Море. Безбрежное, мягкое, глубокое, просто бездонное, мертвое, живое, ласковое, бушующее, смиренное, убивающее, воскрешающее, рождающее. Не голубое, сейчас оно снова мерзко-сиреневое. Оно вокруг, оно создало мой мир. Оно и есть мой мир. Когда я стану морем, этого мира не будет, а я вырвусь отсюда. Или не стану. Мне все равно. Сиреневые волны ласкают взгляд, успокаивают, гипнотизируют. Я могу так сидеть часами, годами, веками. Это мой совершенный мир. Я могу творить, он может творить сам по моей воле. Но настоящее только здесь и сейчас, оно вечно, совершенно и ненавистно.
***
Первая попытка сбежать была похожа на миллион остальных и была столь же безуспешна. Способ, позже ставший привычным, был, казалось, единственным. Я взглянул "последний" раз на столб, повернулся к нему спиной и пошел. Столб был здесь единственной вещью, напоминавшей о доме. К тому же, только он не был частью пустыни. Когда я только появился здесь, мир представлял из себя сплошной бескрайний фиолетовый туман. Я от испуга почти сразу сотворил землю. И хотя потом научился переделывать ее в зеленые поляны, горы или лунный ландшафт, она все равно периодически сама возвращалась к первоначальному образу бескрайней желтой пустыни. В свой первый побег я еще не умел делать твердую почву, вот и шел, утопая в песке, оставляя глубокие полоски следов, расшвыривая песок резкими движениями. Физической усталости я не ощущал, потому что не хотел ее. За спиной оставалось мое второе творение - резной столб вроде древних ритуальных деревяшек. Он был мной создан, чтоб иметь хоть какой-то ориентир в мире. Обычно ничто тварное здесь не было стабильным и норовило раствориться в небе или песке. Но на столб мир отреагировал благосклонно, не давая менять ни единой черточки. Так и красовались в экуменическом хаосе созданные моим подсознанием руны, латинские и еврейские буквы в соседстве с псевдоегипетскими иероглифами. Английские и русские слова были настоящими, правда, не несли смысла. В центре вызывающе горделиво торчали два больших иероглифа названия китайской лапши. Столб был моей гордостью, он не давал сойти с ума и помогал относиться к миру фиолетового тумана с юмором. В первый свой побег я мысленно попрощался с этим пупом мира - конечно, я не был уверен в успехе, скорее, шел умирать.
Первую сотню шагов я одолел в хорошем расположении духа. Небо перестало быть сиреневым давящим потолком, а явило подобие земного купола. В вышине появились две точки парящих орлов. Тогда я не знал границ своих возможностей, не понимал, что птицы мое творение, а не мира. А уж увидев бутон какого-то цветка, я принялся напевать от уверенности в успехе. Ростки пробивались сквозь песок, казалось - скоро здесь будет бескрайнее поле. Даже пусть и маковое - смерть во сне от наркотического дурмана и тогда, и сейчас мне казалась более привлекательной, чем вечное созерцание пустыни. Я оглядел поле: маки пробивались везде, еще час, и будет трудно идти по колено в цветах.
Назад я оглянулся, только любуясь цветочным полем, - и упал навзничь. В десятке метров позади меня стоял столб. Мой родной, гадкий, осточертевший, с логотипом лапши, хотя, когда я уходил, этим иероглифы были с другой стороны. Я закрыл глаза, открыл. Столб стоял, а цветов не было.
***
Достигнуть всемогущества просто. Тысячи дорог звали меня яркой рекламой. Кто-то вешал неброские скупые вывески, эти ребята быстро прогорали. Человек хочет побыть желанным. Пока не сделал выбор, ты свободен, испытываешь гордость от ощущения своей значимости. Ты царь для великих гуру, познавших все тайны вселенной, кроме одной - как завоевать именно твое сердце. Часть учителей, не найдя достаточной для прокормления паствы, шли на ухищрения, разрешая пробные занятия в бесплатном режиме. Иногда даже угощали растворимым кофе с печеньем. Как ни странно, печенье всегда было отвратительным, а кофе неплохим. Учителя, не признающие употребления кофе и печенья, исчезли первыми, не найдя учеников.
