Аннотация: Сказочная байка, из которой, как мне кажется, и вылупился Квач. Одна из немногих моих рассказок со стопроцентным хэппи-эндом.
Ну, слушай, деточка, какой дедушка в молодости был, слушай, да запоминай.
Не зря же говорят: "На чужих ошибках учишься".
Ты не смотри, что наша бабуля вся сгорбленная и иной раз полдня на печке лежит-кряхтит. По молодости она была первая красавица на нашей деревне: глаза-васильки, косы русые с мой кулак толщиной, коромысло с полными ведрами в гору , как с горы, несет, да еще и напевает...
Эх, внучок, что с нами годы-то делают.
В общем, запала она мне на сердце, жениться я захотел. Только одна загвоздка при этом получилась: парень я видный был, косая сажень в плечах, работы не боялся, от нее не бежал, только у батюшки моего с матушкой - семеро по лавкам, окромя меня, сидят, я-то старшой был, да не просто сидят, а ложками стучат, кушать просят. Откуда тут богатству взяться?
А Катеринины родители - из богатеньких, приданное ей уж хорошее справили, сундуки набили, но и жениха ищут не абы какого, а с достатком. Куда уж мне, голи босоногой...
В общем, одни страдания от этой любви, Ванечка. Не зря говорят: "Два сапога - пара, а сапог и онуча и хромому не нужны".
Может, побродил бы я вокруг ее хаты вечерами, повздыхал бы до поры до времени, да и нашел девушку себе под стать: тихую да небогатую, но тут-то все и началось.
Пошел я как-то рано утречком на речку с братцем моим, Федькой, окушков на уху наловить.
Да, Ванюша, это деда Федя, но тогда он не дедом, а десятилетним пацаном был.
Закинули удочки, сидим. Комары жрут безбожно, а так - благодать Божия: солнышко красное только поднимается, на траве роса, как девичьи слезки, блестит, пташки поют-свистят, заслушаешься.
Захотел я по-маленькому облегчиться, пошел в кусты, только веревку развязал и порты спускать начал, как слышу писк какой-то. У меня аж охота прошла. Держу, значит, я штаны одной рукой, а другой кусты раздвигаю. Раздвинул, и вижу: лежит в воде под кустами у самого берега небольшая торбочка, не просто лежит, а шевелится, а из этой торбочки тихое повизгивание раздается.
Ну, дело понятное: кто-то щенков или котят притопить решил, да поленился подальше бросить и каменюку побольше положить, вот к берегу и прибило.
Мне бы свое дело сделать да и уйти назад, а тут что-то словно в спину толкнуло. Я штаны подвязал, нагнулся, торбочку эту из воды вытащил. То, что в ней, пищать перестало, да и шевеление совсем прекратилось.
Я веревку развязываю, а она намокла, зараза, узел тугой, ничего не получается.
Слышу, за спиной куст зашуршал. Это Федька решил посмотреть, куда старшой, я то есть, запропастился. Я у него ножик попросил (он, когда рыбачил, любил ножиком из дощечек всякие штуковины вырезать) и веревку ту перерезал.
Вытряхиваю я торбу, а сам думаю, что котят-то все равно топить придется, на днях еле уговорил Кузьминишну черныша из последнего Муркиного выводка взять, а вот щенок, пожалуй, пригодится. Наш Тузик совсем старый стал, пора нового кобелька-брехунка на цепь у сарая посадить.
Значит, Ванюш, думаю я так, а из торбы той не пойми что вывалилось: не котенок, не кутенок, а неведомый зверенок. Шерстки у него, бедолаги, совсем нет, кожица светло-розовая, хвостик крысиный тоненький, да еще весь какими-то бородавками покрыт.
Федюнька, как это чудо-юдо увидел, аж перекрестился, да через левое плечо сплюнул.
А чудик глазками поморгал, пасть свою открыл и говорит четко так: "Мамочка!"
Тут и мне жутковато стало. Не иначе - колдовство. А он снова: "Мамочка! Мамочка!".
Потом захныкал и прямо ко мне на тонких ножках заковылял, мордочкой о мою руку потерся, прям как Мурка, когда молочка налить просит. А мордочка теплая такая, не как у лягухи, сухенькая, шершавая чуток. И так мне почему-то зверька этого жалко стало, что я и про страхи свои сразу позабыл, потуже пояс подтянул, да за пазуху его и сунул.
Торбочку эту в ямку бросил и травой сверху прикрыл. Феде сказал, чтоб язык за зубами держал и про зверика никому не рассказывал. А чудик тот тихонько сидит, только пузо мне слегка коготками шкрябает.
Какая уж тут рыбалка, свернули мы удочки, кукун с пойманными окушками Федюнька понес, а я следом иду и снизу рукой зверика придерживаю.
Так вот в деревню и вернулись.
