Мамочка, можно я просто засну и не буду помнить этого всего?..
Мамочка, можно я просто засну... ну пожалуйста...
Вяло проговаривая это внутри себя, я пытаюсь стянуть надоевшие джинсы, ставшие кожей. Не могу снять.
Мамочка, можно заснуть?..
Подступает блевота. Сколько я пил?
Долго, очень долго. Целую вечность.
Подступает блевота. Толчками, спазмами.
Я понимаю, что нужно идти в туалет, что нужно встать над белым ободком унитаза, не делать этого здесь...
Я понимаю... я ничего не понимаю...
Белый ободок унитаза как свет в конце тоннеля. Мне не добраться до света. Никому не удавалось добраться.
Я как полудохлая рыба, брошенная на землю, извиваюсь. Извиваюсь на своей кровати, пытаюсь встать. Но джинсы я не снял.
Пытаюсь сделать первый шаг ( младенцем, который учится ходить)... Пытаюсь делать первый шаг по ковру в спущенных по колено джинсах.
Неловкий и жалкий.
Я глухо и грузно со всего размаху падаю на пол. Так падают стеклянные вазы с комода. И разбиваются.
Мамочка, можно я просто засну и не буду помнить этого всего?..
Я не ваза.
Я лежу в темноте, я смотрю на приоткрытую дверь, на небольшую щель, которая так странно мерцает.... Так смотрят опоздавшие вслед уходящему составу. Так смотрят голодные на сытых. Так смотрят на шарик в казино, на шарик, остановившийся на zero, а ты поставил все деньги на чёрное...
Драматизирую.
И снова - толчки и спазмы.
Всё. Началось. Я не смог удержать дерьмо внутри себя. Я не стоик - я не смог удержать дерьмо внутри себя.
Как обычно, драматизирую.
Мамочка, я засну?....
Из горла - мощной струей: какая-то гадость. Нечто липкое, кислое, противное. В этой гадости - мелкопорубленая лапша и пельмени.
Ещё и ещё - новые толчки.
Лёжа на животе, я блюю на ковёр, два года назад купленный на барахолке.
Неловкий и жалкий.
Где ты, мамочка?
Ты никогда не говорила мне, что я неловкий и жалкий.
Другие говорили, а чаще всех неловким и жалким называл себя я сам.
Только ты, мамочка...
Улыбаясь, вытирала мне задницу, когда я был маленьким.
Какие неприятные звуки исходят из меня.
Под подбородком, бело-зелёная лужица...
"Что же ты, утопи в ней лицо. Так сказать, для полного счастья" - говорю я себе.
Отпустило. Опустел желудок. Отпустило. Я стал судорожно дышать.
И почему-то засмеялся. Перевернулся набок и стал ржать.
Послышались сырые шлепки по кафелю, включился свет в соседней комнате.
Это мой сожитель и двоюродный брат - Вова Бубукин. У него бычья шея и свинячьи глазки.
Мама думает, что мы живём очень мирно. Я не знаю, зачем нас поселили вместе. Возможно, мы с одной деревни, ... Но с разных планет.
Я не знаю, зачем нас поселили вместе. Возможно, мы двоюродные братья. Но я-то здесь при чём?
Он включает свет и в моей комнате. Он смотрит на меня сверху вниз. Он всегда смотрит на меня сверху вниз, потому что я ниже его.
- Что? - говорю я пьяным голосом, возможно, с неким вызовом.
- Опять нажрался?
- Да.
- Вставай и убирай за собой, - говорит он, подпинывая меня куда-то в район печени.
Вова Бубукин учится на милиционера. Но я знаю, что ему нельзя доверять власть. Потому что он агрессивный и злой.
Он подпинывает меня в область печени и говорит командно:
- Вставай и убирай, я сказал.
Мерзкий, грубый голос.
Убирать ничего не хотелось.
И тут он пинул меня сильнее. Я ненавижу испытывать боль, я ненавижу, когда меня бьют. Я резко подскакиваю, но снова падаю, я до сих пор не доснял эти треклятые джинсы.
Теперь он ржёт. Ржёт надо мной.
Я неловкий и жалкий. Чувствую себя насекомым.
Даже сейчас, будучи пьяным, я могу порассуждать о философии Канта, но почему я чувствую себя насекомым?
