Рассказы
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
РАССКАЗЫ
One man only
Нет, ему не забыть эти шаги в коридоре. Хруст плохо настеленного паркета, приглушенный ковровой дорожкой. Мерная поступь молодой женщины...
Эти шаги. Они слышатся сперва отдаленно, так, что вовсе не угадать, к нему ли они стремятся. Но их звук нарастает, свидетельствуя о приближении идущего. Еще несколько шагов.
— Я остаюсь, — только и сказала молодая женщина в телефонную трубку кому-то.
Потом она как бы совсем успокоилась, села напротив и спросила его:
— А кто вы?
И что ей ответить? Кто он ей? Всем этим людям? Тому случайному попутчику, соседу по купе, как-то стыдливо вводившему себе в руку инсулин? Чиновникам таможни, тупо проверявшим его документы и кладь? Прохвосту-бармену, с недоброй улыбкой набивавшемуся в знакомые? Этим людям, просившим его заполнить регистрационную карточку? Что написать в этой карте? Он хмыкнул, вспомнив прошлый случай в магазине. Рыженькая девица-продавец выставила на прилавок дезодоранты для мужчин: «Вот. Какой вам? «Черный лед», «Северный путь» или «Одинокий мужчина»?» Он взял баллончик и прочитал: «One man only».
— Я одинокий мужчина, — тихо сказал он теперь, сидя перед молодой женщиной.
— Как вам у нас? — бармен странно прикусывал нижнюю губу после фразы.
— Я бывал здесь. Сто лет назад, — криво ответил он.
— Да вы долгожитель! — улыбнулся бармен. — Сейчас все по-другому. Так ведь?
Ему не хотелось говорить. Он молча вертел ключ, скрепленный кольцом с большой латунной бляхой. На бляхе был выбит номер его комнаты.
— Сейчас мало постояльцев, — бармен снова прикусил губу. — Не сезон. И здесь, в баре, почти никого. Хозяин планирует ремонт.
Нужно было как-то развязаться с этим. Он допил коньяк, положил на стойку ключ и вынул бумажник. «Вот тебе, милый». Он дал бармену хорошие чаевые и собрался уходить.
— Вы сняли неважные апартаменты, — бармен посмотрел на бляху, убирая рюмку со стойки. — А впрочем... Девочка не нужна?
— Что?
— Хотите девочку в номер?
— Не люблю вульгарных женщин, — сказал он, слезая с табурета.
— Я понял. Есть что надо, — бармен понизил голос. — Хорошие манеры... и формы.
— Вы не поняли...
Бармена позвали с другого конца стойки, тот занялся долгожданными посетителями.
Он приплелся в свой номер. Дорожная усталость вернулась к нему. Не снимая костюма, он лег на рыхлую кровать, застланную линялым покрывалом. Он закинул правую руку — тыльная сторона ладони закрыла лоб и брови. «Зачем я приехал сюда? Что за придурь?» — думал он. Нет, это не придурь — он вспомнил, как говорил себе: «Я еду на свиданье с молодостью» и идиотски ухмылялся. И что эта молодость? Да вон она, в том польском особняке в конце улицы, выходящей на взморье. Он снимал комнату в чердачном этаже и встречался там с той, самой первой, ради которой пустил свою жизнь как камень с горы. Но это было потом. А тогда пахло сырым деревом и угольной гарью на лестнице, ведущей к ним под крышу.
Но сейчас он знал, что даже не подойдет к тому дому. Пустое.
Сон ли то был? Он встал, шагнул к столу и принялся разбирать бумаги. В дверь постучали.
— Да! — крикнул он.
Но никто не вошел. Он собрал бумаги в стопку. Сам открыл дверь. За порогом стояла молодая женщина.
— По-моему, я не ошиблась, — как бы в подтверждение женщина посмотрела на номер двери.
Он молчал.
— Вы разрешите мне войти? — сказала она наконец.
— Да, конечно. Входите.
Она вошла и остановилась среди комнаты. Он не разглядывал ее, а просто долго смотрел в это хорошее лицо. Молодая женщина совсем не казалась вульгарной.
— Ну как? — спросила молодая женщина, выдержав его взгляд.
— Что?
— Как я вам? Подхожу или нет? — она продолжала терпеть унижение.
— Да, конечно. Вы нравитесь мне.
— И что же мне делать?..
Он понял, что выглядит сущим выродком.
— Может быть, вы останетесь? — почти попросил он ее.
— Какая безобразная комната, — сказала женщина. — Никогда не думала, что такие здесь еще сохранились.
— Каждый имеет то, что заслуживает, — ответил он.
— Но почему? — молодая женщина прямо поглядела на него. Его слова обидели ее — она приняла их на свой счет.
