Он только вчера вернулся с Севера. Отпуска у него накопилось целых сорок шесть дней. Он совершенно не представлял себе, что будет делать так долго в Москве. Собственно, можно и не использовать весь отпуск сразу, но до июня работы на Севере нет: болота, по которым ему предстояло бродить, берега мелких, пока еще безымянных речек до первого теплого солнца становились непроходимыми. И надо же было выбрать такую дурацкую специальность - картограф! Всю зиму шныряй по лесам, все лето с дымником за спиной спасайся от гнуса и комаров, нанося на карту неведомые, ненужные никому ручейки, озерца, болотца...
В свою однокомнатную квартиру заходить не хотелось - все там запущено, пропылено; за годы, что он бывал там только наездом, краска на дверях и окнах облупилась, вздулась, кое-где повисли обои, облез когда-то крашеный пол. Просто уборкой здесь не отделаешься, надо затевать капитальный ремонт, но так не хотелось возиться со всем этим, искать мастеров, чтобы поспели закончить до его отъезда. Да и денег могло не хватить.
Вот и сидел он в Тимирязевском парке, отогревая на утреннем апрельском солнце простуженные кости, подремывал, подставив нежарким лучам обветренное лицо.
Кто-то перетащил скамейку с затененной высокими осинами аллеи на эту открытую ветрам полянку. Сюда не доносились ни голоса гуляющих, ни гомон и смех детей - было солнечно, спокойно, тихо. Василий Иванович не заметил, как уснул.
И снова, как часто в последнее время, ему приснилась мать. Собственно, он не видел ее, а только чувствовал ее присутствие во сне, неясно слышал ее голос. Лица ее он уже не помнил, и как ни старался, не мог его себе представить - она умерла уже так давно, но ощущение, что она где-то здесь, близко всякий раз наполняло его ожиданием, что вот-вот, сейчас случится что-то хорошее, радостное.
Немного стыдно было, что он не мог вспомнить лица, а вот их молоденькую кобылку и ее первородка - жеребенка он, даже не закрывая глаз, видел как будто наяву.
Жеребенок был темно-коричневый и блестящий, словно только что вымахал из реки. Но на ощупь он был теплый и сухой. Даже сейчас, после стольких лет, Василий Иванович ощущал на ладони сухую трепетность его кожи.
Мать прозвала его ласковым именем - Кузька; он бежал на ее негромкий зов как бы далеко ни носился по лугу, заигрывая то с матерью - кобылкой, то с чужими конями небольшого колхозного табунка. Было так хорошо гоняться босиком по прохладной траве и знать, что где-то здесь, близко мать любуется ими обоими! Наверное, это и было то счастье, которого он уже в жизни никогда так остро не испытывал... И вместе с тем, рядом с сознанием испытываемого счастья, неуловимо витала непонятная, легкая грусть. Как голубоватый болотный туман обволакивала она Василия Ивановича, настигала, заставляя как бы притормаживать на ходу, задумываться над своей, в общем-то, не очень удачливой жизнью.
Но так бывало, конечно, не в те дальние времена, когда он жил с матерью в деревне. Тогда он был слишком мал и воспринимал жизнь непосредственно-физически: вот светит солнце, вот носится красавец жеребенок, заигрывает с ним, вот дождик пошел или крепкий пробирает морозец. Но по мере того, как он взрослел, мужал, терял близких, самые радостные минуты его жизни стали окрашиваться легким, но приятным ощущением грусти. Вообще-то он не отличался общительным, веселым нравом, но людей не сторонился, даже с некоторыми дружил, но ни с кем никогда не был до конца откровенным.
Отца он не знал - тот погиб в первые дни войны, когда Василию еще не было и года. Иногда ему казалось - будь отец жив, его, Василия Ивановича, жизнь потекла бы совсем иначе - интереснее, полнее.
Мать вскоре после войны вышла замуж за эвакуированного в ближайший городок московского наборщика. Тогда же они все втроем переехали в Москву, в сохранившуюся маленькую однокомнатную квартиру отчима. Дом был расположен на территории Тимирязевки - когда-то очень давно здесь помещалась институтская типография, и жили там, на втором этаже наборщики, метранпажи, печатники. Потом типографию эту ликвидировали, дом заселили посторонним людом, да так густо. Что получил он почетное имя "Воронья слободка". Даже настоящего адреса не имел. Но вскоре жильцов расселили кого куда, мать и отчим умерли, а Василий Иванович как "полевой" работник получил на квартиру броню. Вот и стояла она почти всегда пустая и очень запущенная...
Отсюда, в свое время, Василий Иванович начал бегать в школу и особой разницы между своим большим селом, где родился, и заросшей частью парка, где жил сейчас, не ощущал.
