2. Рассказать о самоубийственном для государства Октябрьском перевороте.
3. Перенести трагедию Гражданской войны на театральную сцену.
4. Страшный чёрный пепел от пожарищ на бескрайних просторах белоснежной России.
И опять закаркала ворона
(повторение метафоры в исполнении М.А.Булгакова необходимо для подчёркивания не случайности её, выделения наличия в этом выражении второго скрытого смысла).
- Дурак! Надо было понять основное! Как можно понравиться человеку, если он тебе не нравится сам! Что же ты думаешь? Что ты проведешь какого-нибудь человека? Сам против него будешь что-то иметь, а ему постараешься внушить симпатию к себе? Да никогда это не удастся, сколько бы ты ни ломался перед зеркалом.
Примечание.
Можно ли рассчитывать обмануть профессионального артиста, гениального актёра по признанию самого Максудова, режиссёра с 55-и летним стажем, молодому дебютанту драматургу?
Казалось бы это безумие.
Но читателям уже известно, что М.А.Булгаков всё-таки провёл всемогущего тирана, ибо многие его пьесы ставились ещё при жизни самого писателя, все его книги дошли до читателей, несмотря на всё своё абсолютно антисоветское содержание, сам он в 21-ом веке стал классиком не только российской, но и мировой литературы.
А Иван Васильевич мне не нравился. Не понравилась и тетушка Настасья Ивановна, крайне не понравилась и Людмила Сильвестровна. А ведь это чувствуется!
(среди перечисленных трёх человек имеет значение мнение только одного - Ивана Васильевича, а две женщины ни на Максудова, ни на его пьесу никакого влияния не имеют, следовательно, какое дело Сергею Леонтьевичу до того, что они чувствуют?)
Дрыкинская пролетка означала, что Иван Васильевич ездил на репетиции
"Черного снега" в театр
(он не просто периодически ездит, но бывает тут "ежедневно").
Ежедневно в полдень Пакин рысцой вбегал в темный партер, улыбаясь от ужаса и неся в руках калоши
(ужас - вот точное слово, которое производил на своих подчинённых близких людей Иван Васильевич или И.В.Сталин).
За ним шла Августа Авдеевна с клетчатым пледом в руках. За Августой Авдеевной - Людмила Сильвестровна с общей тетрадью и кружевным платочком
(сопровождают Ивана Васильевича эскорт из слуги - Пакина, офицера НКВД, супруги - личного секретаря Августы Авдеевны, любовницы - приближённой к правителю "фрейлины при дворе его величества").
В партере Иван Васильевич надевал калоши, усаживался за режиссерский стол, Августа Авдеевна накидывала Ивану Васильевичу на плечи плед, и начиналась репетиция на сцене
(если даже в помещении, где постоянно находится директор Независимого Театра или всевластный хозяин страны, холодно, то можно представить, что творится повсюду за пределами театрального зала или вне Кремля).
Во время этой репетиции Людмила Сильвестровна, примостившись неподалеку
от режиссерского столика, записывала что-то в тетрадь, изредка издавая
восклицания восхищения - негромкие.
Тут пришла пора объясниться. Причина моей неприязни, которую я пытался
дурацким образом скрыть
(не "дурацким образом", а единственно возможным и необходимым для существования в СССР на свободе),
заключалась отнюдь не в пледе или калошах и даже не в Людмиле Сильвестровне
(главное тут для автора выделить то, что Людмила Сильверстовна ни причём, потому что плед и калоши сомнений не вызывают),
а в том, что Иван Васильевич, пятьдесят пять лет занимающийся режиссерскою работою, изобрел широко известную и, по общему мнению, гениальную теорию о том, как актер должен был подготовлять свою роль
(иначе, все граждане советской страны должны исполнять волю новоявленного самозваного государя Императора).
Я ни одной минуты не сомневаюсь в том, что теория была действительно гениальна, но меня привело в отчаяние применение этой теории на практике
(всякая утопия в истории человечества выглядит в теории спасением от всех бед, а в реальности обращается в кромешный ад).
