Вначале их действительно было двое. Одного звали Питером, второй отзывался на Пэна. Вместе получалось Питер Пэн или Пэн Питер, как кому нравится. У каждого была своя история, но потом появилась ещё одна - общая. История, в которой невозможно что-либо вычеркнуть или изменить, потому что к ней причастен не один человек и не одна судьба.
Гитара Питера была необыкновенной длинны, он носил её в специальном чемодане с двумя ручками. Она имела 18 струн, множество кнопок и большое светящееся табло. Как он на ней играет, никто толком рассмотреть не успевал. Лишь иногда, во время медленной паузы, можно было заметить летящую в тумане руку с медиаторами, или облачённую в ботинок с тупым носом ногу. У Пэна на гитаре из струн присутствовала всего одна, самая толстая, но и этого казалось много, на музыки хватало с лихвой. Если их было больше, остальные пэновцы оставались не у дел, а это грустно. Жальче всех Питера, с его 18-ю струнами и двуручным чемоданом.
Если Питера от подпиравших идей постоянно передёргивало, Пэн внешне был спокоен как Охтинский мост, и только печальные глаза, глядящие словно издалека, выдавали внутренний процесс (или мечту). Иногда без видимой причины он вскрикивал, но это было так искренне, что никто не возражал, только где-то далеко, в другом часовом поясе (может быть в Америке), просыпался среди ночи англичанин Плант, которого друзья называли Робертом.
На чём играл третий пэновец, не знал никто. Он ловко прятал свой инструмент в больших ладонях, и тихо улыбался, когда спрашивали, где он был вчера вечером. Никто не догадывался, что ночами он строит в родном городе метро и подземные переходы. Он и сам иногда забывал об этом, и тогда на него было больно смотреть. Между собой его называли Бэтман, или сокращённо Бэд, что по-английски значит не очень хороший. Но это была чистейшей воды неправда. Он был хороший, хороший настолько, насколько это возможно в условиях жизни, в которой нет никаких условий. На пятилетие группы хорошему человеку подарили гитару. Он вцепился в неё сильными руками строителя, и широкая улыбка не сходила с обычно спокойного лица несколько дней.
Последний пэновец носил очки, кепки и всё другое, чем можно украсить голову, спал в большом барабане, по ночам играл в карты с висящей на стене фотографией Яна Пейса. Ещё мечтал о бороде, и даже купил специальные ножницы, но она не росла. Он отзывался на РОМу, но любил, когда к нему обращались 'РЭМ', по названию какой-то нерусской группы, которую никогда не слышал, но очень уважал.
Ещё обожал своего папу и был неравнодушен к барабанным палочкам. Каждый раз, бывая в уездном городе, тратил последние, спрятанные в ботинок, доллары на очередную пару, а ложась спать, укладывал рядом, заботливо укрывая одеялом. Эта любовь не была взаимна - их хватало на два дня. Дальше приходилось стучать огрызками, склеенными в жгут карандашами, рейками для вставки стёкол, иногда просто пальцами или такой чепухой, что писать об этом неинтересно. Но звук всё равно выходил что надо, и во время репетиций, под окнами, куда долетали лишь самые толстые ноты, собирались беспризорные любители барабанной музыки.
Ничто не появляется ниоткуда, и Рэм не с облака спрыгнул. Его прадед играл на трубе у Будённого, дед был стилягой, а папашка, учась в столичном вузе, знал наизусть 8 романсов, и в нагрудном кармане вместо паспорта носил двухрядную губную гармошку 'Олимпус', на которой мог сыграть 'Ах мой милый Августин' сразу в двух тональностях. Слышавшие это студенты-немцы умирали от зависти и многие из них, завидя этого человека, переходили на другую сторону улицы, чтобы при встрече не сгорать от стыда. Тянулся к музыке и маленьким Рома. Когда строгая мама показала нестрогому отцу дневник мальчика, в котором на протяжении трёх недель блистала одинаковая запись 'Выл на уроках', засмеялся и сказал, что ребёнка следует отдать в музыкальную школу.