Он понял это и стал невнятно оправдываться:
— Так бывает. Люди часто недовольны тем, что имеют, то и дело жалуются на жизнь. Но проходит время, и, оглядываясь назад, мы с умилением смотрим в прошлое. Потому, в сущности, не все так дурно.
— И правда. Ведь все будет хорошо? — с надеждой спросила молодая женщина и снова оглядела блеклые обои. — Во всяком случае, мне здесь не жить.
— Мне тоже.
Молодая женщина решилась. Она встала, вынула из несессера салфетку и подошла к зеркалу.
— Не люблю пользоваться губной помадой, — сказала женщина и вытерла салфеткой губы.
Она по-детски, как фантик, свернула купюру и сунула в несессер. Потом вынула ненавистную помаду и написала телефон на его карточке:
— Может быть, захочешь еще меня увидеть.
— Я завтра уеду, — он лежал на кровати, издали изучая ее движения, словно повадку грациозного животного, — молодая женщина неспешно одевалась.
Наконец она подошла, села рядом и, будто не слыша его, игриво пролепетала:
— А теперь, дети, посчитаемся! «Вы — король, я — королева, вам направо, мне налево».
Вдруг она как-то сразу замолчала, потом выдохнула:
— Прости меня. Ты такой нежный. Если бы... Позвони, если не уедешь. Просто набери номер и назови мое имя, — женщина подала ему карточку.
— А телефон чей? — небрежно спросил он.
— Просто назови мое имя, — повторила молодая женщина.
— Но кто возьмет трубку?
— Мадам.
— Мадам? — не унимался он. — А есть имя у мадам?
— Тебе оно ни к чему. Пожалуйста. Прошу тебя...
Женщина положила голову ему на грудь так, чтобы он не видел ее лица, потом стала тихо говорить:
— Я работаю у мадам второй месяц. Она хорошо относится ко мне. Сама привозит меня к клиенту, иногда. Она водит машину. И к тебе вот. Она ждет меня сейчас внизу... А ты сегодня будешь крепко спать, вот, — и она поцеловала его так, как мать целует ребенка.
«И если уж увидишь его милость, то это будет не в последний раз», — он проснулся при этих словах и уже наяву повторил странную фразу. Кто и кому сказал ее? И о чем она? Загадка. «Да и Бог с ней!» — решил он.
Он, и в правду, хорошо выспался. Он проснулся от солнца, бившего в щель между портьерами, встал и раздвинул их. Спокойствие и выпавший за ночь снег лежали на кривых от древности растениях, на черепице покатых крыш. Тишину нарушил ровный полуденный бой часов на недалекой ратуше. Воронье с перепугу подняло над костелом гвалт.
Он проспал завтрак, но не жалел об этом. Да и что значит этот «континентальный завтрак»! Ведь, Боже, у него сегодня такой день! И он знал, что не уедет сегодня.
Он хотел окунуться в утробную тишину этого древнего мира, напитаться его бесстрастным окружением, прожить этот день спокойно: без истерик и без надрыва — пусть это останется в прошлом, уйдет к чертям!
Рыхлый мужчина вялой трусцой бежал по берегу. Доберман обгонял его, затем мчался обратно и снова преследовал мужчину. Собака резвилась, радуясь морскому ветру.
«Пирс так же скрипит, как и раньше. Как он сказал тогда, тот фотограф? «Не смотрите в объектив. Лучше слегка повернитесь — взгляд на шпиль костела. Так. Хорошо!» Я обнимаю ее за плечи, отвернувшись от нее. Позади — небо, чистый горизонт, полоса спокойного моря и белая полоса берегового песка. Больше никого и ничего. Готово! Снимок сдайте в музей».
Ожидания не обманули его. Он целый день бродил по городу, наслаждаясь покоем внутри себя и извне. Сейчас он вышел к морю. Мокрый песок сохранял его следы. Черная вода качала у берега ледяные лепешки правильной круглой формы. Он и тогда не находил объяснения этому явлению природы.
«А это конструктивистское здание, этот барабан из стекла — летний ресторан. Наверное, действительно там, в душе, есть отсек. Порожний или заполненный. Впрочем, вряд ли он бывает пустым. И если там нет ее, то обязательно есть что-то, заполняющее вакуум. Работа, творчество, путешествия... А женщина? Как там, у Фромма: мастурбация на женщине? Если женщина есть, она растекается, принимает форму этого отсека, создает иллюзию полноты существования. Вот и вчера... А этот ее медальон на длинной цепочке. Странно она брала его и держала в губах, чтобы не мешал. Помнишь, как она его называла? Оберег. Она сказала: «Это мой оберег. Ведь никогда не знаешь, кто ждет тебя там, за дверью. Конечно, я могу уйти, если клиент сразу не понравился мне. Но если я остаюсь, кто знает, что у него на уме? А этот медальон помогает мне, защищает от злых людей». А я подумал еще, мол, мракобесие какое-то... Да, кстати, ресторан. Нужно встретиться с ней и пригласить ее в ресторан. А почему не в тропический аквариум? А? Ты еще пригласи ее в боулинг, придурок. А наутро она скажет: «Теперь как честный человек ты просто обязан на мне жениться!» Господи, какой идиотизм!»
