Аннотация: Исповедь - всегда исповедь. В ней люди инога признаются в том, в чем они никогда не признались бы себе...
ПИСЬМО В НИКУДА
Мне всегда казалось, что исповедайся я бумаге, душе станет легче. Но я никогда ничего такого не писала и боялась начать. И вот теперь я решилась на эту исповедь - пусть тайную, пусть сокрытую ото всех, как смерть Кощеева, упрятанная на неведомом острове Буяне, где дуб растет, на коем сундук, а в нем заяц, а в зайце утка, а в утке яйцо, а в яйце игла...
И ведь, наверное, люди не зря исповедуются, и не зря, наверное, исповедь - всегда тайная. Ведь главное - выговориться, а там станет легче. И почему легче - никто не знает: вроде ведь ничего же не изменилось, все по-прежнему осталось, а ведь полегчало!
Да, вот теперь, когда жизнь моя подошла уже к краю, мне эта исповедь стала просто необходима. Рассказать все как на духу, без утайки, без вранья, без попыток казаться лучше, чем я есть... Зачем? Не знаю... Может, чтобы понять самое непостигаемое - самоё себя.
Вот живу я уже третий год одна после смерти Алика... Глупо сейчас судить, простила ли я его или нет - какой в этом смысл? Ну, да, испортил он мне жизнь. А не сама ли я сделала выбор? А если бы я сделала иной выбор, была ли бы я счастливее? Так что винить его не в чем: он жил, как умел, а я жила, как могла.
Да и на что жаловаться? Я с содроганием вспоминаю свое детство. Помню, что отец мой был мягкий и добрый человек. Но я его, на самом-то деле, помню очень смутно. Ведь когда его, возвращавшегося ночью с друзьями после ночной смены, слегка выпившего, сбило насмерть каким-то шальным грузовиком, мне было всего шесть лет...
После смерти отца мать запила, загуляла. Она и так-то меня не слишком привечала, а теперь и вовсе зашпыняла. Жила я сиротой при родной матери.
Едва ли не каждый вечер к матери наведывались мужики, они пили, горланили дурными голосами пьяные песни, потом все затихало. Свет гас. А я с глазами, полными слез, лежала на своем махоньком диванчике - ног не протянуть - в нашей кухоньке, что и была-то размером буквально с обеденный стол, и долго не могла заснуть.
А однажды один из маминых "кавалеров", идучи в туалет по нужде, открыл дверь в кухню и, увидев меня, с пьяным мычанием приблизился ко мне и бросил свое грязное и вонючее тело не меня... Я истошным голосом заорала, моя мать влетела в кухню и, схватив с плиты тяжелую сковороду, хрястнула мужика по башке. Тот обмяк и сполз на пол в беспамятстве.
Мать бросилась ко мне стала обнимать, целовать, приговаривая какие-то необычные для меня слова типа "доченька моя любимая", "свет ты мой в окошечке" и так далее.
Мужика мы с ней с трудом вытащили за дверь, на лестничную площадку, куда мама выбросила вслед и его брюки с ботинками. К утру, когда мы вышли из дома - я в школу, а мама на свою фабрику, - его уже не было...
Но отношения наши с мамой, к сожалению, не улучшились. Возможно, она и мужика-то треснула сковородой из-за пьяной ревности, а не защищая меня... Впрочем, это я, наверное, зря: из меня просто лезет наружу обида за исковерканное детство. А ведь все же мать есть мать...
Все эти уроки жизни научили меня одному: я и только я отвечаю за себя, мне не от кого ждать помощи, не на кого надеяться. Я стала буквально с остервенением учиться: была, наверное, лучшей в классе. Но и тут не все было так уж хорошо... Учились мы в женской школе (тогда девочки и мальчики учились раздельно), а девчонки всегда - завистливые твари. Я была девицей независимой, видной, как теперь понимаю, за словом в карман не лезла, да еще и училась хорошо, поэтому у меня образовалось много недоброжелательниц.
Медаль я за школу не получила: при всех остальных пятерках получила трояк по физике, которую уж точно знала лучше всех остальных предметов, за то, что стала спорить с экзаменационной комиссией, доказывая свою правоту. Правоту-то я доказала, но оскорбленная комиссия сбросила мне два балла "за недопустимое поведение на выпускном экзамене".
В институт я поступила довольно легко. И именно на физике экзаменатор похвалил меня за ответы.