Я ручаюсь головой, что, если бы я привел откуда-нибудь свежего человека
на репетицию, он пришел бы в величайшее изумление
(множество иностранцев, случайно попадая в СССР, ощущали нечто подобное).
Патрикеев играл в моей пьесе роль мелкого чиновника, влюбленного в женщину, не отвечавшую ему взаимностью
(в Советском Союзе был официально признанное сословие "служащих" или людей, которые были заняты не физическим трудом, в отличие от рабочего класса и военнослужащих Красной Армии; естественно, вся интеллектуальная часть общества, так называемая в России интеллигенция, в частности её лучшие представители, с первых дней правления советской власти попали в разряд нелюбимых и незащищённых граждан).
Роль была смешная, и сам Патрикеев играл необыкновенно смешно и с каждым днем все лучше. Он был настолько хорош, что мне начало казаться, будто это не Патрикеев, а именно тот самый чиновник, которого я выдумал. Что Патрикеев существовал раньше этого чиновника и каким-то чудом я его угадал
(не угадать в такой роли себя очень трудно, конечно, Патрикеев безо всякого чуда изображает на сцене самого себя и судьбу российского интеллигента).
Лишь только дрыкинская пролетка появилась у театра, а Ивана Васильевича
закутали в плед, началась работа именно с Патрикеевым.
Примечание.
"Работой" с задержанным, или с подозреваемым, или со свидетелем в СССР называлась по специальная неформальной юридической терминологии преступное противоправное действие, которое вынуждало людей оговаривать всё и вся. Даже сегодня эти знаковые слова часто употребляется в системе Министерства внутренних дел России среди служащих в милиции и прокуратуре о допросе человека с пристрастием.
Такая "работа" ставит своей целью превращение человека с помощью насилия и психологической обработки в абсолютно послушный и безропотный механизм, что-то вроде пресловутого "зомби".
- Ну-с, приступим, - сказал Иван Васильевич.
В партере наступила благоговейная тишина
(такого рода реакция профессионального творческого народа на обычной репетиции может быть вызвана только непререкаемым авторитетом пророков и диктаторов, к которым причислял себя И.В.Сталин, но никогда бы не допустил в отношении себя К.С.Станиславский, как и всякий интеллигентный человек),
и волнующийся Патрикеев (а волнение у него выразилось в том, что глаза его стали плаксивыми)
(словом "плаксивый" М.А.Булгаков демонстрирует читателям низкопоклонническое отношение актёра Патрикеева к личности Ивана Васильевича, соглашающегося с критикой мэтра уже своим взглядом, вызывающим жалость и снисхождение к игре "бездарного" артиста, то есть он сознаёт в своём лицедействе нечто запретное)
сыграл с актрисой сцену объяснения в любви.
- Так, - сказал Иван Васильевич, живо сверкая глазами сквозь лорнетные стекла, - это никуда не годится
(что-то раздражает в этой якобы сентиментальной романтической сцене Ивана Васильевича, заставляя его "сверкать глазами").
Я ахнул в душе, и что-то в животе у меня оборвалось
(описанное автором ощущение свойственно внезапному испугу от ожидания разоблачения и последующего наказания).
Я не представлял себе, чтобы это можно было сыграть хоть крошечку лучше, чем сыграл Патрикеев. "И ежели он добьется этого, - подумал я, с уважением глядя на Ивана Васильевича, - я скажу, что он действительно гениален"
(чувства Максудова не раз испытывал сам М.А.Булгаков, когда в очередной раз видел присутствие И.В.Сталина на постановке во МХАТе пьесы "Дни Турбиных", предполагая своё полное разоблачение, в итоге так и не произошедшего).
- Никуда не годится, - повторял Иван Васильевич, - что это такое? Это
какие-то штучки и сплошное наигрывание. Как он относится к этой женщине?
