы и они быстрее поверили.
  Прям, как сейчас.
  Только верить сегодня не во что.
  И некому.
  
  
  
  
  Глава 5
  
  КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ
  
  
  12 апреля 1961 года ярко светило солнце. Снег почти весь сошел, только на крыше, с северной стороны, немного осталось. От солнечных лучей эти жалкие остатки помаленьку подтаивали, и крупные прозрачные капли падали, весело рассекая звенящий воздух. От удара о землю каждая капля превращалась в искрящийся и поющий фонтанчик. Эту веселую песенку можно наблюдать и слушать бесконечно.
  За долгую зиму снег надоел хуже горькой редьки. Каждый день в огороде разбрасывали кучи, чтобы солнце и черная земля быстрее съедали опостылевшую зиму. Я полез на крышу, - столкнуть последний снег - пусть поскорее растает и не напоминает о холодах.
  Мне восемь лет. Лопатой и на земле орудовать непросто, а тут стоя на лестнице, да одной рукой. Но... какое чувство страха в восемь лет, когда не думаешь даже на пару шагов вперед?
  Репродуктор висел на столбе возле кинотеатра и кричал на полгорода. Второй изрыгался на главной площади. Когда звуки встречались, ударялись друг в друга, раздавался всхлипывающий скрип, и дразнящее эхо уползало в горы.
  Кашляющее радио разнесло радостную весть о покорении космоса, когда я балансировал на открылке с тяжелющей лопатой. От восторга я чуть с крыши не упал.
  А по улице уже бежали пацаны и друг дружке изливали свой восторг, и обнимались, и визжали, и шапки вверх бросали. И, хотя новость знали все, все равно слушали сотый раз, что и как сказал Левитан, и что первого космонавта зовут Юрием Гагариным...
  А потом мы пошли в лес и набрали полные охапки подснежников.
  С тех пор по 70-й год, пока в школе учился, каждый раз 12 апреля я ходил в лес, собирал подснежники. Утром, только чуть светать начнет, я уже в лесу, благо, до него минут пятнадцать пехом. И из леса сразу в школу. Когда полную охапку наберу, когда всего несколько штук отыщу. Но, кажется, всегда в этот день они распускались.
  А потом раздавал их.
  . . .
  
  Мы все были просто помешаны на космосе. У любого спроси, хоть днем, хоть ночью фамилии космонавтов, кто за кем, когда и сколько летал - знали. И светились как новые медные пятаки от причастности к этим подвигам. А причастность свою чувствовали потому, что жили в стране, которая была впереди всех... в космосе... а мы, пацаны, что знали? Потому и считали - мы и в остальном впереди планеты всей.
  Хрущев был мудрым мужиком. Он в сознание всего народа вбил великую национальную идею. И росла страна. А народ? Он от военной нищеты шел к лучшей жизни. Пусть сегодня доказывают, ругают, плюют в годы нашей юности, мы на собственной шкуре чувствовали - с каждым годом жить всем становится лучше и легче. Два раза в год снижали цены. На пустяки, конечно, на ручки, карандаши, тетрадки, детское... По радио несколько раз на дню зачитывали список попавших под снижение вещей, длинный список, наверное, минут на двадцать. Главное, что это попадало на всех, на каждую семью и на каждого ее члена.
  Сегодня живем не в пример богаче. Но сегодня у абсолютного большинства народа нет азарта, нет уважения к самой стране и ее властной верхушке, нет гордости и причастности. Только устойчивое чувство, что тебя очередной раз надули. Прямо из Кремля. В самой неудобной позе...
  . . .
  
  Вовка Длинный работал в ремонтных мастерских. Они находились в городе, не за колючкой завода. И мы часто к нему в гости заходили. Просто так. Перекинуться парой-другой ничего не значащих слов, или велосипед отремонтировать - приварить лопнувшую втулку, или взять солидола для смазки.
  У Вовки был свой верстак, - стол, сваренный из уголка и обшитый железным листом. Вдоль стены еще несколько таких же верстаков - для других слесарей. А в углу бочки с солидолом и автолом, и много всякого другого добра. Только все ценное за решетчатыми воротами, закрытыми на большой амбарный замок.
  По всей стене на уровне моих глаз питающий кабель толщиной с руку тянется.
  И вот однажды кабель загорелся. Трещит, искры в разные стороны бросает, а металлическая оплетка его нагрелась до красного цвета и горит бенгальским огнем.
  В цехе паника. Кто на улицу выбежал, кто молча наблюдает. Мастер слезливо гнусит и кругами носится - он в цехе за все отвечает. Мужик один за огнетушитель схватился, но разве пшикалкой этой затушишь - там же электрический ток!
  Все ближе бочки с солидолом и автолом.
  Вовка выбил из рук рабочего огнетушитель.
  - Убьет, - подсказал.
  А потом бегом - ноги-то длинные, - к рубильнику, обесточил кабель. Искрить перестало, но огонь не потух. Вовка его рукавицей... Рукавица сварочная, толстая, из брезента. Но руку все равно прожег, сильно-сильно, даже мясо обуглилось.
  Он сам над собой смеялся. "Дважды герой кверху дырой", - говорил, когда ему медаль вручали "За отвагу на пожаре". Почему дважды? А в четырнадцать лет он пацана вытащил на речке. А пацан оказался сынком какого-то начальника на заводе. И Вовку отблагодарили. Медалью за утопающего. Вот он и смеялся - самые смешные медали ему дали.
  Нам всем хотелось в космос.
  Вовке Длинному, наверное, больше других. И, если мы только мечтали, он пошел дальше, на практике решил проверить, как этот ракетный двигатель работает - благо, времени свободного у него много появилось. Рука левая в бинтах, он не на больничном, а на легком труде после пожара. Вот и чудит потихоньку.
  Возле их двухэтажного щитового дома сарайки стояли. И так удобно, что мы среди них чувствовали себя отгороженными от всех любопытных глаз. Тогда в домах не было центрального подвода газа, а стояли у всех в закутке красные газовые баллоны.
  Вовка скрутил свой и принес его сюда, за сарайки.
  - Будем ракету в космос запускать, - сообщил он нам. - Если старт пройдет удачно, потом соединим четыре штуки вместе, я космический аппарат одноместный на работе сварю, и полечу.
  - А чего одноместный?
  - Двухместный четыре баллона на орбиту не вытянут, - деловито ответил Вовка, как будто он много дней и ночей проводил расчеты и теперь точно знает - для вывода на околоземную орбиту одноместного, сваренного из тонкого железа в ремонтной мастерской нашего ЖРУ пилотируемого Вовкой космического корабля именно столько газа и надо.
  Он, оказывается, действительно готовился к испытаниям! На дно баллона нацепил острый конус, прикрутил его болтом. Конус в цвет баллона красной краской выкрашен и белые неровные буквы по кругу: СССР. С противоположной стороны как фартук надеваются три лопасти: - Для стабилизации полета, чтобы не раскрутило в воздухе, - объясняет нам.
  Ладно, хоть догадался нас подальше отогнать, за угол сараек.
  Сам-то длинный, успел отпрыгнуть.
  Баллон, конечно же, ни в космос, ни к облакам, даже выше сараек не полетел. Он кружился по траве, вертелся вокруг своей оси, подпрыгивал, плясал... В общем, чудеса танцевальные демонстрировал. Сначала сбросил остроконечный конус. Потом и стабилизаторы.
  А мы со страха на землю упали, и хотелось нам вжаться в нее, раствориться. Ждали - вот-вот рванет! И полетят красные железные осколки в нас. А я еще подумал тогда, что надо было окоп вырыть поглубже. Тогда было бы не страшно.
  Наш "ракетный двигатель" конструкции Вовки Длинного, скатился в траншею, - рядом строили здание химчистки, - мы его уже не видели, только шипение горящего газа волнами плавало в пахучем воздухе. Взрыва в этот раз так и не произошло. Взрыв был потом, когда приехали дядьки в костюмах. И стали вопросы задавать. Тем, кто не убежал домой.
  А семья Вовки несколько дней без газа жила. Пока баллон новый не разрешили купить...
  Так и не полетели мы в космос. Газа в баллонах на нашу долю не хватило.
  . . .
  Что такое хрущевская семилетка?
  Мы ж как думали? А, каждый новый царек править приходит и сразу давай все под себя переделывать. Обязательно Конституцию менять, якобы, лучшую на совсем хорошую, мол, во всем мире такой нет, и чтобы называлась непременно его историческим именем - сталинскую на хрущевскую, потом на брежневскую... А потом и просто под себя - любимого, единственного и незаменимого. Чтобы сидел на троне безвыборно, творил спьяну или сдуру всякую херню, и чтобы ничего ему и шайке его вороватой за это не было.
  Так и с планированием. Были пятилетки, а давай сделаем семилетки. А потом Брежнев опять старые пятилетки ввел.
  Я, потом уже, когда очередной институт грыз, прочитал, что в начале 60-х рост ВВП не опускался ниже одиннадцати процентов - это удвоение ВВП!
  Вот что такое, оказывается, хрущевская семилетка.
  Каждые семь лет сделали в два раза больше.
  Далеко бы выросла наша экономика, если бы потом идею эту сначала не обосрали, а потом и не похоронили брежне-горбачевы с остальными долбачевыми...
  
  
  Глава 6
  
  КАК ОРДЕН ОБМЫВАЛИ
  
  
  Городок наш совсем молодой. Его Берия за год до своей смерти успел основать. Когда ядерный щит Родины строил. Поговаривали, что самолично приезжал площадку выбирать. В сапогах, по бездорожью, с огромной свитой наркомов и генералов.
  Так или нет, не знаю. Но место выбрано красивое. И город красоту эту не испортил. У нас, когда что-то строят, деревца лишнего не срубят. Так и стоят дома в девственном лесу, по соседству с соснами и елями, с березкой и черемухой. И ни кого не удивляют грибы - сыроежки, грузди, рыжики, выросшие на детской площадке или около тротуара. А земляничные кисти в десятке метров от дома алеют.
  Зимой, чтобы на лыжах покататься, достаточно из подъезда выйти, и вот она, лыжня. Хочешь - вокруг дома катайся, есть силы - на освещенную десятикилометровую лыжню иди.
  Почти у всех в семье кто-то работал на заводе. Правда, мы его, завода этого не видели в глаза. Во-первых, он был за колючей проволокой. Да-да, внутри нашей городской запретной зоны еще одна, еще более запретная. Во-вторых, его и не было вовсе, завода. На земле. А был он спрятан. Некоторые там работали токарями, фрезеровщиками. Тетка моя, Лизкина мать, в цехе гальваники, дядька платы для приборов паял в основном цеху. У Кольки отец раз в месяц возил на военной закрытой машине ЗИЛ-131 продукцию на военный аэродром, у Лешки батя в госприемке, ему сорока нет, а он уже полковник.
  А еще был у нас в городе молчаливый бородатый дядька. Он иногда прогуливался со своей женой по тротуарам или по площади. Такой, помню, высокий, прямой, в кожаном плаще почти до пят и огромной черной шляпе. Бородища до пупа. Рядом кукольная дамочка, за его локоть обеими руками держится и в глаза его заглянуть пытается. А на голове у нее черная, мудреная шляпка с золотой брошкой, в кино еще такие иногда показывают. У Любови Орловой подобная была. И не идет она, а плывет рядом с ним лебедушкой. И такие они отрешенные, и словно никого вокруг нет, ни одного человека. А только они, волшебный по красоте вечер и эта площадь, им одним принадлежащая.
  Я даже не помню, чтобы они ходили и разговаривали. Но им хорошо было рядом даже без слов.
  Я за ними один раз даже немного понаблюдал из кустов. Долго смотреть боялся, вдруг они заметят меня и мне будет стыдно за свое любопытство и подглядывание - как будто я в их личное заглядываю, - в квартиру, или в карман. А я еще тогда думал, а кем этот дядька работать может? Он не был похож ни на кого, - ни на токаря, ни на шофера, ни на других рабочих, которых я знал на нашей и соседней улицах.
  Потом думал, а может он художник или артист какой? Только театра в нашем городе не было. И артистов, стало быть, тоже не было. А живого художника я еще не видел. Были мы в мастерской при кинотеатре, там у Наташки батя работал, афиши с картинок на большие щиты перерисовывал. Но он не художник был, он Наташкин отец был, как обычный дядька. Ничего в нем сверх необычного такого, одевается как все, пьет как все. И дома у них никаких его картин не висит по стенам.
  Один раз при мне Бородатого с работы привезли на синей заводской волге с летящим серебряным оленем на капоте, и шофер угодливо нес за мужиком в подъезд большую сумку.
  К нам часто в школу приходили разные заслуженные люди - участники войны в кителях с погонами, увешанных наградами, герои трудового фронта, в простых пиджаках, но тоже со многими орденами и медалями. Дядька этот Бородатый никуда не приходил.
  Я и сейчас не знаю его фамилии.
  Знаю только, что у него было семь орденов Ленина и две звезды Героя...
  В том году отмечали День рождения города. В апреле. Пятнадцать лет стукнуло. Большая дата. Юбилейная. Мне на год... полтора меньше.
  И в школе нашей тоже отмечали. Я даже как конферансье был, на концерте номера объявлял и про своих школьных товарищей-артистов гостям и родителям рассказывал. Мне листочки дали специальные, где про них учителя нужные слова прописали. Гостям было не очень интересно про чужих детей слушать. А родители, те прямо со стульев готовы были свалиться, когда я их детей расписывал.
  Дядька один, первостроитель, рассказал, как они в лес наш первый раз приехали, как деревья первые срубили, как начали строить город с бараков на улице Строителей, конторы и магазина, а потом и кинотеатра имени 35-летия Октября. И еще много всего. А про завод, как и где его строили, ничего не говорил. Мы не спрашивали, запретная это тема. Что мы, маленькие, не понимаем, что ли.
  А на площади гуляние было. Народу! Все-все вышли, никто дома оставаться не захотел. Продавали всякие вкусности, газировку стаканами по три копейки. И сладкие булочки. Тоже по три копейки. Нам всем мама дала по десятчику, чтобы мы купили себе, кто что хотел. Я все на газировку истратил. Красно-розовая такая, морс называлась. Раз в году можно.
  В кинотеатре фильмы целый день крутили. С утра для детей бесплатно. Там в фойе оркестр играл, песни пели.
  И тоже буфет работает. А в городе на столбах радио не умолкает. Военных полно, все в парадной форме, с наградами.
  Пацаны старшие по случаю праздника взяли два пузыря портвейна и бутылку водки. К нам пошли, домой. В палисаднике за столиком расположились. Женька сбегал, притащил картошки вареной и сала кусочек. Хлеба и пирожков там же, на площади купили, вместе с вином и водкой.
  Расселись мы, Вовка разлил по граненым стаканам. Старшим что покрепче, нам вина красного. И говорит Колпаку.
  - Ну, чего, давай, показывай.
  А Толик поджался, стал еще меньше росточком и по сторонам смотрит - нет ли кого лишнего? Точь-в-точь беспризорник дичок. Я аж загорелся, что он нам сейчас такого секретного покажет? Интересно и гордо, что меня в какую-то тайну посвятят.
  - Давай-давай, рука устала стакан держать, - это уже братан мой подталкивает.
  Колпак вздохнул, громко втянув воздух через ноздри, и достал из кармана бархатную коробочку. Уложил ее бережно на левую ладонь, правой рукой край приподнял.
  А там на белой атласной подушечке орден. Трудового Красного Знамени.
  Колпаку.
  За трудовые успехи.
  В его девятнадцать лет.
  Как на фронте.
  В разведке.
  Потому что заслужил.
  Потому что месяц без выходных по две смены... новое "Изделие ?1" для Родины...
  А носить его на груди, показывать...
  
  . . .
  
  Котя стащил у отца шкатулку, набитую орденами и медалями. И нашими, и польскими с крестами. А у Попика, точнее у его отца, был суперский фотоаппарат ФЭД-2. С этим богатством мы поперлись в лес, на развалины бетонитового завода.
  Вот балбесы! Уже по тринадцать лет, а не знаем, что ордена вешают на правую сторону груди, а медали на левую. Мы все сделали наоборот. Нацепили на мою вельветовую курточку с моднячими накладными карманами. Она больше других на полувоенную смахивала.
  И давай по очереди ее одевать, фоткаться. И честь отдавали, как наши, и руку вскидывали, как немцы. Пленки-то полно, аж 36 кадров!
  А потом, чтобы еще придумать? А давай в партизан играть!
  - Кто будет партизаном?
  - И что делать?
  - Кто готов ради родины пытки вынести?
  Ну, выпало первому мне.
  Меня и связывали, и лицо грязью мазали, и на березе за вывернутые руки подвешивали, и на грудь ботинками. А сами по очереди курточку с наградами надевают и как бы меня допрашивают-пытают. Да рожи пострашнее, да палка в замахе...
  Договаривались, вроде, что потом кто-то другой будет в роли партизана. А когда пришло время меняться местами, оказалось, что пленка уже кончилась, да и игра эта уже надоела.
  Ордена с медалями с куртки сдернули, в шкатулку упрятали и бегом домой, как бы не хватились у Коти.
  А потом пленку проявили, фоток напечатали - каждому по двадцатилистовой пачке досталось.
  Через день или два прибегает Котя - я его никогда таким суетным не видел - и просит фотки ему отдать.
  - Зачем? - спрашиваю. - У тебя же свои есть.
  Начинает выдумывать всякую чушь. И что свои куда-то засунул, найти не может. А обещал тому-то и тому-то показать. И уговаривал, и просил, и взамен всякого интересного обещал. Но я играл с пацанами в попа-гонялу, мне отрываться от дела да бежать домой за фотографиями в лом.
  - Давай, потом.
  - Когда?
  - Завтра... или вечером.
  Вечером они уже вдвоем пришли, и уже двое канючат - отдай им фотки, да отдай.
  Я смекнул, что-то неспроста они такие подлизливые и добрые. И то взамен обещают, и это. Даже уже и с собой целые карманы принесли, меняться. И даже могут купить их у меня.
  Вынес я им свою пачку, - нате, забирайте! Просто так, ни за что.
  Бегом убежали, вприпрыжку.
  Потом, уже когда уроки начались, раскололись. У Коти батя увидел фотки, покраснел как рак и Коте понятным языком объяснил. За эти фотки его запросто с работы попрут, потому как его сын в фашиста играет, да в батиных заслуженных на войне орденах. Да как он теперь награды эти одевать будет на парад или на праздник? Отец кровью добывал, а сын их запачкал таким вот действом.
  Жалко, конечно, Котю.
  А только две фотографии у меня остались. Я их в книжке как закладку положил и забыл про них. А потом нашел. И оставил себе.
  
  . . .
  
  Мне было тридцать восемь, я шестнадцать лет не был в городе. Нелегко попасть туда, даже к родителям в гости. Только раз в десять лет пустят.
  Или на похороны.
  Это уже вне очереди.
  Приехал.
  Случайно ящичек у трельяжа открыл.
  Там штук двадцать орденов и медалей. И наградные книжечки.
  Моих отца и матери...
  
  
  Глава 7
  
  ВЫРВИ-ГЛАЗ
  
  
  Практически вся наша сознательная жизнь была на школу завязана. Каждый день, кроме воскресенья, уроки. Потом факультативы, секции, кружки. Репетиции, пионерские, затем комсомольские сборы. Большинство товарищей - конечно одноклассники, а уже потом соседи по улице и двору. Ну и учителя. Которых мы видели даже больше, чем родителей.
  Почему мы так бережно к учителям относились? Не ко всем, конечно. Но ко многим. Возможно, это от общего настроя, довлеющего в стране, еще не отошедшей от военной сталинской дисциплины и твердо усвоившей тогдашний лозунг: - "Учитель - самый уважаемый член общества". А более, пожалуй, от того, что дома нами мало интересовались. Родителям от нас одна забота - надо накормить, обуть да одеть. Ну и работой какой пользительной для дома и хозяйства загрузить.
  Дома нас, как личности, никто не воспринимал. Не доросли еще.
  А в школе - ты человек. Особенно, если башка на месте, и ты что-то из себя представляешь. Или как ученик, или как спортсмен, или активность высокая. Тут уже твоя перспектива насквозь видна, ценность будущая как на ладони. Ее не спрячешь, и за чужие спины не спрячешься.
  Я и через сорок с лишком лет после окончания школы многих из учителей вспоминаю с любовью и почтением. Да, это особая каста - Учитель. Они были намного умнее нас, умнее наших родителей, проповедники счастья нашего будущего. Мы просто были убеждены - от их труда зависит, как будем жить мы и через нас вся наша великая страна.
  Не все, конечно, так думали... но явное большинство.
  С другой стороны, каждый класс для учителя - это будущий срез общества. Каким оно будет? Никто, лучше учителя, представить не может. Аморфным, как добрая половина учеников практически в любом классе любой школы - куда поведут, туда и пойдем. Непробиваемым, как некая, но тоже немалая часть. Или шустрым, думающим не только о себе, на ходу подметки рвущим. Каковых единицы...
  Вот и относились они к нам согласно своим представлениям о жизни. Кто какой ее видеть хотел, тот таких и старался из нас приготовить. Мы ж чего, послушное тесто - лепи нас по образцу и подобию. Власть тебе для этого любимым государством дана, полномочия родителями добровольно делегированы, времени отпущено аж десять долгих лет...
  В школе нам преподавали иностранные языки. Немецкий и английский. Распределение по группам проходило традиционно, в духе того послевоенного времени. Мальчики, будущие солдаты, учат немецкий, - язык недавнего нашего врага. Девочки поголовно на английский отправляются.
  Девчонкам повезло. Их гоняли, с них спрашивали, их учителка любила свой предмет. Они к восьмому классу уже книжки на английском читали. Некоторые.
  Ну а нам было проще.
  - Немецкий? У-у-у! Фашистский! Да чего я его учить буду! Мой батя и без знания языка разбил их в пух и прах!
  Нет, мы не были шовинистами или националистами. Я, скажем, в школе знал о существовании вокруг нас двух наций - русские - это все, кто по-русски говорит, это и украинцы, и белорусы, и все на нас смахивающие. И вторая нация - еще бабушка нас научила - нацмены. Я даже не понимал, что это слово означает национальные меньшинства. Так вот нацменами были татары и башкиры, семья узбеков, живущая на нашей улице, и старый сапожник армянин. Это примитивное деление никак не сказывалось на наши отношения к людям иной национальности. Все были одинаковы.
  Это в институте появились евреи и монголы... чистые и нечистые...
  Так вот, вернемся к школе.
  Точно так же, или почти так же относилась к языку и Роза Салиховна, наш учитель немецкого. Она не любила предмет и преподавала как-то нехотя. Мы, даром что мелочь, но настроение ее тонко чувствовали, и уроки без зазрения совести пропускали. Да и сама учителка часто и подолгу отсутствовала. То сама болела, то дитё у нее...
  Короче, из всей школьной программы я вынес три немецкие фразы:
  - "У меня нет дас бухи".
  - "Зитцен птицен нах береза унд геруф ку-ка-ре-ку".
  - "Дер Кобель попи...дел вдоль штрассе".
  Один Котя у нас учился на пять. Ему вообще нужны были все пятерки - он медаль хотел получить. Ну и отец у него с воспитанием постарался. Офицер, все ж таки, всю войну прошедший. Он сыну обсказал, что надо хорошо знать язык потенциального врага. И Котя старался. А нам вот никто так не сказал, а то бы и мы...
  Мы карбида достали, целое ведро. Куски большие, размером с кулак, в бутылку не лезут. Наколем его обухом топора и с собой в кармане таскаем газетные свертки. Чуть пауза - перемена или куда в лес пошли, - в бутылку набросаем, воды туда, пробку из палки - и лети-взрывайся. Еще и кричим для острастки:
  - Получай, фашист, гранатой по башке от советского солдата.
  И падаем в траву от свистящих стеклянных осколков.
  Технология простая. В бутылку заливаешь воды на треть, потом травы натолкаешь побольше, палкой утрамбуешь, и сверху карбид, тобою же наколотый сыпь. Главное, следи, чтобы время осталось бросить снаряд подальше.
  Я технологию нарушил. Пока пробку забивал, карбид каким-то образом с водой соединился. Ну и... бутылка у меня в руках рванула. Морду отворотить успел, а руки... Три пальца так располосовало, - кожа ошметками висит. Ладно, кости хоть и оголило, но не сломало.
  Мы ж народ на улице выросший.
  Куски кожи на место приставили и черной изолентой замотали.
  Пришел я на урок немецкого, с опозданием, конечно. Роза Салиховна меня ругать принялась. Я возле двери стою - мне ж еще не разрешили пройти, - ворчание ее слушаю, а сам в глаза ей немигающе смотрю и медленно мизинец от изоленты освобождаю. Чем дальше я снимаю страшную повязку, тем тише голос училки, и уже взгляд ее не на меня, а на мой палец нацелен.
  Закапали первые красные капли на пол. Кто-то из девчонок взвизгнул. Увидела Роза Салиховна кровь, я ей рану глубокую поближе поднес.
  Пришлось за медсестрой бежать, нашатырем ее отхаживать.
  На целую четверть меня от немецкого на всякий случай "освободили" - поручили очень ответственное дело - вместо урока в теплице землю перекапывать и рассаду на ноги поднимать...
  В школе большинство пацанов клички имеют. Друг дружке их придумывают. У кого постоянная, у кого - то одна, то другая. Когда производная от фамилии или имени, когда от характера. А иногда и просто ниоткуда. Сережку Миронова, будущего медалиста и отличника звали Котя, Вовку Пластуна, гитариста и весельчака - Батя, Сашку Новоженина, дважды второгодника и лучшего моего друга-голубятника - Вжик.
  Это из-за меня его так прозвали. Мы раньше за одной партой сидели. Но он сам не думал головой, все у меня списывал, так проще. Вот нас и рассадили, чтобы его немного заставить учиться. На контрольных у нас всегда были разные варианты. Ха-ха! Делов-то! Я сначала его задачки решу на промокашке. А потом как-то передать надо? Я всегда на последней парте, меня там держат, чтобы не мешал классу, а Санька на второй сидит. Я уличу момент, когда учитель отвлекся, шепну тихонько свое "вжик", и промокашку скомканную ему по полу катну. Промокашка даже в полной тишине, когда по полу катится, не шуршит.
  Так и прилипла к Саньке эта кличка. "Вжик", и все тут.
  Мне кличку не пацаны дали.
  И не девчонки.
  Мне кто-то из учителей дал.
  Не знаю, насколько точно, но как-то, через много лет после окончания школы, встретил бывшую одноклассницу. Ни фамилии моей, ни имени она не вспомнила, а вот что я Тимка-вырви-глаз, не забыла.
  Я грешу на Василия Андреевича. Арифметику он вел у нас в пятом и шестом классах. Участник войны и инвалид, ходит с палочкой, - нога одна не гнется у него. Спокойный, как танк. Вывести его из равновесия никому не удавалось. Его многие любили, как учителя. Я, наверное, больше других, потому что вел он один из самых любимых моих предметов.
  Как-то, в пятом еще классе, я немного приболел, ну и пропустил часть уроков арифметики. А там темы новые были. И я никак не въеду, никак не могу задачки с бассейнами, в которые две трубы вливают, а одна выливает, решать. Ну, не понимаю, и все тут. А признаться боюсь. Мучаюсь, домашнее задание по арифметике списывать приходится! И кому? Мне! А ну, узнает кто? Стыдоба!
  Василий Андреевич сам, видать, по моему скучному виду, смекнул.
  Оставил меня после урока, подсел рядом за парту, палку свою самоделишную перед носом положил, ну, где на парте ровное место с ямками для ручек и карандашей.
  Одну перемену мы с ним всего и посидели, и я понял. Боже! Какие простые задачки! Как здорово эти две трубы вливают, а эта, паршивка, как ни старается, назло им, выливать совершенно чистую и нужную нам воду, все равно в бассейне понемногу прибывает. И скоро можно будет нырять, вот только пусть до заданной отметки уровень дойдет. Не то нырнешь, и голову свою бедовую сломаешь.
  Я потом их, задачки эти, кому только не объяснял!
  А самое главное - вот что он мне сказал.
  - Когда не знаешь или не умеешь, спросить и поучиться не стыдно. Я ведь тоже, хоть и учитель ваш, не все знаю, а еще больше не умею. Для того и живу, чтобы всю жизнь чему-то учиться.
  Такой вот он был, Василий Андреевич, для меня не только забытой арифметики Учитель.
  Но... было в моей жопе вставлено здоровенное шило.
  Натер я мылом доску, чтобы урок его сорвать. Это уже в шестом классе было.
  Специально пораньше пришел в школу, вместе с техничкой в дверь прошмыгнул.
  Пацаны и девчонки, кто знал, подхихикивали в кулак, ждали начала урока. А когда Таньку, дочку директора, к доске вызвали, - хохотал уже весь класс. Мел в ее руке писать не хочет, улетает в сторону.
  Стоит она, растерянная, около доски и чуть не плачет.
  Василий Андреевич не стал задавать глупых вопросов, типа: "Кто это сделал" да "Выйти к доске". Он просто повернулся к злосчастной доске, посмотрел на нее, наклонив голову. А потом повернулся к классу и говорит.
  - Ну, насмеялись? - все под его строгим взглядом притихли. - Продолжим урок. К доске пойдет...
  И вызывает тех, кто ростом самый высокий в классе.
  А это у нас Меньшенин, Артемов, Снегирев... Еле-еле троечники. Они, все трое и отдувались на сегодняшнем уроке.
  - А как писать? - спрашивают в последней надежде увильнуть.
  - С самого верху пишите, - подсказывает Василий Андреевич, - там доска чистая.
  Смекнул, арифметик наш ранетый, что росточком я самый маленький в классе, едва до середины доски достаю.
  Не получилось у меня урок любимой арифметики сорвать.
  А когда звонок на перемену прозвучал, он сказал в класс, ни к кому конкретно не обращаясь.
  - Доску вымой, пока директору не наябедничали.
  Это он меня от гнева директорского спасал.
  И ушел, стукая по крашеным доскам своей черной от горя палкой.
  Как люди на вшивость проверяются...
  Многие из класса видели, как я доску мазал, и никто слова не сказал - мол, чего ты делаешь? Наоборот, ржали, предвкушая развлекаловку. А тут... Один из дылд говорит:
  - Давай, мой скорее, я за тебя больше отдуваться не буду!
  Это он про то, что его опять могут к доске вызвать на следующем уроке.
  - А если не вымою, - завожусь я, - что сделаешь? Наябедничаешь?
  Троечник, это еще ладно, это все понимают и принимают. А вот прослыть ябедой!
  - Не буду я на тебя ябедничать, - защищается. - А вот по шее надавать стоило бы.
  Зря он так сказал, знает же, я в драку смело лезу, хоть он и выше меня почти на голову. Я - как Колпак, за справедливость. Не для себя старался, для всех - так мне казалось.
  - Ах, ты так? - наскакиваю на него. - Ну, пойдем выйдем!
  Опять я в центре внимания, перемена, в классе одни пацаны остались, кружок вокруг нас организовали.
  Тут Меншеня встрял. Он тихий, безобидный, такой теленочек, хоть и самый высокий в классе. И самый сильный.
  - Хватит вам, - развел нас в стороны своими длинными руками. - Все виноваты. Тимка мазал, а мы молчали. - И уже кому-то за нашей спиной. - Давай быстро за ведром, перемена скоро кончится.
  . . .
  
