Зима нынче была необычная. Бывало обычно, в середине февраля дуют противные холодные ветры, срывая с головы шапки и одновременно забрасывая за шиворот горсти снега. А нынче погода стояла гнилая: какой-то то ли мокрый снег, то ли холодный дождь круглый день. Если же вдруг и выпадало пойти нормальному пушистому зимнему снегу, то он, падая на землю, попадал в грязные объятья поджидавшей его слякоти... Доверчивая флора уже начала распускать почки, приняв эту обманчивую оттепель за настоящую весну. Да и зверье тоже вело себя не по сезону...
Медведи просыпались в своих берлогах, как перепившие с вечера работяги, которых поднимает ненавистный звонок будильника.
Проснулся и Михал-Потапыч (раз уж сказка, то и медведь должен иметь какое-то человечье имя). Проснулся он оттого, что ему было нестерпимо жарко. Он потянулся, смачно, по-медвежьи матерно выругался, но поскольку ему ни на какую работу подниматься не было нужды, то он снял шкуру, подстелил ее под голову замест подушки и снова задал храпака...
Но вдруг его, будто подбросило: сквозь по-звериному чуткий сон он услышал нетверёзые голоса трех мужиков, которые, шумно раздвигая густой кустарник, перлись прямо по направлению к его берлоге. Мужики о чем-то меж собой гуторили и, как ошалелые палили, может, по птичкам, а может просто от дури - в воздух...
Потапыч привык спать нагишом, прикрывшись своей шкурой, как одеялом. Услышав голоса мужичьи, спросонья не успев даже толком осознать, что делать, Потапыч, как есть нагишом, рванул из берлоги от приближавшегося вечного врага всего живого - человека.
Мужики, подошед к развороченной берлоге, остановились в изумлении, увидев на дне ее новенькую медвежью шкуру... А Потапыч в это время из-за дальних кустов, через полянку, наблюдал за ними, надеясь, что мужики, увидев пустую берлогу, пойдут дальше.
Но не тут-то было! Мужики, гогоча, расправили медвежью шкура на манер того, как бабы в деревнях растягивают свеже-постиранную простыню, чтобы расправить ее - ведь не гладить же утюгом! Потом они начали делить шкуру неубитого медведя...
Вот тут то и началось!.. Каждый норовил отмерить себе кус поболее, все орали друг на друга, потом все же разделили шкуру на три части, но при этом, даже когда каждый уже держал свой кусок шкуры в руках, продолжали пререкаться: каждый чувствовал себя обманутым.
Ушли мужики в свою деревню, а Михал-Потапыч остался стоять в кустах голенький, ну, прям тебе - ни дать, ни взять - Ренуаровская ню в купальне!
Прошло время, раздобыл себе Потапыч сапоги, рукавицы да робу рабочую. (Как добыл, не спрашивайте - на то она и сказка, что здесь не все надо объяснять: ведь никто же не спрашивает, почему летает ковер-самолет или откуда из ниоткуда берутся шашлыки-машлыки на скатерти-самобранке!)
Одел Потапыч все это, и пошел по-человечьи на задних лапах прямиком в деревню. Да, еще забыл вам сказать, что Михал-Потапыч нашел где-то азбуку и, учась по ней, научился мало-мальски понимать деревенскую речь.
Вошел он в деревню, сбежались мужики, бабы и ребятня - понятное дело, поглазеть на странника, зашедшего в их забытую богом и партией деревеньку. (А происходило все в старые времена - еще при Секретаре-Горохе.)
Окружил деревенский люд Потапыча да и пялят на него свои гляделки.
- Гля! - произнес любознательный мужик. - Небось турок или иудей: смотри, какой носатый!
-Не, не индей он. - Ответил ему самый умный на вид мужик. - Индеи в жаркой Африке живут, нам еще в школе про то говорили. Однако ж, Африка за семью морями. Он бы не доплыл.
-Ну, а балакает-то он не по-нашенски! - Продолжал любознательный.
- Дык, он не балакает, а мычит по-коровьи. Видать, немой! - Подсказал догадливый мужик.
- Сильный видать, как ведмедь! - Сказал любознательный.
