Ясным днём 25 марта 1859 года коллежский регистратор Пётр Павлович Кочурин шёл по главной улице губернского города N., загребая сапогами весеннюю слякоть. Настроение у него было хорошее настолько, что ему хотелось петь; он только что испросил у начальника своего департамента Ивана Николаевича разрешение покинуть присутственное место, сославшись на болезнь старухи матери, и тот, добрейшей души человек, не смог ему отказать. Потому-то Пётр Павлович в описываемый момент и хлюпал по грязи, фальшиво насвистывая себе под нос какую-то весёлую мелодию. Разумеется, с матерью коллежского регистратора Кочурина всё было в порядке (Пётр Павлович иногда думал, что упрямая старуха переживёт его самого), а причина, вынудившая его оставить присутствие в разгар работы, была проста и банальна: Кочурин направлялся в редакцию губернских "Ведомостей" с тем, чтобы попытаться пристроить в газету пару своих рассказов, которые он сочинял в свободное от работы время.
Выше автор написал, что Пётр Павлович следовал в редакцию "Ведомостей", чтобы предложить к публикации несколько своих рассказов. Из этого можно сделать логичный вывод, что господин Кочурин если и не был писателем, то, во всяком случае, мечтал о карьере подобного рода, и эти мечты занимали его молодой пытливый ум гораздо более, чем мысли о продвижении по службе. Поэтому он отправлял свои обязанности не слишком усердно. Несмотря на то, что его работа была самая простая - переписать документ красивым почерком, составить по требованию начальства реестр казённого имущества и проч. - он ухитрялся с ней не справляться, задерживая выполнение важных заданий, за что часто получал нагоняи от вышестоящих лиц. В последний раз, когда Пётр Павлович слишком уж погрузился в обдумывание сюжета очередного рассказа (одного из тех, что лежали сейчас в его папке), ему даже пригрозили сгоряча отставкой от службы. Стоит, однако, отметить, что эта выволочка не произвела на него должного впечатления: Кочурин давно уж смекнул, что начальство его обладает одним качеством, которое для человека, облечённого властью, невыгодно и даже порочно, - мягкосердечием и отходчивостью. Такой человек отругает своего подчинённого, а на следующий день не только простит его, но ещё и отпустит со службы в неурочное время, растроганный рассказом про болезнь несчастной вдовой матери, старика отца, истеричной жены и рахитичных деток. Впрочем, даже мягкосердечное начальство редко удостаивает поощрением пренебрежительное отношение к делу, так что Пётр Павлович Кочурин, дворянский сын, после нескольких лет службы всё ещё продолжал носить чин XIV класса. Столь прискорбное обстоятельство не могло не огорчать его мать, которая никак не могла постигнуть тонкой, чувствительной и ранимой души своего сына и пилила его нещадно. Старуху тоже можно понять: думаю, читатель легко может себе представить, сколь незначительно жалование коллежского регистратора, которого хватает лишь на то, чтобы семья из двух человек не умерла от голода. И хотя тайное сознание собственного величия согревало душу Петра Павловича, холодный ветер, задувавший сквозь прорехи в старой шинели, порой даже его самого заставлял задуматься о будущем, в котором решительно нельзя было заметить ни малейшего отблеска надежды на повышение по службе.
Но в тот день, когда Пётр Павлович шагал по главной улице города N. по направлению к зданию, в котором располагалась редакция губернских "Ведомостей", ветра не было, а небо радовало глаз чистой голубизной. Горячее зимнее солнце напекло Петру Павловичу спину, заставив его забыть о том, что его шинели давно уж место на помойке, и о том, что дома его, по всей видимости, будет ждать скудный обед и ещё более скудный ужин. В такие минуты его благородие Кочурин остро ощущал, что жизнь коротка, а искусство, сами понимаете, вечно; и чувство гордости за то, что его писания, возможно, оставят след в веках, заставляло его выпрямлять спину, обычно согбённую, расправлять плечи и вышагивать особенно горделиво, что в сочетании со всей его долговязой тощей фигурой производило впечатление весьма комическое.
Именно такое впечатление он и произвёл на швейцара, когда своей подпрыгивающей походкой вошёл в стоящее несколько в глубине от прочих домов трёхэтажное строение с колоннами, выкрашенное в тёмно-жёлтый цвет. Разумеется, очки Петра Павловича тут же запотели, так что он остановился и, вытащив из кармана несвежий носовой платок, принялся протирать стёкла, в то же время подслеповато щурясь и несколько испуганно озираясь по сторонам. Покончив с этим делом, он водрузил очки обратно на свой мясистый нос и, обратившись к швейцару, осведомился, где можно найти редактора "Ведомостей". Швейцар - надутый старик с пышными белыми усами - долго и внимательно изучал Петра Павловича, словно решая, стоит ли сообщать тому столь важные сведенья и, наконец, сочтя его достойным, буркнул: "Третий этаж, пятая дверь направо" - и отвернулся.
