Аннотация: Рассказ с Эквадорского конкурса. Но в раздел "Фантастика" как-то он не очень вписывается, скорее - фантазия на тему биографии знаменитого римского поэта. Спасибо Средину Нику за исправление фактической ошибки.
Поэт сидел на пустынном берегу. Понт Аксинский - Негостеприимное море - так назвали греки эти чужие горькие воды. Порывы ветра раздували одежду и поредевшие седые волосы, холод от камня ледяными иглами полз вверх по спине, но человек, казалось, не замечал всего этого, а такой же старый, как и он сам, гений, сонно подремывал неподалеку. Все Боги остались там - в благословенном Риме. Даже лары не покинули уютное местечко и сладкую кашу, щедро подаваемую нежными руками жены. Только гений - этот верный друг и хранитель - перенес с ним тяготы путешествия, пережил насмешки местных божков и не оставил его ни на миг. Мальчиком поэт смущался, что его Галлиус не зоркий орел или хищный волк, тот, конечно, знал это и немного обижался. Теперь же Назон испытывал гордость за потрепанного бойцового петуха. Поэт ждал корабль. Беспорядочные картины воспоминаний, теснясь, вставали перед его воспаленными от долгого вглядывания вдаль глазами. А в голове тем временем рождались горькие строки:
Отнято все у меня, что было можно отнять.
Только мой дар неразлучен со мной...
- Дар или проклятье? - вырвалось вслух.
- Конечно, благословенье Богов, - ворчливо ответил гений, подняв желтоглазую голову. - Чем опять задавать глупые вопросы, зажги-ка этот сушняк, согрейся, порадуйся тому, что ты жив, здоров и не утратил надежды.
И видимый только поэту большой черный петух вскочил к нему на плечо и небольно клюнул в ухо.
* * * * *
- Надежда? Это такая же ловушка, как и любовь, - пробурчала Элда в одну из их нечастых бесед.
- И что ты знаешь о любви, старуха? - насмешливо спросил поэт, надеясь опять разговорить отшельницу. Два одиночества, два чужака в этой суровой земле, они чувствовали друг в друге родственную душу. - Что ты можешь знать о любви?
- Поболее твоего, нежнокожий ром. Эта глупость и привела меня сюда. Набрось-ка одеяло на плечи и слушай. Вижу, ты лопаешься от любопытства.
Огонь мирно гудел, ветки слабо потрескивали, и так же тих и ровен был голос старой женщины.
- У моего народа, ром, мужчины не в почете, они годны только на тяжелую домашнюю работу, да на то, чтобы делать детей. Я выросла гордячкой, как и большинство наших девушек. Охота, игры, танцы, война - больше меня ничего не интересовало. И это было правильно. Но глупая любовь...
Старуха пошевелила палкой угли, немного помолчала, глядя в огонь, и продолжила рассказ:
- Слушай, ром, о любви и глупости. Однажды было сражение, большое сражение, и для обмена пленными к нам приехали чужаки. Мужчины. Я увидела глаза одного и пропала. Глаза волка, а не овцы. Не как у того, кто мне был предназначен в мужья. Волк подмигнул мне. Предложил состязаться в стрельбе из лука. От волнения у меня руки дрожали так, что я с трудом натягивала тетиву, и стрелы летели во все стороны. Подруги подняли меня на смех, и я от стыда готова была сквозь землю провалиться.
Отшельница опять смолкла. Поэт, выждав немного, спросил:
- А дальше?
- Что дальше? Я сбежала с волчеглазым чужеземцем. Он привез меня сюда, где все не так - и язык, и люди, и еда. Даже небо здесь чужое! Я родила ему много детей. Две дочери выжили, выросли, вышли замуж и постарались забыть, кто их мать. Когда мой Волк умер, я ушла из селенья на берег моря, такого же холодного, как сердца моих девочек, и поселилась здесь. Меня побаиваются, считают, что у меня дурной глаз. Он и взаправду - дурной, почти ничего уже не видит, - и старуха тоненько хихикнула. - Вот и вся любовь, ром. Была... и нету. А я осталась.