(речь идёт о стремлении называемой в СССР "гнилой" интеллигенции как-нибудь угодить советской власти, чтобы выжить в новых условиях существования)
- Любит ее, Иван Васильевич! Ах, как любит! - закричал Фома Стриж, следивший всю эту сцену
(не смотревший, не оценивающий, а именно косноязычно "следивший", то есть Фома, как следопыт, рассматривает сцену, чтобы не ставить собственную пьесу, а чтобы выявлять в ней антисоветские намеки, завуалированные в контексте игры подлых лицедеев).
- Так, - отозвался Иван Васильевич и опять обратился к Патрикееву: - А вы подумали о том, что такое пламенная любовь?
В ответ Патрикеев что-то просипел со сцены, но что именно - разобрать было невозможно
(вопрос настолько глупо поставлен, что может поставить в тупик любого взрослого человека, так как найти среди людей индивида, который бы не задавался темой страстной любви довольно трудно, если вообще возможно).
- Пламенная любовь, - продолжал Иван Васильевич, - выражается в том, что мужчина на все готов для любимой
(Иван Васильевич явно импровизирует, выдумывая на ходу какие-то любительские тесты, применяемые часто на вступительных экзаменах на актёрский факультет театрального ВУЗа),
- и приказал: - Подать сюда велосипед!
Приказание Ивана Васильевича вызвало в Стриже восторг
(точно также реагируют на обычное для профессиональных артистов действие все дилетанты-обыватели),
и он закричал беспокойно:
- Эй, бутафоры! Велосипед!
Бутафор выкатил на сцену старенький велосипед с облупленной рамой. Патрикеев поглядел на него плаксиво
(профессиональный комик, склонный к излишней буффонаде, как говорил Романус, чувствуя нависшую над ним угрозу, всем своим видом пытается вызвать жалость директора Независимого Театра; автор во второй раз употребляет слово "плаксиво", чтобы показать читателю на поведение своего персонажа).
- Влюбленный все делает для своей любимой, - звучно говорил Иван Васильевич, - ест, пьет, ходит и ездит...
(всё, что перечислил Иван Васильевич любой человек делает в силу природных свойств по необходимости; конечно, это можно посвятить кому угодно, но разве нужно так проявлять свою любовь, тем более "пламенную"?)
Замирая от любопытства и интереса, я заглянул в клеенчатую тетрадь Людмилы Сильвестровны и увидел, что она пишет детским почерком: "Влюбленный все делает для своей любимой..."
(детский почерк - это свойство человека, который мало пишет, выходит, для Людмилы Сильвестровны выдумана новая работа - стенография высказываний Ивана Васильевича)
- ...так вот, будьте любезны съездить на велосипеде для своей любимой девушки, - распорядился Иван Васильевич и съел мятную лепешечку
(трапеза, которой сопровождает свои уроки Иван Васильевич, должна показать читателям, что он потешается над артистом, наслаждаясь своей властью над ним и над всей страной, уподобляя себя римскому патрицию).
Я не сводил глаз со сцены. Патрикеев взгромоздился на машину, актриса,
исполняющая роль возлюбленной, села в кресло, прижимая к животу огромный
лакированный ридикюль
("ридикюль" означает ручную женскую сумочку, поэтому даже самая большая из них будет относительно маленькой, прилагательное "огромный" заставляет читателей воспринимать актрису, как некую озабоченную домашним хозяйством женщину, поэтому вся описываемая сцена выглядит какой-то глупой; на самом деле сам Иван Васильевич своими фантазиями специально выставляет дураками артистов).
Патрикеев тронул педали и нетвердо поехал вокруг кресла, одним глазом косясь на суфлерскую будку, в которую боялся свалиться, а другим на актрису.
В зале заулыбались.
- Совсем не то, - заметил Иван Васильевич, когда Патрикеев остановился, - зачем вы выпучили глаза на бутафора? Вы ездите для него?
Примечание.
Даже для езды на самом обыкновенном велосипеде нужна постоянная практика, чтобы свободно разъезжать по неизученным местам, тем более в строго ограниченном помещении. Ради изображения чего бы то ни было перед публикой необходимо сначала хорошо овладеть мастерством катания, иначе ничего не получится даже у самого гениального актёра.