Поднявшись по широкой лестнице, Пётр Павлович оказался в коридоре, в котором было необычайно много людей. Все они с важным видом сновали туда-сюда, держа в руках какие-то бумаги. Тут, признаться, наш коллежский регистратор несколько растерялся, так как людей он вообще не любил и в присутствии большого их количества начинал чувствовать себя неуютно. Преодолевая эту растерянность, он нерешительно двинулся по коридору вперёд. Очутившись перед пятой дверью справа, он занёс было руку для того, чтобы постучать, но тут же в голову ему пришла непрошеная мысль: а что, если обитатель кабинета будет совсем не рад ему и погонит его, Петра Павловича, прочь, да ещё и изругает последними словами? Глупо, конечно, - но такова уж была натура Петра Павловича, что он робел в любой ситуации, в которой существовала хотя бы ничтожно малая возможность того, что с ним обойдутся грубо или несправедливо. Промучавшись таким образом около пяти минут (и чувствуя в это время спиной удивлённые и насмешливые взоры проходящих мимо), он всё же постучал. Из-за двери послышался раздражённый голос, который произнёс:
- Да-да, войдите.
Пётр Павлович потянул дверь на себя и, слегка приоткрыв её, сначала просунул в образовавшийся проём голову, а затем протиснул всё своё длинное, нескладное тело и замер, озираясь по сторонам. Вдоль стен небольшого кабинета стояли книжные шкафы, в которые были втиснуты - нет, вбиты - самые разные книги. Прямо напротив двери за обширным письменным столом сидел солидный господин, сердито поблёскивающий стёклами пенсне из-под густых чёрных бровей. Груды бумаг, загромождающие стол, образовывали на нём баррикаду, почти полностью скрывающую редактора от глаз посетителей, так что Пётр Павлович заметил его только тогда, когда тот нетерпеливо сказал:
- Ну что же вы стоите, как истукан? Чем я могу быть вам полезен?
Пётр Павлович ощутил, как цепкий взгляд сердитого господина в пенсне последовательно прошёлся по его старой, неоднократно перелицованной шинели, по подвязанным верёвочкой разбитым сапогам, по когда-то весьма приличной, а сейчас трагически облысевшей меховой шапке, которую Кочурин крутил в руках. Чувствовал он себя при этом весьма неловко. После такой тщательной процедуры осмотра лицо редактора приобрело злобное и в то же время страдальческое выражение, которое обыкновенно появлялось на нём во время разговора с несимпатичными ему людьми, в особенности если они были ниже его по положению в обществе. Типов же вроде Петра Павловича редактор просто терпеть не мог и, будучи англоманом, на английский манер иронически называл их "great writers of our century". Окончательно уверившись, что Пётр Павлович принадлежал к числу таких неприятных ему людей, редактор вышел из-за стола (сюртук на нём был чрезвычайно хорошо скроен) и отрывисто спросил:
- Вы, наверное, принесли какой-нибудь материал для газеты?
Пётр Павлович смутился.
- Э-э-э, видите ли, - забормотал он, - не совсем. То есть я, конечно, хотел бы видеть в "Ведомостях" свои сочинения... но считать их газетными статьями ни в коем случае нельзя. Да-да, нельзя, - он поправил очки и воззрился на редактора.
Тот неприятно усмехнулся.
- С чего же вы, милостивый государь, решили, что наше издание заинтересовано в публикации материалов, которые, по вашему собственному признанию, не являются статьями, пригодными для газеты?
Вопрос повис в спёртом воздухе, какой обыкновенно бывает в небольших закрытых помещениях. Пётр Павлович почувствовал, как кровь прилила к его щекам.
- Ну, у вас же есть небольшой литературный раздел, в котором вы печатаете рассказы, а изредка - даже отрывки из повестей, - сказал он наконец, слегка заикаясь от волнения.
- А, так вы литератор, - насмешливо протянул редактор. - И что же вы принесли нам? Повесть? Или, быть может, роман? Скажем, нечто на манер Вальтера Скотта?
Пётр Павлович, осознав, что над ним откровенно издеваются, окончательно смутился и растерялся. В этот момент он был так смешон и жалок в своей драной шинели, лицо его залилось таким густым румянцем, а глаза смотрели так просительно и укоризненно, словно бы говоря: "Ну зачем вы меня обижаете?", что редактор устыдился своих злых слов и, кивком головы указав Петру Павловичу на стоящее рядом со столом кресло, протянул руку и сказал:
- Ну, показывайте ваши творения.
