Куприянова выпустили как больного, который моментально "излечился". И пошел генерал работать в аппарат Ленинградского обкома партии. Анекдотично, не правда ли?
Да, в некоторых случаях тюремная психбольница играла роль спасительницы для кое-кого. Именно так и использовали ее те, кому это было нужно из своих соображений.
Берию расстреляли. Остались приспешники, за которым стояли еще другие законспирированные соратники, и последние делали все, чтобы кого-то из своей братии уберечь от роковой пули.
Полковник Саркисов - личный охранник Берии, на его вести десятки изнасилованных женщин, которых он, Саркисов затаскивал в логово шефа. После сих праведных трудов Саркисов отдыхает на Арсенальной, 9, в стенах Ленинградской тюремно-психиатрической больницы. У него здесь все условия в отличие от других заключенных. От нечего делать, вспомнив свою мирную профессию (инженер-текстильщик), конструирует из хлеба и спичек действующую модель ткацкого станка. Саркисова и эту модель тюремное начальство демонстрирует высшему инспекционному начальству: психически больной полковник на пути к выздоровлению. Когда человек годами находится под нейролептиками - это превышает воображение. А впереди - неизвестность. Она калечит, убивает. Слабые духом не выдерживают - вешаются. Но нейролептики ломают и дух; тогда бывший человек теряет всякое достоинство, падает на колени перед своими палачами, молит о милосердии. Как это было с журналистом Лавровым. На десятом году издевательств он упал на колени - и его выписали как пациента пребывающего в состоянии ремиссии.
Дело Лаврова достойно страниц юмористического журнала. Поссорился с местным прокурором и заказал гроб, который по воле заказчика работники похоронного бюро торжественно принесли в прокуратуру. Обладай прокурор чувством юмора, прореагировал бы как-то иначе на эту злую шутку, но, как многие прокуроры, он был туп, как сибирский валенок. Журналиста упекли в психушку, прокурор вскоре умер, а бедный Лавров оттарабанил почти десять тюремных лет, пока не стал на колени. Лавров действительно был нездоров, однако зачем так издеваться?
Но вернемся к пятидесятым годам. Я был тогда молод, полон энергии и пыла. Гнить на Арсенальной не входило в мои планы. Это был март 1956 года. Мысль одна - побег. И я удрал. Стреляли - не попали. Должно быть, повезло.Так вот - я бежал. Без денег, в тюремном бушлате, пробирался на Украину. Спустя несколько месяцев, когда, казалось, все уже позади, постигла беда: бывший мой ученик из калушской средней школы, к которому я обратился за помощью, бессовестно выдал меня властям. Это была трагедия, промолчать о ней я просто не в силах, хотя к моим заметкам она имеет косвенное отношение...
Летом 1976 года, когда я находился в Сычевской тюремной больнице, там при попытке побега пристрелили молодого паренька (фамилия-Литвинов), а перед тем во время этапирования убили подростка. После, так сказать, возвращения меня сразу же закрыли в одиночку. Экспертизу проводила Кильчевская, старая бабища с застывшим, помертвевшим лицом, в молодости - сотрудница ЧК. Комиссию возглавлял профессор Случевский. Заключение - вменяем. Случевский:- Молодой человек, если кто-нибудь скажет, что у вас шизофрения, - рассмейтесь ему в лицо. Эту фразу я хорошо запомнил. Ну, и что же дальше?
Дальше - какая-то юридическая абракадабра. Годы и годы мытарств по тюрьмам и тюремным экспертизам. Три экспертизы в Ленинграде, три - в Москве (в том же институте имени Сербского). Протесты Ленинграда Генеральному прокурору - конца и края этому нет. Ленинград опровергает экспертизу Москвы, Москва - Ленинграда. Я очутился в каком-то заколдованном кругу, из которого не было выхода. Но теперь все стало на свое место.Четвертое отделение Института судебной психиатрии имени Сербского, как было сказано выше, полностью подчинено Лубянке. Но аналогичные экспертизы на местах, на периферии, действуют по собственному разумению. И, безусловно, еще одна взаимосвязь центральной экспертизы с Лубянкой им неведома. Все покрыто тайной. Почему все же ленинградская тюремная психушка так упорно отстаивала диагноз вменяемости своего подопечного? По той простой причине, что за побег заключенного начальству надо отвечать. Выход один: он был, черт побери, вменяем, нечего нам таких подсовывать. Невменяемый не удрал бы. Фактически пять лет (с 1954-го до 1959-го) вели следствие по моему делу: госбезопасность - психиатрия, госбезопасность - психиатрия. В начале следствия, которое вело Станиславское областное управление ГБ, мне подсунули каким-то образом (в еду, что ли) хорошую дозу наркоза. Наступило состояние эйфории. Впоследствии что-то в этом роде мне рассказывали о Гринишаке, сидевшем одновременно со мной под следствием. Гринишак, доведенный этим до отчаяния, пытался покончить с собой, выпрыгнув из окна четвертого этажа, но его успели схватить за ноги. Когда меня арестовали вторично (год 1962), следователи Комитета госбезопасности в Киеве вполголоса между собой переговаривались: - Следствие в Станиславе велось небрежно... Ничего себе: пять лет "небрежности"! Киевский областной прокурор изрек тогда мне: - Чего вы бунтуете? Хорошо ли, плохо ли, но как-то живем...
