Кафедра психиатрии находилась в самом дальнем здании обширной психбольничной территории, на самом краю города. И ходил по этому маршруту всего один троллейбус. Поэтому если всему курсу надо было ехать на лекцию, то в одном троллейбусе все не помещались. Студенты набивались битком, а потом шумно вываливались на конечной. Конечная троллейбусная остановка в городе была знаковым местом. Если человеку хотели сказать, что он сбрендил, то его посылали на конечную остановку первого троллейбуса.

Прибыв, взбудораженные вынужденной телесной близостью студенты шли через умиротворяющий больничный сад, где столетние каштаны роняли им на головы свои крепкие плоды. Разбитая дорожка вела мимо морга. Иногда, если повезёт, можно было видеть, как в высокие двустворчатые двери завозят тело на каталке. Это заставляло чувствительные студенческие умы задумываться о всяких медицинских страшилках и как нельзя лучше подготавливало к изучению душевных болезней. Большинство студентов не знало, что морг расположен в бывшей дореволюционной часовне. Если бы знали, то понимание содеянного советскими медиками кощунства, наверное, распаляло бы их ещё сильнее.

Толпа заполняла актовый зал. Ольга испытывала на этих лекциях смешанные чувства. С одной стороны, было интересно. Как это - сойти с ума? Попасть в иные миры? Это похоже на волшебство? Короче - захватывало. С другой стороны, лекторы вызывали совсем иные переживания: брезгливое удивление и лёгкий страх. Такие эмоции Ольга испытывала в цирке лилипутов в прошлом году. Лилипуты оказались на удивление умелыми и делали всё виртуозно, но всё равно оставались уродами. Так и здесь. Каждый, кто вещал с трибуны, совмещал в себе завораживающие Ольгу интеллект, красивую художественную речь, любовь к предмету с мерзкими до тошноты особенностями. Эти индивидуальные черты психиатрической профессуры раскрывали внутреннюю кафедральную кухню.

Заявленный в расписании лектор Галин был явно сильно пьющим человеком, что не мешало ему ёмко и выпукло описывать неврозы или эпилепсию сквозь смрад перегара. Похмельная злобность, сверкавшая в глазах под лохматым чубом, делала его похожим на волка. Ольга про себя звала Гамлина Зверюгой. Замены лектора вразрез с расписанием, очевидно, объяснялись запоями. Несмотря на суровый вид, Галин был самым деловым, никогда не упрекал за болтовню и опоздания, излагал понятнее других и заканчивал лекцию пораньше. "Мужик!" - с трепетом думала Ольга.

Лектор Кривицкий был самым эмоциональным, даже романтичным. Он рассказывал истории, шутил и сам смеялся вместе со студентами. Было чувство, что он до сих порудивляется красоте психиатрической науки и восхищается галлюцинациями и бредом. Впечатление портили необъятная фигура, очки с сильными диоптриями и внезапная обидчивость. Кривицкий мог от вдохновенного рассказа внезапно перейти на плаксивый тон: "Я здесь распинаюсь...если кому-то неинтересно...никого не задерживаю..."Чувствовалось, что он едва не плачет. Ольге в такие минуты было так за него стыдно, что она краснела и закрывалась тетрадью, чтобы Кривицкий не заметил и не расстроился ещё сильнее.

Самый блестящим и грандиозным был, конечно, лектор Казанцев. Он был уже старик, но бодрый и в ясном уме. С первой лекции он хвастливо и с наслаждением перечислил свои регалии. Это было не принято. Иногда лекторы, знакомясь, называли свои научные степени и занимаемые должности, но больше как бы из вежливости, с рассчитанной дозой смущения и скромности. Вроде как "я бы и не стал говорить о себе, но так положено, никуда не денешься". Казанцев не смущался! Он хвалился своей памятью, и умом, и знанием иностранных языков, и научными исследованиями, и тем, что за бунтарский характер был сослан из столичного университета в здешнее захолустье. Он считал местное научно-преподавательское население отсталым и хохмил, что отсталость аборигенов (а именно приземлённость, мещанство, хозяйственность) - особое психическое расстройство, которому дал название в честь нашего города - "энские изменения личности".