- Ага! - Ответил догадливый. - Можа, кузнец? Как тот, Герасим, что намедни помре от белой горячки: больно за кобелька, самим им утопленным, переживал. Тожа, чай, немотный был, бедолага - все му-му да му-му...
Тут, видать, самый главный произнес, наконец, обращаясь к Потапычу:
- А не хошь, добрый молодец, у нас кузнецом поработать? И харч будет хороший, и жилье на сеновале дадим, да и деньгу к концу лета кой-какую заработашь, а?
Михал Потапыч закивал утвердительно головой.
На том и порешили. Дали ему прозвище - "Немотный" за немоту его, а имя присвоили Мишка, потому, как уж больно он был силен да и внешне смахивал на медведя.
Еще в первый день приглядел Потапыч в толпе тех трех гнусов, что его шкуру делили. Очень он на них был сердит, но мягкое у него было сердце: лапа не поднималась взять да и замочить их по пьяному делу. А они ведь все время не просыхали и продолжали сквалыжничать промеж себя. Но людей мочить - это человечье дело, у медведей на это моральный запрет: коли можно не убивать, зверь никогда зря не убьет!
Вот и придумал Потапыч Страшную Месть, рассчитывая на пакостную людскую натуру: корысть, зависть да буйство. Люди ведь не то, что зверье лесное - у них совести-то почти что нетути!
Написал он три письма-записочки примерно такие: "Так мол и так. Слыхал я, что есть у вас троих по куску шкуры медвежьей. Приходите завтра вечером все втроем на окраину деревни, каждый со своим куском. У кого кусок больше, тот получит несметные сокровища, доставшиеся мне от Кащея Бессмертного, который приходился мне свекром". В конце, естественно, подпись "Мишка-кузнец Немотный".
И все эти три письма вечерком подбросил гнусным мужикам под двери.
А сам к тому времени уже наковал маленьких ювелюшек, похожих на всамделишные драгоценные серьги да кольца-браслеты, если на них посмотреть не при ярком свете.
Вот пришли на следующий день ввечеру трое горе-охотников на окраину деревни, принеся с собой по куску шкуры неубитого медведя. Посмотрел Потапыч, пощупал все кусочки, примерил их друг к другу, выбрал самый маленький да и спрашивает. "Ыао аамый оой уок?" Поняли мужики, что он показывает им самый больший кусок, но ведь и дураку видно, что это не самый большой! Хозяин этого куска бросился к сундуку, а двое остальных хватают его за ноги, валят - ну, прямо тебе американский футбол да и только! С трудом оттащили того жадобу от сундука.
Тогда Потапыч взревел опять: "Ыой! Ыой! Уаки!" Взял другой кусок и показывает его. Тут второй мужик понял, что на этот раз Кузнец Немотный выбрал его кусок, и бросился к сундуку, но другие двое опять его валят и оттаскивают прочь от сундука.
Потом Потапыч показал и третий кусок. И тут такое началось! Мужики друг друга мутузят. Потом один вытянул кол из ограды крайнего деревенского двора и пошел с ним на двух других, но и те не растерялись - тоже за колья схватились. И пошла драка не на жизнь, а на смерть.
Да и впрямь насмерть: забили мужики друг друга до смертоубийства...
А Михал-Потапыч вздохнул тяжко, посмотрев на пьяное дурачье, свернул любовно все три куска своей шкуры и вперевалочку удалился в сторону леса.
Вот уже и луна взошла, а была она, на счастье, полная. Сел Потапыч на полянке на пенек, достал из кармана робы иглу, которую сковал, когда вытворял свои ювелирочки, вдел в нее просмоленную бечевку и стал тщательно сметывать свою шкуру. Сшив ее, снял он ненавистную робу человечью, сбросил сапоги да варежки и блаженно влез обратно в свою шкуру.
Ну, вот теперь пора и в лес: теперь зверушки не испугаются, не примут меня за человека - увидят, что я медведь, как медведь!
И он какой-то радостной иноходью помчался вглубь леса - прямо сквозь кусты и мелкую поросль...
С тех пор медведи так и спят в своих шубах, не снимая их - будь хоть жара несусветная.