Может быть, потому, он никого не стесняясь, так спокойно располагался в парке на любой скамейке, дремал, и совершенно не обращал внимания на долетавший сюда уличный шум и отдаленные гудки. Он спокойно спал, и снилась ему дорога, дорога; первые сутки ничего, кроме посеревших лесов с редкими прогалинами и еще более редкими селениями, не проносилось мимо запыленного оконного окна. Потом из-под снега кое-где стали пробиваться вспененные воды рек и речушек, по берегам которых уже расцветал сиреневой накипью багульник; и вот, наконец, снег исчез, обнажив неопрятную землю, а по краям дорог нежную пыль багульника сменил блеклый тальник.
А утром, на четвертые сутки пути, за вагонным окном все стало зеленым и черным: обрамленные яростной зеленью молодой травы выпукло поднимались к горизонту огромные квадраты вспаханных полей...
Скоро, скоро примет его настоящая московская весна!
Может быть, это был сон во сне - так ведь бывает иногда: Василию Ивановичу показалось, что там, далеко на горизонте, на фоне взбирающегося на небо солнца молодая кобылка играет с темно-каурым, словно облитым водою жеребенком; захотелось отворить окно, позвать, крикнуть, как в детстве: "Кузька, Кузенька!" Но поезд помчался дальше, чуть повернул влево, и все исчезло - и восходящее солнце и кони...
Потом ему приснился полет над тундрой.
От поселка, где жили геологи, картографы, землемеры, разметчики и прочий временный люд, их вертолетами доставляли к железной дороге; оттуда они весною разъезжались кто, куда в очередной отпуск до июня, чтобы, вернувшись, отправиться снова, кто в тайгу, кто к берегам ручьев и речек.
Зимой большая часть этого беспокойного народа оседала либо в засыпных деревянных домиках, либо навечно заземленных железнодорожных вагончиках, усаживались за чертежи или описание собранных за лето образцов. А в июне, после возвращения из отпусков, все снова разбредались по угодьям и весям, чтобы перед самым ледоставом снова встретиться в старом гнездовье.
Василий Иванович не помнил, сколько зим, весен, лет провел он вот в таких поселках-времянках, сколько нанес на карты страны до этого безымянных болот, скольким дал имена.
Он даже забыл, что когда-то целую зиму был женат. Собственно это нельзя было назвать женитьбой. Просто однажды вечером в купе его вагончика резко распахнулась дверь и вошла полная, молчаливая, мало ему знакомая коллекторша геологической экспедиции Валентина. Он лежал, собирался спать. Женщина посмотрела на него строго, будто совсем не заинтересованно, скинула с плеч тяжелый рюкзак, подошла к еще топившейся печурке, вытащила что-то из мешка, начала возиться и через минуту по купе разнесся вкусный запах жарящихся оладий. Оба они молчали, и друг на друга не глядели.
Минут через двадцать Валентина сказала простуженным голосом:
--
Вставайте. Идите к столу. Поужинаем и спать. Поздно уже...
Больше за вечер, за ночь и за утро не было сказано ни слова. Она просто осталась у него. И прожила до весны, до отпуска.
Уже давно не было ни матери, ни веселого отчима, но в отпуск он всегда ездил домой, в Москву. Так было и в тот год. Она же уехала к матери в деревню под Новосибирск. И больше оттуда не вернулась. Не написала ни слова. Просто - не вернулась.
Странно началась и нелепо кончилась его так называемая семейная жизнь...
Но часто перед ним маячили эти унылые зимние месяцы, проведенные с Валентиной, ее обветренное, всегда насупленное лицо, тяжеловесная фигура и упорная, немного тупая молчаливость. И всякий раз его охватывало чувство легкого ошеломления. "Почему, - думал он, удивляясь самому себе, - почему я не сказал ей сразу, чтобы она ушла? Я ее тогда почти не знал. Да и узнал ли позже? Так и осталась она мне чужой, неприятной... А ведь жил с ней более полугода! Зачем пришла? Полюбила? Ерунда! О какой любви могла идти речь?!"
От ее волос почему-то всегда исходил запах подгоревшего масла; даже в зимнем лесу, когда он со своими несложными приборами бродил по тайге, этот запах преследовал его, вызывая в нем какую-то неосознанную враждебность. И теперь, после того, как они уже давно расстались, при воспоминании об этом запахе, он испытывал чувство легкой брезгливости, пугался чего-то, вздрагивал. Осуждал себя за это, но ничего с собой поделать не мог. Лицо матери, даже сильно напрягшись, он в целом представить себе не мог; так, отдельные черты - то глаза, то ласковая улыбка, то рыжеватые волосы, закрученные в пучок на затылке, а вот неприветливое, грубо тесанное лицо Валентины часто маячило перед ним во сне. ... Он спокойно спал, откинув голову на спинку скамейки. И вдруг увидел ее. Она медленно, спиною, проплывала мимо в туманном, нематериальном пространстве, огромная, тяжелая и только перед тем, как исчезнуть, раствориться, оборачивалась и через плечо взглядывала на него сурово и недобро...
