Аннотация: Антиклeрикально-феминистическая история в альтернативной вселенной. Написана давно, в первоначальном виде - скорее повесть, я довольно сильно ее "почикала" и превратила в большой рассказ.
(Этого не было, нет, не будет и просто не может быть).
Не гуляй, дитятко, по дикому полю,
Не гуляй, милое, по темному лесу,
В поле вороги-злодеи украдут,
В лесу волки и медведи загрызут.
* * * * * *
Темнота. Она толкает в спину множеством холодных рук, тычется мокрым носом в лицо, обдает затылок ледяным дыханием.
Один Господь знает, что таится в этой черноте, какие создания прячутся в ней и выжидают, ждут своего часа, минуты, мгновения.
Во тьме загорается луч света и в нем Она - само воплощение кротости и нежности. Бежать, бежать к Ней, прижаться щекой к ее мягкой теплой руке, бежать к свету и ласке из этой жуткой темноты.
Бежать. Но ноги приросли к земле. Кричать. Но голос исчез. Заплакать. Мне нельзя плакать. Я должна быть сильной, очень сильной. Я должна...
Светлая фигура уменьшается, бледнеет, тает.
Так не должно быть. Это неправильно!
Я с неимоверным усилием делаю шаг вперед, спотыкаюсь и лечу вниз, в жадную глотку опять поглотившей меня темноты. Наверх, к запоздалому проблеску света прорывается мой отчаянный вопль:
- Мама, мамочка, вернись!
* * * * * *
Инесс вздрогнула и проснулась.
Она полулежала на широкой спине низкорослой лохматой лошаденки, которая брела вперед, едва переставляя ноги.
Девушка зевнула, прикрыв рот рукой и сморщилась от хлынувшего омерзительного запаха. Пахло разогретыми на утреннем солнце плохо выделанными шкурами, людским и конским потом и еще чем-то тошнотворным, едко-кислым. Эту вонь она вдыхала вот уже вторые сутки.
Дикари ехали немного впереди, негромко переговаривались, изредка бросали взгляды в ее сторону и смеялись, сверкая неестественно белыми на фоне загорелых лиц зубами.
На миг возникла глупая мысль: не над ней ли они смеются? Нет. Не посмеют.
Они - горстка жалких и вонючих язычников, а она - дочь христианнейшего из монархов. Она такой была, есть и останется навсегда.
* * * * *
- Неисповедимы пути Господни. И дарует он тебе испытание, и должна ты нести крест свой с честью, подобающей христианке и королевской дочери.
После исповеди отец Педро много и красиво говорил, а во дворе суетливо перекрестил свою духовную дочь, резко отвернулся и пошел прочь, маленькая сгорбленная фигурка в грубой рясе.
Брат? Брат не сказал ей ни слова. Он вообще избегал смотреть на нее и, казалось, уклонялся от ее взглядов. Ни слова утешения или поддержки не сорвалось с его обветренных сурово сжатых губ, только нервный тик нет, да и передергивал застывшие в неподвижности скулы.
* * * * * *
Я должна...
Христианские добродетели, а превыше всех - покорность, покорность Богу, покорность старшим, покорность судьбе.
И вот она одна среди варваров с их тарабарским языком, языческими верованиями и ложными алчущими человеческой крови богами. Одна посреди бесконечной унылой желто-коричневой выжженной беспощадным солнцем степи. Одна. И каждый шаг беззаботно трюхающей лошаденки приближает ее позор.
Животное, не догадываясь о терзавших наездницу мыслях, равномерно переступало короткими толстыми ножками, и трава шуршала под копытами.
Было "время сухой травы", и жизнь вокруг замерла, затаилась. Даже привычные к пеклу букашки попрятались, зарылись в землю от палящих лучей.
По телу струился горячий едкий пот, язык стал толстым, шершавым, а горло опухло так, что не сглотнуть. Инесс сняла с пояса флягу и глотнула немного теплой воды.