Философия Канта - это полная херня.
Жизнь - это не философия Канта.
Однако же, жизнь - это тоже полная херня.
Логическое противоречие? Неправильный силлогизм?
Ладно, забейте.
- Может, я уберу завтра?
- Нет. Оно воняет.
Я не хочу, мне унизительно.... Но я также не хочу, чтобы он пинал меня по печени. Когда он станет настоящим ментом, он обязательно меня засадит. Будь у него возможность, он бы засадил всех непохожих на него, всех, кто выходит за рамки его узкого мира. Его серо-синей планеты.
И я наконец снимаю джинсы, остаюсь в одних трусах. В семейных трусах, на которых видны мокрые следы от капелек мочи. Иду в ванну, достаю тряпку, он смотрит. Он надзиратель. А я зэк, который всегда не прав.
Менты никогда не прочтут этот рассказ до конца.
Тряпкой я вожу по ковру, я загребаю в тряпку куски пельменей.
Унизительно.
Я неловкий и жалкий, а Вова Бубукин - король мира.
Простые истины, железная логика...
А ты думал, ты в сказку попал?
В детстве я любил читать сказки. Тогда я не блевал на красные ковры. У меня был светлый и чистый взгляд. Хотя уже в то время - немного затравленный. Ну если судить по фотографиям.
А ты думал, ты в сказку попал?
Мамочка, можно я забуду всё это?
- Вылизывай, вылизывай, - говорит мой так называемый брат.
Хорошо, что это он образно.
Хорошо, что мне не придётся ЭТО лизать.
И я чувствую спиной, как его взор пронзает мой копчик. И по спине бегут мурашки.
Я по-прежнему пьян, хотя уже осознаю, что часов через пять буду болеть с похмелья, подозрительно много пить воды...
Мои мозги будто отделятся от черепа, в них будут взрываться крошечные атомные бомбы - умирать клетки...
Но это всё потом.
А сейчас я оттираю пятно на ковре...
Тру сильно, стараюсь, чтобы как можно быстрей... как можно быстрей окончилось это унижение.
Блевать на коврах - не хорошо. Быть ментом - хорошо.
Простые истины.
А я неправильный, жалкий и неловкий. У меня тупое лицо и корявые руки. Я знаю, что объективно - это правда. Я сам с этим согласен. Я, наверно, мазохист.
И ещё я ждал удара от моего братца. Удара в затылок.
Всё. Следов вроде не видно. Вова идёт спать, я иду курить.
Мамочка, я хочу забыть об этом.
На балконе - холодно. Я дрожу и пытаюсь поджечь сигарету. Получилось - с третьего раза. Небо чистое, на нём - много-много звёзд.
- Где-то там есть моя планета, - говорю себе я.
Где-то там. За квадриллионы километров. А я - здесь. На планете не моей. На планете чужой.
Мамочка, перебрось меня ТУДА.
Затем я начинаю вспоминать, как мы сегодня пили. Мы - это я и друзья. Как ни странно, у меня есть друзья. Мой лучший друг - Санчо. Длинный худой парень с прыщавым лицом, когда он открывает рот, у него почему-то всегда текут слюни. Санчо носит рюкзак и напульсник с Че Геварой. Он мечтает о Революции. Но он слишком слаб, чтоб её совершить. Слишком слаб, чтобы хоть что-нибудь совершить. Он явно не Че Гевара. Он вообще никто. Впрочем, как и я.
Мы встретились с ним у подъезда в полседьмого. Потом, по традиции пошли в магазин за пивом. Потому что нам, как и всем, хочется удовольствий. А алкоголь - это очень демократичное удовольствие. Алкоголь доступен всем. Алкоголь гораздо демократичней секса. Ведь нам с Санчо, например, секс недоступен.
Мне всегда было трудно представить нас со стороны. Как мы идём по улице вдвоём... Другие люди - они такие другие. Весёлые, красивые, необычные. У них интересная жизнь: у кого клубы, у кого автостоп, у кого рок-группа, у кого работа в банке. А мы... никто. Заранее обречённые на поражение. То есть находящиеся в состоянии вечного поражения. И нет у нас работы в банке, креатива, автостопа... мы ничем не занимаемся, есть университет... но там мы опять же общаемся лишь меж собой. Так уж повелось. Мы не красивые и совсем не творческие. Не талантливые. Мы никакие. Мы даже не инвалиды и не наркоманы. Мы никакие, но при этом неудачники. По крайней мере, с точки зрения этих ДРУГИХ людей, вяло фланирующих мимо.