* * * * *
- Лю-бовввь, - пьяно врастяжку произнес легат Титус и расхохотался. Наступил рассвет, и пирующие пресытились обильными возлияниями и бесконечной сменой блюд. Большинство мирно дремали, развалившись на широких кушетках. Праздник удался. Даже Бахус принял человеческий облик и, возлегая на почетном месте, опрокидывал чашу за чащей, подшучивал над мужчинами и отпускал дамам сомнительные комплименты. Веселый бог, всегда предпочитавший хмельный дар лозы жирному жертвенному дыму, явился, чтобы в очередной раз насладиться хорошей компанией и послушать любимые строки. Поэт читал о науке любви, а его молодые друзья пытались воплотить уроки в жизнь прямо здесь - в прекрасных садах виллы Юлии, пронизанных атмосферой свободы и чувственности.
Ах, как опасно бывает хвалить любимую другу:
Он и поверит тебе, он и подменит тебя.
Так, обиженно, раз за разом повторял бедняга Титус, чья подружка весь прошлый вечер прощебетала с юным Спурием, не обращая внимания на муки ревности несчастного возлюбленного.
Поэт выпил последний глоток и отбросил пустую чашу в сторону. Пьяненький Галлиус крепко спал, спрятав голову под крыло. Назон поднялся с ложа и, слегка пошатываясь и обходя валявшихся тут и там рабов, побрел во внутренний дворик с мраморным фонтаном в центре. Как хорошо опустить лицо в ледяную воду, смыть усталость, сонливость и хмель!
Поэт не в первый раз был гостем на вилле, но опять запутался в лабиринте помещений и перегородок. Заблудился и попал в хозяйскую половину.
В детстве воспитатель-грек часто повторял ему пришедшую с далекого Востока мудрость: "Не вижу, не слышу, ничего не знаю и никому ничего не скажу. Поступай так, и даже в наше смутное время доживешь до седин, мой мальчик". Послушайся он этого совета, не расскажи Октавиану то, что ненароком подслушал, стоя за шелковым занавесом... Все было бы по-прежнему, младенца Юлии не умертвили бы, а она не оказалась бы, как и он сам, в изгнании. "Ничего не скажу...". Уже здесь, на Истре, в стране диких гетов он принял решение: никому, даже родным и друзьям, никогда не рассказывать, что услышали его чуткие уши в то роковое утро.
Было свершенное мной ошибкой, а не злодеяньем -
Тот, кто ошибся, ужель пред богами злодей?
* * * * *
Весеннее утро казалось самым обычным теплым весенним утром. Поэт, устав от городского шума, решил зайти по побережью как можно дальше. Любуясь на громкоголосых чаек, он бормотал, на ходу подбирая строки:
Редкий моряк поплывет из Италии этаким морем,
Редко приманит его берег унылый без бухт...
Миновав поворот, он увидел ветхую хижину без окон с дверным проемом, завешенным воловьей шкурой. На пороге сидела женщина и желтоватым костяным гребнем расчесывала длинные светлые волосы. Пряди закрывали лицо, но по морщинистым с набрякшими венами рукам виден был почтенный возраст их владелицы.
- День добрый, и да сопутствует Вам сегодня удача! - громко произнес поэт по-гречески. Женщина не ответила, но плавные движения ее рук замедлились. Она откинула назад пару прядей, открыв ярко-синий, как летнее небо, глаз.
Поэт повторил приветствие на языке гетов, потом кое-как по-сарматски, и его, кажется, поняли.
- Удачи и тебе, ром, - прозвучал молодой и звонкий голос.
- А откуда ты знаешь, что я римлянин? - удивился одетый по-местному поэт. После долгой мучительной лихорадки он перестал чураться кожаного колпака и меховых шаровар.
- Люди говорят, что из-за моря привезли знаменитого рома. Своей гордостью он прогневал Богов, и они изгнали его на Край света. По дороге ром подарил душу Морской царице, а теперь бродит по берегу, пытаясь вернуть подарок обратно.
- Я выгляжу таким гордецом? Или глупцом? - улыбнувшись, спросил поэт.