Потом институт, общежитие. Я была счастлива, что вырвалась на свободу! Жизнь была напряженная, особенно на первом курсе: стипендия была мизерная, чтобы хоть как-то жить и немножко одеваться, мне пришлось подрабатывать: с утра я работала почтальоном на ближней почте, разнося утренние газеты и письма, а по вечерам иногда подменяла уборщиц в институте.
Конечно, я выглядела дворняжкой в обществе породистых собак: провинциалка среди столичных пижонов. И мои пятерки не могли загладить всеобщего отношения ко мне, как к плебейке.
Но уже после первого курса я стала получать повышенную стипендию, что освободило меня от необходимости подрабатывать все свое свободное время. А еще через год я уже стала Сталинской стипендиаткой. Начались разные комитеты комсомола, комсомольские конференции и прочая мутота, которую я не любила, но в которую вынуждена была "играть". Вступления в партию мне удалось избежать, скорее всего только потому, что туда с большим желанием принимали мальчиков.
Тем не менее, мое "положение в обществе" изменилось коренным образом: впервые в жизни я перестала быть социальным изгоем.
И вот где-то в конце третьего курса я встретила Алика. Собственно, что значит "встретила"? Он учился на том же курсе, но на соседнем факультете, все крутились на одних и тех же вечерах, и самодеятельность у нас была общая.
Я его заметила давно, когда еще пребывала "в золушках". Он был симпатичным, хотя, видимо, и далеко не красавцем, общительным и открытым, неплохо учился. Мне он очень нравился. Девицы на нем висли гроздями, но он был увлечен Майкой - яркой девицей с нашего потока, что и делало его частым гостем у нас на курсе. Майка была из аристократической семьи, но при этом не задавалась, хотя и держалась все время особняком. Говорили,что она чуть ли не повенчана (хотя в то время это слово не имело никакого смысла) с известным молодым кинорежиссером, сыном друга ее отца. Майка и на самом деле была красива, держалась - ну прямо тебе королева английская, правда, умом не блистала, но и глупой ее назвать было нельзя.
Алик вился вокруг нее, как собачонка, но она отвергала все его притязания.
Все же однажды под удивленными взглядами едва ли не всего курса он пригласил ее в кино, и она не отказалась. Что случилось в кино, никто не понимал, хотя по курсу поползли всевозможные слухи. Очевидно было только одно: после этого кино Алик стал для Майки "персона нон грата".
Алик стал буквально больной. Он появлялся на нашем курсе чаще, чем всегда. Даже иногда зачем-то сидел на лекциях, но не слушая, конечно, а пялился по-собачьи преданными глазами на Майку, которая на него - ноль внимания.
Он был отвержен, он страдал. И дело было не в самолюбии отверженного, а в том, что он, видимо, искренне любил ее первой чистою юношеской любовью. А то, что произошло в кино... А кто его знает, что там произошло!
И тут-то в моей душе, перенесшей столько страданий за такую короткую жизнь, вспыхнуло какое-то непонятное чувство - симпатии, сострадания, почти материнского желания приголубить бедного мальчика. И однажды я, когда никого вокруг не было, подошла к нему и ... пригласила его в кино. Шел какой-то нашумевший тогда фильм итальянских неореалистов. Мы просидели весь фильм молча, даже не касаясь друг друга локтями - первая возможность физического контакта у молодых юношей и девушек того времени. (Не то что теперь - сразу же в койку; прямо по-ленински - "ввяжемся, а там разберемся". Впрочем, опять начинаю ворчать: ничего не поделать - меняются времена, меняются и нравы!)
После кино мы также молча шли по вечерним московским улицам, шли, не зная куда. Разговор постепенно завязался. С фильма мы перешли на живопись, с живописи - на поэзию, с поэзии - на музыку... Тут я показала себя далеко не с самой лучшей стороны: в живописи я не ушла дальше Шишкина да Васнецова, в поэзии я была ограничена тем, "что проходили в школе", а в музыке - и вообще "непаханое поле".
Алик проводил меня до дверей моего общежития и предложил завтра встретиться опять. Я поняла, что ему так одиноко, так пусто, что ему нужно выговориться... А у самой от счастья сердечко билось, как заячий хвост.
Мы с Аликом стали встречаться регулярно. Он продолжал заходить на наш курс (уже ради меня), правда, реже, чем раньше, при этом Майку старался избегать. Ну, а со мной ему не было особой нужды встречаться на курсе - мы с ним виделись каждый день после института.