Несмотря на всю эту наглость, профессор Казанцев влюблял в себя после пары лекций навсегда. Когда он говорил о диагностике, то словно обещал открыть какой-то секрет. Он звал за собой: "Будь любопытным и смелым, как я! И тебе откроются тайны великого мастерства!" Он имел много учеников, которые ходили за ним, ловили его слова, терпели его выходки и любили его. Ольга тоже не избежала его чар, хотя смущали некоторые моменты. Профессор улыбался во весь свой большой рот, и все его зубы были стальные! Причём когда однажды Ольга, как и положено влюблённой студентке, подошла к предмету обожания после лекции с вопросом, она с ужасом разглядела закрученные узлами проволочки, на которых держалась стальная жуть. Такой металлический арсенал делал юмор профессора Казанцева грозным оружием. Его побаивались.

Но всё-таки Ольга, окончив основное обучение, поступила в ординатуру по психиатрии. Поступок этот был вызван не пробуждением призвания в неокрепшей врачебной душе, а внутренней борьбой двух страхов. С одной стороны, Ольга боялась идти в терапевты. Пугало нескончаемое число потенциально смертельных болезней, не было уверенности в своих знаниях. С другой стороны, психиатрия виделась потусторонним миром, гротескным цирком уродов, а знаний было ещё меньше. Но психиатрия казалась менее летальной, и все болезни можно было пересчитать на пальцах. Так что первого сентября Ольгу определили в острое женское отделение под начало суровой толстой психиаторшиклимактерического возраста.

Первый день в отделении запомнился навсегда. Молодогоординатора Ольгу Валентиновну взяли на обход. Длинный коридор с аскетичными, без штор и цветов, окнами по одной стороне и палатами по другой. Палаты большие. В каждой коек по десять. Всего девяносто пациенток в одинаковых клетчатых халатах, смирно сидящих на идеально заправленных серыми покрывалами кроватях. Подушки поставлены домиками. Чистота и бедность. Суровая старшая сестра в высоком накрахмаленном колпаке резким тоном делает замечания дежурной. Та отмечает в блокноте. Вальяжная заведующая скользит по больным взглядом. Редко задаёт вопросы медсестре или пациентке. Ольга гадала: "Такая небрежность... Она всё понимает с одного взгляда? Или ей давно наплевать на всё?" - но ответа не знала.

К концу обхода старшая сестра вышла из себя и наорала на санитарочку, носящую за врачом влажное полотенце для рук. Санитарочка торопливо подавала полотенце, если доктор при осмотре трогала пациентку. Причиной скандала была грязная сорочка на одной из лежачих. Постоянные нервные злые окрики старшей сестры и так всех держали в напряжении, а теперь виновница и вовсе расплакалась. Она лепетала извинения сквозь всхлипы, а Ольга инстинктивно старалась отодвинуться от несчастной, чтобы не заразиться её неудачливостью и не отхватить от старшей за смятый халат, или за то, что без шапочки, или ещё за что-нибудь.

В наблюдательной палате доктор задержалась. Осмотрела мало похожих на женщин особей. Тяжёлые представляли собой крайне худых, обтянутых восковой жёлтой кожей людей с плотно стиснутыми челюстями, напряжённо всматривающихся в пустое пространство. Одна из них стонала, лёжа лицом к стене. Другая непрерывно крестилась, стоя у окна, в котором далеко на горизонте виднелась верхушка церкви с крестом. Ещё одна сильно дрожала, хаотично дёргая то руками, то ногами, то всем телом. Доктор стала сосредоточенной, спрашивала о том, как каждая ест и оправляется, и какая температура, и вставала ли, и спала ли. И Ольга про себя стала к докторше добрее, простила её равнодушие к другим больным.