Во время моих пятилетних скитаний я побывал в тюрьмах Киева, Харькова, Львова, Москвы и Вильнюса. Почему Вильнюс? Частично понял я это, став свидетелем разговора заключенных-эстонцев с начальником киевской Лукьяновской тюрьмы. Эстонцев этапировали с Колымы, везли восемь месяцев через всевозможные этапные тюрьмы. Теперь по маршруту Киев-Львов - Харьков, и опять по треугольнику, и опять. Начальник объясняет эстонцам: - Мы сами этого не знаем, исполняем распоряжение. Теперь мне были понятны и мои скитания: как в каждой у нас системе, здесь существовала полная неразбериха. Но одно дело, скажем, неразбериха в каком-нибудь главке или райисполкоме, и совсем иное - места заключения: волком взвоешь. Бой между Ленинградом и Москвой закончился министерской комиссией: был болен, сейчас - ремиссия. Отбрасывая выводы Института судебной психиатрии имени Сербского, Ленинград твердил: у Рафальского очень развит рефлекс свободы, а это не свойственно шизофреникам. Об этом "рефлексе" мне стало известно благодаря майору Серову, замначальника по режиму ленинградской психушки. Майор был оригинал - воевал с лекарями. - Это же совсем нормальные люди.
Врачи: - Не суйте нос не в свое дело. Майор часто меня вызывал и часами вел довольно странные разговоры. - Черт знает, ничего не поймешь... Тогда тоже была "перестройка" и что-то наподобие "гласности". - Куда идем и куда дойдем? Вот - история партии... - Он хлопал ладонью по книге. - Раньше одно писали, теперь - другое...Во время одной из таких бесед майор Серов позвал секретаршу и велел ей принести мое тюремное дело. - Вот, читай свои актики. Таким образом, я получил возможность познакомиться с теми "актиками". Боже мой! Чего я только там не вычитал! Противоречия на каждом шагу, небылицы, юридические ляпсусы. Блинов, начальник этой "больницы", мне как-то бросил: - Почему вы в Москве говорите одно, а в Ленинграде иное? Я был удивлен. Сейчас же, просматривая злополучные акты, понял: Москва делает все, чтобы подвести какое-то основание под свое медицинское заключение, аргументировать его, а поэтому все эти деятели прибегали даже к обыкновенному словоблудию, юридическому подлогу. Ссылки на мои собственные показания, которых я никогда не давал, поступки, которых я не совершал, ссылки на показания матери моей, которые не имели места. Я вышел на свободу 11 октября 1959 года - ровно через пять лет после ареста.В 1962 году меня арестовали вторично. Если первый арест 1954 года был сопряжен с довольно солидным политическим делом, то предлогом для нового ареста был мой литературный архив. Там находилось несколько опусов, неприемлемых с точки зрения официальной идеологии. Инкриминировалось мне также участие в студенческих волнениях в Москве. (Какое этим сукам было дело, что там человек пишет в своих текущих заметках или в дневнике, например?! -В.В.)
Следствие вел Комитет государственной безопасности в Киеве. После нескольких нудных допросов от следствия я отказался. Тогда меня направили на психиатрическую экспертизу Павловской больницы, которая признала мою вменяемость. Меня это вполне устраивало, но явно не устраивало комитет. Итак - опять институт имени Сербского. Как и прежде, тогда четвертым отделением руководил Даниил Лунц. Мне кажется, именно он непосредственно получал указания с Лубянки и соответственно инструктировал подчиненных. Но тут вышел один казус. Врачиха, которая вела мое дело, откровенно заявила, что психических отклонений у меня не видит и будет это свое мнение отстаивать на комиссии. Ее немедленно отстранили, а вместо нее определили какого-то олуха. (Однако -очень слабый писатель: не называет приличных врачей по фамилиям...=В.В,)
Кое-что мне становилось известно благодаря откровениям самих медработников. Одна история весьма интересна. Анатолий Лупинос прилагал все усилия, чтобы выяснить суть переплета, в который попал. Он отбыл двенадцать лет заключения и теперь загремел в спецбольницу. Было это в 1974 году. С Лупиносом я имел довольно тесный контакт и поэтому был в курсе его дел. Ему каким-то образом удалось сунуть нос в свое тюремно-врачебное дело. Там он натолкнулся на медзаключение профессора. Оно гласило, что он психически вполне нормальный человек. Лупинос снимает копию с заключения и отправляет вместе с заявлением в Верховный суд. Логически рассуждая, Верховный суд должен бы заинтересоваться этим делом. Однако органы госбезопасности не остались в стороне, и Лупинос оказался в Алма-Ате (в тамошней психушке).