Я болею часто. Немножко побегаю на улице, потопаю по тонким льдинкам на лужах, шле-епс... И пожалуйста!..
Носки мокрые, руки холодные, а вечером температура.
Или форточку забудут закрыть, пойдет сквознячок по комнатам, фи-ить... И нос у меня влажный, тает сосулькой, щеки красные, а вечером на лбу можно яйца печь.
И кашлянуть при мне нельзя, что вы, что вы... И чихнуть в мою сторону. А про мороженое и слов нет. У меня горло болит от одной картинки на стаканчике.
Доктора говорят, что у меня нет иммунитета. Что у меня организм совсем не сопротивляется. Он всем вирусам говорит, зрдра-асьте... милости просим, заходите, пожалуйста. И вирусы заваливаются в гости и начинают хозяйничать, паутину во всех углах развешивать, заразу разводить.
И некому эту заразу вымести метлой вместе с паутиной. Нет у меня такой метлы от непрошенных вирусов.
Мама с докторами не спорит, она говорит, что я еще маленький. Вот вырасту, и все пройдет. А пока лучше дома сидеть в шерстяных носках и свитере. Лучше лимонад пить, подогретый в чайнике. И с мороженым лучше не спешить, ну его, лучше подождать, пока борода у меня вырастет.
А папа говорит, что я ленивый. И все клетки у меня ленивые. И если бы я по утрам зарядку делал, и водой обливался, и по снегу бегал босиком, тогда хоть плавай в лужах, хоть целуйся с полярными льдинами - ничего не случится.
И так они с мамой спорят целыми днями, что для меня лучше. Или холодной воды плеснуть за шиворот или шерстяные носки натянуть до пояса...
А мне не хочется ни маминых шерстяных носков, ни папиной холодной воды.
Мне хочется в снежки играть с ребятами. Лепить снеговиков с красными морковными носами. Сбивать сосульки под крышами и сосать их вместо леденцов.
Мне хочется мороженое есть с Мишкой одной палочкой. Чтобы палочка была одна, а мороженого много. Или большими глотками лимонад пить холодный, стреляющий пузырьками.
И еще снегу за шиворот немножко хочется. И носом в сугроб, когда санки летят в обочину.
Но я сижу дома. И даже в школу не хожу. Ко мне преподаватели сами ходят. Они проверяют домашние задания и уходят, а занимается со мной мама. Это страшно скучно, слушать маму, зевать, смотреть в окно и сидеть в четырех стенах...
А однажды к нам пришел дядя Коля - мой крестный. Он меня тут же схватил в охапку, подбросил до потолка и потер мои щеки ледяными ладошками. Так что мама охнула и сразу повела меня греться в комнату.
И когда я отогрелся под колючим пледом, то прибежал слушать дядю Колю, потому что дядя Коля - человек особенный.
Я как-то слышал, что мама назвала дядю Колю моржом. И я не сразу понял, что это еще за морж?
Может быть, дядя Коля мороженного ест много и весь от этого стал мороженный, и его так зовут сокращенно для удобства произношения. Может быть, лицо у дяди Коли на морозе скрутило снежком? Или пальцы у него насквозь отморожены. Отчего он стал моржом?
Но оказалось, что моржи - это морские животные, которые среди льдин кувыркаются в Ледовитом океане. Они там лежат прямо на снегу целыми колониями, хлопают ластами по брюху и такие толстые, что любой мороз им нипочем. И у них усы шваброй, а все остальное лысенькое. И когда они из проруби вылазят, то им даже полотенце не требуется, чтобы обтереться.
И некоторые люди очень похожи на этих моржей. Хоть у них ни ласт, ни хвоста не наблюдается. Но они тоже ныряют в проруби и растираются снегом, как моржи. И ледяная вода им непочем.
И когда дядя Коля выпил нашего чаю с пряниками, я спросил его:
- Дядя Коля, а, правда, что вы морж?
Дядя Коля засмеялся.
- Какой же я морж? Настоящие моржи всю зиму купаются в прорубях. А я холодной воды очень боюсь.
И я удивленно посмотрел на маму. Мама пожала плечами, а папа поднял палец вверх:
- Сказать по правде, Николай Иванович всего один раз в году ныряет в прорубь. Один раз в году он холодной воды не боится.
И дядя Коля закивал головой.
- Ну, один раз в году бывает такое. Прыгаю в прорубь. Раз в году бывает такое, набираюсь храбрости. Но я моржом не становлюсь от этого.
Дядя Коля ущипнул себя за ухо.
- Какой же я морж? Просто раз в году в проруби вода становится необыкновенная. Как расплавленное серебро! Окунешься, и она звенит во всем теле звоном... И становится не холодно, а жарко. Вылетаешь из проруби, как ошпаренный...
Дядя Коля сделал такое движение, будто вынырнул из воды.
- Э-эх... это необыкновенное купание. Прыгаешь в воду старикашкой, а выныриваешь юношей. Молодеешь на десятки лет. Все болезни, все хвори смываются этой водой...
Мама недоверчиво нахмурилась.