По окончании обхода по палатам разошлась негласная волна "Вольно!", и пациенты вымсыпали в коридор. Ольга задержалась, разглядывая одну из трёх больших картин на стене. Картины были единственным украшением. Большие марины, написанные маслом. Автором был давний пациент. Ольгу смутили нереалистичной формы вомлны, разбивающиеся о бетонный волнорез на звездообразную россыпь брызг. И вдруг кто-то тронул её за шею. Ольга вздрогнула, выронив блокнот, повернулась белая от страха.

- Не бойтесь, - весело сказала девушка маленького роста с большими карими глазами. - Я вам поправила воротничок. Замялся. Вас как зовут? Меня Марина...

Этой ночью Ольге снились больничные коридоры с застывшими вдоль стен вздыбленными волнами и Марина, как владычица морская, приветствовала её в своём царстве.

- Извини, что я тебя испугалась, я не нарочно, - сказала Ольга.

- Ты привыкнешь, здесь не страшно. Просто психов все боятся. Я тоже их сначала боялась.

- А ты не псих?

- Нет, - смеялась Марина, - я уже выздоровела.

Волны пришли в движение, растеклись по полу, а Марина уплыла, шлёпая по кафелю серебристым русалочьим хвостом.

Марина стала первой Ольгиной пациенткой. И потом много раз Ольга испытывала стыд за свой страх перед несчастной девушкой, которая на её глазах растеряла остатки своей личности в постоянных психозах. Наверное, это был самый страшный момент в работе. Больше Ольга никого не боялась. Конечно, были ещё разные случаи агрессии со стороны больных, но всё как-то обходилось. И образ улыбающейся Марины ободрял: "Не бойся!"

Бояться, как оказалось, нужно было другого. Жизнь разделилась надвое. Время, проведённое на семинарах профессора Казанцева, который руководил кафедрой и обучал молодых врачей, было прекрасным. Казанцев любил Ольгу, придирался в меру, подтрунивал, взял на кафедру лаборантом, поручал проводить занятия в студенческом кружке. Он делал детектив и приключение из каждого клинического случая. Он гневно возмущался пренебрежением правами и интересами больных. Он ожесточённо спорил с больничной элитой на конференциях. Это было счастливое время. Но после занятий нужно было возвращаться в отделение.

Заведующая Екатерина Фёдоровна, пожилая своенравная дама, Ольгу невзлюбила. Такое отношение было отголоском войны с Казанцевым. Любая оплошность девушки моментально жестоко критиковалась и высмеивалась. Помощи в лечении пациентов не было. Если Ольга задавала вопрос, то получала в ответ только саркастические тирады: "Ваш профессор этому вас не научил? Чем вы там занимаетесь?.. Теоретизировать в кабинетах и практиковать - это совершенно разные вещи. Рассуждая, лечить не научишься!"- и ничем не помогала. Слава богу, пациентов она Ольге давала мало. Правда, иногда подставляла, почти по-детски. Однажды вручила историю болезни и молоденькую, незнакомую пациентку и отправила на комиссию:

- Пойдёте и доложите. Надо продлить инвалидность.

- Что докладывать?

- Там всё написано, - заведующая показала на историю болезни толстым пальцем.

Ольга знала, что почерк тиранши нечитабелен, но возразить побоялась. На комиссии доложить она не смогла, но, к её удивлению, члены комиссии знали об особенностях взаимодействия Екатерины Фёдоровны с молодыми симпатичными врачами и просто всё подписали.

- Доложили? - испытывающе вопрошала Ольгу заведующая по возвращении в отделение.

- Да. Продлили инвалидность.

Екатерина Фёдоровна поджала губы и стала планировать очереднуюпакость.