Он вздрогнул и проснулся.
Не сразу понял, где находится.
Высоко над его головой чуть шевелились ветки тополя с только что проклюнувшимися, даже на глаз липкими, острыми листьями. Он прислушался к их нежному шелесту, показалось, что они тихо переговариваются между собой. Только этот легкий шорох нарушал прозрачную тишину.
Там, откуда он приехал, все было еще по-зимнему туманно, и только острый запах свежих огурцов, исходивший от начавшего оседать снега, напоминал о том, что вот-вот весна настанет, что она близко и придет она с тяжкими туманами, угнетающей влажностью и ревматическими болями в усталых костях.
Сколько раз давал он себе слово больше не ездить на север. А как уговаривали его в Главном управлении геодезии и картографии, работником которого он был вот уже более тридцати лет, провести несколько зим, как тут говаривали, "на континенте", подлечиться, систематизировать, наконец, свой огромный материал, который накопился у него за годы полевой работы.
В глубине души он мечтал об этом; ему до тошноты надоела жизнь зимою в промороженных вагончиках, а летом не видеть неба за тучами гнуса, столбом вьющегося над головой. Он понимал, что пора ему насовсем вернуться домой, в свою заброшенную квартиру, но как только он представлял себе, сколько сил надо будет потратить, чтобы его захламленную берлогу превратить в человеческое жилье, ему становилось смертельно лень даже думать об этом. И он снова выезжал то к себе на Север, то на Печору, то еще куда-нибудь, где о жилье, пище и даже о чистоте белья заботился либо комендант поселка, либо просто назначенная уборщица. Он не умел, да и не хотел заботиться о себе сам, предпочитал, чтобы это делали те, в обязанности которых это входило, кто за это попросту получали зарплату...
И так же каждый год он мечтал провести отпуск где-нибудь на берегу теплого моря, где даже в феврале уже расцветают не багульник, не анемон даже, а настоящие, пышные розы. Правда, он никогда этого не видел воочию, только на экране телевизора или на обложке "Огонька", но это не мешало ему каждый год с новой силой желать очутиться там, где все это действительно существует.
А в этом году их поселковый доктор настоятельно советовал ему отправиться на юг, подлечить распухшие суставы, пока ревматизм не начнет докучать ему всерьез.
... Солнце начало припекать, надо поискать местечко где-нибудь в тени.
Самое трудное было встать. Следующий шаг был уже не так мучителен.
"Черт знает что! - думал Василий Иванович. - Мне ведь еще и пятидесяти нет, а я уже полная развалина!.. Сегодня же пойду в Управление. Пусть достают путевку в санаторий. Отпуск пролетит, а я так и буду сидеть целые дни в парке, пока не настанет время снова собираться на Север! Я у них за все тридцать лет работы ни разу ни о чем не просил. Не буду же я требовать какую-нибудь особую, льготную, я за собственные денежки..."
Забыв о боли в коленях, он решительно двинулся к выходу из парка.
В эту минуту из боковой дорожки прямо на него выбежала собака. Она не обратила на Василия Ивановича никакого внимания, занятая своим делом: катила перед собой темно-коричневый шарик, изредка чуть дотрагиваясь до него длинным носом и тут же вскидывая узкую голову, видимо слегка уколовшись обо что-то.
Движения собаки были осторожны и изящны. Всё ее тонкое тело с втянутым животом и пышным, загнутым между ног хвостом, даже в неподвижном состоянии было стремительно и гармонично.
--
Черт, до чего красива! - негромко сказал Василий Иванович.
--
Кто-то, пока невидимый, упорно звал:
--
Лой! К ноге. Ну! Кому говорят!?
--
Но Лой был слишком занят, чтобы прислушаться к раздраженным нотам в голосе хозяина.
--
Высокий, поджарый человек выбежал из кустов на дорожку, крикнул:
--
Ты у меня сейчас получишь!
--
Ему удалось схватить собаку за ошейник.
--
Ну, что ты делаешь, глупый пес! Понимаете, - обратился он к Василию Ивановичу. - Нашел себе игрушку. Может, несчастный ежонок вышел на минуту пройтись, а этот разбойник начал с ним в игрушки играть! Теперь малыш и дороги домой не найдет...
--
Борзая? - спросил Василий Иванович.
--
Ага.
--
Худа больно. Что - плохо кормите?
--
Да нет, - улыбнулся хозяин собаки. - Эти их стать природная...
--
Север?
--
Похоже.
--
А я вот севернее Урала никогда не бывал. На юге - другое дело: Кавказ, Средняя Азия. Специальность у меня такая - цитрусовые... А вы же кто?