- Николай Иванович, наверное, шутит. Слушать такое нельзя. Представить даже невозможно... Прорубь какая-то... Да в холодной воде даже руки нельзя мыть, бр-р... Сразу нос потечет в три ручья. А тут совершенно ледяная прорубь. Скажете тоже...
Но дядя Коля рубанул ладонью.
- В холодной воде, может, и нельзя. Я и сам холодную воду не люблю. А в этой воде простудиться невозможно! Это такая вода...
- Не рассказывайте сказки, - перебила мама, - мы всё про холодную воду знаем. Самая лучшая вода - из тёплого чайника. Когда пар от нее валит столбом... А в прорубь живого человека только за смертью посылать.
Но тут папа забарабанил пальцами по столу.
- Между прочим, у спартанцев был такой обычай, - сказал папа, - родился младенец, а его сразу в сугроб, ба-ац... Вынули, обтерли, и он не чихает, ни кашляет, и, между прочим, здоровый сто лет.
Папа шлепнул ладонью по столу.
- А на Руси ледяные проруби уважали испокон веков. Особенно после баньки...
- А тут-то прорубь необыкновенная, - воскликнул дядя Коля. - В ней таинство совершается... Один раз в году в ней вода такая исключительная. В воду опускается крест, и вся она наполняется благодатью.
- Как это?.. Когда это?.. - ахнул я.
- На Крещение Христово, - улыбнулся дядя Коля. - Идут крестным ходом люди на Иордань, то есть к речной проруби. Благословляется в этой проруби вода крестом и купаются желающие. Кстати, в следующее воскресение будет такой необыкновенный день. Вся вода снова превратится в живое серебро...
И я застучал ногами, запрыгал, надул пузырями щеки.
- А возьмите меня с собой, пожалуйста! Дяденька Коленька, миленький, ну, пожалуйста, возьмите! Хочу посмотреть на эту самую прорубь, хоть одним глазком. Хочу увидеть живое серебро!
И хотя мама замахала руками, закачала головой, сдвинула брови льдинками, но папа разрешил, а дядя Коля согласился с папой.
- Ему полезно будет посмотреть, - решительно сказал папа, - как люди в ледяной воде голышом плавают. Пусть полюбуется, пусть...
И хотя мама спорила, что на это даже смотреть вредно, но ее никто не слушал.
- Тогда пусть оденется потеплее, - наконец согласилась мама. - Чтобы двое носков, двое... И шапка обязательно с завязанными ушами. И свитер из козьей шерсти. И пусть повяжет шарф поверх воротника. Чтобы одни только глаза остались.
И я страшно возмутился.
Мне двойные носки, уши под самое горло, шарф на воротник, а другим - гусиной кожей на ветру и головой в прорубь. Скажите, пожалуйста, что хуже?
Уж лучше головой в прорубь...
Крещенское утро оказалось страшно холодным. Злющий мороз кусал за щеки, забирался за воротник, щипал за уши. Звенели сосульки под крышами. И ледяные дорожки покрылись молочным туманцем.
И дядя Коля ежился под кожаной курткой и приплясывал на снегу.
- Мороз-то забирает как сегодня, а-а-а... Кусается, у-ух... Прямо гвозди в пятки заколачивает. Ну, ничего, ничего! В проруби согреюсь...
И меня от этих слов передернуло, бр-р-р...
На речку мы пошли от нашей церкви крестным ходом. То есть, все обыкновенным шагом шли, и ноги ни у кого не заплетались крест накрест, и шли все ровно, не вышивали петли крестом. Просто впереди несли огромный золотой крест на деревянном шесте, а за ним качались на древках вышитые шелком иконы с бархатными кистями, и звенели серебряные голоса:
- Во Иорда-ани креща-ахуся Тебе, Господи...
И я смотрел на золотистые кисти хоругвей, как они раскачивались на ветру метелочками, на колеблющееся пламя свечи в хрустальном фонарике, который тоже несли на высоком шесте, на полосы золотистого света, падающие от креста на наши головы. И в груди у меня все теплело и теплело, несмотря на сердитый ветер, который свирепо рвал бархатные кисти.
И уши у меня потихоньку оттаяли, и щеки загорелись румянцем, и пятки отошли, хоть и кололись по-прежнему иголочки крещенского мороза.
И когда мы дошли до проруби, от меня даже пар пошел. И от проруби тоже поднимался молочный пар. Словно сварили в проруби серебряное молочко.
Прорубь была необыкновенная. Она раскинула ледяные крылья на четыре стороны ровным крестом. Перышками плавали по воде маленькие льдинки. В глянцевом зеркале отражались снежные облака. И со всех сторон опускались в воду крепкие деревянные лесенки.
И опять зазвенели серебряные напевы, запахло ароматным дымком от медного кадила, и батюшка связал воздух густым шерстяным голосом.
- Дух в виде голубине извествова-аше...
Тут вспорхнули в небо настоящие живые голуби, которых кто-то выпустил из рук, и воздух будто разорвался от хлопота белоснежных крыльев. Под серебряные напевы взлетали белые птицы одна за другой, распуская веера хвостов. Они взмывали над заснеженными шапками и чайками проносились над прорубью.
