- По-моему, - говорит он, - выявились два предложения. Первое: осудить выступление генерала Григоренко, как политически незрелое, и второе: просить партийный комитет академии ознакомить коммунистов кафедры со стенограммой выступления тов. Григоренко и после этого решить вопрос о привлечении его к партийной ответственности. Я предлагаю голосовать эти предложения. Все "варяги" буквально "в штыки бросились" против этого предложения, но зато коммунисты кафедры встали на его защиту. И тогда поступает еще одно предложение: "Прекратить обсуждение и голосовать".
Председательствующий провозглашает: "Кто за то, чтобы прекратить обсуждение и перейти к голосованию". Все коммунисты кафедры, кроме Янова, подняли руки, "Принято предложение прекратить обсуждение. Переходим к голосованию. Кто за..." начал председательствующий.
В это время раздался голос секретаря парткома: "Минуточку! Голосовать не будем. Дела в отношении генералов могут, согласно инструкции ЦК, разбираться только в парткомах на правах районных комитетов. Мы у вас поставили этот вопрос не для решения, а для информации коммунистов. Поскольку цель информации достигнута, мы на этом и закончим собрание, а принятие решения о Григоренко перенесем на заседание парткома".
Так и не удалось притянуть "голос масс" на защиту ЦКистского произвола. Спасибо тебе, академия, за это, спасибо тебе, родная кафедра. На большее вы были неспособны, но для меня и это было много. Ваша позиция укрепила мой дух.
ххх Мужики на бабьем уровне... ххх
Я в своем выступлении продолжал отстаивать взгляды, высказанные на конференции: 1) выступать я имел право, а наказать меня за это не имели права; 2) никто не сформулировал, в чем ошибки моего выступления и никто не говорил о них; 3) если бы даже выступление содержало ошибочные взгляды, то наказывать за это нельзя. Такие взгляды можно только опровергать, но и я имею право их отстаивать (ј 3 Устава КПСС) до принятия решения партией, то есть до утверждения програм\цмы XXII съездом; 4) Президиум не имел права перенести обсуждение уже решенного конференцией вопроса (о лишении меня - предложение Бирюзова - права участвовать в конференции) на рассмотрение по делегациям и в мое отсутствие, то есть еще с одним нарушением устава. Исходя из изложенного, я считал, что мои (уставные) права члена партии грубо нарушены и просил партком довести об этом до ЦК партии.
В ходе прений были высказаны два предложения: - объявить строгий выговор с предупреждением и с занесением в учетную карточку, - объявить выговор.
После моего выступления председательствующий запросил, "нет ли еще предложений". Их не было. Решили перейти к голосованию. В это время попросил слова Курочкин. Он еще не выступал, как не выступал и Иван Алексеевич. Курочкин предложил "удалить Григоренко из зала на время голосования". Такая процедура применяется, и я с этим спорить не стал. Удалился.
До заседания парткомиссии жалоба рассматривалась в моем присутствии сначала партследователем, потом секретарем парткомиссии генерал-полковником Шмелевым. Вот тут-то я и понял, по-настоящему, силу лицемерия составителей моего обвинения.
- На что вы жалуетесь? Вас наказали не за выступление.
- А за что же? - Он раскрывает мое дело и читает: "За извращение линии партии по вопросу о культе личности и за недооценку деятельности партии по ликвидации последствий культа личности Сталина".
- А где же это я извращал и недооценивал?
- Ваше выступление на партийной конференции.
- Значит, за выступление?
- Нет, выступать вы имели право.
- Так за что же меня наказали?
В ответ снова зачитывается вышеприведенная формулировка.
Так мы и толклись на месте, разговаривая, как двое глухих. На том и разошлись. Потом состоялось заседание парткомиссии, которое отклонило мою жалобу и подтвердило решение парткома академии. Я обжаловал в партколлегию Комиссии партийного контроля ЦК КПСС.
Партколлегия ЦК КПСС своеобразное учреждение. Как во всех цекистских учреждениях сотрудники здесь изобильно обеспечены. Мой друг инженер-майор Генрих Ованесович Алтунян, который через 7 лет после меня тоже побывал в этом учреждении, красочно описывал партколлегийные буфеты и яственное изобилие в них. Это описание попало в "самиздат" и привело к тому, что проход в районы буфетов для приглашаемых в партколлегию оказался закрытым.