В отделении появилась новая пациентка. Она была знакомой Ольги: летом отдыхали вместе на одной студенческой базе. Её было так жалко! Девушка страдала депрессией и провела много дней одна на съёмной квартире, закрывшись изнутри, никуда не выходя и никого к себе не пуская. Родным пришлось ломать дверь, чтобы госпитализировать затворницу. Нина (так её звали) с Ольгой разговаривала мало. Она ни с кем не общалась. Но однажды сама подошла и попросила купить ей сигарет. Обрадованная Ольга тут же выполнила просьбу. Курение было ограничено, но не запрещено в отделении. Через пару часов она стояла перед заведующей и старшей сестрой, которые отчитывали её за неэтичное поведение. Суть претензий сводилась к тому, что Ольга проявила не доброту, а попустительствовала вредной привычке.

- Режим пациентов и передача им чего-либо организованы. Вы, Ольга Валентиновна, вмешиваетесь туда, куда вас не просят! У кого вы спросили разрешения?

- Извините, пожалуйста. Другие больные курят- и я подумала, что можно.

- Вы ещё очень молоды! Такое поведение говорит о безответственности. Вероятно,вы и сами курите?

- Нет.

Но это уже не имело значения. В глазах заведующей и старшей Ольга стала курящей, а значит, развратной женщиной. И такой статус позволил унижать Ольгу дальше.

Екатерина Фёдоровна как-то стала рассказывать заглянувшей приятельнице, тоже врачу, о том, как нынче распустилась молодёжь:

- Вот и Ольга Валентиновна, - она показала тяжёлой ладонью на сидящую в углу Ольгу, - в своём юном возрасте уже курит, и выпивает, и шляется где попало!

У Ольги отвисла челюсть от такого вранья:

- Что вы говорите, Екатерина Фёдоровна? Зачем?

- А потому, что вам никто этого не скажет! Кто-то же должен раскрыть вам глаза!

Но апогеем унижения стало обвинение в воровстве. Не придумав ничего лучше, Екатерина Фёдоровна приписала пропажу со стены врачебного кабинета дешёвой репродукции какого-то абстрактного шедевра Ольге. Ольга сильно подозревала, что заведующая сама сняла со стены эту картинку. Кому она ещё нужна?

Ольга рыдала в пустых больничных коридорах. На коже появились зудящие прыщи. Она перестала обедать, потому что обеды традиционно проходили вместе с заведующей. В отделении она проводила всё меньше времени и этим подтверждала свою никчёмную репутацию.

После очередного семинара у Казанцева, утвердившись про себя в его благосклонности (профессор похвалил за хороший разбор случая шизофрении), Ольга попросилась на беседу.

- Можно? - спросила она, заглядывая в дверь профессорского кабинета, пахнущего табаком и корвалолом.

- А! Заходите, заходите, Оленька. Чем помочь?

- Я хотела попросить вас перевести меня из первого отделения в любое другое.

- А в чём дело?

Ольга смотрела на лицо наставника и вдруг поняла, что он всё знает. Про её мучения и про зловредность заведующей - и как-то даже ухмыляется.

- Я совсем там не ко двору. Екатерина Фёдоровна открыто и публично оскорбляет меня, не говоря уже об обвинении в воровстве. Бездоказательном, разумеется. Да и ничего не показывает, не объясняет. Это просто мука, никакой пользы нет, - Ольга почти плакала.

Профессор вздохнул, заговорил, глядя в сторону и вертя на столе безделушку:

- Ольга Валентиновна, вы собрались стать врачом. У вас впереди будет ещё много трудностей. Будет много самодуров начальников. Нельзя отступать перед первыми же препятствиями. Отнеситесь к этому периоду как к испытанию. Этот опыт будет очень ценным для вашего будущего.

- Я пришла с этой просьбой не сразу, а когда убедилась, что никакой реальной пользы в изучении психиатрии пребывание в этом отделении не даёт.

- Я не могу вас перевести. Это роняет престиж кафедры. Извините. Придётся потерпеть.