--
Да картограф! - досадливо махнул рукой Василий Иванович.
--
Когда-то думалось - путешествия, белые пятна на карте, романтика. А вот допутешествовался до ревматизма. Уже и хожу с трудом. Врачи советуют хоть на два-три месяца отправиться на юг, лучше всего в какой-нибудь санаторий, вроде Мацесты...
--
Что ж, правильно.
--
Правильно то, правильно, а вот как путевку получить? За свои же деньги. Мне надо срочно: у меня ведь отпуска только сорок шесть дней.
--
Только! - засмеялся хозяин собаки.
--
Как думаете, - доверительно заговорил Василий Иванович, - если я пойду в свое управление и просто потребую, чтобы достали мне путевку? Да хоть не в санаторий, в какой никакой пансионат, а? Я ведь работаю там уже тридцать два года, а никогда ни о чем у них не просил.
--
Главное управление по геодезии и картографии. При Совете Министров.
--
При Совете Министров... Важное, видать, управление...
--
Важное-то важное, а вот достанут ли? Может, как говорится, какая-нибудь горящая подвернется...
--
Да вы сходите и узнайте. Конечно, должны ваш уважить -человек с севера, набродился в своей жизни, пора и подлечиться!
--
Вот и я так думаю.
--
Так что ж не идете? Сейчас же и отправляйтесь...
--
Да как-то так сразу не решаюсь... Не умею ничего требовать для себя. Посидим тут на солнышке еще немного, - попросил Василий Иванович. - И давайте знакомиться, раз уж так откровенно заговорили...
--
Давайте. Полынин Сергей Федорович.
--
А я Казаков, Василий Иванович.
--
Очень приятно. Ну, а с Лоем вы уже знакомы. Дай-ка, Лой, лапу Василию Ивановичу. Вот так. Умница...
--
Эх, кабы мне такую собаку!
--
Приобрести-то можно, да ведь за ней ухаживать надо, воспитывать...
--
Я знаю... Да какой я воспитатель!.. Если бы на работу окончательно в Москву перебрался, так гулять ей тут вольный простор. Я ведь живу на территории самого Тимирязевского парка. Теперь в нашу бывшую Воронью слободку даже горячую воду провели. Живи - не хочу... а я вот после того, как матери и отчима не стало, не могу как-то себя заставить всерьез домом заняться... А вы далеко живете?
--
Да нет. Вон видите дома пятиэтажные, тусклые такие, так в одном из них. У них тоже свое имя есть - хрущебы... Да я не живу там - квартирую.
--
Это как же понять?
--
А так, квартирую... У тещи. Временно.
--
Почему же временно? Вы разве недавно в Москве?
--
Придется мне вам все по порядку рассказать. Тогда и поймете, почему квартирую и почему временно. А вы не опоздаете в свое управление? И хлопоты с путевкой немало времени займут...
--
Да нет. Говорите. Слушаю я. Сейчас ведь рано, еще девяти нет.
--
Так вот. Я всю жизнь в Москве живу. Тут и родился, тут и учился, тут и женился. Словом - москвич коренной. Когда молодой был, мои девять метров мне чуть не дворцом казалась. Учебу кончил, на службу поступил, женился. Стало нам тесно. Решили мы в кооператив вступить, копили на первый пай. Внесли. А тут такое постановление вышло: чтобы освободить территорию для строительства дома, надо куда-то переселить людей, живущих в маленьких частных домиках, у будущего кооператива под боком. Сказали нам, что это всего на три-четыре месяца. Ну, мы и сдали свою "девятиметровку". Жена умолила тещу, чтобы на это время нас пустила - у нее двухкомнатная. Правда, проходные комнаты, но не маленькие. Пустила. Проходят три месяца - дом все еще не готов. Еще три месяца, а к отделочным работам даже не приступили - мобилизовали рабочих на строительство Олимпийской деревни. А за это время младший женин брат женился. Свадьбу сыграл. Тесновато стало в тещиной квартире - он жену к матери привел. Забеременела она. И надо же - родила двойню! Ну тут уже шевельнуться негде, чтобы друг друга в бок не толкнуть. Да еще Лой. Он собака золотая, да всё-таки и шерсть от него, и как разляжется - не пройти никуда. И тут теща с ножом к горлу - как это можно, чтобы собака и новорожденные вместе?! Что хотите, говорит, с ним делайте, а чтобы его тут духу не было. Ведите к ветеринару, усыпляйте. Как же это? Он для нас, как сын, понимаете? Как сын!! Мы его от мальчишек откупали, ему тогда еще месяца не было, только-только глазки продрал. Мальчишки его топить хотели...Он с нами шесть лет уже. И жена, и я - мы в нем души не чаем. А она - как фашист какой-то - к ветеринару, усыпить... Да разве я смогу? Выгоняет она нас с Лоейм. Или, говорит, избавляйтесь от него, или сами немедленно выезжайте...