Нельзя забыть ещё одного Пэна, бывшего Питера, которого за глаза называли товарищ ГЫ. Этого человека нельзя было спутать ни с кем: широкополая шляпа, в которой он прятал консервный нож и зажигалку, гавайская гитара с полочкой для пива и голос, от которого качались люстры и некрепко сидящие зрители. Харизма голоса была столь велика, что Питер на репетициях выключал микрофон, переживая за динамики самодельных колонок. Но потом, как-то в одночасье (почти вдруг), у него наросла борода. Она была чёрная, занимала пол-лица, внизу раздваивалась. Всё бы ничего, но во время концерта она вставала 'дыбором', и товарищ ГЫ становился красив, но страшен. Зрители первых рядов позорно убегали, не дожидаясь приличествующей паузы. С товарищем пришлось расстаться, хотя по-человечески всем было жаль. Искусство, как говориться, потребовало жертву.
Но такие люди бесследно не пропадают. Не пропал и бывший Питер. Довольно скоро нашёл ещё одного бородача и 'выдал на-гора' свою команду 'ZZ-шлёп'. Первый альбом с эзотерическим названием 'Шалуны Луны' был украден прямо из студии, и, несмотря на свою 'недоделанность', стал очень популярен в южной Монголии и северной Африке. Особенно этнический шлягер 'Не обижай мою чёрную маму'. Но потом группу неожиданно запретили во всех мусульманских странах и настали трудные времена. Иногда бывший Пэн (Питер) приходил на репетиции с пакетом горячих беляшей, и пока все ели, незаметно брал гитару и, закрыв глаза, играл странными, нигде не описанными аккордами. В такие моменты он был красив, но не востребован.
2. Сорвавшаяся репетиция.
История Лю Луя. Гуру и его ученики. Новое имя Бэда.
В этот день на репетицию не пришло двое. Отсутствовал всегда присутствующий Рэм, и ближайший, по расположению на сцене, молчаливый говорун Бэд. Питер с Пэном просидели два часа пялясь друг на друга, потом Питер стал играть на своём гитарном процессоре в тэтрисы, а Пэн ушёл в себя, трогая в потайном кармане недостающие струны, и обдумывая варианты их незаметного прикручивания.
А в это время Бэд, рискуя здоровьем, тянул из ямы только что спасённого человека. Стоящие вокруг люди не помогали, а некоторые наоборот, пытались отобрать не подающее признаков жизни тело. Бэд, после трудного рабочего дня, не мог сообразить, что по стечению обстоятельств оказался там, где быть вовсе не обязан. Его выручило собственное недюжинное здоровье, то, что спасенный оказался вьетнамцем, а остальные присутствующие числились иностранными бомжами. Несильные и не злые, они легко разбегались даже не от самого удара, а лишь от богатырского замаха странного русского, от его огромной фигуры, неспокойного дыхания, не покидающей лица улыбки.
До больницы было далеко, и Бэд чувствовал, что силы иссякают. Вьетнамец, казавшийся небольшим, с каждым шагом становился всё тяжелее. Бэда стало водить в стороны, и его неизбежно должны были остановить добрые городские милиционеры, но вдруг, откуда ни возьмись, прямо навстречу, с барабанными палочками наперевес, сами понимаете кто.
Вьетнамец оказался беглым китайцем. Он пришёл в себя на третий день, неожиданно вспомнил своё имя, и удивился, что находится совсем не в Азии, а наоборот, в глубокой Европе. Узнав, что спасшие его, участники легендарного 'Питера Пэна', заплакал, а потом долго не мог говорить. Он краснел, силясь вспомнить подробности жизни, и это, в конце концов, удалось. По-русски говорил довольно прилично, объясняя это тем, что родители когда-то были советскими студентами.
Звали его Лю Луй. Редкий китаец не вздрогнет при упоминании этого имени. Именно он, Лю Луй, был создателем первой азиатской группы, о которой вначале 80-х услышал весь остальной мир. Полное название никто из присутствующих вспомнить не мог, с иероглифов это не переводилось. Оно состояло из записанных в одну строку фамилий участников, и не поддавалось ни сокращению, ни склонению (и без этого получалось почти неприлично). Музыку Лу Луй писал заранее, а слова каждый раз придумывались заново. Группа была узнаваема, имела своё лицо, нечастые концерты проходили в переполненных залах. Играя на самодельных инструментах, не делая пауз между композициями, они выработали своё, отличное от других звучание и вырастили немногочисленных, но преданных поклонников. По мере того, как 'люлуевцы' улучшали свои техники, музыка становилась всё неудержимее. То, на что раньше требовалось сорок минут, теперь игралось за четырнадцать.