Братец мой слово сдержал, никому про найденное чудо-юдо не разболтал, а я зверька своего никому не показывал, на чердаке старого летнего сарая припрятал.
Что-то у меня в глотке пересохло. Сходи, Ванюша в хату, принеси деду кваску или морсу брусничного, горло промочить. А там и историю мою доскажу.
Вот умница, уважил деда. На чем это я закончил? А...
Жрал этот зверек все подряд и рос, как опара на дрожжах. С возрастом окрас у него меняться стал с розового на медно-зеленый на голове и спинке, а на лапах и брюхе - на желтый. Бородавки полопались, кожа чешуей покрылась, а на спине из самых больших наростов образовались два малюсеньких вялых крылышка.
В общем, понял я, что не зверь это и не птица, а самый настоящий дракон, только детеныш. Говорил он всего три слова: "мамочка" (это я, то есть), "ням-ням" и "давай". Видать, прямо с этими словечками из яйца и вылупился.
Рассказываю я тебе, Ванютка, долго, а прошло с той рыбалки всего-ничего, месяц-полтора, не больше. А мой красавец уже с годовалого бычка ростом, крыльями махать стал, в сараюшке ему уже тесно, а, главная беда у нас с ним вот какая приключилась: принес я ему как-то охапку сена пожевать, а он жесткой соломиной поперхнулся, закашлялся, да как полыхнет огнем. Сено сухое, враз загорелось. Хорошо, что рядом бочажок с водой стоял, так я плеснуть из него успел.
После этого я понял, что пора мне с зверьком расставаться. Не поверишь, Ванюша, ведь понимал, что какой с него прок - неприятности одни да хлопоты, а прям сердце кровью обливалось, когда я его в полнолуние в чисто поле отвел, на прощание шейку ему почесал и говорю: "Пора, малыш, тебе настояший дом свой искать. Лети по добру, по здорову, не поминай меня лихом и назад не возвращайся".
Не поверишь, внучек, но он все понял. Вздохнул тяжко так, из глаза слеза скатилась, рукав рубашки мне прожгла, вот, глянь, шрамик на руке и по сей день остался, отошел на десяток-другой драконьих шагов, крылья расправил, помахал ими, словно петух перед тем, как на забор взлететь, и... полетел. Красиво так полетел, будто давно уже этим занимался.
Я долго, задрав голову, стоял, даже когда в прозрачном от лунного света небе уже и темное пятнышко исчезло.
При чем здесь бабуля наша, спрашиваешь? Так история еще не закончена.
Прошел ровно год. Драконья история в голове моей постепенно забываться стала, как будто и не со мной все это было, другая забота у меня появилась. Петр Мефодьевич, главный богач наш деревенский, овдовел, и, протосковав по жене положенные приличиями полгода, стал себе новую супругу присматривать. А приглянулась этому хрычу старому моя Катюшенька.
Говорю моя, так как мы зимой с бабулей твоей на вечерках-колядках, да праздниках-гулянках слово за слово и объяснились. Узнал я, что люб я ей, даже поцеловать она себя дозволила. Только вот родители ее меня женихом видеть не хотят, а вот козла этого душного, который уже одну жену в гроб вогнал, привечают.
Если бы я тебе, Ванюша, сказку сказывал, то загадала бы моя люба сложную загадку, я бы ее отгадал, а дурак-Мефодьевич - нет.
Или послала бы принести то, не знаю что, и я бы то самое разыскал, а козла бы этого старого леший в лесу закрутил, кикимора в болото заманила, а русалка - в ручье утопила.
Но то - сказка, а нам с Катюшей пришлось думу думать, как же нам вместе быть. Один выход нам оставался - бежать в соседний уезд, да без родительского благословения обвенчаться. Авось, не проклянут, а как внуки пойдут, то и оттает родительское сердечко, чай не железное, упадем на колени и прощения вымолим.
Сладили мы с ней. День выбрали.
Как завечерело, собрал я самое нужное в мешок, да задами к дому Катюхиных родителей пробрался. Свистнул три раза. Жду.
Она из окна с узелком вылезла, мне на шею бросилась, а сердечко у самой так и трепещет.
Прокрались мы огородами, чтоб никто не заметил, один раз на пугало наткнулись - вот страху-то было! Так мало-помалу до проселочной дороги и добрались.
Идем мы с ней, вокруг лес-темнота, в темноте ухает, шлепает, сучками хрустит кто-то. Уж на что я не робкого десятка, да и то заробел. А Катенька моя прям ко мне вплотную прижалась, ни жива, ни мертва моя красавица.
Долго ли коротко мы так шли, но тут ветер подниматься стал. Деревья зашумели. Похолодало очень. Нам бы шагу прибавить, а темно совсем стало, луна за тучи спряталась, идем-бредем, о кочки и упавшие сучья спотыкаемся. Вдруг видим, у самой окраины проселка огонек виднеется, кажется костер кто-то развел. Страшно стало - вдруг лихой человек, да люба моя совсем замерзла.