То, что я пишу сейчас - это моя первая попытка рассказать всё. Хотя бы бумаге. Попытка, опять же обречённая на поражение. Ибо не хватит у меня способностей и воли, чтобы действительно рассказать всё.
И вот мы идём, понурив голову, в магазин... а рядом ходят солнечные красавицы, разговаривают по телефону. Мне так хочется прижаться к каждой из них, и довериться как мамочке. Поплакаться, и чтобы она меня выслушала. И полюбила.
Хрен там! Ты думал, ты в сказку попал?
Я даже не помню, когда мы в последний раз общались с особями противоположного пола. Ах, да... вспомнил.
Однажды к нам с Санчо на улице подошли две девушки. Очень красивые. Они улыбались, они поздоровались с нами, спросили что-то о сексе, но мы тупо промолчали, отвечать было нечего. Их звали Лена и Катя. Они были журналистками какого-то глянцевого издания. И в тот день проводили акцию: раздавали прохожим презервативы, и - видимо, для материала - узнавали, кто как к этому относится. Вот и нам досталось. Этот презерватив до сих пор лежит у меня в сумке.
Я часто потом представлял, как Лена (она мне понравилась больше Кати, потому что была брюнеткой) стоит утром перед зеркалом, поправляя чёлку, вспоминая очень-очень недавний оргазм... И даже не представляет, что есть я и что я думаю о ней. И даже не представляет, что есть такие люди, у которых полтора года без дела лежит в сумке презерватив.
Я отвлёкся.
Мы с Санчо встретились, наскребли на пиво, потом его пили где-то в подворотне. Пиво кончилось. От разговоров между собой стало ещё грустней, чем было. В-общем, мы, захмелевшие, решили пойти к Барбарису, которого на самом деле зовут Борис. Это мой второй и последний друг. Хотя он даже не друг, а хороший знакомый.
Борис счастливей нас с Санчо. Родители неплохо его обеспечивают. А он... он послал весь мир к чертям. Целыми днями он лежит на диване в своей съёмной квартире, и смотрит порно по компьютеру. Ещё пьёт пиво, ест чипсы и семечки, не вставая с дивана, курит...
Он встаёт с дивана лишь по крайней необходимости. Например, когда нужно идти в магазин - затариваться на месяц бухлом и едой.
В универе не появляется, однако его почему-то пока не выгнали. Может быть, всех этих деканов-ректоров тоже купили его родители?
Барбарис называет себя новым Обломовым.
Он счастливей нас.
Сегодня мы пришли к нему, он вытащил своё толстое тело в подъезд, и спросил:
- Что надо?
- Да так. Пообщаться пришли.
- Блин, вы меня от такой классной порнухи оторвали. Блин, вы меня заставили подняться с дивана! Ну ладно, проходите.
Барбарис добр.
И вот мы садимся возле его дивана, достаём из рядом лежащего ящика по баночке TUBORGA. Разговариваем.
- Смотри, смотри, как сосёт! - говорит Барбарис, указывая пальцем на экран.
Сосала она действительно неплохо.
- Что там нового в мире? - спросил он, когда очередная сцена порно закончилась
- Всё по-прежнему. Люди воюют и занимаются любовью. - отвечаю я.
- Так неинтересно, - разочарованно говорит Барбарис, - Вот когда прилетят пришельцы, вы меня обязательно проинформируйте...
Странный человек - Барбарис.
Мы сидели и пили, сидели и пили, поели лапши и пельменей, опять выпили, пока не проспиртовались до такой степени, что падали со стульев. Я ещё и поблевал у него - слава Богу, в сортир.
Как оказалось, не в последний раз.
- Вот вы нажрались! - сказал Барбарис, закрывая за нами дверь. Он был почему-то трезвее нас. Он пошёл досматривать четвёртую серию "Больших сисек".
... Ну всё! Я уже скурил три сигареты подряд.