Пётр Павлович осторожно присел на самый краешек кресла, будто боялся, что оно провалится под ним, и подал редактору затрёпанную картонную папку с жёлтыми тесёмками, в которой, переписанные весьма красивым каллиграфическим почерком на листах дорогой белой бумаги, лежали его рассказы. Редактор положил папку на стол и сказал Петру Павловичу:
- Зайдите завтра в то же самое время.
Вечером, собираясь со службы домой, редактор сунул в портфель и принесённую Петром Павловичем папку. После вкусного и сытного ужина, описание которого автор вынужден опустить, дабы читатели не захлебнулись слюной, он прилёг на диван, подложив под голову мягкую подушку, и, достав из портфеля папку, погрузился в чтение, заранее не ожидая от кочуринских писаний ничего хорошего: богатый опыт работы с авторами убедил его в том, что люди, подобные Петру Павловичу, редко когда способны на создание действительно стоящих вещей. Первые же несколько страниц убедили его в том, что интуиция его не подвела. Рассказы были не то чтобы совсем плохи: нет, они были написаны грамотным и ясным языком, какой бывает только у хорошо образованных людей, однако каждое слово героев, каждый сюжетный поворот выдавали потрясающее творческое бессилие автора - настолько всё было предсказуемо и банально. Читателю, верно, знакомы шедевры такого рода, которые особенно часто попадаются в толстых литературных журналах: все они слеплены по одному и тому же образцу, словно песочные куличики, так что, прочитав один из них, уж наперёд знаешь, чем оканчиваются остальные. Редактор призадумался. Раз такие произведения пишутся и публикуются, сказал он сам себе, значит, в этом есть какой-то смысл; значит, кто-то готов платить за эту суррогатную литературу деньги и, следовательно, находит в её чтении удовольствие. Отчего же так происходит, что многие даже не очень глупые люди вместо того, чтобы читать подлинно великие книги, вроде гоголевских "Мёртвых душ" или "Героя нашего времени" Лермонтова, тратят своё время на поделки, не стоящие и выеденного яйца?
Поразмыслив, он пришёл к печальному выводу, что всему виной была праздность умов. Ведь для того, чтобы в полной мере понимать того же Гоголя или молодого, но уже подающего большие надежды писателя Достоевского, помимо общей образованности и культуры, необходимы определённые мысленные усилия, которые обыкновенные мещане, составляющие большую часть читающей публики, совершать не желают. Именно поэтому те достойные книги, о которых пишут критики и искусствоведы, по большей части не оставляют никакого отпечатка в общественном сознании, не то что в либеральной Европе. Грустно вздохнув, редактор отложил папку с рассказами Петра Павловича, твёрдо решив, что он не готов брать на себя ответственность за представление читателям подобных опусов.
На следующий день Петр Павлович вновь отправился в редакцию "Ведомостей". Правда, на этот раз начальник Иван Николаевич ни в какую не желал отпускать его из присутствия, так что Петру Павловичу пришлось соврать, что его мать настолько плоха, что он боится, как бы она не померла в его отсутствие. Только после этого сердце жестокого начальства смягчилось, и Пётр Павлович полетел по проспекту на крыльях надежды. На этот раз его мало волновал и надутый швейцар, и взгляды, которые сотрудники редакции кидали на его одежду, скорее приличествующую нищему, чем государственному служащему. Правда, перед дверью в кабинет редактора им снова овладела нерешительность. "А вдруг мои рассказы никуда не годятся? - подумал Пётр Павлович со страхом, но тут же одёрнул себя. - Нет, нет, такого не может быть. Уж во всяком случае они не хуже, чем то, что часто предлагает своим читателям "Нива"".
Редактор, вопреки ожиданиям Петра Павловича, встретил его холодно, ланиты ему не лобызал и на шею кидаться тоже не торопился. Внутри у незадачливого писателя всё омертвело. "Ну, пиши пропало", - подумал он. Редактор протянул ему папку с рассказами и совсем уж было открыл рот для того, чтобы произнести приличествующие случаю слова о том, что рассказы молодого автора, безусловно, очень хороши, но что редакция находится в стеснённых обстоятельствах, а потому не может взять на себя обязательства по их опубликованию и т. п. Однако стоило ему взглянуть в глаза Петра Павловича, испуганные и тревожно-выжидающие, как он понял, что автор с замиранием сердца ждёт этих самых слов - и боится их. В душе редактора шевельнулось то же самое чувство, которое он испытал накануне и которого он так стыдился, - чувство брезгливой жалости к этому несчастному человеку, все помыслы которого сейчас были только о том, что редактор скажет ему в следующее мгновение. Редактор ощутил, что не вправе говорить Петру Павловичу насквозь фальшивые слова вежливого отказа. Невидимая рука сдавила ему горло, так что он на какую-то секунду даже испугался, что задохнётся. В воздухе повисла неестественная тишина. Наконец редактор, прочистив горло, выдавил:
- Ваши рассказы, честно говоря, мне не понравились.