Итак, все вышло прямо по Шекспиру: "Она его за муки полюбила, а он ее - за состраданье к ним"...
Оказалось, что у нас много общих интересов: нам нравились одни и те же книги, одни и те же кинофильмы. Но это касалось вкусов. И хоть в детстве я и читала много, но все же Алик тут был гораздо образованнее меня: его мать преподавала французскую литературу в Инязе, а его отец был замом главного редактора в одном из "толстых журналов". Его с пеленок воспитывали в обстановке классической литературы, классической музыки и классической живописи.
Алик взялся за мое "образование" с азартом Пигмалиона. Он знал на память массу стихов. Он читал мне какое-нибудь стихотворение спрашивал тут же: "Ну, как ты думаешь, кто автор?" Чаще всего я не знала, и он с умением профессионального литературоведа начинал объяснять мне особенности стиля, характерность "словаря" поэта, рассказывал его биографию...
Он водил меня в Консерваторию и в Зал Чайковского, рассказывая мне до концерта и о композиторах, которых нам предстояло послушать, и о самих музыкальных произведениях.
Когда мы буквально "по-картинно" обошли Третьяковку и Пушкинский, он стал рассказывать мне об Эрмитаже и Русском музее, обещая мне, что как только будет можно, мы поедем в Ленинград и проведем целую неделю в этих музеях.
Я была в диком восторге от Алика, от его буквально энциклопедических гуманитарных знаний, от его умения зажигательно и красиво говорить. Я поняла, что это тот человек, которого я ждала всю жизнь... Я в него влюбилась безотчетно, беспредельно, безумно... Даже слов не могу подобрать!. Нет это было больше, чем любовь - меня не просто влекло к нему физически, я слилась с ним душой своей, я жила им, я не мыслила себя без него...
... Даже самая романтическая любовь приводит к вполне земным результатам: на пятом курсе мы поженились, а перед самой защитой диплома я родила Ваську.
Нас, естественно, направили работать в один и тот же "ящик". Все называли нас идеальной парой. Да и мы сами, по крайней мере я, считали так же: я продолжала им восхищаться, а он всегда повторял, что я - его единственная поддержка в жизни.
Алик с годами мало изменялся: он оставался душой любого общества, в которое он попадал. На него все так же бросали жадные взгляды женщины, особенно молоденькие, у кого еще ничего в жизни не сложилось..
Да и научной его карьере можно было только позавидовать: в тридцать он защитил кандидатскую диссертацию и стал преподавать в том же институте, который мы с ним заканчивали. У него появились первые аспиранты и аспирантки. Потом докторская...Вскоре его назначили заведующим кафедрой.
К тому времени у нас появилась и дочка Настенька. Я ушла с работы, чтобы заняться с детьми: я хотела их вырастить такими же образованными, как их папа. А что может быть благороднее жизни, посвященной детям, думала я. К тому же материальные условия наше жизни позволяли такую "роскошь".
Об Алике все говорили, как о выдающемся ученом: он опубликовал несколько монографий, у него росла научная школа, его часто приглашали на разные конференции за рубежом...
Я заметила какое-то изменение его отношения ко мне. На людях он был так же внимателен, так же заботился обо мне, как и в прежние годы, но я-то чувствовала, что что-то не так... Кажется, я поняла, что "любовь из благодарности" - это шаткая почва для настоящей любви, для счастливой жизни на всю жизнь. Я-то его любила искренне и как-то даже бездумно, а он меня любил лишь за сострадание к нему, высказанное в очень нужный для него момент его жизни.
Он стал ходить на банкеты после защит диссертаций чаще, чем ходил раньше, хотя это вроде было и понятно: круг его учеников рос, росла и его "востребованность на рынке оппонентов". И все чаще он не брал на эти банкеты меня. С банкетов он часто приходил, мягко говоря, нетрезвым в каком то взъерошенном состоянии. Почти молча, он грохался в кровать и мгновенно засыпал.
Все это было мне странно: он раньше совсем не пил, а ночи мы проводили так бурно, что я запирала дверь на защелку, чтобы - не дай Бог! - Васька или Настя не зашли в нашу спальню. И вот все так переменилось!
Однажды, когда Алик улетел в командировку то ли в Минск, то ли в Вильнюс, позвонил его сотрудник с кафедры и попросил Александра Борисовича. Я сказала, что он в командировке и вернется только через три дня. "А как же... Я его сегодня..." Голос осекся, раздалось "Извините!" и в трубке раздались короткие гудки.
