Этот сборник стихотворений, по сути дела, есть переиздание моей первой книги «Разговор с летучей рыбой», вышедшей в 1998 году символическим тиражом. В настоящий сборник входит множество произведений, изданных ранее. И, казалось бы, впору дать ему прежнее название. Однако многое останавливает меня. Начать с того, что первая книга была особая — что называется, изделие ручной работы, истинный "handmade". Таковой она в значительной мере стала благодаря замечательной графике Ивана Логвиненко, а также дизайнерскому оформлению Александра Ерофеева. Первая книга имела судьбу «подарочно-сувенирного» издания, разошлась по рукам друзей и знакомых, имеющих отношение к литературе, живописи, музыке, театру, разлетелась по городам и весям. Сборник же, выходящий ныне, есть часть нового масштабного издательского проекта «Литература Магнитки. Избранное». И такая заявка издателей тоже ко многому обязывает меня как автора. Разумеется, хочется представить свои лучшие сочинения. А где их искать? Правильно, читай выше. «Все лучшее — в прошлом», — пишут на заборах болельщики московского «Спартака"...
Итак, о названии. Всем известно, что как корабль назовешь, так... Впрочем, я не столь суеверен. И назвать сборник можно было бы просто «Лирика». Или «Стихотворения». Но, право, скучно! Потому, несмотря на «переиздание», этот сборник получает «свежее» название — «Муравьиное зрение». Почему? Да потому что поэтическое видение вообще есть особый взгляд на мир, этакое зрение насекомого — «муравьиное» зрение.
Я с радостью участвую в издательском проекте «Литература Магнитки. Избранное». Несколько лет назад я уехал из Магнитогорска, моим новым местом жительства стала Москва. Но в Магнитогорске я родился и вырос, формировался как литератор. С этим городом меня связывает очень многое. Я, в сущности, плоть от плоти его. И потому всегда считал себя вправе и любить и ненавидеть его — по разным причинам. Впрочем, «ненавидеть» — очень сильно сказано. Родной город вошел в мое творчество. Однажды я очень остро ощутил свою связь с ним. Когда Магнитка справляла 70-летие, мне исполнялось тридцать пять. Можно сказать, день в день. Я лежал дома на диване и размышлял над этим «невероятным» фактом. И так, лежа на диване, написал стихотворение «Знать, от века стоит неприветлив и строг...» Так уж вышло, что в том стихотворении я напророчил свое недалекое будущее: волей судеб я покинул родные места и обосновался в Первопрестольной. Что привело меня сюда? Зачем я здесь? Ехал ли я «покорять Москву»? Сразу скажу: нет, ни о каком покорении я и не думал. В конце концов, мне было около сорока, и юношеские амбиции меня уже не терзали. Впрочем, и в юные годы я не испытывал ни малейшего желания покидать родные пенаты. Но жизнь порой выкидывает такие коленца, что сам потом удивляешься произошедшему с тобой.
Я человек домашний, привыкший к комнатным тапочкам, склонный к сибаритству. И потому смена места жительства не была для меня бегством в никуда, предвещающим скитания по углам. «Побег» мой был тщательно подготовлен... Если пользоваться формальными языком, я уехал по семейным обстоятельствам. Чтобы попробовать по-другому выстроить жизнь, сделать ее более комфортной и удобной. Только и всего...
Сочинять я начал лет в шестнадцать. Друг-одноклассник попросил меня написать стихотворение, к которому он мог бы подобрать нехитрый гитарный мотив. И я поддался на уговоры — хотел помочь другу в покорении девичьих сердец. После первого стихотворения написалось второе, третье, четвертое. А потом я решил, что, собственно, обо всем уже сказал высокой поэтической строкой, и все темы исчерпаны. И как ни уговаривал друг, больше не написал ни строчки...
Осознанное же творчество пришло позднее. Как это было — уже не помню. Да и не важно. А важно сказать о том, что лет двадцати от роду почувствовал я сильнейшее, сродни зуду, желание опубликовать свои опусы. Опубликовать во что бы то ни стало! Но где? Вернее всего — в городской газете, представлялось мне тогда. И вот однажды, будучи совсем наивным в подобных вопросах, я собрал свои сочинения и прямиком направился к главному редактору «Магнитогорского рабочего». Только вот заявился я в редакторскую приемную почему-то в седьмом часу вечера. Начальственной особы, разумеется, на рабочем месте уже не было. Но меня готов был выслушать дежурный сотрудник, рядовой корреспондент газеты неопрятного вида, с длинными засаленными волосами. «Да что он понимает в стихах-то!» — высокомерно подумал я, но все же согласился рассказать сотруднику о цели своего прихода. Сотрудник выслушал меня, взял протянутые мной листочки и погрузился в чтение. Он поставил локти на стол и закрыл лицо ладонями так, чтобы я не видел его реакции на прочитанное. Отгородившись от меня, вперившись в один и тот же лист, он сидел довольно долго. И мне подумалось: а не уснул ли он вовсе над моим бессмертным творением? Наконец сотрудник вышел из оцепенения и молвил: «А знаете что, молодой человек, приходите-ка вы на литературное объединение, пообщаетесь с пишущими людьми, представите свои работы. Как раз на этой неделе открывается новый сезон...»