Я не помню, когда перестал искать пути и смыслы, а начал просто ходить по школам, поглощая печенье, к которому мои зубы и десны тогда уже привыкли. Меня не интересовали отличия, боевые искусства, откровения. Фактически, это было простым хобби. Я узнавал своих на улице без всяких отращенных на мизинце ногтей и тайных знаков на одежде. Мне надо было только взглянуть на глаза проходящего мимо человека, как я сразу относил его к небольшой группе своих или к тупой безликой массе большинства. Своим я улыбался и кивал, свои почему-то никогда не отвечали, спрятав взгляд, спешили прочь. В них не было ничего выделяющего из толпы, они это знали, поэтому боялись. Этого я не понимал, ведь все так просто - их выдавал взгляд: мечущийся, невнимательный, словно ищущий вывеску новой школы. У нас у всех была только одна проблема - мы не останавливались. Когда очередная школа была пройдена, ступень получена, - ворота в новый мир почему-то не открывались, дорога из желтого кирпича не вела к исполнению желаний. Кто-то оставался учить неофитов, устав от странствий. Их глаза бегали уже меньше, но в толпе я узнавал и таких. Они не открывали пути, но садились на перекрестке, указывая дорогу странникам за умеренную плату. В болото заведет совет или ко дворцу, скрывающемуся за следующим поворотом, они не знали и не хотели знать. Меняя школы ежедневно, как носки, я всегда знал только одно - таким учителем я точно не буду.
Новая школа не обещала легкого пути, но не заморачивалась особо сложными техниками и древними трактатами в вольном переводе местного гуру. Во всем эта школа была средней. Снимали типовой зал, не разменивались на единоборства, давали на прохождение стандартный один год. Не доставали особой рекламой, только аббревиатура названия школы и домашний телефон в бесплатных газетах. Не обещали сверхрезультатов, но синица в виде ясновидения и знания своих перерождений была довольно жирной. Имена основателей мне ничего не говорили, те занимались фундаментальной наукой во время перестройки и вовремя ушли туда, где труд оплачивается и применяется. Думаю, зарабатывать стали больше, а сама работа изменилась мало. За последние несколько лет бывшие ученые, а ныне успешные бизнесмены с претензией на портфели местной гордумы, придумали дыхательную технику. Способ старый, практически - это мой первый опыт по открыванию пути. Чередование быстрого дыхания при минимальном движении грудины и медленного с тошнотворно глубокими вдохами в сложном ритме. Ошалевший мозг давал интересные картинки без использования противозаконной химии. В этой школе разница была в гипнотическом воздействии, шедшем от на первый взгляд бесполезного ведущего. Когда-то я был уверен в собственной негипнабельности; в одной из школ мне доказали противоположное, заставив отдать бумажник. Попытались вернуть с извинениями, когда я вернулся на следующий день, и с радостью поделились парой секретов в обмен на деньги из бумажника и молчание. В общем, гипноз я заметил сразу, поэтому работал не с группой, а сам. Шоу было поставлено прекрасно, дома ни у кого ничего не должно было поучиться, в результате после бесплатного сеанса мало кто уходил из школы. Я сосредоточился не на дыхании, а на ведущем - мои легкие, тренированные годами посещений подобных собраний в сотнях городов и тысячах школ, работали автоматически. Я был сильнее ведущего, но он, пусть и с трудом, открывал дороги туда, куда в одиночку я не пробился бы никогда. Я гипнотизировал ведущего, тот работал с залом уже моим кодом, добавленным в его мантры. Зал с радостью возвращал странный сигнал. Это был эзовирус, когда все две сотни человек работали на меня, хотя сознательно только занимались дыхательной техникой. Я никого не подчинял, но был той свечой, которую отражали сотни зеркал в лабиринте. Повинуясь какому-то внутреннему приказу, я вышел перед аудиторией и взглянул в сотни глаз, отразившись в каждой паре так четко, как ни одно зеркало не может это сделать. Я почувствовал себя богом, потом Богом, потом очутился здесь.
***
Я, я, я, Я, Я, Я! Я!!! Я, я, я.. я?
Мне было очень больно и плохо. Всегда трудно просыпаться от наркоза, почему-то всегда тошнит, чем бы я себя ни усыплял. Способ с наркозом я придумал сразу после своего первого неудачного побега. Тогда я от злости сотворил цианистый калий, в виде огромного миндального зерна, потому что настоящего никогда не видел. Съел и провалился в длинный кошмарный сон - только чтоб очнуться через некоторое время в луже собственной рвоты.
Ничто так не поднимает настроение, как неудачный суицид. Тем более, я наконец открыл в себе творца. Если раньше я считал все чудеса подарками от неизвестного хозяина, как в "Аленьком цветочке", то теперь был совершенно уверен в своем одиночестве. Проникнувшись неожиданным всевластием, начал валять дурака, как появлявшийся и исчезающий Бильбо, когда он овладел кольцом.