Мысли ее начали путаться, слова в голове повторялись, девушку опять охватила приятная успокаивающая дремота. Дремота, переходящая в тревожные сны.
* * * * *
- Не бойся, малышка, это был просто дурной сон, - нянька положила большую прохладную руку на лоб девочки. - Сейчас мы встанем, умоемся, причешемся. Какие у мой принцессы красивые волосы, густые и мягкие, как шелк.
Нянька каждое утро повторяла одно и то же, при этом успевая сделать тысячу дел. Ее краснощекое лицо, веселые глаза, непослушная прядка, которую та постоянно заправляла под чепец, все это было так привычно-радостно, что ночные страхи рассеивались, и маленькая Инесс опускалась на колени перед распятием на утреннюю молитву уже совершенно успокоенная.
Комната девочки была маленькой, но светлой, большинство предметов вылеплены из глины - основного материала в городе: ложе с плоским матрасом, набитым овечьей шерстью, скамья, на которой лежала подушечка с рукоделием, стол с кособоким кувшином для умывания.
Даже распятие - единственное украшение комнаты, перед которым сейчас молилась принцесса было глиняное.
Инесс машинально перебирала в руках четки, подаренные ей наставником, добрым отцом Педро, и думала о своем.
Вот уже много-много дней как, поцеловав ее в лоб, ушла куда-то мама, государыня Мария. Старший братишка больше не хочет играть с ней, а отец и раньше ее не замечал. Осталась одна няня, добрая ворчливая няня, с ней не побегаешь по дворцу наперегонки, как с Себастьяном, она не приласкает так, как это делала матушка.
- Если моя принцесса будет себя хорошо вести и еще десять раз прочитает "Отче наш", мы пойдем вечером молится не в дворцовую часовню, а в собор.
Няня знала, как обрадовать свою воспитанницу. Инесс восхищалась собором. По сравнению с ним и дворец, и монастыри, и городские строения казались жалкими и убогими. Огромный внутренний зал подавлял, внушал восторг и трепет, а когда брат Анхельм наполнял его звуками органа - единственного органа в городе, а может, и в мире, душа Инесс синекрылкой взлетала к Престолу Всевышнего.
Выйдя из собора после вечерней, девочка увидела группку монахинь в белых одеяниях. Низко опустив на лицо капюшоны, они мелкими шажками пересекали площадь. Одна из них показалась Инесс знакомой, принцесса пригляделась, вырвалась из рук няни, подбежала к матери, вцепилась в подол рясы и, захлебываясь от волнения, забормотала.
- Мамочка, я так скучала без тебя. Пойдем скорее домой. Наша роза под окном зацвела, а вышивка, которую ты не закончила, так и лежит в маленькой корзинке.
Инесс тянула мать за собой и не понимала, почему та не сдвигается с места, почему на глазах у нее слезы, почему так исказилось прекрасное мамино лицо.
Тут подбежала няня, оторвала девочку от матери и потащила прочь.
- Какой стыд! - причитала нянька, - госпожа Мария уже не твоя мама и не королева, она - Божья дева, посвятившая себя Всевышнему и давшая обет молчания. Так повелел Ваш батюшка. И никогда больше не смей подходить к госпоже Марии и рвать ее бедное сердце. Не то, не будь ты королевской дочерью, всыплю тебе от всей души.
* * * * * *
Я ветер свежий, я теплый дождик,
Теплый дождик, зелень травы луговой.
Проснись, Чистая Роса, проснись,
Заплети косы медвяные.
Я поймал арканом кобылицу дикую,
Кобылицу дикую, дойную, молочную.
Проснись, Чистая Роса, проснись,
Заплети косы медвяные.
Я чашу наполнил парным молоком,
Парным молоком в цвет зубов твоих.
Проснись, Чистая Роса, проснись,
Заплети косы медвяные.
Я ломаю лепешку, печеную на крови,
На крови израненного сердца моего.
Проснись, Чистая Роса, проснись,
Зарю вплети в косы медвяные.