Где ж этот номер? Ах да, на карточке. А карточка? Верно, в бумажнике?
Он снял трубку, но тут же положил ее. Ему не хотелось говорить с неизвестной мадам. Как ей отрекомендоваться? Вздор какой-то! Он сел в кресло, с минуту думал, потом хлопнул дверью и спустился в бар...
— Я бы выпил чего-нибудь, да не хочется.
— Аппетит приходит во время еды, — бармен некрасиво улыбался, прикусив нижнюю губу.
— Нет, послушайте, — он стал нетерпеливо, быстро говорить. — У меня вчера была девушка.
— Да. Угодил я вам? Моими же заботами...
— Да-да... Послушайте, — он выдержал паузу. — Можно пригласить ее сегодня?
— Ту же девушку?
— Можно?
— Без вопросов! В котором часу вы ее хотите видеть?
— Да неважно!.. А если через час?
— Напомните номер вашей комнаты.
Сидеть в номере было невыносимо. Одевшись на ходу, он выбежал из гостиницы. Плащ его не спасал от сырого ветра, а обувь не годилась для ходьбы по наледи. «Подморозило. Скоро будет вовсе холодно», — лезла в голову вся чепуха. Он шел незнамо куда. Вот перекресток. На углу раньше была кондитерская. Верно. Ему сюда.
Он возвращался в гостиницу, руками обнимая два бумажных пакета. «Яблоки и трюфели, — думал он. — У меня есть яблоки и трюфели. А еще в моем кармане бутылка «Мерло». Экий фанфарон!» Он поскользнулся при своем бахвальстве и едва удержался на ногах. Пара яблок упала наземь. Он собрал их.
Его комната отапливалась неважно. Но после промозглого ветра он едва не блаженствовал, выкладывая принесенную снедь. Разобравшись с этим, он сел в широкое и низкое кресло и, прикрыв глаза, стал ждать. Еще целых четверть часа...
Эти шаги. Они слышатся сперва отдаленно. К нему ли они стремятся? Звук их все нарастал. Еще несколько шагов.
Он открыл глаза в готовности сейчас метнуться к двери. Сердце его билось. Он подумал, что глупо так сидеть, едва не цепенея от ожидания. Шаги совсем было приблизились, но тотчас стали удаляться — кто-то прошел мимо его двери. Он встал, вынул из шкафа щетку и смазал туфли обувным кремом.
«Как это было тогда легко и просто: на автостанции садишься на любой автобус и едешь куда угодно. Едешь долго, несколько часов, не зная, когда конечная станция, да и не спрашивая никого об этом. Мимо мелькают карликовые города, будто составленные детской рукой из кубиков. Несколько домиков-кубиков да остренький костельчик, несколько домиков да костельчик. А в каждом костельчике — органчик. Пионеры, забыв после школы снять красные галстуки, спешат вместе с бабушками на вечернее богослужение. И автобус прибывает на конечную станцию в сумерки. А обратно поедет только утром. И приходится ночевать в какой-нибудь захолустной гостинице, чтобы завтра отправиться в обратный путь».
«Портрет». — Магнитогорск, «Алкион», 2000.
И ты держал сосуд скудельный
Смазал туфли обувным кремом. Когда уже не на что надеяться, ты все равно призываешь ее, эту жалкую надежду. Ты призываешь ее молча. Ты просто садишься, берешь бумагу и тупо начинаешь выковыривать из своей засохшей души слова. Или вынимаешь из шкафа столовые приборы, откупориваешь бутылку. Или начищаешь туфли обувным кремом в ожидании. Нет, к черту! Ты встаешь и уходишь. Ты запираешь дверь на два, на три оборота. И нет тебя.
— Эй, заспанный лирик! «Тонкая организация души, нежные фибры». Кто говорил? Ну же, давай прояви свою тонкую организацию! Кем ты был тогда?
— Я был гадом. Пресмыкающимся гадом.
— Дальше.
— Благодаря тебе я стал человеком. Ну не сразу, конечно. Миллионы лет эволюции прошли за какие-нибудь три с половиной минуты. Благодаря тебе. Ты подошла ко мне и склонилась. Я видел твои грудки. Они едва не выпали из выреза платья. Я помню твое желтое — цыплячье — платье. И еще эти твои зеркальные босоножки... Кстати, давай заметим: ты подошла сама! Верно ведь?
— Да, я подошла.
