И с чего мой отец однажды решил, что замку обязательно нужна хозяйка, а мне - мачеха? Второе - жестоко, а первое - неразумно. Когда он уходил на войну, наша Лора - его незамужняя старшая сестра - прекрасно со всем справлялась. Мы не голодали, наши крестьяне вовремя укрывались внутри крепких замковых стен от мародеров, пушками нас не обстреливали, поэтому Машкуль выстоял, и воины вернулись в знакомый обжитый дом, а не на пустые развалины. Хозяйка и вторая мать... Но я-то знала, что настоящую причину отец не озвучит вслух: он хочет сына, хочет наследника, а дурная болезнь от случайной связи во время кампании подорвала его плодовитость. Удивлены, что я знаю это? Но и дурные болезни, и темные стороны человеческого существа - кровь и смерть, страсть и похоть, жажда власти и предательство - все это для меня не секрет. Для юной баронской дочери я, возможно, и знаю слишком много плохого, но в знании сила, сила дает возможность выжить в этом суровом мире, который кроткому Христу пока не удалось превратить в благословенный Эдем, а живая собака лучше мертвого льва.
Только закончился траур по мадам Ирме, как в главной зале замка отгремела новая свадьба, и юная Аннета при всех назвала меня своей прелестной дочуркой. Неужели нельзя без этих глупостей? Какая я ей дочка? Мы одного роста и почти ровесницы, только очень хочется верить, что разума под моей густой каштановой гривой чуть побольше, чем за гладким розовым лобиком и голубыми выпуклыми глазками новоявленной "мамочки".
Итак, у меня... уже четвертая мачеха за семь прошедших после возвращения отца лет. Три - хорошее число, освященное церковью, почему было не остановиться? Я сижу напротив Аннеты и бросаю на нее поверх своего вышивания быстрые взгляды. Интересно, она такая же любопытная и нахальная, как и ее предшественницы? Или ее глупость сочетается с овечьей кротостью и тупым безразличием? Лучше бы ты оказалась тихой кудрявой овечкой... Я втыкаю иголку с шелковой ниткой в розовую щеку златокудрого ангела. Мы с мачехой вышиваем покрова со сценой Благовещения для монастыря клариссинок, Аннете досталась прекрасная дева Мария, а мне глуповатый с виду румяный архангел с голубыми глазами, внешне напоминающий мою новую мачеху. Я колю иголкой так резко, как будто хочу воткнуть ее в щеку той, что сидит напротив меня с расслабленной полуулыбкой на мечтательном личике. Почему я уже не люблю ее, ведь она ничего плохого не сделала ни мне, ни отцу, только заняла место моей матери, которую я совсем не помню? Вот Ирма... та постоянно изводила меня нотациями: "Девушке не подобает забивать голову ненужной ученостью, - ворчала она. - Вышивание, музицирование и молитвы - вот, чем ты должна заниматься, дорогая!"
Она брюзгливо поджимала тонкие губы от моего упрямого молчания, но не уставала повторять это каждый раз, когда замечала меня с книгой в руках. А как планомерно Ирма изводила отца упреками за то, что он пренебрегает придворной жизнью! Только когда она случайно упала с лестницы и переломала все кости, ей стало не до упреков. Как она вопила от боли те злосчастные два дня, пока, наконец, ее душа не отлетела в Рай. Но я уверена, что она и там учит юных ангелов правилам хорошего тона. Интересно, а чем там занимаются другие покойные мачехи?
Мои воспоминания прервало приглушенное "дон-дон" . Тетя звала меня к себе наверх. Я аккуратно сложила вышивание и побежала по узкой лестнице к ней в покои.
