Ещё можно, возмутясь прохожими, желтою бочкой кваса под огромным тутовником, накрывшим резными тенями красные пятна от раздавленных его сладких гусениц, - итак, разъярясь бочкой, её рубчатыми колёсами, уханьем музыки из авто, чувствуя, как от крика людей и птиц сохнут губы, а от белого слова "мороженое" вздрагивает укушенная изнутри щека, наконец, голоногий и белый в не по возрасту коротких штанах - то есть, озлённому всем жарким телом южного города, возмущённому до топания ногами, и - фу, голый, шорты! - можно наконец и свернуть подальше от людей в улочки чтобы стереться, избыться. Навовсе не получится, но, вихляя на перекрёстках, что, чем дальше, тем тише, шагом ни весть куда, отмечая лишь - мимо белёных старинных забров иду, мимо жёлтой осы грызущей сизую доску, мимо тёмных, нагретых елей, красной мальвы в проломе стены, откуда зелёным кричит крапива, лопух и бурьян, мимо кремовых домиков со ступенчатым устройством старинных стен - а, должно быть, прохлада внутри, сиреневый компот в стеклянном кувшине не дрогнет, стоит, - мимо лавки книжной в таком же домие (и даже не думай!), ...тётки с укропом, - ну зачем бы укроп?, ...мужичка с гармонией и желтой кошкой рядком на крыльце под заложенной навсегда потайной дверцей в древней домовой спине, - мимо, мимо, - собаки, уставшей лаять, мимо её просунутого в щель мокрого дышащего носа, - вдруг щёлканут, то-то уж развлечение, мимо девочки, из всей силы нажавшей уличный водяной кран, и оттого перекошённой., как будто внутри ней сломался гвоздик, отчего правая часть сложилась вниз, обозначив шарниры, левая же, напротив, взъялась, отчего справа налево скривился рот, словно гримаса была условием истечения добела твёрдой палки воды, долго-долго, с бесцельной жестокостью бьющей себя об чёрный асфальт. Однако, и того рукотворного ручья мимо, и кошек, безмыслеными шарами замершими или распластанными всюду, будто проросшие масрианские грибы, под звук далёкого трамвая, и мысли о море, воде-воде-воде, куда сечас можно бы влезть, однако же, вопреки себе, продолжая движение от неё, следя лишь проплывающих встречу женские фигуры (вот на эту еще, и всё... Да вон ту еще разглядеть... Ох ты, какая..! - отыскивая изъяны, чтобы не подходить, потому что жара лишает лукавых слов. Возможно, слов и по уму не полагалось: правильнее всего было сейчас повернуть к автостанции и - домой, залечь и пережидать день. В конце-концов, поездка к своей женщине подходила, как тесто на опаре, а там, наконец, её можно, и сколько угодно, и более даже чем, да сверху того, пока,. наконец, само-собою не станет время медленно-медленно собираться вдвоём на море, которое там со-овсем не такое, как здесь. Там всегда лучше, и, словом, правильнее - терпеть, и домой.
Разумеется, нет. Кто же, промчавшись полгорода бешенным псом, вдруг поступает правильно?
Как только решение найти даму оформилось, одновременно исчезли прохожие, и пустота улиц медленно обратила бег в призрачный морок, солнечный поход. Как на веревке влекомому, вдруг оказавшемуся нивесть где, окружённому какими-то подозрительными лицами, пьяными ли, придуривающимися, но неизменно с обещанием худшего, оставалось лишь продолжать свой бег, хотя встречу начали попадаться уже и обнажённые до пояса молодчики в грязых брюках или донельзя затертых джинсах, и машинальное ощупывание ножа в заднем кармане начало походить на тик. Деревья почти исчезли, а длились только улочки, заборы, забегаловки, заборы, жара. И плыл в воздухе пар, свойственный только древности - запах греха или брани, что происходит из единого корня и суть одно. Давным давно люди назвали его "полуденным бесом", но вряд ли бес он, рождённый летом задолго до людей. - А вот еще тех, сборище у стены миную и - сразу на остановку автобуса. Домой. До...
- Э, бабу надо?
- М...м-м. А что, дают?