Пётр Павлович опустил голову. И без того сутулая спина его ещё больше согнулась, так что стала даже походить на вопросительный знак.
- Но, несмотря на это, я решил опубликовать один из них.
Пётр Павлович встрепенулся и уставился на редактора с недоумевающим выражением на худом длинном лице. Затем глаза его радостно сверкнули, и он прерывающимся голосом спросил:
- И когда?..
Редактор, который полностью совладал с собой и теперь испытывал раздражение и злость на свою беспричинную слабость, сухо отвечал:
- В понедельничном номере ищите его на предпоследней полосе. А теперь извините, мне нужно вернуться к делам.
Все выходные Пётр Павлович вертелся как на иголках. Он решил не говорить ничего матери, хотя, когда она обрушила на его голову очередной поток упрёков, его так и подмывало сообщить ей не только о том, что один из его рассказов будет опубликован, но и о том, что ему будет выплачен за него гонорар. С трудом дождавшись понедельника, он по дороге на службу подозвал мальчишку-газетчика, трясущимися руками отсыпал монетки и, получив вожделенную газету, открыл её на предпоследней странице. Рассказ и в самом деле имел место быть. Увидев знакомое название, Пётр Павлович был счастлив ровно полминуты - до тех пор, пока его взгляд не упал на напечатанные имя и фамилию автора. С минуту Пётр Павлович стоял неподвижно, затем выронил газету прямо в большую лужу, закрыл лицо руками и застонал.
Прямо под названием рассказа было набрано терцией:
Сочиненiе Петра Коцурина
Фамилия Петра Павловича была безбожно переврана.
Тут уж ничего больше не имело значения - ни то, что ошибка была допущена только в одной букве, ни то, что Пётр Павлович мог пойти к редактору, устроить ему скандал и добиться того, чтобы в следующем номере было напечатано извинение... Фортуна улыбнулась Петру Павловичу со значительного расстояния, после чего помахала ему на прощание платочкам и скрылась в туманной дали, воспетой Ленским.
Пётр Павлович развернулся и медленно побрёл в сторону дома.
Очутившись в своей крошечной каморке, он достал из-под шаткого стола кипу тетрадей с романом, который он писал вот уже три года и близился к завершению, попробовал писать - но перо словно цеплялось за бумагу после каждого слова. В раздражении отбросив его, Пётр Павлович принялся просматривать написанное ранее. Пролистнув несколько страниц, на которых узкое пространство между строчками сплошь было испещрено правками, он обнаружил, что отдельные слова и фразы существовали сами по себе, не сливаясь в единое и гармоничное целое. Пётр Павлович пришёл в волнение. "Нет, всё же не может быть, чтобы у меня всё было так плохо, - упрямо сказал он сам себе. - Ну-ка, посмотрим, что там было раньше".
Прочитав большой кусок, написанный на прошлой неделе, Пётр Павлович пришёл в ужас. Корявые предложения, кое-как сляпанные между собой, грубый, суконный язык, напыщенные и глупые слова героев, - одним словом, всё было плохо, скверно и требовало немедленной переделки. Вздохнув, Кочурин потянулся к чернильнице и, секунду поколебавшись, опрокинул её над страницами, покрытыми похожими на паучков буквами. Глядя на то, как тёмно-фиолетовая гладь скрывает плод многомесячного труда, Пётр Павлович достал чистый лист бумаги.
Теперь коллежский регистратор Кочурин точно знал, что нужно делать.
Тщательно очинив перо, он коснулся его кончиком безупречно белой поверхности - а дальше его, рука, казалось, принялась двигаться сама. В мозгу Петра Павловича словно зажглось мерцающее сияние, которое с каждой минутой разгоралось всё ярче и ярче. Поначалу он пытался сдерживать бег пера по бумаге, зная по опыту, что вдохновение легко спугнуть чрезмерной поспешностью; но в голове у него как будто рухнула плотина, и Петра Павловича подхватил могучий поток, на берегах которого он явственно видел сцены из будущего романа. В эту секунду он был лишь проводником божественной силы, которая и двигала его рукой, перенося на бумагу образы, навеянные свыше.
Вернувшаяся с рынка мать Петра Павловича, почтенная Агафья Тихоновна, к своему немалому удивлению обнаружила сына не в департаменте, а дома. Тот, как обычно, сидел за письменным столом и писал; она хотела было разбранить его, но в позе Петра Павловича на этот раз было что-то настолько величественное, а перо летело по бумаге так стремительно, что бесцеремонная старуха не решилась его беспокоить и тихо скрылась на кухне.
За окном была весна, и во дворе чумазые дети с гиканьем и воплями носились по лужам.