Нет предела совершенству, особенно когда за дело берутся люди, выросшие на рисовой каше. Недосягаемым шедевром китайских умельцев стал кавер знаменитой 'Лестницы в небо', сыгранный в сорок восемь секунд, хотя каждая нота могла быть услышана при медленном воспроизведении и точно соответствовала оригиналу. Правда на концерте это звучало странновато, но драйва было выше крыши. Это было рождение нового и гибель всего остального. Слушать такую музыку стало почти невозможно. Лю Луя объявили китайским Джимми Хенриксом, носили на руках и дрались за кусочки одежды, из-за чего музыкант иногда возвращался в гостиницу почти голый.
Продолжая совершенствовать владение инструментом, Лю всегда заканчивал раньше остальных. На целой программе разрыв становился столь ощутим, что пока остальные доигрывали, Лю Луй проводил время в буфете, успевая сделаться столь пьяным, что уже никого не хотел узнавать. Скоро вообще перестал играть, - ему стало неинтересно. Но популярность от этого не уменьшалась, публика обожала этого необыкновенного человека. На концертах он обычно лежал на тростниковом ковре где-нибудь в углу сцены, пил рисовую водку и раздавал автографы. Иногда пропадал на несколько дней, но всегда возвращался, просил прощения и неделю не пил.
Так продолжалось не один год. Лю Луй от пьянства почти потерял человеческий облик, его с трудом пропускали на собственные концерты, все с печалью ждали известного конца, но всё произошло раньше ожидаемого и не так, как предполагалось. Во время гастролей по Вьетнаму, на последнем выступлении, он был украден прямо со сцены вместе с тростниковым ковром и электровентилятором. Здесь его след обрывается, реальный человек стал легендой, и правда о нём обрела новые смыслы. Вспомнив всё это, Лю Луй по-прежнему не мог понять, как он оказался в такой дали от родины.
Пэновцы стали друзьями Лю Луя, частенько после репетиций пробирались в палату узкоглазого друга и, стараясь не пропустить ни слова, слушали. Иногда он пел красивые тайские песни, и тогда, обожающая музыки медсестра готовила чудесный чай из листьев дерева 'ю-ю'. После таких посиделок, на следующее утро, у Бэда, по причине недосыпания, из рук перманентно вываливалась лопата, а Рэм, исполняя обязанности зубного техника, ронял на пол 'недоделанные' человеческие зубы. Но польза от этого была несомненная.
Через время, сначала Питер, потом остальные пэновцы, а потом и все вокруг, стали замечать у Рэма удивительные, ни на что непохожие удары по средним барабанам. Технически исполнение осталось прежним, но звуки выходили 'такие' и 'не такие'. С каждой репетицией 'не таких' становилось больше, они случались уже от любых ударов, и своим количеством порождали новое качество. Иногда все переставали играть и просто слушали, что происходит с Рэмом и его барабанами. Питер в таких случаях говорил: 'Что-то в этом есть' и делался необыкновенно весел.
Бэд день ото дня казался одинаков, изменения происходили постепеннее, как бы изнутри, но результаты, в своей окончательности, проявились более резко. Теперь он настраивал гитару в соответствии с фазами луны, и дополнительная толстая струна шла снизу отдельно от остальных. К запястью, с помощью проволочного корсета крепился сделанный РЭМом дополнительный шестой палец из металлокерамики, который во время игры пружинил, делая невидимые скачки и невиданные баррэ. Теперь Бэд одновременно мог играть и то, и это и там, и сям. Когда Бэдовские 'исямы' начинали звучать уж очень по-особенному, спонтанно возникали паузы, все замирали, пропитываясь нездешней гармонией, зачаровано глядя на растопыренные пальцы брата музыканта. Пэн в таких случаях становился задумчив, и в его широко раскрытых глазах появлялась такая грусть, что на него без слёз смотреть было невозможно.
