За аркой входа в парк почти по-праздничному, многоголосно гудело. По бугрящейся старым асфальтным панцирем тропинке ветрено слонялись горожане, куклясь в высокие воротнички и махровые шарфы. Весна подходила неуверенно, по-девственному сжато - она ещё не умела стерпеть всеобъемлющей полноты вечера, и людей овевал сухой, властный холод. Парк был старый и давно неухоженный - даже там, где сегодня толпились люди - у поломанных лавок и истрескавшегося временем фонтана освещение было скупо. Из двух рядов покосившихся фонарных столбов видимость давали лишь несколько ламп - тускло и нехотя, словно свет здесь ожидался лишним. Едва зацветшие деревья вкрадчиво ползли жилистыми тенями ветвей по усталой земле, липли чёрной паутиной на бледные овалы лиц. Воздух простужено вздрагивал от неуместной, придуманной зачем-то суеты. В зернистых, мурашливых сумерках взрастало понурое желание жить.
За размытыми, акварельными сгустками фонарей притаилась безмолвная тьма малохоженной, бурьянистой кущи. Её спячку обычно нарушали крушения в гнилую листву ненужных больше бутылок, рыщущие ноздри бездомных собак или чьи-то пристыжённые шаги - здесь справляли нужду и совокуплялись, укрывая срам в помойных зарослях. Вова и раньше бывал в этом парке с родителями, но в тех взъерошенных местах, справа от дорожки - никогда. Родители специально не смотрели туда и сразу сворачивали к фонтану, будто испытывали неловкость за разросшийся в центре города общественный туалет и свалку по совместительству. В тот вечер Вова испытывал особую тягу к невзрачной потайной глубине парка.
- Ну, что, Вовк, пойдём салют смотреть?
Вова закивал в ответ. Когда отец взял его на руки, Вова спросил:
- А что такое салют?
Слегка растрёпанная, выразительная даже от неброского макияжа мать заулыбалась. Теперь Вова мог смотреть на неё с иного ракурса, не поднимая головы - ему нравилось ощущать себя наравне с взрослыми.
- Скоро увидишь! Тебе понравится, это очень красиво.
Вова подумал про себя, что ещё не знает красоты. Как и всякий человек, недавно родившийся в мир, Вова впитывал его любовь, не прибегая к словесным конструкциям. Его неокрепший разум хотел выкрасть отсюда что-то самое важное - возможно, единственно важное. Сегодня он понял это неявственно, как понял однажды каждый несмышлёный ребёнок, но потом сразу забыл.
Вове хотелось спать, его глаза сузились в узкие щёлочки, он крепче прижимался к отцу. От него успокаивающе пахло заводской гарью, едким одеколоном и табаком. Запах не был приятен, но Вова привязался к нему, и оттого полюбил. Окружающая обстановка отчего-то убаюкивала Вову, делала безучастным, только отцовская щетина иногда колюче тормошила его о щёку, и тогда он очумело выныривал из тёмного кокона дрёмы. Широко распахивая глаза, он не ворочая шеи озирался на мелькавших перед ним посетителей парка, и снова проваливался в уютное отцовское тепло.
Все собравшиеся терпеливо ожидали салюта - в толпе гудели весёлые возгласы и раззадоренные алкоголем речи о чём-то насущном. Гул толпы пыжился, силился стать настойчивее, словно на неё должны были обратить внимание. Вова продрал веки, ожив от сонливости - они взмокли пеленой прервавшихся грёз. Вова обтёр влажность глаз и золотистая рябь истаяла в его взоре.
- Марин, возьми его, я закурю.
Отец не чувствовал в рабочих руках тяжести маленького тела, а Вова не чувствовал тяжести отца - ему вообще здесь казалось всё невесомым и призрачным. Таковым он казался и сам себе.
Мать перехватила ребёнка из рук мужа и аккуратно поставила его на землю, поправив съехавшую на бок шапочку. Отец удовлетворённо задымил.
- Сынок, гляди в небо, сейчас вот-вот бахнет! Ты не замёрз?
Вова покачал головой. Слегка насупившись, он задрал её к верху.
В вышине вдруг оглушающе хлопнуло, и в беззвёздном пространстве всплеснулся рой искр. Толпа охнула, заворожёно взревела, и Вова съёжился от грандиозного напряжения обстоятельства. Из-за широких дублёночных спин салют обозревался плохо. Вова теперь чувствовал себя ещё меньше чем обычно - одиноким насекомым, остановившимся вдали от жара трескучего костра. Громыхнуло снова и снова - высь разноцветно пестрилась осыпающимися в пустоту цветами - захотелось потрогать мириады их ярких лепестков, пусть даже ценою страшных ожогов. Перед каждым залпом Вова улавливал глухой отзвук бьющейся стали где-то в глубине парка. Он сразу догадался, что этот железный стон не слышит больше никто в округе, и воспринял его как тайный зов. Родители, остекленев, отдавались всеобщему экстазу зрелища, и, пользуясь моментом, Вова попятился в заветную тьму.
Когда Вова приблизился к источнику биения, утопая сапожками в рыхлой перине иссохшейся листвы и бытовых отходов, он увидел полупрозрачного великана, обуянного блеклым сиянием. Трудового вида светловолосый мужчина в грязном комбинезоне возвышался над старыми, могучими тополями - его лицо было твёрдо и беспристрастно. Великан увесисто замахивался циклопическим молотом и тяжело бил по отливавшей серебром, гладкой плоскости - из неё и высекался салют, за которым наблюдали сотни давно не мечтавших взглядов. Сзади всё стихло - остались лишь стенания ударов и рокочущее искрами небо. Исполин не видел Вову - казалось, он и не мог что-то видеть, его природа была не жива и голографична, а движения прерывисто-механическими, заточенными точно для зачатия салютов. Теперь Вова видел, как они рождаются. Где-то в расщелинах его спрятанной от мира души встрепыхнулось первородное знание, что всё сущее тоже появилось от чудовищного удара друг о друга неодушевлённых предметов, и из ничего появился свет.
Вова не испытывал боязни, он чуял странное, знакомое волнение. Мальчик жадно всматривался в исчезающих светлячков, безуспешно пытающихся опалить пустоту, ринуться в холодный космос сквозь городскую хмарь. Будь он взрослым, как его отец, его нутро яростно воспротивилось бы желанию стать пребывающим лишь мгновение существом только для того, что бы понять, чего именно с таким нездешним отчаянием оно рвётся достигнуть. Вова осторожно прокрался к мерцающей наковальне - вблизи она слепила и пульсировала плазменной силой. Точно подгадав, когда молот обрушится на поверхность, Вова бросился на встречу лихой мощи удара. Исполин в этот раз приложился как-то отчётливее и звонче, исторгнув новый струящийся к небосводу поток - это и был последний праздничный залп.