  Василий Андреевич у нас и дальше должен был свои уроки вести, алгебру там, и геометрию.
  С ним здорово. Он придет на урок, сядет за свой стол и ни разу не поднимется, промеж партами не пойдет. Тяжело ему. И о том, что он подходит к классу, всегда заранее знали. Палка его громко стучит. Тук и тук.
  А еще он нам на уроке часто какие-нибудь присказки рассказывал. Развлекал. А на самом деле отдых давал, чтобы мы, посмеявшись, с новой силой за урок его принимались.
  Но осенью, первого сентября, его в школе не оказалось. Нам дали другого учителя... учительницу.
  А Василий Андреевич...
  У него нога, которая ранетая, заможжила - разболелась, рана, видимо, открылась.
  Его в областную больницу увезли.
  И все...
  И не вернулся...
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 8
  
  КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА
  ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ
  
  
  Летом на каникулах главное развлечение - по лесу лазить. Или на речке пропадать. Когда с удочками, когда просто так, купаться и загорать. С утра до вечера. Пить захотел? Вон сколько ручейков с гор сбегает, да ключиков вдоль по берегу. А есть? Ну тут совсем пустяк, - в апреле начинается медуница, потом кислятка, барашки, щавель... Грибы, ягоды, молодые побеги на сосенках. Да мало ли чего растет в огромном лесу? Мы ели все, что не горькое, и все, что еще шевелится. Устрицы? А черт их знает, что это такое. Но на вид, как черные ракушки, живущие в иле. Склизкие, холодные. Но если их немного посолить... или в кипяток на минутку бросить.
  Никто нас специально не учил искусству выживания. Но мы выживали, может быть, даже назло всем земным силам...
  За мостом слева залив. Каждую весну Юрюзань разливается и овраг этот наполняет свежей водой и рыбой. Он узкий и длинный. Метров пятьдесят. А в ширину от пяти до пятнадцати метров. И глубокий! Кое-где под три метра будет. Не донырнешь без тренировки. Когда сходит большая вода, залив остается отрезанным от основного русла. Вода отстаивается до полной прозрачности, прогревается на солнце до температуры парного молока. Дно разными водяными водорослями обросло, а чего им - расти себе спокойно, течения нет, солнца полно. А рыбы тут как в аквариуме плавают, каждую видно, можно часами просто так за ними смотреть, особенно за щурятами - затаятся и выслеживают добычу...
  Лучшего места для купания не найти. Залив с дороги не виден, берега густо окутаны кустарником, бережок травой как ковром покрыт... Даже иногда голышом купались. А чего? Все равно никто не увидит. Потом лежишь, обессиленный, смотришь на гладь воды, на рыбью мелочь, и завсегда о чем-нибудь думаешь.
  Вон напротив нас ива - куст старый, разросшийся, ствол у нее загнулся от возраста, над водой свисает. Можно сидеть на нем в самую жару, как на скамейке. Ноги почти касаются воды, ни лучика солнца до тебя листвой не пропустится. А ты как в палатке, или как в сказочном шатре. Мечтай, о чем хочешь, представляй себя хоть путником в Индии, хоть султаном. А еще здесь прятаться можно. Когда кто чужой в залив забредет, скажем так, не один - можно отсюда наблюдать. Не все про эту иву знают, про ее скрытые хитрости.
  Сколько мы всякого кино, которое детям до... смотреть не положено, отсюда наблюдали!
  На перекате поставили банки, быстренько насобирали полведерка пескарей и малявки, почистили. Каждый что мог из дома прихватил. Колька Любимов, сосед наш, принес с собой три крупных картофелины, Сережка пшена стакан и соли. Я нарвал в огороде луку и укропу, по дороге купили полбулки хлеба на Петькин пятак. Мы привычно костер разожгли и уху нашу сварили. Только вот ни ложки у нас, ни кружки. Чем есть? Не догадались взять. А идти домой, даль такая!
  Где-то в полукилометре от залива воинская часть стоит, ну, которая заводской периметр охраняет, - казармы там солдатские. Сережку, как самого младшего, послали, он принес каждому по старой консервной банке, из под тушенки. Там их полно валяется, целая ямина. Чем хороши? Они снаружи промаслены, а внутри жир от тушенки. Если их в костре обжечь немного, вроде как они продезинфицируются, к употреблению в качестве посуды годятся. Мы почерневшие банки помыли в заливчике, с песком и с травой. Каждый сам для себя. Кто до блеска тер, кто чуть-чуть шоркнул, и к ведерку с ухой.
  Банки солдаты открывали ножом. Которые до половины крышки, которые на две трети. Край отогнут, тушенку вывалят, банку выбросят. Нам удобно, за отогнутую крышку держать, из ведра черпать. Только взбултыхнуть надо, поднять со дна крупу и картошку. Не один же рыбный бульон глотать.
  Мы поели уже, отваливаться от ведерка с ухой начали - можно и вздремнуть с часок. А Сережка и скажи.
  - Тонька с Валькой опять к солдатам пошли.
  Все пацаны наши знали, зачем.
  Тонька в ремесленном учится, на маляра. После восьмого класса пошла. У нее со школой плохо. Совсем никак. Даже на тройку не тянет. Мать у них дворничиха, живут они в комнатке в полуподвале, дом их около милиции. Я всегда, когда мимо прохожу, смотрю под ноги - а у их окошка над асфальтом только узкая полоска видна. Остальное в яме. И всегда плотно шторы занавешены. Даже днем. Даже в жару. Чтобы с улицы никто в их домашнюю печальную жизнь не заглядывал. У них там еще три девки, маленьких. Ну, то есть, младше Тоньки. А отца у них нет. Где он? А никто не знает. То ли сидит, то ли бегает.
  А Валька в школе учится. Не в нашей, в четырехэтажной. В девятом классе была, в десятый теперь перешла. Но тоже почти как Тонька, с одной мамашей живет.
  Они часто к солдатам ходят. Подойдут к их зеленым железным воротам с алыми пятиконечными звездами, дежурному в щелку покажутся и уйдут к кустикам. Сядут там на камушек, и сидят, ждут, а сами негромко промеж собой болтают.
  Обе худенькие, Тонька совсем маленькая, как я, метр пятьдесят не будет, белобрысая, волосы до плеч, немного кудрявятся. А Валька повыше на чуть-чуть. Она немного рыжая, лицо густо-густо в веснушках, и лоб, и нос, и особенно скуластые щеки. Обе в легких простеньких платьицах, такие девочки-припевочки из шестого или седьмого класса.
  Они так иногда долго сидят. Бывает, ничего не высидят и уйдут тихонько. Могут, если жарко, к нам в залив прийти, покупаться. Там, где кусты над водой нависают, они там купаются. Нам близко подходить нельзя, у них из купальников одни трусы не купальные, простые. Потому они нас гоняют. Но мы все равно, когда надо, запросто можем с их стороны подползти и подсмотреть. Они нас не заметят. Уж мы-то на нашем заливе каждую травинку знаем.
  А иногда они и дождутся.
  Когда Серега сказал, что девчонки пошли, мы сразу засобирались. Опять самого младшего, конечно, Серегу, кого еще? оставили у костра, пусть ведро и удочки наши сторожит.
  По тропинке через малинник бежим, пригнувшись, и переговариваемся негромко.
  - Хоть бы их за колючку не повели.
  - Хоть бы кто-то вышел, а они еще недалеко ушли.
  Это мы хотим, чтобы так было. Должно же хоть иногда повезти.
  Два цветастых пятна первым Колька заметил.
  - Тихо, - затормозил и руку с растопыренной пятерней в нашу сторону выставил, - договариваются!
  Мы в траву упали, наблюдаем.
  Два молоденьких солдатика стоят перед девчонками, вытаскивают из-за пазух консервы, упакованные в бумагу брикеты. В таких гречку или горох продают, или еще кисель, и сигаретные пачки. У Тоньки сетка есть, темно-зеленого цвета, тонкая такая, но очень крепкая. Когда она пустая, в кулаке ее спрятать можно. А начнешь складывать - растягивается хоть до пола. В нее складывают продукты и сигареты.
  А потом девчата им что-то говорят, парни переглядываются, меняются местами. Тот, который напротив Тоньки стоял, ближе к Вальке перешел. А Тонька первая встала и пошла в нашу сторону, к малиннику. Там полянка малюсенькая, со всех сторон малина, а на одном клочке ничего не растет, только трава высокая вперемежку с полевыми цветами.
  Мы ужами с ее дороги поползли, прятаться, хорошо, кустарник густой вокруг растет и можно даже в метре пройти и не заметить человека.
  Тонька шла и все время оглядывалась - идет солдатик следом или отстал. Уже почти пришла на место, видит, ухажер ее отвлекся, в сторону своей части смотрит, как будто он невидимой веревкой к ней привязан, и теперь веревка натянулась и не пускает его рубикон перейти. Она сетку с продуктами в крапиву скинула, заныкала от него.
  А когда вышла на полянку, присела на траву. Коленки голые худенькие выставила на обозрение и ждет терпеливо.
  Солдат подошел, точно как барашек на привязи, воровато обсмотрелся. Место ему , видать, понравилось, он перестал нервничать, сел рядом. Сидит сиднем - руки на коленях. И не делает ничего. Зачем приперся? Молчит как немой и даже в сторону Тоньки не смотрит.
  Мне уже надоело лежать в траве и ждать, я уже уходить, то есть уползать, собрался, дурак какой-то попался. А еще в армии служит! И чему их там, в части учат? Защитник отечества, ко всему готовый. Готовый он, как же! Тушенку жрать да на посту стоять, может и готовый. А в остальном, вот тут, к примеру, ни рыба, ни мясо.
  Тонька тоже устала его ждать.
  - Ну, ты чего, - спрашивает негромко. - Я тебе назад ничего не отдам, у меня уже ничего нет, видишь, - это она ему за продукты объясняет, и руки свои показывает. - Ты давай уже, или я пойду.
  Тонька не уйдет, ей хитрожопить ни к чему. Если хоть раз кого обманет, или обломает... ей же потом сюда не прийти. Веры не будет, значит, и жратвы халявной не будет.
  Она подползла к робкому солдатику, щекой о его щеку потерлась, - кошечка приласкалась. Платье свое через голову сняла и аккуратно на травку положила. Парень уставился на ее маленькие грудки с бесцветными сосками и окончательно замер. Тонька помогла ему снять гимнастерку, ремень расстегнула, а он все как замороженный, или заторможенный. Потом она совсем осмелела, трусики скинула и руку его себе... туда... положила.
  Только теперь парень ожил, понемногу зашевелился.
  Всего-то дел у них было минуты на две, на три.
  Мы даже рассмотреть ничего не успели. Только приспущенные штаны солдатика несколько раз колыхнулись, потом опали. Да Тонькины голые ноги с грязными пятками рогатиной поднятые к небу.
  Он вскочил быстро, - в глазах то ли удивление, то ли испуг, - подхватил гимнастерку и почти бегом по тропинке к себе в часть побежал. Пытается на ходу гимнастерку одеть, а она радостно на ветру рукавами машет, заместо хозяина всему миру свой восторг выказывает.
  Остановился на мгновение, попал в рукава и еще быстрее по тропинке припустил - под спасительное прикрытие железного забора с большими красными звездами по обе стороны.
  А Тонька еще долго лежала голая в траве, смотрела в ясное голубое небо и одной рукой рисовала в воздухе плавные круги и замысловатые линии. Теперь только ее маленькая парящая рука - больше нам ничего не видно.
  Мы были разочарованы. Кино кончилось, а мы даже в зрительный зал не успели попасть.
  Отползли немного, потом встали и в залив свой вернулись.
  Петька последним пришел, - мы уже в воде баландались. Когда в воду ныряли, я заметил, что у Кольки шишка еще выпирает, и подумал тогда: - "А почему у меня быстро прошло?"
  Мы накупались до одурения, лежали на траве и загорали. Я рассказывал пацанам про американского индейца по имени Соколиный Глаз. Я любил Фенимора Купера читать. А они, все трое, вообще книг не любили. Я не понимал их. Как так? Слушают, рты разинув. Замолчу я, они торопят: "Давай дальше! И чего он сделал?" А самим прочитать - лень. Да я, если бы дали, только книги бы и читал, и ничего больше не делал бы.
  Смотрим, в залив девчонки пришли. Сели наискосок от нас, невесёлые такие, чуть не плачут.
  - Ухи хотите? Идите, у нас есть, - позвал сердобольный Петька. Он всегда такой. Даже когда к нему домой просто так придешь, на минутку, он всегда спрашивает. - Жрать хочешь?
  Мать у него такая же сердобольная. Она в Ленинграде всю блокаду прожила. Еле выпуталась. Мы как-то кино смотрели, не помню, как называется, там еще из плена сбежал наш, и по заснеженным горам домой пробирается. А с ним женщина не русская. И просит она у него: - Брот! - Ну, хлеба, значит, по-нашему. А Петькина мама громко заплакала и говорит: - Да миленькая ты моя, все бы тебе отдала. - А ей кто-то говорит: - Она же немка! - А она: - У голода национальности нет...
  Тонька кивнула, мол, хочу. И Валька за ней следом подошла.
  Покормили мы их из наших смешных тарелок-банок. Уха уже остыла, стала даже вкуснее. Или когда мы ее горячую ели и обжигались, нам не до вкуса было?
  - Купаться будете?
  Валька буркнула:
  - Угу, - рот ее был занят.
  А Тонька вдруг сказала обиженно.
  - У нас сетку с тушенкой свиснули. Жалко, - и так сморщила свой маленький носик - вот-вот расплачется. - Мы бы вас тоже чем-нибудь угостили.
  Я сильно удивился. Здесь редко люди бывают, кто бы мог так нехорошо сделать? Вряд ли солдатики вернулись за своими подарками.
  Мне даже стало немного неудобно. Ведь я видел, куда она сетку в крапиву под кусты бросила. Вдруг она узнает, что мы подглядывали, и на нас подумает?
  Петька спрашивает.
  - А чего там было?
  Девчонки обсказали подробно.
  - Две банки тушенки, два гречневых брикета...
  - Три, - вяло поправила Валька.
  - Ну да, три, - согласилась Тонька. - Сигареты тронзон. Пять пачек.
  - А где прятали? - не унимается Петька.
  - В крапиве у малинника.
  - Хорошо искали?
  - Все на пузе облазили.
  - А че будет, если найдем и вернем вам?
  - А че тебе надо? Сигареты или тушенку?
  - Или гречку?
  - Не-а, - говорит Петька.
  - А чё тогда?
  - Вы на фиг к солдатам ходите?
  - А жрать чего? - совсем по-взрослому спросила Тонька. - От картошки уже отрыжка. Мне шестнадцать скоро, а я ни разу на танцах не была, не в чем идти.
  - У тебя это платье красивое, мне нравится, - говорит Колька и смотрит на нее по влюбленному.
  - Ничего ты не понимаешь. Мал еще, - беззлобно сказала Тонька, - я в нем с пятого класса хожу. Вон, уже швы ползут.
  - Ну и что, - краснеет Колька. - Все равно ты красивая.
  - Я? - хотела уже рассмеяться Тонька, но передумала. Только благодарно Кольке улыбнулась.
  Она сидела напротив меня, ноги в коленках разведены, а пятка в пятку упирается. Я лежу на животе и все вижу. Вижу ее серые трусы, застиранные до желтых пятен. Нитки на швах порвались во многих местах и торчат как седые щетинки. Трусы натянулись, рельефно выпячивая бугорок и глубокую полоску по нему. А еще я вижу настоящие курчавые волосики, которые через тонкую ткань пробились.
  А Петька опять за свое.
  - Ну что, поискать вам вашу сетку?
  Валька первая смекнула, что Петька не просто так их пытает. Что-то от них ему надо. Она прямо в лоб спросила.
  - Чё ты взамен попросишь? А?
  Он хитро один глаз прищурил и на голые коленки кивает.
  - Покажете, а?
  - Мал еще, - смеется Тонька, и видно, что у нее тоже интересность появилась к Петькиной настойчивости.
  
  
  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 4
  1. ТАНЦПЛОЩАДКА 10
  2. НАШ ПОСЕЛОК 24
  3. КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ 37
  4. ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ 51
  5. КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ 63
  6. КАК ОРДЕН ОБМЫВАЛИ 71
  7. ВЫРВИ-ГЛАЗ 80
  8. КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ 92
  9. "СВАДЬБА" ПОЕХАЛА 109
  10. "НИНА ПЕТРОВНА - ЖОПА НЕРОВНА"
  или 24 ЧАСА НА СБОРЫ 119
  11. ПОСЛЕ ТАНЦЕВ 135
  12. КАК СИМКА МИЛЛИОН ПАЦАНОВ УБИЛ 142
  13. ЛЯЛЯ 152
  14. КАК Я ПЕСНЮ ИСПОРТИЛ 160
  15. БУТЫЛКА ПОРТВЕЙНА 171
  16. ФОТОСЕССИЯ 186
  17. БАННО-ВЕНИКОВЫЕ СТРАСТИ 197
  18. ФАНЕРНЫЙ ДОМИК 207
  19. АППЕНДИЦИТНЫЙ ШРАМ 220
  20. МАТЕМАТИЧКА 236
  21. ПОДПОЛЬНЫЙ СКЛАД 248
  22. ОТСТОЙНИК 256
  23. КАК Я В БАНЕ СПИНКУ ШОРКАЛ 266
  ПОСЛЕСЛОВИЕ 276
  watim Книга издана в России и Сев.Америке. Все 300 страниц на сайте https://www.cibum.ru/books/2325447 читать или купить всего за 30 рублей
  
  БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА
  
  исповедь 13-летнего
  
   + 16
  ISBN 978-5-7114-0483-5
  
  
  Художник Родион ТАНАЕВ
  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
  
  
  В две тысячи втором году я опубликовал повесть "Я - SOSка" - исповедь 12-летней". Такой мощной реакции никак не ожидал. Десятки тысяч читателей за месяц в Интернете, и это при том, что повесть несколько раз удаляли с сайтов администраторы; сотни комментариев, среди которых были и такие, где предлагалось посадить меня за растление, запретить писать и даже выгнать из страны. Из всех комментариев мне дорог один. 20-летняя студентка из Челябинска написала:
  - Боже! Откуда вы знаете про мою жизнь? Я старалась позабыть все. А вы, вы в деталях описали и меня, и то, что было со мной в том возрасте"
  Через год вышедшую книгу вырвали из рук.
  Редактор газеты сказала мне:
  - Вот пишете вы про сегодняшнее время, сексуальная революция, свободные взгляды, падение нравов. А что, в ваше время люди другие были? Секса не было? Разврата?
  - Могу сразу сказать, - весело вскинулся я и отчеканил, - секса в СССР не было. Свободные нравы карались. Разврат осуждался.
  - Вы ёрничаете, а я серьезно спрашиваю.
  - Если серьезно, - погрустнел я, подбирая ответы помягче, - пуританское воспитание в вопросах секса. Даже слова такого благозвучного мы не знали. Было одно: емкое, старорусское, пачкающее - е....аться. Просто на этой теме было негласное табу.
  У брата в фазанке парнишку на три года в тюрьму посадили за найденную у него колоду карт с голыми тетками.
  Уже учился в институте, аспиранта за перепечатанную на институтской машинке "Кама-Сутру" отчислили из аспирантуры.
  Страница из "Плейбоя", и ты гарантированно пойдешь лес валить годиков на пять.
  Коммунистическая идеология, "сусловщина" выживших из ума стариков были пострашнее средневековой инквизиции. О чем тут говорить?
  - Не ради праздного любопытства или упрека в ваш адрес я спрашиваю.
  - А ради чего?
  - Я хочу своих родителей понять - вы же с ними в одно время взрослели. Как вы жили, как в вас входило то, что сейчас именуется сексом? Взяли бы и написали об этом с ретроспективой своего времени, своего 12-13-летия?
  Как много вопросов поставили передо мной за раз. И задумался я крепко, и попытался вернуть память свою назад, в середину 60-х годов и вспомнить, а как же действительно мы жили?
  Несколько попыток написать "Банный день..." закончились провалом. Я не мог попасть в ритм произведения, не мог найти нужной интонации. Первая главка, исполненная в 2003 году, так и осталась единственной.
  Год назад я, не знаю, что подтолкнуло, переписал "Исповедь 12-летней", более детально проработал некоторые линии. И, по окончании этой работы, понял, что нашел.
  Нашел тему, нашел язык написания, ритм. Нашел ту интонацию, которая одна способна донести до читателя мою задумку. И главки полетели из-под моего пера.
  Повесть, которую вы читаете, можно назвать продолжением разговора, начатого в Исповеди.
  Место действия - Россия. Урал. Провинциальная глубинка.
  Время действия 66-67 годы прошлого века.
  В конце некоторых главок, курсивом, лирические отступления. То, что в них больше грустного, вы уж меня за ради Бога, простите. Лет-то сколько прошло...
  Все остальное - на страницах книги.
  
  PS. Любые совпадения имен, фамилий, фактов прошу считать случайными, никакого отношения к действительности не имеющими. Произведение художественное и относиться к нему следует соответственно.
  
  С уважением,
  
  Глава 1
  
  ТАНЦПЛОЩАДКА
  
  
  Не знаю, как у вас, но у нас банный день всегда в субботу. Это родители такой порядок завели.
  По привычке.
  Их с детства приучили. Теперь они нас к тому же приучивают. Точнее, достают.
  Рабочая неделя шестидневная, в субботу до трех часов пахали, это если с перерывом на обед, а без перерыва, так вообще до двух. Вроде как короткий день заботливое государство от щедрости своей дарило горячо любимому им народу.
  Этот день в любую погоду казался светлым и радостным. Как будто старая жизнь, полная всяческих забот и тяжелого труда, жизнь, в которой ни одно из мечтаний детства и юности не сбылись, вдруг заканчивалась, а впереди свободный вечер, впереди принадлежащий тебе день и новая жизнь с надеждами, что вот наконец-то... с понедельника... и навсегда...
  Обычно родители в десять вечера уже спать ложатся. А как иначе, если вставать им в пять утра, - скотину прибрать, жратвы на всю ораву наготовить. Вот и выпадает им один раз в неделю возможность припоздниться, банькой побаловаться, с гостями за трехлитровкой пива или бражки без оглядки на время посидеть. Назавтра как-никак законный выходной, завсегда можно лишний часок для сна урвать.
  Я не против бани, баню я даже очень. Особенно зимой, когда веником намашешься. От жары уши трубочкой, как березовый лист, сворачиваются. Сердце места себе не находит, готово, разогнавшись до тысячи неуправляемых ударов, лететь без остановки хоть до Луны. И только прыжок в сугроб оставляет его на месте. И примиряет с мыслью пожить еще немного в этом бренном теле, и дальше терпеть нечастые банно-вениковые издевательства.
  Я родителей, конечно же, понимаю. Но...
  Нет бы выбрали другой день недели.
  Ну, хоть среду, или даже воскресенье.
  Им надо именно в субботу, когда танцы...
  Я что, должен подрыгаться немного, а потом в самый разгар домой бежать и мыться, пока баня не выстыла? А после бани опять на танцы? А вдруг за это время как раз самое интересное и произойдет? Кто-то кому-то мордасы начистит. Или Вовка Длинный с Толькой Колпаком твиста своего фирменного заломают?
  Длинный в армии служил у немцев, в Дрездене. Там и надыбал. Немчура на своих танцах-манцах-обжиманцах всяко разно куролесит. Европа! Длинный Колпака научил. Они одни, когда не сильно выпимши, так шпандорить могут. Выйдут в круг, клеши по тридцать три сантиметра, с заклепками и разрезами... радист Колян им поставит эту "твист эгей" не нашу, и они двое по всей площадке кругалями выверчивают. Пиджаки через плечо хрясь неглядя - кто поймает, три верхних пуговицы у рубах расстегнуты, рукава до локтей закатаны. Вся танцплощадка у бордюра столпится, зырит на парней с открытыми ртами.
  Представление!
  Проездом в нашем городе!
  Только кто сунься в их компанию: или сами сметут в азарте, или зрители выдернут, мало в задки затолкают, еще и разок-другой по ребрам перепадет. Не мешай! Не лезь со свиным рылом...
  Танцплощадку нашу по призыву комсомолии на субботниках построили. Вроде как вам надо, вы и делайте. За просто так, в свободное от работы время. Скажите "спасибо", что материал завод бесплатно выделил! И техникой помог.
  Метрах в двухстах за последней улицей, среди высоченных сосен и подлеска круг метров тридцать в диаметре огородили высоким фигурным забором из металлических прутков. Центр заасфальтировали и высоким бордюром окружили. От него шесть лучей-проходов в карманы - в них среди густоразросшихся кустиков скамейки для отдыха - три как бы на мужской половине, и три - на женской. Есть узкая калитка для входа и при ней окошечко билетной кассы. Двадцать копеек, если танцы под магнитофон или пластинки, и тридцатик, если ансамбль выступает. Тут же при калитке большие ворота - их открывают только один раз, когда танцы закончатся и толпа валом попрет на вечерний променаж по коротким улочкам. А улиц этих не густо - шесть вдоль подножия горы, да семь - поперек. Вот и весь наш поселок.
  А еще, напротив выхода, но в другом конце небольшая сцена с полметра над землей и в уголке синяя дверь и большое окно - радиорубка. Здесь вотчина Коляна, хромого от рождения радиста. Не комнатка, конура. Так ее все величают. За размеры. Два на три. Но не метра, а шага. Узкий проход между двумя шаткими столами, полки под самый потолок - на них коробки с радиодеталями, пластинки, бобины для магнитофонов, заляпанные стаканы, открытая банка с солеными огурцами, краюха хлеба с отломанными корочками.
  На одном столе старенькая радиола неизвестного происхождения. Надпись с названием была, вон от нее остались две заломаные кнопки со спичечную головку величиной. На вид, так трофейная. Держит ее Колян за то, что она все страны ловит, даже Америку. И, главное, записи получаются без шипа и скрипа. Вот и знаем мы, пацанва, через эту радиолу, что есть Битлы и Червоны Гитары, Рэй Чарльз, Чеслав Немен и сладкоголосый Хэмпердинк с труднопроизносимым именем.
  На другом столе, что в окно упирается, пара магнитофонов, точнее скелетов магнитофонов, - один без крышки, другой без крышки и без корпуса. Все внутренности насквозь видны, как на вскрытии, - и лентопротяжный механизм, и раскаленные ниточки радиоламп.
  В узком проходе едва умещаются стул Коляна и некрашеная табуретка. Ее держит радист под столом и достает только тогда, когда кто-нибудь с делом приходит, не на пару слов.
  Вовка с Толькой один раз за вечер свой коронный исполняют. Все момент ловят, когда красноповязошники поссать выйдут или пива тяпнуть. Это комсомольские дружинники. Они, не менты, за порядком и нравственностью следят. Чтобы никто ни-ни. Не растлевался под западную буги-вугину.
  Ну, слиняют они, тут все к Коляну: "давай, парень, скорей!" Несколько человек на стреме встанут, контролершу оттеснят от входа, пробку создадут. Это так, на всякий случай, если комсомолия вернется, задержать ее, шум поднять. Они ж далеко не уходят. А музыку до середины поселка слышно, тут уже не спрячешь, уши каждому ватой не забьешь.
  Потом, конечно, пригрозят танцы прикрыть, радисту тоже всыпят... устно... чтобы все их строгости слышали. А он только покашляет да посмеется в кулак. Аппаратура на танцах чья? Кто ее один может в рабочем состоянии поддерживать? Да и записи чьи? У кого еще есть возможность ловить разные западные станции и записывать то, что правильным советским гражданам даже слушать нельзя?
  Ну, перегнут с ним палку, разозлят, и что? Назавтра сами же к нему придут с чистыми бобинами, с бегающими глазками и с пузырем плодово-ягодного. И опять мировая, знай, на кого письку дрочишь!
  Я шукаю, дружинники специально уходят с танцплощадки, чтобы дать некоторым оторваться. Видел разок - стоят на бугре и смотрят на Вовку и Толяна, как те конями необъезженными носятся. Наверное, и сами бы не прочь так поскакать. Да должность ответственная не позволяет. Карьеристы сраные!
  А еще на танцах главное - не прошляпить Лизку. Кто с ней сегодня потанцевать сможет, кому она позволит пригласить на этот "томбе ля неже..." Ну, когда "падает снег" Сальвадоре Адамо исполняет. Эта песня - коронка на танцах. Как десерт. Под завязку. Вроде как наплясались, распалились, - это для ног и пота. А теперь, будьте любезны, для души получите.
  Я видел, у некоторых, только первый аккорд прозвучал, дрожь легкая по телу. Это у девок. Сейчас начнут кайф ловить, приплывать, когда их пацаны со всей силы к себе прижмут, а они, курицы, подбородком за плечо зацепятся, глазки позакрывают и будут висеть, висеть...
  А Колян, когда в настроении, или кто к нему в радиорубку зайдет и чего-то скажет или нальет, еще дубль сделает. Так ловко подстроил запись, даже специально вслушивайся, не заметишь перехода.
  Все знают, - кому Лизка отдаст этот танец, тот ее провожать пойдет.
  Лизка наша королева.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  У нее у одной шпильки на тринадцать сантиметров. Пацаны на спор замеряли. Нет, такие не у нее одной есть. Но она одна во всем поселке умеет на них ходить. И не просто как королева плывет, не качнувшись, а еще и танцует в них, даже свитч откалывает. Как ноги свои длинные не сломает?
  Видели бы, как ходит! Голову приподнимет, как гусыня перед гусем шею вытянет, смотрит в никуда, никого в упор не видит. Идет - как по невидимой линии, пятку в носок, пятку в носок.
  Я в деревне на лодке плавал. Там же сидишь спиной к тому месту, куда плыть надо. Вот и вертишься постоянно, а не снесло ли тебя? А не промазал ли метров на пятьсот? Дядя Петя, геолог наш, научил. Вон, говорит, черемуху на берегу видишь? Это твой первый ориентир. Вон правое окно, которое черемуха закрывает. Это второй ориентир. Совмещай их и никуда от маршрута не отклонишься.
  Так и Лизка. Она когда идет, сама себе линию на дороге чертит и по ней плывет. А чтобы не сбиться, за все проводы провожатому и двух фраз не скажет. Только свои коронные, когда локоть перед ней выгнут, чтобы под руку взяла: "Иди рядом!" - громким полушепотом, и уже возле дома: "Ну, я пришла!" - выдохнет. И ни поцеловать не даст, ни за... потрогать, или хотя бы за... пощупать. Как барышня кисейная, руку расслабленную протянет, одни пальчики ей ухажеры пожмут и... даже и не мечтай.
  Еще никто ее два раза не провожал. Только Вовка Длинный.
  Все на танцах затаились, ждут. Если сегодня третий раз ему позволит, тогда все, копец, облом остальным, гуляйте, мальчики, мимо.
  Или еще кого надеждой осчастливит?
  А Вовка притих немного. Куражится, шутит с нами, но вижу, глаза его бегают, и голос такой приглушенный, подхрипший. Он и хочет к Лизке подойти, вроде как утвердиться, место свое законное застолбить. И побаивается, - что у нее сегодня на уме? Вдруг возьмет и на глазах у всех откажет? Это ж какой облом!
  Это девчонки думают - хочу, - пойду танцевать, хочу - не пойду. И все, и как два пальца обоссать. А пацаны, они ж не просто так идут, они наперед сто раз подумают и шансы свои взвесят и, если им откажут, ух как переживают. Это ж на виду у всей площадки. Это ж каждый заметит и каждый на свой манер обсудит, и посмеются - кто втихаря, а кто и в открытую.
  Мы даже со многими пацанами договаривались - если какая девка кому из наших на танцах откажет, никогда такую не приглашать. И даже если она на "белый танец" выпендрится и подойдет к кому из наших - тоже ей отказать, да не просто так, отвернуться и все, а и сказать еще громко, чтобы вся танцплощадка слышала, "а пошла ты"... Чтобы поняла, каково это.
  Пацаны старшие этим летом меня в свою шоблу приняли. За ровню держат, шестерить не заставляют. И в разговоре назад не отодвигают, вроде как я тоже их кореш.
  Сперва даже закурить предлагали. А Вовчик, он у нас не то, чтобы главарь - мы же не шайка какая приблатненная, мы - команда, а он за старшего, руку мою от пачки протянутой отвел:
  - Не кури, - говорит, - гадость это. Я, - говорит, - дурак, втянулся, теперь бросить не могу.
  Как старший брат сказал, и даже не обидно. И всё, перестали предлагать. И то. Им всем по восемнадцать-двадцать. А мне четырнадцать осенью будет.
  Это по куреву. А вино когда цедят, пузырь по кругу пускают, тут ни Вовчик, никто у меня изо рта не рвет. Глоток завсегда мой. Вино это не папиросы. Курят не все, даже среди мужиков такие попадаются. А вот пьют. Таких, кто это дело мимо рта проносит, чего-то не знаю.
  Мы с Вовчиком заядлые голубятники - вместе голубей держим, ну, в смысле, у него своя голубятня, у меня своя. Нас на весь поселок всего четверо человек таких, чокнутых. Ладно бы куры, утки или гуси - яйца, мясо там и шерсть, в смысле, польза от них - пух и перья. А с голубей какая польза? Так все говорят, которые ничего в этом деле не понимают. Но мы на них не обижаемся. Мы просто не обращаем внимания на эти бурчания.
  У меня книга есть, "Веселое горе - любовь" называется. Ее наш челябинский писатель написал. Гроссман. Марк. Книга толстенная, страниц шестьсот. Там куча рассказов и повестей. И все - про голубей. Он, хоть и писатель знаменитый, а тоже голубей держит. Я Вовчику, наверное, по сто раз уже все эти истории попересказывал, но он всегда готов слушать, и ни разу еще не оборвал, мол, я эту историю уже знаю, давай что-нибудь новенькое.
  А его младший брат о шестнадцати годах, дважды второгодник, сидит со мной за одной партой, я его немного подтаскиваю, учиться уговариваю. Правда, ему лень и он чаще просто списывает. Его дома заставляют, и он ко мне каждый день бегает, даже летом, вроде как уроки делать, благо, живем на соседних улицах.
  Вот две неглавные причины, почему я, мелкота, хожу с большими пацанами. И буду с ними в кодле еще долго.
  Пока Лизка не определится.
  Потому что Лизка - моя двоюродная сеструха.
  . . .
  Как-то так получилось, что у моих сестер и брата дни рождения рядом, 11, 16 и 17 августа. Попало на юбилеи: 20, 20 и 18 лет. Ну и, гулянка, друзей полон дом. Первый раз на моей памяти в нашей большой семье отмечали чей-то день рождения.
  Братишка выпил хорошо, нам от щедрот своих со стола бутылку водяры вынес, нате, мол, отметьте с нами.
  Богатство какое! Настоящая, "Московская", чистая, как слеза, два рубля шестьдесят две копейки стоит! Не бражка из коопторговских сухофруктов, не самогон сивушный. Я ж водки еще ни разу. Да и вино, если честно, всего дважды - на Новый год родители налили глоток красненького, сладенького. Помню, дядька возмутился, мол, рано приучаете, успеет еще напробоваться, как бы отучать не пришлось.
  Это он правильно говорит. Сам, хоть и за сорок ему, всегда меру знает. Если водка - две стопочки, и не опрокидывает их с кряхтеньем, а цедит по глоточку, на весь вечер растягивает удовольствие. Пиво - кружку выпьет, посидит, поговорит. Сам к себе прислушается и, получит разрешение, вторую наполнит. А чаще так на одной и остановится.
  Но, как ни странно, мама его поддерживать не стала. Подняла уже отставленную мной рюмку и сунула в руку.
  - Ничего, большой уже...
  А второй раз в компании, когда перед танцами бутылку по кругу пустили, ну и мне тоже довелось присосаться к ощетинившемуся сургучом горлышку.
  А тут водка!
  Мы на троих... и опять из горла... под корочку хлеба, старших копируя. Знаем, надо раскрутить водку в пузыре, и резко перевернуть в расшиперившийся рот - чтобы горячая жидкость, минуя язык сразу в отстойник проливалась. Так ни количества, ни горечи не прочувствуешь.
  Ночью мне стало плохо.
  Утром мать, выдергивая из-под меня загаженное постельное белье, сказала глухо:
  - Спасибо, сынок. Дождалась. Отца твоего, пьяницу, обстирывала, брата старшего. Теперь и ты вырос.
  Я не знал, куда мне провалиться. Больше меня мама никогда пьяным не видела.
  