Иногда Бэд ленился откручивать свой дополнительный палец, и ходил с этой самодельщиной дни напролёт. Однажды его в таком виде задержал милицейский патруль, и он, на вопрос 'Что у тебя с рукой', ответил, что это пустяки, и вообще кому какое дело сколько и где у человека пальцев. Потом, рассказывая пэновцам эти события, он клялся, что не проронил ни слова, что за него говорило съеденное накануне пива. Общения с представителями правопорядка не получилось, и его отпустили. На улице, почти возле отделения, догнали какие-то 'враги демократии', и он упал в узком проходе плохо освещённой улицы, где его и обнаружил, возвращающийся с ночной смены сосед. Несколько дней пронзительно голубое летнее небо казалось коричневым, а солнце превращалось в чёрный круг, заслонённое невидимой луной разноцветного 'фингала'. С тех пор шестипалым на улице его никто не замечал.
Именно тогда Бэд перестал отзываться на Бэда. Две недели ходил безымянный, и пэновцы обращались к нему 'Эй ты'. Но однажды бывший Бэд пришёл на репетицию с опозданием на час, и казался пьян, хотя от него не пахло. Питер хотел заорать, но бывший Бэд улыбнулся и протянул большую шершавую ладонь. 'Сэм' - сказал он и улыбнулся ещё раз.
Как оказалось, бывший Бэд на своей секретной работе поставил рекорд по отбиванию твёрдой породы без отбойного молотка. Делал он это неизвестным способом, применяя руки и сильную толчковую ногу. Сначала ему хотели дать денежную премию, но потом пожалели денег, подарили грамоту и присвоили почётное звание 'Самый Энергичный Молотобоец', или сокращённо 'СЭМ'. Но кое-кто догадывался, что это лишь смешные отговорки, и настоящий смысл этого слова знает лишь один человек, а может ни одного.
Приходивший раз в неделю, ветеран афганской войны Вася, стал заходить чаще. Он сидел, держа во рту не зажжённую сигарету, и глаза его блестели. 'Мужики, - сказал он как-то, - мне кажется, что здесь ещё кто-то есть'. Питер с Пэном ничего не поняли, а остальные Бэд и Рэм знали, что он прав. Незримый Лю Луй трансцендентно возникал через своих учеников и присутствовал, когда ему хотелось.
3. Происшествие с Сэмом.
Опоздание товарища Гы. Выступление и его последствия.
Электричка отъезжала через 10 минут. Все были в сборе, не хватало только товарища ГЫ, который хоть и не являлся законным Пэновцем, но в этот раз был необходим. Два дня назад Сэм, забивая на спор ладонью большой гвоздь в твёрдую стену строительного вагончика, повредил руку, и музыкальные пальцы могли теперь только разгибаться. Сгибать их приходилось другой рукой. Это было так больно, что Сэм кричал, как не в себя, и на следующий день совершенно охрип. В словаре остались лишь простейшие звуки, - многие гласные и почти все согласные выходили фальшиво. Он мог подпевать 'А-а-а' или 'О-о-о', но тексты часто требовали большего разнообразия.
Посему было решено взять с собой товарища Гы, дабы он своей левой рукой заменил нездоровую руку Сэма, а голосом добавил необходимые 'флажолеты и пиццикаты'. По замыслу Питера, Гы должен был прятаться за колонкой Сэма, в нужных местах высовываясь, или протягивая руку, чтобы взять на грифе упрощённую аппликатуру необходимого аккорда. Сэму оставалось стоять, беззвучно открывать рот и бить здоровой рукой по струнам. Надо сказать, что согласился он на всё это не сразу. 'О-у-хи' - сказал он и написал на бумажке 'Не хочу!'
Чтобы уговорить отважного метростроевца Питеру потребовалось время. Он бегал в ограниченном аппаратурой пространстве, подпрыгивая и биясь головой о колонки, замахиваясь на что-то невидимое, пытаясь взлететь. Иногда это получалось, и тогда его волосы красиво развевались, а сам он становился похож на древнего бога Ра.
