Аннотация: Памяти Вс. Вильчека. Статья, напечатанная в журнале "Журналист" (3, 4 - 2007)
Статья из журнала "Журналист" NN 3, 4 - 2007,
Никита ВАЙНОНЕН
...И КОММУНИЗМ ОПЯТЬ ТАК БЛИЗОК
20 февраля исполнился год со дня смерти Всеволода Михайловича Вильчека, яркого, талантливого публициста, много лет отдавшего работе в журнале "Журналист" в качестве автора, редактора отдела, члена редколлегии, ответственного секретаря редакции.
Кто его помнит, не даст соврать: он не был человеком должности, а был генератором идей, чем-то вроде эталона профессиональной этики и мастерства, настоящей, классной работы. Рядом с ним стыдно было халтурить. При всём при том он всегда оставался просто Севой, Севкой, абсолютно своим, только первым без усилий по уму и таланту. А по роли в редакции -- первее главного.
Коллеги знали Вильчека и как авторитетного социолога, теоретика и организатора СМИ. Им были созданы и руководимы социологические службы федеральных телеканалов, написаны десятки блестящих статей и исследований. Последние годы он отдал становлению независимого телевидения Грузии, куда продолжал ездить, уже будучи тяжело больным, в трудные, насыщенные работой командировки.
К сожалению, Вильчек гораздо менее известен как крупнейший современный ученый-обществовед. За год до его смерти вышел третьим, наконец-то, удовлетворившим автора изданием главный труд его жизни -- книга "Алгоритмы истории" (о непростой судьбе первых двух рассказано в предисловии к третьему). Книга эта представляет собою полемическое переосмысление исторической концепции Маркса на основе новейших достижений науки XX века, среди которых на одно из первых мест, без преувеличения, можно поставить важные научные открытия, сделанные самим автором.
"Алгоритмы истории" могли и должны были бы стать настольной книгой для каждого журналиста, если бы... Если бы не были мы так ленивы и нелюбопытны. Вот и на этот раз... Можно почтить добрую память коллеги вставанием и на том успокоиться. Но лучше бы всё-таки -- усидчивым старанием поучиться у него тому, без чего просто стыдно сегодня всерьез и с полной ответственностью называть себя журналистом -- умению осмысливать жгучие проблемы современности с помощью современной науки об обществе.
История создания и издания его главной книги -- парадоксальна. Он начал ее писать в самое глухое застойное время, без преувеличения, с риском для жизни. Первый вариант рукописи назывался "Призрак при свете дня". Тем, кто читал и не постарался забыть "Манифест коммунистической партии", не нужно напоминать его начало: "Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма". Замахнуться на основы было смертельно опасно.
Мне как раз тогда (точно года не помню, около 80-го) дали на несколько дней Солженицына, "Бодался теленок с дубом". Была у меня и рукопись Вильчека. Семье -- ни слова. На одном подмосковном озере знал я крохотный островок, весь в лозе, камышах и осоке, на котором помещались только палатка и костер. Никакой сексот не найдет. Приплыл туда под выходной на резиновой лодке, закинул удочку, но на поплавок не гляжу, читаю. Читал весь день и ночью с фонариком.
Не сразу, но вынужден был с автором согласиться: при внимательном, не зашоренном догмами анализе не обнаруживается никакого примата материального производства над духовным. Напротив, в истории и раньше бывали периоды, когда духовное производство демонстрировало явный примат над материальным, например, в эпохи Возрождения и реформации, послужившие гораздо более мощным "мотором" становления буржуазного общества, чем паровая машина, появившаяся значительно позже капиталистической мануфактуры. Исторический процесс, исторические способы производства представали в книге как явления многофакторные, системные. Что это означает? Да то, что не существует жестко заданной однонаправленной иерархической причинно-следственной связи, к примеру, между производительными силами и производственными отношениями, "базисом" и "надстройкой", когда одно якобы "определяет" другое, одно является "содержанием", другое "формой", одно другое "революционизирует", "взрывает", "тормозит" и пр. (марксов "закон соответствия"), а есть сложнейшие, и не только причинно-следственные, но и "ферментные" (ускоряющие и замедляющие), прямые и обратные, двусторонние и многосторонние связи и взаимодействия внутри любого социального объекта, где отдельные элементы могут меняться ролями, "замирать", активизироваться, вовсе выпадать из взаимодействия или, напротив, проявлять неожиданную и непредвиденную активность. Общество и общес-твенный процесс -- не механизм, а организм, с бесконечно сложной системой самонастройки.