  Глава 2
  
  НАШ ПОСЕЛОК
  
  
  В округе наш маленький городок зовут Поселком. И катавские, и юрюзанские, и бакальские. Так и говорят: "А, эти, из Поселка"!
  Это не от пренебрежения. Или от незнания. Это от сталинско-бериевского, чего-то такого, необъяснимого. Но говорят с некоей тоской и тихой завистью. Потому что большинство народу здесь, в поселке, - их недавние земляки. Которым немного повезло. Специальность их рабочая оказалась востребованной, и анкета строгая, до седьмого колена перепроверенная, не подкачала.
  Всем в детстве сказки рассказывали. Родители, или бабушки, иногда дедушки... Если они у кого были, выжили. В сказке хорошо. Там про красивую жизнь. Которая где-то есть, но нам в ней побывать вряд ли удастся. Ладно, хоть помечтаем.
  Сказки разные бывают. Веселые и счастливые. Мне, - наверное, я какой-то дефективный, больше всего в душу сказки Андерсена западали. Я даже плакал иногда, их читая. Особенно, где про Девочку и Спички... Все мне казалось, да и сейчас чувство не ушло, что он не про свою датскую страну писал, позапрошловековую. Нет, он в мою, в нашу жизнь заглянул и меня, братьёв моих и сестёр моих, и всё мое окружение точь-в-точь прописал.
  Так вот мы жили тогда.
  Из нашего сердца, из нашей жизни Гагарины, Титовы, Поповичи, Терешковы взлетали. Это они своими подвигами не дали некоторым из нас спиться, скурвиться, пойти по этапам. Короче, выжить помогли.
  Но я ж про сказку говорил. А перед этим про наш городок.
  Так вот, все в округе считали, что мы, поселковские, в сказке живем. И колбаса у нас в магазинах всякая-разная не по талонам, и мясо четырех разных сортов, - бери, не хочу. Многие даже и сейчас не знают, что у мяса столько сортов бывает. От девяносто двух копеек за кило... И тушенка говяжья и свиная в густо смазанных солидолом банках, и гречка, черт, аж по 48 копеек за кило. И шмотки на выбор, а улицы сплошь в асфальте и бетоне...
  Москва, и та, наверное, не так снабжалась. А тут, на Урале, в глухой рабочей стороне диковинный оазис, как ожившая картинка. На улицах ни соринки, ни окурка, брошенного мимо урны. Клумбы с цветами политы и прополоты, на площади из репродуктора радио на весь поселок вещает, ночью фонари горят, и хоть в три часа один или с любимой девушкой гуляй, никого бояться не надо, никто не пристанет и слова обидного не скажет.
  И еще одна особенность. Можете себе представить город, в котором нет бабушек и дедушек, практически нет пенсионеров, нет старости и убогости?..
  С чего бы это, да?
  А ни с чего.
  Городок наш был "запреткой", Златоустом-20. Так по официальным документам числилось. И находился почти в ста двадцати километрах от этого самого главного Златоуста. Был он третьим закрытым городом в нашей Челябинской области и замыкал стратегическую цепочку, задуманную и осуществленную Берией. В Челябинске-70 придумывали и разрабатывали, в Челябинске-40 что-то химичили, а у нас...
  Жили мы за шестью трехметровыми рядами колючей проволоки, с двумя предзонниками, со вспаханной контрольно-следовой полосой, с патрулями через каждые сто метров. И грозной надписью, пугающей с каждого столба: "Проход запрещен. Запретная зона". И что стреляют тут без предупреждения и очень метко. А попасть в город или выйти из него можно через КПП, то есть контрольно-пропускной пункт. А на нем солдаты с автоматами - наверное, целый взвод.
  Если ты пешком идешь, просто заходишь в небольшой одноэтажный домик. Там солдат твой пропуск проверил, рожу с фоткой сличил и вертушку открыл - проходите, пожалуйста, вы наш сердцу дорогой товарищ. На выходе пропуск заберут, а заместо его жетон с непонятными цифрами дадут, и по нему уже точно знают, когда и в какое время ты из города вышел. А на входе твой жетон на твой пропуск поменяют, и тоже отметина - ага, вот когда и во сколько он назад возвернулся.
  А вот если ты на машине едешь - тут целый ритуал.
  Для въезда - одни ворота, для выезда - другие. Запустят в предзонник три машины, - больше нельзя, - ворота с двух сторон закроют, и ты в западне. А на тебя уже несколько пар глаз нацелены, и автоматы в твою сторону неровно дышат.
  Солдатик машину проверит - нет ли кого в салоне, в багажнике, к днищу никто не прижался? - у него зеркало на палочке - под машины заглядывать. Конечно, документы твои проверит. И тоже - наш товарищ - проезжай.
  Мы, помню, сено домой везли, батя машину на работе выписал, накладная - как положено, иначе сразу накажут за левый рейс. Солдатик залез сверху на сено и длинным заостренным шомполом весь стог часто-часто протыкал. Это он проверял - не везем ли мы кого в сене, шпиона там, или лазутчика.
  Я бате говорю тихим шепотом.
  - Я бы запросто незаметным проехал, он бы меня не нашел.
  Батя напряженный такой, в руль обеими руками вцепившийся, посмотрел на меня и только ухмыльнулся. Даже не потрудился слово сказать.
  Хочется мне свою умность показать, вот, мол, никто не догадался, а мне - раз плюнуть.
  - Я бы там маленький шалашик сделал и переползал с места на место. Увидел бы, где он шомполом уже тыкал, и туда бы перепрятался, - не унимаюсь.
  - Дурачок, - выдавил наконец батя. - Ты шалашик сделаешь, шомпол в пустоту войдет, солдат сразу поймет - ага, пусто, а что там? И все сено заставят тут же выгрузить.
  - И чего?
  - А ничего! - на последней ноте терпения шепчет батя. - Я тебя сейчас вот заставлю одного дома всю машину сена выгрузить и в копешку в огороде сложить, тогда враз поймешь "чего!" Дурь из башки сразу выкинешь...
  Про сено это он правильно сказал, мол, одному все перекидать. Ух, как понятно! Лучше любого научного объяснения.
  Это я рассказал про въезд в город. А на завод попасть еще сложнее. Там в каждый цех свои пропуска. Братишку как-то вызвали на ликвидацию какой-то небольшой аварии - он сварной хороший. Так он рассказывал, как его с одного цеха в другой вели. На входе один пропуск забирали, другой выдавали. И так трижды, пока в нужном месте не оказался. И трижды переодеваться заставляли. Совсем всю одежду снимал и в шкафчик складывал. Даже трусы.
  Городок наш был приложением к приборостроительному заводу. Эта большая нетайна была на каждом городском автобусе красивой табличкой озвучена. Чтобы скрыть самую главную. Про которую потом, через тридцать с лишком лет только узнали. И вслух говорить посмели.
  То, что нам повезло, ну что ж, кто-то иногда и в лотерею большой приз выигрывает.
  Это у нас на заводе, нашими родителями, соседями по улице собиралась самая разрушительная, самая атомная бомба, по документам скромно проходившая как "Изделие ? 1".
  Но мы тогда были пацанами. И нам об этом знать было и не положено вовсе. Да и не нужно нам это было.
  
   РДС-4"Татьяна" "
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Фото из архива КГБ г.Златоуста-20
  
  Мы просто хотели жить.
  И мы жили. Зимой радовались искрящемуся снегу. Весной - теплу и тому, что пережили зиму. Теперь полезет из земли всякая травинка, и уж точно не окочуримся. Лето? Ему радовались просто потому, что это же лето! А осень - генеральная подготовка к долгой и холодной зиме. Такой вот круговорот нас в природе.
  Батя наш - мужик деревенский, из самой что ни на есть уральской глубинки - небольшой деревни Пороги. Божественно красивые места, двадцатикилометровый пруд, полный всякой рыбы, дикая тайга со всеми ее прелестями, - грибами и ягодами, лосями и медведями. И с малюсенькой, на пять работяг, фабрикой, которая добывала редкую руду для создания булатной стали на Саткинском и Златоустовском металлургических заводах еще со времен первого Демидова.
  Так вот, бате, когда на стройку эту шофером завербовали, квартиру предлагали, он отказался - дом свой построил.
  - Куда я всех в квартире запихну? - говорил он.
  И правда. Шесть детей - двое своих, и четверо нас, приемных. Куда их девать?
  Вот мы и жили вроде и в городе, а как в деревне. Дрова наколоть, воды из колонки натаскать, огород с картошкой и морковкой обиходить. У нас еще один огород был, - в лесу. С футбольное поле. Картошки заготавливали... ведра на день нам мало. Она ж и в супе, и в мундире в чугунке сваренная, и тушеная с морковью и репой. А пожаренная на комбижире - это вообще, деликатес, хорошо, если раз в месяц. А еще со свиными шкварками бывает...
  Наверное, нелегко было родителям прокормить такую ораву.
  Я в шестом классе учился, когда мать не в лоб, а так, походя, спросила-предложила.
  - Может, тебя в Суворовское училище отдать? Там полное государственное обеспечение. И кормят, и одежда с обувкой. Тебе опять, вон, ботинки покупать надо, совсем босый.
  - А Женькины, - я притих, к табуретке всем своим худющим задом прижался. Понятное дело, зимой мы в валенках везде ходим. И в школу, и на улицу. Скоро весна, растает все. В валенках не побегаешь. Вот и болит голова у родителей, вот и ищут они выход.
  - Тебе до них еще расти да расти, - говорит ровным почти бесцветным голосом.
  - Я газетку в носы натолкаю, - я готов на любые жертвы, только чтобы со мной проблем было меньше, только чтобы я никому не мешался.
  Но у мамы свои червяки в голове, она и не слушает мой лепет.
  - Там хорошо. Город большой, дисциплина. Военным будешь, офицером. Как отец твой.
  Это она про того, который родной был. И которого шесть лет как нет, помер от раны военной. У него осколок внутри сидел. А потом оказалось, что не сидел, а двигался. Ну и додвигался до чего-то. Я в первый класс пошел уже сиротой. А младшему, тому и четырех еще не было.
  Я привык. Родители сказали - закон. Не важно, в какой форме, просьба ли, пожелание, или намек. Раз сказано, знать, наперед крепко обдумано. Они же взрослые, они же нам мать и от... отчим. Кормят нас, поят, обувают-одевают. Мы ж все без них никуда, мы ж на их шее.
  У нас собака, Тузик, породы собачьей, уличной, маленькая, но лает громко. Тузик всегда на привязи, иногда мы его с собой гулять берем. Так он, собака, а и то понимает. Принесешь ему поесть, в миску положишь. Какая собачья еда? А что мы не съели, или что поросю приготовили. Так он тебе и за это каждый пальчик языком своим шершавым оближет, и в нос еще ткнется, а уж визгу, лаю заливистого!
  В Суворовское, это не в детдом. Хотя... если бы сказали про детдом, я и тогда противиться никак не стал.
  Городок наш полувоенный, к форме отношение если у кого и не восторженное, самое малое - уважительное.
  Про набор в свердловское Суворовское училище бате на работе сказали. Ну и... выбор пал на меня. Кого еще? Старший брат уже работает учеником автослесаря. У него пока не зарплата, а ученические, пятьдесят пять рублей в месяц. Скоро на разряд сдаст , а это полноценные девяносто рублей на руки, уже чистыми, без вычетов, и будет пополнять семейный бюджет. Средний ремесленное мучает, а там полное государственное - и кормят, и форма, и ботинки на толстой подошве, с шерстяным носком и зимой не страшно.
  А я подвел всех, лишил надежды хоть один голодный рот к чужому столу пристроить. Я комиссию при военкомате не прошел. Очкарик, минусов в моих глазах слишком много к тому времени накопилось.
  Первый раз резкий поворот жизни миновал меня.
  Остался я навсегда человеком гражданским.
  Что интересно, когда поступил в институт, в знаменитый УПИ, то самое суворовское училище оказалось на одной площади с нашим политехническим. И я пять лет мимо него ходил, на суворовцев этих косил. Многие, особенно девчонки, увидят строй мальчиков в черных шинелях с красными погонами - они часто по площади маршировали, строевой шаг отрабатывали, - так бьют подошвами сапог, аж асфальт под ногами гудит, - остановятся и любуются. А я глаза прятал и поскорее уходил.
  Частенько вспоминал свое, детское. Вот ведь как вышло - не изнутри, так снаружи с ним, с училищем этим, повенчанным оказался, не прошло оно мимо меня.
  . . .
  
  Через два года, - я восьмилетку закончил и собрался дальше учиться, - брат средний прижал к воротам и сказал в лицо мне, чтобы никто не услышал:
  - Хватит на шее нашей сидеть. Работать пора! В ремесленное дуй давай, на токаря.
  Кулаком по щеке несильно двинул, для пущей понятливости и побрел, полупьяный, к друзьям в пивнушку.
  Нас в школе уже два года учили токарному делу. Я умел не только наборные ручки делать, но и резьбу на станке нарезать, и внутреннюю и наружную.
  В тот же июньский день я сходил в школу и забрал у секретаря документы. Шел с ними домой, и не было у меня в душе ни горечи, ни сожаления, ни обиды на него за слова такие. Все просто и обыденно. Как будто брат велел мне воды принести из колонки, или у коровы навоз убрать. Еще и по дороге думаю - надо завтра в фотографию сходить, для поступления к заявлению фотки четыре на шесть прилагаются. Придется заначку распечатывать, сорок копеек доставать.
  Как она узнала, математичка наша и классная, Валентина Антоновна? Она же уже в отпуске была. Я ж никого в школе не видел, только секретаршу.
  Пришла к нам домой. Я как увидел ее, струхнул. Может, натворил чего, и теперь всплыло?
  И уходить от дома не решаюсь, и на глаза не лезу. Встал за батиным верстаком, рубанком доски стругаю, и ухи востро держу - вдруг кликнут.
  Математичка с матерью моей долго разговаривала, они и чай пили, и плакали чего-то обе.
  Короче, вернули меня в школу. Я, оказывается, по словам Валентины Антоновны, самый сильный ученик. Не лучший. До лучшего мне далековато: по рисованию тройка, по пению тройка, по поведению вообще двояк, один на всю школу. Меня даже на осень оставляли. Так и сказали - впервые во всем городе на осень за поведение оставлять приходится. Я виноват что ли, что с шилом в одном месте народился?
  Только по химии, физике, алгебре, геометрии, литературе со всех городских олимпиад в ящике у мамы до сих пор грамоты лежат...
  
  
  Глава 3
  
  КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ
  
  
  В палисаднике около нашего дома всегда молодежь тасуется. То к старшему брату придут, то к среднему. А то к сестрам подружки поиграть-поболтать...
  Сначала когда-то полоску земли между забором и дорогой огородили от блудливой скотины, и кусты всякие посадили, - смородину, крыжовник, боярышник, яблони-дички. Все разрослось, раззеленелось. Прямо, скверик небольшой. Братья сноровисто скамейки в землю вкопали, столик соорудили. В домино, в картишки, просто посидеть в тенечке. Потом, когда повзрослели, и выпить. Не в дом же всякий раз с толпой друзей идти.
  А у соседа дяди Коли фанерная избушка стояла перед домом, небольшая - наверное, два на полтора метра, но как настоящая. С крышей, с окнами. Внутри по стенам лавки, и столик маленький. Он ее своим детям сделал, вроде как домик для игры. Их у него пятеро, еще мельче нас, последняя пока титьку сосет. А потом, не помню, по какой причине, решил он эту избушку сломать, с топором выскочил. Наверное, опять что-то его разбойники, Витька или Колька, натворили.
  Тут мои братья старшие, Женька с Вовкой, рядом оказались.
  Поболтали они промеж собой по-соседски, бутылку вина самого наидешевого - магазин недалеко, в этой же будке выпили, притащили пару жердей... и перекочевала недостающая избушка на их руках в наш скучающий палисадник.
  Сколько вина в ней будет выпито, сколько народу временный ночлег найдет, сколько поцелуев жарких и объятий крепких...
  Толя Колпак жил в общаге. Он после фазанки в нашу зону попал, токарем на завод. Учился с моим братом Женькой в шахтерском городе Бакале. Ну, и корешились они. У Толика шиза была. Он детдомовский, натерпевшийся по жизни. А тут такие деньги! Платили на заводе о-го-го! Только двадцать процентов налогов заберут, - подоходный, за "яйца" и профсоюзу, и на, остальное чистыми на руки
  Он получку получит - никому отдавать не надо, ни родителей нет, ни жены.. Вот он с каждой зарплаты себе брюки, рубаху или туфли остроносые. Сам невысокий, крепенький, задиристый. А придет в кино, или на танцы, или просто вечером с друзьями прошвырнуться - обязательный костюмчик-тройка, причесон, одеколон "Шипр" за рупь тридцать пять. В туфли как в зеркало смотреться можно. А друзья его, такого прикинутого, со всех сторон обступят и идут. И так гордятся, что среди них хотя бы один такой есть.
  У Толика был синий костюм-тройка из офицерской ткани - диагонали. Аж по восемнадцать рублей за метр. Был коричневый, не темный, а такой - ближе к бежевому. Еще один моднячий клетчатый, с воротником-стойкой, как у "битлов". И даже светло-серый. На его фигуру в магазине не купишь. Он их в ателье заказывал.
  А когда жарко, он всегда в белоснежной рубашке, нейлоновой, чешской, в легкую полоску за двадцать пять рэ.
  Про эти рубашки нейлоновые дядя Гриша рассказывал. Он умный, техникум закончил, на заводе сборщиком работает. Только что собирает и для чего - никогда не скажет. Так вот он и рассказал, что чехи от нас газ получают, почти бесплатно, за копейки.
  - Они же друзья наши, вот мы им и помогаем. Они, как мы, газ этот не сжигают на кухне или в топке, не такие дурные. Они его сначала через установку прогоняют и разделяют на составляющие. Чистый газ на отопление пускают - он у них не дымит и не воняет. А из остального делают пластик и синтетическую нить. Вот и рубашка эта. Она им в копейки обходится, а у нас в магазине четверть получки выкладывать приходится. Так что они из нашего газа еще миллионы прибыли получают.
  Дяде Грише верим. Он любую схему запросто читает. Не просто расскажет, где, что и для чего придумано. А и подскажет, что на что можно заменить, чтобы наши мыльные радиоприемники чище работали. У него приборы есть специальные - помогают так настроить схему, можно не только "Маяк" ловить.
  Мы, мелочь, на Колпака как смотрели?
  А раскрыв рот смотрели.
  И мечтали - вырастем, такими же будем. Пойдем на завод, токарями или фрезеровщиками. Или сварными - кто на кого выучится, и будем со всеми вместе рано утром на автобус спешить, в цеха свои подземельные. Вечером возвращаться и остаток дня личной жизни посвящать.
  Как все.
  Еще у Колпака было особое отношение к хлебу. Какое-то сильно преклонительное. Некоторые так к богу относятся, как бабушка моя. Или к иконе.
  На проспекте две рабочие общаги рядом стоят, - одна для пацанов, а другая для девчонок. Пацаны сплошь токаря, фрезеровщики да сварные. У девчонок свои профессии - штукатуры, маляры, повара.
  Колпак в своей общаге всех приучил, - никто черствый хлеб не выбрасывает. Все ему несут. А потом и с женской половины тоже привыкли не выбрасывать. Он башковитый! Для большой кастрюли какую-то внутрь хреновину сделал, как этажерка многоэтажная, крышку особенную, с клапаном соорудил. Типа самогонного аппарата. Только ни трубок, ни змеевиков. И внутрь не бражку, простую воду заливает. Стакан один. Или кружку.
  Настрогает черствый хлеб тонкими ломтиками, в чудо-агрегат свой уложит рядами, подсолит немного, какими-то приправками присыплет. Включит газ... И нате вам, хлеб свеженький, тепленький.
  Всех угощает.
  Я тоже ел. Таким хлебом запросто можно одним наесться, и больше ничего не надо. Только воды из родника глотнул, и хоть целый день потом бегай.
  А потом он меня еще одним удивил.
  Я велосипед у забора оставил, большой и тяжелый. А Колпак взял его за руль одной рукой, другой за багажник. Незаметно дернулся - и велик на его вытянутых руках замер.
  - Ух, ты! Как это?
  Опустил он велик на землю, р-раз, и опять тот на вытянутых руках замер. И не качнется!
  - Спортом заниматься надо! - говорит. - Вы вот по улице целыми днями носитесь, а на стадионе секций полно. Кто хоть в одну ходит?
  - Я на баян хожу, - Колька говорит.
  - Балбес, - отвешивает ему Петька легкого тумака. - Баян - это искусство, а не спорт. Ты еще про шахматы скажи.
  - В шахматы Серега ходит, - не врубается Колька.
  Все заливаются смехом. И Колька тоже, хотя смеются-то над ним, над его дурными ответами.
  - Ты куда ходишь? - спрашиваю я у Колпака. У меня не выходит из головы, как ловко он, такой... не большой, ладненький, и так легко с тяжелым велосипедом справился.
  - Сейчас в штангу, уже почти год, - говорит он, выпячивая нижнюю губу, и глаза его заблестели и раскрылись во всю ширь. - Там Зайцев тренирует. Он Почетный мастер спорта. Чемпион. У нас в цехе фрезеровщиком пашет. У него знаешь, сколько медалей! Вся лента в них. Берет и запросто сто пятьдесят килограммов поднимает, - и Колпак вскидывает руки вверх, а ноги в присест, изображая, как это делают штангисты, - и даже не поморщится!
  - А нас возьмут?
  - Куда? - отпускает воображаемый груз Толик.
  - Ну... в секцию к Зайцеву.
  - В штангу?
  - Ну.
  - Нет, там с шестнадцати берут. Только посмотреть если.
  - У-у...
  - В борьбу идите. Или в велосипед. Мало, что ли секций всяких?
  - Что за спорт, велосипед? Мы и так целыми днями гоняем.
  - Эх, вы, мелкота, - рассмеялся он.
  С ним хорошо. С ним просто. Он не задирается перед нами, не важничает. Его хоть за что спросить можно, хоть за детдом.
  - Вот вы живете с родителями, они вас кормят, учиться заставляют, воспитывают. Они вас родили и теперь навсегда за вас ответственные. Вы вырастете, работать пойдете, ваши родители состарятся, и вы будете им помогать. А нас кормило и учило государство. Оно за нас, через наших воспитателей ответственно было. Значит, мы чьи? Государственные. И должны теперь ему по гроб жизни.
  - За что?
  - За то, что не померли с голодухи, выросли и выучились.
  Или про порядки в детдоме, про справедливость.
  - Люди же все разные. Одни ленивые, другие грязнули, третьи стащить чего-нибудь стараются. Если ты при маме с папой, тут один коленкор. Ты в школе отучился, домой пришел. Тебе тут и пожрать готово, и прибрано, и постирано. А если ты вчера, и сегодня, и на много лет еще круглосуточно среди таких же пацанов живешь? И в школе с ними, и после школы, и спишь даже в коллективе, в комнате на десяток душ.
  - Как в пионерском лагере, - не к месту вставляет Серега.
  - Ну, пусть как в пионерском лагере, - соглашается Колпак. - Почему я должен за тебя твою работу делать? Или грязь твою выносить? И с какого рожна ты у меня моё украл?
  Вырастете, в коллектив пойдете. Там любой человек как под рентгеном, насквозь виден. Что вы хотите получить? Чтобы вас приняли за равного? Или вам больше по душе изгоем сделаться?
  - Каким изгоем?
  - А вот каким.
  Толик присел на корточки, чтобы над нами не возвышаться, рукой махнул, вроде как приглашая поближе подсесть, и рассказал.
  - Мы, когда в фазанку поступили, в сентябре не за парты сели, как вы в школе. Нас в совхоз повезли, на целый месяц картошку убирать. Не за деньги, мы же на полном государственном. И жратва, и общага, и одеты-обуты. А совхоз за нашу работу фазанке продуктов несколько машин дает, ну, ту же картошку, капусту и все, что на полях выращивает. Нас знаешь сколько!
  - Сколько? - попались на его крючок и в разнобой спрашиваем.
  - Ха! Сколько! - поднимает вверх палец. - Человек триста! И пацанов, и девчонок. Да воспитатели и преподы с нами, да завхоз! На каждый день каждой группе план установлен. Придем с утра на поле, а там уже трактор прошелся, выковырял картоху из земли и по полю раскидал. Мы встали раком и вперед! И воспитатели наши, и учителя со всеми наравне пашут.
  У них в фазанке давно особый, хитрый такой порядок заведен. Первые три дня всей шоблой по полю ползают. А на четвертый день завхоз - он старший на уборке - назначает в каждой группе пару звеньевых из тех, кто лучше других работает, быстрее поворачивается. Ставит их перед всеми остальными и начинается распределение. Каждый звеньевой по очереди выбирает себе в бригаду по одному человеку, пока не заберут всех нормальных пацанов и девчат. Останутся только такие, которых никто к себе брать не хочет.
  - И куда их? На кухню?
  - Ты думаешь, на кухне легче работать, чем в поле? Нет, из них отдельные бригады делают и этому завхозу подчиняют. Теперь у каждой бригады свой план. Участки нарезаны и колышки вбиты. Сделал план - можешь вести своих в лагерь и занимайся, чем хочешь. Мы после ужина всегда танцы устраивали, под гитары. А ленивая бригада последней приходит, уже все поужинают, а они только бредут вразнобой, невеселые, молчаливые. И не до танцев, только пожрут и свалятся замертво.
  - И вам их не жалко?
  - А причем здесь "жалко - не жалко"? Мы для себя собираем, всю зиму эту картошку жрать будем. Они же, когда за столом сидят, что-то не шибко лодырничают.
  - Воспитываете, - понимающе киваем мы.
  - Жизнь воспитывает, - в команду попал, живи по законам команды.
  - В чужой дом со своим уставом не ходят, - вспомнил я.
  - Точно, - согласился Толик.
  Он нас, хоть мы и были младше его лет на пять-семь, считал взрослыми.
  Увидит или услышит, что кто-то о девчонках плохо говорит или грубит, обязательно скажет.
  - Девчонки - это самое святое. Они для чего? Для того, чтобы мы, пацаны, их добивались, любили их и старались все для них делать. Вот вы, что вы больше всего сейчас любите?
  - Я конфеты люблю, - говорит Косой.
  - Я - газировку.
  - Я книги читать люблю.
  - А я рыбачить.
  Колпак улыбнулся и говорит.
  - А теперь представьте, что у вас есть любимая девушка. Это лучше, чем все конфеты в мире, вся газировка, лучше всех прочитанных и непрочитанных книг, рыбалки и всего остального на земле.
  - Да ну!
  - Вот вам и "да ну", - потрепал по волосам и ушел с нашими старшими братьями в кино...
  Жалко.
  А я у него как раз спросить хотел...
  С глазу на глаз.
  Мы в вышибалы играли, пацаны и девчонки с улицы. А потом надоело. Чем еще заняться? Мальчишки постарше давай малышню кружить. Подхватят подмышки и крутятся с ними. Визг, писк, смех! Отпустят на землю, и те кругами выверчивают, ориентиры потеряли - голова закружилась. Кто упадет, кто на ногах удержится. Но все равно весело. Очухаются и опять лезут:
  - А еще!
  - А меня!
  У нас через три дома на улице девочка живет, симпатюлька такая, но затворница. Ее родители очень редко отпускают играть со всеми детьми на улице. Или работы по дому много ей давали? Или просто нелюдимые сами по себе. Я, почему-то, ее с Золушкой сравнивал, - такая она тихая, простенько одетая, безобидная. Она меня, получается, на два класса младше. Ей где-то одиннадцать тогда было.
  Верка...
  Вера.
  И она просит тихим голоском, без крика и без напористости, совсем не так, как малыши делают.
  - А меня покружите, - и ко мне подходит.
  Я ее, как всех, обхватил и закружил. Но малышня - это одно, а Вера - она побольше будет, и потяжелее. Как так получилось, я не знаю, но она соскользнула немного, и мои руки враз наполнились. Я похолодел! Сейчас как закричит: - Чё ты меня щупаешь! - как даст по морде! Опозорит на всю улицу!
  И остановиться не решаюсь, чего там ее покружил-то, с полсекунды, или полминуты всего лишь. И продолжать боюсь. А рукам так приятно, такие плотненькие полушария! И я даже почувствовал - в центре, под средними пальцами, мягкие припухлости, как кисельные: - надавишь, - провалятся, отпустишь, - назад выпрямляются.
  Я к Вере прислушиваюсь - дернется? фыркнет? отпустить попросит?
  Молчит!
  Покружил ее, как всех, поставил на землю и стою - ни жив, ни мертв, глаза в землю уставил, как будто тоже устал и голова закружилась.
  Пошла она зигзагами под общий смех, руки в стороны раскинула для равновесия, и сама смеется.
  Мелочь опять лезет:
  - А меня! А теперь меня!
  Ну я и рад, вроде как ничего и не произошло, опять делом занят. Всех готов до потери сознания кружить, только бы Вера не проболталась, какой я... как я ее... я же нечаянно!
  Она выбрала паузу, когда я дух переводил, и просит тихим шепотом:
  - Меня покружи... - и в глаза мои заглянуть пытается.
  А когда я обхватил ее пониже, почти за живот, чтобы, значит, случайно опять не...
  Она руки мои взяла и выше подняла.
  
  . . .
  Спорт.
  Хотел я стать мотогонщиком. Кумир у нас был - Габдрахман Кадыров. Из Уфы. По телевизору постоянно показывали - что ни соревнования - он Чемпион. И на льду, и на гаревой дорожке.
  В нашем городе была сильная команда мотогонщиков. И пацанов много там занималось. Мишку Варганова из нашего класса взяли. А меня не взяли. Очкарик.
  Была секция бокса. Опять не для меня.
  И в борьбу самбо не приняли... Но...
  Через пять лет я впервые выступал перед переполненным стадионом на Дне Города. Поднимал штангу. Со смешным весом. В восемнадцать лет во мне самом было неполных 48 кило, на штанге 72.
  Мне и тут врачи не разрешали поднимать много. Я обещал, что не буду, что в полсилы, лишь бы подписали медкарту на очередные шесть месяцев.
  А потом стал мастером спорта СССР, чемпионом много чего, наустанавливал всяких городских, областных и цээсовских рекордов, объехал всю страну. Правда, за рубеж не пустили, я ж с запретной зоны, невыездной.
  Это Колпак, вскинув над головой мой старенький велосипед, накрепко зажег меня спортом...
  