* * * * *
Дело шло к вечеру. Дикари устроили временный лагерь, достали из сумок одеяла и еду.
Они расселись полукругом и рвали зубами жесткие бурые полосы сушеного мяса.
Инесс куталась в плащ и ругала себя за слабость. У нее не осталось пищи. Вручая узелочек и флягу, отец Педро пробормотал, что укрощая плоть, мы укрепляем душу, и при этом вздохнул.
Узелок пуст, а воды в фляге осталось на донышке.
Инесс попыталась молиться, но голодные спазмы сводили желудок, у нее громко бурчало в животе.
Один из варваров неспешно поднялся и вразвалку подошел к ней. Она гордо подняла подбородок и в упор посмотрела на него. Перед ней стоял и улыбался темнокожий мужчина с гладким без следов растительности лицом и светло-карими глазами, длинные грязные волосы стянуты сальным шнурком в "конский хвост".
Дикарь что-то сказал ей и протянул бурую полоску, которая пахла не лучше, чем он сам. Инесс демонстративно отвернулась.
Он положил еду на траву рядом с ней и вернулся к своим.
Нет, она не будет есть пищу варваров, лучше умереть с голода.
Прошло с полчаса. Мужчины заснули, только один сидел в карауле, напевая что-то тягучее себе под нос.
Инесс подумала, что не случайно добрый отец Педро дал ей с собой так мало еды, лучше смерть от голода, чем этот постыдный брак. Это правильно, но ей так хочется есть.
Осторожно, чтоб никто не заметил, она взяла полоску кобылятины и вцепилась в нее зубами.
* * * * * *
Сухой горячий ветер гнал песок. Все укутывались в плащи, защищая от него тело. Воины тихо переговаривались. Все напряженно ждали начала торжественного богослужения и благословления на Крестовый поход против язычников.
Рядом со взрослыми мрачными людьми странно было видеть хрупкого подростка, стоящего чуть в стороне. Но стоило присмотреться к надменному и упрямому лицу юноши, холодному взгляду и высокомерно поджатым губам, как становилось понятно, что он отнюдь не посторонний на этой церемонии.
Клочки сухой травы катились по соборной площади, ветер гудел, задирал полы одежды, швырял песок в людские лица.
Сквозь толпу пробиралась девушка, кое-кто почтительно уступал ей дорогу, многие ее просто не замечали. Вот она подбежала к воинственному отроку.
- Себастьян, епископ задерживается в покоях отца, мне разрешили попрощаться с тобой.
- Когда воины собираются в путь, женщины должны провожать их молча. Прощай, сестра, прощай и уходи.
- Позволь мне постоять с тобой хоть минутку, - умоляюще попросила девушка. - Постоять и сказать пару слов на прощание.
- Говори, - великодушно разрешил принц.
- Это твой первый большой поход. Я буду молиться за тебя и твоих воинов.
Я верю, что он закончится победой. Твоей победой, Себастьян.
- Победой веры Христовой над язычеством, - сурово поправил ее брат.
Мы поставим неверных на колени, мы спалим их идолов, мы заберем их детей и воспитаем из них истинных христиан. Они никогда не забудут этот поход.
- А меня ты не забудешь, братик? Ведь бедную Инесс ждет монастырь, - в глазах девушки промелькнула слеза.
- Не смей хныкать, - оборвал ее Себастьян. - Постриг - это единственный путь королевских дочерей. Так было, есть и будет всегда.
По площади прокатилась волна шума, затем все резко замолчали.
Перед христовым воинством стояли король и епископ.
Воины опустились на одно колено. Король склонил седеющую голову. Богослужение началось.
Ночью Инесс опять приснилась матушка. Она пробудилась вся в слезах, и некому уже было ее утешить. Старая няня давно удалена из дворца, а больше королевская дочь никому не нужна.
А через несколько дней девушка узнала, что в эту ночь в монастыре Кающейся Марии Магдалины мирно закончила свои дни монахиня-молчальница по имени Мария. Ее похоронили на монастырском кладбище, насыпав над могилой небольшой холмик, который размыло в первый же сезон дождей.