Книга читалась, как роман, не оторвешься. Некоторые эпизоды просто восхищали. Например, такой: в один прекрасный день своеволие переписчиков Святого писания, очень любивших украшать канонический текст отсебятиной, подтолкнуло Гутенберга изготовить первый печатный станок. Так родилось изобретение, непосредственной целью которого было гарантировать стандартность, единообразие и единственность Библии. Всего-то. А результатом стал скачок вперед не только в культуре, но во всей тогдашней исторической технологии. Произошла смена ее средневекового типа, представляющего собою авторскую (ремесленную или крестьянскую) интерпретацию общепринятого образца (местное вино, сыр, порода скота, секрет изготовления рыцарских лат) на новый, капиталистический, основанный на массовом тиражировании любого оригинала, имеющего потребительную ценность. Это, в свою очередь, позволило капиталисту, оплатив однажды некий автор-ский "текст" (образец и придуманный механиком способ его размножения), производить руками наемных рабочих, обученных простым операциям (не важно, ручным, как в мануфактуре, или механизированным, как на фабрике), сколь угодно много таких же вещей, не уступающих по качеству первоначальному образцу и сравнимых по цене с единственным экземпляром, который за то же время делал ремесленник. Кто выиграл, понятно. Где у переписчика на прилавке один молитвенник, у типо-графщика -- сотня таких же, а то и получше, да и малость дешевле.
Вот в чем дело! Товаром, обладающим свойством производить стоимость, превышающую его собственную, оказалась не рабочая сила, как думал Маркс (в безлюдном производстве рабочих уже и вовсе нет!), а тот самый "текст", купленное капиталистом у изобретателя ноу-хау, то есть информация! Именно это свойство индустриального производства, а отнюдь не марксов "прибавочный труд", стало источником знаменитой прибавочной стоимости -- открытие, позволившее Вильчеку разработать свою теорию стоимости -- информационную, отвечающую духу и букве науки XX-XXI веков (на чем, увы, не могу подробно останавливаться за неимением места). Типологически сходные процессы исследователь обнаруживает при всех сменах социальных формаций и способов производства и, развивая свою мысль, строит наподобие периодической системы элементов Менделеева своего рода периодическую систему истории, обладающую, как и менделеевская, неожиданной, но вполне надежной прогностической силой (тут уж и вовсе вынужден ото-слать к книге -- даже бегло остановиться на периодической системе Вильчека места нет).
Я так зачитался, что вздрогнул, услышав уже на заре лодочный мотор. В песок ткнулась носом "Казанка". В ней -- трое в форме, с короткими автоматами. Всё, думаю, кранты. Спрашивают:
-- Что вы тут делаете?
-- Рыбу ловлю.
-- Чтобы к вечеру вас тут не было. Мы проверим.
-- А что случилось-то?
-- Завтра открытие охоты на уток. Вам известно, чьи здесь угодья? Словом, мотайте, да побыстрей.
Добродушно так, на "вы". И не
обыскали. Повезло мне, что не было тогда терроризма. А диссидентов ловили совсем не в таких местах... В той, прежней, жизни это, кажется, был мой последний испуг. Рукопись Вильчека меня буквально перевернула. Как будто лопнул и вытек какой-то болезненный, долго досаждавший нарыв и наступило желанное, огромное облегчение: как это здорово -- не бояться! Не бояться человека с ружьем, ни в форме, ни в штатском. Не бояться думать. В дневнике записал:
"Величайшим преступлением марксизма перед историей и человеческим разумом стало тотальное кровосмешение науки с верой. Вера не позволяет сомневаться, проверять ее на паршивость. Вместе с "прибавочным трудом" летит вся теория эксплуатации, все её ррреволюционные "надстройки"! Как я раньше не понял? Ведь марксов коммунизм, якобы поставивший на твердую научную почву вековечную мечту человека о счастье, с его "богатствами, которые польются полным потоком", скачком "из царства необходимости в царство свободы" и т. д., на самом деле есть не что иное, как ловкая подмена всё того же небесного рая земным, столь же утопическим и недостижимым! А вера в пролетариат (исправленная и дополненная добровольно-принудительной верой в партию) -- всего лишь мирская калька веры в высшее существо, пересаженное с облаков в Кремль и на Старую площадь. Это же так ясно, как простая гамма!"