...Медленная ухмылка.
- Какую?
Кивок: Вона. Любую бери.
- Стошка.
- Не разговор.
- Двести.
- Неа, - звучит длинно, окончательно, оно же и - звук плавного поворота головы к женщинам. Так поворачивает стрелу подъемный кран. Всё, что он делает, требует оплаты по высокой цене и напоказ, как бы подчёркнуто в воздухе двойной чёрной линией. Таким не умеют отказывать женщины. И приятели ходят за ними, заворожённые этим непрерывным танцем кобры, поддались один раз и - пропало. Об этом говорит его необыкновенно гладкая кожа. Небо отказало ему в шершавостях, за которые мог бы уцепиться чужой взгляд или совесть. Абсолютно прекрасен.
Его девочки стоят тесной стайкой. Тоже выделенные. Тёмненькая, с хорошей, чуть тяжеловатой внизу фигурой, что-то говорила светловолосой, легко приобняв за плечо, как девочки делают с близкими подружками,
- Сколько?
Он смотрит туда же, не сменяя позы, ссутулясь, всё так же распершись ногами в стену и в пол. Пальцы рук втиснуты в карманы узеньких светлых, умело драных джинс, запястья напряжены, ладони сильно уперты в бёдра. Но напряжение только на пользу загорелому, накачанному торсу. Широчайший горизонт плеч увенчан чёрной, сухой головой красавца и подлеца. Грек, видимо. Или турок, не разберёшь, но порода видна.
- Ты грек?
- Неа. А ты, - ...что ли, по мальчикам?
- Не.
Он не упускает возможности похихикать. Он не упускает никаких возможностей. Вот сейчас можно поржать, и он ржёт.
- А глазом шаришь, как по мальчонкам. Может, ты по тем и другим? Озабоченный?
- Говорю же нет.
- Да-а? Говоришь... А ты тока скажи-и, мальчиков найдём. Все желания - за ваши деньги, да? Ты не стесняйся, чо, любишь мальчиков, может ты педик?
Нож я ношу в кармане, когда не застрянет клипсой, выйдет мгновенно. И воткнётся, он очень остр. После сразу бежать, жаль, плохо запомнил путь.Это проносится мигом. Оглядываюсь.
Он не отводит глаз, смотря в упор, растянув губы в улыбке. Молодой, губы не белеют, крови много. Я отвожу руку назад, где нож. В голове гул. Улица пуста, вблизи никого. Девки лица не запомнят, они запоминают другое.
"Стоймя стояю, да кривмя лежу" - крутится детская фраза в мозгу. "Стоймя стояю..." Зачем это? О чём сообщить? Сообщить... А, это о нём, потом, с дыркой в животе...
Пауза. Однако, я все еще владею собой, но молчать тут нельзя, а то обида задушит.
- Ты сам пойдёшь? Годишься (рот косноязычит, меня трясёт). Тебя - согласен.
Помедлив, он переходит в смех. Мотает головой:
- Неа.
Облегчение пробивает последняя мысль, из только прошедшего: "В живот и в сердце. Два раза, туда, - туда".
- Двести.
- Ты же из России, так? Тыщу давай - любая на час.
Умеет заглянуть в карман, чёрт. Денег в обрез, за проститутку расплачусь, а чтобы доехать домой, придётся занимать. Здесь слишком душно. Солнце приложило к темени ладонь, устав держать её на весу. Сил спорить нет, надо скорее окончить, отдать деньги, и - побыть собой. Отдавая деньги, конечно, можно подчеркнуться, как он. Но лень, жарко, да и это его родное, тут, как ни доказывай, он победил
...Улыбается. Знает. А, ладно, чёрт, бери последнее!
Коричневые сотки, три штуки, розовый полтинник. Незадорого тут откупаются от тюрьмы. Без сумы, какая сума, - тюрьму не пережить.
По-свойски уже, он протягивает руку, кладёт её на плечо:
- Совет хочешь? Тёмную бери.
Ладонь его вкрадчиво ласкова и горяча. Легко представить, как под ней плавятся девочки. Мураши струйкой бегут от плеча по спине. Долой руку! Всё же он не зря про мальчиков спрашивал. У этих котов всегда двойной интерес.
