"Бор на противоположном берегу реки, ещё час назад освещённый майским солнцем, помутнел, размазался и растворился
(меняется состояние души, меняется погода).
Вода сплошной пеленой валила за окном. В небе то и дело вспыхивали нити, небо лопалось, комнату больного заливало трепетным пугающим светом
(страх и стыд вселяются в больную сметённую душу Ивана).
Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую в пузырях реку. При каждом ударе грома он жалобно вскрикивал и закрывал лицо руками
(боится божьего гнева православный христианин).
Исписанные Иваном листки валялись на полу. Их сдуло ветром, влетевшим в комнату перед началом грозы".
Необходимое дополнение.
Иванушка выдумывает сам о себе историю своей несуществующей душевной болезни. Виниться про себя перед памятью своего друга М.А.Берлиоза. За то, что не смог защитить его от смерти, за то, что сам теперь своими показаниями помогает опорочить его имя. Болит душа, взросля и перерождаясь.
Еще нет официальной причины гибели литератора, но собираются свидетельские показания.
Не хочет Бездомный и не может лгать подробности про гибель Берлиоза, но не слушается рука писателя. Всё норовит она написать правду. Но не это требуется от него.
Возвращается назад мгла и темень в Москву.
Вместе с той тучей, что накрыла в прошлом тьмою город Ершалаим в главе 25.
Продолжим.
"Попытки поэта сочинить заявление насчёт страшного консультанта
(чем же так страшен, если разобраться, консультант Ивану кроме убийства редактора?)
не привели ни к чему. Лишь только он получил от толстой фельдшерицы, которую звали Прасковьей Фёдоровной, огрызок карандаша и бумагу, он деловито потёр руки
(от бессилия)
и торопливо пристроился к столику. Начало он вывел довольно бойко:
"В милицию. Члена Массолита Ивана Николаевича Бездомного. Заявление. Вчера вечером я пришёл с покойным М.А.Берлиозом на Патриаршие пруды..."
И сразу поэт запутался, главным образом из-за слова "покойным". С места выходила какая-то безлепица: как это так - пришёл с покойным? Не ходят покойники!
(не хождение покойника напрягает писателя, но слово "покойный", обозначающее воспоминание о давно умершем человеке; о не похороненной жертве говорят "убитый")
Действительно, чего доброго, за сумасшедшего примут!
Подумав так, Иван Николаевич начал исправлять написанное. Вышло следующее: "...с М.А.Берлиозом, впоследствии покойным..."
(конечно, пройдёт время и можно будет и о литераторе говорить так)
И это не удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась ещё хуже первых двух: "... Берлиозом, который попал под трамвай..."
(он же не попал под трамвай, а его туда затолкали!)
- а здесь ещё прицепился этот никому не известный композитор-однофамилец, и пришлось вписывать: "...не композитором..."
(хотя бы словечко правды хочется вставить в свой текст поэту).
Намучившись с этими двумя Берлиозами, Иван всё зачеркнул и решил начать сразу с чего-то очень сильного, чтобы немедленно привлечь внимание читающего, и написал, что кот садился в трамвай, а потом вернулся к эпизоду с отрезанной головой. Голова и предсказание консультанта привели его к мысли о Понтии Пилате, и для вящей убедительности Иван решил весь рассказ о прокураторе изложить полностью с того самого момента, как тот в белом плаще с кровавым подбоем вышел в колоннаду Иродова дворца
(пишет он с детства известный ему библейский исторический рассказ, как и намекал ему доктор Стравинский).
Иван работал усердно, и перечёркивал написанное, и вставлял новые слова, и даже попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота на задних лапах
(добавляет даже иллюстрации собственного галлюциногенного бреда для пущей убедительности своего помешательства).
Но и рисунки не помогли, и чем дальше - тем путанее и непонятнее становилось заявление поэта.