— Ты помогла мне подняться. Сначала я встал на четвереньки. Я превратился в млекопитающее, миновав стадию териодонтов. Птицей я тоже не стал. Я стал собакой. Высунул язык и дышал вот так.
— Господи, что ты ел? Ну перестань!
— Потом скелет мой стал выпрямляться, исчезли атавистические признаки. И ты научила меня прямохождению.
«Дети Ауровиля! Настал день собраться всем вместе. Горящая стрела уже пущена! Я с вами и Зову вас и Даю вам Новейший Завет. Пора всем вам собраться в братской общине Великого Города Солнца. И да спасется тот, кто, презирая тщету земную, обратится ко Мне! Оставьте земное и придите под Мое Священное Знамя! Пущена горящая стрела! И вы, Дети Ауровиля, со Мною вместе примете ныне крещенье Очищающим Огнем...»
Сейчас ты уже не помнишь, как занесло тебя в Печатники. Верно, ты здорово перебрал в тот день. Июньское пекло разморило тебя. Асфальт, пыльный горячий асфальт. И в тебе самом все будто заасфальтировано. Ты поднимаешь тяжелую голову — и видишь белое от равнодушья светило. Ты оплываешь, как кусок окорока, опускаешься все ниже, твоя шершавая щека приникает к земле, и ты закрываешь глаза.
— Вам плохо? — кто-то склонился к тебе.
Голодная крыса очумело шарахается в коридорах лабиринта, прежде чем достигает кормушки. Говорят, если крысу регулярно пускать в один и тот же лабиринт, то уже с пятого раза она будет безошибочно проходить его. Ты был такой крысой. Петляя в переходах метрополитена, ты уже легко добирался до этих Печатников. Ты стал ежедневно наведываться туда, где потерял из виду цыплячье платье, зеркальные босоножки. Простодушно надеясь встретить их снова, ты изучил и едва не воспел это гиблое место. Было приятно ступать на мягкий и горячий, точно слоновая шкура, асфальт. Деревья отроческого вида и об одной ноге стояли по колено вымазанные известью. Казалось, на них кто-то напялил белые гольфы. Летний ветер проникал в серые жилища — там текла однообразная, как тюремная баланда, жизнь. Знал ли ты, что эту баланду разливают и на тебя?
«Как же я приговаривал, выжидая ее у метро? Забыл? «Король прогуливается в любую погоду». Вот. И почему я думал, что она снова появится там? Может быть, она была пришлой. Вдруг ее тоже случайно занесло туда, эту мою желтую? И все-таки король прогуливается в любую пого... Господи Боже мой, да она совсем не желтая! Вот она выходит из метро в сером плаще. «Не иначе скоро зима», — чертики запрыгали в моей башке. Ну и что ты будешь делать, чтобы обратить на себя внимание? Может, снова упасть на землю? Или подойти к ней с алюминиевой кружкой? Я просто пошел за ней тогда. Я уже не терял ее».
Мужчины редко глядят открыто и прямо. Твои первобытные предки не решались смотреть в упор. Так можно было вызвать ярость соперника или нападение дикого животного. Но женщина... Она должна была пристально следить за самочувствием детей и других членов рода. К тому же женщина ловит настроение мужчины. Потому у нее изначально открытый взгляд.
Ты помнишь, как это случилось? Ты стоял у нее за спиной. Помнишь, как долго ты стоял? Но все же твоя рука с чуткими, будто у слепца, пальцами коснулась ее горячего живота. И что? Она убрала твою руку? Нет. Она обернулась и посмотрела прямо в тебя. Ни страха, ни удивления не было в ее глазах. Только желание почувствовать тебя. Этот взгляд у нее от далеких праматерей.
И все от века заложенное в ней было в твоих руках. И ты держал сосуд скудельный и совсем не боялся разбить. Ветреник, да ты и не думал тогда об этом.
Ты — наблюдатель. Ее утренний туалет.
— Эй, нельзя...
На цыпочках возвращаешься в постель, падаешь ничком. Длинный волос на хрустящей подушке — задохнись, вдыхая ее запах! Белье. Ее одежда разбросана по комнате... И ты живешь и радуешься. Ты наполнен до краев. И ее молочное тепло питает тебя. Наблюдатель. Вот она устраивается перед зеркалом. Этот ее макияж. Господи, как ты любишь смотреть на нее в эти минуты! Короткие выверенные движения ее рук. Ты все это знаешь. Ты знаешь, как долго она просидит перед зеркалом.
— Уже скоро, — скажет она наконец своему отражению.
И закончив, подойдет к тебе. И ты проворчишь, как всегда, понарошку:
— И ради чего так долго прихорашиваться?
Ты знаешь это.
Ты радуешься жизни... и вдруг слышишь от нее однажды:
— Нам не надо жить во грехе.
И ты не понимаешь сначала, что значат эти слова. А потом ты находишь эти бумажки в секретере.