Я поняла, что у сотрудника кафедры сработала "мужская солидарность": он не хотел выдавать своего заведующего.
После приезда Алика "из командировки", он быстро понял по нескольким моим язвительным вопросам, что я либо все от кого-то узнала, либо сама обо всем догадалась. У нас с ним не было ни скандала, ни выяснения отношений. Просто между нами образовалась какая-то ледяная корочка...
Неужели он обманывал меня и уходил из дома на несколько дней? Неужели у него кто-то есть? Я чувствовала себя обманутой, оскорбленной... Тем не менее, звонить на кафедру и проверять я считала ниже своего достоинства.
У меня даже появлялись грешные мысли: вот взять бы да и наставить ему рога! Но кому я нужна? Я жила только Аликом, только его жизнью, я знала только его друзей. Я потеряла почти все старые связи...
Да и вообще, какая из меня, к черту, "любовница"? Я даже и думать о таком никогда не могла без какого-то чувства брезгливости: это все равно, что доедать за кем-то объедки.
Потом появилась совсем шальная мысль - покончить с собой, но эта нелепая мысль тогда пропала, так же быстро, как и появилась: я ответственна за детей.
"Командировки" Алика закончились, но банкеты продолжались. После банкетов он иногда задерживался у своих друзей: "Знаешь, после банкета я заскочил к другу, ты его не знаешь, мы крепко выпили, а посему я заночую у него - не рисковать же ехать в пьяном виде через всю Москву!". И он оставлял телефон "на всякий случай", зная, что я никогда не буду звонить и провеять.
Но однажды Настеньке стало плохо и где-то коло одиннадцати вечера я позвонила по оставленному телефону. Ответил звонкий женский голосок: "Конечно, конечно! Сейчас позову. Витя-а-а! Витя-а-а! Позови Алика, ему жена звонит... Как заснул? Разбуди!" - Потом пауза. - "Ой, извините, ваш муж спит беспробудным сном... Они с Виктором малость перепили..."
А на следующий день Алик со смехом пересказал мне эту же историю, но уже со своей стороны. У меня от души отлегло.
Постепенно наши отношения стали входить в какую-то более или менее спокойную колею. Я была поглощена детьми, Алик - работой. Правда, наша "ночная жизнь" была разрушена. Если он что-то и делал, то как-то нехотя, "через-не-могу". А вскоре и у меня пропало всякое желание. Я списывала это на климакс, но как-то было уж слишком рано: мне не было и сорока.
Но вот в какой-то экстренной ситуации я опять позвонила по телефону, оставленному Аликом. Опять ответил женский голос: "Одну минуточку! Колюня, позови Алика, его жена на проводе... Слышишь? Ну, что ты мычишь? Извините, пожалуйста! Они с Николаем надрались, как козлы... Их не растормошить!"
Мне резко схватило голову. Как, он даже не поменял "легенду"? Опять женский голос? Опять эти глупые вопросы в пространство? Наверняка, он и эту научил нехитрому приему... А сам, небось, сидит и ухмыляется в это время своей любовнице - вот, мол, как мы эту дуру мотаем?!
Это был предел. Я замкнулась... Я сказала, что между нами все кончено. Он сидел молча, опершись локтями о кухонный стол и опустив голову на руки....
Я была еще относительно молода, а жизнь уже будто оборвалась...
Для меня это было началом труднейшего периода моей жизни... Хотела было устроиться на работу, чтобы как-то отвлечься от постоянно угнетавших меня мыслей, но работы не нашла. Да и что я могла делать? Мой институтский багаж исчез без следа после стольких лет домохозяйничания... Я стала: "бывшим интеллигентным человеком", как называли тогда реабилитированных заключенных.
Друзей старых я порастеряла, а новых не приобрела - вокруг были только коллеги и ученики Алика.
Тягучее, беспросветное одиночество затянуло меня в свою пучину, выбраться из которой было невозможно...
Когда нам стукнуло по 60, что-то буквально в одночасье изменилось. Алик как-то сник, стал уставать, а посему чаще бывал дома и отдыхал. Мы стали говорить о чем-то или просто ни о чем, иногда он даже смотрел со мной телевизор, чего раньше с ним не случалось. Только ночи остались такими же холодными и одинокими, как прежде.
Сознаюсь, я была удивлена, нет - поражена - произошедшими переменами, полное отчаяние стало постепенно переходить в тихую грусть, хотя какая-то острая горечь не покидала меня. Но тем не менее, временами мне даже стало казаться, что что-то возвращается... Будто тех двадцати лет одиночества и не было вовсе.