К тому времени, как появилась издалека пугающая туча с дымящимися краями
(не спутать эту тучу ни с одной другой)
и накрыла бор и дунул ветер, Иван почувствовал, что обессилил, что с заявлением ему не совладать, не стал поднимать разлетевшихся листков и тихо, и горько заплакал
(рыдает чистосердечно от всего пережитого за последние сутки Иван Бездомный, непредумышленно впадая в депрессию).
Добродушная фельдшерица Прасковья Федоровна навестила поэта во время грозы, встревожилась, видя, что он плачет, закрыла штору, чтобы молнии не пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом
(написанные по подсказкам Стравинского бумаги причина прихода врача с уколом, а не плачь Ивана; в этой больнице рыдают все).
Тот явился, сделал укол в руку Ивана и уверил его, что он больше плакать не будет, что теперь всё пройдёт, всё изменится и всё забудется.
Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисовался до последнего дерева под небом, расчистившимся до прежней полной голубизны, а река успокоилась. Тоска начала покидать Ивана тот час после укола, и теперь поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу
(с чувством исполненного долга отдыхает поэт и радуется ему природа).
Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга растаяла и как загрустило и полиняло небо, как почернел бор
(никуда не исчезли угрозы).
Напившись горячего молока, Иван опять прилёг и сам подивился тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовской кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно
(сам себя уговаривает Бездомный, что побыть в халате психа не так уж и страшно под присмотром хорошего доктора).
Вечерний воздух к тому же и сладостен и свеж после грозы.
Дом скорби засыпал. В тихих коридорах потухли матовые белые лампы, и вместо них согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники, и всё реже за дверями слышались осторожные шажки фельдшериц на резиновых половицах коридора.
Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на лампочку под абажуром, льющую с потолка смягчённый свет, то на луну, выходящую из-за чёрного бора, и беседовал сам с собою
(призвала ночь и луна нового Ивана).
- Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай? - рассуждал поэт. - В конечном счёте, ну его в болото! Кто я, в самом деле, кум ему или сват? Если как следует провентилировать этот вопрос, то выходит, что я, в сущности, даже и не знал-то по-настоящему покойника. Действительно, что мне о нём было известно? Да ничего, кроме того, что он был лыс и красноречив до ужаса. И далее, граждане
(подсудимые в советской правоохранительной системе теряли звание товарищ и становились гражданами, выступление перед судом в собственную защиту представляет Иван Николаевич, опять автор подсказывает о местопребывании поэта, не перед консилиумом врачей, выносящих ему окончательный диагноз, выступает он, но перед судом, выносящим ему приговор),
- продолжал свою речь Иван, обращаясь к кому-то, - разберёмся вот в чём: чего это я, объясните, взбесился на этого загадочного консультанта, мага и профессора с пустым и чёрным глазом? К чему вся нелепая погоня за ним в подштанниках и со свечечкой в руках, а затем и дикая петрушка в ресторане?
(оправдывая самого себя перед собственной совестью).
- Но-но-но, - вдруг сурово сказал где-то, не то внутри, не то над ухом, прежний Иван Ивану новому, - про то, что голову Берлиозу-то отрежет, ведь он всё-таки знал заранее? Как же не взволноваться?
(нет, не заткнулась окончательно душа и совесть поэта, они в лице ветхого Ивана судят его поступок; словом ветхий обозначает М.А.Булгаков мерило этого суда - Библию).
- О чём, товарищи, разговор! - возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану. - Что здесь дело нечисто, это понятно даже ребёнку
(ну и что, что убийца).
Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом
(он реально обладает властью),
чего же вам ещё интереснее надобно?
(гораздо удобнее поверить его сказкам).
И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри? А я чёрт знает чем, занялся! Важное, в самом деле, происшествие - редактора журнала задавило!
(нет человека и нет проблемы, что за ценность человеческая жизнь, так - пустяк)
Да что от этого, журнал, что ли, закроется? Ну, что же поделаешь? Человек смертен, и, как справедливо сказано было, внезапно смертен
(уже, в подобострастии, цитируя Воланда)
Ну, царство небесное ему!