— Подруга принесла, — она выдергивает из твоих рук глянцевые брошюрки.
А, та сумасшедшая — губы в черной помаде, восторженная от своих месячных во время полнолуния. И зачем она рассказывает об этом?
«Дети Ауровиля! Настал день...» Бредятина какая-то.
— Не надо нам во грехе... жить, — снова слышишь ты шепот за спиной.
Чужие люди привели тебя сюда.
— В ашраме, — сказали они. — Вы найдете ее в ашраме. Это община на Гиляровке.
Что за тарабарщина? Ты не понял ни слова — твои мозги превратились в тесто после недельного возлияния. И все же ты сел в машину и поехал вместе с неизвестными людьми.
Они привели тебя сюда и оставили в узком проходе между рядами двухъярусных металлических кроватей. И ты узнал ее руку, выпавшую из-под одеяла, подошел и прикоснулся к посиневшему пятну кровоподтека с тремя бурыми точками в месте локтевого сгиба.
«Они накрыли ее этим казенным одеялом. Здесь холодно. Наверное, раньше здесь был какой-нибудь спортзал. Зачем устраивать спальню в спортзале? Идиот! Это не спальня — это же казарма. Тошнота. Я не знаю этих людей. Почему они все вышли? Я боюсь позвать ее. И тормошить ее тоже страшно. Откуда этот привкус во рту? Пил неделю — вот откуда. Нет, не то. Кислый металлический налет на языке. Будто лизал дужку этой койки, черт бы ее побрал! И моя желтая лежит здесь почему-то. Тошнит. Как она здесь оказалась? Все случилось без меня. Не надо было уходить. Зачем хлопать дверью? Взбрыкнул, видите ли. Но сначала насмеялся: «Наверно, ты права. Давай блюсти святость». Боже, какое жесткое одеяло! Они накрыли ее. Кто эти люди? Нужно позвать их... Не надо было дверью хлопать. Я не должен был уходить. Как хочется сказать это вслух. Проорать ей! Но мне страшно. Я не знаю, услышит она меня сейчас или нет. Я лучше буду молчать, желтая. Я буду молчать».
— Вам не нужно этого делать.
— Ничего. Мне не трудно.
— Оставьте же! Придет дочь и все тут уберет.
Твои руки возят по полу мокрую тряпку, собирая кашу рвотных извержений пожилой женщины. Ты знаешь, что твоя желтая не придет ни сегодня, ни завтра. И эта несчастная тоже знает. Она настаивает на том, чтобы лекарства лежали на этом чертовом лаковом подносе. Ты вынимаешь из кармана таблетки и бросаешь на жостовские розы. Туда же летит и мелочь... Тетка из очереди в аптеке рассказывала давеча своей товарке:
— Сначала они лежат там и ждут свою донорскую почку. Половина не дожидается. А те, кому пересадили, все равно одной ногой в могиле. Их месяцами еще потом не выписывают. Бывает, почка не приживается — чужая ведь. Мрут как мухи. Вчера у нас один мужик гикнулся. Пришла ему температуру мерить, сунула градусник и не поняла сразу, что уже не надо. Представляешь, так и лежал, покойник, с градусником.
Ты вспоминаешь рассказ этой медсестры, ухаживая сейчас за больной женщиной. Ты сам вызвался помогать, но делаешь это безо всякого сочувствия и сострадания. Зачем? Спроси тебя, и ты не найдешься что ответить.
И все же она будет «твоей желтой» до конца. Называй ее и теперь так. Должно быть, там, далеко, она нуждается в этом. Пусть никто не спрашивает, что случилось. Это никого не касается. Молчи об этом, не разоблачайся перед досужим любопытством посторонних. Твоей желтой просто нет. И дома того нет. Ты решил забыть все. Ты больше не открывал эту дверь, но все еще помнишь. Ты помнишь щелчок выключателя и изгиб венского стула, красный отсвет уличного неона ночью на стене и запах подмышек той, которую больше всего хотел бы сейчас увидеть.
Она сказала:
— Все мужчины — ребенки.
— Дети, — поправил ты ее.
«Сначала я искал защиты. Я стал ходить в церковь. У меня была своя церковь. Маленькая, спрятанная от гула городских магистралей в кривой короткой уличке. Будто карманная. Будто мои карманные часы. Или талисман, способный уберечь меня от всех напастей мегаполиса. Иногда я вставал до зари, долго мылся, надевал чистое исподнее и натощак приходил к заутрене. После службы настоятель принимал мою исповедь и покаяние в ничтожных грехах и причащал меня. Старуха, торгующая при входе свечами, окликала и протягивала мне две просвирки. Дрожа от холода, я нес эти пресные кругляшки в руке до ближайшего кафетерия, боясь положить их в карман с медяками».