  
  
  Глава 4
  
  ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ
  
  
  Тетка пришла к нам в гости. В платье новом. Ради него и приперлась, похвастать обновкой. Села на стул, полуразвалившись, - нога на ногу, руки на животе скрестила. Праздная такая, никакими заботами не обремененная. Живет в городской квартире, - вода, газ, центральное отопление. Из всей скотины одна кошка, и детей всего трое - Лизка, Сашка и Косой.
  Она работает на заводе, в очень вредном цеху, травильщица. Зарплата большая, как у мужчин, да еще талоны на молоко и бесплатные обеды в заводской столовой. У них женщины на пенсию в сорок пять выходят, ей три года осталось.
  Посидела, помолчала, да и говорит матери.
  - Я на прошлой неделе была, заметила - у тебя в вазе конфеты нетронутыми лежат. - Говорит и морщится, - мать не присела ее послушать, обновку не похвалила, а мельтешит перед глазами. - По-моему, еще с Нового года, да?
  - Да, - подтверждает мать, ни на минуту не отвлекаясь от кухонной суеты.
  Я никогда не видел ее сидящей "без дела". Шесть детей, мал мала меньше, всех накормить, обшить, обстирать... Свой дом и какое-никакое хозяйство. Куры там, поросенок. Ну и огород, само собой. Если она и присядет когда отдохнуть, то отдых у нее на свой манер настроенный, - вяжет носки или штопает нашу одежку.
  - И чего? И никто не таскает? - спрашивает через губу.
  - Кто должен таскать?
  - Так орава твоя, - так нас, многих, звали. Не дождалась скорого ответа, вздохнула обреченно. - У меня - куда ни спрячь, все найдут и вытаскают. И с другими не поделятся. - Замолчала, свое в голове прогоняя. Мама никак не реагировала на затронутую тему, вроде - ха! Нашла, о чем говорить. Тетка пожевала губами и родила устраивающий ее ответ. - А твои, значит, не таскают?
  - Не таскают.
  - Хорошо тебе...
  У нас было не принято трогать что-то из вкусного самостоятельно. Даже стоит вазочка с конфетами на кухонном столе - пока мать не положит каждому его личную конфетку, ни-ни. А в вазе в серванте вообще святое, там для красоты, показатель семейного достатка. Если кто придет в гости, или учителка заглянет - посмотрят - ничего себе, у них конфеты шоколадные запросто в вазе лежат!
  А мы... я... не обращал на них внимания. Ну, лежат себе и лежат. Не я их туда пристроил. Захотелось конфет или чего-то вкусненького, а в чем проблема?
  Мало кто лучше нас, пацанов, знал потаенные места, где можно пустые бутылки найти. Ну и... Кинет кто-нибудь клич:
  - Пошли бутылки собирать!
  Или гуляем, где черти носят, - по лесу или по задворкам, - и попалась пустая бутылка. Все, старт дан. И план примерный завсегда негласно обозначен - по бутылке на нос. Разбредемся, рыщем. Кому повезет, и ни одну найдет. А кто-то пустой. Значит, мыть будет. И в сетке через весь поселок тащить в пункт приема стеклотары.
  Найти это еще полбеды. Сдать бутылки - вот задача. У детей пустую посуду не принимают, хоть до блеска ее надрай. Значит надо кого-то подговаривать. Хорошо, коли знакомого. Тогда за просто так помогут. Если чужого мужика попросишь, ну... ему на сигареты отвалить придется.
  Некоторые хорошие - не возьмут даже на спички. А некоторые еще и дорогие курят.
  Ну, слава богу, натуральный обмен произведен. Поделили деньги поровну, согласно голодных ртов или сверкающих пар глаз, и в магазин.
  Пустые бутылки принимали по 12 копеек. Халва стоила 90 копеек, пряники 72... Самое сытое и вкусное - булка еще теплого хлеба и сто грамм халвы на пару с кем-нибудь.
  Я завсегда почти так брал.
  А Сережка бестолковый, на свои копейки купит две шоколадные конфетки в красивой обертке, слопает их в полсекунды, еще у прилавка - аж давится, бедняга - не приведи господь, кто попросит. И ходит потом вокруг нас, канючит, - просит у всех, - дайте чего-нибудь куснуть, мол, жрать охота. А чего раньше думал? Зачем деньги за красивую обертку отдавал? Все равно фантик смял и выбросил.
  Я голубей держал. На бане у меня голубятня была. Сам все построил, сам за ними следил, кормил. Денег ни копейки из дома не брал. Или копил из мелких карманных, которые иногда перепадали. А чаще вот так же, с пустых бутылок. Только дело это, - бутылки собирать, как бы немного и постыдное. Но...
  Сосед наш, ну который дядя Коля. Он сторожем на пилораме работал, а у него, ну я говорил уже, пять детей еще меньше нас по возрасту. Совсем маленьких по возрасту, некоторые только ходить начинают, некоторые титьку еще сосут. Он каждый день по два рюкзака бутылок собирал и сдавал. Возвращается утром со своей сторожительной работы уже затоваренный. А колонка как раз стояла между его и нашим забором. Я в школу иду, - он в ледяной воде бутылки моет. А кто-нибудь из его мелочи пузатой тут же вертится, помогает отцу деньги на семейное пропитание зарабатывать.
  Иногда один, без пацанов, как будто просто так, похожу по лесу возле ремонтных мастерских. Там всегда после работы мужики сидят. Как накопится у меня бутылок пять, я с дядей Колей схожу в приемный пункт, помогу ему его бутылки нести, ну и свои заодно пристрою.
  А про бутылки... он меня успокоил.
  - Их, - говорит, - опорожнили и бросили. Каждый берет ему полезное. Одни - то, что внутри. Мне пустое оставили. Пустое для них. И полезное для меня. Некоторые, вон, работать не хотят, у других воруют. Воровать уж точно плохо? - меня в разговор втягивает.
  - Плохо, - односложно отвечаю.
  - А я зарабатываю, как могу. Или умею. Зарабатывать не стыдно...
  Это я на всю оставшуюся жизнь запомнил - зарабатывать не стыдно. И без дворника, и без нянечки, и без золотаря не обойтись, хоть в городе живи, хоть в деревне, а хоть и на самой Луне.
  У меня всегда свои деньги были. Пусть рупь всего, да заныкан. А то и больше. Поэтому голубей я дорогим пшеном кормил, по 28 копеек, а не ячменем с базара по рублю за ведро.
  Мы с дядей Колей вроде как дружили даже, потому что у нас было одно общее дело. Только то и разницы, что он свою ораву кормил, а я своих голубей.
  В конце сентября мы с другом Санькой пошли на стадион, договорились мяч погонять с ребятами. Напротив школы тротуар. По нему не часто кто ходит - он в стороне от главной дороги, тут ни домов жилых, ни сквера с деревьями. Зачем строили? Лучше бы в другом месте асфальт положили, хоть бы по нашей улице. А то, как дождь пройдет - так прыгаешь горным козлом по бесчисленным лужам.
  Идем, про это как раз и говорим.
  Я, привычка у меня такая, - под ноги смотрю. Не то, чтобы иду и нос мой в землю. Я как стреляю глазами. Батя, когда на мотоцикле едет, глазами то под колеса, то далеко вперед. Я у него возьми и спроси.
  - А как ты на такой большой скорости все ямки замечаешь?
  - Привычка, - говорит. - Профессиональная.
  - А я только под колесо смотрю, чтобы яму не проворонить, или на камень-булыжник не налететь.
  - А ты попробуй смотреть метров на... ну вон... лужу видишь?
  - Вижу.
  - Вот я всегда примерно на такое расстояние вперед смотрю, глаза как по линии навел и не отпускаю.
  - А вдруг камень под колесо?
  - Если ты камень или ямину прямо под колесом заметишь, успеешь отвернуть?
  - На велике, наверное, успею. Там скорость маленькая.
  - А на мотоцикле, или на машине ты же летишь. Попал в ямину, или налетел на камень и все, разбил подвеску или задний мост вывернул с корнем.
  - И чего тогда делать?
  - А ничего, смотреть на дорогу впереди себя! Заметил яму - всегда есть время ее объехать. А глаза, Если потренируешься, в два, в три раза больше замечать будешь. Я потому и стреляю по дороге глазами, что увидел вдалеке препятствие, теперь его сопровождаю, пока не объеду. И даже в такое время не перестаю вперед стрелять, а вдруг там еще таких ям полно.
  Я теперь всегда, даже когда пешком хожу, так смотрю - и вперед успеваю зыркнуть, и под ноги. Постоянно что-то нахожу на земле. Даже сейчас. А тут вижу, кошелек лежит. Маленький такой, дерматиновый, с шариками-защелками.
  Сначала даже поднимать не хотел, наверное, кто-то шутку решил сыграть - подбросил и нитку привязал. Наклонишься - а он за нитку потянет, и будешь дураком выглядеть. А сам тут же думаю - какую же нитку надо протягивать? - ни кустов вокруг, ни какого другого укрытия.
  - Кошелек, - говорю Саньке и притормаживаю.
  - Какой кошелек? - не понимает он, вроде, о другом говорим, но тоже притормаживает.
  - Потерял кто-то.
  - Где? - загорелся Санька и глазами не в землю, а поверх голов наших вертит, как будто кошельки - это птицы и от нечего делать по воздуху стаями летают.
  Я подпрыгнул на месте, присел пониже, цап, и в карман быстренько сунул. Всей-то задержке секунда, если кто со стороны и наблюдает, вряд ли заметит в нашем поведении что-то подозрительное - ну, идут, ну, болтают, ну, придуряются.
  - Чего там? - пытает, а сам по сторонам зырит - не засек ли кто? - Есть в нем что-нибудь?
  Я рукой щупаю, глазами моргаю в помощь, и пальцам становится приятно.
  - Вроде, пухлый! - а сердечко уже обороты выше запредельных набрало.
  Терпеть до стадиона? Где там, находка ляжку жжет.
  - Пошли в школу! - зовет.
  Ну... в туалет спрятались, проверили. Три сиреневых четвертака с портретом Ленина, - я в руках ни разу такую крупную купюру не держал! Десятка, пятерка и рубль с мелочью.
  - Девяносто один семьдесят пять! - быстренько сосчитал я.
  - Да ну! - не верит Санька.
  - Я что, считать не умею?
  - Умеешь, - соглашается Санька и задает самый глупый вопрос. - Что делать будем?
  - Назад отнесем и положим, - говорю и сам себе не верю. - Вдруг хозяйка вернется, вот радости ей будет. Глядишь, нам на мороженку даст.
  - Шутишь? - заглядывая мне в глаза, медленно въезжает Санька.
  - Ну да.
  Мы оба понимаем, в каком городе живем. Нашел - не украл, и все же.
  Пропал наш стадион, пропал футбол. Сели мы на травку около школы, так, чтобы тротуар этот для нас счастливый по всей его длине видеть. Долго сидели, до вечера. Как-то так, не сговариваясь, это у нас получилось. Думаем - вдруг пойдут искать? Увидим, подойдем и спросим:
  - А что вы ищете?
  Если скажет, что кошелек потеряла, - отдадим. А не скажет...
  Хотя честно, даже сейчас не знаю - подошли бы мы к той тетке или не подошли. Почему я решил, что это обязательно должна быть тетка? Может, что кошелек маленький, а может, что слово "растеряха" женского рода?
  Нам повезло. Никто не появился.
  Мы кошелек в голубятне спрятали. Договорились, если услышим, что кто-то потерял деньги, отдадим. Вдруг люди бедные и у них это последние гроши. На что они жить будут до следующей получки?
  Честно месяц ждали, а потом деньги поделили. По-справедливости. Саньке две по двадцать пять, мне остальное. Он мне потом на те, лишние, что ему достались, из Таганрога, со своей родины, пару турманов привез, тучерезов, голубя и голубку. Коричневые. Двадцать одно перо в хвосте. Такие в городе только у него были и у меня.
  А деньги эти...
  Я, пока в школе учился, так ни копейки и не потратил. Наоборот, копил, к ним по десятчику-другому прибавлял. Мне же в институт поступать. А билет до Свердловска стоит целых 7.70, да обратно, да жить там на что-то надо.
   Говорят, есть примета такая. Если ты нашел, скажем, рубль, то обязательно потеряешь в два или в три раза больше. Так что, говорят, нашел - не поднимай, себе дороже станет. Я в приметы не очень-то. Или потому, что глазастый, или по внимательности своей... Часто что-нибудь находил. А вот терять. Никогда даже ключа завалящего не потерял. Тьфу-тьфу. Вот воровали у меня... Это бывало. Даже чаще свои, которым доверял больше, чем самому себе...
  
  . . .
  
  Я много стихов про голубей написал. Что-то затерялось в глубинах памяти, что-то до сих пор осталось. А еще хотел книгу написать. Как Марк Гроссман.
  Мечтал - вот вырасту и обязательно напишу про дядю Колю, его житье-бытье. И про других людей с нашей улицы и с нашего поселка. Как жили они в то послевоенное время - полунищие, полуголодные.
  Но сильно богатые.
  Верою.
  И радостью, что живут, детей ростят, и страна им досталась такая хорошая.
  Такая.
  Хорошая.
  Все так считали.
  Потому что тех, которые так не считали, быстренько убирали.
  В лагеря.
  На перевоспитание.
  Чтобы и они быстрее поверили.
  Прям, как сейчас.
  Только верить сегодня не во что.
  И некому.
  
  
  
  
  Глава 5
  
  КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ
  
  
  12 апреля 1961 года ярко светило солнце. Снег почти весь сошел, только на крыше, с северной стороны, немного осталось. От солнечных лучей эти жалкие остатки помаленьку подтаивали, и крупные прозрачные капли падали, весело рассекая звенящий воздух. От удара о землю каждая капля превращалась в искрящийся и поющий фонтанчик. Эту веселую песенку можно наблюдать и слушать бесконечно.
  За долгую зиму снег надоел хуже горькой редьки. Каждый день в огороде разбрасывали кучи, чтобы солнце и черная земля быстрее съедали опостылевшую зиму. Я полез на крышу, - столкнуть последний снег - пусть поскорее растает и не напоминает о холодах.
  Мне восемь лет. Лопатой и на земле орудовать непросто, а тут стоя на лестнице, да одной рукой. Но... какое чувство страха в восемь лет, когда не думаешь даже на пару шагов вперед?
  Репродуктор висел на столбе возле кинотеатра и кричал на полгорода. Второй изрыгался на главной площади. Когда звуки встречались, ударялись друг в друга, раздавался всхлипывающий скрип, и дразнящее эхо уползало в горы.
  Кашляющее радио разнесло радостную весть о покорении космоса, когда я балансировал на открылке с тяжелющей лопатой. От восторга я чуть с крыши не упал.
  А по улице уже бежали пацаны и друг дружке изливали свой восторг, и обнимались, и визжали, и шапки вверх бросали. И, хотя новость знали все, все равно слушали сотый раз, что и как сказал Левитан, и что первого космонавта зовут Юрием Гагариным...
  А потом мы пошли в лес и набрали полные охапки подснежников.
  С тех пор по 70-й год, пока в школе учился, каждый раз 12 апреля я ходил в лес, собирал подснежники. Утром, только чуть светать начнет, я уже в лесу, благо, до него минут пятнадцать пехом. И из леса сразу в школу. Когда полную охапку наберу, когда всего несколько штук отыщу. Но, кажется, всегда в этот день они распускались.
  А потом раздавал их.
  . . .
  
  Мы все были просто помешаны на космосе. У любого спроси, хоть днем, хоть ночью фамилии космонавтов, кто за кем, когда и сколько летал - знали. И светились как новые медные пятаки от причастности к этим подвигам. А причастность свою чувствовали потому, что жили в стране, которая была впереди всех... в космосе... а мы, пацаны, что знали? Потому и считали - мы и в остальном впереди планеты всей.
  Хрущев был мудрым мужиком. Он в сознание всего народа вбил великую национальную идею. И росла страна. А народ? Он от военной нищеты шел к лучшей жизни. Пусть сегодня доказывают, ругают, плюют в годы нашей юности, мы на собственной шкуре чувствовали - с каждым годом жить всем становится лучше и легче. Два раза в год снижали цены. На пустяки, конечно, на ручки, карандаши, тетрадки, детское... По радио несколько раз на дню зачитывали список попавших под снижение вещей, длинный список, наверное, минут на двадцать. Главное, что это попадало на всех, на каждую семью и на каждого ее члена.
  Сегодня живем не в пример богаче. Но сегодня у абсолютного большинства народа нет азарта, нет уважения к самой стране и ее властной верхушке, нет гордости и причастности. Только устойчивое чувство, что тебя очередной раз надули. Прямо из Кремля. В самой неудобной позе...
  . . .
  
  Вовка Длинный работал в ремонтных мастерских. Они находились в городе, не за колючкой завода. И мы часто к нему в гости заходили. Просто так. Перекинуться парой-другой ничего не значащих слов, или велосипед отремонтировать - приварить лопнувшую втулку, или взять солидола для смазки.
  У Вовки был свой верстак, - стол, сваренный из уголка и обшитый железным листом. Вдоль стены еще несколько таких же верстаков - для других слесарей. А в углу бочки с солидолом и автолом, и много всякого другого добра. Только все ценное за решетчатыми воротами, закрытыми на большой амбарный замок.
  По всей стене на уровне моих глаз питающий кабель толщиной с руку тянется.
  И вот однажды кабель загорелся. Трещит, искры в разные стороны бросает, а металлическая оплетка его нагрелась до красного цвета и горит бенгальским огнем.
  В цехе паника. Кто на улицу выбежал, кто молча наблюдает. Мастер слезливо гнусит и кругами носится - он в цехе за все отвечает. Мужик один за огнетушитель схватился, но разве пшикалкой этой затушишь - там же электрический ток!
  Все ближе бочки с солидолом и автолом.
  Вовка выбил из рук рабочего огнетушитель.
  - Убьет, - подсказал.
  А потом бегом - ноги-то длинные, - к рубильнику, обесточил кабель. Искрить перестало, но огонь не потух. Вовка его рукавицей... Рукавица сварочная, толстая, из брезента. Но руку все равно прожег, сильно-сильно, даже мясо обуглилось.
  Он сам над собой смеялся. "Дважды герой кверху дырой", - говорил, когда ему медаль вручали "За отвагу на пожаре". Почему дважды? А в четырнадцать лет он пацана вытащил на речке. А пацан оказался сынком какого-то начальника на заводе. И Вовку отблагодарили. Медалью за утопающего. Вот он и смеялся - самые смешные медали ему дали.
  Нам всем хотелось в космос.
  Вовке Длинному, наверное, больше других. И, если мы только мечтали, он пошел дальше, на практике решил проверить, как этот ракетный двигатель работает - благо, времени свободного у него много появилось. Рука левая в бинтах, он не на больничном, а на легком труде после пожара. Вот и чудит потихоньку.
  Возле их двухэтажного щитового дома сарайки стояли. И так удобно, что мы среди них чувствовали себя отгороженными от всех любопытных глаз. Тогда в домах не было центрального подвода газа, а стояли у всех в закутке красные газовые баллоны.
  Вовка скрутил свой и принес его сюда, за сарайки.
  - Будем ракету в космос запускать, - сообщил он нам. - Если старт пройдет удачно, потом соединим четыре штуки вместе, я космический аппарат одноместный на работе сварю, и полечу.
  - А чего одноместный?
  - Двухместный четыре баллона на орбиту не вытянут, - деловито ответил Вовка, как будто он много дней и ночей проводил расчеты и теперь точно знает - для вывода на околоземную орбиту одноместного, сваренного из тонкого железа в ремонтной мастерской нашего ЖРУ пилотируемого Вовкой космического корабля именно столько газа и надо.
  Он, оказывается, действительно готовился к испытаниям! На дно баллона нацепил острый конус, прикрутил его болтом. Конус в цвет баллона красной краской выкрашен и белые неровные буквы по кругу: СССР. С противоположной стороны как фартук надеваются три лопасти: - Для стабилизации полета, чтобы не раскрутило в воздухе, - объясняет нам.
  Ладно, хоть догадался нас подальше отогнать, за угол сараек.
  Сам-то длинный, успел отпрыгнуть.
  Баллон, конечно же, ни в космос, ни к облакам, даже выше сараек не полетел. Он кружился по траве, вертелся вокруг своей оси, подпрыгивал, плясал... В общем, чудеса танцевальные демонстрировал. Сначала сбросил остроконечный конус. Потом и стабилизаторы.
  А мы со страха на землю упали, и хотелось нам вжаться в нее, раствориться. Ждали - вот-вот рванет! И полетят красные железные осколки в нас. А я еще подумал тогда, что надо было окоп вырыть поглубже. Тогда было бы не страшно.
  Наш "ракетный двигатель" конструкции Вовки Длинного, скатился в траншею, - рядом строили здание химчистки, - мы его уже не видели, только шипение горящего газа волнами плавало в пахучем воздухе. Взрыва в этот раз так и не произошло. Взрыв был потом, когда приехали дядьки в костюмах. И стали вопросы задавать. Тем, кто не убежал домой.
  А семья Вовки несколько дней без газа жила. Пока баллон новый не разрешили купить...
  Так и не полетели мы в космос. Газа в баллонах на нашу долю не хватило.
  . . .
  Что такое хрущевская семилетка?
  Мы ж как думали? А, каждый новый царек править приходит и сразу давай все под себя переделывать. Обязательно Конституцию менять, якобы, лучшую на совсем хорошую, мол, во всем мире такой нет, и чтобы называлась непременно его историческим именем - сталинскую на хрущевскую, потом на брежневскую... А потом и просто под себя - любимого, единственного и незаменимого. Чтобы сидел на троне безвыборно, творил спьяну или сдуру всякую херню, и чтобы ничего ему и шайке его вороватой за это не было.
  Так и с планированием. Были пятилетки, а давай сделаем семилетки. А потом Брежнев опять старые пятилетки ввел.
  Я, потом уже, когда очередной институт грыз, прочитал, что в начале 60-х рост ВВП не опускался ниже одиннадцати процентов - это удвоение ВВП!
  Вот что такое, оказывается, хрущевская семилетка.
  Каждые семь лет сделали в два раза больше.
  Далеко бы выросла наша экономика, если бы потом идею эту сначала не обосрали, а потом и не похоронили брежне-горбачевы с остальными долбачевыми...
  
  
  Глава 6
  
  КАК ОРДЕН ОБМЫВАЛИ
  
  
  Городок наш совсем молодой. Его Берия за год до своей смерти успел основать. Когда ядерный щит Родины строил. Поговаривали, что самолично приезжал площадку выбирать. В сапогах, по бездорожью, с огромной свитой наркомов и генералов.
  Так или нет, не знаю. Но место выбрано красивое. И город красоту эту не испортил. У нас, когда что-то строят, деревца лишнего не срубят. Так и стоят дома в девственном лесу, по соседству с соснами и елями, с березкой и черемухой. И ни кого не удивляют грибы - сыроежки, грузди, рыжики, выросшие на детской площадке или около тротуара. А земляничные кисти в десятке метров от дома алеют.
  Зимой, чтобы на лыжах покататься, достаточно из подъезда выйти, и вот она, лыжня. Хочешь - вокруг дома катайся, есть силы - на освещенную десятикилометровую лыжню иди.
  Почти у всех в семье кто-то работал на заводе. Правда, мы его, завода этого не видели в глаза. Во-первых, он был за колючей проволокой. Да-да, внутри нашей городской запретной зоны еще одна, еще более запретная. Во-вторых, его и не было вовсе, завода. На земле. А был он спрятан. Некоторые там работали токарями, фрезеровщиками. Тетка моя, Лизкина мать, в цехе гальваники, дядька платы для приборов паял в основном цеху. У Кольки отец раз в месяц возил на военной закрытой машине ЗИЛ-131 продукцию на военный аэродром, у Лешки батя в госприемке, ему сорока нет, а он уже полковник.
  А еще был у нас в городе молчаливый бородатый дядька. Он иногда прогуливался со своей женой по тротуарам или по площади. Такой, помню, высокий, прямой, в кожаном плаще почти до пят и огромной черной шляпе. Бородища до пупа. Рядом кукольная дамочка, за его локоть обеими руками держится и в глаза его заглянуть пытается. А на голове у нее черная, мудреная шляпка с золотой брошкой, в кино еще такие иногда показывают. У Любови Орловой подобная была. И не идет она, а плывет рядом с ним лебедушкой. И такие они отрешенные, и словно никого вокруг нет, ни одного человека. А только они, волшебный по красоте вечер и эта площадь, им одним принадлежащая.
  Я даже не помню, чтобы они ходили и разговаривали. Но им хорошо было рядом даже без слов.
  Я за ними один раз даже немного понаблюдал из кустов. Долго смотреть боялся, вдруг они заметят меня и мне будет стыдно за свое любопытство и подглядывание - как будто я в их личное заглядываю, - в квартиру, или в карман. А я еще тогда думал, а кем этот дядька работать может? Он не был похож ни на кого, - ни на токаря, ни на шофера, ни на других рабочих, которых я знал на нашей и соседней улицах.
  Потом думал, а может он художник или артист какой? Только театра в нашем городе не было. И артистов, стало быть, тоже не было. А живого художника я еще не видел. Были мы в мастерской при кинотеатре, там у Наташки батя работал, афиши с картинок на большие щиты перерисовывал. Но он не художник был, он Наташкин отец был, как обычный дядька. Ничего в нем сверх необычного такого, одевается как все, пьет как все. И дома у них никаких его картин не висит по стенам.
  Один раз при мне Бородатого с работы привезли на синей заводской волге с летящим серебряным оленем на капоте, и шофер угодливо нес за мужиком в подъезд большую сумку.
  К нам часто в школу приходили разные заслуженные люди - участники войны в кителях с погонами, увешанных наградами, герои трудового фронта, в простых пиджаках, но тоже со многими орденами и медалями. Дядька этот Бородатый никуда не приходил.
  Я и сейчас не знаю его фамилии.
  Знаю только, что у него было семь орденов Ленина и две звезды Героя...
  В том году отмечали День рождения города. В апреле. Пятнадцать лет стукнуло. Большая дата. Юбилейная. Мне на год... полтора меньше.
  И в школе нашей тоже отмечали. Я даже как конферансье был, на концерте номера объявлял и про своих школьных товарищей-артистов гостям и родителям рассказывал. Мне листочки дали специальные, где про них учителя нужные слова прописали. Гостям было не очень интересно про чужих детей слушать. А родители, те прямо со стульев готовы были свалиться, когда я их детей расписывал.
  Дядька один, первостроитель, рассказал, как они в лес наш первый раз приехали, как деревья первые срубили, как начали строить город с бараков на улице Строителей, конторы и магазина, а потом и кинотеатра имени 35-летия Октября. И еще много всего. А про завод, как и где его строили, ничего не говорил. Мы не спрашивали, запретная это тема. Что мы, маленькие, не понимаем, что ли.
  А на площади гуляние было. Народу! Все-все вышли, никто дома оставаться не захотел. Продавали всякие вкусности, газировку стаканами по три копейки. И сладкие булочки. Тоже по три копейки. Нам всем мама дала по десятчику, чтобы мы купили себе, кто что хотел. Я все на газировку истратил. Красно-розовая такая, морс называлась. Раз в году можно.
  В кинотеатре фильмы целый день крутили. С утра для детей бесплатно. Там в фойе оркестр играл, песни пели.
  И тоже буфет работает. А в городе на столбах радио не умолкает. Военных полно, все в парадной форме, с наградами.
  Пацаны старшие по случаю праздника взяли два пузыря портвейна и бутылку водки. К нам пошли, домой. В палисаднике за столиком расположились. Женька сбегал, притащил картошки вареной и сала кусочек. Хлеба и пирожков там же, на площади купили, вместе с вином и водкой.
  Расселись мы, Вовка разлил по граненым стаканам. Старшим что покрепче, нам вина красного. И говорит Колпаку.
  - Ну, чего, давай, показывай.
  А Толик поджался, стал еще меньше росточком и по сторонам смотрит - нет ли кого лишнего? Точь-в-точь беспризорник дичок. Я аж загорелся, что он нам сейчас такого секретного покажет? Интересно и гордо, что меня в какую-то тайну посвятят.
  - Давай-давай, рука устала стакан держать, - это уже братан мой подталкивает.
  Колпак вздохнул, громко втянув воздух через ноздри, и достал из кармана бархатную коробочку. Уложил ее бережно на левую ладонь, правой рукой край приподнял.
  А там на белой атласной подушечке орден. Трудового Красного Знамени.
  Колпаку.
  За трудовые успехи.
  В его девятнадцать лет.
  Как на фронте.
  В разведке.
  Потому что заслужил.
  Потому что месяц без выходных по две смены... новое "Изделие ?1" для Родины...
  А носить его на груди, показывать...
  
  . . .
  
  Котя стащил у отца шкатулку, набитую орденами и медалями. И нашими, и польскими с крестами. А у Попика, точнее у его отца, был суперский фотоаппарат ФЭД-2. С этим богатством мы поперлись в лес, на развалины бетонитового завода.
  Вот балбесы! Уже по тринадцать лет, а не знаем, что ордена вешают на правую сторону груди, а медали на левую. Мы все сделали наоборот. Нацепили на мою вельветовую курточку с моднячими накладными карманами. Она больше других на полувоенную смахивала.
  И давай по очереди ее одевать, фоткаться. И честь отдавали, как наши, и руку вскидывали, как немцы. Пленки-то полно, аж 36 кадров!
  А потом, чтобы еще придумать? А давай в партизан играть!
  - Кто будет партизаном?
  - И что делать?
  - Кто готов ради родины пытки вынести?
  Ну, выпало первому мне.
  Меня и связывали, и лицо грязью мазали, и на березе за вывернутые руки подвешивали, и на грудь ботинками. А сами по очереди курточку с наградами надевают и как бы меня допрашивают-пытают. Да рожи пострашнее, да палка в замахе...
  Договаривались, вроде, что потом кто-то другой будет в роли партизана. А когда пришло время меняться местами, оказалось, что пленка уже кончилась, да и игра эта уже надоела.
  Ордена с медалями с куртки сдернули, в шкатулку упрятали и бегом домой, как бы не хватились у Коти.
  А потом пленку проявили, фоток напечатали - каждому по двадцатилистовой пачке досталось.
  Через день или два прибегает Котя - я его никогда таким суетным не видел - и просит фотки ему отдать.
  - Зачем? - спрашиваю. - У тебя же свои есть.
  Начинает выдумывать всякую чушь. И что свои куда-то засунул, найти не может. А обещал тому-то и тому-то показать. И уговаривал, и просил, и взамен всякого интересного обещал. Но я играл с пацанами в попа-гонялу, мне отрываться от дела да бежать домой за фотографиями в лом.
  - Давай, потом.
  - Когда?
  - Завтра... или вечером.
  Вечером они уже вдвоем пришли, и уже двое канючат - отдай им фотки, да отдай.
  Я смекнул, что-то неспроста они такие подлизливые и добрые. И то взамен обещают, и это. Даже уже и с собой целые карманы принесли, меняться. И даже могут купить их у меня.
  Вынес я им свою пачку, - нате, забирайте! Просто так, ни за что.
  Бегом убежали, вприпрыжку.
  Потом, уже когда уроки начались, раскололись. У Коти батя увидел фотки, покраснел как рак и Коте понятным языком объяснил. За эти фотки его запросто с работы попрут, потому как его сын в фашиста играет, да в батиных заслуженных на войне орденах. Да как он теперь награды эти одевать будет на парад или на праздник? Отец кровью добывал, а сын их запачкал таким вот действом.
  Жалко, конечно, Котю.
  А только две фотографии у меня остались. Я их в книжке как закладку положил и забыл про них. А потом нашел. И оставил себе.
  
  . . .
  
  Мне было тридцать восемь, я шестнадцать лет не был в городе. Нелегко попасть туда, даже к родителям в гости. Только раз в десять лет пустят.
  Или на похороны.
  Это уже вне очереди.
  Приехал.
  Случайно ящичек у трельяжа открыл.
  Там штук двадцать орденов и медалей. И наградные книжечки.
  Моих отца и матери...
  