- Ты хочешь правдивый ответ? - хихикнула старуха и добавила.- Ко мне заходят только оттуда, - она показала на маленькие домишки у холма вдалеке от хижины. - Кто, кроме странного чужака, осмелится нарушить покой старой Элды? Но душу ты никому не отдал, и твой друг не попал в котел жадных до мяса Богов.
Старуха подмигнула петуху, и поэт пораженно воскликнул:
- Ты видишь Галлиуса?
Элда не ответила, а забормотала что-то себе под нос. Минуту-другую спустя ей на голову опустилась пестрая соколица. - Мы с тобой похожи, ром. У нас крылатые духи. Они дарят беспокойство душе и зовут ее в небо. Но хотел бы ты иметь другом змею или жабу - вот в чем вопрос?
Старуха сняла Скил на колышек, почесала ей горло, потом громко хлопнула в ладоши. Петух и соколица взлетели одновременно, резко взмыли вертикально вверх и исчезли.
- Не побрезгуй угощением, ром, будь гостем моего дома. Он у меня непростой. Лет пятнадцать назад рыбачка не дождалась мужа домой и отказалась уходить с берега. Ветер сбивал ее с ног, дождь мочил ее одежды, но она только плакала и звала своего Богая назад. Тогда друзья мужа за одну ночь выстроили ей хижину на самом берегу. Рыбак не вернулся, и вдова умерла от тоски... Хороший дом, - добавила она совсем другим тоном, - заходи.
Хижина внутри была чистенькой и почти пустой: лежанка из дерева, стол, пара табуретов и большой закопченный медный котел над очагом. Пол выстлан соломой, по всем углам лежат ворохи душистого сена. Проследив за взглядом поэта, Элда пояснила:
- Когда я пойму, что смерть стоит у моего изголовья, то подожгу солому и построю огненную дорогу на небо. Если увидишь со стен города здесь большой костер, знай - я уже в пути.
* * * * *
Всю жизнь в пути. В юности из Сульмона в Рим, потом деловые разъезды по провинциям и, наконец, эта позорная ссылка. Захватив с собой только самое необходимое, оставив дома стенающую жену, в темной траурной тоге-пулле он решительно шел к повозке. Кроме рабов его провожали двое дальних родственников-клиентов. То ли долг чести, то ли известие, что патрон не изгнан, а сослан с сохранением прав на имущество, привело их сюда. Из друзей же пришел только вояка Титус, пробормотавший пару слов в утешение и крепко, по-мужски, обнявший Назона на прощанье.
Вдруг из теней выступила тонкая фигурка в золотистой тунике.
- Перилла, - кольнуло сердце. - Но как могла дочь узнать?
Резко запахло амброй и цветами, силуэт озарился светом. Это сама Эрато почтила в скобный день своего певца.
- Я не последую за тобою, мой милый поэт, но твой дар останется навсегда, - прошептала муза и припала нежными устами к его губам. Миг, и только терпкая сладость нектара и аромат свидетельствовали о том, что все это ему не приснилось.
Но за меня Аполлон, хор муз и отец виноделья
Слово замолвят...
* * * * *
Согревшись от костра, поэт задремал и увидел чудесный сон, но проснувшись, не смог его вспомнить. Погода улучшилась, и крепла надежда, что долгожданный корабль придет, наконец, в порт, привезет деньги, весточки от друзей и, возможно, официальный ответ на его очередное прошение. К тому же моряки - единственные, с кем можно перемолвиться на родном языке.