Матушка моя, Катарина, умерла, когда мне не исполнилось и года. Они были так юны, мои родители! И бедный отец растерялся, оставшись в неполные восемнадцать с младенцем на руках. Тогда тетя Лора, которая в свои двадцать шесть, как явная старая дева, собиралась стать невестой Христовой, раз никто из плоти и крови не смог оценить ее несомненных достоинств и не повел ее под венец, отказалась от своих благочестивых намерений, чтобы воспитывать малышку, то есть меня. Она и сейчас, будучи сорока лет, энергична и правит жесткой рукой там, где отцовские супруги только пытаются царствовать. Отец как-то грубовато пошутил, что я вся в их породу - такая же упрямая, отважная и... невзрачная, как и его обожаемая сестрица. Я сказала в ответ на его прямоту: "Лучше некрасивая сила, чем слабая красота". Отца, помню, развеселили мои слова и он подарил мне украшенный самоцветами восточный кинжал, сказав, что еще одно жало его маленькой пчелке не помешает. Он умеет делать подарки, а с этим я не расстаюсь даже во время сна, он лежит у меня под подушкой, и горе тому, кто ненароком нарушит мой ночной покой.
В комнате тети Лоры темно, как глубоким вечером; из-за тяжелых портьер на окне не пробивается ни одного светового луча, только несколько тусклых сальных свечей разгоняют мрак, рисуя причудливые тени на голых каменных стенах.
Я отодвинула темную плотную ткань полога и присела на скамеечку рядом с ее ложем. Лицо тети было бледным, как дорогая голландская ткань чепца, а к носу она прижимала душистое шелковое саше.
- Лу, эти травы опять выдохлись, - сказала она тихим, но твердым голосом. - К тому, же я опять всю ночь не спала...
Она протянула мне узорный мешочек и с легким стоном прикрыла глаза.
Таинственная болезнь укладывает мою сильную духом и телом тетю несколько раз в году в постель: ее мучают головные боли, бессонница и телесная слабость, которые терзают бедняжку несколько дней, а потом бесследно исчезают до поры до времени. Ароматы душистых трав, тишина и темнота позволяют ослабить боли, но лекарства от недуга мой отец так и не нашел.
Я еще не говорила? Он, кого невежественные соседи упрекают в некромантии и чернокнижии, всего-навсего ищет позабытые секреты великого Авиценны, секреты целебных растворов и смесей. Не в последнюю очередь причина, по которой он забросил занимавшие его ранее поиски философского камня и погрузился в медицину, лежит в его бесплодии: какой смысл в бессмертии тому, чья плоть не может более дать новую жизнь, каплун среди куриц смешон, старый сухой дуб без желудей жалок, и топор лесоруба проявляет милосердие, срубая его под самый корень. Но отца не оставляет надежда...
Я вышла в сад. Хотя называть его садом - преувеличение, это скорее - аптекарский огород, и именно так величает эту широкую полоску яркой весенней зелени отец. Он любит прогуливаться там вечерами: думает о своем, срывает время от времени тот или иной листик, растирает между пальцами и принюхивается к тонкому эфирному аромату. Между разросшимися ягодными и розовыми кустами до самой крепостной стены тянутся длинные грядки со знакомыми всем пряными травами и диковинными чужеземными растениями, которые отцу привозят из дальних стран. А окружают все это, наползая прямо на старые камни, лиловые, алые и белые маки, которые сейчас в самом цвету.
Мы с отцом не любим других цветов и не разводим их, только розы сохранили в память о моей покойной матушке.
Я нарвала розмарина и мяты, лаванды и чабреца, добавила пару листиков травки с длинным латинским именем и приятно пахнущих мелких синих цветов, развязала мешочек, вытряхнула выдохшуюся хрупкую труху и положила взамен свежие травы. Саше я не завязала: Лора все равно все высыплет, высушит листочки на прикроватном столике и сама затянет их шелковым шнурком.
После садика я поднялась в кабинет к отцу, чтобы попросить у него для тети еще один пузырек с маковой настойкой от бессонницы. Из кабинета ведут еще две двери - в библиотеку (я там частая гостья, спасибо доброму отцу Франческо, научившему меня латыни; бедняга, он так надеется, что я стану известной аббатисой) и в лабораторию (в нее вход запрещен всем, кроме отца, меня, Лоры и верного оруженосца Гастона; это не значит, что она заперта, запрет держится на уважении и легком страхе перед хозяином замка). Иногда отец приглашает меня посмотреть, как он работает. Чаще всего это бывает, когда он загорается очередной идеей и не выходит из лаборатории целыми днями, мы со старым Гастоном приносим ему прямо туда еду и вино, воду для умывания и убираем наполнившиеся ночные вазы. Всегда тщательно выбритый отец зарастает сизой щетиной, глаза краснеют от недостатка сна, он может вскочить в середине трапезы и, забыв о стынущем жарком, погрузиться в записи или начать новый эксперимент. Странные приборы, пузатые колбы венецианского стекла, булькающие в перегонной системе разноцветные жидкости и едкие пары, поднимающиеся над небольшой алхимической печью, приводят старого слугу в состояние трепета. Я тоже не всегда понимаю, чем занят отец, но его занятие наукой меня не пугает, скорее - наоборот.