Вот такие мысли преследовали меня, не давали покоя, когда я проглотил рукопись Вильчека. Ничего из только что вами прочитанного буквально, текстуально в ней не было. Было другое -- спокойное и логически безупречное опровержение с детства привычных моему поколению священных истин и догматов. А инерция отречения от вчерашних икон -- вещь коварная, легко может занести в обратную крайность. Нет, я вовсе не отказываюсь от своих тогдашних мыслей, но с годами пришло понимание (и тоже во многом благодаря Вильчеку): истина не бывает односторонней. Ни злые прозрения крайностей, ни бельма золотых середин за нее принимать ни в коем случае нельзя. Истина всегда сложнее подсказанной первой эмоциональной реакцией прямолинейной оценки, как бы такая оценка ни казалась верна.
Понять это непросто. Что-то внутри упрямо сопротивляется. Тогда, при первом чтении книги, у меня мимо ушей прошло главное:
"Маркс был первым мыслителем, попытавшимся построить собственно научную теорию развития общества, создать не "учение", не идеологическую доктрину, а "естественно-историческую" концепцию, столь же объективную, как физика, химия, математика. <...> Моей целью было не опровержение Маркса, а очищение в "историческом материализме" того, что в нем принадлежало, принадлежит и всегда (как 2X2=4) будет принадлежать науке, от того, что принадлежало в нем... идеологии..."
Это я цитирую не рукопись, а предисловие к последнему, третьему изданию книги, в котором автор пишет о своем огорчении и разочаровании в реакции на первое, еще "советское" издание:
"Речь не о критических отзывах, их почти не было: догматики промолчали (догматики просто оказались не в состоянии что-либо возразить. -- Н. В.), люди, у которых жизнь воспитала стойкую идиосинкразию к марксизму, -- <промолчали> тоже. Речь -- о похвальных отзывах, обусловленных, однако же, тем, что читатели восприняли книжку как наиболее радикальное -- на сезон 1989/90 года -- антимарксистское сочинение, как поставленный на марксизме крест".
Вот так сезонная идеологическая зашоренность (чтобы не сказать -- истерика), "актуальная" идейная конъюнктура и мода лишают нас способности к адекватному восприятию ценнейших и нужнейших мыслей, открытий, прозрений, потенциально способных обрести неоценимое общественное, возможно даже историческое значение (а почему бы нет? Маркс же приобрел, и Вильчек не глупей -- почитайте, убедитесь сами). Увы, второе, 1993 года, издание "Алгоритмов истории" прошло и вовсе незамеченным. Кому были интересны Маркс и его теория накануне и после расстрела Белого дома, на фоне надежд и трагедий ельцинской реформации?!
Какой всё-таки неразумный, нерассчетливый человек был этот Всеволод Михайлович! Не понимал и понимать не хотел, когда промолчать, когда говорить. Не желал считаться ни с ходячими мнениями, ни с реакцией публики, ни с соображениями своей же собственной безопасности, не говоря уж о выгоде, извест-ности и славе. Вылезал со своей жаждой как можно скорее поделиться открывшейся истиной всё время невовремя и невпопад. То совался с критикой Маркса под топор КГБ, то с его же защитой -- под нос аудитории, совершившей "убежденческий" кульбит и этот самый нос от Маркса старательно воротившей.