Он замолчал и крепко прижал к своей ноге узкое тело собаки.
Василию Ивановичу показалось, что на глазах его блеснули слезы.
--
Как же быть? - растерянно произнес Василий Иванович.
Сергей- Федорович подавленно молчал.
--
Послушайте, у меня идея - вдруг возбужденно заговорил Василий Иванович. Только не говорите сразу - нет!.. Не вечно же будут мариновать ваш дом, когда-то его достроят? Так вот... Давайте попробуем, а? Я предлагаю вам пока пожить у меня. Конечно, это не гостиница "Москва", грязи там вывозить придется немало, но все же, никто вас не станет уговаривать усыпить Лоя, и все такое... Давайте попробуем, а?
--
Что вы такое говорите?! Ну как же мы можем сесть вам на голову? Да у нас совести не хватит!..
--
А у меня, знаете, совести не хватает спокойно прохлаждаться, зная, как вы мучаетесь с тещей, близнецами, собакой, женой и живете в вечном шуме, крике, скандала! - сердито ответил Николай Иванович. - А квартира с полгода будет пустовать. И в ней, в конце концов, заведутся летучие мыши!
--
Нет, это совершенно невозможно!
--
Да почему же?! Я сегодня же пойду добиваться путевки. Если нужно - и поскандалю! Я мирный, мирный, а как за шкуру залезут, и подраться могу! Ей богу! Вот уведите - сегодня же будет все сделано. Ну, в крайнем случае - завтра. А авиабилет нам полагается без очереди. Так что и здесь все в порядке будет. Только, может, вы сами откажетесь, увидев, что у меня дома делается. Ужас просто. Стыд один. Давайте сейчас же сходим посмотрим.
--
Мне как-то, не посоветовавшись с женой, неудобно решение принимать...
--
Она когда работу кончает?
--
Да мы оба в отпуске сейчас.
--
Чудесненько! Жду вас здесь обоих, то есть - втроем к шести часам... вот на этой скамейке! Идет? Посмотрите, что у меня там дома делается. Если не придете сразу в ужас, то... Убрать, конечное дело, придется, помыть все. Хорошо, горячую воду включили, так что...
--
Ну, а вы-то как же?
--
Я говорю - уеду на юг. Даже если путевки не достану. А с юга - прямо к себе, на работу, без задержки в Москве. Так и дешевле и подольше задержаться на юге можно будет... Ну, я пошел. Ладно? И жду всех троих в шесть, здесь же. Идет?
--
Ну, что ж, смущенно и радостно сказал Сергей Федорович. Может это и будет выход. И жена не перестанет стыдиться своей собственной матушки. А та со снохой с удовольствием мою Анюту эксплуатируют - то пеленки постирай, то вывози близнецов гулять, то в магазин беги, то обед на всех готовь. Отпуск скоро кончается, а она и дня не отдохнула.
--
Ну, все, - перебил Василий Иванович, - договорились. Я бегу...
...Еще издали, увидев подходивших Сергея Федоровича с женой, едва достававшей ему до плеча, Василий Иванович вскочил со скамейки и возбужденно закричал:
--
А что я говорил?! Я им такое... что они тут же устроили мне направление вПитцунду, в пансионат. И броню достали на самолет - туда и обратно, прямо в наш городок, без задержки в Москве. Через два дня улетаю! Пошли скорее, пока не стемнело - у меня еще свет не провели - все равно меня не было, так они и не торопились.
...Действительно, вид этой, так называемой квартиры кого угодно мог ошеломить!
И Анна и Сергей Федорович, и даже Лой озадаченно остановились у порога, растерянно осматривая свисавшую с грязного потолка оборванную проводку, клочья позеленевших обоев, покоробленный от сырости и грязи пол. Все трое молчали.
Наконец, Анна снизу вверх глянув на мужа, негромко сказала:
--
Своя рука владыка, Серёженька, как думаешь?
--
А так же, как и ты! - весело ответил Сергей Федорович. - Важно было, как ты решишь. А я ведь никакой работы не боюсь, да и кое-что делать умею, не разучился еще.
И обратившись к Василию Ивановичу, прибавил:
--
Когда учились, организовали мы такую небольшую строительную студенческую бригаду, где каждый мог работать по любой специальности - что моляр, что плотник, что электрик - все всё умели помаленьку. Так не забыли еще, верно, Анют?
--
Вот и чудесно, - сказал Василий Иванович радостно. - Значит, мой дворец вас не очень напугал? А сейчас пойдем к управдомше - она живет в нижнем этаже. Надо ее предупредить, что пока меня не будет, вы здесь жить будете...