Ну и как это бывает? А так же, как у кошек. Кошка, лишаясь дома, набирается блох и всякой заразы. А ты? Потеряв внутреннее равновесие, собственный уют и кров, ты боишься запаршиветь и как можешь сопротивляешься этому. Но чужое окружение — ты ведь знаешь это — сильнее тебя. Без крова ты — бескровный. Но твоя жалость! Ты сам раздаешь ее направо и налево. Сколько сирых и убогих живы твоими подаяниями? А все эти пустышки, вроде той, что обнимает тебя сейчас? Эти случайные женщины. Вот они, залетные, водят хороводы вокруг тебя. И грех стал твоим спутником.
— Не хочешь меня проводить?
Ты освобождаешься из чужих объятий, отходишь к окну, упираешься лбом в холодное стекло.
— А я считала тебя джентльменом.
— Я твоя фантомная конечность, дорогая.
— Что?
— Больной просит сиделку помассировать сведенные судорогой ноги. Он не ощущает и не может ощутить потерю конечности. Даже если сиделка проболтается ненароком, что его нога в эмалированном судне отправляется сейчас в патологоанатомическую лабораторию.
— Господи, какие страхи! Я ничего не поняла.
— Факт, установленный американскими нейропсихологами. Карл Прибрам. Слышала?
— Кто прибран? Опять умничаешь!
«Давай посмотри на ее толстые ноги — может, захочешь с ней прогуляться. Посмотри, как вызывающе она одета. А чего стоят эти солнцезащитные очки! Она вытащила их сейчас из сумки и пристроила, словно диадему, на своей голове. Будто собирается выйти на солнце. Зачем? На дворе — ночь! Типичный случай психического регресса. Женщина средних лет, тяжело пережившая смерть мужа... Ну к примеру. Смотри внимательней: похожа она на вдову? Она начинает не по возрасту ярко одеваться, к ужасу подрастающих дочерей, и принимать ухаживания поклонников... Черт, опять лифт не работает! Она, должно быть, впадает в детство и требует, как ребенок, постоянного внимания и заботы. Немудрено, вот она — ластится, как кошка... А здорово ты это завернул — про подрастающих дочерей! Ужас, ты не знаешь даже, есть ли у нее дети».
Ты останавливаешь такси, сажаешь ее на заднее сиденье.
— Будь уж великодушным до конца, — и она затягивает тебя в машину. — В Печатники.
«В Печатники...» — бухает в твоем мозгу.
«Берег А», Магнитогорск, 2001
Игрушечные деньги
А так вот и бывает. Станешь перебирать в шкафу старые книги, и выпадет вдруг советская трешка. Или пятерка. А может, и вовсе — двадцатипятирублевка. И тогда отложишь в сторону дела, разгладишь давно вышедшую из обращения купюру и надолго задумаешься. Потерянные деньги, а вроде и не жалко вовсе. И вспомнится вдруг какая-нибудь давняя история, душу согреет.
Историй таких не счесть: едва ли не у каждого есть свой рассказ про те полновесные советские рубли. Вот и мне вспомнился такой случай.
Жил да был шестилетний мальчишка Женька. Любил он каждое воскресное утро с отцом в кинотеатр на детский сеанс ходить. Покупал ему отец перед началом фильма «Ленинградское» эскимо в шоколадной глазури или пирожное-"картошку». И светился тогда пацан несказанной радостью. А еще у Женьки мечта была — пожарная машина. Ну та самая, которая, как настоящая, водой может брызгать. Увидел ее Женька в «Детском мире», в отделе игрушек, да так и стоял потом долго-долго с открытым ртом. А по ночам машина та красная вкатывалась на своих резиновых колесиках в бирюзовые Женькины сны. Ездила она во сне, гудела, пожар искала. И уж если находила, тут же принималась тушить. Так качала игрушечная помпа воду, что просыпался Женька утром на мокрой простыне. Только вот машина куда-то всякий раз девалась.
Совсем потерял покой парень. Изводил родителей, упрашивал купить пожарную машину.
— Ну, пожалуйста! — канючил Женька. — Больше не буду у вас щенка просить, только купите пожарку.
Привела мама однажды вечером Женьку из детского сада. А вскоре и отец домой с работы вернулся. Улыбается, что-то в руках за спиной держит. Кинулся Женька к отцу, схватил коробку. Ну, конечно — пожарная машина.
— Погоди, сынок, — говорит отец, — машину-то водой заправить нужно. Вот так. Ну, теперь ты настоящий пожарный. Поезжай, проверь, все ли у мамы на кухне в порядке. Не пригорело ли чего?
Получил в тот день отец зарплату. Сел за стол пересчитать деньги. А купюры все новые — хрустящие сиреневые двадцатипятирублевки.
«Съездил» мальчуган на кухню, потом в детскую завернул, побрызгал из пожарного ствола в цветочный горшок да к отцу вернулся.