ххх И сколько же за один месяц на суд в эту партколлегию попадало токарей, шоферов, сталеваров и пастухов?! И Кто им оплачивал поездку в Москву на расстояние дальше 700 км? Так кого же обсуждала эта "партколлегия" выродков московскиз? ххх
Я буфеты не посещал, не видел то красочное изобилие и не вкусил от тех благ, но зато я хорошо разобрался в организации работы партколлегии и в том, как подбираются туда кадры и как "ударно трудятся" они "на благо коммунизма". Партколлегия - учреждение двухэшелонное. В первом эшелоне, на фасаде, так сказать, партследователи. Это люди особого подбора: внешне приветливые, мягкие, внимательные, чуткие. Такие ли они по натуре или так вышколены, но встречают они жалующихся классно: обволакивают их своим вниманием и заботливостью и тем создают авторитет своему учреждению. Но решают не они. Цитаделью учреждения является сама партколлегия. Здесь тоже подбор, но совсем иной. Членами партколлегии назначаются вторые секретари обкомов, которые в своем моральном падении дошли до такого состояния, что их, даже при нашей системе выборов, нельзя предложить ни на какую выборную должность. И тогда ЦК назначает их членами партколлегий.
ххх Разыскать бы мне баранов -коммунистов и бандитов из 5 Главного управления КГБ и вот этой цитатой натереть их подлянские бандитские рожи... Вы теперь согласны, что фашисты у Гитлера во всех отношениях были практически святые люди, сравнительно с говнюками набитыми в Кремле и ЦК КПСС? ххх
Моим партследователем был невысокий худой человек по имени Василий Иванович (фамилию я забыл) с очень внимательными и ласковыми глазами. Доброжелательность буквально лилась из него. Он так внимательно слушал и так сочувственно кивал головой, что невольно хотелось выложить все свои мысли со всей откровенностью. Член коллегии, шеф Василия Ивановича, Фурсов, полный, среднего роста мужчина с лицом ничего не выражающим и с глазами тупыми и безразличными, был снят с должности второго секретаря обкома за взятки, и теперь трудился над повышением морального уровня партии.
Работали все члены партколлегии "с энтузиазмом"... 4-5 часов... в неделю. Они приходили на работу только в день заседания партколлегии. Заседания были один раз в неделю, продолжительность 3-4 часа. Члены партколлегии являлись за час до заседания, уезжали сразу по окончании. Время до заседания они использовали для прослушивания партследователей по делам, назначенным на данное заседание. Фурсов мое дело прослушал, например, так: к нему зашел Василий Иванович. Через 2-3 минуты позвал меня. Полусонным, безразличным взглядом Фурсов окинул меня и лениво сказал: "Ну, вы там держитесь поскромнее, и все будет в порядке". И никаких вопросов.
Григоренко -генерал из окопов, он там всю войну пробыл в звании до полковника... А где во время войны были вот эти морды кабинетные и какое у них было воинское звание? ххх
Сколько таких дармоедов в партколлегии, я не знаю. Во время разбора моего дела присутствовало около двух десятков. Но все ли они трудились в тот день или некоторые из них, "от безделья приустав", уехали отдыхать?
Заседание происходило в огромной, по площади и по высоте, комнате. Входя в зал, направо видишь наружную стену с четырьмя большими старинными окнами, чуть ли не во всю высоту стены. При взгляде влево видишь вблизи другой (внутренней) стены, вдоль нее, огромнейшей длины широкий стол под зеленым сукном. По обеим длинным сторонам стола сидят люди, по-видимому, члены партколлегии. У дальнего торца стола кресло с высокой судейской спинкой. Рядом с креслом стоит полный широколицый человек в отличнейшем темного тона костюме. Лицо кого-то напоминает. Ага, Сердюк - первый заместитель председателя партколлегии. Слева от него, первым за длинной стороной стола, сидит мой партследователь. Перед ним раскрытая папка, и весь он полная готовность немедленно вскочить и докладывать. Фурсова не вижу. Ах, нет! Вот он, примерно посередине на другой, длинной стороне стола. Противоположный от Сердюка торец никем не занят. По жесту Сердюка, когда я, шагнув в комнату, нерешительно остановился, понял, что мне нужно идти именно туда. Позади предназначенного мне места, у стены ряд стульев. На них сидят: полковник Аргасов, генерал-полковник Шмелев и еще кто-то.
Я направился к своему месту. На мне гражданский костюм. Догадаются или нет, но я этим подчеркиваю, что здесь я только член партии и признаю только партийные законы и партийную дисциплину. Я не представляю себе, как обернется дело здесь в ЦК. После мягко-заботливо-сочувственного отношения Василия Ивановича и лениво безразличного Фурсова: "Ну, вы там держитесь поскромней и все будет в порядке", можно было ожидать чего угодно, но, во всяком случае, не ужесточения отношения ко мне. Но произошло неожиданное даже для Василия Ивановича. Да очевидно и для Фурсова. Сообщения партследователя о моем деле слушать не стали.
Я еще не дошел до своего места, как раздался голос Сердюка:
- Ну, что, наболтался!
- Я не понимаю Вас.
- Не понимаешь? Наивный какой. Все ты прекрасно понимаешь. Это ты здесь такой смирный, а как попал среди "любителей жареного", так вон как заговорил. Оклады его высокие, видишь ли, не устраивают. Так это же ты не себя имел в виду, не свой высокий оклад...
- Я себя от партии не отделяю, - врываюсь я в его тираду.