Я возвращаюсь в комнату, по все квартире раздаётся адский храп Бубукина. Я понимаю, что мне невыносимо здесь. Здесь все стены, потолки, полы, все вещи, даже мои личные, пропитались Бубукиным, стали его эманациями. Ничего моего нет!
Не могу больше так!
И я надеваю свои рваные кеды, и убегаю прочь. В подъезд, на улицу, ещё дальше. Я добежал до парка имени Какого-то-Мёртвого-Хрыча и присел на лавочку отдышаться. Хорошо: ночь, улица, фонарь, и никого. Только я на зелёной скамейке, схватившийся за голову, уставший жить на чужой планете.
Я напевал какие-то песни, я стал бродить туда-сюда...
Прошла какая-то компания мимо - компания в пять человек, они громко ржали и матерились. На лавочке напротив устроился бомж - лёг и уснул.
А я трезвел. И становилось хуже. Глючный ночной мир окутывал меня, я представлял себе каких-то фиолетовых человечков, которые якобы живут под плитой. Бред, короче.
Стало холодно, я задрожал.
"Почему я не надел куртку? - спрашивал я себя. - Почему я такой жалкий и неловкий?"
Минуты текли вяло, медленно - я захотел обратно домой.
Когда я бежал оттуда, я думал, что не ввернусь никогда. Прошло пару часов, мне некуда идти...
Ну что за жизнь!
Мамочка, можно этого всего не будет?
Возвращаюсь к своему подъезду. Он не на домофоне, он закрывается с помощью специального ключа.
И тут понимаю, что ключи - и от подъезда, и от дома я забыл. Когда уходил. Я захлопнул за собой дверь, и всё оставил внутри.
Я неловкий, жалкий и невнимательный.
Простые истины.
Времени только три часа ночи. До утра ещё курить и курить... Орать бесполезно - тут живут такие люди, которые не спустятся и не откроют.
Тоска. Такая дикая невыносимая тоска подступила к горлу.
Как брошенная собачка я сижу у закрытой двери... Это повод проронить слезу или завыть, завыть нечеловеческим голосом.
Я брошенная собачка. Я тут чужой. Точнее говоря, тут ВСЁ чужое по отношению ко мне.
Я присел на бордюр, закрыл глаза и пытался мысленно перенестись в собственную мечту.
Как я лежу на песке, на пляжу, под пальмой с розовыми листьями (а почему это у пальм не может быть розовых листьев?)и меня облизывает шикарная девушка в очках и стянутыми резинкой чёрными волосами. Она лижет, лижет меня, вылизывает каждый сантиметр моей кожи, и я тащусь...
Открываю глаза. Всё как всегда. Бордюр. Пустой двор. Пустые качели - дети давно уже ушли домой.
Потом я встал, немного походил, покатался на этих качельках, покурил, опять походил, занялся ещё какой-то ерундой...
Но всё это заняло к моему разочарованию не очень много времени.
И наступало похмелье.
Возникло такое ощущение, будто из черепа вовнутрь выросли ножи, и теперь они пронзают мозг.
Я вспомнил, что у меня осталась какая-то мелочь, и что неподалёку есть круглосуточный магазин.
"Пойду схожу" - решил я.
В магазине и охранник и продавщица спали, и видимо, видели уже двадцатый сон. Они не сразу проснулись от звуков моих шагов. Они проснулись, только когда я громко обратился к продавщице:
- Девушка, а девушка!..
Она встрепенулась, сонно спросила: "Что?"
Я говорю: "Дайте мне, пожалуйста, айран!" Я всегда его беру, когда с похмелья.
Выкладываю из карманов мелочь, она нехотя считает, и говорит:
- Ещё три рубля!
А всё, денег больше нет.
- Ну может, я вам потом занесу?
- Нет, молодой человек, так дело не пойдёт.
Продавщица была молодой, и я не понравился ей как мужчина. Ей не понравилось, что я её разбудил. И она не даст мне айрана.
Как всегда, я драматизирую.
Мамочка, зачем ты меня родила?
Почему мне так не везёт?
Я жалкий, жалкий, жалкий.
Ухожу, чертыхаясь, они тоже там позади, наверно, проклинают меня.