Естественно, Патрикеев пробует сориентироваться, как ему легче проезжать между театральным оборудованием на сцене, обращая свой взгляд к бутафору, он молча, опасаясь Ивана Васильевича, просит того, освободить ему пошире пространство.
Патрикеев поехал снова, на этот раз оба глаза скосив на актрису, повернуть не сумел и уехал за кулисы.
Когда его вернули, ведя велосипед за руль, Иван Васильевич и этот проезд не признал правильным, и Патрикеев поехал в третий раз, повернув голову к актрисе.
- Ужасно! - сказал с горечью Иван Васильевич. - Мышцы напряжены, вы себе не верите. Распустите мышцы, ослабьте их! Неестественная голова, вашей голове не веришь
(такие рассуждения могут принадлежать любому обывателю, но никак не режиссёру и директору театра).
- Пустой проезд, вы едете пустой, не наполненный вашей возлюбленной
(Иван Васильевич замысловато формулирует свои высказывания, пытаясь выглядеть профессионально и интеллектуально подготовленным).
И Патрикеев начал ездить опять. Один раз он проехался, подбоченившись и залихватски глядя на возлюбленную. Вертя руль одной рукой, он круто повернул
и наехал на актрису, грязной шиной выпачкал ей юбку, отчего та испуганно
вскрикнула. Вскрикнула и Людмила Сильвестровна в партере. Осведомившись, не
ушиблена ли актриса и не нужна ли ей какая-нибудь медицинская помощь, и
узнав, что ничего страшного не случилось, Иван Васильевич опять послал
Патрикеева по кругу, и тот ездил много раз, пока, наконец, Иван Васильевич
не осведомился, не устал ли он? Патрикеев ответил, что не устал, но Иван
Васильевич сказал, что видит, что Патрикеев устал, и тот был отпущен
(Патрикеев отпущен из-за того, что в силу природной одарённости у него начинает всё получаться, более того, ему уже доставляет физическое удовольствие разъезжать на велосипеде по сцене).
Патрикеева сменила группа гостей. Я вышел покурить в буфет и, когда вернулся, увидел, что актрисин ридикюль лежит на полу
(ридикюль является предметом реквизита, избранным для этой сцены режиссёром, поэтому он упоминается вторично, когда валяется без цели на полу, пока актёры проводят некий тренинг своего искусства),
а сама она сидит, подложив руки под себя, точно так же, как и три ее гостя и одна гостья, та самая Вешнякова, о которой писали из Индии. Все они пытались произносить те фразы, которые в данном месте полагались по ходу пьесы, но никак не могли двинуться вперед, потому что Иван Васильевич останавливал каждый раз произнесшего что-нибудь, объясняя, в чем неправильность
(неправильность не в игре артистов, а в произносимых ими фразах, которые и правит Иван Васильевич).
Трудности и гостей, и патрикеевской возлюбленной, по пьесе героини, усугублялись тем, что каждую минуту им хотелось вытащить руки из-под себя и сделать жест
(Иван Васильевич садистки, используя своё положение, издевается над всей труппой, выставляя её работу, как какую-то любительскую самодеятельность)
Видя мое изумление, Стриж шепотом объяснил мне, что актеры лишены рук Иваном Васильевичем нарочно, для того, чтобы они привыкли вкладывать смысл в слова и не помогать себе руками
(оригинальность игры лицедеев связана с мастерством жеста, мимики лица, дизайна одежды, бутафорского оснащения сцены, и только в малой доле от известного текста драмы, так что без движения и без рук пьеса в их исполнении превращается в вариант художественного чтения, а не в театральную постановку).
Переполненный впечатлениями от новых удивительных вещей, я возвращался с репетиции домой, рассуждая так:
- Да, это все удивительно. Но удивительно лишь потому, что я в этом деле профан. Каждое искусство имеет свои законы, тайны и приемы. Дикарю, например, покажется смешным и странным, что человек чистит щеткой зубы, набивая рот мелом. Непосвященному кажется странным, что врач, вместо того чтобы сразу приступить к операции, проделывает множество странных вещей с больным, например, берет кровь на исследование и тому подобное...