Между тем глубокое и смелое исследование нашего с вами коллеги оставалось тем же, что было в самом начале, в рукописи. Менялось только название (между "Призраком при свете дня" и "Алгоритмами истории" было еще "Прощание с Марксом"), да появлялись в тексте новые, по преимуществу горестные, наблюдения и выводы. Потому и не понадобилось Вильчеку модернизировать свой труд, подгонять его под конъюнктуру, что он, этот труд, принадлежит науке, а не идеологии. И труд этот веско доказывает: современную научную теорию исторического процесса невозможно построить в обход марксизма, перепрыгивая или минуя ту стадию социального знания, на которой он остановился, без учета не только его открытий, но и заблуждений, обусловленных уровнем развития науки XIX века и ее исторически неизбежным недугом -- сращенностью с идеологией. В третьем тысячелетии наука о человеческом обществе, способная прийти к объективной истине о нас самих или хотя бы двигаться к ней навстречу, а не вспять и не вбок, может стоять только на плечах Маркса, существовать лишь как развитие его теории (ни в коем случае не "учения" -- забудем это слово!). А без социальной теории, способной давать человеку объективное знание о себе и о мире, немыслимо, особенно в нынешней, беспрецедентно усложнившейся обстановке, никакое конструктивное, плодотворное или хотя бы просто безопасное движение вперед.
Но настоящего и будущего не понять, если ложно понято прошлое. Первые страницы "Алгоритмов истории" возвращают нас к началу рода человеческого. В библейской легенде об изгнании из рая явно отразилось какое-то реальное событие. Какое? Для всего живого в природе, кроме человека, основные программы поведения и отношений в сообществе содержатся во врожденных инстинктах, генетически предопределены и с генами передаются по наследству. Только человек, становясь на ноги, "не знает", как себя вести и что нужно делать. Свои главные программы он получает не естественным, природным, а искусственным, вербальным путем, от других людей, от общества.
Вильчек предположил -- и в этом-то как раз заключается его без преувеличения гениальная догадка, приведшая к целой цепочке принципиально важных открытий, -- что одна из ветвей гоминид по какой-то не известной нам причине (на эту роль, видимо, годятся любые факторы, способные оказывать воздействие на гены) частично утратила свои врожденные коды, программы поведения и была бы обречена на гибель, если бы не "нашла", а вернее сказать, не обрела благодаря развитому инстинкту подражания спасительный путь к выживанию: прачеловеческое стадо начало жить в симбиозе с другим животным видом, повторяя все его действия, заимствуя его поведенческие программы. Это было чисто бессознательным, стопроцентно инстинктивным "поступком", который оказался спасительным абсолютно непреднамеренно: ведь "соображать", осознанно совершать целенаправленные действия прачеловек не умел. Дрозд-пересмешник заливается соловьем, попугай говорит по-человечески абсолютно бесцельно, а кукушка "не знает", зачем откладывает яйца в чужие гнезда.
Прачеловеку было неизмеримо труднее. "Чужое гнездо" -- другое стадо или стая -- прибежище ненадежное. Животное-хозяин, первобытный тотем мог подвергнуться вымиранию, совершить непосильную для прачеловека миграцию, просто прогнать докучного сожителя. Выжили те, у кого поведенческие программы закрепились во второй сигнальной системе, наподобие условного рефлекса павловской собаки -- в значимых движениях и подражательных звуках ("жестах", "мимике", "междометиях"), которые у животного-хозяина сопрягались с определенными действиями. И первые каменные, костяные, деревянные орудия (еще не труда, а заимствования у природы) -- тоже, видимо, подражания (когтю, рогу, клыку), играющие одновременно и практическую, и информационную роль, как носители "опыта", "памяти". Подражанием, вероятно, было и обретение (а много позже -- "изобретение") огня. Первый костер, зажженный человеком, -- имитация "живого" пламени, небесного и земного, исполнявшая такую же двойную (точнее, двуединую) знаково-утилитарную роль. Жизненно важная информация оказалась удвоенной, ре-дуплицированной и скопированной, репродуцированной в неких сигналах, фетишах. Так постепенно, в течение многих миллионов лет человеческой предыстории жизнь по инстинкту сменялась жизнью по образу. Сначала по образу и подобию собрата по симбиозу, потом, уже без его "опеки", племя волка, медведя или оленя закрепляло спасительный опыт во всё более развитой знаковой системе, венцом которой стали умения разговаривать и трудиться -- духовное и материальное производ-ства вырастали не друг из друга, а вместе, из одного корня -- образа. Началось сотворение "второй природы" -- культуры. (Читатель, надеюсь, понимает, что я вынужден безбожно упрощать оригинал, представляющий собою захватывающий двухсотсраничный философский детектив).