--
Что ж, - сказала толстая добродушная управдомша. - Вы в Москве прописаны? Ну, и очень хорошо. Живите. Я в милиции скажу. Только, чтобы собака на лестнице не гадила, а то...
--
Да что вы! - вступился за Лоя вместо хозяина Василий Иванович, - да как вы можете думать так? Разве не видно, что это вполне интеллигентная, воспитанная собака!...
--
Ну, коли интеллигентная, рассмеялась управдомша, а то ведь и оштрафовать недолго...
Под конец его пребывания в Пицунде он получил от Полыниных письмо.
... С тех пор, как умерла мать, а за нею и отчим, Василий Иванович ни от кого не получал писем. Поэтому очень удивился, в первую минуту обрадовался. Но сразу вскрыть конверт не решился. А вдруг в нем все-таки что-нибудь печальное? Он носил его нераспечатанным в кармане три дня. Наконец, решился. Торопливо прочитал через пятое на десятое и только убедившись, что ни о каком несчастье в нем сообщается, начал читать внимательно.
Письмо, как будто было чисто деловое: Сергей Федорович и Аня сообщали, что выгребли всю грязь из дома, и с завтрашнего дня приступают к побелке потолков. Двери и окна уже зашпаклевали. Спрашивали, какого цвета он предпочитает обои и хочет ли, чтобы полы были покрашены, или лучше застелить линолеумом.
Как будто ничего больше в письме было, но Василию Ивановичу оно показалось необыкновенно дружественным. Кто-то заботился о нем, спрашивал его мнение, хотел сделать для него все как можно лучше, даже красивее!
И, кажется, в первый раз в жизни он написал в ответ длинное письмо. Не просто: "Здоров. Хожу теперь поменьше. Не болейте. Привет. Ваш сын Василий".
Трудно было только начать. Он долго думал, как к ним обратиться - просто по имени отчеству или как-то иначе, не так официально. И неожиданно для себя начал так:
"Дорогие мои друзья! - писал Василий Иванович. - Очень меня тронуло ваше письмо, и главное - забота обо мне, о моем доме!"
Он писал долго, чуть ли не до двух часов ночи. Перечитывать побоялся, даже не стал проверять орфографию, в которой, как он сам знал, был не очень силен. Сегодня его это не смущало. Что ж, пусть посмеются, не так уж это и страшно, зато письмо было искренним, написано от души. Не забыл передать привет Лою. В конце сообщил, что как и предполагал, в Москве задерживаться не будет, транзитом пролетит к себе. И самое существенное: окончательно договорились с начальством, что но по крайней мере пару лет будет сидеть в Главном управлении, обрабатывать собранный материал". "Конечно, - писал он, - в смысле заработка это куда меньше, чем полевая ставка. Да что деньги! Я один, семьи нет, да уже и не будет, конечно, а за годы, что перестал высылать матери и отчиму, накопилось много - тратить у нас особенно не за что. Проживу! Мне бы только собаку, да еще такую, как Лой! Был бы мне товарищ. А воспитывать у вас научусь. Ну, привет вам самый сердечный и спасибо за письмо, Вас Василий Казаков".
В Москве, в Домодедово, он только оформил транзит, купил несколько блоков сигарет и кое-какие подарки для поселковых соседей - хоть он особенно ни с кем не дружил, даже общался, даже общался с сослуживцами мало, но неудобно было прилетать из Москвы и ничего с собой не привезти...
И вот он уже снова летит на свой обжитой и основательно надоевший Север, где предстоит ему до самых заморозков снова мотаться по болотам, по берегам ручьев и речушек, отмахиваясь от гнуса и комаров с дымником за плечами.
Но в этом году как будто все было не так, как прежде. Лето было все такое же тусклое , влажное, но Василий Иванович как-то этого не замечал. Он ждал. В ожидании его не было особого напряжения или нетерпения. Просто, он ждал писем, ждал первых заморозков, ждал дня, когда сможет начать паковать свои несложные, но все-таки накопившиеся за все эти годы пожитки, ждал, когда сможет послать радиограмму: "Буду такого-то. Казаков". Да еще он ждал минуты, когда должен будет сесть за стол и приняться за ответ на очередное письмо Полыниных. Сам, первый, он не решался писать, ждал получения письма от них и только тогда садился за ответ. Нельзя сказать, чтобы его новые московские друзья писали очень часто, но каждое их письмо доставляло Василию Ивановичу огромную радость. Иногда он даже ругал себя за излишнюю чувствительность; и все же, всякий раз, как он видел конверт адресом, написанным уже знакомым почерком, сердце его чуть тревожно и радостно вздрагивало. Теперь он уже не таскал в кармане нераспечатанных писем, а сразу разрывал конверт и принимался читать...