  
  Глава 7
  
  ВЫРВИ-ГЛАЗ
  
  
  Практически вся наша сознательная жизнь была на школу завязана. Каждый день, кроме воскресенья, уроки. Потом факультативы, секции, кружки. Репетиции, пионерские, затем комсомольские сборы. Большинство товарищей - конечно одноклассники, а уже потом соседи по улице и двору. Ну и учителя. Которых мы видели даже больше, чем родителей.
  Почему мы так бережно к учителям относились? Не ко всем, конечно. Но ко многим. Возможно, это от общего настроя, довлеющего в стране, еще не отошедшей от военной сталинской дисциплины и твердо усвоившей тогдашний лозунг: - "Учитель - самый уважаемый член общества". А более, пожалуй, от того, что дома нами мало интересовались. Родителям от нас одна забота - надо накормить, обуть да одеть. Ну и работой какой пользительной для дома и хозяйства загрузить.
  Дома нас, как личности, никто не воспринимал. Не доросли еще.
  А в школе - ты человек. Особенно, если башка на месте, и ты что-то из себя представляешь. Или как ученик, или как спортсмен, или активность высокая. Тут уже твоя перспектива насквозь видна, ценность будущая как на ладони. Ее не спрячешь, и за чужие спины не спрячешься.
  Я и через сорок с лишком лет после окончания школы многих из учителей вспоминаю с любовью и почтением. Да, это особая каста - Учитель. Они были намного умнее нас, умнее наших родителей, проповедники счастья нашего будущего. Мы просто были убеждены - от их труда зависит, как будем жить мы и через нас вся наша великая страна.
  Не все, конечно, так думали... но явное большинство.
  С другой стороны, каждый класс для учителя - это будущий срез общества. Каким оно будет? Никто, лучше учителя, представить не может. Аморфным, как добрая половина учеников практически в любом классе любой школы - куда поведут, туда и пойдем. Непробиваемым, как некая, но тоже немалая часть. Или шустрым, думающим не только о себе, на ходу подметки рвущим. Каковых единицы...
  Вот и относились они к нам согласно своим представлениям о жизни. Кто какой ее видеть хотел, тот таких и старался из нас приготовить. Мы ж чего, послушное тесто - лепи нас по образцу и подобию. Власть тебе для этого любимым государством дана, полномочия родителями добровольно делегированы, времени отпущено аж десять долгих лет...
  В школе нам преподавали иностранные языки. Немецкий и английский. Распределение по группам проходило традиционно, в духе того послевоенного времени. Мальчики, будущие солдаты, учат немецкий, - язык недавнего нашего врага. Девочки поголовно на английский отправляются.
  Девчонкам повезло. Их гоняли, с них спрашивали, их учителка любила свой предмет. Они к восьмому классу уже книжки на английском читали. Некоторые.
  Ну а нам было проще.
  - Немецкий? У-у-у! Фашистский! Да чего я его учить буду! Мой батя и без знания языка разбил их в пух и прах!
  Нет, мы не были шовинистами или националистами. Я, скажем, в школе знал о существовании вокруг нас двух наций - русские - это все, кто по-русски говорит, это и украинцы, и белорусы, и все на нас смахивающие. И вторая нация - еще бабушка нас научила - нацмены. Я даже не понимал, что это слово означает национальные меньшинства. Так вот нацменами были татары и башкиры, семья узбеков, живущая на нашей улице, и старый сапожник армянин. Это примитивное деление никак не сказывалось на наши отношения к людям иной национальности. Все были одинаковы.
  Это в институте появились евреи и монголы... чистые и нечистые...
  Так вот, вернемся к школе.
  Точно так же, или почти так же относилась к языку и Роза Салиховна, наш учитель немецкого. Она не любила предмет и преподавала как-то нехотя. Мы, даром что мелочь, но настроение ее тонко чувствовали, и уроки без зазрения совести пропускали. Да и сама учителка часто и подолгу отсутствовала. То сама болела, то дитё у нее...
  Короче, из всей школьной программы я вынес три немецкие фразы:
  - "У меня нет дас бухи".
  - "Зитцен птицен нах береза унд геруф ку-ка-ре-ку".
  - "Дер Кобель попи...дел вдоль штрассе".
  Один Котя у нас учился на пять. Ему вообще нужны были все пятерки - он медаль хотел получить. Ну и отец у него с воспитанием постарался. Офицер, все ж таки, всю войну прошедший. Он сыну обсказал, что надо хорошо знать язык потенциального врага. И Котя старался. А нам вот никто так не сказал, а то бы и мы...
  Мы карбида достали, целое ведро. Куски большие, размером с кулак, в бутылку не лезут. Наколем его обухом топора и с собой в кармане таскаем газетные свертки. Чуть пауза - перемена или куда в лес пошли, - в бутылку набросаем, воды туда, пробку из палки - и лети-взрывайся. Еще и кричим для острастки:
  - Получай, фашист, гранатой по башке от советского солдата.
  И падаем в траву от свистящих стеклянных осколков.
  Технология простая. В бутылку заливаешь воды на треть, потом травы натолкаешь побольше, палкой утрамбуешь, и сверху карбид, тобою же наколотый сыпь. Главное, следи, чтобы время осталось бросить снаряд подальше.
  Я технологию нарушил. Пока пробку забивал, карбид каким-то образом с водой соединился. Ну и... бутылка у меня в руках рванула. Морду отворотить успел, а руки... Три пальца так располосовало, - кожа ошметками висит. Ладно, кости хоть и оголило, но не сломало.
  Мы ж народ на улице выросший.
  Куски кожи на место приставили и черной изолентой замотали.
  Пришел я на урок немецкого, с опозданием, конечно. Роза Салиховна меня ругать принялась. Я возле двери стою - мне ж еще не разрешили пройти, - ворчание ее слушаю, а сам в глаза ей немигающе смотрю и медленно мизинец от изоленты освобождаю. Чем дальше я снимаю страшную повязку, тем тише голос училки, и уже взгляд ее не на меня, а на мой палец нацелен.
  Закапали первые красные капли на пол. Кто-то из девчонок взвизгнул. Увидела Роза Салиховна кровь, я ей рану глубокую поближе поднес.
  Пришлось за медсестрой бежать, нашатырем ее отхаживать.
  На целую четверть меня от немецкого на всякий случай "освободили" - поручили очень ответственное дело - вместо урока в теплице землю перекапывать и рассаду на ноги поднимать...
  В школе большинство пацанов клички имеют. Друг дружке их придумывают. У кого постоянная, у кого - то одна, то другая. Когда производная от фамилии или имени, когда от характера. А иногда и просто ниоткуда. Сережку Миронова, будущего медалиста и отличника звали Котя, Вовку Пластуна, гитариста и весельчака - Батя, Сашку Новоженина, дважды второгодника и лучшего моего друга-голубятника - Вжик.
  Это из-за меня его так прозвали. Мы раньше за одной партой сидели. Но он сам не думал головой, все у меня списывал, так проще. Вот нас и рассадили, чтобы его немного заставить учиться. На контрольных у нас всегда были разные варианты. Ха-ха! Делов-то! Я сначала его задачки решу на промокашке. А потом как-то передать надо? Я всегда на последней парте, меня там держат, чтобы не мешал классу, а Санька на второй сидит. Я уличу момент, когда учитель отвлекся, шепну тихонько свое "вжик", и промокашку скомканную ему по полу катну. Промокашка даже в полной тишине, когда по полу катится, не шуршит.
  Так и прилипла к Саньке эта кличка. "Вжик", и все тут.
  Мне кличку не пацаны дали.
  И не девчонки.
  Мне кто-то из учителей дал.
  Не знаю, насколько точно, но как-то, через много лет после окончания школы, встретил бывшую одноклассницу. Ни фамилии моей, ни имени она не вспомнила, а вот что я Тимка-вырви-глаз, не забыла.
  Я грешу на Василия Андреевича. Арифметику он вел у нас в пятом и шестом классах. Участник войны и инвалид, ходит с палочкой, - нога одна не гнется у него. Спокойный, как танк. Вывести его из равновесия никому не удавалось. Его многие любили, как учителя. Я, наверное, больше других, потому что вел он один из самых любимых моих предметов.
  Как-то, в пятом еще классе, я немного приболел, ну и пропустил часть уроков арифметики. А там темы новые были. И я никак не въеду, никак не могу задачки с бассейнами, в которые две трубы вливают, а одна выливает, решать. Ну, не понимаю, и все тут. А признаться боюсь. Мучаюсь, домашнее задание по арифметике списывать приходится! И кому? Мне! А ну, узнает кто? Стыдоба!
  Василий Андреевич сам, видать, по моему скучному виду, смекнул.
  Оставил меня после урока, подсел рядом за парту, палку свою самоделишную перед носом положил, ну, где на парте ровное место с ямками для ручек и карандашей.
  Одну перемену мы с ним всего и посидели, и я понял. Боже! Какие простые задачки! Как здорово эти две трубы вливают, а эта, паршивка, как ни старается, назло им, выливать совершенно чистую и нужную нам воду, все равно в бассейне понемногу прибывает. И скоро можно будет нырять, вот только пусть до заданной отметки уровень дойдет. Не то нырнешь, и голову свою бедовую сломаешь.
  Я потом их, задачки эти, кому только не объяснял!
  А самое главное - вот что он мне сказал.
  - Когда не знаешь или не умеешь, спросить и поучиться не стыдно. Я ведь тоже, хоть и учитель ваш, не все знаю, а еще больше не умею. Для того и живу, чтобы всю жизнь чему-то учиться.
  Такой вот он был, Василий Андреевич, для меня не только забытой арифметики Учитель.
  Но... было в моей жопе вставлено здоровенное шило.
  Натер я мылом доску, чтобы урок его сорвать. Это уже в шестом классе было.
  Специально пораньше пришел в школу, вместе с техничкой в дверь прошмыгнул.
  Пацаны и девчонки, кто знал, подхихикивали в кулак, ждали начала урока. А когда Таньку, дочку директора, к доске вызвали, - хохотал уже весь класс. Мел в ее руке писать не хочет, улетает в сторону.
  Стоит она, растерянная, около доски и чуть не плачет.
  Василий Андреевич не стал задавать глупых вопросов, типа: "Кто это сделал" да "Выйти к доске". Он просто повернулся к злосчастной доске, посмотрел на нее, наклонив голову. А потом повернулся к классу и говорит.
  - Ну, насмеялись? - все под его строгим взглядом притихли. - Продолжим урок. К доске пойдет...
  И вызывает тех, кто ростом самый высокий в классе.
  А это у нас Меньшенин, Артемов, Снегирев... Еле-еле троечники. Они, все трое и отдувались на сегодняшнем уроке.
  - А как писать? - спрашивают в последней надежде увильнуть.
  - С самого верху пишите, - подсказывает Василий Андреевич, - там доска чистая.
  Смекнул, арифметик наш ранетый, что росточком я самый маленький в классе, едва до середины доски достаю.
  Не получилось у меня урок любимой арифметики сорвать.
  А когда звонок на перемену прозвучал, он сказал в класс, ни к кому конкретно не обращаясь.
  - Доску вымой, пока директору не наябедничали.
  Это он меня от гнева директорского спасал.
  И ушел, стукая по крашеным доскам своей черной от горя палкой.
  Как люди на вшивость проверяются...
  Многие из класса видели, как я доску мазал, и никто слова не сказал - мол, чего ты делаешь? Наоборот, ржали, предвкушая развлекаловку. А тут... Один из дылд говорит:
  - Давай, мой скорее, я за тебя больше отдуваться не буду!
  Это он про то, что его опять могут к доске вызвать на следующем уроке.
  - А если не вымою, - завожусь я, - что сделаешь? Наябедничаешь?
  Троечник, это еще ладно, это все понимают и принимают. А вот прослыть ябедой!
  - Не буду я на тебя ябедничать, - защищается. - А вот по шее надавать стоило бы.
  Зря он так сказал, знает же, я в драку смело лезу, хоть он и выше меня почти на голову. Я - как Колпак, за справедливость. Не для себя старался, для всех - так мне казалось.
  - Ах, ты так? - наскакиваю на него. - Ну, пойдем выйдем!
  Опять я в центре внимания, перемена, в классе одни пацаны остались, кружок вокруг нас организовали.
  Тут Меншеня встрял. Он тихий, безобидный, такой теленочек, хоть и самый высокий в классе. И самый сильный.
  - Хватит вам, - развел нас в стороны своими длинными руками. - Все виноваты. Тимка мазал, а мы молчали. - И уже кому-то за нашей спиной. - Давай быстро за ведром, перемена скоро кончится.
  . . .
  
  Василий Андреевич у нас и дальше должен был свои уроки вести, алгебру там, и геометрию.
  С ним здорово. Он придет на урок, сядет за свой стол и ни разу не поднимется, промеж партами не пойдет. Тяжело ему. И о том, что он подходит к классу, всегда заранее знали. Палка его громко стучит. Тук и тук.
  А еще он нам на уроке часто какие-нибудь присказки рассказывал. Развлекал. А на самом деле отдых давал, чтобы мы, посмеявшись, с новой силой за урок его принимались.
  Но осенью, первого сентября, его в школе не оказалось. Нам дали другого учителя... учительницу.
  А Василий Андреевич...
  У него нога, которая ранетая, заможжила - разболелась, рана, видимо, открылась.
  Его в областную больницу увезли.
  И все...
  И не вернулся...
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 8
  
  КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА
  ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ
  
  
  Летом на каникулах главное развлечение - по лесу лазить. Или на речке пропадать. Когда с удочками, когда просто так, купаться и загорать. С утра до вечера. Пить захотел? Вон сколько ручейков с гор сбегает, да ключиков вдоль по берегу. А есть? Ну тут совсем пустяк, - в апреле начинается медуница, потом кислятка, барашки, щавель... Грибы, ягоды, молодые побеги на сосенках. Да мало ли чего растет в огромном лесу? Мы ели все, что не горькое, и все, что еще шевелится. Устрицы? А черт их знает, что это такое. Но на вид, как черные ракушки, живущие в иле. Склизкие, холодные. Но если их немного посолить... или в кипяток на минутку бросить.
  Никто нас специально не учил искусству выживания. Но мы выживали, может быть, даже назло всем земным силам...
  За мостом слева залив. Каждую весну Юрюзань разливается и овраг этот наполняет свежей водой и рыбой. Он узкий и длинный. Метров пятьдесят. А в ширину от пяти до пятнадцати метров. И глубокий! Кое-где под три метра будет. Не донырнешь без тренировки. Когда сходит большая вода, залив остается отрезанным от основного русла. Вода отстаивается до полной прозрачности, прогревается на солнце до температуры парного молока. Дно разными водяными водорослями обросло, а чего им - расти себе спокойно, течения нет, солнца полно. А рыбы тут как в аквариуме плавают, каждую видно, можно часами просто так за ними смотреть, особенно за щурятами - затаятся и выслеживают добычу...
  Лучшего места для купания не найти. Залив с дороги не виден, берега густо окутаны кустарником, бережок травой как ковром покрыт... Даже иногда голышом купались. А чего? Все равно никто не увидит. Потом лежишь, обессиленный, смотришь на гладь воды, на рыбью мелочь, и завсегда о чем-нибудь думаешь.
  Вон напротив нас ива - куст старый, разросшийся, ствол у нее загнулся от возраста, над водой свисает. Можно сидеть на нем в самую жару, как на скамейке. Ноги почти касаются воды, ни лучика солнца до тебя листвой не пропустится. А ты как в палатке, или как в сказочном шатре. Мечтай, о чем хочешь, представляй себя хоть путником в Индии, хоть султаном. А еще здесь прятаться можно. Когда кто чужой в залив забредет, скажем так, не один - можно отсюда наблюдать. Не все про эту иву знают, про ее скрытые хитрости.
  Сколько мы всякого кино, которое детям до... смотреть не положено, отсюда наблюдали!
  На перекате поставили банки, быстренько насобирали полведерка пескарей и малявки, почистили. Каждый что мог из дома прихватил. Колька Любимов, сосед наш, принес с собой три крупных картофелины, Сережка пшена стакан и соли. Я нарвал в огороде луку и укропу, по дороге купили полбулки хлеба на Петькин пятак. Мы привычно костер разожгли и уху нашу сварили. Только вот ни ложки у нас, ни кружки. Чем есть? Не догадались взять. А идти домой, даль такая!
  Где-то в полукилометре от залива воинская часть стоит, ну, которая заводской периметр охраняет, - казармы там солдатские. Сережку, как самого младшего, послали, он принес каждому по старой консервной банке, из под тушенки. Там их полно валяется, целая ямина. Чем хороши? Они снаружи промаслены, а внутри жир от тушенки. Если их в костре обжечь немного, вроде как они продезинфицируются, к употреблению в качестве посуды годятся. Мы почерневшие банки помыли в заливчике, с песком и с травой. Каждый сам для себя. Кто до блеска тер, кто чуть-чуть шоркнул, и к ведерку с ухой.
  Банки солдаты открывали ножом. Которые до половины крышки, которые на две трети. Край отогнут, тушенку вывалят, банку выбросят. Нам удобно, за отогнутую крышку держать, из ведра черпать. Только взбултыхнуть надо, поднять со дна крупу и картошку. Не один же рыбный бульон глотать.
  Мы поели уже, отваливаться от ведерка с ухой начали - можно и вздремнуть с часок. А Сережка и скажи.
  - Тонька с Валькой опять к солдатам пошли.
  Все пацаны наши знали, зачем.
  Тонька в ремесленном учится, на маляра. После восьмого класса пошла. У нее со школой плохо. Совсем никак. Даже на тройку не тянет. Мать у них дворничиха, живут они в комнатке в полуподвале, дом их около милиции. Я всегда, когда мимо прохожу, смотрю под ноги - а у их окошка над асфальтом только узкая полоска видна. Остальное в яме. И всегда плотно шторы занавешены. Даже днем. Даже в жару. Чтобы с улицы никто в их домашнюю печальную жизнь не заглядывал. У них там еще три девки, маленьких. Ну, то есть, младше Тоньки. А отца у них нет. Где он? А никто не знает. То ли сидит, то ли бегает.
  А Валька в школе учится. Не в нашей, в четырехэтажной. В девятом классе была, в десятый теперь перешла. Но тоже почти как Тонька, с одной мамашей живет.
  Они часто к солдатам ходят. Подойдут к их зеленым железным воротам с алыми пятиконечными звездами, дежурному в щелку покажутся и уйдут к кустикам. Сядут там на камушек, и сидят, ждут, а сами негромко промеж собой болтают.
  Обе худенькие, Тонька совсем маленькая, как я, метр пятьдесят не будет, белобрысая, волосы до плеч, немного кудрявятся. А Валька повыше на чуть-чуть. Она немного рыжая, лицо густо-густо в веснушках, и лоб, и нос, и особенно скуластые щеки. Обе в легких простеньких платьицах, такие девочки-припевочки из шестого или седьмого класса.
  Они так иногда долго сидят. Бывает, ничего не высидят и уйдут тихонько. Могут, если жарко, к нам в залив прийти, покупаться. Там, где кусты над водой нависают, они там купаются. Нам близко подходить нельзя, у них из купальников одни трусы не купальные, простые. Потому они нас гоняют. Но мы все равно, когда надо, запросто можем с их стороны подползти и подсмотреть. Они нас не заметят. Уж мы-то на нашем заливе каждую травинку знаем.
  А иногда они и дождутся.
  Когда Серега сказал, что девчонки пошли, мы сразу засобирались. Опять самого младшего, конечно, Серегу, кого еще? оставили у костра, пусть ведро и удочки наши сторожит.
  По тропинке через малинник бежим, пригнувшись, и переговариваемся негромко.
  - Хоть бы их за колючку не повели.
  - Хоть бы кто-то вышел, а они еще недалеко ушли.
  Это мы хотим, чтобы так было. Должно же хоть иногда повезти.
  Два цветастых пятна первым Колька заметил.
  - Тихо, - затормозил и руку с растопыренной пятерней в нашу сторону выставил, - договариваются!
  Мы в траву упали, наблюдаем.
  Два молоденьких солдатика стоят перед девчонками, вытаскивают из-за пазух консервы, упакованные в бумагу брикеты. В таких гречку или горох продают, или еще кисель, и сигаретные пачки. У Тоньки сетка есть, темно-зеленого цвета, тонкая такая, но очень крепкая. Когда она пустая, в кулаке ее спрятать можно. А начнешь складывать - растягивается хоть до пола. В нее складывают продукты и сигареты.
  А потом девчата им что-то говорят, парни переглядываются, меняются местами. Тот, который напротив Тоньки стоял, ближе к Вальке перешел. А Тонька первая встала и пошла в нашу сторону, к малиннику. Там полянка малюсенькая, со всех сторон малина, а на одном клочке ничего не растет, только трава высокая вперемежку с полевыми цветами.
  Мы ужами с ее дороги поползли, прятаться, хорошо, кустарник густой вокруг растет и можно даже в метре пройти и не заметить человека.
  Тонька шла и все время оглядывалась - идет солдатик следом или отстал. Уже почти пришла на место, видит, ухажер ее отвлекся, в сторону своей части смотрит, как будто он невидимой веревкой к ней привязан, и теперь веревка натянулась и не пускает его рубикон перейти. Она сетку с продуктами в крапиву скинула, заныкала от него.
  А когда вышла на полянку, присела на траву. Коленки голые худенькие выставила на обозрение и ждет терпеливо.
  Солдат подошел, точно как барашек на привязи, воровато обсмотрелся. Место ему , видать, понравилось, он перестал нервничать, сел рядом. Сидит сиднем - руки на коленях. И не делает ничего. Зачем приперся? Молчит как немой и даже в сторону Тоньки не смотрит.
  Мне уже надоело лежать в траве и ждать, я уже уходить, то есть уползать, собрался, дурак какой-то попался. А еще в армии служит! И чему их там, в части учат? Защитник отечества, ко всему готовый. Готовый он, как же! Тушенку жрать да на посту стоять, может и готовый. А в остальном, вот тут, к примеру, ни рыба, ни мясо.
  Тонька тоже устала его ждать.
  - Ну, ты чего, - спрашивает негромко. - Я тебе назад ничего не отдам, у меня уже ничего нет, видишь, - это она ему за продукты объясняет, и руки свои показывает. - Ты давай уже, или я пойду.
  Тонька не уйдет, ей хитрожопить ни к чему. Если хоть раз кого обманет, или обломает... ей же потом сюда не прийти. Веры не будет, значит, и жратвы халявной не будет.
  Она подползла к робкому солдатику, щекой о его щеку потерлась, - кошечка приласкалась. Платье свое через голову сняла и аккуратно на травку положила. Парень уставился на ее маленькие грудки с бесцветными сосками и окончательно замер. Тонька помогла ему снять гимнастерку, ремень расстегнула, а он все как замороженный, или заторможенный. Потом она совсем осмелела, трусики скинула и руку его себе... туда... положила.
  Только теперь парень ожил, понемногу зашевелился.
  Всего-то дел у них было минуты на две, на три.
  Мы даже рассмотреть ничего не успели. Только приспущенные штаны солдатика несколько раз колыхнулись, потом опали. Да Тонькины голые ноги с грязными пятками рогатиной поднятые к небу.
  Он вскочил быстро, - в глазах то ли удивление, то ли испуг, - подхватил гимнастерку и почти бегом по тропинке к себе в часть побежал. Пытается на ходу гимнастерку одеть, а она радостно на ветру рукавами машет, заместо хозяина всему миру свой восторг выказывает.
  Остановился на мгновение, попал в рукава и еще быстрее по тропинке припустил - под спасительное прикрытие железного забора с большими красными звездами по обе стороны.
  А Тонька еще долго лежала голая в траве, смотрела в ясное голубое небо и одной рукой рисовала в воздухе плавные круги и замысловатые линии. Теперь только ее маленькая парящая рука - больше нам ничего не видно.
  Мы были разочарованы. Кино кончилось, а мы даже в зрительный зал не успели попасть.
  Отползли немного, потом встали и в залив свой вернулись.
  Петька последним пришел, - мы уже в воде баландались. Когда в воду ныряли, я заметил, что у Кольки шишка еще выпирает, и подумал тогда: - "А почему у меня быстро прошло?"
  Мы накупались до одурения, лежали на траве и загорали. Я рассказывал пацанам про американского индейца по имени Соколиный Глаз. Я любил Фенимора Купера читать. А они, все трое, вообще книг не любили. Я не понимал их. Как так? Слушают, рты разинув. Замолчу я, они торопят: "Давай дальше! И чего он сделал?" А самим прочитать - лень. Да я, если бы дали, только книги бы и читал, и ничего больше не делал бы.
  Смотрим, в залив девчонки пришли. Сели наискосок от нас, невесёлые такие, чуть не плачут.
  - Ухи хотите? Идите, у нас есть, - позвал сердобольный Петька. Он всегда такой. Даже когда к нему домой просто так придешь, на минутку, он всегда спрашивает. - Жрать хочешь?
  Мать у него такая же сердобольная. Она в Ленинграде всю блокаду прожила. Еле выпуталась. Мы как-то кино смотрели, не помню, как называется, там еще из плена сбежал наш, и по заснеженным горам домой пробирается. А с ним женщина не русская. И просит она у него: - Брот! - Ну, хлеба, значит, по-нашему. А Петькина мама громко заплакала и говорит: - Да миленькая ты моя, все бы тебе отдала. - А ей кто-то говорит: - Она же немка! - А она: - У голода национальности нет...
  Тонька кивнула, мол, хочу. И Валька за ней следом подошла.
  Покормили мы их из наших смешных тарелок-банок. Уха уже остыла, стала даже вкуснее. Или когда мы ее горячую ели и обжигались, нам не до вкуса было?
  - Купаться будете?
  Валька буркнула:
  - Угу, - рот ее был занят.
  А Тонька вдруг сказала обиженно.
  - У нас сетку с тушенкой свиснули. Жалко, - и так сморщила свой маленький носик - вот-вот расплачется. - Мы бы вас тоже чем-нибудь угостили.
  Я сильно удивился. Здесь редко люди бывают, кто бы мог так нехорошо сделать? Вряд ли солдатики вернулись за своими подарками.
  Мне даже стало немного неудобно. Ведь я видел, куда она сетку в крапиву под кусты бросила. Вдруг она узнает, что мы подглядывали, и на нас подумает?
  Петька спрашивает.
  - А чего там было?
  Девчонки обсказали подробно.
  - Две банки тушенки, два гречневых брикета...
  - Три, - вяло поправила Валька.
  - Ну да, три, - согласилась Тонька. - Сигареты тронзон. Пять пачек.
  - А где прятали? - не унимается Петька.
  - В крапиве у малинника.
  - Хорошо искали?
  - Все на пузе облазили.
  - А че будет, если найдем и вернем вам?
  - А че тебе надо? Сигареты или тушенку?
  - Или гречку?
  - Не-а, - говорит Петька.
  - А чё тогда?
  - Вы на фиг к солдатам ходите?
  - А жрать чего? - совсем по-взрослому спросила Тонька. - От картошки уже отрыжка. Мне шестнадцать скоро, а я ни разу на танцах не была, не в чем идти.
  - У тебя это платье красивое, мне нравится, - говорит Колька и смотрит на нее по влюбленному.
  - Ничего ты не понимаешь. Мал еще, - беззлобно сказала Тонька, - я в нем с пятого класса хожу. Вон, уже швы ползут.
  - Ну и что, - краснеет Колька. - Все равно ты красивая.
  - Я? - хотела уже рассмеяться Тонька, но передумала. Только благодарно Кольке улыбнулась.
  Она сидела напротив меня, ноги в коленках разведены, а пятка в пятку упирается. Я лежу на животе и все вижу. Вижу ее серые трусы, застиранные до желтых пятен. Нитки на швах порвались во многих местах и торчат как седые щетинки. Трусы натянулись, рельефно выпячивая бугорок и глубокую полоску по нему. А еще я вижу настоящие курчавые волосики, которые через тонкую ткань пробились.
  А Петька опять за свое.
  - Ну что, поискать вам вашу сетку?
  Валька первая смекнула, что Петька не просто так их пытает. Что-то от них ему надо. Она прямо в лоб спросила.
  - Чё ты взамен попросишь? А?
  Он хитро один глаз прищурил и на голые коленки кивает.
  - Покажете, а?
  - Мал еще, - смеется Тонька, и видно, что у нее тоже интересность появилась к Петькиной настойчивости.
  
  
  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 4
  1. ТАНЦПЛОЩАДКА 10
  2. НАШ ПОСЕЛОК 24
  3. КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ 37
  4. ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ 51
  5. КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ 63
  6. КАК ОРДЕН ОБМЫВАЛИ 71
  7. ВЫРВИ-ГЛАЗ 80
  8. КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ 92
  9. "СВАДЬБА" ПОЕХАЛА 109
  10. "НИНА ПЕТРОВНА - ЖОПА НЕРОВНА"
  или 24 ЧАСА НА СБОРЫ 119
  11. ПОСЛЕ ТАНЦЕВ 135
  12. КАК СИМКА МИЛЛИОН ПАЦАНОВ УБИЛ 142
  13. ЛЯЛЯ 152
  14. КАК Я ПЕСНЮ ИСПОРТИЛ 160
  15. БУТЫЛКА ПОРТВЕЙНА 171
  16. ФОТОСЕССИЯ 186
  17. БАННО-ВЕНИКОВЫЕ СТРАСТИ 197
  18. ФАНЕРНЫЙ ДОМИК 207
  19. АППЕНДИЦИТНЫЙ ШРАМ 220
  20. МАТЕМАТИЧКА 236
  21. ПОДПОЛЬНЫЙ СКЛАД 248
  22. ОТСТОЙНИК 256
  23. КАК Я В БАНЕ СПИНКУ ШОРКАЛ 266
  ПОСЛЕСЛОВИЕ 276
  watim Книга издана в России и Сев.Америке. Все 300 страниц на сайте https://www.cibum.ru/books/2325447 читать или купить всего за 30 рублей
  
  БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА
  
  исповедь 13-летнего
  
   + 16
  ISBN 978-5-7114-0483-5
  
  
  Художник Родион ТАНАЕВ
  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
  
  
  В две тысячи втором году я опубликовал повесть "Я - SOSка" - исповедь 12-летней". Такой мощной реакции никак не ожидал. Десятки тысяч читателей за месяц в Интернете, и это при том, что повесть несколько раз удаляли с сайтов администраторы; сотни комментариев, среди которых были и такие, где предлагалось посадить меня за растление, запретить писать и даже выгнать из страны. Из всех комментариев мне дорог один. 20-летняя студентка из Челябинска написала:
  - Боже! Откуда вы знаете про мою жизнь? Я старалась позабыть все. А вы, вы в деталях описали и меня, и то, что было со мной в том возрасте"
  Через год вышедшую книгу вырвали из рук.
  Редактор газеты сказала мне:
  - Вот пишете вы про сегодняшнее время, сексуальная революция, свободные взгляды, падение нравов. А что, в ваше время люди другие были? Секса не было? Разврата?
  - Могу сразу сказать, - весело вскинулся я и отчеканил, - секса в СССР не было. Свободные нравы карались. Разврат осуждался.
  - Вы ёрничаете, а я серьезно спрашиваю.
  - Если серьезно, - погрустнел я, подбирая ответы помягче, - пуританское воспитание в вопросах секса. Даже слова такого благозвучного мы не знали. Было одно: емкое, старорусское, пачкающее - е....аться. Просто на этой теме было негласное табу.
  У брата в фазанке парнишку на три года в тюрьму посадили за найденную у него колоду карт с голыми тетками.
  Уже учился в институте, аспиранта за перепечатанную на институтской машинке "Кама-Сутру" отчислили из аспирантуры.
  Страница из "Плейбоя", и ты гарантированно пойдешь лес валить годиков на пять.
  Коммунистическая идеология, "сусловщина" выживших из ума стариков были пострашнее средневековой инквизиции. О чем тут говорить?
  - Не ради праздного любопытства или упрека в ваш адрес я спрашиваю.
  - А ради чего?
  - Я хочу своих родителей понять - вы же с ними в одно время взрослели. Как вы жили, как в вас входило то, что сейчас именуется сексом? Взяли бы и написали об этом с ретроспективой своего времени, своего 12-13-летия?
  Как много вопросов поставили передо мной за раз. И задумался я крепко, и попытался вернуть память свою назад, в середину 60-х годов и вспомнить, а как же действительно мы жили?
  Несколько попыток написать "Банный день..." закончились провалом. Я не мог попасть в ритм произведения, не мог найти нужной интонации. Первая главка, исполненная в 2003 году, так и осталась единственной.
  Год назад я, не знаю, что подтолкнуло, переписал "Исповедь 12-летней", более детально проработал некоторые линии. И, по окончании этой работы, понял, что нашел.
  Нашел тему, нашел язык написания, ритм. Нашел ту интонацию, которая одна способна донести до читателя мою задумку. И главки полетели из-под моего пера.
  Повесть, которую вы читаете, можно назвать продолжением разговора, начатого в Исповеди.
  Место действия - Россия. Урал. Провинциальная глубинка.
  Время действия 66-67 годы прошлого века.
  В конце некоторых главок, курсивом, лирические отступления. То, что в них больше грустного, вы уж меня за ради Бога, простите. Лет-то сколько прошло...
  Все остальное - на страницах книги.
  
  PS. Любые совпадения имен, фамилий, фактов прошу считать случайными, никакого отношения к действительности не имеющими. Произведение художественное и относиться к нему следует соответственно.
  