Я открыл рот от изумления...
Протянул в небо ладошки...
Закачался с пятки на носок...
И прямо с неба спустилось мне на рукав маленькое пушистое перышко с тонким розовым кончиком.
Оно не упало под ноги. Не закатилось в затоптанный снег. Не утонуло в проруби. Оно легло прямо на мой рукав, словно волшебное.
И я этим перышком провел по лицу, и словно живые угольки загорелись под моей кожей. Словно пыхнуло жаром в лицо. И молнией блеснуло что-то в воздухе.
И я огляделся, и увидел, что это зеркало проруби раскололось, и заплескался в нем настоящий серебряный крест. Батюшка бросил крест в прорубь на длинной шелковой ленте. Крест мелькнул в воде серебряной рыбкой и вынырнул.
- Спаси, Го-осподи, лю-юди твоя...
Снова нырнула серебряная рыбка в воду.
- И благослови достоя-яние твое...
И тут я увидел, как дядя Коля снимает с себя кожаное пальто. И не только дядя Коля, но и другие дяденьки тоже скинули с себя теплые куртки. И некоторые тетеньки тоже сняли с себя теплые шубки. И даже какой-то худенький парнишка скинул на снег рыжую шапку.
- Победы православным христианам на супротивные да-аруя...
Выросли на снегу шалашики брошенной одежды.
- И твое сохраняя крестом твоим жи-ите-ельство-о...
Полетели на снег ботинки, остроносые туфли, полусапожки.
- Спаси, Го-осподи, лю-юди Твоя...
Запели все дружным хором. Так что согрелся воздух от горячих голосов.
- И благослови достоя-яние Твое...
Расцвел снег следами от голых пяток.
- Побе-еды православным христианам...
Первая голова склонилась перед батюшкиным крестом.
- На супротивныя да-аруя...
Отхлынул народ от креста глянцевой воды.
- И Твое сохраняя крестом Твоим жи-ительство...
Мелькнули розовые пятки.
Смешались бледными клецками человеческие тела.
И гулко ухнуло голубое варево проруби, у-у-ух...
И дядя Коля был самой первой клецкой в серебристом бульоне крещенской воды. Только он нырнул бледным, а вынырнул совершенно красным. Сварился, наверное.
И он первым выскочил по деревянным ступенькам. И ему первому набросили махровое полотенце на голову.
Но только дядя Коля не трясся осенним листом, не стучал зубами и чечетку не выбивал босыми пятками. Он громко выдохнул:
- Бо-омба!.. Самая настоящая бо-омба!..
И ударил себя по зазвеневшей колоколом груди, бо-омс...
И этот звон долетел до меня гудящей волной, бо-омс...
Так что шарф на мне вдруг развязался сам собой.
И воротник отвалился на плечи лопушком. И выскользнули пуговицы из петель. Шапка полетела в снег дохлой вороной. Козья шерсть свитера лизнула щеки напоследок. Полезли червями шнурки из ботинок. И голая пятка шлепнулась на снег, ба-ац...
И побежал к проруби какой-то незнакомый мальчишка, голенький, с просвечивающими ребрами, голубыми коленками. Расступились перед ним с уважением поднятые воротники, нахлобученные шапки, тесные петли шарфов. Пожалуйста, пожалуйста...
Стукнул крест прямо по загривку.
- Господи, благослови...
И расступилось расплавленное серебро под босыми пятками, а-а-а...
И мальчишка все-таки оказался немного знакомым.
Это был я...
Это я кричал, а-а-а... во все свои легкие.
Это я горел в огне расплавленного серебра.
Это я покрывался красной бронзой ошпаренной кожи.
Это я вылетел через три ступеньки на теплый лед.
Это мне терли плечи грубой махрой.
Только все же я стал совершенно другим.
Загудело во мне звонкое серебро крещенской проруби.
Свежим воздухом наполнилась грудь.
Согрелось все вокруг жаром крещенского дня.
И когда дядя Коля, растиравший мне спину, удивленно спросил:
- Ну, как ты, братишка?..
Я выдохнул пламенем:
- Бо-омба!..
И тут расступились поднятые воротники, стянутые шарфы и нахлобученные шапки. И перед нами жарко вспыхнули пылающие костры маминых очей и пляшущие искры папиных глаз.
Мама посмотрела на мои мокрые, блестевшие льдинкой волосы, на капающие ледяными слезками локти, на босые пятки в снежном сугробе и ничего не смогла сказать. Она закачалась, сделалась белее снега и упала в сугроб.
С тех самых пор я хожу в школу каждый день.
Без шарфов поверх воротника.
Без свитера козьей шерсти.
Без завязанной под горлом меховой шапки...
Я бросаюсь снежками до коликов в заледеневших пальцах. Ем мороженое с Мишкой одной палочкой на двоих. Пью холодный лимонад, стреляющий пузырьками. Сбиваю сосульки с крыш, чтобы сунуть их в рот.
И нос у меня больше не капает, глаза не слезятся, температура всегда нормальная.
Потому что горит во мне голубое пламя крещенской проруби. И если оно погаснет, я опять в эту прорубь сигану свечкой.