О, эти заветные слова: литературное объединение! Почти все пишущие проходят эту школу. Все мы — дети лито... А тогда, больше двадцати лет назад, городское литобъединение представлялось мне чем-то сродни Союзу писателей. И потому, благоговея от предстоящей встречи с «настоящими» поэтами, я явился на час раньше. В ожидании я изучал какие-то агитационные стенды в холле редакции. В эту минуту из кабинета напротив вышла пожилая женщина. Одета она была очень просто. На старомодной блузе красовалась большая брошь. Надетая поверх пестрая короткая кофта подчеркивала женскую полноту. Темно-синяя юбка. Туфли-лодочки на отечных ногах. Мягкие черты лица, внимательный открытый взгляд. А в губах... дымящий «Беломорканал». Седые подстриженные волосы забраны на затылке гребенкой. «Точь-в-точь моя бабушка, — думаю я. — Если бы не эта чудовищная папироса...»
— Вы на литобъединение, молодой человек? — спрашивает женщина, вынимая изо рта «беломорину». Пепел падает на туфли-лодочки.
— Да, — говорю.
— Очень рада. Я — Кондратковская. Руководитель лито, — женщина уверенно протягивает мне правую руку. — Ну, с чем пожаловали? Стихи пишете? Угадала?
— Угадали.
— Так покажите же. Зайдем в кабинет, и, пока народ не собрался, поговорим.
Я вынимаю из портфеля кипу рукописных опусов, стараясь отделить «удачные» от «неудачных». Но тут же слышу строгий голос:
— Все. Все давайте. Не жадничайте. Так, посмотрим, что тут у нас... Э, сколько пессимизма! Упаднические настроения. Да вы просто декадент какой-то...
Так у меня появилась «литературная мама». Нине Кондратковской я многим обязан. Светлая память о ней живет в моем сердце. Но вот городское литобъединение я перестал посещать едва ли не через месяц. Как-то не нравилось мне там, многое раздражало. «Все эти пожилые, неопрятные, косноязычные люди с натруженными руками... Разве такими должны быть настоящие писатели?! — думал я тогда. — И о чем они пишут?!» Меня раздражали бытовые рассказы, заурядное повествование о сущих мелочах, производственная тематика этой пишущей публики. Вот встала захваленная поэтесса и прочитала стихотворение о козе. Все восторженно зацокали языками, а мне хотелось провалиться от стыда за эту поэтессу. Разве об этом следует писать? А где прорывы духа, дыхание небес, великие чувства?!
Я ушел из лито года на два. Учился в МГМИ, писал для себя. Ни секунды не жалею о том, что закончил технический вуз. МГМИ многое дал мне: научил систематизации и расширил границы знаний, свел с людьми из среды технической интеллигенции, но не чуждыми высокой поэзии, подарил новых друзей и единомышленников. Именно там я познакомился с Олегом Щуровым. А на кафедре эстетики работала будущая жена Олега, Света Амельченко. И уже тогда, вместе со Щуровым, я снова пришел в городское лито. И как все вдруг преобразилось! Я встретил совсем другие лица. И эти новые люди стали моим близким кругом на долгие годы. И какие все были талантливые, молодые, заносчивые, интересные! Олег Щуров, Вова Некрасов, Коля Якшин, Саша Ерофеев, Слава Пшеничников... Впереди было многое: неформальная группа «Дыхание», творческие семинары, совещания молодых писателей, возлияния с друзьями и творческие споры до хрипоты. А потом: прием в Союз писателей, Москва, учеба на Высших литературных курсах, академические лекции литинститутской профессуры, поэтические семинары у незабвенного мэтра советской поэзии Юрия Поликарповича Кузнецова (упокой, Господи, его душу), московские литературные тусовки и клубы разных мастей и направлений, писательские съезды и конференции. И еще дальше: возвращение «мудрым аки змея» после ВЛК в Магнитку, работа со старшеклассниками в литературной студии городского лицея, «бегство» в Москву, работа в издательстве, общение с самой разношерстной пишущей братией...
И вот словно наступила тишина. Или я оглох от этого гама? Такое чувство, будто земля кончилась, будто впереди пустота и безмолвие. Вот он, конец мира. И я могу спокойно посидеть на его краешке, свесив ножки в бездну. Все уже было, ничем меня не удивишь, ничем не проймешь. Что ни напиши сейчас — все покажется вчерашним, бывшим... и ненужным. Чего только не было в истории литературы! Да что там в истории — на нашем недолгом веку столько всего произошло! Академический соцреализм и казенный «совок», «новая волна» и конкретные стихи, концептуалисты, примитивисты, постмодернисты, гиперметафористы, куртуазные маньеристы... И что в сухом остатке? Изящная словесность вытеснена на периферию обывательских интересов, превратилась в игру в бисер, стала птичьим языком, понятным только «своим». Канул «совок» с его идеологией и цензурой, и литература перестала быть ментором. Писатели уже давно не властители дум. Они — социальные маргиналы, эти писатели. Наступила эпоха «людей из телевизора» — время глобальной попсы, коммерческого чтива. Ну и что прикажете с этим делать? Встраиваться в чуждые ряды, приняв их правила? Нет, посижу еще молча над бездной...