Поэт свободно говорил и по-гречески, поэтому думал, что с общением в ссылке не будет проблем. Но в Томах жили какие-то другие греки, и их наречие совсем не походило на чеканные строки Гомера. Он с трудом разбирал отдельные слова, а они его не понимали совсем. Разговор же лохматых длиннобородых гетов для него звучал как непрерывное "вар-вар-вар". Один из легионеров-наемников, нахватавшийся слов на полудюжине языков, вызвался быть у него переводчиком, но переоценил свои знания. От услуг любезного юноши пришлось отказаться. Тот, разобиженный потерей вознаграждения, рассказал местным, что чужака кличут "Носатым", чем вызвал бурное веселье. Ребятня несколько дней ходила за поэтом по пятам, хором выкрикивая это прозвище на гетском и улюлюкая ему вслед. Тот сначала ничего не понял: раздражался, ругался, но потом Галлиус узнал у местного домового духа, в чем дело. К тому же зарядили дожди, поэт редко выходил из хижины, и постепенно детское развлечение само собой сошло на нет. Домовой - этот застенчивый божок, заросший черными волосами от ступней по самые брови, в колпаке и смешных сандалиях из коры - сначала прятался, потом шалил, а после подружился с гением и стал покровительствовать чужестранцам, поселившимся в его доме. Все втроем темными вечерами они пили кислое местное вино и закусывали мягким козьим сыром. Домовой рассказывал побасенки и легенды и учил поэта местному наречию. Но прошло еще много месяцев, пока изгнанник смог уловить в невнятном "вар-варканьи" хоть какой-то смысл. А чтобы не забывать язык Отчизны, он писал. Сочинял многочисленные письма, льстивые прошения и, конечно, стихи. Элегии о горечи расставания, о тяготах путешествия, о лютых морозах чужой земли.
Двери в доме моем я широко распахну.
В доме? Увы, мне, увы! Дом Назона не в дебрях ли скифских?
И не свое ли жилье Кара мне в лары дала?
Боги, пусть эту юдоль каратель не домом до гроба -
Только приютом на час, долей случайной сочтет.
Писал новые стихи и вспоминал старые. С улыбкой - пикантную "Науку любви", с гордостью - величественные "Фасты", с усмешкой - "Метаморфозы". Музы сыграли над ним злую шутку: описав сотни чудесных превращений, он не предвидел самого простого из них - как в одночасье знаменитый поэт и почтенный гражданин может стать отверженным изгоем. Под прощальные рыдания любимой жены он разорвал поэму на мелкие клочки и бросил их в огонь. В тот миг казалось, что жизнь кончена. Вместо того, чтобы собираться в дорогу, он, не отрываясь, глядел на алые языки, лижущие кусочки папируса, покрывающие чернотой хорошо знакомые многим строки.
Костер прогорал, но долгое ожидание оказалось не напрасным, к гавани подходил корабль - первый после сезона штормов в этом году. Поэт, прихрамывая затекшими от сидения на неудобном камне ногами, поспешил встретить моряков в порту. Надежда на послание из Рима не оставляла его.
Письмо для Публия Овидия Назона, всадника, было. Но не от императора с прощением, а от одного из старых верных друзей. В нем перечислялись городские новости, рождения, свадьбы и похороны в семьях общих знакомых, но ни слова, ни намека о том, когда же закончится ссылка. Капитан же, передавая свиток, наклонился к самому уху поэта и шепнул:
- Поговаривают, что в метрополии весьма неспокойно, поэтому Вам стоит оставаться подальше от Тиберия и Рима.
* * * * *
Корабль давно отплыл, а поэт все еще стоял на берегу, опустив голову. Девять лет он не видел зеленых холмов Рима, не слышал голоса жены и смеха дочери. Девять долгих лет писал униженные просьбы сначала Августу, потом Тиберию и не дождался ни слова в ответ. Напрасны были мечты.
Чтоб наказанье мое Цезарь, смягчась, облегчил.
Кто бы он ни был, молю: того да минуют несчастья,
Кто к несчастьям моим милость богов призовет.
Да совершится, что он пожелал, да гнев свой умерит
Цезарь и мне умереть в доме позволит родном!
Поэт стоял у кромки воды, закрыв глаза, из под сомкнутых век которых струились слезы, горькие, как морская соль. В груди сдавило, стало трудно дышать. Резким движением Назон распрямился, расправил сутулые плечи, решительно забросил край плаща за плечо и пошел. Старый Галлиус, беззвучно шевеля крыльями, летел рядом. Воды Понта Эвксинского расступились перед ними, обнажив покрытое склизкими водорослями песчаное дно. Но поэт не поразился чуду, а только широко по-детски улыбнулся. Он был счастлив. Он возвращался домой.
Строки из произведений Публия Овидия Назона приведены в переводах М. Гаспарова, Я. Голосовкера и С. Шервинского.