Профессор не знал, что именно этот разговор положит начало тому противоборству, которое в итоге Ольга окажет его собственному самодурству. А самодурства у знаменитого профессора Казанцева было в избытке.

Разговор с профессором неделю крутился в голове. "Престиж он уронить боится, - ворчала про себя Ольга. - То, что он врачей матом кроет, унижает публично, видимо, престиж поднимает до небес". В упрямстве Казанцева чувствовалась какая-то садисткая расчётливость. Вслух возражать дальше Ольга не могла. Недовольство учителя было страшнее, чем унижения в отделении. Боясь потерять расположение любимого профессора, Ольга согласилась страдать, находя в этом даже какое-то героическое утешение: вытерпеть ради любви. Но это работало вообще, а в каждом конкретном случае слёзы всё равно текли.

Одним утром, выслушав от Екатерины Фёдоровны нотацию о правописании (Ольга написала "расстройство" с одной С) и, конечно, о своём низком уровне образованности и ума, она, хлюпая носом, зашла на кафедру. Там в облаках перегара изучал расписание на стене профессор Галин.

- Доброе утро, Оля. Кофе хочешь?

Ольга всхлипнула ещё разок и пошла в прокуренный профессорский кабинет. Галин сел за стол, заваленный всякой всячиной: обработанными и необработанными полудрагоценными камнями, сигаретами и пепельницами, кусочками серебристой проволоки, кофейными крумжками и рюмочками, книжками и флакончиками с чернилами. Галантно предложил сигарету. Налил Ольге кофе в изящную чашечку с отколотой ручкой. На электроплитке в соседней комнатке что-то забулькало, и он, спохватившись, побежал туда, оставив гостью изучать свои сокровища.

Ольга разглядывала приборы непонятного назначения на книжных полках, старинные корешки книг, разномастные статуэтки, фотографии и иконы на стенах. Они преломлялись сквозь слёзы. Золотистый свет от икон и багетов растекался, и кабинет казался залитым медовым светом и обретал солёно-кофейный привкус. "Блин, как же тут хорошо, - млела Ольга, - снаружи кажется, что тут берлога и помойка, а на самом деле так красиво! И вкусно пахнет".

- Что случилось, плакса? - весело спросил хозяин из-за двери, на которой висело застиранное полотенце.

- Заведующая меня всё время ругает, - по-детски пожаловалась Ольга, и слёзы покатились быстрее, как будто обрадовались, что есть кому на них посмотреть.

- Это Катька, что ли? - смеялся Галин. - Да она просто недотраханная вечно. Кому она нужна, такая стерва?!

Ольга на миг подавилась кофе со слезами, после чего слёзы сразу высохли. Похабник Галин стянул с двери полотенце и вышел, вытирая руки и клеёнчатый фартук. Из подсобки потянуло какой-то едкой химией.

- А тут ты! Такая...молочной спелости...попа как орех. Пожалела бы старуху, - профессор уже сидел напротив, и искорки в его глазах достреливали до Ольгина лица.

Она беспомощно заулыбалась. Чтобы скрыть своё смущение, уткнулась в кофейную чашку за последними каплями.

- Спасибо вам за... сочувствие и за... такое глубокое... понимание.

- Глубоко - это мы можем! Ты заходи вечерком. На чашечку...

Несмотря на такой эмоционально-стрессовый подход, терапия удалась. Теперь из головы никак не выходил нарисованный Галиным образ "Катьки". Действительно,было бы странно обижаться на столь обделённого человека. Вспоминая разудало-пошловатый диалог, Ольга становилась неприлично счастливой и какой-то раздетой. Но при этом благодарной.

Реакция профессоров на Ольгину беду возвращала те противоречивые ощущения сочетания гениальности и безобразия, которые уже начали уходить, потому что кафедральные жители становились близкими людьми. А в близких перестают замечаться странности. Неряшливость в одежде или пьянство компенсировались потрясающим чувством юмора, интересными разговорами, виртуозными клиническими разборами. Сотрудники кафедры - пятеро преподавателей и две лаборантки - регулярно устраивали посиделки за коньяком по поводу дней рождения и праздников. Соревновались в изысканности тостов и слушали рассказы профессора Казанцева о заграничных командировках.