* * * * * *
Сломанный Нос понял, что светлокожей худо, только когда она свалилась с лошади. Свалилась, да так и осталась лежать на сухой траве. Пошарив в ее вещах он не нашел ни крошки еды, ни глотка воды.
- Глупая девочка. Языка не знает, руки на что? Есть-пить хочу не показать? Умирать собралась? Совсем глупая. Пара глотков кислого кобыльего молока, и ожила как миленькая. Заворочалась, забормотала что-то непонятное на своем диком языке. И о чем эти городские варвары думают? Одежды на себя навешали, что не продохнуть, а покушать с собой не дали.
Сломанный Нос и Песня Ветра соорудили из ремней и одеял люльку, закрепили между двумя лошадьми, положили девушку туда и засмеялись.
Хорошо! Как у мамы за плечами.
- Ехали, ехали, глядим, очнулась девчонка, глазами захлопала. Я ее водой напоил, а Меткий Аркан кусок мяса тщательно разжевал, зубы у него - молодому жеребцу впору, и эту кашицу ей в рот пропихнул. Так и кормили, пока не очухалась.
Э-эх, глупая девочка, счастья своего не понимает.
* * * * * *
Прошел уже месяц с того дня, когда в голод дошли последние достоверные вести о Христовом воинстве. Потом поползли тревожные слухи. Поговаривали, что крестоносцы разбиты, королевич Себастьян то ли убит, то ли в плену, самые отпетые шептали, что скоро королю в подарок от язычников принесут голову сына на глиняном блюде.
* * * * * *
Спи, сынок, не кричи, не плачь,
Будешь кричать, Голод придет,
Голод придет, лошадей уведет.
Спи, сынок, не кричи, не плачь,
Будешь кричать, Черный Мор придет,
Станем шкуры сосать, засыпать-умирать.
Спи, сынок, не кричи, не плачь,
Будешь кричать, Смерть придет,
Смерть придет, всех к себе заберет.
* * * * * *
"... и постановил следующее: Иосифа по прозванию Молчаливый предать физическому умерщвлению путем закапывания живым в землю.
Что же касается доставленных им сведений, решение нами принято: душа мужчины-христианина несоизмеримо важнее души женщины, посему мы соглашаемся на предложение язычников об обмене плененного в бою наследника нашей короны принца Себастьяна на единокровную сестру его принцессу Инессу, коею с момента обмена следует считать не существующей и в христианском мире не существовавшей".
Его королевское величество наихристианнейший монарх * и прилегающих земель Иоанн VIII своей рукой начертал.
* * * * * *
Иду дорогой не прямой,
Извилистой дорогой,
Иду к любимой и родной
Веселой нежной строгой.
Там ждет меня ее очей
Пленительная сладость,
Спешу, спешу скорее к ней,
Я принесу ей радость.
* * * * * *
Ближе к вечеру спутники Инесс заговорили оживленнее, стали чаще улыбаться.
Высокий немолодой дикарь с перебитым носом подъехал к ней и стал что-то быстро объяснять, помогая себе гримасами, движениями рук и всего тела. Потом погладил ее по плечу, расхохотался, гикнул и подхлестнул свою конягу.
Инесс не столько поняла, сколько догадалась, что их путь приближается к концу. Ей тут же вспомнилось, как он начинался.
Когда их маленькая процессия достигла описанного вестником места, был уже глубокий вечер. Девушка вглядывалась в темные силуэты, надеясь угадать, какой из них принадлежит ее брату.
Ей это не удалось, потому что Себастьян сидел на земле, натянув капюшон на лицо. Когда началась почти безмолвная процедура обмена, Инесс рванулась к брату, но он молча отвел ее руки и, так и не сказав ни слова, уехал в темноту.
Трава слегка зашуршала. Одновременно с этим один из дикарей, глухо вскрикнув, слетел с коня.