К тому же, в лаборатории есть одно привлекательное место. В углу, недалеко от стола с пестрыми образцами лекарственных смесей, в полукруглую нишу встроен небольшой шкаф, запертый на тугой навесной замок. Ключ висит рядом на бронзовом гвозде, но замок этот с секретом. Если не вдавить ключ вправо под углом после первой половины оборота, то дальше он проворачивается с большим трудом, и человек, не знающей этой маленькой хитрости, обязательно ухватится другой рукой за замок, чтобы быстрее открыть его. Отец смазал поверхность металла тонким слоем несмывающегося водой красителя, и злоумышленник, засунувший любопытный нос в шкафчик барона, получает красные отметины на пальцы и ладони. Я уже видела такие пятна... три раза.
И что же за сокровища скрывает этот хитрый замок? Там всего несколько предметов, нет, не просто предметов - несколько святынь: портрет юной девы с грустным лицом, обрамленным плохо обрезанными короткими прямыми волосами; рядом с ним - небольшая ваза со свежими цветами; томик Светония в кожаном переплете, сопровождавший отца на войне, с закладкой из засохшего полевого цветка и - в маленькой резной шкатулке - скомканный пожелтевший батистовый платок с бурыми чуть шершавыми пятнами. Отец рассказал, что однажды он одолжил его в сражении, чтобы остановить кровь, а когда рану обработал полковой медик, решил сохранить окровавленный кусочек белой ткани на память. Иногда отец молится на портрет, но это знаем только он и я - это наша семейная тайна.
Покинув отцовский кабинет, я отлила из пузырька половину зелья в серебряный флакончик, висящий на цепочке у меня на шее. Когда он наполнится, я знаю, что с ним делать.
Тетя, когда я заглянула в ее покои, мирно дремала, я тихо положила все на стол и на цыпочках вышла.
Аннета продолжала усердно вышивать узоры на накидке Мадонны, когда я вернулась обратно. Я попробовала представить мачеху бездыханной с закатившимися глазами и засохшей струйкой слюны на подушке около рта. Нет, пока она не делает попыток разрушить наш маленький мирок - мир Лоры, отца, матери, девушки с портрета и меня - ей ничего не грозит. Но обычно у них так не получается, и тогда ступеньки ломаются под их ногами, гадюки заползают в их спальни, водяной хватает за ноги в купальне и утаскивает в бездонный омут, а вечерний бокал вина оказывается так крепок, что дарит выпившему его вечный сон. Мария, Беатрис, Ирма... и Аннет?
Мачеха вздрогнула под моим пристальным взглядом и подняла свои голубые глаза над работой. Увидев, что я смотрю на нее, она широко улыбнулась:
- Устала, Луиза? Погуляй в саду, а я еще немного поработаю. - И повторила в очередной раз. - Мсье де Лаваль хочет подарить эти покрова на пятидесятницу и получить благословение у матушки настоятельницы на наше паломничество по святым местам.
Я улыбнулась ей в ответ, незаметно сквозь ткань платья потрогав заветный флакон.
Приближался вечер, и маки закрывали свои яркие лепестки. Перед моими глазами стояла она - девушка с прямыми короткими волосами, Лотарингская воительница, флер де лис, Орлеанская девственница - та, рядом с которой сражался барон де Лаваль Жиль де Ре. Не верьте, что королевская белая лилия была ее цветком. Крестьянская девушка любила такие же простые цветы, как она сама, цветы, сок которых дарует покой и сон измученной душе, цветы алые, как пятна невинности на белой простыне невесты. Я срываю их каждое утро и несу красные маки ей в подарок, ей - бедной отважной Жанне, которую до сих пор любит мой несчастный отец.