Алик продолжал вести очень активную научную жизнь, по прежнему мотался по командировкам, но теперь уже иногда даже меня брал с собой. Однажды он взял меня с собой даже в Америку на какой-то симпозиум, который проходил в Лос-Анджелесе.
Там мы встретили нашего однокурсника, Павла, который был нам страшно рад. Оказывается, что он был женат на нашей же однокурснице - Валентине, которую, правда, я смутно помнила:- была она в институте такой незаметненькой мышкой на общем ярком фоне.
Мы с радостью пошли к ним в гости, где Валя поведала мне о своей нелегкой жизни в Штатах. Вскоре после окончания института Валя вышла замуж и уехала с мужем в Америку. Они с мужем и дочкой поселились, в Сан-Франциско и вдруг... Муж ее бросил, бросил грубо, нелепо, подло; она осталась одна с маленькой дочкой на руках. Но у Валентины хватило характера не паниковать, не унижаться. Она жила с дочкой, перебиваясь с хлеба на воду. Подрабатывала, как могла, не гнушаясь даже самой черной работой.
Но тут произошла чудесная сказка, прямо тебе голливудский "хеппи энд": ее на интернетском сайте "одноклассники.ру" нашел наш же однокурсник, Павел, недавно овдовевший. Он предложил Валентине соединить судьбы: она одна, он один, вместе их все же будет двое. Она согласилась и без раздумий приехала к Павлу в Лос-Анджелес. Они начали жить вместе. У Павла был сын, который быстро подружился с Валиной дочкой - они стали настоящими братом и сестрой! И все четверо жили так, как дай Бог жить и любой счастливой семье!
Валентина с Павлом взахлеб рассказывали, как им хорошо друг с другом.
Заразителен, видимо, не только дурной пример, но и хороший. Эта встреча произвела на меня и, наверное, на Алика большое впечатление. Мы, не сговариваясь, стали жить так, будто тоже, наконец, нашли друг друга . Наступило время если и не счастливой, то по крайней мере, умиротворенной жизни. Я гнала от себя все мрачные воспоминаниями о прошлом: кто старое помянет тому - глаз вон.
Но Господь не забывает людей: как только им становится слишком хорошо, он, не колеблясь, подбрасывает им "испытание". Наше новое с Аликом "почти что счастье" было весьма скоротечным. Как-то он почувствовав себя неважно, пошел к врачу. Вернувшись, он мне с какой-то виноватой улыбкой сообщил, что у него обнаружились непорядки с аденомой. Он и тут не преминул сострить (наверное, чтобы мне было легче все выслушать): "На всякого мудреца достаточно простаты. Не помнишь, у кого есть такая пьеса?". Это было похоже на те "экзамены", которые он устраивал мне тогда, в далекой юности.
Болезнь довольно быстро развивалась. Я была вся в заботах о муже. У меня проснулись все прежние чувства - ведь близкий мне человек мучается, а я ему не могу ничем помочь! В этих его страданиях, которые он переносил с неизменной улыбкой на устах, мы вдруг вновь обрели друг друга. Я молила Бога продлить ему жизнь, но при этом избавить от мучений - ведь рак жестокая болезнь...
Вскоре он слег. Дети навещали нас каждый день. Часто заходили и его бывшие сослуживцы и ученики. Алик оставался все время веселым и приветливым. Он и меня все время подбадривал и непрерывно шутил.
Жизнь Алика оборвалась неожиданно: умер он в одночасье от обширного инфаркта - наша нерасторопная медицина не успела даже с неотложкой... Впрочем... По крайней мере, он ушел без мучительных болей.
Живу я теперь одна-одинешенька... Правда, дети меня не забывают. Почти каждую неделю кто-то из них да заходит, пусть ненадолго, путь на 10-15 минут, но заходят. Они же вечно куда-то спешат!
Внуков Бог не дал... Может, пока?..
И вот сейчас сижу я и пишу эту исповедь, незнамо для кого...
Все мои обиды на Алика канули в ту же вечность, в которую канул он сам. Лишь горько, что выглянувшее сквозь прореху в тучах солнышко так нечаянно и быстро пропало. Но что поделать, ведь жизнь - это сплошная лотерея: кому как повезет. К тому же выигрышных билетов очень мало, если только они вообще есть...
И вот сейчас сижу я и пишу эту исповедь, незнамо для чего...