  С уважением,
  
  Глава 1
  
  ТАНЦПЛОЩАДКА
  
  
  Не знаю, как у вас, но у нас банный день всегда в субботу. Это родители такой порядок завели.
  По привычке.
  Их с детства приучили. Теперь они нас к тому же приучивают. Точнее, достают.
  Рабочая неделя шестидневная, в субботу до трех часов пахали, это если с перерывом на обед, а без перерыва, так вообще до двух. Вроде как короткий день заботливое государство от щедрости своей дарило горячо любимому им народу.
  Этот день в любую погоду казался светлым и радостным. Как будто старая жизнь, полная всяческих забот и тяжелого труда, жизнь, в которой ни одно из мечтаний детства и юности не сбылись, вдруг заканчивалась, а впереди свободный вечер, впереди принадлежащий тебе день и новая жизнь с надеждами, что вот наконец-то... с понедельника... и навсегда...
  Обычно родители в десять вечера уже спать ложатся. А как иначе, если вставать им в пять утра, - скотину прибрать, жратвы на всю ораву наготовить. Вот и выпадает им один раз в неделю возможность припоздниться, банькой побаловаться, с гостями за трехлитровкой пива или бражки без оглядки на время посидеть. Назавтра как-никак законный выходной, завсегда можно лишний часок для сна урвать.
  Я не против бани, баню я даже очень. Особенно зимой, когда веником намашешься. От жары уши трубочкой, как березовый лист, сворачиваются. Сердце места себе не находит, готово, разогнавшись до тысячи неуправляемых ударов, лететь без остановки хоть до Луны. И только прыжок в сугроб оставляет его на месте. И примиряет с мыслью пожить еще немного в этом бренном теле, и дальше терпеть нечастые банно-вениковые издевательства.
  Я родителей, конечно же, понимаю. Но...
  Нет бы выбрали другой день недели.
  Ну, хоть среду, или даже воскресенье.
  Им надо именно в субботу, когда танцы...
  Я что, должен подрыгаться немного, а потом в самый разгар домой бежать и мыться, пока баня не выстыла? А после бани опять на танцы? А вдруг за это время как раз самое интересное и произойдет? Кто-то кому-то мордасы начистит. Или Вовка Длинный с Толькой Колпаком твиста своего фирменного заломают?
  Длинный в армии служил у немцев, в Дрездене. Там и надыбал. Немчура на своих танцах-манцах-обжиманцах всяко разно куролесит. Европа! Длинный Колпака научил. Они одни, когда не сильно выпимши, так шпандорить могут. Выйдут в круг, клеши по тридцать три сантиметра, с заклепками и разрезами... радист Колян им поставит эту "твист эгей" не нашу, и они двое по всей площадке кругалями выверчивают. Пиджаки через плечо хрясь неглядя - кто поймает, три верхних пуговицы у рубах расстегнуты, рукава до локтей закатаны. Вся танцплощадка у бордюра столпится, зырит на парней с открытыми ртами.
  Представление!
  Проездом в нашем городе!
  Только кто сунься в их компанию: или сами сметут в азарте, или зрители выдернут, мало в задки затолкают, еще и разок-другой по ребрам перепадет. Не мешай! Не лезь со свиным рылом...
  Танцплощадку нашу по призыву комсомолии на субботниках построили. Вроде как вам надо, вы и делайте. За просто так, в свободное от работы время. Скажите "спасибо", что материал завод бесплатно выделил! И техникой помог.
  Метрах в двухстах за последней улицей, среди высоченных сосен и подлеска круг метров тридцать в диаметре огородили высоким фигурным забором из металлических прутков. Центр заасфальтировали и высоким бордюром окружили. От него шесть лучей-проходов в карманы - в них среди густоразросшихся кустиков скамейки для отдыха - три как бы на мужской половине, и три - на женской. Есть узкая калитка для входа и при ней окошечко билетной кассы. Двадцать копеек, если танцы под магнитофон или пластинки, и тридцатик, если ансамбль выступает. Тут же при калитке большие ворота - их открывают только один раз, когда танцы закончатся и толпа валом попрет на вечерний променаж по коротким улочкам. А улиц этих не густо - шесть вдоль подножия горы, да семь - поперек. Вот и весь наш поселок.
  А еще, напротив выхода, но в другом конце небольшая сцена с полметра над землей и в уголке синяя дверь и большое окно - радиорубка. Здесь вотчина Коляна, хромого от рождения радиста. Не комнатка, конура. Так ее все величают. За размеры. Два на три. Но не метра, а шага. Узкий проход между двумя шаткими столами, полки под самый потолок - на них коробки с радиодеталями, пластинки, бобины для магнитофонов, заляпанные стаканы, открытая банка с солеными огурцами, краюха хлеба с отломанными корочками.
  На одном столе старенькая радиола неизвестного происхождения. Надпись с названием была, вон от нее остались две заломаные кнопки со спичечную головку величиной. На вид, так трофейная. Держит ее Колян за то, что она все страны ловит, даже Америку. И, главное, записи получаются без шипа и скрипа. Вот и знаем мы, пацанва, через эту радиолу, что есть Битлы и Червоны Гитары, Рэй Чарльз, Чеслав Немен и сладкоголосый Хэмпердинк с труднопроизносимым именем.
  На другом столе, что в окно упирается, пара магнитофонов, точнее скелетов магнитофонов, - один без крышки, другой без крышки и без корпуса. Все внутренности насквозь видны, как на вскрытии, - и лентопротяжный механизм, и раскаленные ниточки радиоламп.
  В узком проходе едва умещаются стул Коляна и некрашеная табуретка. Ее держит радист под столом и достает только тогда, когда кто-нибудь с делом приходит, не на пару слов.
  Вовка с Толькой один раз за вечер свой коронный исполняют. Все момент ловят, когда красноповязошники поссать выйдут или пива тяпнуть. Это комсомольские дружинники. Они, не менты, за порядком и нравственностью следят. Чтобы никто ни-ни. Не растлевался под западную буги-вугину.
  Ну, слиняют они, тут все к Коляну: "давай, парень, скорей!" Несколько человек на стреме встанут, контролершу оттеснят от входа, пробку создадут. Это так, на всякий случай, если комсомолия вернется, задержать ее, шум поднять. Они ж далеко не уходят. А музыку до середины поселка слышно, тут уже не спрячешь, уши каждому ватой не забьешь.
  Потом, конечно, пригрозят танцы прикрыть, радисту тоже всыпят... устно... чтобы все их строгости слышали. А он только покашляет да посмеется в кулак. Аппаратура на танцах чья? Кто ее один может в рабочем состоянии поддерживать? Да и записи чьи? У кого еще есть возможность ловить разные западные станции и записывать то, что правильным советским гражданам даже слушать нельзя?
  Ну, перегнут с ним палку, разозлят, и что? Назавтра сами же к нему придут с чистыми бобинами, с бегающими глазками и с пузырем плодово-ягодного. И опять мировая, знай, на кого письку дрочишь!
  Я шукаю, дружинники специально уходят с танцплощадки, чтобы дать некоторым оторваться. Видел разок - стоят на бугре и смотрят на Вовку и Толяна, как те конями необъезженными носятся. Наверное, и сами бы не прочь так поскакать. Да должность ответственная не позволяет. Карьеристы сраные!
  А еще на танцах главное - не прошляпить Лизку. Кто с ней сегодня потанцевать сможет, кому она позволит пригласить на этот "томбе ля неже..." Ну, когда "падает снег" Сальвадоре Адамо исполняет. Эта песня - коронка на танцах. Как десерт. Под завязку. Вроде как наплясались, распалились, - это для ног и пота. А теперь, будьте любезны, для души получите.
  Я видел, у некоторых, только первый аккорд прозвучал, дрожь легкая по телу. Это у девок. Сейчас начнут кайф ловить, приплывать, когда их пацаны со всей силы к себе прижмут, а они, курицы, подбородком за плечо зацепятся, глазки позакрывают и будут висеть, висеть...
  А Колян, когда в настроении, или кто к нему в радиорубку зайдет и чего-то скажет или нальет, еще дубль сделает. Так ловко подстроил запись, даже специально вслушивайся, не заметишь перехода.
  Все знают, - кому Лизка отдаст этот танец, тот ее провожать пойдет.
  Лизка наша королева.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  У нее у одной шпильки на тринадцать сантиметров. Пацаны на спор замеряли. Нет, такие не у нее одной есть. Но она одна во всем поселке умеет на них ходить. И не просто как королева плывет, не качнувшись, а еще и танцует в них, даже свитч откалывает. Как ноги свои длинные не сломает?
  Видели бы, как ходит! Голову приподнимет, как гусыня перед гусем шею вытянет, смотрит в никуда, никого в упор не видит. Идет - как по невидимой линии, пятку в носок, пятку в носок.
  Я в деревне на лодке плавал. Там же сидишь спиной к тому месту, куда плыть надо. Вот и вертишься постоянно, а не снесло ли тебя? А не промазал ли метров на пятьсот? Дядя Петя, геолог наш, научил. Вон, говорит, черемуху на берегу видишь? Это твой первый ориентир. Вон правое окно, которое черемуха закрывает. Это второй ориентир. Совмещай их и никуда от маршрута не отклонишься.
  Так и Лизка. Она когда идет, сама себе линию на дороге чертит и по ней плывет. А чтобы не сбиться, за все проводы провожатому и двух фраз не скажет. Только свои коронные, когда локоть перед ней выгнут, чтобы под руку взяла: "Иди рядом!" - громким полушепотом, и уже возле дома: "Ну, я пришла!" - выдохнет. И ни поцеловать не даст, ни за... потрогать, или хотя бы за... пощупать. Как барышня кисейная, руку расслабленную протянет, одни пальчики ей ухажеры пожмут и... даже и не мечтай.
  Еще никто ее два раза не провожал. Только Вовка Длинный.
  Все на танцах затаились, ждут. Если сегодня третий раз ему позволит, тогда все, копец, облом остальным, гуляйте, мальчики, мимо.
  Или еще кого надеждой осчастливит?
  А Вовка притих немного. Куражится, шутит с нами, но вижу, глаза его бегают, и голос такой приглушенный, подхрипший. Он и хочет к Лизке подойти, вроде как утвердиться, место свое законное застолбить. И побаивается, - что у нее сегодня на уме? Вдруг возьмет и на глазах у всех откажет? Это ж какой облом!
  Это девчонки думают - хочу, - пойду танцевать, хочу - не пойду. И все, и как два пальца обоссать. А пацаны, они ж не просто так идут, они наперед сто раз подумают и шансы свои взвесят и, если им откажут, ух как переживают. Это ж на виду у всей площадки. Это ж каждый заметит и каждый на свой манер обсудит, и посмеются - кто втихаря, а кто и в открытую.
  Мы даже со многими пацанами договаривались - если какая девка кому из наших на танцах откажет, никогда такую не приглашать. И даже если она на "белый танец" выпендрится и подойдет к кому из наших - тоже ей отказать, да не просто так, отвернуться и все, а и сказать еще громко, чтобы вся танцплощадка слышала, "а пошла ты"... Чтобы поняла, каково это.
  Пацаны старшие этим летом меня в свою шоблу приняли. За ровню держат, шестерить не заставляют. И в разговоре назад не отодвигают, вроде как я тоже их кореш.
  Сперва даже закурить предлагали. А Вовчик, он у нас не то, чтобы главарь - мы же не шайка какая приблатненная, мы - команда, а он за старшего, руку мою от пачки протянутой отвел:
  - Не кури, - говорит, - гадость это. Я, - говорит, - дурак, втянулся, теперь бросить не могу.
  Как старший брат сказал, и даже не обидно. И всё, перестали предлагать. И то. Им всем по восемнадцать-двадцать. А мне четырнадцать осенью будет.
  Это по куреву. А вино когда цедят, пузырь по кругу пускают, тут ни Вовчик, никто у меня изо рта не рвет. Глоток завсегда мой. Вино это не папиросы. Курят не все, даже среди мужиков такие попадаются. А вот пьют. Таких, кто это дело мимо рта проносит, чего-то не знаю.
  Мы с Вовчиком заядлые голубятники - вместе голубей держим, ну, в смысле, у него своя голубятня, у меня своя. Нас на весь поселок всего четверо человек таких, чокнутых. Ладно бы куры, утки или гуси - яйца, мясо там и шерсть, в смысле, польза от них - пух и перья. А с голубей какая польза? Так все говорят, которые ничего в этом деле не понимают. Но мы на них не обижаемся. Мы просто не обращаем внимания на эти бурчания.
  У меня книга есть, "Веселое горе - любовь" называется. Ее наш челябинский писатель написал. Гроссман. Марк. Книга толстенная, страниц шестьсот. Там куча рассказов и повестей. И все - про голубей. Он, хоть и писатель знаменитый, а тоже голубей держит. Я Вовчику, наверное, по сто раз уже все эти истории попересказывал, но он всегда готов слушать, и ни разу еще не оборвал, мол, я эту историю уже знаю, давай что-нибудь новенькое.
  А его младший брат о шестнадцати годах, дважды второгодник, сидит со мной за одной партой, я его немного подтаскиваю, учиться уговариваю. Правда, ему лень и он чаще просто списывает. Его дома заставляют, и он ко мне каждый день бегает, даже летом, вроде как уроки делать, благо, живем на соседних улицах.
  Вот две неглавные причины, почему я, мелкота, хожу с большими пацанами. И буду с ними в кодле еще долго.
  Пока Лизка не определится.
  Потому что Лизка - моя двоюродная сеструха.
  . . .
  Как-то так получилось, что у моих сестер и брата дни рождения рядом, 11, 16 и 17 августа. Попало на юбилеи: 20, 20 и 18 лет. Ну и, гулянка, друзей полон дом. Первый раз на моей памяти в нашей большой семье отмечали чей-то день рождения.
  Братишка выпил хорошо, нам от щедрот своих со стола бутылку водяры вынес, нате, мол, отметьте с нами.
  Богатство какое! Настоящая, "Московская", чистая, как слеза, два рубля шестьдесят две копейки стоит! Не бражка из коопторговских сухофруктов, не самогон сивушный. Я ж водки еще ни разу. Да и вино, если честно, всего дважды - на Новый год родители налили глоток красненького, сладенького. Помню, дядька возмутился, мол, рано приучаете, успеет еще напробоваться, как бы отучать не пришлось.
  Это он правильно говорит. Сам, хоть и за сорок ему, всегда меру знает. Если водка - две стопочки, и не опрокидывает их с кряхтеньем, а цедит по глоточку, на весь вечер растягивает удовольствие. Пиво - кружку выпьет, посидит, поговорит. Сам к себе прислушается и, получит разрешение, вторую наполнит. А чаще так на одной и остановится.
  Но, как ни странно, мама его поддерживать не стала. Подняла уже отставленную мной рюмку и сунула в руку.
  - Ничего, большой уже...
  А второй раз в компании, когда перед танцами бутылку по кругу пустили, ну и мне тоже довелось присосаться к ощетинившемуся сургучом горлышку.
  А тут водка!
  Мы на троих... и опять из горла... под корочку хлеба, старших копируя. Знаем, надо раскрутить водку в пузыре, и резко перевернуть в расшиперившийся рот - чтобы горячая жидкость, минуя язык сразу в отстойник проливалась. Так ни количества, ни горечи не прочувствуешь.
  Ночью мне стало плохо.
  Утром мать, выдергивая из-под меня загаженное постельное белье, сказала глухо:
  - Спасибо, сынок. Дождалась. Отца твоего, пьяницу, обстирывала, брата старшего. Теперь и ты вырос.
  Я не знал, куда мне провалиться. Больше меня мама никогда пьяным не видела.
  
  Глава 2
  
  НАШ ПОСЕЛОК
  
  
  В округе наш маленький городок зовут Поселком. И катавские, и юрюзанские, и бакальские. Так и говорят: "А, эти, из Поселка"!
  Это не от пренебрежения. Или от незнания. Это от сталинско-бериевского, чего-то такого, необъяснимого. Но говорят с некоей тоской и тихой завистью. Потому что большинство народу здесь, в поселке, - их недавние земляки. Которым немного повезло. Специальность их рабочая оказалась востребованной, и анкета строгая, до седьмого колена перепроверенная, не подкачала.
  Всем в детстве сказки рассказывали. Родители, или бабушки, иногда дедушки... Если они у кого были, выжили. В сказке хорошо. Там про красивую жизнь. Которая где-то есть, но нам в ней побывать вряд ли удастся. Ладно, хоть помечтаем.
  Сказки разные бывают. Веселые и счастливые. Мне, - наверное, я какой-то дефективный, больше всего в душу сказки Андерсена западали. Я даже плакал иногда, их читая. Особенно, где про Девочку и Спички... Все мне казалось, да и сейчас чувство не ушло, что он не про свою датскую страну писал, позапрошловековую. Нет, он в мою, в нашу жизнь заглянул и меня, братьёв моих и сестёр моих, и всё мое окружение точь-в-точь прописал.
  Так вот мы жили тогда.
  Из нашего сердца, из нашей жизни Гагарины, Титовы, Поповичи, Терешковы взлетали. Это они своими подвигами не дали некоторым из нас спиться, скурвиться, пойти по этапам. Короче, выжить помогли.
  Но я ж про сказку говорил. А перед этим про наш городок.
  Так вот, все в округе считали, что мы, поселковские, в сказке живем. И колбаса у нас в магазинах всякая-разная не по талонам, и мясо четырех разных сортов, - бери, не хочу. Многие даже и сейчас не знают, что у мяса столько сортов бывает. От девяносто двух копеек за кило... И тушенка говяжья и свиная в густо смазанных солидолом банках, и гречка, черт, аж по 48 копеек за кило. И шмотки на выбор, а улицы сплошь в асфальте и бетоне...
  Москва, и та, наверное, не так снабжалась. А тут, на Урале, в глухой рабочей стороне диковинный оазис, как ожившая картинка. На улицах ни соринки, ни окурка, брошенного мимо урны. Клумбы с цветами политы и прополоты, на площади из репродуктора радио на весь поселок вещает, ночью фонари горят, и хоть в три часа один или с любимой девушкой гуляй, никого бояться не надо, никто не пристанет и слова обидного не скажет.
  И еще одна особенность. Можете себе представить город, в котором нет бабушек и дедушек, практически нет пенсионеров, нет старости и убогости?..
  С чего бы это, да?
  А ни с чего.
  Городок наш был "запреткой", Златоустом-20. Так по официальным документам числилось. И находился почти в ста двадцати километрах от этого самого главного Златоуста. Был он третьим закрытым городом в нашей Челябинской области и замыкал стратегическую цепочку, задуманную и осуществленную Берией. В Челябинске-70 придумывали и разрабатывали, в Челябинске-40 что-то химичили, а у нас...
  Жили мы за шестью трехметровыми рядами колючей проволоки, с двумя предзонниками, со вспаханной контрольно-следовой полосой, с патрулями через каждые сто метров. И грозной надписью, пугающей с каждого столба: "Проход запрещен. Запретная зона". И что стреляют тут без предупреждения и очень метко. А попасть в город или выйти из него можно через КПП, то есть контрольно-пропускной пункт. А на нем солдаты с автоматами - наверное, целый взвод.
  Если ты пешком идешь, просто заходишь в небольшой одноэтажный домик. Там солдат твой пропуск проверил, рожу с фоткой сличил и вертушку открыл - проходите, пожалуйста, вы наш сердцу дорогой товарищ. На выходе пропуск заберут, а заместо его жетон с непонятными цифрами дадут, и по нему уже точно знают, когда и в какое время ты из города вышел. А на входе твой жетон на твой пропуск поменяют, и тоже отметина - ага, вот когда и во сколько он назад возвернулся.
  А вот если ты на машине едешь - тут целый ритуал.
  Для въезда - одни ворота, для выезда - другие. Запустят в предзонник три машины, - больше нельзя, - ворота с двух сторон закроют, и ты в западне. А на тебя уже несколько пар глаз нацелены, и автоматы в твою сторону неровно дышат.
  Солдатик машину проверит - нет ли кого в салоне, в багажнике, к днищу никто не прижался? - у него зеркало на палочке - под машины заглядывать. Конечно, документы твои проверит. И тоже - наш товарищ - проезжай.
  Мы, помню, сено домой везли, батя машину на работе выписал, накладная - как положено, иначе сразу накажут за левый рейс. Солдатик залез сверху на сено и длинным заостренным шомполом весь стог часто-часто протыкал. Это он проверял - не везем ли мы кого в сене, шпиона там, или лазутчика.
  Я бате говорю тихим шепотом.
  - Я бы запросто незаметным проехал, он бы меня не нашел.
  Батя напряженный такой, в руль обеими руками вцепившийся, посмотрел на меня и только ухмыльнулся. Даже не потрудился слово сказать.
  Хочется мне свою умность показать, вот, мол, никто не догадался, а мне - раз плюнуть.
  - Я бы там маленький шалашик сделал и переползал с места на место. Увидел бы, где он шомполом уже тыкал, и туда бы перепрятался, - не унимаюсь.
  - Дурачок, - выдавил наконец батя. - Ты шалашик сделаешь, шомпол в пустоту войдет, солдат сразу поймет - ага, пусто, а что там? И все сено заставят тут же выгрузить.
  - И чего?
  - А ничего! - на последней ноте терпения шепчет батя. - Я тебя сейчас вот заставлю одного дома всю машину сена выгрузить и в копешку в огороде сложить, тогда враз поймешь "чего!" Дурь из башки сразу выкинешь...
  Про сено это он правильно сказал, мол, одному все перекидать. Ух, как понятно! Лучше любого научного объяснения.
  Это я рассказал про въезд в город. А на завод попасть еще сложнее. Там в каждый цех свои пропуска. Братишку как-то вызвали на ликвидацию какой-то небольшой аварии - он сварной хороший. Так он рассказывал, как его с одного цеха в другой вели. На входе один пропуск забирали, другой выдавали. И так трижды, пока в нужном месте не оказался. И трижды переодеваться заставляли. Совсем всю одежду снимал и в шкафчик складывал. Даже трусы.
  Городок наш был приложением к приборостроительному заводу. Эта большая нетайна была на каждом городском автобусе красивой табличкой озвучена. Чтобы скрыть самую главную. Про которую потом, через тридцать с лишком лет только узнали. И вслух говорить посмели.
  То, что нам повезло, ну что ж, кто-то иногда и в лотерею большой приз выигрывает.
  Это у нас на заводе, нашими родителями, соседями по улице собиралась самая разрушительная, самая атомная бомба, по документам скромно проходившая как "Изделие ? 1".
  Но мы тогда были пацанами. И нам об этом знать было и не положено вовсе. Да и не нужно нам это было.
  
   РДС-4"Татьяна" "
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Фото из архива КГБ г.Златоуста-20
  
  Мы просто хотели жить.
  И мы жили. Зимой радовались искрящемуся снегу. Весной - теплу и тому, что пережили зиму. Теперь полезет из земли всякая травинка, и уж точно не окочуримся. Лето? Ему радовались просто потому, что это же лето! А осень - генеральная подготовка к долгой и холодной зиме. Такой вот круговорот нас в природе.
  Батя наш - мужик деревенский, из самой что ни на есть уральской глубинки - небольшой деревни Пороги. Божественно красивые места, двадцатикилометровый пруд, полный всякой рыбы, дикая тайга со всеми ее прелестями, - грибами и ягодами, лосями и медведями. И с малюсенькой, на пять работяг, фабрикой, которая добывала редкую руду для создания булатной стали на Саткинском и Златоустовском металлургических заводах еще со времен первого Демидова.
  Так вот, бате, когда на стройку эту шофером завербовали, квартиру предлагали, он отказался - дом свой построил.
  - Куда я всех в квартире запихну? - говорил он.
  И правда. Шесть детей - двое своих, и четверо нас, приемных. Куда их девать?
  Вот мы и жили вроде и в городе, а как в деревне. Дрова наколоть, воды из колонки натаскать, огород с картошкой и морковкой обиходить. У нас еще один огород был, - в лесу. С футбольное поле. Картошки заготавливали... ведра на день нам мало. Она ж и в супе, и в мундире в чугунке сваренная, и тушеная с морковью и репой. А пожаренная на комбижире - это вообще, деликатес, хорошо, если раз в месяц. А еще со свиными шкварками бывает...
  Наверное, нелегко было родителям прокормить такую ораву.
  Я в шестом классе учился, когда мать не в лоб, а так, походя, спросила-предложила.
  - Может, тебя в Суворовское училище отдать? Там полное государственное обеспечение. И кормят, и одежда с обувкой. Тебе опять, вон, ботинки покупать надо, совсем босый.
  - А Женькины, - я притих, к табуретке всем своим худющим задом прижался. Понятное дело, зимой мы в валенках везде ходим. И в школу, и на улицу. Скоро весна, растает все. В валенках не побегаешь. Вот и болит голова у родителей, вот и ищут они выход.
  - Тебе до них еще расти да расти, - говорит ровным почти бесцветным голосом.
  - Я газетку в носы натолкаю, - я готов на любые жертвы, только чтобы со мной проблем было меньше, только чтобы я никому не мешался.
  Но у мамы свои червяки в голове, она и не слушает мой лепет.
  - Там хорошо. Город большой, дисциплина. Военным будешь, офицером. Как отец твой.
  Это она про того, который родной был. И которого шесть лет как нет, помер от раны военной. У него осколок внутри сидел. А потом оказалось, что не сидел, а двигался. Ну и додвигался до чего-то. Я в первый класс пошел уже сиротой. А младшему, тому и четырех еще не было.
  Я привык. Родители сказали - закон. Не важно, в какой форме, просьба ли, пожелание, или намек. Раз сказано, знать, наперед крепко обдумано. Они же взрослые, они же нам мать и от... отчим. Кормят нас, поят, обувают-одевают. Мы ж все без них никуда, мы ж на их шее.
  У нас собака, Тузик, породы собачьей, уличной, маленькая, но лает громко. Тузик всегда на привязи, иногда мы его с собой гулять берем. Так он, собака, а и то понимает. Принесешь ему поесть, в миску положишь. Какая собачья еда? А что мы не съели, или что поросю приготовили. Так он тебе и за это каждый пальчик языком своим шершавым оближет, и в нос еще ткнется, а уж визгу, лаю заливистого!
  В Суворовское, это не в детдом. Хотя... если бы сказали про детдом, я и тогда противиться никак не стал.
  Городок наш полувоенный, к форме отношение если у кого и не восторженное, самое малое - уважительное.
  Про набор в свердловское Суворовское училище бате на работе сказали. Ну и... выбор пал на меня. Кого еще? Старший брат уже работает учеником автослесаря. У него пока не зарплата, а ученические, пятьдесят пять рублей в месяц. Скоро на разряд сдаст , а это полноценные девяносто рублей на руки, уже чистыми, без вычетов, и будет пополнять семейный бюджет. Средний ремесленное мучает, а там полное государственное - и кормят, и форма, и ботинки на толстой подошве, с шерстяным носком и зимой не страшно.
  А я подвел всех, лишил надежды хоть один голодный рот к чужому столу пристроить. Я комиссию при военкомате не прошел. Очкарик, минусов в моих глазах слишком много к тому времени накопилось.
  Первый раз резкий поворот жизни миновал меня.
  Остался я навсегда человеком гражданским.
  Что интересно, когда поступил в институт, в знаменитый УПИ, то самое суворовское училище оказалось на одной площади с нашим политехническим. И я пять лет мимо него ходил, на суворовцев этих косил. Многие, особенно девчонки, увидят строй мальчиков в черных шинелях с красными погонами - они часто по площади маршировали, строевой шаг отрабатывали, - так бьют подошвами сапог, аж асфальт под ногами гудит, - остановятся и любуются. А я глаза прятал и поскорее уходил.
  Частенько вспоминал свое, детское. Вот ведь как вышло - не изнутри, так снаружи с ним, с училищем этим, повенчанным оказался, не прошло оно мимо меня.
  . . .
  
  Через два года, - я восьмилетку закончил и собрался дальше учиться, - брат средний прижал к воротам и сказал в лицо мне, чтобы никто не услышал:
  - Хватит на шее нашей сидеть. Работать пора! В ремесленное дуй давай, на токаря.
  Кулаком по щеке несильно двинул, для пущей понятливости и побрел, полупьяный, к друзьям в пивнушку.
  Нас в школе уже два года учили токарному делу. Я умел не только наборные ручки делать, но и резьбу на станке нарезать, и внутреннюю и наружную.
  В тот же июньский день я сходил в школу и забрал у секретаря документы. Шел с ними домой, и не было у меня в душе ни горечи, ни сожаления, ни обиды на него за слова такие. Все просто и обыденно. Как будто брат велел мне воды принести из колонки, или у коровы навоз убрать. Еще и по дороге думаю - надо завтра в фотографию сходить, для поступления к заявлению фотки четыре на шесть прилагаются. Придется заначку распечатывать, сорок копеек доставать.
  Как она узнала, математичка наша и классная, Валентина Антоновна? Она же уже в отпуске была. Я ж никого в школе не видел, только секретаршу.
  Пришла к нам домой. Я как увидел ее, струхнул. Может, натворил чего, и теперь всплыло?
  И уходить от дома не решаюсь, и на глаза не лезу. Встал за батиным верстаком, рубанком доски стругаю, и ухи востро держу - вдруг кликнут.
  Математичка с матерью моей долго разговаривала, они и чай пили, и плакали чего-то обе.
  Короче, вернули меня в школу. Я, оказывается, по словам Валентины Антоновны, самый сильный ученик. Не лучший. До лучшего мне далековато: по рисованию тройка, по пению тройка, по поведению вообще двояк, один на всю школу. Меня даже на осень оставляли. Так и сказали - впервые во всем городе на осень за поведение оставлять приходится. Я виноват что ли, что с шилом в одном месте народился?
  Только по химии, физике, алгебре, геометрии, литературе со всех городских олимпиад в ящике у мамы до сих пор грамоты лежат...
  
  
  Глава 3
  
  КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ
  
  
  В палисаднике около нашего дома всегда молодежь тасуется. То к старшему брату придут, то к среднему. А то к сестрам подружки поиграть-поболтать...
  Сначала когда-то полоску земли между забором и дорогой огородили от блудливой скотины, и кусты всякие посадили, - смородину, крыжовник, боярышник, яблони-дички. Все разрослось, раззеленелось. Прямо, скверик небольшой. Братья сноровисто скамейки в землю вкопали, столик соорудили. В домино, в картишки, просто посидеть в тенечке. Потом, когда повзрослели, и выпить. Не в дом же всякий раз с толпой друзей идти.
  А у соседа дяди Коли фанерная избушка стояла перед домом, небольшая - наверное, два на полтора метра, но как настоящая. С крышей, с окнами. Внутри по стенам лавки, и столик маленький. Он ее своим детям сделал, вроде как домик для игры. Их у него пятеро, еще мельче нас, последняя пока титьку сосет. А потом, не помню, по какой причине, решил он эту избушку сломать, с топором выскочил. Наверное, опять что-то его разбойники, Витька или Колька, натворили.
  Тут мои братья старшие, Женька с Вовкой, рядом оказались.
  Поболтали они промеж собой по-соседски, бутылку вина самого наидешевого - магазин недалеко, в этой же будке выпили, притащили пару жердей... и перекочевала недостающая избушка на их руках в наш скучающий палисадник.
  Сколько вина в ней будет выпито, сколько народу временный ночлег найдет, сколько поцелуев жарких и объятий крепких...
  Толя Колпак жил в общаге. Он после фазанки в нашу зону попал, токарем на завод. Учился с моим братом Женькой в шахтерском городе Бакале. Ну, и корешились они. У Толика шиза была. Он детдомовский, натерпевшийся по жизни. А тут такие деньги! Платили на заводе о-го-го! Только двадцать процентов налогов заберут, - подоходный, за "яйца" и профсоюзу, и на, остальное чистыми на руки
  Он получку получит - никому отдавать не надо, ни родителей нет, ни жены.. Вот он с каждой зарплаты себе брюки, рубаху или туфли остроносые. Сам невысокий, крепенький, задиристый. А придет в кино, или на танцы, или просто вечером с друзьями прошвырнуться - обязательный костюмчик-тройка, причесон, одеколон "Шипр" за рупь тридцать пять. В туфли как в зеркало смотреться можно. А друзья его, такого прикинутого, со всех сторон обступят и идут. И так гордятся, что среди них хотя бы один такой есть.
  У Толика был синий костюм-тройка из офицерской ткани - диагонали. Аж по восемнадцать рублей за метр. Был коричневый, не темный, а такой - ближе к бежевому. Еще один моднячий клетчатый, с воротником-стойкой, как у "битлов". И даже светло-серый. На его фигуру в магазине не купишь. Он их в ателье заказывал.
  А когда жарко, он всегда в белоснежной рубашке, нейлоновой, чешской, в легкую полоску за двадцать пять рэ.
  Про эти рубашки нейлоновые дядя Гриша рассказывал. Он умный, техникум закончил, на заводе сборщиком работает. Только что собирает и для чего - никогда не скажет. Так вот он и рассказал, что чехи от нас газ получают, почти бесплатно, за копейки.
  - Они же друзья наши, вот мы им и помогаем. Они, как мы, газ этот не сжигают на кухне или в топке, не такие дурные. Они его сначала через установку прогоняют и разделяют на составляющие. Чистый газ на отопление пускают - он у них не дымит и не воняет. А из остального делают пластик и синтетическую нить. Вот и рубашка эта. Она им в копейки обходится, а у нас в магазине четверть получки выкладывать приходится. Так что они из нашего газа еще миллионы прибыли получают.
  Дяде Грише верим. Он любую схему запросто читает. Не просто расскажет, где, что и для чего придумано. А и подскажет, что на что можно заменить, чтобы наши мыльные радиоприемники чище работали. У него приборы есть специальные - помогают так настроить схему, можно не только "Маяк" ловить.
  Мы, мелочь, на Колпака как смотрели?
  А раскрыв рот смотрели.
  И мечтали - вырастем, такими же будем. Пойдем на завод, токарями или фрезеровщиками. Или сварными - кто на кого выучится, и будем со всеми вместе рано утром на автобус спешить, в цеха свои подземельные. Вечером возвращаться и остаток дня личной жизни посвящать.
  Как все.
  Еще у Колпака было особое отношение к хлебу. Какое-то сильно преклонительное. Некоторые так к богу относятся, как бабушка моя. Или к иконе.
  На проспекте две рабочие общаги рядом стоят, - одна для пацанов, а другая для девчонок. Пацаны сплошь токаря, фрезеровщики да сварные. У девчонок свои профессии - штукатуры, маляры, повара.
  Колпак в своей общаге всех приучил, - никто черствый хлеб не выбрасывает. Все ему несут. А потом и с женской половины тоже привыкли не выбрасывать. Он башковитый! Для большой кастрюли какую-то внутрь хреновину сделал, как этажерка многоэтажная, крышку особенную, с клапаном соорудил. Типа самогонного аппарата. Только ни трубок, ни змеевиков. И внутрь не бражку, простую воду заливает. Стакан один. Или кружку.
  Настрогает черствый хлеб тонкими ломтиками, в чудо-агрегат свой уложит рядами, подсолит немного, какими-то приправками присыплет. Включит газ... И нате вам, хлеб свеженький, тепленький.
  Всех угощает.
  Я тоже ел. Таким хлебом запросто можно одним наесться, и больше ничего не надо. Только воды из родника глотнул, и хоть целый день потом бегай.
  А потом он меня еще одним удивил.
  Я велосипед у забора оставил, большой и тяжелый. А Колпак взял его за руль одной рукой, другой за багажник. Незаметно дернулся - и велик на его вытянутых руках замер.
  - Ух, ты! Как это?
  Опустил он велик на землю, р-раз, и опять тот на вытянутых руках замер. И не качнется!
  - Спортом заниматься надо! - говорит. - Вы вот по улице целыми днями носитесь, а на стадионе секций полно. Кто хоть в одну ходит?
  - Я на баян хожу, - Колька говорит.
  - Балбес, - отвешивает ему Петька легкого тумака. - Баян - это искусство, а не спорт. Ты еще про шахматы скажи.
  - В шахматы Серега ходит, - не врубается Колька.
  Все заливаются смехом. И Колька тоже, хотя смеются-то над ним, над его дурными ответами.
  - Ты куда ходишь? - спрашиваю я у Колпака. У меня не выходит из головы, как ловко он, такой... не большой, ладненький, и так легко с тяжелым велосипедом справился.
  - Сейчас в штангу, уже почти год, - говорит он, выпячивая нижнюю губу, и глаза его заблестели и раскрылись во всю ширь. - Там Зайцев тренирует. Он Почетный мастер спорта. Чемпион. У нас в цехе фрезеровщиком пашет. У него знаешь, сколько медалей! Вся лента в них. Берет и запросто сто пятьдесят килограммов поднимает, - и Колпак вскидывает руки вверх, а ноги в присест, изображая, как это делают штангисты, - и даже не поморщится!
  - А нас возьмут?
  - Куда? - отпускает воображаемый груз Толик.
  - Ну... в секцию к Зайцеву.
  - В штангу?
  - Ну.
  - Нет, там с шестнадцати берут. Только посмотреть если.
  - У-у...
  - В борьбу идите. Или в велосипед. Мало, что ли секций всяких?
  - Что за спорт, велосипед? Мы и так целыми днями гоняем.
  - Эх, вы, мелкота, - рассмеялся он.
  С ним хорошо. С ним просто. Он не задирается перед нами, не важничает. Его хоть за что спросить можно, хоть за детдом.
  - Вот вы живете с родителями, они вас кормят, учиться заставляют, воспитывают. Они вас родили и теперь навсегда за вас ответственные. Вы вырастете, работать пойдете, ваши родители состарятся, и вы будете им помогать. А нас кормило и учило государство. Оно за нас, через наших воспитателей ответственно было. Значит, мы чьи? Государственные. И должны теперь ему по гроб жизни.
  - За что?
  - За то, что не померли с голодухи, выросли и выучились.
  Или про порядки в детдоме, про справедливость.
  - Люди же все разные. Одни ленивые, другие грязнули, третьи стащить чего-нибудь стараются. Если ты при маме с папой, тут один коленкор. Ты в школе отучился, домой пришел. Тебе тут и пожрать готово, и прибрано, и постирано. А если ты вчера, и сегодня, и на много лет еще круглосуточно среди таких же пацанов живешь? И в школе с ними, и после школы, и спишь даже в коллективе, в комнате на десяток душ.
  - Как в пионерском лагере, - не к месту вставляет Серега.
  - Ну, пусть как в пионерском лагере, - соглашается Колпак. - Почему я должен за тебя твою работу делать? Или грязь твою выносить? И с какого рожна ты у меня моё украл?
  Вырастете, в коллектив пойдете. Там любой человек как под рентгеном, насквозь виден. Что вы хотите получить? Чтобы вас приняли за равного? Или вам больше по душе изгоем сделаться?
  - Каким изгоем?
  - А вот каким.
  Толик присел на корточки, чтобы над нами не возвышаться, рукой махнул, вроде как приглашая поближе подсесть, и рассказал.
  - Мы, когда в фазанку поступили, в сентябре не за парты сели, как вы в школе. Нас в совхоз повезли, на целый месяц картошку убирать. Не за деньги, мы же на полном государственном. И жратва, и общага, и одеты-обуты. А совхоз за нашу работу фазанке продуктов несколько машин дает, ну, ту же картошку, капусту и все, что на полях выращивает. Нас знаешь сколько!
  - Сколько? - попались на его крючок и в разнобой спрашиваем.
  - Ха! Сколько! - поднимает вверх палец. - Человек триста! И пацанов, и девчонок. Да воспитатели и преподы с нами, да завхоз! На каждый день каждой группе план установлен. Придем с утра на поле, а там уже трактор прошелся, выковырял картоху из земли и по полю раскидал. Мы встали раком и вперед! И воспитатели наши, и учителя со всеми наравне пашут.
  У них в фазанке давно особый, хитрый такой порядок заведен. Первые три дня всей шоблой по полю ползают. А на четвертый день завхоз - он старший на уборке - назначает в каждой группе пару звеньевых из тех, кто лучше других работает, быстрее поворачивается. Ставит их перед всеми остальными и начинается распределение. Каждый звеньевой по очереди выбирает себе в бригаду по одному человеку, пока не заберут всех нормальных пацанов и девчат. Останутся только такие, которых никто к себе брать не хочет.
  - И куда их? На кухню?
  - Ты думаешь, на кухне легче работать, чем в поле? Нет, из них отдельные бригады делают и этому завхозу подчиняют. Теперь у каждой бригады свой план. Участки нарезаны и колышки вбиты. Сделал план - можешь вести своих в лагерь и занимайся, чем хочешь. Мы после ужина всегда танцы устраивали, под гитары. А ленивая бригада последней приходит, уже все поужинают, а они только бредут вразнобой, невеселые, молчаливые. И не до танцев, только пожрут и свалятся замертво.
  - И вам их не жалко?
  - А причем здесь "жалко - не жалко"? Мы для себя собираем, всю зиму эту картошку жрать будем. Они же, когда за столом сидят, что-то не шибко лодырничают.
  - Воспитываете, - понимающе киваем мы.
  - Жизнь воспитывает, - в команду попал, живи по законам команды.
  - В чужой дом со своим уставом не ходят, - вспомнил я.
  - Точно, - согласился Толик.
  Он нас, хоть мы и были младше его лет на пять-семь, считал взрослыми.
  Увидит или услышит, что кто-то о девчонках плохо говорит или грубит, обязательно скажет.
  - Девчонки - это самое святое. Они для чего? Для того, чтобы мы, пацаны, их добивались, любили их и старались все для них делать. Вот вы, что вы больше всего сейчас любите?
  - Я конфеты люблю, - говорит Косой.
  - Я - газировку.
  - Я книги читать люблю.
  - А я рыбачить.
  Колпак улыбнулся и говорит.
  - А теперь представьте, что у вас есть любимая девушка. Это лучше, чем все конфеты в мире, вся газировка, лучше всех прочитанных и непрочитанных книг, рыбалки и всего остального на земле.
  - Да ну!
  - Вот вам и "да ну", - потрепал по волосам и ушел с нашими старшими братьями в кино...
  Жалко.
  А я у него как раз спросить хотел...
  С глазу на глаз.
  Мы в вышибалы играли, пацаны и девчонки с улицы. А потом надоело. Чем еще заняться? Мальчишки постарше давай малышню кружить. Подхватят подмышки и крутятся с ними. Визг, писк, смех! Отпустят на землю, и те кругами выверчивают, ориентиры потеряли - голова закружилась. Кто упадет, кто на ногах удержится. Но все равно весело. Очухаются и опять лезут:
  - А еще!
  - А меня!
  У нас через три дома на улице девочка живет, симпатюлька такая, но затворница. Ее родители очень редко отпускают играть со всеми детьми на улице. Или работы по дому много ей давали? Или просто нелюдимые сами по себе. Я, почему-то, ее с Золушкой сравнивал, - такая она тихая, простенько одетая, безобидная. Она меня, получается, на два класса младше. Ей где-то одиннадцать тогда было.
  Верка...
  Вера.
  И она просит тихим голоском, без крика и без напористости, совсем не так, как малыши делают.
  - А меня покружите, - и ко мне подходит.
  Я ее, как всех, обхватил и закружил. Но малышня - это одно, а Вера - она побольше будет, и потяжелее. Как так получилось, я не знаю, но она соскользнула немного, и мои руки враз наполнились. Я похолодел! Сейчас как закричит: - Чё ты меня щупаешь! - как даст по морде! Опозорит на всю улицу!
  И остановиться не решаюсь, чего там ее покружил-то, с полсекунды, или полминуты всего лишь. И продолжать боюсь. А рукам так приятно, такие плотненькие полушария! И я даже почувствовал - в центре, под средними пальцами, мягкие припухлости, как кисельные: - надавишь, - провалятся, отпустишь, - назад выпрямляются.
  Я к Вере прислушиваюсь - дернется? фыркнет? отпустить попросит?
  Молчит!
  Покружил ее, как всех, поставил на землю и стою - ни жив, ни мертв, глаза в землю уставил, как будто тоже устал и голова закружилась.
  Пошла она зигзагами под общий смех, руки в стороны раскинула для равновесия, и сама смеется.
  Мелочь опять лезет:
  - А меня! А теперь меня!
  Ну я и рад, вроде как ничего и не произошло, опять делом занят. Всех готов до потери сознания кружить, только бы Вера не проболталась, какой я... как я ее... я же нечаянно!
  Она выбрала паузу, когда я дух переводил, и просит тихим шепотом:
  - Меня покружи... - и в глаза мои заглянуть пытается.
  А когда я обхватил ее пониже, почти за живот, чтобы, значит, случайно опять не...
  Она руки мои взяла и выше подняла.
  