Теперь в их круг входила и Ольга. Она вроде была и преподавателем, и в то же время женщиной. Поэтому познавала кафедральную жизнь с обеих сторон. Нарезая колбасу в лаборантской, она слушала женские сплетни. Причём если оставалась только с одной из лаборанток, то слушала сплетни про другую. Обе обожали мужчин. Трепетали перед ними. Более молодая Раечка была любовницей Зверюги. Более пожилая Камила Вагеновна была соратницей заведующего Казанцева. Заочно они ненавидели: Камила- профессора Гамлина, а Раечка, соответственно, - профессора Казанцева. И самоотверженно защищали своего и очерняли чужого в закрытых женских перепалках. Ольга трепетала перед Казанцевым, но сблизиться с ним не могла. Мешал какой-то внутренний протест против его гегемонии. И побаивалась Гамлина, который, когда был навеселе, то есть часто, норовил прижать Ольгу в углу или погладить по заднице, а это было смертельно опасно: Раечка могла и отравить. На кафедре уже ходили легенды про её неистовую ревность и коварство. Пару лет назад профессор Казанцев сделал капитальный ремонт в своём кабинете, после того как нашёл ртутные шарики на полу. История умалчивает, как он пришёл к выводу, что это Раечка пыталась отравить его, чтобы любимый занял место заведующего. Позаведовав в новёхоньком кабинете, Казанцев перебрался в другой, вероятно опасаясь, что всю ртуть убрать не удалось.

Ольга часто задумывалась: "Что, если я не случайно здесь? Может, я похожа на них? Если у каждого сотрудника кафедры есть и талант, и изъян, может, и я такая же?" Но ни талантов, ни подобных изъянов она в себе не находила, что даже несколько расстраивало. Казанцев и Кривицкий могли процитировать книги, которые когда-то читали, и помнили все синдромы по фамилиям описавших их психиатров. Галин мог поставить точный диагноз, будучи в хлам пьяным, и знал наизусть стихи Омара Хайяма и Губермана. Были ещё два ассистента, тоже защищённые. У всех были основательные диссертационные исследования. Они были учёными! Ольга не обладала какой-то особенной памятью и не чувствовала в себе исследователя. Её слишком занимали уже открытые и изученные кем-то болезни. "Я посредственность. Потребитель. Я не из тех, кто может что-то увидеть сам. Я могу лишь восхищаться талантами и достижениями других. Но хотя это и маловероятно, я, возможно, не сволочь и не алкоголик. Время покажет". Из восьми ординаторов, посещавших семинары, Ольга единственная стала кафедральным сотрудником. Она чувствовала, что ориентируется в психиатрии уже лучше однокашников, но авторитет неординарных мужчин довлел, не позволял отпустить себя, чтобы осмелеть и начать собственную работу.

Несмотря на то, что профессор Казанцев отказал в переводе в другое отделение, разговоры с ним и с профессором Галиным всё-таки помогли. Ольга поняла, что нет заинтересованных лиц, в том, что бы она хорошо выполняла работу в отделении. Теперь Ольга ходила туда редко и только по надобности. Эскапады Екатерины Фёдоровны перестали её обижать. Они, как и сама заведующая, перестали существовать для Ольги. Тиранша ещё немного позлилась, а потом махнула рукой на "бездарную глупую лентяйку". После Нового года Ольга сама перешла в другое отделение, договорившись с его заведующей и ни у кого не спрашивая разрешения. Она, конечно, волновалась и ждала реакции Казанцева. Но он ничего не сказал. Мучения кончились, и началась замечательная пора, когда и учёба, и практика радовали и увлекали.