Пэн в это время молча подходил к Сэму, и подсовывал к его лицу кулак, который из-за своей величины и нестриженых ногтей выглядел ужасно. Сэм оставался внешне невозмутим, лишь чуть дёргался правый глаз, и следом, через всё лицо, пробегала холодная улыбка. 'Аод' - наконец сказал Сэм, и все поняли, что он согласен.
И вот теперь, когда всё было предусмотрено, когда оставалось только не опоздать, кворума не происходило. Нервничали все, даже посторонние. Продавщицы киосков орали на покупателей, милиционеры тащили в отделение невинных граждан, вокзальная уборщица огрела шваброй задремавшего пассажира. Обстановка становилась всё более мрачной, до отхода поезда оставалось несколько минут.
Он словно выпал из тучи и повис прямо над землёй. Из-за тумана железнодорожный переход становился незаметен, зато чёрный плащ товарища Гы был виден издалека, и казалось, что человек летит по воздуху, вместе с рюкзаком, шляпой и гитарным чехлом. Но движение происходило медленнее, чем хотелось. Пэн, правый глаз которого по утрам видел почти всё, цинично заметил: 'Он опаздывает из-за своей толстости', а Сэм хрипло добавил 'Иайх!' и отвернулся. Он переживал больше всех. Когда бывший Пэн приблизился, всем стало заметно, что дело не в 'толстости'. В безразмерном плаще бывшего Пэна ловко прятались две активистки фэн-клуба 'ZZ-шлёп', с ног до головы увешанные гирляндами баночного пива.
Сцена была маленькая, со всех сторон что-то свешивалось, колонки для Сэма не было совсем. Тов. Гы, не понимая, откуда высовываться, загрустил. Питер крутил многочисленные колки своей гитары, Пэн куда-то пропал, Рэм заматывал скотчем лопнувшую палочку. Все были заняты, и лишь Сэм, находясь в вынужденном бездействии, приглушённо икал.
По жеребьёвке выпало играть на следующий день. Питер от возмущения потерял дар речи, Рэм сломал только что скрученное, Сэм поднял раненую руку и зарычал. Как всегда, неожиданно, явился Пэн. Он не вошёл, а влетел, словно брошенный неизвестной силой, выругался неслыханными в этом месте земли словами и облил главного спонсора дорогим пивом. Всё переиграли. Теперь предстояло выступать в начале концерта, предпоследними.
Первая 'вещь' должна была усыпить, расслабить, увести в транс. Играл один Пэн, играл на единственной струне, негромким, завораживающим звуком, обозначая конец фразы нежными 'щелбанами' по особо чувствительному верхнему датчику. Это была его фишка, здесь ему не было равных на всей территории СНГ. Через 18 минут к нему присоединился Рэм. Он трепетно, почти тревожно, постукивал ногтями по самому маленькому барабану и широко улыбался заранее вставленным фиксом. Всё заканчивалось так же неожиданно, как и началась, жирной нотой, без обращения в тонику. Дальше без предупреждения начинался опус номер два.
Питер выходил в чёрных очках, с гитарой наперевес и замирал в свете прожектора. Замирали и зрители, но ничего не происходило. Вернее, то, что должно было свершиться, уже началось, но никто об этом пока не догадывался. Питер стоял не шевелясь, и это был настоящий Rock-n-Roll: волосы торчали упругим 'дыбором', по лицу ручьями катился пот, очки съехали с мокрого носа и раскрывшиеся глаза не предвещали ничего хорошего. Потом гас свет, а Питер, вернее его глаза, вспыхивали как две автомобильные фары. Это была его фишка, и здесь ему не было равных на всей планете Земля. После этого гасло всё.
