Впоследствии я часто замечала, что перед женщинами Анна Андреевна рисовалась, делала неприступную физиономию, произносила отточенные фразы и подавляла важным молчанием. А когда я заставала ее в обществе мужчин, особенно если это были выдающиеся люди, меня всегда заново поражало простое, умное и грустное выражение ее лица. В мужском обществе она шутила весело и по-товарищески.
Эмма ГЕРШТЕЙН. Тридцатые годы. Стр. 248
Я высказала Марине Ивановне свою радость: А.А. не здесь, не в Чистополе, не в этой, утопающей в грязи, отторгнутой от мира, чужой полутатарской деревне. "Здесь она непременно погибла бы... Здешний быт убил бы ее... Она ведь ничего не может". - "А вы думаете, я - могу?" - резко перебила меня Марина Ивановна.
Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941. Стр. 235
Чьей была дочерью Марина Цветаева, на какой быт она могла претендовать, и чьей - Ахматова. Все в подробностях знающая Чуковская просто закрывает глаза, просто не видит.
== Еврейша Чуковская -дочь вроде милейшего Корнея Чуковского -и вот такая доска просохшая в заборе за годы жизни?! Ахматова ей была дороже погибавшей еврейки Цветаевой... ==
Всю свою жизнь она подчинила Левиной каторге. == Лев Гумилёв, её сын == <...> От драгоценнейшей для себя встречи [с Берлиным] отказалась, боясь повредить ему. Ну какая драгоценнейшая встреча! С человеком из другой среды (не из другого мира, будущего, Зазеркалья, а просто другой бытовой, имущественной, культурной среды), не имеющего никакого интереса к ней, на двадцать лет моложе, один раз в жизни с ней встречавшимся по делу - его специальности - и пока еще не подозревавшим о той смешной и нелепой роли, которую она уготовила ему в среде истеричных и доверчивых ахматофилов.
И сотни строк перевела, чтобы заработать на посылки ему, сотни строк переводов, истребляющих собственные стихи.
Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962. Стр. 481
Будем же справедливы - не "на посылки" ему она работала. Мне симпатичен ее поступок с дарением "Москвича" Алексею Баталову, но давайте тогда скажем, что сотни строк переводов - на машину для Баталова. А также на шубу, шапку, черное платье и белый костюм - о которых мы тоже знаем.
И про посылки Леве мы знаем, что они были - "самые маленькие".
Всей работы над Макбетом было - черновой набросок перевода отрывка из одной картины, семьдесят строчек. Шекспира она совершенно справедливо сочла себе не по силам.
Обычно мемуары о великом человеке пишутся под действием уже готовой, вызревшей легенды. И мемуарист может позволить быть независимым, или оригинальным, или эпатирующим - идущим против догм канонического образа. Пишущие об Ахматовой же создают эту легенду on-line, а поскольку инициатор и заказчик здесь - одно лицо, сама Ахматова - то создается ощущение, что мемуарист пишет под ее диктовку. В изящном ритмическом олешинском повествовании чувствуется железная рука "рирайтера". Самой литературного дарования не хватило избежать кривлянья в "бурбонских профилях" и "существе со страшной жизнью" - но зато силы личности и авторитета оказалось достаточно, чтобы Олеша написал свою арабеску, не отклонившись ни на йоту от ее камертона. Загипнотизированный Бродский пошел дальше: он не только пел по ее нотам, но и сам придумывал сладкие мелодии.
Бродский: Гумилев мне не нравится и никогда не нравился. И когда мы обсуждали его с Анной Андреевной, я - исключительно чтобы ее не огорчать - не высказывал своего подлинного мнения. Поскольку ее сентимент по отношению к Гумилеву определялся одним словом - любовь.
Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 250
Любви, конечно, никогда никакой к Гумилеву не было, и Бродский это знал.
Другая важнейшая ее черта - аристократизм. И внешности, и душевному ее складу было присуще необычайное благородство, которое придавало гармоничную величавость всему, что она говорила и делала. Это чувствовали даже дети. Она мне рассказывала, как маленький Лева просил ее: "Мама, не королевствуй!"
Наталья РОСКИНА. "Как будто прощаюсь снова..." Стр. 532
Здесь уместнее вспомнить из Шолохова: "Сейчас глядишь ты важно, как гусыня из кошелки", королева-то. Наверное, маленький Лева был уже не очень мал и слово "королевствуй" употреблял к месту - тому, где не было настоящей королевы.
Анна Андреевна казалась царственной и величественной, как императрица - "златоустая Анна Всея Руси", по вещему слову Марины Цветаевой. Мне кажется, однако, что царственному величию Анны Андреевны недоставало простоты - может быть, только в этом ей изменяло чувство формы. При огромном уме Ахматовой это казалось странным. Уж ей ли важничать и величаться, когда она Ахматова!
Всеволод ПЕТРОВ. Фонтанный дом. Стр. 224
Просто в ней была царственность. Скромная царственность. <...> Сама Ахматова знала силу своей личности, всего того, что она говорит и пишет
Д.С. ЛИХАЧЕВ. Вступительное слово. Стр. 3
Дмитрий Сергеевич говорит, как по писаному - писаному ею.