Ольге доверили вести студенческие группы, выбирать больных для демонстрации студентам. Появились лёгкость и озорство. Например, в одной непослушной студенческой группе, в которой долговязые парни подтрунивали над преподавательницей, почти ровесницей, Ольга демонстрировала бывшего сотрудника железной дороги. Его голову лет десять назад пробило рельсом, сорвавшимся с подъёмного крана при погрузке. Рабочий выжил. Но его голова стала страшной формы с глубоким вдавлением на лбу. А сам он теперь обладал интеллектом гусеницы и грубыми обезьяньими эмоциями. Следующие два занятия студенты были смирными. В общем, жизнь налаживалась.

Как-то поздним зимним вечером, когда закончилось заседание студенческого кружка по психиатрии, Ольга закрывала хлипкие кафедральные двери и выключала свет. Профессор Казанцев тоже припозднился. Он сидел в кабинете, вздыхал. Пахло корвалолом. Когда Ольга шла к кабинету поторопить профессора, ей послышались тихие и злые ругательства.

- Мы закончили. Вы идёте домой, а то мне надо всё закрыть? - прервала его брань Ольга.

- Да, Оленька, сейчас, - профессор ответил грустно, выглядел старым и ветхим.

Они вместе спустились по тёмной лестнице, вышли в морозную звёздную ночь. Снег свежо и вкусно хрустел под ногами. "Он мёрзнет, наверное?- думала Ольга. Ей не нравились старенькое пальто и хлипкая шляпа учителя. - Столько учеников, пациентов - и при этом о нём некому позаботиться". Жена у Казанцева была, как водится у профессоров, вторая и моложе. И они очень дорожили друг другом. Казанцев рассказывал иногда под коньячок, как влюбился в свою ученицу, оставил первую жену и женился на увлечённой психиатрией девушке. Они были счастливой парой, но увлечённость наукой не согревает зимней ночью. "Докторицы из нашей больницы с энскими изменениями личности, которых он так презирает, точно покупают мужьям тёплые пальто. Или замужем за мужчинами, которые сами могут его купить". Так они тихонько шли, каждый думал свои грустные мысли.

Выйдя из больничного сада, они ещё помёрзли на остановке. Подошёл троллейбус с перистыми узорами на окнах. Профессор галантно пропустил Ольгу вперёд, и она отдала кондуктору монетку. Казанцев вошёл вторым, тоже протянул монету кондуктору, но тот махнул рукой и сочувственно сказал:

-Не надо, отец. Езжай так.

-Как это "не надо"? Возьмите за проезд!

- Не надо, - дрогнувшим голосом сказал мужчина, смутился и побыстрее отошёл подальше.

Профессор крякнул, пожал плечом и сел рядом с Ольгой:

- Оленька, мне бы хотелось пригласить вас завтра на консилиум. Важно ваше мнение. Будем смотреть сложного пациента. Придёте?

У Ольги загорелось в груди.

- Конечно! Спасибо!

Остаток пути она мысленно прыгала по троллейбусу от счастья и любви к Казанцеву. Понятно, что он польстил. Но Ольге казалось, что это приглашение в круг профессионалов, это признание. "Надо только быть внимательной, не ляпнуть глупость, не выдать гордости за себя", - суетилась радость в мозгу.

В назначенный час кафедральные сотрудники собрались в кабинете заведующего на консилиум. Почему-то не было профессора Гамлина. Казанцев начал. Он развернул толстую историю болезни, нервно заговорил:

- На нашей кафедре сложилась сложная и, на мой взгляд, неприемлемая ситуация. Наталья Ивановна из седьмого отделения попросила о консультации. У неё был непонятный больной. Вот этот, - профессор стукнул тыльной стороной ладони в зашелестевший том. - И я выполнил её просьбу. А вчера я решил показать этого интересного пациента студентам. Взял его на занятие - и вот! Обнаружил, что днём позднее моей консультации его консультировал профессор Галин.