Эх, была, не была, пошли мы на этот свет, как дурачки-мотыльки на свечу летят, крылышки палят.
И только подошли, как огонь пфыкнул и погас, деревья вокруг нас сплошной стеной стали, и, не поверишь, Ванюша, прямо посередь лета нам на головы снег посыпал.
И, главное, лес у нас вдоль дороги светлый, а тут одни сплошные ели колючие, а растут так плотно, что сквозь ветки не продерешься.
Чую я, что в плохое место мы попали, но вслух не говорю ничего, Катюша моя и так от испуга и холода дрожит, как лист осиновый.
Тут опять посветлело, снега много насыпало, тучи вокруг луны разошлись, а в воздухе вокруг то ли светляки, то ли болотные огни загорелись (свояк мой Кузьма рассказывал, что в Карпатчине верят, что такие огни потерчата зажигают, покойные младенцы-нехристи).
А посередь полянки, где мы с просеки костер углядели, стоит тот, кого старики вслух называть не велят, стоит, молчит и глазищами ворочает.
Тут Катерина моя совсем сомлела, глазки у нее закатились, побелела вся, еле успел ее подхватить, пришлось прямо на снег ее положить.
Я лесному Хозяину сразу в пояс поклонился: "Здравствуй, дедушка, говорю. Мы люди добрые, беспокойства лесному народу никогда не делали, деревья зря не рубили, зверушек не забижали, домовому с банником всегда кашку с молочком ставили. Не прогневайся, отпусти нас подобру-поздорову".
Он фыркнул, сычом ухнул и говорит, а голос скрипучий, злой такой: "Не делали? А кто давешним летом котомочку мою трогал и то, что в ней было, украл?"
Вижу, дело плохо, отпираться без толку, нечисть - она все плохое про нас ведает. Я на колени бухнулся, бормочу, а что - сам не понимаю: "Прости, дедушка, дурака деревенского, не знал я, что твоя это котомочка. А то, что в ней было на волю вольную я отпустил".
"Так-таки отпустил?"
И прямо в глаза мне засматривает, а зыркалы у него страшные, сплошняком черные на лохматой морде, а в черноте этой огни горят.
Забормотал он что-то себе под нос, лапами замахал, утихший было ветер опять поднялся, ели ветками заскрипели. И тут, не поверишь, Ванюша, сквозь весь этот свист, шум и скрежет слышу я, крылья хлопают, глаза поднимаю, а небе дракон мой кружит, полянка-то маленькая, выбирает, где ему на землю сподручнее опуститься. Сел наконец, тут же ко мне и шею подставляет - чеши мол, давай. Хозяин от удивления аж крякнул. А дракон мой впереди меня стал, крылья растопырил и говорит: "Мамочка. Кушать. Давай". Так за этот год ни одного нового слова и не выучил.
"Да-а-а", -- Хозяин на пару шагов назад отступил, а зверек мой прямо на него попер, пасть распахнул, а там зубищи в три ряда с мой палец длиной щелкают. Плюнул в сердцах Лесовик (а это, внучек, он самый был), развернулся и от дракона моего в лесную темень утрюхал.
Как только он ушел, враз потеплело, ветер стих, снег растаял, полянка вся зеленой травкой покрылась, а посередь нее красный огонек засветился. Меня к нему ноги сами понесли. Не Купалин день, а папоротник зацвел.
Как только я цветочек этот аленький сорвал, слышу - опять драконьи крылья захлопали. Отблагодарил он меня за заботу, в лихой час выручил и опять к своим улетел. Больше я его никогда не видел.
Про папоротников цвет ты, внучок, знаешь: клады он указывает. Вот я такой клад и разыскал. Даже раскапывать не пришлось, в пещерке он упрятан был.
Я из рубахи узел сделал, все золотишко туда сложил и обратно - к моей любушке бегом вернулся. Только я к ней подошел, как она глаза открыла, села и говорит: "Матвеюшка, что это со мной? Как из деревни выходили помню, а дальше - чернота сплошная".
Я тут же на ходу историю для нее придумал: "На лесного разбойника мы с тобой наткнулись, испугалась ты очень, Катюшенька, чувств лишилась. А я душегуба этого победил и, смотри, каким трофеем обзавелся".
Вернулись мы обратно, после Успенского поста свадебку сыграли, хату новую отстроили.
По-разному у нас было, но я никогда ни о чем не жалел.
А историю эту всем мужчинам в нашем роду, как в возраст войдут, я рассказываю. Теперь, Ванюша, и ты нашу семейную тайну узнал.
Старики говорят, что выпросить у дракона золото все равно, что дождаться снега летом. А вот мне удалось и самого дракона понянчить, и от Лешего живым уйти, и золотишком обзавестись, и снег летом увидеть.