Вы хотите эти посылки оспорить? В добрый час! Только примите во внимание: теоретическая модель всякого явления (а Вильчек рисует именно теоретическую модель антропогенеза, отнюдь не реальную картину, восстановить которую принципиально невозможно) -- теоретическая модель может быть истинной в одном единственном случае: если ее отправной точкой, началом детерминации служит аксиома, а не гипотеза, потому что первая принимается как данность и не может измениться, вторая же нуждается в доказательствах и может быть опровергнута. Трудно, конечно, примириться с тем, что происхождение "венца природы" -- всего лишь приспособительная реакция на биологическую катастрофу, но с точки зрения строгой науки это вполне реальное явление, в основе которого лежит типичный для природы механизм -- конструктивный регресс. Тот факт, что человек живет не по инстинктивной, биологической, а по искусственной, социальной программе -- это именно факт, аксиома. Поэтому первоначальное отчуждение, выпадение прачеловека из природы как первотолчок и первопричина того, что некая ущербная, лишившаяся природных инстинктов обезьяна (да и обезьяна ли?) начала "происходить" в гомо сапиенса и тем спаслась -- более надежная основа антропогенеза, чем марксистский постулат, гласящий, будто человека создал труд. Ибо этот постулат -- не аксиома, а гипотеза. Причем весьма зыбкая.
Ведь труд, как утверждается в марксизме, есть не всякая деятельность, а только такая, которая совершается по искусственной, не инстинктивной программе. Вспомним: паук или пчела тоже совершают по видимости "трудовые" операции, напоминающие действия ткача или архитектора. "Но и самый плохой архитектор, -- пишет Маркс, -- от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил её в своей голове". Эта цитата у людей моего поколения настолько навязла в зубах, что исчезла всякая способность заметить, с одной стороны, нелогичность высказывания, с другой -- его мощный гносеологический заряд. Ведь если труд есть целесообразная деятельность по программе, предварительно построенной в голове, то он, чтобы "создать" человека, должен был существовать... до него! Такое кувыркание причин и следствий для марксизма вообще довольно типично. К тому же Маркс не знал и не мог знать, что благоприобретенные качества (в данном случае трудовые навыки) не передаются потомству биологическим путем, генетика установила это значительно позже.
Однако еще труднее заметить в приведенной цитате другое: в ней виртуально скрыта истина! Вильчек предлагает лишь "чут-чуть" измененное прочтение, но в этом "чуть-чуть" и заключается всё дело:
"Самая плохая пчела отличается от наилучшего архитектора тем, что ей нет нужды строить план в голове -- он ей дан от рождения. Человеку -- не дан, и он вынужден с самого начала, как пишет Маркс, но не только с начала конкретного трудового процесса, а с самого начала своей истории восполнять эту недостачу искусственно, заменив информацию, заключенную в молекуле ДНК, информацией, заключенной в образе".
Из этой простейшей вроде бы посылки исследователь логически виртуозно выводит генезис всех составляющих человеческой природы и цивилизации, от наскальных рисунков и вербальной коммуникации до религии, науки, искусства, государства и т. д. Читая его книгу, как будто складываешь пазлы. Хаотически рассыпанные кусочки легко и естественно находят свои места, воссоздавая сложное, многофигурное целое и не оставляя сомнений в истинности метода самой процедуры.
Есть ли в этой картине место коммунизму? Да. Еще какое!
Если понимать под коммунизмом такое общественное устройство, при котором, в полном согласии с Марксом, уничтожен труд и человек выведен за пределы материального производства, поскольку оно целиком отдано машинам (говоря по-современному, автоматизировано, кибернетизировано, окончательно стало искусственной, самонастраивающейся "второй природой", от которой человек теперь зависим подобно тому, как когда-то зависел от "первой", естественной) -- если так, научно, а не "идейно" понимать коммунизм, то есть как определенный способ производства, и только, отнюдь не гарантирующий рая, то придется признать, что коммунистическое общество может оказаться и самым счастливым, и самым страшным в истории, одинаково чреватым и невиданными достижениями, и небывалыми катастрофами.