— Все в порядке, папа. Машину нужно в гараж поставить, — сказал Женька и под стол полез.
Считал отец деньги да не заметил, как одну купюру нечаянно на пол уронил. Сложил он пересчитанные деньги и маме отнес. А мальчишка заметил на полу двадцатипятирублевую бумажку. Хотел сначала ее водой полить, но потом передумал и спрятал в кабине пожарной машины. И родителям ничего не сказал, мол, самому еще пригодится.
Слетаются на свет лампы мотыльки из темноты. Глаза у Женьки слипаются. Спать пора. Уложила мама сына в постель, села рядом, погладила вихрастую голову. А машина пожарная в «гараже», под столом стоит. Никуда она теперь без Женьки не уедет. И снятся мальчишке уже совсем другие сны.
Сегодня ребята во дворе в войну играли. И видит Женька во сне, как бегают пацаны с самодельными ружьями и автоматами, прячутся в канаве за домом, будто в траншее.
— Окружайте их! Пах! Пах! Падай, я тебя застрелил, — несется из окопа.
«Ну разве это война! — думает спящий Женька. — Кто ж так стреляет! Ведь автоматы у них деревянные. А настоящим солдатам хорошее оружие нужно».
Проснулся Женька субботним утром, потянулся в кровати. Солнце сквозь зеленые ветки в комнату заглядывает. Воробьи за окном что-то не поделили и подняли гвалт. В детский сад сегодня идти не нужно. Хорошо!
Натянул Женька шорты и вдруг забеспокоился: на месте ли пожарная машина? Пошлепали босые детские ноги в комнату родителей. Здесь. Никуда не делась. Вытащил пацан из кабины сиреневую двадцатипятирублевку, свернул вчетверо, как фантик, и сунул в карман шортов.
Вкусно пахнет утром из кухни. Рано встала мама, блинчиков напекла, Женьку завтракать зовет. Уплетает мальчишка блины — сметана на щеках.
— Ну вот, теперь можно и гулять, — говорит мама. — Только давай сначала коленку зеленкой помажем. Смотри, больше не падай!
Выбежал Женька во двор. Видит — ребята в войну играют. Все его друзья здесь: подготовишки Юра, Славик и Сережа, да еще второклассник Витька.
— Ну какие же вы солдаты! У вас ружья деревянные, — кричит им Женька.
— А у тебя и такого нет!
— А вот и есть... Да еще получше вашего! Возьмите меня в игру, а я вам тайну открою.
— Врешь ты все! — хихикают над Женькой мальчишки.
Обидно стало Женьке. Вытащил он из кармана сиреневую бумажку, развернул и говорит:
— У настоящих солдат всамделишное оружие должно быть. Пошли в «Детский мир» автоматы покупать.
Удивилась продавщица в магазине, но все же вынесла детям игрушки. Купил Женька пять автоматов на батарейках, раздал друзьям и один себе на шею повесил. Ровно двадцать пять отцовских рублей потратил. Хорошие были автоматы: пластмассовые, с красной лампочкой на конце, трещали, как настоящие. Разглядывали мальчишки свое новое оружие, языками цокали.
— Мне бы папа никогда такого не купил. Он мне автоматы из дерева выпиливает, — сказал Юра.
— А мой папка вообще в тюрьме сидит, — отвернулся Витька.
— У меня братишка маленький. Родители все только ему и покупают, — пожаловался Сережа.
И лишь Славик промолчал. Все знали, что нет у него отца: погиб он в аварии на заводе.
Набегались пацаны, наигрались, чумазые по домам пошли. У каждого — автомат на шее.
— Откуда это у тебя, сынок? — спросила мама, показывая на игрушку. — Кто-нибудь из друзей поиграть дал?
— Нет, мам, это мой. Я его в «Детском мире» купил. И всем ребятам тоже.
— А где ж ты деньги взял? — вымытая тарелка едва не выпала из маминых рук.
— Вчера под столом, около папы нашел.
— Так, значит, ты папины деньги без спросу взял!
— Да они же не настоящие, мама!
— А какие же?
— Игрушечные, — Женька смотрел широко раскрытыми глазами и недоумевал, как это мама простых вещей понять не может. — Папа купил мне игрушечную пожарку, а я купил игрушечный автомат. Значит, и деньги — игрушечные. Так ведь?
Столько времени прошло! Все переменилось вокруг: и кино, и пирожное, и игрушки... Да и деньги тоже. Какими они только не были с тех пор! И крепкими, как орехи, и дутыми, как мыльные пузыри, и легковесными, как конфетные обертки. Да только вот жаль, не попадается больше взрослому Женьке игрушечных денег.