  . . .
  Спорт.
  Хотел я стать мотогонщиком. Кумир у нас был - Габдрахман Кадыров. Из Уфы. По телевизору постоянно показывали - что ни соревнования - он Чемпион. И на льду, и на гаревой дорожке.
  В нашем городе была сильная команда мотогонщиков. И пацанов много там занималось. Мишку Варганова из нашего класса взяли. А меня не взяли. Очкарик.
  Была секция бокса. Опять не для меня.
  И в борьбу самбо не приняли... Но...
  Через пять лет я впервые выступал перед переполненным стадионом на Дне Города. Поднимал штангу. Со смешным весом. В восемнадцать лет во мне самом было неполных 48 кило, на штанге 72.
  Мне и тут врачи не разрешали поднимать много. Я обещал, что не буду, что в полсилы, лишь бы подписали медкарту на очередные шесть месяцев.
  А потом стал мастером спорта СССР, чемпионом много чего, наустанавливал всяких городских, областных и цээсовских рекордов, объехал всю страну. Правда, за рубеж не пустили, я ж с запретной зоны, невыездной.
  Это Колпак, вскинув над головой мой старенький велосипед, накрепко зажег меня спортом...
  
  
  
  Глава 4
  
  ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ
  
  
  Тетка пришла к нам в гости. В платье новом. Ради него и приперлась, похвастать обновкой. Села на стул, полуразвалившись, - нога на ногу, руки на животе скрестила. Праздная такая, никакими заботами не обремененная. Живет в городской квартире, - вода, газ, центральное отопление. Из всей скотины одна кошка, и детей всего трое - Лизка, Сашка и Косой.
  Она работает на заводе, в очень вредном цеху, травильщица. Зарплата большая, как у мужчин, да еще талоны на молоко и бесплатные обеды в заводской столовой. У них женщины на пенсию в сорок пять выходят, ей три года осталось.
  Посидела, помолчала, да и говорит матери.
  - Я на прошлой неделе была, заметила - у тебя в вазе конфеты нетронутыми лежат. - Говорит и морщится, - мать не присела ее послушать, обновку не похвалила, а мельтешит перед глазами. - По-моему, еще с Нового года, да?
  - Да, - подтверждает мать, ни на минуту не отвлекаясь от кухонной суеты.
  Я никогда не видел ее сидящей "без дела". Шесть детей, мал мала меньше, всех накормить, обшить, обстирать... Свой дом и какое-никакое хозяйство. Куры там, поросенок. Ну и огород, само собой. Если она и присядет когда отдохнуть, то отдых у нее на свой манер настроенный, - вяжет носки или штопает нашу одежку.
  - И чего? И никто не таскает? - спрашивает через губу.
  - Кто должен таскать?
  - Так орава твоя, - так нас, многих, звали. Не дождалась скорого ответа, вздохнула обреченно. - У меня - куда ни спрячь, все найдут и вытаскают. И с другими не поделятся. - Замолчала, свое в голове прогоняя. Мама никак не реагировала на затронутую тему, вроде - ха! Нашла, о чем говорить. Тетка пожевала губами и родила устраивающий ее ответ. - А твои, значит, не таскают?
  - Не таскают.
  - Хорошо тебе...
  У нас было не принято трогать что-то из вкусного самостоятельно. Даже стоит вазочка с конфетами на кухонном столе - пока мать не положит каждому его личную конфетку, ни-ни. А в вазе в серванте вообще святое, там для красоты, показатель семейного достатка. Если кто придет в гости, или учителка заглянет - посмотрят - ничего себе, у них конфеты шоколадные запросто в вазе лежат!
  А мы... я... не обращал на них внимания. Ну, лежат себе и лежат. Не я их туда пристроил. Захотелось конфет или чего-то вкусненького, а в чем проблема?
  Мало кто лучше нас, пацанов, знал потаенные места, где можно пустые бутылки найти. Ну и... Кинет кто-нибудь клич:
  - Пошли бутылки собирать!
  Или гуляем, где черти носят, - по лесу или по задворкам, - и попалась пустая бутылка. Все, старт дан. И план примерный завсегда негласно обозначен - по бутылке на нос. Разбредемся, рыщем. Кому повезет, и ни одну найдет. А кто-то пустой. Значит, мыть будет. И в сетке через весь поселок тащить в пункт приема стеклотары.
  Найти это еще полбеды. Сдать бутылки - вот задача. У детей пустую посуду не принимают, хоть до блеска ее надрай. Значит надо кого-то подговаривать. Хорошо, коли знакомого. Тогда за просто так помогут. Если чужого мужика попросишь, ну... ему на сигареты отвалить придется.
  Некоторые хорошие - не возьмут даже на спички. А некоторые еще и дорогие курят.
  Ну, слава богу, натуральный обмен произведен. Поделили деньги поровну, согласно голодных ртов или сверкающих пар глаз, и в магазин.
  Пустые бутылки принимали по 12 копеек. Халва стоила 90 копеек, пряники 72... Самое сытое и вкусное - булка еще теплого хлеба и сто грамм халвы на пару с кем-нибудь.
  Я завсегда почти так брал.
  А Сережка бестолковый, на свои копейки купит две шоколадные конфетки в красивой обертке, слопает их в полсекунды, еще у прилавка - аж давится, бедняга - не приведи господь, кто попросит. И ходит потом вокруг нас, канючит, - просит у всех, - дайте чего-нибудь куснуть, мол, жрать охота. А чего раньше думал? Зачем деньги за красивую обертку отдавал? Все равно фантик смял и выбросил.
  Я голубей держал. На бане у меня голубятня была. Сам все построил, сам за ними следил, кормил. Денег ни копейки из дома не брал. Или копил из мелких карманных, которые иногда перепадали. А чаще вот так же, с пустых бутылок. Только дело это, - бутылки собирать, как бы немного и постыдное. Но...
  Сосед наш, ну который дядя Коля. Он сторожем на пилораме работал, а у него, ну я говорил уже, пять детей еще меньше нас по возрасту. Совсем маленьких по возрасту, некоторые только ходить начинают, некоторые титьку еще сосут. Он каждый день по два рюкзака бутылок собирал и сдавал. Возвращается утром со своей сторожительной работы уже затоваренный. А колонка как раз стояла между его и нашим забором. Я в школу иду, - он в ледяной воде бутылки моет. А кто-нибудь из его мелочи пузатой тут же вертится, помогает отцу деньги на семейное пропитание зарабатывать.
  Иногда один, без пацанов, как будто просто так, похожу по лесу возле ремонтных мастерских. Там всегда после работы мужики сидят. Как накопится у меня бутылок пять, я с дядей Колей схожу в приемный пункт, помогу ему его бутылки нести, ну и свои заодно пристрою.
  А про бутылки... он меня успокоил.
  - Их, - говорит, - опорожнили и бросили. Каждый берет ему полезное. Одни - то, что внутри. Мне пустое оставили. Пустое для них. И полезное для меня. Некоторые, вон, работать не хотят, у других воруют. Воровать уж точно плохо? - меня в разговор втягивает.
  - Плохо, - односложно отвечаю.
  - А я зарабатываю, как могу. Или умею. Зарабатывать не стыдно...
  Это я на всю оставшуюся жизнь запомнил - зарабатывать не стыдно. И без дворника, и без нянечки, и без золотаря не обойтись, хоть в городе живи, хоть в деревне, а хоть и на самой Луне.
  У меня всегда свои деньги были. Пусть рупь всего, да заныкан. А то и больше. Поэтому голубей я дорогим пшеном кормил, по 28 копеек, а не ячменем с базара по рублю за ведро.
  Мы с дядей Колей вроде как дружили даже, потому что у нас было одно общее дело. Только то и разницы, что он свою ораву кормил, а я своих голубей.
  В конце сентября мы с другом Санькой пошли на стадион, договорились мяч погонять с ребятами. Напротив школы тротуар. По нему не часто кто ходит - он в стороне от главной дороги, тут ни домов жилых, ни сквера с деревьями. Зачем строили? Лучше бы в другом месте асфальт положили, хоть бы по нашей улице. А то, как дождь пройдет - так прыгаешь горным козлом по бесчисленным лужам.
  Идем, про это как раз и говорим.
  Я, привычка у меня такая, - под ноги смотрю. Не то, чтобы иду и нос мой в землю. Я как стреляю глазами. Батя, когда на мотоцикле едет, глазами то под колеса, то далеко вперед. Я у него возьми и спроси.
  - А как ты на такой большой скорости все ямки замечаешь?
  - Привычка, - говорит. - Профессиональная.
  - А я только под колесо смотрю, чтобы яму не проворонить, или на камень-булыжник не налететь.
  - А ты попробуй смотреть метров на... ну вон... лужу видишь?
  - Вижу.
  - Вот я всегда примерно на такое расстояние вперед смотрю, глаза как по линии навел и не отпускаю.
  - А вдруг камень под колесо?
  - Если ты камень или ямину прямо под колесом заметишь, успеешь отвернуть?
  - На велике, наверное, успею. Там скорость маленькая.
  - А на мотоцикле, или на машине ты же летишь. Попал в ямину, или налетел на камень и все, разбил подвеску или задний мост вывернул с корнем.
  - И чего тогда делать?
  - А ничего, смотреть на дорогу впереди себя! Заметил яму - всегда есть время ее объехать. А глаза, Если потренируешься, в два, в три раза больше замечать будешь. Я потому и стреляю по дороге глазами, что увидел вдалеке препятствие, теперь его сопровождаю, пока не объеду. И даже в такое время не перестаю вперед стрелять, а вдруг там еще таких ям полно.
  Я теперь всегда, даже когда пешком хожу, так смотрю - и вперед успеваю зыркнуть, и под ноги. Постоянно что-то нахожу на земле. Даже сейчас. А тут вижу, кошелек лежит. Маленький такой, дерматиновый, с шариками-защелками.
  Сначала даже поднимать не хотел, наверное, кто-то шутку решил сыграть - подбросил и нитку привязал. Наклонишься - а он за нитку потянет, и будешь дураком выглядеть. А сам тут же думаю - какую же нитку надо протягивать? - ни кустов вокруг, ни какого другого укрытия.
  - Кошелек, - говорю Саньке и притормаживаю.
  - Какой кошелек? - не понимает он, вроде, о другом говорим, но тоже притормаживает.
  - Потерял кто-то.
  - Где? - загорелся Санька и глазами не в землю, а поверх голов наших вертит, как будто кошельки - это птицы и от нечего делать по воздуху стаями летают.
  Я подпрыгнул на месте, присел пониже, цап, и в карман быстренько сунул. Всей-то задержке секунда, если кто со стороны и наблюдает, вряд ли заметит в нашем поведении что-то подозрительное - ну, идут, ну, болтают, ну, придуряются.
  - Чего там? - пытает, а сам по сторонам зырит - не засек ли кто? - Есть в нем что-нибудь?
  Я рукой щупаю, глазами моргаю в помощь, и пальцам становится приятно.
  - Вроде, пухлый! - а сердечко уже обороты выше запредельных набрало.
  Терпеть до стадиона? Где там, находка ляжку жжет.
  - Пошли в школу! - зовет.
  Ну... в туалет спрятались, проверили. Три сиреневых четвертака с портретом Ленина, - я в руках ни разу такую крупную купюру не держал! Десятка, пятерка и рубль с мелочью.
  - Девяносто один семьдесят пять! - быстренько сосчитал я.
  - Да ну! - не верит Санька.
  - Я что, считать не умею?
  - Умеешь, - соглашается Санька и задает самый глупый вопрос. - Что делать будем?
  - Назад отнесем и положим, - говорю и сам себе не верю. - Вдруг хозяйка вернется, вот радости ей будет. Глядишь, нам на мороженку даст.
  - Шутишь? - заглядывая мне в глаза, медленно въезжает Санька.
  - Ну да.
  Мы оба понимаем, в каком городе живем. Нашел - не украл, и все же.
  Пропал наш стадион, пропал футбол. Сели мы на травку около школы, так, чтобы тротуар этот для нас счастливый по всей его длине видеть. Долго сидели, до вечера. Как-то так, не сговариваясь, это у нас получилось. Думаем - вдруг пойдут искать? Увидим, подойдем и спросим:
  - А что вы ищете?
  Если скажет, что кошелек потеряла, - отдадим. А не скажет...
  Хотя честно, даже сейчас не знаю - подошли бы мы к той тетке или не подошли. Почему я решил, что это обязательно должна быть тетка? Может, что кошелек маленький, а может, что слово "растеряха" женского рода?
  Нам повезло. Никто не появился.
  Мы кошелек в голубятне спрятали. Договорились, если услышим, что кто-то потерял деньги, отдадим. Вдруг люди бедные и у них это последние гроши. На что они жить будут до следующей получки?
  Честно месяц ждали, а потом деньги поделили. По-справедливости. Саньке две по двадцать пять, мне остальное. Он мне потом на те, лишние, что ему достались, из Таганрога, со своей родины, пару турманов привез, тучерезов, голубя и голубку. Коричневые. Двадцать одно перо в хвосте. Такие в городе только у него были и у меня.
  А деньги эти...
  Я, пока в школе учился, так ни копейки и не потратил. Наоборот, копил, к ним по десятчику-другому прибавлял. Мне же в институт поступать. А билет до Свердловска стоит целых 7.70, да обратно, да жить там на что-то надо.
   Говорят, есть примета такая. Если ты нашел, скажем, рубль, то обязательно потеряешь в два или в три раза больше. Так что, говорят, нашел - не поднимай, себе дороже станет. Я в приметы не очень-то. Или потому, что глазастый, или по внимательности своей... Часто что-нибудь находил. А вот терять. Никогда даже ключа завалящего не потерял. Тьфу-тьфу. Вот воровали у меня... Это бывало. Даже чаще свои, которым доверял больше, чем самому себе...
  
  . . .
  
  Я много стихов про голубей написал. Что-то затерялось в глубинах памяти, что-то до сих пор осталось. А еще хотел книгу написать. Как Марк Гроссман.
  Мечтал - вот вырасту и обязательно напишу про дядю Колю, его житье-бытье. И про других людей с нашей улицы и с нашего поселка. Как жили они в то послевоенное время - полунищие, полуголодные.
  Но сильно богатые.
  Верою.
  И радостью, что живут, детей ростят, и страна им досталась такая хорошая.
  Такая.
  Хорошая.
  Все так считали.
  Потому что тех, которые так не считали, быстренько убирали.
  В лагеря.
  На перевоспитание.
  Чтобы и они быстрее поверили.
  Прям, как сейчас.
  Только верить сегодня не во что.
  И некому.
  
  
  
  
  Глава 5
  
  КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ
  
  
  12 апреля 1961 года ярко светило солнце. Снег почти весь сошел, только на крыше, с северной стороны, немного осталось. От солнечных лучей эти жалкие остатки помаленьку подтаивали, и крупные прозрачные капли падали, весело рассекая звенящий воздух. От удара о землю каждая капля превращалась в искрящийся и поющий фонтанчик. Эту веселую песенку можно наблюдать и слушать бесконечно.
  За долгую зиму снег надоел хуже горькой редьки. Каждый день в огороде разбрасывали кучи, чтобы солнце и черная земля быстрее съедали опостылевшую зиму. Я полез на крышу, - столкнуть последний снег - пусть поскорее растает и не напоминает о холодах.
  Мне восемь лет. Лопатой и на земле орудовать непросто, а тут стоя на лестнице, да одной рукой. Но... какое чувство страха в восемь лет, когда не думаешь даже на пару шагов вперед?
  Репродуктор висел на столбе возле кинотеатра и кричал на полгорода. Второй изрыгался на главной площади. Когда звуки встречались, ударялись друг в друга, раздавался всхлипывающий скрип, и дразнящее эхо уползало в горы.
  Кашляющее радио разнесло радостную весть о покорении космоса, когда я балансировал на открылке с тяжелющей лопатой. От восторга я чуть с крыши не упал.
  А по улице уже бежали пацаны и друг дружке изливали свой восторг, и обнимались, и визжали, и шапки вверх бросали. И, хотя новость знали все, все равно слушали сотый раз, что и как сказал Левитан, и что первого космонавта зовут Юрием Гагариным...
  А потом мы пошли в лес и набрали полные охапки подснежников.
  С тех пор по 70-й год, пока в школе учился, каждый раз 12 апреля я ходил в лес, собирал подснежники. Утром, только чуть светать начнет, я уже в лесу, благо, до него минут пятнадцать пехом. И из леса сразу в школу. Когда полную охапку наберу, когда всего несколько штук отыщу. Но, кажется, всегда в этот день они распускались.
  А потом раздавал их.
  . . .
  
  Мы все были просто помешаны на космосе. У любого спроси, хоть днем, хоть ночью фамилии космонавтов, кто за кем, когда и сколько летал - знали. И светились как новые медные пятаки от причастности к этим подвигам. А причастность свою чувствовали потому, что жили в стране, которая была впереди всех... в космосе... а мы, пацаны, что знали? Потому и считали - мы и в остальном впереди планеты всей.
  Хрущев был мудрым мужиком. Он в сознание всего народа вбил великую национальную идею. И росла страна. А народ? Он от военной нищеты шел к лучшей жизни. Пусть сегодня доказывают, ругают, плюют в годы нашей юности, мы на собственной шкуре чувствовали - с каждым годом жить всем становится лучше и легче. Два раза в год снижали цены. На пустяки, конечно, на ручки, карандаши, тетрадки, детское... По радио несколько раз на дню зачитывали список попавших под снижение вещей, длинный список, наверное, минут на двадцать. Главное, что это попадало на всех, на каждую семью и на каждого ее члена.
  Сегодня живем не в пример богаче. Но сегодня у абсолютного большинства народа нет азарта, нет уважения к самой стране и ее властной верхушке, нет гордости и причастности. Только устойчивое чувство, что тебя очередной раз надули. Прямо из Кремля. В самой неудобной позе...
  . . .
  
  Вовка Длинный работал в ремонтных мастерских. Они находились в городе, не за колючкой завода. И мы часто к нему в гости заходили. Просто так. Перекинуться парой-другой ничего не значащих слов, или велосипед отремонтировать - приварить лопнувшую втулку, или взять солидола для смазки.
  У Вовки был свой верстак, - стол, сваренный из уголка и обшитый железным листом. Вдоль стены еще несколько таких же верстаков - для других слесарей. А в углу бочки с солидолом и автолом, и много всякого другого добра. Только все ценное за решетчатыми воротами, закрытыми на большой амбарный замок.
  По всей стене на уровне моих глаз питающий кабель толщиной с руку тянется.
  И вот однажды кабель загорелся. Трещит, искры в разные стороны бросает, а металлическая оплетка его нагрелась до красного цвета и горит бенгальским огнем.
  В цехе паника. Кто на улицу выбежал, кто молча наблюдает. Мастер слезливо гнусит и кругами носится - он в цехе за все отвечает. Мужик один за огнетушитель схватился, но разве пшикалкой этой затушишь - там же электрический ток!
  Все ближе бочки с солидолом и автолом.
  Вовка выбил из рук рабочего огнетушитель.
  - Убьет, - подсказал.
  А потом бегом - ноги-то длинные, - к рубильнику, обесточил кабель. Искрить перестало, но огонь не потух. Вовка его рукавицей... Рукавица сварочная, толстая, из брезента. Но руку все равно прожег, сильно-сильно, даже мясо обуглилось.
  Он сам над собой смеялся. "Дважды герой кверху дырой", - говорил, когда ему медаль вручали "За отвагу на пожаре". Почему дважды? А в четырнадцать лет он пацана вытащил на речке. А пацан оказался сынком какого-то начальника на заводе. И Вовку отблагодарили. Медалью за утопающего. Вот он и смеялся - самые смешные медали ему дали.
  Нам всем хотелось в космос.
  Вовке Длинному, наверное, больше других. И, если мы только мечтали, он пошел дальше, на практике решил проверить, как этот ракетный двигатель работает - благо, времени свободного у него много появилось. Рука левая в бинтах, он не на больничном, а на легком труде после пожара. Вот и чудит потихоньку.
  Возле их двухэтажного щитового дома сарайки стояли. И так удобно, что мы среди них чувствовали себя отгороженными от всех любопытных глаз. Тогда в домах не было центрального подвода газа, а стояли у всех в закутке красные газовые баллоны.
  Вовка скрутил свой и принес его сюда, за сарайки.
  - Будем ракету в космос запускать, - сообщил он нам. - Если старт пройдет удачно, потом соединим четыре штуки вместе, я космический аппарат одноместный на работе сварю, и полечу.
  - А чего одноместный?
  - Двухместный четыре баллона на орбиту не вытянут, - деловито ответил Вовка, как будто он много дней и ночей проводил расчеты и теперь точно знает - для вывода на околоземную орбиту одноместного, сваренного из тонкого железа в ремонтной мастерской нашего ЖРУ пилотируемого Вовкой космического корабля именно столько газа и надо.
  Он, оказывается, действительно готовился к испытаниям! На дно баллона нацепил острый конус, прикрутил его болтом. Конус в цвет баллона красной краской выкрашен и белые неровные буквы по кругу: СССР. С противоположной стороны как фартук надеваются три лопасти: - Для стабилизации полета, чтобы не раскрутило в воздухе, - объясняет нам.
  Ладно, хоть догадался нас подальше отогнать, за угол сараек.
  Сам-то длинный, успел отпрыгнуть.
  Баллон, конечно же, ни в космос, ни к облакам, даже выше сараек не полетел. Он кружился по траве, вертелся вокруг своей оси, подпрыгивал, плясал... В общем, чудеса танцевальные демонстрировал. Сначала сбросил остроконечный конус. Потом и стабилизаторы.
  А мы со страха на землю упали, и хотелось нам вжаться в нее, раствориться. Ждали - вот-вот рванет! И полетят красные железные осколки в нас. А я еще подумал тогда, что надо было окоп вырыть поглубже. Тогда было бы не страшно.
  Наш "ракетный двигатель" конструкции Вовки Длинного, скатился в траншею, - рядом строили здание химчистки, - мы его уже не видели, только шипение горящего газа волнами плавало в пахучем воздухе. Взрыва в этот раз так и не произошло. Взрыв был потом, когда приехали дядьки в костюмах. И стали вопросы задавать. Тем, кто не убежал домой.
  А семья Вовки несколько дней без газа жила. Пока баллон новый не разрешили купить...
  Так и не полетели мы в космос. Газа в баллонах на нашу долю не хватило.
  . . .
  Что такое хрущевская семилетка?
  Мы ж как думали? А, каждый новый царек править приходит и сразу давай все под себя переделывать. Обязательно Конституцию менять, якобы, лучшую на совсем хорошую, мол, во всем мире такой нет, и чтобы называлась непременно его историческим именем - сталинскую на хрущевскую, потом на брежневскую... А потом и просто под себя - любимого, единственного и незаменимого. Чтобы сидел на троне безвыборно, творил спьяну или сдуру всякую херню, и чтобы ничего ему и шайке его вороватой за это не было.
  Так и с планированием. Были пятилетки, а давай сделаем семилетки. А потом Брежнев опять старые пятилетки ввел.
  Я, потом уже, когда очередной институт грыз, прочитал, что в начале 60-х рост ВВП не опускался ниже одиннадцати процентов - это удвоение ВВП!
  Вот что такое, оказывается, хрущевская семилетка.
  Каждые семь лет сделали в два раза больше.
  Далеко бы выросла наша экономика, если бы потом идею эту сначала не обосрали, а потом и не похоронили брежне-горбачевы с остальными долбачевыми...
  
  
  Глава 6
  
  КАК ОРДЕН ОБМЫВАЛИ
  
  
  Городок наш совсем молодой. Его Берия за год до своей смерти успел основать. Когда ядерный щит Родины строил. Поговаривали, что самолично приезжал площадку выбирать. В сапогах, по бездорожью, с огромной свитой наркомов и генералов.
  Так или нет, не знаю. Но место выбрано красивое. И город красоту эту не испортил. У нас, когда что-то строят, деревца лишнего не срубят. Так и стоят дома в девственном лесу, по соседству с соснами и елями, с березкой и черемухой. И ни кого не удивляют грибы - сыроежки, грузди, рыжики, выросшие на детской площадке или около тротуара. А земляничные кисти в десятке метров от дома алеют.
  Зимой, чтобы на лыжах покататься, достаточно из подъезда выйти, и вот она, лыжня. Хочешь - вокруг дома катайся, есть силы - на освещенную десятикилометровую лыжню иди.
  Почти у всех в семье кто-то работал на заводе. Правда, мы его, завода этого не видели в глаза. Во-первых, он был за колючей проволокой. Да-да, внутри нашей городской запретной зоны еще одна, еще более запретная. Во-вторых, его и не было вовсе, завода. На земле. А был он спрятан. Некоторые там работали токарями, фрезеровщиками. Тетка моя, Лизкина мать, в цехе гальваники, дядька платы для приборов паял в основном цеху. У Кольки отец раз в месяц возил на военной закрытой машине ЗИЛ-131 продукцию на военный аэродром, у Лешки батя в госприемке, ему сорока нет, а он уже полковник.
  А еще был у нас в городе молчаливый бородатый дядька. Он иногда прогуливался со своей женой по тротуарам или по площади. Такой, помню, высокий, прямой, в кожаном плаще почти до пят и огромной черной шляпе. Бородища до пупа. Рядом кукольная дамочка, за его локоть обеими руками держится и в глаза его заглянуть пытается. А на голове у нее черная, мудреная шляпка с золотой брошкой, в кино еще такие иногда показывают. У Любови Орловой подобная была. И не идет она, а плывет рядом с ним лебедушкой. И такие они отрешенные, и словно никого вокруг нет, ни одного человека. А только они, волшебный по красоте вечер и эта площадь, им одним принадлежащая.
  Я даже не помню, чтобы они ходили и разговаривали. Но им хорошо было рядом даже без слов.
  Я за ними один раз даже немного понаблюдал из кустов. Долго смотреть боялся, вдруг они заметят меня и мне будет стыдно за свое любопытство и подглядывание - как будто я в их личное заглядываю, - в квартиру, или в карман. А я еще тогда думал, а кем этот дядька работать может? Он не был похож ни на кого, - ни на токаря, ни на шофера, ни на других рабочих, которых я знал на нашей и соседней улицах.
  Потом думал, а может он художник или артист какой? Только театра в нашем городе не было. И артистов, стало быть, тоже не было. А живого художника я еще не видел. Были мы в мастерской при кинотеатре, там у Наташки батя работал, афиши с картинок на большие щиты перерисовывал. Но он не художник был, он Наташкин отец был, как обычный дядька. Ничего в нем сверх необычного такого, одевается как все, пьет как все. И дома у них никаких его картин не висит по стенам.
  Один раз при мне Бородатого с работы привезли на синей заводской волге с летящим серебряным оленем на капоте, и шофер угодливо нес за мужиком в подъезд большую сумку.
  К нам часто в школу приходили разные заслуженные люди - участники войны в кителях с погонами, увешанных наградами, герои трудового фронта, в простых пиджаках, но тоже со многими орденами и медалями. Дядька этот Бородатый никуда не приходил.
  Я и сейчас не знаю его фамилии.
  Знаю только, что у него было семь орденов Ленина и две звезды Героя...
  В том году отмечали День рождения города. В апреле. Пятнадцать лет стукнуло. Большая дата. Юбилейная. Мне на год... полтора меньше.
  И в школе нашей тоже отмечали. Я даже как конферансье был, на концерте номера объявлял и про своих школьных товарищей-артистов гостям и родителям рассказывал. Мне листочки дали специальные, где про них учителя нужные слова прописали. Гостям было не очень интересно про чужих детей слушать. А родители, те прямо со стульев готовы были свалиться, когда я их детей расписывал.
  Дядька один, первостроитель, рассказал, как они в лес наш первый раз приехали, как деревья первые срубили, как начали строить город с бараков на улице Строителей, конторы и магазина, а потом и кинотеатра имени 35-летия Октября. И еще много всего. А про завод, как и где его строили, ничего не говорил. Мы не спрашивали, запретная это тема. Что мы, маленькие, не понимаем, что ли.
  А на площади гуляние было. Народу! Все-все вышли, никто дома оставаться не захотел. Продавали всякие вкусности, газировку стаканами по три копейки. И сладкие булочки. Тоже по три копейки. Нам всем мама дала по десятчику, чтобы мы купили себе, кто что хотел. Я все на газировку истратил. Красно-розовая такая, морс называлась. Раз в году можно.
  В кинотеатре фильмы целый день крутили. С утра для детей бесплатно. Там в фойе оркестр играл, песни пели.
  И тоже буфет работает. А в городе на столбах радио не умолкает. Военных полно, все в парадной форме, с наградами.
  Пацаны старшие по случаю праздника взяли два пузыря портвейна и бутылку водки. К нам пошли, домой. В палисаднике за столиком расположились. Женька сбегал, притащил картошки вареной и сала кусочек. Хлеба и пирожков там же, на площади купили, вместе с вином и водкой.
  Расселись мы, Вовка разлил по граненым стаканам. Старшим что покрепче, нам вина красного. И говорит Колпаку.
  - Ну, чего, давай, показывай.
  А Толик поджался, стал еще меньше росточком и по сторонам смотрит - нет ли кого лишнего? Точь-в-точь беспризорник дичок. Я аж загорелся, что он нам сейчас такого секретного покажет? Интересно и гордо, что меня в какую-то тайну посвятят.
  - Давай-давай, рука устала стакан держать, - это уже братан мой подталкивает.
  Колпак вздохнул, громко втянув воздух через ноздри, и достал из кармана бархатную коробочку. Уложил ее бережно на левую ладонь, правой рукой край приподнял.
  А там на белой атласной подушечке орден. Трудового Красного Знамени.
  Колпаку.
  За трудовые успехи.
  В его девятнадцать лет.
  Как на фронте.
  В разведке.
  Потому что заслужил.
  Потому что месяц без выходных по две смены... новое "Изделие ?1" для Родины...
  А носить его на груди, показывать...
  