Придется отказаться от мечты об изобилии всяческих благ, которые вряд ли "польются полным потоком", от упований на "скачок из царства необходимости в царство свободы" и многих других, увы, лишь популистских, пропагандистских обещаний марксизма. Природа уже сейчас грозно предупреждает: осторожно! Её ресурсы и её способность к саморегулированию не безграничны. Она зачахнет и станет пустыней, если мы заставим её "пролиться полным потоком". Не безудержное удовлетворение "постоянно растущих потребностей" (а рынок провоцирует именно эту, абсолютно марксову перспективу), но, напротив, строжайшая их регламентация (включая потребность в деторождении) понадобится всем нам, и весьма скоро. Какое уж тут "царство свободы", "отмирание государства"! Наоборот, для обуздания возможного хаоса и зверства, для разумного (не "справедливого"!) распределения потребуется предельно жесткая, неумолимая государственная машина.
С моральной же, гуманистической точки зрения коммунизм может оказаться и самым добрым, спокойным, благополучно устроенным обществом, и самым жестоким, голодным, несправедливым и несвободным, с небывалым неравенством, не столько в размерах богатства -- его значение сойдет на нет, -- сколько в степени обладания властью, в количестве и качестве врожденных способностей, уровне интеллектуального и физического развития индивидов, а такое неравенство гораздо конфликтнее и болезненнее имущественного.
Вместе с трудом исчезнет его предметное (то есть профессиональное, отраслевое) разделение, но значительно большую роль в судьбе личности, ее социализации, самоопределении станет играть функци-ональное разделение деятельности между людьми на целеполагающую (управляющую, властную), научную (программирующую), свободно-творческую и... За этим "и" сегодня следуют занятия абсолютного большинства населения производительным трудом. Когда же надобность в нем отпадет (а безлюдные производства с одним оператором в автоматизированном цехе уже становятся массовым явлением, развивающимся нарастающими темпами), куда денется обреченная всё быстрее расти масса безработных?
Улавливаете принцип? Конструктивный регресс! То, что сегодня воспринимается как нежелательный и опасный негатив, может завтра обернуться новой прогрессивной возможностью. Так когда-то разоряющиеся массы крестьян, вытолкнутые в город нищетой и безземельем, стали строительным материалом индустриального пролетариата. Нынешняя безработица имеет шансы в не таком уж далеком будущем сделаться пространством плодотворного досуга, оправдав тем самым глубокую мысль Маркса о том, что осно-вным общественным богатством станет свободное время. А может, напротив, превратиться в источник страшного бедствия -- массовой маргинализации, то есть одичания и разложения значительной части общества, состоящей на ижди-вении машин и не образумленной необходимостью трудиться в поте лица. Никакой автоматической связи, однохо-довой или многоступенчатой зависимости между уровнем производства и общественной моралью в данном случае не прослеживается. Вильчек сказал очень точно и емко:
"Коммунизм будет таким, какими войдут в него люди".
И ждать осталось эначительно меньше, чем кажется. При коммунизме будет жить если не нынешнее, то одно из ближайших поколений. Это намного легче понять, если назвать коммунизм новомодным словом -- постиндустриальное общество. Но этот термин бессодержателен, пусть. Ну, "пост", то есть после, ну и что? Смысл видится разве что каламбурный: поститься будем не по церковному календарю, а круглый год. С точки зрения науки "коммунизм" -- гораздо точнее: kommunis значит общий. Вот мы и вступаем в эпоху, где зависимость человека от общества и его институтов на современном витке истории достигает наивысшей степени -- иной по содержанию, но такой же по жесткости, как в древнейшем человеческом стаде, при коммунизме первобытном.
Мы и теперь уже в немалой мере рабы нами же созданной "второй природы". Если считать одним из главных ее составляющих вербальную (информационную!) коммуникацию, то несомненно -- рабы. Рабы слова. Это даже язык улавливает (вслушайтесь -- улавливает!): корень слова "слово" -- лов. Слова, как манки весёлого Диделя-птицелова у Багрицкого, вызывают условный рефлекс: услыхав дразнящее сочетание звуков -- "коммунизм" -- одни рефлекторно хватаются за пистолет, другие начинают размахивать красным знаменем.