== Лихачёв -тоже еврей?! И тоже на старости лет галопчиком прискакал в ахматовский гадючник?! Еврейский радетель русской культуры?! И всё-таки в его лице нам явлена "совесть русской национальной культуры"?! ==
Ну, в общем, если за состоятельные аргументы признавать кокетство и "я раньше об этом думала", а фальсификацию датировки признать нормальным творческим приемом - то тогда Бродский, продвигающий на Западе Ахматову, может считаться добросовестным промоутером.
В маркетинге она проявляла юношескую гибкость. Назвав свое программное стихотворение "Нас четверо", подмазав свое имя к Пастернаку, Мандельштаму и - Марине Цветаевой. Той самой, которая "замечательно, что как-то полупонимала, что Ахматовой принадлежит первое место в тайной вакансии на женское место в русской литературе". Закон таков, что двум брэндам - не взаимоисключающим, а взаимопродвигающим, подстегивающим, провоцирующим потребителя - всегда есть место. Это как "Порше" и "Феррари". Полупонимает ли каждый из них, что он в компании равных? Но я против того, чтобы "Нас трое!" кричал концепт-кар тольяттинского автогиганта.
Сэр Исайя Берлин - Исайя Менделевич Берлин - эмигрант, сделавший научную карьеру в Англии, культуролог, посетивший однажды Анну Ахматову в Ленинграде и проведший с ней продолжительную беседу, имел огромное значение в последние два десятилетия жизни Ахматовой, практически оказал влияние на более чем четверть ее жизни. Но не в том смысле, какой она беспардонно придумала, у него никогда не было с ней никакой мужской истории: он был младше ее ровно на двадцать лет, встретился случайно один раз (еще один раз зашел с коротким визитом попрощаться, через месяц), не интересовался ею в последующие годы, радушно принимал, когда она приехала в Оксфорд. К его, возможно, чести надо сказать, что - не оборвал этих формальных отношений резко и публично, когда стало известно, что она посвящает ему любовные стихи, сожалеет с горечью (обстоятельства!), что он "не станет ей милым мужем", считает себя в связи с "отношениями" с ним виновницей холодной войны между Россией и Западом. И прочий бред. Такого поклонника, мужа, публично заявленного любовника - она считала очень подходящим себе по статусу.
У нас эта версия охотно поддерживается - даже людьми, которые прекрасно знают всю фактическую сторону дела, но считают, что Анна Ахматова имеет какие-то тайные моральные права творить такие вот мифы. Одним из самых значительных - и соответственно виновных - апологетов этой "мистификации", а на самом деле неостроумной и бестактной выдумки - снова был Иосиф Бродский.
Отношение Бродского к "роману" Ахматовой и Берлина похоже на Козлова и его знакомца с гриновской (без материальной базы для снобизма им приходилось быть снобами-романтиками в духе Александра Грина) кликухой "Гайс":
Совершенно загадочный человек, называвший себя не иначе как "Гайс", и утверждавший, что он знаком с дочерью английского посла. В это трудно было поверить, но мы подыгрывали ему - нам просто хотелось верить, чтобы гордиться знакомством с ним.
Алексей КОЗЛОВ. Козел на саксе. Стр. 80
Иосиф Бродский, вероятно, был знаком не с одной дочерью различных послов. Сэр Исайя в светском плане не был для него чрезмерно лестным объектом (при полном к нему уважении как к личности самой по себе - без той пошлой утилитарности - иностранец, профессор, состоятельный человек (все это из Америки видится немного по-другому), - которую навесила на него Анна Ахматова). Но как видим, он был готов идти на любые уловки и - увы! - подлоги, чтобы поддержать бабушкину репутацию роковой женщины. Все - падали к ее ногам. Исайю Берлина Иосиф Бродский к этим ногам наклонил сам.
24 сентября.
Зашла к Ахматовой, она живет у дворника, убитого артснарядом на ул. Желябова (см. воспоминания З.Б. Томашевской: 17 сентября Анна Андреевна попросила дворника Моисея купить ей пачку "Беломора". Он пошел и не вернулся - но это уж пустяки, мужики-с) в подвале, в темно-темном уголку прихожей, вонючем таком. На досках - матрасишко. На краю, затянутая в платок, с ввалившимися глазами - Анна Ахматова, муза плача, гордость русской поэзии. Она почти голодает, больная, испуганная. И так хорошо сказала: "Я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина".
Запись О.Ф. Берггольц.
ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 59
Далее будут приведены воспоминания, где Ахматова с озлоблением негодует, как морально опустились ленинградцы после войны - вернее, после блокады, еще до окончания войны. Наверное, можно опуститься морально, или - чувствовать себя опустившимся морально, или, в отчаянии, - назвать себя опустившемся морально - тому, кто съел свою кошку, кто дал умереть своей собаке, кто недодал кусок хлеба своей матери. Недодал, взял себе и съел. И мучается. Считает себя морально опустившимся - он переступил через все, и этого уже не исправишь. Но не Анне Андреевне Ахматовой, мгновенно действительно опустившейся просто от страха в первые же дни войны, пьянствовавшей и объедавшейся в Ташкенте, об этом судить.