«Магнитогорский металл», 2002
Отцовский ремень
Отслужил моряк четыре года. Домой вернулся, женился. Двух сынов-близнецов родил. Поил шампанским таксиста, привезшего жену с новорожденными из роддома. Что ты, такая радость: два пацана сразу!
А сыновья уже с детства знали, что отец на флоте служил. Мерили огольцы отцовскую бескозырку да все время в ящике с игрушками ее оставляли. Потому и ленты на ней скрутились, и подкладка залоснилась. Да еще флотский ремень об отцовской службе напоминал. Хороший был ремень — сыромятной кожи. Пряжка с якорем хоть потемнела со временем, но все же вызывала зависть соседских мальчишек. Был ремень лучше всяких игрушек. Засыпают мальцы, и ремень рядом с собой, на стул с одеждой кладут. Просыпаются — и ремень тут же.
Вся ребятня во дворе тогда почитала солдатскую амуницию. Мальчишки хвастали друг перед другом «трофеями» своих отслуживших отцов и братьев. Пацан без солдатского ремня вроде и не пацан вовсе. Эта звезда на увесистой бляхе! Предмет детской гордости. Прижмешь ее крепко-крепко к ноге, и отпечатается она на загорелой детской коленке. Но больше всего ценились ремни флотские — с якорем на пряжке. Были они во дворе большой редкостью.
Приходила зима, и мама, снаряжая сыновей на прогулку, подпоясывала кого-нибудь одного отцовским ремнем. Это был целый «обряд облачения».
— Сначала обуем ботиночки, — говорила мама. — Так. А вот и наша шапка на резинке. Перестань баловаться, давай надевай скорее! Теперь шубку. Ну, просовывай ручку. Шарф сзади завяжем, да? А варежки где? Опять в кармане мокрые лежат. Ну вот... Чья очередь сегодня ремень надевать?
Длину ремня отец убавил, чтобы поверх шубы застегивался он очень туго. Так, чтоб не вздохнуть. Зато не поддувает, тепло, и можно валяться в снегу.
Однажды один из братьев дома за рисованием сидел, а другой пошел гулять во двор. Потому и спора из-за ремня не было. А на улице — благодать. Снегу во дворе навалило! Ребятня выстроила из него вчера целую крепость. И как не штурмовали ее, стоит та крепость целехонькой и сегодня. Большие снежные глыбы только чуть почернели. Квадратный лаз еще не обвалился, и так хочется залезть вовнутрь. Хоть в одиночестве, а интересно взбираться на крепость и, отбиваясь от невидимого врага, запускать в него снежные ядра. А потом снова прятаться за ледяной стеной.
В сумерках снег становится сиреневым. И окна уже зажигаются. Пора домой. Горят у мальчишки щеки, шапка сбилась, сыро в ботинках, ледяные катышки на шубе. А варежки — хоть отжимай! Ох, опять от мамы влетит...
Вылез мальчишка из снежного лаза, сунул мокрые варежки в карман, поправил на шубе ремень и направился к дому. И вдруг из-за ледяной стены прямо на него вышел здоровенный вихлястый парень без шапки. Сутулясь от холода, держал он руки в карманах короткой плащевой куртки. А рядом с ним плелась, покорно опустив вислоухую голову, большая нескладная собака.
— Эй, пацан, — просипел незнакомец. — Хочешь собаку?
Как не хотеть! Это же добряга Найда, всеобщая любимица. Все в округе знают Найду — бездомную безголосую дворнягу. Ребята говорили, что кто-то из девчонок ухаживает за ней и даже делает на грубых собачьих лапах маникюр.
— Хочу, — ответил мальчуган.
— Тогда давай меняться. Я тебе — собаку, ты мне — ремень. Согласен?
Вот это да! Найду можно будет взять к себе домой, она станет его собственной собакой. Ну как тут откажешься!
— Согласен, — обрадовался малец. Он хотел расстегнуть на шубе отцовский ремень, да не смог — туго. И красные от мороза руки не слушались.
— Давай помогу, — добродушно предложил вихлястый.
Пряжка клацнула, и ремень, освободив полы шубы, остался в руках у парня.
— Собака твоя, забирай, — сказал он, сиганул через забор — да в подворотню.
— Пойдем, Найда, домой, — мальчишка хотел погладить палевую спину теперь уже собственной дворняги и протянул к ней красную ладошку.
Но собака как-то боком затрусила прочь, будто подражая вихлястому парню. Потом она обернулась еще раз и совсем скрылась из виду.
— Куда ты, куда? Вернись, Найда! Иди ко мне. Дома дам тебе хлеба, — чуть не ревел мальчуган. — Най-да!
... Зимнее утро темное и зябкое. Неохота вылезать из-под одеяла. Рано проснулся пацан. Шарил, шарил около себя спросонья в темноте, да так и не мог отцовский ремень найти.
«Магнитогорский металл», 20 августа 2002