В кабинете повисла гнетущая пауза. Настенные кварцевые часы противно цокали прямо у Ольги над головой. Кривицкий тяжело и как-то судорожно вздохнул. Оба ассистента смотрели в пол.

- Диагноз изменён, изменена схема лечения. Весь этот манёвр проведён за моей спиной. Гнусная цель ясна. Но я не могу допустить, чтобы по вине интригующих нечистоплотных людей пострадал пациент. Поэтому предлагаю ещё раз изучить этот случай и установить правильный диагноз, опираясь на клиническую картину болезни, а не на желание смешать с грязью коллегу.

Голос профессора был напряжён до мелкой металлической дрожи. Он стал высоким, как у истеричной женщины. Лицо побелело. После новой паузы, во время которой Ольга пялилась машинально на маленькое кофейное пятнышко на жёлтом галстуке Казанцева, она вдруг встала и громко спросила:

- Вы уверены, что всё именно так? Что повторная консультация не ошибка персонала, который просто дважды привёл пациента "к профессору"? Может, нет никакого заговора?

Никто ей не ответил. Ольга вдруг обнаружила себя торчащей стоя среди поникших мужчин и заставила ноги согнуться, чтобы сесть. Опять уставилась на пятнышко. Ольга к этому пятнышку успела привыкнуть. Оно там было с начала семестра.

Первым не выдержал Кривицкий:

- Ну что ж, давайте глянем. Позвать больного?

Разбор не показался Ольге примечательным. Она не увидела необычных симптомов. Случай был простой. Разве что профессор особенно напирал на выявление симптомов, подтверждающих его диагноз, и несколько обесценивал симптомы, подтверждающие диагноз Гамлина.

Больного отпустили, и каждый из присутствующих, по задумке Казанцева, должен был высказать своё мнение. Кривицкий и ассистенты аккуратно высказались. Согласились с профессорским диагнозом. Ольга молчала.

- А вы что думаете, Ольга Валентиновна? - твёрдым голосом сознающего свою правоту специалиста спросил руководитель кафедры.

- Вероятно, вы правы насчёт диагноза. Меня ваши доводы убедили. Я думаю, мнения доцента и двух ассистентов вполне достаточно, для того чтобы заключение было весомым. Я ничего подписывать не стану. Мне не хочется влезать в спор двух профессоров, - Ольга поняла, что снова стоит как на уроке у доски.

- Чистенькая хотите остаться? - зло спросил Казанцев.

- Хочу.

Ольга попрощалась и вышла.

Никто ни разу не прокомментировал консилиум или поведение Ольги. Оставалось загадкой, намеренно ли проводилась повторная консультация. Ольга не сомневалась, что "заговор с целью очернить Казанцева" был только в воображении самого Казанцева. Но зачем Галин консультировал пациента с установленным диагнозом, наверняка зная о подозрительности и болезненном самолюбии начальника, она понять не могла. Внутри себя она списала этот поступок на алкогольную забывчивость и небрежность Галина.

На улице стояла оттепель. Недавно сверкавший в свете звёзд снег осел, прогнил и грязными кляксами лепился в тени. На душе у Ольги было так же грязно и тоскливо. Было легко простить кофейное пятнышко на галстуке одного профессора и распущенность другого, потому что это были их неотъемлемые части и Ольга полюбила их целиком, с этими их неточностями. Но как совместить в одном чувстве любовь и презрение, было непонятно. Они никак не уживались. Можно было любить или презирать. Это было, пожалуй, одинаково страстно и увлекательно. Но долго бросаться из стороны в сторону было невозможно.

Постепенно профессорские образы из обожаемых либо ненавистных становились пёстрыми, мозаичными, теряли волшебную целостность уникальности и превращались в образы обычных людей - слабых и несчастных, нелепо раздувающих свою значимость, чтобы они сами и все вокруг не замечали их немощи. А Ольга осталась без любви.