Творил море и катался на серфе. Делал горы и поднимался на Эверест. На вершине неожиданно вспомнил про недостаток кислорода, пришлось телепортироваться вниз, пока не лопнули глаза, начавшие вылезать из орбит, как у героев на Марсе в старом фильме. Сделал трассу и гонялся на "ламборгини", каждый раз выигрывая на круге одну десятую секунды. Разгон до сотни за три и две десятых меня не устроил, но на машине-ракете ездить стало скучно. Сотворил вертолет, управляемый единственным джойстиком, и спрыгнул несколько раз с парашютом и даже один раз без. От страха неожиданно сотворил озеро, но все равно очень больно стукнулся о воду. Прыжок без парашюта решил не повторять. А с ним мне было скучно - без опыта прыжков спуск был монотонным и, кроме желания побыстрее очутиться на земле, эмоций не вызывал. Сделал огромный стол с кучей своей любимой еды и поглощал ее без насыщения, разрастаясь, как Гаргантюа. И это надоело, щелчком пальцев стол был отправлен в небытие, а мое тело снова выглядело соразмерным окружающему миру.
Убедившись в своей неуязвимости, я перестал радоваться любым адреналиновым забавам. И тогда принялся строить библиотеку. Здание выглядело эклектичной пародией на Мавзолей и античные храмы одновременно: между колоннами высилась исполинская дверь, по стенам шли квадратные бойницы, а крыши не было вообще. Внутри было в меру сухо и чисто, рядами шли полки с книгами, папирусами, свитками и прочими каменными табличками всех времен и народов, на которых любой достойный воспоминания автор оставил свои бесценные мысли. С улыбкой отложил берестяную грамоту, где один подросток обзывал другого, и взял "Маятник Фуко". Никак руки не доходили, а тут книга сама просилась в руки. Я полюбовался на обложку, вдохнул неповторимый книжный запах, открыл первую страницу - белая, это не страница, а картон, приклеивающий обложку. Вторая белая, третья, четвертая, шестая... Книга состояла из чистых листов.
Сотворил телевизор - по всем каналам шли старые фильмы и повторы давно просмотренных мною передач с искажениями и помехами. Самыми яркими и точными оказались рекламные ролики - тут меня память не подвела. Взял с полки "Мастера и Маргариту". Тут страницы не были белыми, но вымаранными. Шли отдельные фразы и слова, потом целые страницы ничего не было. Книга начиналась с "...главное не то, что человек смертен, а то, что он внезапно смертен" в главе "Чистые пруды. Явление незнакомца". Я криво ухмыльнулся и поджег библиотеку. Потом сотворил бутылку эфира и провалился в сон с кошмарами.
***
Мне никак не удавались люди. Звери, мертвецы, роботы - сколько угодно. Настоящий человек не получился ни разу. Собственно, только поэтому я и уверен в своем возвращении. Ни исчезновение суперспособностей, ни явная реалистичность происходящего сейчас вокруг не убеждают меня так сильно, как любой встретившийся мне человек. Каждому из них я улыбаюсь и бросаюсь на встречу, проверяя теплоту кожи, упругость мышц, блеск в глазах и запах изо рта. Любуюсь каждой черточкой тела. Людям это категорически не нравится - меня даже заперли в сумасшедший дом. Ко мне раньше приходили медсестрички, но перестали после нескольких моих попыток их раздеть. Нет, я не хотел чего такого, просто любовался настоящими людьми. Санитаров я тоже регулярно пытаюсь раздеть, за что они меня с такой же периодичностью бьют. Я не в обиде, мне нравится любое прикосновение, пусть даже кулака.
Возможно, кому-то интересно, как я наконец выбрался. О, это не так уж интересно. То есть, к идее я шел долго, но после удачи не склонен считать ее таким уж большим открытием, наверняка это был не единственный способ. Тогда я просто улетел далеко к звездам, которых даже не видно с Земли, и бросился к своей планете со скоростью света, одновременно телепортируясь назад. Таким образом, я увидел самого себя - и еще, и еще, и еще. Я оставлял шлейф, как мышка на тормозящем компьютере, и все "я" были живыми и настоящими. Я телепортировался в последний главный раз сбоку от шлейфа и взглянул на себя, отразившись в миллионе глаз. Миллион и один я улыбнулись, закрыли глаза, а очнулись на Земле в единственном теле.
Мне хорошо в моей белой палате. Но если я слишком долго не вижу людей, стены теряют чистоту, постепенно отдавая синим и почти сразу ненавистным фиолетовым, и мне срочно надо увидеть человека, чтоб убедиться в реальности мира. Тогда стены побелеют, а я успокоюсь. И сейчас вот это происходит опять!