В поселке все знали, что он работает здесь последний сезон. Но, как прежде, никто особенно не интересовался судьбой одинокого "полевика", так и теперь никому не приходило в голову расспрашивать Василия Ивановича о его планах на будущее, а он, по привычке, ни с кем ими не делился.
Только одно событие немного встревожило его: в середине лета из-под Новосибирска приехала его "однозимняя", как он называл ее, жена. Но тревога его оказалась напрасной - она даже не зашла к нему поздороваться, а, встретив как-то на улице поселка, не сочла нужным хотя бы кивнуть ему головой. Правда, она пошла по другой стороне широкой, мощеной слегами улицы и могла просто его не заметить, но ему показалось, что даже оттуда, издалека, на него пахнуло запахом горелого масла. Больше он ее не видел и никто из посельчан не счел нужным сказать ему, что она тут же уехала, забрав с собою еще оставшиеся в поселке вещи. Об ее отъезде он узнал случайно от коменданта и тут же напрочно забыл о ней.
Наконец, он получил официальный вызов из Главного управления. У него все уже было готово к отъезду. В тот же день договорился с вертолетчиками, что захватят его, довезут до городка, попрощался с комендантом, раздарил поварихе и уборщице кое-какие ненужные ему вещи: вечером обошел поселок и попрощался со всеми, даже с теми, с кем не был еще знаком, и наутро надолго, может быть, навсегда покинул поселок.
Признаться, ему все же было немного грустно... За тридцать с лишним лет, привык он к своему бродяжничеству, к малой радости крошечных открытий, к заполнению крошечных белых пятен на огромной карте страны... Он ни разу не подумал, что, может быть, ничего хорошего впереди его не ждет. Наоборот. Все глубже росла в нем уверенность, что впереди ждут его новые друзья, новая интересная жизнь. Что это будет за жизнь и почему она должна быть лучше и интересней той, которой он жил до сих пор, об этом он не задумывался. Просто он жил в ожидании радости и ему было от этого необычно хорошо на душе...
... Почти всю дорогу до Москвы он спал, несмотря на то что самолет, что самолет, обходя стороной тяжелый грозовой фронт, опоздал на несколько часов.
В Домодедово они прибыли поздним вечером.
Напрасно он высматривал, не встречают ли его Полынины. Нет, никого из знакомых он не увидел. Немного огорчился, но сообразил, что они просто не смогли проторчать на аэродроме все пять часов, пока самолет блуждал среди грозовых туч. И успокоился.
Пока получил свой громоздкий багаж, пока дождался такси, да два часа ехал до своего дома, пока постепенно перетащил вещи к своей двери на второй этаж, наступила уже настоящая, поздняя ночь. Хотя он и спал почти весь перелет, но вдруг почувствовал себя ужасно усталым. То ли сказалась резкая перемена климата, то ли дало о себе знать волнение, но он уже из последних сил заволок вещи в прихожую и, помня, что свет у него еще не проведен, не помыв даже рук с дороги, сняв только пиджак, сапоги и носки, бросился на не застеленный топчан, привычно укрылся кожушком, слегка пахнувшим овчиной, и тотчас заснул тяжелым, каменным сном.
Разбудил его чей-то протяжный, визгливый зевок.
Он испуганно вскочил и растерянно оглянулся. И тут же подумал, что попал в чужую квартиру и его сейчас со скандалом выгонят - в комнате было необыкновенно светло. Пахло чистотой и немного краской. Белая, полированная рама окна была распахнута, и в боковом стекле отражался покрытый кое-где уже желтеющими листьями высокий тополь. Василий Иванович оторвал взгляд от окна: стены комнаты были покрыты светло-серыми с золотыми полосками обоями, потолок побелен, дверь своей белизной резко выделяется на фоне синего линолеума, покрытого замысловатыми узорами, имитирующими восточный ковер. Только старый, с высокой резной спинкой любимый материнский стул, с твердым вогнутым сидением, да маленький круглый столик, приставленный почти вплотную к топчану, убедили его, наконец, что он в своем, до неузнаваемости чистом доме.
Кто-то снова протяжно, сладко зевнул. Но и на этот раз Василий Иванович в комнате никого не обнаружил. Оглядевшись, он заметил сложенное вдвое письмо, лежащее на столике.
Он схватил его и стал читать.
Письмо было от Полынина, Длинно, предлинное, основательное письмо.
" Дорогой Василий Иванович, - так оно начиналось, - Прости, что не встретил тебя, но самолет опоздал на столько часов, что больше ждать не могли, а то назавтра обязательно опоздали бы на работу. Так вот, слушай - ты никуда не уходи - мы зайдем за тобой прямо с работы и поведем прямо к нам на новоселье! Вот так! У нас уже пятнадцать дней собственная крыша над головой! И близехонько от тебя - на Часовой. Мы теперь опять с тобой соседи, да теперь уже не временно, а навсегда!.."