Варвары мгновенно схватились за кожаные арканы, но через минуту расслабились и расхохотались.
Из высокой сухой травы поднялся притаившийся там их соплеменник. Он выступил на шаг вперед, скрестил руки над головой и громко выкрикнул что-то. Все мужчины снова засмеялись, а пуще всех тот, кто свалился с коня. В перерывах между приступами хохота он потирал ушибленные места.
Новый дикарь засунул два пальца в рот и резко свистнул. На призыв из травы поднялся лохматенький вороной жеребец. Юноша фамильярно потрепал подошедшее к нему животное, вскочил на его спину, подъехал к Инесс и пересадил ее впереди себя на спину вороного. От неожиданности и возмущения она не смогла ничего сказать. А впрочем, если бы и смогла, похититель не понял бы ни слова.
* * * * * *
- Зачем ты женишься, брат мой, зачем женишься,
Теряешь волю-вольную?
- Котел не почищен, зерно не промыто, молоко в бурдюке перекисло.
- Я ли не трудилась, я ли не старалась?
Не мяла жесткие шкуры, не шила новые одежды, не поила тебя жирным молоком?
Зачем ты женишься, брат мой, зачем женишься,
Теряешь волю-вольную?
- Котел не почищен, зерно не промыто, молоко в бурдюке перекисло.
А сестра на циновке сидит, впустую языком звенит.
- Я ли из набега брата не ждала, в степи не искала, громко не звала?
Я ли раны кровавые не мыла, черные болезни я ли не лечила?
Зачем ты женишься, брат мой, зачем женишься,
Теряешь волю-вольную?
- Котел не почищен, зерно не промыто, молоко в бурдюке перекисло.
Брат устал за день сестра спать не дает.
Зачем ты женишься, брат мой, зачем женишься,
Теряешь волю-вольную, предаешь клятву детскую?
- Подожди ,сестра, прекрати, сестра.
Кто берег тебя от лиха горького, заменил тебе и отца, и мать?
Кто учил любить волю-вольную, степь широкую?
Я женюсь затем, что так жизнь велит.
И пошли мне степь жену хорошую, жизнь веселую, вороных коней, озорных детей.
* * * * * *
Эпилог.
Рассказывают старики одну странную историю.
Будто однажды явилась в город старая женщина, одетая как дикарка, но со светло-серыми глазами. Она прошла через площадь, преследуемая улюлюканьем мальчишек и постучалась в ворота обители Кающейся Марии Магдалины.
На вопрос о том, кто она и чего ей здесь надобно, старуха ответила, что христианское имя ее проклято по велению давно уж покойного короля наихристианнейшего Иоанна VIII, а степное имя ее ничего горожанам не скажет. Что муж и дети ее умерли, внуки уже взрослые, а она хочет умереть под сенью той же обители, где скончалась ее несчастная матушка.
На что сказано было ей, что лучше войдет в эти ворота убийца, разбойник или вор с крестом на шее, чем жена, мать и бабка проклятых язычников.
Ворота захлопнулись, женщина тихо побрела прочь из города.
Больше ее никто никогда не видел.
* * * * * *
Чужая Городу так же, как всегда оставалась чужой Степи. Инесс споткнулась и упала на колени. Тыльной стороной ладони вытерла пот с лица. Дальше идти бессмысленно. Губы потрескались от жары, распухшие веки горели огнем, в глазах все плыло.
В мареве заходящего солнца далеко в степи показалось белое пятнышко. Оно медленно увеличивалось в размерах и превратилось в ослепительно белую лошадь. Это же Великая Мать-кобылица вышла ей навстречу, чтобы проводить в последний путь.
Белый силуэт все рос, от него отделилась человеческая фигура в светлых одеждах.
В смутно различимых старческими глазами чертах Инесс узнала кроткое лицо своей матери.
- Матушка, я иду к тебе, - крикнула она и облегченно засмеялась, не узнавая своего юного звонкого смеха.