Не хватит ли? Не лучше ли задуматься всем вместе? Хотя бы над тем, какой действительно мощный, обоюдоострый это инструмент -- слово. Какой ответственности за последствия требует обращение с ним. Как минимум такой же, как с атомом.
"Смотреть по телевидению, как мы живем, гораздо страшне, чем жить", -- лейтмотив ответов, звучавших в опросе социологического центра "Останкино" еще в 1994 году. Вильчек, бывший в то время главой центра, так и назвал свою беседу с тогдашним ответственным секретарем "Журналиста" Олегом Куприным. Её можно прочесть в четвертом номере за тот год. Через тринадцать лет, прошедших с тех пор, социальное самочувствие сограждан не стало лучше. Социологи тогда задавали вопрос: "Если бы вы сегодня захотели рассказать о происходящем в жизни, выразить свое состояние, свои мысли и чувства, какие слова из приведенного списка вам скорее всего понадобились бы?" Анкета предлагала два столбца, в каждом по тринадцать слов. В левом -- "уверенность, спокойствие, бодрость, радость, надежда" и т. д., в правом -- "тревога, безысходность, усталость, безумие, разложение" и пр. На первых местах оказались "тревога" (47 процентов), "надежда" (40) и "усталость" (37). На последних -- "гордость" (2 процента), "бодрость" (4) и "счастье" (4). Паники, правда, респонденты не испытывали ("безумие" и "катастрофа" набрали по 4 процента), но и желания что-то сделать самим, во что-то вмешаться, активно заняться полезным делом -- тоже ("решимость" -- 9 процентов, "увлеченность" -- 5). Не утешал и высокий индекс надежды. Соседство низкого индекса социальной активности свидетельствовало: это надежда не на себя, а на дядю -- на государство, партию, правительство, любимого вождя. Но в тот год преобладание патерналистских, иждивенческих настроений еще можно было трактовать как "пережиток социализма".
А что сегодня? На телевидении -- всё тот же наркотический коктейль из ужасов и бессмертного в российской пропаганде "поля чудес". В умах и душах -- растерянность. Согласно прошлогодним весенне-летним опросам "Левада-центра" наибольшую тревогу россиян вызывают распространение алкоголизма и наркомании (68 процентов), рост цен (50 процентов) и жилищно-коммунальных платежей (37), низкий уровень жизни (36). При этом только 18 процентов опрошенных полагают, что сами виноваты в таких социальных бедах, как, например, коррупция, а 58 процентов уверены, что одолеть безоразия вообще невозможно. Согласно другому опросу, проведенному в сентябре прошлого года, 6 процентов испытывают страх и тоску, 28 -- напряжение и раздражение, тогда как прекрасное настроение -- 8.
По наблюдениям Вильчека, которыми он поделился с "Журналистом" в той же беседе, даже наши телеигры рассчитаны в основном на потребительские, а не творческие интересы: в Америке, к примеру, такие экранные забавы привлекательны (цитирую) "испытанием человеак на риск, то есть на то, что присуще только деятельной личности", у нас -- обещанием чуда. Не тем же самым ли занимается на наших глазах предвыборная пропаганда? Нет, конечно, не в стране дураков располагается наше поле ужасов и чудес, а в стране людей, усталых душою (37 процентов), отвыкших полагаться на себя (40 процентов) и совершенно искренне считающих, что ничего нельзя сделать (58 процентов). Способно ли такое общество справиться с грозными вызовами, явственно доносящимися из надвигающегося завтрашнего дня? Риторический вопрос. Тот же Юрий Левада, как и Всеволод Вильчек, недавно скончавшийся, считал, что реально возможное, то есть медленное, постепенное повышение одного лишь материального уровня жизни само по себе либо вообще не меняет к лучшему массовых настроений, либо воздействует на них слабо и с запаздыванием. Хоть что-то сделать, однако, в таких условиях можем мы с вами -- журналисты, работники средств информации воистину массовой. Если конечно, будем понимать суть и смысл своей профессии так, как понимал их наш коллега, которого мы сегодня вспоминаем: уважайте жизнь больше, чем то, что вы о ней пишете.
![[]](/img/w/wanjukow_a/algoritmy3/wilxchek1.jpg)