В полной темноте кто-то приглушённо вскрикнул. Через время прожектор снова осветил сцену, которая была пуста, и только изогнутая струйка дыма какое-то время напоминала исчезнувшего гитариста. Шквал аплодисментов чуть не обрушил хилое сооружение. Все зрители, числом около двадцати, были потрясены и растоптаны. Играть дальше не было никакого смысла. Но и не играть пэновцы уже не могли. Оставленные без присмотра Сэм, а особенно товарищ Гы, к тому времени уже отведали привезённое с собой пиво и рвались на сцену. Питер, ослеплённый собственным сиянием, ничего не видел, Пэн снова бесследно исчез, Рэм думал, что так и надо. Поэтому все последующие события не были устранены в зародыше, что следовало сделать, может быть.
Товарищ Гы явился на сцену так стремительно, словно ему помогли пинком. Шляпы и плаща не было, на шее, свешиваясь почти до пола, висела однострунная гитара Пэна, левый ботинок отсутствовал, правый был явно с чужой ноги. Всё ещё не прозревший Питер, заиграл вступление. Товарищ Гы взглянул на свой инструмент и удивился. Всё перепутавший Сэм высунулся откуда-то сбоку, и здоровой рукой ухватился за длинный гриф японской бас гитары.
Неизвестно чем бы всё это кончилось, если бы сверху, с каких-то технических подмостков, не вывалился Пэн. Он был в опилках, в одной руке дымилась сигарета, другая сжимала горлышко 'Джони Вокера'. Увидев то, что увидел, сначала присел, а потом и прилёг от нахлынувшего 'Ха-ха'.
Закричал Питер. К нему, наконец, вернулось зрение, но сейчас он об этом только пожалел. От его крика пришли в себя те, кто были не в себе, протрезвели не слишком пьяные, лишились чувств остальные. Пэн выдохнул большое облако белого дыма, забрал свой инструмент и уверенно заиграл, что следовало, по ходу подкручивая расстроенную струну. Сэм появился весь, а Гы наоборот весь спрятался. Всё встало на место и зазвучало как надо, только товарищ Гы во время 'высовываний' иногда вываливался весь, но делал это с улыбкой, и общей картины не портил.
Присутствовавший на концерте сотрудник 'Музыкальной газеты', писал в своей удивлённой статье 'С кем ты, Питер Пэн', что улыбающийся акробат несомненная находка, добавляющая необходимую каплю западного цинизма в медовую бочку отечественного шоу бизнеса.
Перестали играть только когда кончилось электричество, вернее, когда его кончили. Сэм, случайно нажал ту кнопку на самопальной примочке, которую по вечерам лучше не трогать, и оскорблённая фаза ушла в пропитанную недавними дождями землю. От этого в погребах местных жителей перегорели не включённые электролампы, а в соседнем пруду два дня была почти горячая вода.
В кромешной темноте какое-то время слышалось, независящее от электричества, звучание Рэма, независящие ни от чего истошные подпевки товарища Гы, да хлёсткие, бескровные 'щелбаны' Пэна. Но скоро всё утихло, иссякло, похерилось.
Когда нашлась утерянная фаза, к музыке уже никто не стремился. Все хотели спать, и многие преуспели. Спал Рэм, обняв любимую сдвоенную педаль, спал Пэн, свесив на грудь буйну голову, из которой до сих слетали заблудившиеся звёздочки опилок, спал Сэм, во сне шевеля пальцами забинтованной руки, спал товарищ Гы, спал не один. Активистки фэн клуба сопели рядом, но товарищ Гы этого не замечал. Он был занят сном и удивительно храпел, даже здесь оставаясь в колее двенадцатитактового блюза. Вначале звукоряд, извлекаемый, откуда-то из глубины, составлял чистый гармонический минор, но заканчивалась любая музыкальная фраза красивой пентатоникой. Раздвоенная борода устремлялась нетерпеливым септаккордом, но вспомнив о притяжении, благоразумно падала вниз, смягчая неожиданное понижение пятой ступени.
Лишь Питер сидел как неприкаянный. Не потому, что мучила совесть или другие мысли, не из-за боязни кражи личного имущества, не из-за пьяного хулиганства, происходящего то там, то здесь. Не спал, потому, что не хотел. Перед концертом он выспался как никогда, и теперь сидел, глядя поверх тёмных очков, бодрый, злой, никому не нужный. 'О-о-умх' - простонал во сне Сэм, и от этого простого человеческого слова Питеру полегчало...