(М.А.Булгаков опосредованно указывает методом от противного на того человека, которого он считает здесь профаном, на Ивана Васильевича, фактически прямо называя его "непосвященным дикарём")
Более всего я жаждал на следующей репетиции увидеть окончание истории с
велосипедом, то есть посмотреть, удастся ли Патрикееву проехать "для нее"
Однако на другой день о велосипеде никто и не заикнулся, и я увидел другие, но не менее удивительные вещи. Тот же Патрикеев должен был поднести букет возлюбленной. С этого и началось в двенадцать часов дня и продолжалось до четырех часов
(то есть, никакой системы в методике Ивана Васильевича нет, а есть спонтанные поступки дурно образованного человека).
При этом подносил букет не только Патрикеев, но по очереди все: и Елагин, игравший генерала, и даже Адальберт
(Адальберт Пражский (умер в 997 году) Войтех или Войцех, известный католический христианский святой, по происхождению он принадлежал к роду чешских князей, благодаря блестящему образованию проповедовал христианство среди чехов, поляков, венгров, обращал в христианство прусских язычников, от которых и принял мученическую смерть, и сегодня он особо почитаем среди славянских народов и в Венгрии),
исполняющий роль предводителя бандитской шайки
(подношением букетов М.А.Булгаков обозначает воцарившуюся в отношениях с существующей властью лесть во всех её извращённых проявлениях, со стороны интеллигенции - Патрикеев, армии - Елагин, криминального мира - Адальберта).
Это меня чрезвычайно изумило. Но Фома и тут успокоил меня, объяснив, что Иван Васильевич поступает, как всегда, чрезвычайно мудро, сразу обучая массу народа какому-нибудь сценическому приему
(инициатива по всеобщему лицемерию принадлежала, по мнению автора лично самому Ивану Васильевичу, то есть И.В.Сталину).
И действительно, Иван Васильевич сопровождал урок интересными и назидательными рассказами о том, как нужно подносить букеты дамам и кто их как подносил
(М.А.Булгаков утверждает, что даже собственно сами процедуры подношений благодарности советской власти, возведя их в ранг традиций, разрабатывал сам Иван Васильевич).
Тут же я узнал, что лучше всего это делали все тот же Комаровский-Бионкур (Людмила Сильвестровна вскричала, нарушая порядок репетиции: "Ах, да, да, Иван Васильевич, не могу забыть!") и итальянский баритон, которого Иван Васильевич знавал в Милане в 1889 году.
Я, правда, не зная этого баритона, могу сказать, что лучше всех подносил букет сам Иван Васильевич. Он увлекся, вышел на сцену и показал раз тринадцать, как нужно сделать этот приятный подарок. Вообще, я начал
убеждаться, что Иван Васильевич удивительный и действительно гениальный
актер
(то есть автор заявляет, что в искусстве обольщения равных Ивану Васильевичу по мастерству людей на свете никогда не было).
На следующий день я опоздал на репетицию и, когда явился, увидел, что рядышком на стульях на сцене сидят Ольга Сергеевна (актриса, игравшая героиню)
(ненароком Максудов или, вернее, сам М.А.Булгаков называет имя Святой княгини Ольги (умерла в 969-ом году), правившей Киевской Русью, принявшей христианство ещё до принятия Крещения Руси, понятно, что этим писатель подчёркивает то, что главной героиней пьесы и романа является сам ещё блуждающий в потёмках язычества народ России)
и Вешнякова (гостья), и Елагин, и Владычинский, и Адальберт, и несколько мне неизвестных и по команде Ивана Васильевича "раз, два, три" вынимают из карманов невидимые бумажники, пересчитывают в них невидимые деньги и прячут их обратно
(в конце романа М.А.Булгаков, понимая собственную неуязвимость и уже не опасаясь разоблачения, так как вокруг него никому не приходили в голову ассоциации Независимого Театра с Правительством СССР и Кремлём, используя гротеск, изображает весь российский народ в образе несчастных людей, обречённых целыми днями считать гипотетические деньги в своих несуществующих бумажниках).