Снова на улице. В моей руке колыхается мелочь. Со злости я пинаю камень, мирно уснувший на асфальте. Потом я ещё пинул жестяную банку, выкинутую каким-то лодырем. В пустоте прозвучало противное "БЛЯМ!". На самом деле, мне хотелось кого-нибудь отпинать. Так, чтобы он, этот "кто-нибудь", утонул в боли и крови, чтобы у него повыпадали все зубы, и он, умоляя: "Хватит", выплёвывал бы их изо рта, один за другим.
"Ладно, хватит злиться!" - успокаиваю я себя.
И снова бордюр, и у меня слипаются глаза. Я подпираю голову рукой.
...где-то там, моя планета...
... как же это прекрасно - сон...
... зачем я пил?..
... наверное, с моей везучестью, когда я усну, меня ограбят...
...возьмут телефон (он уже часов пять валялся в кармане разряженным), мелочь, стянут ботинки и джинсы...
... а может изобьют...
... а может убьют...
... с моей везучестью...
...как же болит голова...
Отрывочное полусонное сознание. Зевота, зевота.
...нельзя спать...
...здесь...
Я заставил себя встать с бордюра. У меня появилась свежая идея. Козырёк над подъездом. Туда можно забраться по трубе, лечь и там уснуть.
Да-да-да.
Так я и сделал.
Лежу - опять смотрю на звёзды.
Гадкие звёзды.
Возможно, в прошлой жизни, в далёкой галактической туманности Х-123475, я был...
И вновь усиливающая головная боль внутри меня вступила в бой с диким желанием спать.
Я думал, что это война кончится моим уничтожением, однако же уснул.
Мне приснилось, как в далёкой галактической туманности я был таинственным прекрасным существом. Некой круглой дымчатой сферой, и я плавал среди таких же сфер, и мне было хорошо. Я был Великой Сферой, меня все уважали. Об этом я узнал из мысленных контактов с моими собратьями.
На этой планете не было разделения на полы, все были просто счастливы - изначально и навсегда... Не было зависти, злобы, ненависти. Не было городов и холодных зим...
Во сне практически ничего не происходило: я только плавал и наслаждался...
Возможно, это был сон по Фрейду. Сон - исполнение желаний.
А возможно я вернулся в прошлую жизнь...
Так или иначе: я проснулся от солнца, бьющего в глаза.
Гадкого солнца.
Зачем оно?
Я его не заказывал?
Зачем я на чужой планете, мамочка?
Мамочка часто говорит мне, что я просто не вырос...
Извини, мамочка...
Я оглядываю окружающее пространство, медленно поднимаясь.
Я на козырьке, рядом - грязное подъездное окно, и я тоже весь грязный, пыльный... Вот зелёные деревья, трава, вот палисадник. На козырьке камни, пустые бутылки, окурки. Всё как обычно. Вдалеке - заря и телевышка.
А я нахожусь на три метра над землёй. И как я сюда забрался?
Вот сейчас бы разбежаться и полететь... Как супермен...
Мой отец не был суперменом, но мама говорила, что он был лётчиком.
Я его всё равно не видел, наверно, мама мне врала.
Бедная наивная мамочка!
Наверно, она мне врала.
У лётчика не может быть такого неудачного сына.
Разбежаться и полететь. Выше, выше... Полететь со скоростью света... туда...
Чтобы не было этого всего. Опять: новый день - и новый страх. Новое унижение и новая неустроенность. Новое отторжение всего, что вокруг. Взаимное отторжение.
И так будет всегда. Ничего не изменится. Я не вырасту. Страх, унижение, неустроенность в Дне Сурка... неловкость, жалкость в бесконечном Дне Сурка... Ненависть к своему телу и нелюбовь других в бесконечном дне Сурка.
И снова светит солнце, идёт время, готовит очередную петлю, очередную западню.
И чему радоваться, мамочка?
Я драматизирую, кто-то скажет, что я ЧЕРЕСЧУР драматизирую, что не всё так плохо, и ничего страшного в моей жизни нет, я не умираю от голода и холода... Но вот такой я, непонятный вам. Да и плевать!
Если вы встретите меня на улице, вы тоже подумаете: "Вот мудила!"
Я, там, на козырьке, хотел, снова хотел покончить с собой, но не смог этого сделать. Инстинкт самосохранения.