Дочитать письмо Василий Иванович не успел. Кто-то опять с присвистом зевнул, потом чихнул и чем-то твердым застучал по полу.
"Крысы, что ли? - испуганно подумал Василий Иванович. - Да, нет. Крысы не зевают... И не чихают! Кто же тут прячется?"
С минуту он прислушивался, но ничего больше не было слышно, Он снова принялся за письмо.
"Теперь - о деле. Читай внимательно и все делай, как я написал. Ты еще не познакомился с твоим жильцом?.."
--
С жильцом? С каким жильцом?! - недоуменно произнес Василий Иванович вслух. - Что-то расшутился Сергей Федорович от радости...
--
Отложив письмо, Василий Иванович собрался уже было в ванную помыться и побриться - щетина выросла за два дня поездки изрядная. Он потянулся к рюкзаку, чтобы достать оттуда тапочки, но снова услышал легкое повизгивание. И тут же увидел, что новый жилец у него действительно появился: из под стула, плотно приставленного к стене, вылез белый в коричневых пятнах щенок. Вид у него был до комизма серьезный. Он внимательно посмотрел на Василия Ивановича и, видимо решив, что его бояться не стоит, и вообще не стоит обращать на него особого внимания, вытянул передние лапы, очень тонкие, но с непомерно большими ступнями, быстро подобрал их, проскрипев по линолеуму коготками, потом уселся, поднял одно длинное темно-коричневое ухо, склонил на бок голову и, наконец, решил, что надо попристальнее присмотреться к этому большому человеку, также загадочно и пристально рассматривающего его, как и он своего нового знакомого.
И вдруг щенок напряг свое светлое брюшко и из смешной, крошечной кисточки пустил длинную, обильную струю.
--
- Ах, ты! - возмутился Василий Иванович. - На такую чистоту писаешь.
Щенок прислушался, покрутил головой, опустил одно ухо и приподнял другое, почесал неуклюже задней лапкой где-то возле уха, и снова пустил струйку. При этом онь смотрел на Василия Ивановича с таким видом, словно хотел сказать ему: "Ты не сердись, мне очень хочется!"
А Василий Иванович сделал вид, что и в самом деле рассердился.
--
- Не смей, неряха! - сказал он громко. Думаешь, я так и буду ходить за тобой с тряпкой?!
Щенок затряс головой, отчего длинные уши закрыли ему глаза. Он испугался, пискнул, уши отскочили на место, и от радости, что снова все видит, опять пустил струйку, озорно посмотрев на Василия Ивановича.
Он был так смешон и мил, что всерьез на него сердится нельзя было.
--
Ах ты, Кузька, Кузька! Иди уже ко мне. Познакомимся...
Но щенок на это не решался. Он рассматривал человека пристально, вдумчиво, словно решал для себя что-то очень важное.
А пока Василий Иванович снова взялся за письмо.
"Так вот, - читал Василий Иванович - кормить его надо два раза в день. Пока, на первые три дня, Аня приготовила ему еду - стоит в холодильнике в зеленой кастрюле. Только ни в коем случае не давай ему прямо из холодильника. Надо согреть молоко - стоит там же - но не перегрей! - и разбавить овсяную кашу, что в кастрюле. В кухне, на полке найдешь две мисочки металлические - одна побольше, в нее положишь согретой каши, а в меньшую налей чистой воды. Следи, чтобы она всегда была полна. Также два раза в день надо выводить его гулять. Он мал еще для ошейника, выноси на руках, но обязательно дай побегать, ну и большие дела надо ему сделать. Да, забыл - ему необходимо съедать в день одну целую морковку и одно небольшое яблоко. Запомни, это очень важно - витамины! И еще - Аня на всякий случай приготовила тебе обед на тоже три дня. Стоит в латке на второй полке холодильника. Он включен. Ты не удивляйся, мы купили себе новый, а свой, старенький, но еще вполне исправный, поставили у тебя. Ну, кажется, все пока. И не забывай - часов в семь мы за тобой заходим. Форма одежды парадная Обнимаем. До вечера. Твои друзья С. и А."
Пока Василий Иванович читал, щенок, по-видимому, освоился с его присутствием. Он окончательно выбрался из-под стула и, стуча коготками по линолеуму, подошел поближе к Василию Ивановичу, обнюхал его босые ноги, тихонько фыркнул, поднял голову и положил мордочку к нему на колени.
--
Что, Кузька, решил знакомиться? Ну, иди, иди ко мне.
Василий Иванович нагнулся, подхватил щенка под брюшко и усадил рядом с собою на топчан.
Щенок прижался к нему боком, пытаясь подсунуть голов ему под руку.
--
Кузька, Кузька! - растроганно сказал Василий Иванович. - Конечно, возни с тобой много, трудновато мне будет... В все-таки - живая душа... да, брат, живая душа...