(Берлиоз уже помер, ему ничем не поможешь, а ты в придворных поэтах неплохо устроиться можешь, если постараешься правильно толковать домыслы консультанта)
Ну, будет другой редактор, и даже, может быть, красноречивее прежнего.
Подремав немного, Иван новый ехидно
(гнусный тип, однако, этот обновлённый Иван)
спросил у старого Ивана:
- Так кто же я такой выхожу в этом случае?
- Дурак! - отчётливо сказал где-то бас, не принадлежавший ни одному из Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта
(оставаться самим собой или порядочным человеком становится равносильным глупости, так утверждает Воланд-Сталин, советская власть).
Иван, почему-то не обидевшись на слово "дурак", но даже приятно изумившись ему, усмехнулся и в полусне затих
(не обижает такая глупость Ивана, даже радует, что не изменил ни в чём он себе; оправдательный приговор выносит ему суд его совести).
Сон крался к Ивану, и уже померещилось ему и пальма на слоновой ноге, и кот прошёл мимо - не страшный, а весёлый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решётка беззвучно поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от лунного света
(лунный свет, как опознавательный знак для дурного человека),
и погрозила Ивану пальцем.
Иван без всякого испуга приподнялся на кровати и увидел, что на балконе находится мужчина. И этот мужчина, прижимая палец к губам, прошептал:
- Тссс!"
Необходимое заключение первой части.
В главе 13 перед тем, как спрятаться в подсознание, не совсем уверенно поднимет голову ещё раз в "новом Иване прежний, ещё не окончательно добитый Иван":
"Да ведь он тут чёрт знает чего, натворит! Как-нибудь его надо изловить?"
Многие годы Воланд сам и его наследники чёрт знает что, будут творить в России. Некоторые из них промышляют до сих пор.
Придя в себя в камере, Иван понимает, что, собственно, отказавшись от всяких
собственных наблюдений
(ничего не видел, ничего не слышал, далеко был)
он освободит себя от необходимости поливать грязью память и имя глубокоуважаемого Михаила Александровича Берлиоза.
В главе 27 Иван даст показания следователю, которые сделают его простым свидетелем несчастного случая.
"Он был готов охотно и вежливо отвечать на все вопросы следователя, но равнодушие чувствовалось и во взгляде Ивана, и в его интонациях. Поэта
больше не трогала судьба Берлиоза".
Отвечая на вопросы следователя, Иван Николаевич даёт продуманные, но лживые, как мы знаем, вполне устраивающие следствие, показания.
"- Скажите, Иван Николаевич, а вы-то сами как далёко были от турникета, когда Берлиоз свалился под трамвай?
Чуть заметная равнодушная усмешка почему-то тронула губы Ивана, и он ответил:
(Иван) - Я был далеко.
(Следователь) - А этот клетчатый был возле самого турникета?
(Иван) - Нет, он сидел на скамеечке невдалеке.
(Следователь) - Вы хорошо помните, что он не подходил к турникету в тот момент, когда Берлиоз упал?
(Иван) - Помню. Не подходил. Он, развалившись, сидел".
Составив грамотный протокол допроса, соответствующий общей "легенде" о гипнотизёрах, "следователь вежливо усмехнулся..." и ушёл.
Согласно окончательных выводов следствия Коровьёв, сам будучи непосредственным убийцей, гипнотизирует поэта и тот представляет всё под воздействием его "невиданной силы" в виде несчастного случая.
Уже совсем не наивен и глуп Иван Николаевич Бездомный.
Мне не представляется возможным точно разделить тюрьму и психиатрическую лечебницу
(по времени его пребывания или как-либо иначе),
где работал доктор Стравинский. В свойственной М.А.Булгакову манере, используя возможности языка, обыгрывая значения слов, путешествует фантазия автора по снам Никанор Ивановича и бреду Ивана Николаевича.
Видимо, в сошедшем с ума мире, в котором жил М.А.Булгаков, по его мнению, не было разницы между клиникой для душевнобольных и тюрьмой.
В том и другом случае люди пытались вторгнуться в божий промысел и поменять духовный мир человека.