  . . .
  
  Котя стащил у отца шкатулку, набитую орденами и медалями. И нашими, и польскими с крестами. А у Попика, точнее у его отца, был суперский фотоаппарат ФЭД-2. С этим богатством мы поперлись в лес, на развалины бетонитового завода.
  Вот балбесы! Уже по тринадцать лет, а не знаем, что ордена вешают на правую сторону груди, а медали на левую. Мы все сделали наоборот. Нацепили на мою вельветовую курточку с моднячими накладными карманами. Она больше других на полувоенную смахивала.
  И давай по очереди ее одевать, фоткаться. И честь отдавали, как наши, и руку вскидывали, как немцы. Пленки-то полно, аж 36 кадров!
  А потом, чтобы еще придумать? А давай в партизан играть!
  - Кто будет партизаном?
  - И что делать?
  - Кто готов ради родины пытки вынести?
  Ну, выпало первому мне.
  Меня и связывали, и лицо грязью мазали, и на березе за вывернутые руки подвешивали, и на грудь ботинками. А сами по очереди курточку с наградами надевают и как бы меня допрашивают-пытают. Да рожи пострашнее, да палка в замахе...
  Договаривались, вроде, что потом кто-то другой будет в роли партизана. А когда пришло время меняться местами, оказалось, что пленка уже кончилась, да и игра эта уже надоела.
  Ордена с медалями с куртки сдернули, в шкатулку упрятали и бегом домой, как бы не хватились у Коти.
  А потом пленку проявили, фоток напечатали - каждому по двадцатилистовой пачке досталось.
  Через день или два прибегает Котя - я его никогда таким суетным не видел - и просит фотки ему отдать.
  - Зачем? - спрашиваю. - У тебя же свои есть.
  Начинает выдумывать всякую чушь. И что свои куда-то засунул, найти не может. А обещал тому-то и тому-то показать. И уговаривал, и просил, и взамен всякого интересного обещал. Но я играл с пацанами в попа-гонялу, мне отрываться от дела да бежать домой за фотографиями в лом.
  - Давай, потом.
  - Когда?
  - Завтра... или вечером.
  Вечером они уже вдвоем пришли, и уже двое канючат - отдай им фотки, да отдай.
  Я смекнул, что-то неспроста они такие подлизливые и добрые. И то взамен обещают, и это. Даже уже и с собой целые карманы принесли, меняться. И даже могут купить их у меня.
  Вынес я им свою пачку, - нате, забирайте! Просто так, ни за что.
  Бегом убежали, вприпрыжку.
  Потом, уже когда уроки начались, раскололись. У Коти батя увидел фотки, покраснел как рак и Коте понятным языком объяснил. За эти фотки его запросто с работы попрут, потому как его сын в фашиста играет, да в батиных заслуженных на войне орденах. Да как он теперь награды эти одевать будет на парад или на праздник? Отец кровью добывал, а сын их запачкал таким вот действом.
  Жалко, конечно, Котю.
  А только две фотографии у меня остались. Я их в книжке как закладку положил и забыл про них. А потом нашел. И оставил себе.
  
  . . .
  
  Мне было тридцать восемь, я шестнадцать лет не был в городе. Нелегко попасть туда, даже к родителям в гости. Только раз в десять лет пустят.
  Или на похороны.
  Это уже вне очереди.
  Приехал.
  Случайно ящичек у трельяжа открыл.
  Там штук двадцать орденов и медалей. И наградные книжечки.
  Моих отца и матери...
  
  
  Глава 7
  
  ВЫРВИ-ГЛАЗ
  
  
  Практически вся наша сознательная жизнь была на школу завязана. Каждый день, кроме воскресенья, уроки. Потом факультативы, секции, кружки. Репетиции, пионерские, затем комсомольские сборы. Большинство товарищей - конечно одноклассники, а уже потом соседи по улице и двору. Ну и учителя. Которых мы видели даже больше, чем родителей.
  Почему мы так бережно к учителям относились? Не ко всем, конечно. Но ко многим. Возможно, это от общего настроя, довлеющего в стране, еще не отошедшей от военной сталинской дисциплины и твердо усвоившей тогдашний лозунг: - "Учитель - самый уважаемый член общества". А более, пожалуй, от того, что дома нами мало интересовались. Родителям от нас одна забота - надо накормить, обуть да одеть. Ну и работой какой пользительной для дома и хозяйства загрузить.
  Дома нас, как личности, никто не воспринимал. Не доросли еще.
  А в школе - ты человек. Особенно, если башка на месте, и ты что-то из себя представляешь. Или как ученик, или как спортсмен, или активность высокая. Тут уже твоя перспектива насквозь видна, ценность будущая как на ладони. Ее не спрячешь, и за чужие спины не спрячешься.
  Я и через сорок с лишком лет после окончания школы многих из учителей вспоминаю с любовью и почтением. Да, это особая каста - Учитель. Они были намного умнее нас, умнее наших родителей, проповедники счастья нашего будущего. Мы просто были убеждены - от их труда зависит, как будем жить мы и через нас вся наша великая страна.
  Не все, конечно, так думали... но явное большинство.
  С другой стороны, каждый класс для учителя - это будущий срез общества. Каким оно будет? Никто, лучше учителя, представить не может. Аморфным, как добрая половина учеников практически в любом классе любой школы - куда поведут, туда и пойдем. Непробиваемым, как некая, но тоже немалая часть. Или шустрым, думающим не только о себе, на ходу подметки рвущим. Каковых единицы...
  Вот и относились они к нам согласно своим представлениям о жизни. Кто какой ее видеть хотел, тот таких и старался из нас приготовить. Мы ж чего, послушное тесто - лепи нас по образцу и подобию. Власть тебе для этого любимым государством дана, полномочия родителями добровольно делегированы, времени отпущено аж десять долгих лет...
  В школе нам преподавали иностранные языки. Немецкий и английский. Распределение по группам проходило традиционно, в духе того послевоенного времени. Мальчики, будущие солдаты, учат немецкий, - язык недавнего нашего врага. Девочки поголовно на английский отправляются.
  Девчонкам повезло. Их гоняли, с них спрашивали, их учителка любила свой предмет. Они к восьмому классу уже книжки на английском читали. Некоторые.
  Ну а нам было проще.
  - Немецкий? У-у-у! Фашистский! Да чего я его учить буду! Мой батя и без знания языка разбил их в пух и прах!
  Нет, мы не были шовинистами или националистами. Я, скажем, в школе знал о существовании вокруг нас двух наций - русские - это все, кто по-русски говорит, это и украинцы, и белорусы, и все на нас смахивающие. И вторая нация - еще бабушка нас научила - нацмены. Я даже не понимал, что это слово означает национальные меньшинства. Так вот нацменами были татары и башкиры, семья узбеков, живущая на нашей улице, и старый сапожник армянин. Это примитивное деление никак не сказывалось на наши отношения к людям иной национальности. Все были одинаковы.
  Это в институте появились евреи и монголы... чистые и нечистые...
  Так вот, вернемся к школе.
  Точно так же, или почти так же относилась к языку и Роза Салиховна, наш учитель немецкого. Она не любила предмет и преподавала как-то нехотя. Мы, даром что мелочь, но настроение ее тонко чувствовали, и уроки без зазрения совести пропускали. Да и сама учителка часто и подолгу отсутствовала. То сама болела, то дитё у нее...
  Короче, из всей школьной программы я вынес три немецкие фразы:
  - "У меня нет дас бухи".
  - "Зитцен птицен нах береза унд геруф ку-ка-ре-ку".
  - "Дер Кобель попи...дел вдоль штрассе".
  Один Котя у нас учился на пять. Ему вообще нужны были все пятерки - он медаль хотел получить. Ну и отец у него с воспитанием постарался. Офицер, все ж таки, всю войну прошедший. Он сыну обсказал, что надо хорошо знать язык потенциального врага. И Котя старался. А нам вот никто так не сказал, а то бы и мы...
  Мы карбида достали, целое ведро. Куски большие, размером с кулак, в бутылку не лезут. Наколем его обухом топора и с собой в кармане таскаем газетные свертки. Чуть пауза - перемена или куда в лес пошли, - в бутылку набросаем, воды туда, пробку из палки - и лети-взрывайся. Еще и кричим для острастки:
  - Получай, фашист, гранатой по башке от советского солдата.
  И падаем в траву от свистящих стеклянных осколков.
  Технология простая. В бутылку заливаешь воды на треть, потом травы натолкаешь побольше, палкой утрамбуешь, и сверху карбид, тобою же наколотый сыпь. Главное, следи, чтобы время осталось бросить снаряд подальше.
  Я технологию нарушил. Пока пробку забивал, карбид каким-то образом с водой соединился. Ну и... бутылка у меня в руках рванула. Морду отворотить успел, а руки... Три пальца так располосовало, - кожа ошметками висит. Ладно, кости хоть и оголило, но не сломало.
  Мы ж народ на улице выросший.
  Куски кожи на место приставили и черной изолентой замотали.
  Пришел я на урок немецкого, с опозданием, конечно. Роза Салиховна меня ругать принялась. Я возле двери стою - мне ж еще не разрешили пройти, - ворчание ее слушаю, а сам в глаза ей немигающе смотрю и медленно мизинец от изоленты освобождаю. Чем дальше я снимаю страшную повязку, тем тише голос училки, и уже взгляд ее не на меня, а на мой палец нацелен.
  Закапали первые красные капли на пол. Кто-то из девчонок взвизгнул. Увидела Роза Салиховна кровь, я ей рану глубокую поближе поднес.
  Пришлось за медсестрой бежать, нашатырем ее отхаживать.
  На целую четверть меня от немецкого на всякий случай "освободили" - поручили очень ответственное дело - вместо урока в теплице землю перекапывать и рассаду на ноги поднимать...
  В школе большинство пацанов клички имеют. Друг дружке их придумывают. У кого постоянная, у кого - то одна, то другая. Когда производная от фамилии или имени, когда от характера. А иногда и просто ниоткуда. Сережку Миронова, будущего медалиста и отличника звали Котя, Вовку Пластуна, гитариста и весельчака - Батя, Сашку Новоженина, дважды второгодника и лучшего моего друга-голубятника - Вжик.
  Это из-за меня его так прозвали. Мы раньше за одной партой сидели. Но он сам не думал головой, все у меня списывал, так проще. Вот нас и рассадили, чтобы его немного заставить учиться. На контрольных у нас всегда были разные варианты. Ха-ха! Делов-то! Я сначала его задачки решу на промокашке. А потом как-то передать надо? Я всегда на последней парте, меня там держат, чтобы не мешал классу, а Санька на второй сидит. Я уличу момент, когда учитель отвлекся, шепну тихонько свое "вжик", и промокашку скомканную ему по полу катну. Промокашка даже в полной тишине, когда по полу катится, не шуршит.
  Так и прилипла к Саньке эта кличка. "Вжик", и все тут.
  Мне кличку не пацаны дали.
  И не девчонки.
  Мне кто-то из учителей дал.
  Не знаю, насколько точно, но как-то, через много лет после окончания школы, встретил бывшую одноклассницу. Ни фамилии моей, ни имени она не вспомнила, а вот что я Тимка-вырви-глаз, не забыла.
  Я грешу на Василия Андреевича. Арифметику он вел у нас в пятом и шестом классах. Участник войны и инвалид, ходит с палочкой, - нога одна не гнется у него. Спокойный, как танк. Вывести его из равновесия никому не удавалось. Его многие любили, как учителя. Я, наверное, больше других, потому что вел он один из самых любимых моих предметов.
  Как-то, в пятом еще классе, я немного приболел, ну и пропустил часть уроков арифметики. А там темы новые были. И я никак не въеду, никак не могу задачки с бассейнами, в которые две трубы вливают, а одна выливает, решать. Ну, не понимаю, и все тут. А признаться боюсь. Мучаюсь, домашнее задание по арифметике списывать приходится! И кому? Мне! А ну, узнает кто? Стыдоба!
  Василий Андреевич сам, видать, по моему скучному виду, смекнул.
  Оставил меня после урока, подсел рядом за парту, палку свою самоделишную перед носом положил, ну, где на парте ровное место с ямками для ручек и карандашей.
  Одну перемену мы с ним всего и посидели, и я понял. Боже! Какие простые задачки! Как здорово эти две трубы вливают, а эта, паршивка, как ни старается, назло им, выливать совершенно чистую и нужную нам воду, все равно в бассейне понемногу прибывает. И скоро можно будет нырять, вот только пусть до заданной отметки уровень дойдет. Не то нырнешь, и голову свою бедовую сломаешь.
  Я потом их, задачки эти, кому только не объяснял!
  А самое главное - вот что он мне сказал.
  - Когда не знаешь или не умеешь, спросить и поучиться не стыдно. Я ведь тоже, хоть и учитель ваш, не все знаю, а еще больше не умею. Для того и живу, чтобы всю жизнь чему-то учиться.
  Такой вот он был, Василий Андреевич, для меня не только забытой арифметики Учитель.
  Но... было в моей жопе вставлено здоровенное шило.
  Натер я мылом доску, чтобы урок его сорвать. Это уже в шестом классе было.
  Специально пораньше пришел в школу, вместе с техничкой в дверь прошмыгнул.
  Пацаны и девчонки, кто знал, подхихикивали в кулак, ждали начала урока. А когда Таньку, дочку директора, к доске вызвали, - хохотал уже весь класс. Мел в ее руке писать не хочет, улетает в сторону.
  Стоит она, растерянная, около доски и чуть не плачет.
  Василий Андреевич не стал задавать глупых вопросов, типа: "Кто это сделал" да "Выйти к доске". Он просто повернулся к злосчастной доске, посмотрел на нее, наклонив голову. А потом повернулся к классу и говорит.
  - Ну, насмеялись? - все под его строгим взглядом притихли. - Продолжим урок. К доске пойдет...
  И вызывает тех, кто ростом самый высокий в классе.
  А это у нас Меньшенин, Артемов, Снегирев... Еле-еле троечники. Они, все трое и отдувались на сегодняшнем уроке.
  - А как писать? - спрашивают в последней надежде увильнуть.
  - С самого верху пишите, - подсказывает Василий Андреевич, - там доска чистая.
  Смекнул, арифметик наш ранетый, что росточком я самый маленький в классе, едва до середины доски достаю.
  Не получилось у меня урок любимой арифметики сорвать.
  А когда звонок на перемену прозвучал, он сказал в класс, ни к кому конкретно не обращаясь.
  - Доску вымой, пока директору не наябедничали.
  Это он меня от гнева директорского спасал.
  И ушел, стукая по крашеным доскам своей черной от горя палкой.
  Как люди на вшивость проверяются...
  Многие из класса видели, как я доску мазал, и никто слова не сказал - мол, чего ты делаешь? Наоборот, ржали, предвкушая развлекаловку. А тут... Один из дылд говорит:
  - Давай, мой скорее, я за тебя больше отдуваться не буду!
  Это он про то, что его опять могут к доске вызвать на следующем уроке.
  - А если не вымою, - завожусь я, - что сделаешь? Наябедничаешь?
  Троечник, это еще ладно, это все понимают и принимают. А вот прослыть ябедой!
  - Не буду я на тебя ябедничать, - защищается. - А вот по шее надавать стоило бы.
  Зря он так сказал, знает же, я в драку смело лезу, хоть он и выше меня почти на голову. Я - как Колпак, за справедливость. Не для себя старался, для всех - так мне казалось.
  - Ах, ты так? - наскакиваю на него. - Ну, пойдем выйдем!
  Опять я в центре внимания, перемена, в классе одни пацаны остались, кружок вокруг нас организовали.
  Тут Меншеня встрял. Он тихий, безобидный, такой теленочек, хоть и самый высокий в классе. И самый сильный.
  - Хватит вам, - развел нас в стороны своими длинными руками. - Все виноваты. Тимка мазал, а мы молчали. - И уже кому-то за нашей спиной. - Давай быстро за ведром, перемена скоро кончится.
  . . .
  
  Василий Андреевич у нас и дальше должен был свои уроки вести, алгебру там, и геометрию.
  С ним здорово. Он придет на урок, сядет за свой стол и ни разу не поднимется, промеж партами не пойдет. Тяжело ему. И о том, что он подходит к классу, всегда заранее знали. Палка его громко стучит. Тук и тук.
  А еще он нам на уроке часто какие-нибудь присказки рассказывал. Развлекал. А на самом деле отдых давал, чтобы мы, посмеявшись, с новой силой за урок его принимались.
  Но осенью, первого сентября, его в школе не оказалось. Нам дали другого учителя... учительницу.
  А Василий Андреевич...
  У него нога, которая ранетая, заможжила - разболелась, рана, видимо, открылась.
  Его в областную больницу увезли.
  И все...
  И не вернулся...
  
  
  
  
  
  
  
  Глава 8
  
  КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА
  ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ
  
  
  Летом на каникулах главное развлечение - по лесу лазить. Или на речке пропадать. Когда с удочками, когда просто так, купаться и загорать. С утра до вечера. Пить захотел? Вон сколько ручейков с гор сбегает, да ключиков вдоль по берегу. А есть? Ну тут совсем пустяк, - в апреле начинается медуница, потом кислятка, барашки, щавель... Грибы, ягоды, молодые побеги на сосенках. Да мало ли чего растет в огромном лесу? Мы ели все, что не горькое, и все, что еще шевелится. Устрицы? А черт их знает, что это такое. Но на вид, как черные ракушки, живущие в иле. Склизкие, холодные. Но если их немного посолить... или в кипяток на минутку бросить.
  Никто нас специально не учил искусству выживания. Но мы выживали, может быть, даже назло всем земным силам...
  За мостом слева залив. Каждую весну Юрюзань разливается и овраг этот наполняет свежей водой и рыбой. Он узкий и длинный. Метров пятьдесят. А в ширину от пяти до пятнадцати метров. И глубокий! Кое-где под три метра будет. Не донырнешь без тренировки. Когда сходит большая вода, залив остается отрезанным от основного русла. Вода отстаивается до полной прозрачности, прогревается на солнце до температуры парного молока. Дно разными водяными водорослями обросло, а чего им - расти себе спокойно, течения нет, солнца полно. А рыбы тут как в аквариуме плавают, каждую видно, можно часами просто так за ними смотреть, особенно за щурятами - затаятся и выслеживают добычу...
  Лучшего места для купания не найти. Залив с дороги не виден, берега густо окутаны кустарником, бережок травой как ковром покрыт... Даже иногда голышом купались. А чего? Все равно никто не увидит. Потом лежишь, обессиленный, смотришь на гладь воды, на рыбью мелочь, и завсегда о чем-нибудь думаешь.
  Вон напротив нас ива - куст старый, разросшийся, ствол у нее загнулся от возраста, над водой свисает. Можно сидеть на нем в самую жару, как на скамейке. Ноги почти касаются воды, ни лучика солнца до тебя листвой не пропустится. А ты как в палатке, или как в сказочном шатре. Мечтай, о чем хочешь, представляй себя хоть путником в Индии, хоть султаном. А еще здесь прятаться можно. Когда кто чужой в залив забредет, скажем так, не один - можно отсюда наблюдать. Не все про эту иву знают, про ее скрытые хитрости.
  Сколько мы всякого кино, которое детям до... смотреть не положено, отсюда наблюдали!
  На перекате поставили банки, быстренько насобирали полведерка пескарей и малявки, почистили. Каждый что мог из дома прихватил. Колька Любимов, сосед наш, принес с собой три крупных картофелины, Сережка пшена стакан и соли. Я нарвал в огороде луку и укропу, по дороге купили полбулки хлеба на Петькин пятак. Мы привычно костер разожгли и уху нашу сварили. Только вот ни ложки у нас, ни кружки. Чем есть? Не догадались взять. А идти домой, даль такая!
  Где-то в полукилометре от залива воинская часть стоит, ну, которая заводской периметр охраняет, - казармы там солдатские. Сережку, как самого младшего, послали, он принес каждому по старой консервной банке, из под тушенки. Там их полно валяется, целая ямина. Чем хороши? Они снаружи промаслены, а внутри жир от тушенки. Если их в костре обжечь немного, вроде как они продезинфицируются, к употреблению в качестве посуды годятся. Мы почерневшие банки помыли в заливчике, с песком и с травой. Каждый сам для себя. Кто до блеска тер, кто чуть-чуть шоркнул, и к ведерку с ухой.
  Банки солдаты открывали ножом. Которые до половины крышки, которые на две трети. Край отогнут, тушенку вывалят, банку выбросят. Нам удобно, за отогнутую крышку держать, из ведра черпать. Только взбултыхнуть надо, поднять со дна крупу и картошку. Не один же рыбный бульон глотать.
  Мы поели уже, отваливаться от ведерка с ухой начали - можно и вздремнуть с часок. А Сережка и скажи.
  - Тонька с Валькой опять к солдатам пошли.
  Все пацаны наши знали, зачем.
  Тонька в ремесленном учится, на маляра. После восьмого класса пошла. У нее со школой плохо. Совсем никак. Даже на тройку не тянет. Мать у них дворничиха, живут они в комнатке в полуподвале, дом их около милиции. Я всегда, когда мимо прохожу, смотрю под ноги - а у их окошка над асфальтом только узкая полоска видна. Остальное в яме. И всегда плотно шторы занавешены. Даже днем. Даже в жару. Чтобы с улицы никто в их домашнюю печальную жизнь не заглядывал. У них там еще три девки, маленьких. Ну, то есть, младше Тоньки. А отца у них нет. Где он? А никто не знает. То ли сидит, то ли бегает.
  А Валька в школе учится. Не в нашей, в четырехэтажной. В девятом классе была, в десятый теперь перешла. Но тоже почти как Тонька, с одной мамашей живет.
  Они часто к солдатам ходят. Подойдут к их зеленым железным воротам с алыми пятиконечными звездами, дежурному в щелку покажутся и уйдут к кустикам. Сядут там на камушек, и сидят, ждут, а сами негромко промеж собой болтают.
  Обе худенькие, Тонька совсем маленькая, как я, метр пятьдесят не будет, белобрысая, волосы до плеч, немного кудрявятся. А Валька повыше на чуть-чуть. Она немного рыжая, лицо густо-густо в веснушках, и лоб, и нос, и особенно скуластые щеки. Обе в легких простеньких платьицах, такие девочки-припевочки из шестого или седьмого класса.
  Они так иногда долго сидят. Бывает, ничего не высидят и уйдут тихонько. Могут, если жарко, к нам в залив прийти, покупаться. Там, где кусты над водой нависают, они там купаются. Нам близко подходить нельзя, у них из купальников одни трусы не купальные, простые. Потому они нас гоняют. Но мы все равно, когда надо, запросто можем с их стороны подползти и подсмотреть. Они нас не заметят. Уж мы-то на нашем заливе каждую травинку знаем.
  А иногда они и дождутся.
  Когда Серега сказал, что девчонки пошли, мы сразу засобирались. Опять самого младшего, конечно, Серегу, кого еще? оставили у костра, пусть ведро и удочки наши сторожит.
  По тропинке через малинник бежим, пригнувшись, и переговариваемся негромко.
  - Хоть бы их за колючку не повели.
  - Хоть бы кто-то вышел, а они еще недалеко ушли.
  Это мы хотим, чтобы так было. Должно же хоть иногда повезти.
  Два цветастых пятна первым Колька заметил.
  - Тихо, - затормозил и руку с растопыренной пятерней в нашу сторону выставил, - договариваются!
  Мы в траву упали, наблюдаем.
  Два молоденьких солдатика стоят перед девчонками, вытаскивают из-за пазух консервы, упакованные в бумагу брикеты. В таких гречку или горох продают, или еще кисель, и сигаретные пачки. У Тоньки сетка есть, темно-зеленого цвета, тонкая такая, но очень крепкая. Когда она пустая, в кулаке ее спрятать можно. А начнешь складывать - растягивается хоть до пола. В нее складывают продукты и сигареты.
  А потом девчата им что-то говорят, парни переглядываются, меняются местами. Тот, который напротив Тоньки стоял, ближе к Вальке перешел. А Тонька первая встала и пошла в нашу сторону, к малиннику. Там полянка малюсенькая, со всех сторон малина, а на одном клочке ничего не растет, только трава высокая вперемежку с полевыми цветами.
  Мы ужами с ее дороги поползли, прятаться, хорошо, кустарник густой вокруг растет и можно даже в метре пройти и не заметить человека.
  Тонька шла и все время оглядывалась - идет солдатик следом или отстал. Уже почти пришла на место, видит, ухажер ее отвлекся, в сторону своей части смотрит, как будто он невидимой веревкой к ней привязан, и теперь веревка натянулась и не пускает его рубикон перейти. Она сетку с продуктами в крапиву скинула, заныкала от него.
  А когда вышла на полянку, присела на траву. Коленки голые худенькие выставила на обозрение и ждет терпеливо.
  Солдат подошел, точно как барашек на привязи, воровато обсмотрелся. Место ему , видать, понравилось, он перестал нервничать, сел рядом. Сидит сиднем - руки на коленях. И не делает ничего. Зачем приперся? Молчит как немой и даже в сторону Тоньки не смотрит.
  Мне уже надоело лежать в траве и ждать, я уже уходить, то есть уползать, собрался, дурак какой-то попался. А еще в армии служит! И чему их там, в части учат? Защитник отечества, ко всему готовый. Готовый он, как же! Тушенку жрать да на посту стоять, может и готовый. А в остальном, вот тут, к примеру, ни рыба, ни мясо.
  Тонька тоже устала его ждать.
  - Ну, ты чего, - спрашивает негромко. - Я тебе назад ничего не отдам, у меня уже ничего нет, видишь, - это она ему за продукты объясняет, и руки свои показывает. - Ты давай уже, или я пойду.
  Тонька не уйдет, ей хитрожопить ни к чему. Если хоть раз кого обманет, или обломает... ей же потом сюда не прийти. Веры не будет, значит, и жратвы халявной не будет.
  Она подползла к робкому солдатику, щекой о его щеку потерлась, - кошечка приласкалась. Платье свое через голову сняла и аккуратно на травку положила. Парень уставился на ее маленькие грудки с бесцветными сосками и окончательно замер. Тонька помогла ему снять гимнастерку, ремень расстегнула, а он все как замороженный, или заторможенный. Потом она совсем осмелела, трусики скинула и руку его себе... туда... положила.
  Только теперь парень ожил, понемногу зашевелился.
  Всего-то дел у них было минуты на две, на три.
  Мы даже рассмотреть ничего не успели. Только приспущенные штаны солдатика несколько раз колыхнулись, потом опали. Да Тонькины голые ноги с грязными пятками рогатиной поднятые к небу.
  Он вскочил быстро, - в глазах то ли удивление, то ли испуг, - подхватил гимнастерку и почти бегом по тропинке к себе в часть побежал. Пытается на ходу гимнастерку одеть, а она радостно на ветру рукавами машет, заместо хозяина всему миру свой восторг выказывает.
  Остановился на мгновение, попал в рукава и еще быстрее по тропинке припустил - под спасительное прикрытие железного забора с большими красными звездами по обе стороны.
  А Тонька еще долго лежала голая в траве, смотрела в ясное голубое небо и одной рукой рисовала в воздухе плавные круги и замысловатые линии. Теперь только ее маленькая парящая рука - больше нам ничего не видно.
  Мы были разочарованы. Кино кончилось, а мы даже в зрительный зал не успели попасть.
  Отползли немного, потом встали и в залив свой вернулись.
  Петька последним пришел, - мы уже в воде баландались. Когда в воду ныряли, я заметил, что у Кольки шишка еще выпирает, и подумал тогда: - "А почему у меня быстро прошло?"
  Мы накупались до одурения, лежали на траве и загорали. Я рассказывал пацанам про американского индейца по имени Соколиный Глаз. Я любил Фенимора Купера читать. А они, все трое, вообще книг не любили. Я не понимал их. Как так? Слушают, рты разинув. Замолчу я, они торопят: "Давай дальше! И чего он сделал?" А самим прочитать - лень. Да я, если бы дали, только книги бы и читал, и ничего больше не делал бы.
  Смотрим, в залив девчонки пришли. Сели наискосок от нас, невесёлые такие, чуть не плачут.
  - Ухи хотите? Идите, у нас есть, - позвал сердобольный Петька. Он всегда такой. Даже когда к нему домой просто так придешь, на минутку, он всегда спрашивает. - Жрать хочешь?
  Мать у него такая же сердобольная. Она в Ленинграде всю блокаду прожила. Еле выпуталась. Мы как-то кино смотрели, не помню, как называется, там еще из плена сбежал наш, и по заснеженным горам домой пробирается. А с ним женщина не русская. И просит она у него: - Брот! - Ну, хлеба, значит, по-нашему. А Петькина мама громко заплакала и говорит: - Да миленькая ты моя, все бы тебе отдала. - А ей кто-то говорит: - Она же немка! - А она: - У голода национальности нет...
  Тонька кивнула, мол, хочу. И Валька за ней следом подошла.
  Покормили мы их из наших смешных тарелок-банок. Уха уже остыла, стала даже вкуснее. Или когда мы ее горячую ели и обжигались, нам не до вкуса было?
  - Купаться будете?
  Валька буркнула:
  - Угу, - рот ее был занят.
  А Тонька вдруг сказала обиженно.
  - У нас сетку с тушенкой свиснули. Жалко, - и так сморщила свой маленький носик - вот-вот расплачется. - Мы бы вас тоже чем-нибудь угостили.
  Я сильно удивился. Здесь редко люди бывают, кто бы мог так нехорошо сделать? Вряд ли солдатики вернулись за своими подарками.
  Мне даже стало немного неудобно. Ведь я видел, куда она сетку в крапиву под кусты бросила. Вдруг она узнает, что мы подглядывали, и на нас подумает?
  Петька спрашивает.
  - А чего там было?
  Девчонки обсказали подробно.
  - Две банки тушенки, два гречневых брикета...
  - Три, - вяло поправила Валька.
  - Ну да, три, - согласилась Тонька. - Сигареты тронзон. Пять пачек.
  - А где прятали? - не унимается Петька.
  - В крапиве у малинника.
  - Хорошо искали?
  - Все на пузе облазили.
  - А че будет, если найдем и вернем вам?
  - А че тебе надо? Сигареты или тушенку?
  - Или гречку?
  - Не-а, - говорит Петька.
  - А чё тогда?
  - Вы на фиг к солдатам ходите?
  - А жрать чего? - совсем по-взрослому спросила Тонька. - От картошки уже отрыжка. Мне шестнадцать скоро, а я ни разу на танцах не была, не в чем идти.
  - У тебя это платье красивое, мне нравится, - говорит Колька и смотрит на нее по влюбленному.
  - Ничего ты не понимаешь. Мал еще, - беззлобно сказала Тонька, - я в нем с пятого класса хожу. Вон, уже швы ползут.
  - Ну и что, - краснеет Колька. - Все равно ты красивая.
  - Я? - хотела уже рассмеяться Тонька, но передумала. Только благодарно Кольке улыбнулась.
  Она сидела напротив меня, ноги в коленках разведены, а пятка в пятку упирается. Я лежу на животе и все вижу. Вижу ее серые трусы, застиранные до желтых пятен. Нитки на швах порвались во многих местах и торчат как седые щетинки. Трусы натянулись, рельефно выпячивая бугорок и глубокую полоску по нему. А еще я вижу настоящие курчавые волосики, которые через тонкую ткань пробились.
  А Петька опять за свое.
  - Ну что, поискать вам вашу сетку?
  Валька первая смекнула, что Петька не просто так их пытает. Что-то от них ему надо. Она прямо в лоб спросила.
  - Чё ты взамен попросишь? А?
  Он хитро один глаз прищурил и на голые коленки кивает.
  - Покажете, а?
  - Мал еще, - смеется Тонька, и видно, что у нее тоже интересность появилась к Петькиной настойчивости.
  
  
  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 4
  1. ТАНЦПЛОЩАДКА 10
  2. НАШ ПОСЕЛОК 24
  3. КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ 37
  4. ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ 51
  5. КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ 63
  6. КАК ОРДЕН ОБМЫВАЛИ 71
  7. ВЫРВИ-ГЛАЗ 80
  8. КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ 92
  9. "СВАДЬБА" ПОЕХАЛА 109
  10. "НИНА ПЕТРОВНА - ЖОПА НЕРОВНА"
  или 24 ЧАСА НА СБОРЫ 119
  11. ПОСЛЕ ТАНЦЕВ 135
  12. КАК СИМКА МИЛЛИОН ПАЦАНОВ УБИЛ 142
  13. ЛЯЛЯ 152
  14. КАК Я ПЕСНЮ ИСПОРТИЛ 160
  15. БУТЫЛКА ПОРТВЕЙНА 171
  16. ФОТОСЕССИЯ 186
  17. БАННО-ВЕНИКОВЫЕ СТРАСТИ 197
  18. ФАНЕРНЫЙ ДОМИК 207
  19. АППЕНДИЦИТНЫЙ ШРАМ 220
  20. МАТЕМАТИЧКА 236
  21. ПОДПОЛЬНЫЙ СКЛАД 248
  22. ОТСТОЙНИК 256
  23. КАК Я В БАНЕ СПИНКУ ШОРКАЛ 266
  ПОСЛЕСЛОВИЕ 276
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"