...Не додумывать
Жара. Солнце печёт. Асфальт мягок. Стена слева плывёт медленно, вызывая тошноту своими плавными выступами. Над выступами темные искринки грязи. Там она задерживается, потом стену белят, и стена становится толще. Через сто лет стены сойдутся в середине этой вертявой улицы и я буду протискиваться к проституткам боком, вжимаясь в стенку, на женский смех. А им кот выроет в стенках комнаты. Там, в гробиках, и любовь...
Я обниму одну из них здесь, а где-то мою, покуда неведомую мне, обнимет другой. Если мир не валится, значит уравнен, и обмены постоянны. Я обману себя здесь, она - там, чем дальше отсюда, тем больше возможностей изменять, потому что на расстоянии нету тепла. Тепло - единственное, что мы теряем, меняя неведомую любимую на оплаченную любовницу. Но что нам это тепло в краю, где солнечная слюна висит серёжками в любых ушах?
Ничто.
Под куполом навеса кафе они стоят словно мадонны в храме. Одна сидячая. Три женских фигуры, обрисованные светом нераскаявшиеся Магдалины. Журчит фонтанчик, виноградник с обеих сторон оплёл ажурную решётку кафе, это их Иерусалим. Чем дальше в прошлое, тем больше сходств. В этом древнем приморском городе люди родные все. Любая связь незаконна, но когда мы считались с этим?
- Где миро, где амбра, где золото ваше, жёны, любившие многажды? Где браслеты твои, мониста твои, женщина, чью любовь я купил? Так было и будет, и стыдно и правильно это. Как нам еще взрослеть, как не с теми, кто правит любовью людей? Жрицы...
Они стоят без движения, чтобы не слышать, как из бездн под асфальтов достукивается ответ на стакатто их туфелек .
- В те времена вам приносили вино и ягнёнка, теперь же с вас довольно бумажек. Хочешь - прячь в ларец, хочешь потрать на вино - ты, жена, слабое. За вольное обращение "ты" к жрице три тысячи лет назад с наглеца тут же слетела бы голова, но что, что теперь с тобою стесняться, что с тебя брать, дыра...
От грубости становится легче, мы снова в настоящем, однако, прошлое не отпускает запросто. И - вот, конечно, Мария, эта - сестра её Анна, эта...
Слишком быстро иду, и нового имени она не успеет, не обретёт.
- Как вас зовут?
- Ми-ила.
Отвечая, она как-то сдвигается по горизонтали, отчего лицо становится похожим на текучие часы Дали. Или просто размазывается. Здесь все они - черти.
Ну, что ж. Здесь всё пересладкое, я - в тон. Вот только её тёмно-коричневое, холодноватого отенка платье непритворно. Бижутерия на шее, тошно-айфонной формы телефон, удлиннёный слог "ми-и" но - тёмное платье, сшитое из отливающего плотного шёлка, противоречит всему и работает без обманов. Такие не носят публичные женщины, такие платья мамы шьют для единственных дочек в специальных, для этого отведённых тайных местах. Может быть их шьют только евреи-портные, с кипой на плешивом темени над лицом овцы и сотней булавок в наморщенном мокром рту.
- Девочка-девочка, проше пани, стать попочкой к свету, старый Яков уже не имеет тех глазок. Спасибо, девочка, пусть ваша мама живёт двести лет, хорошая девочка...
От эльфа такого платья не жди - не умеют. А наденет, встретишь - всё, прикипел на жизнь. Она это знает и, поняв, что отмечена, уже не озабочена мимическими ужимками. Она просто стоит, а ветерок, владея платьем, дразнит, заставляя ткань свиваться у ног. Вокруг ног. Облипать.
Вот её можно.
Мила, пойдём?
Она улыбается. Оборачивается к подругам, поправляя волосы, улыбается подругам. "Хрупкое здание обожания может треснуть" - сказал бы кто-то хихикающий внутри меня, и я повторяю вслух:
- Хрупкое здание обожания вашего, Мила, конечно, разрушится после близости, но...
Пауза.
- Что?
- Милочка-милая, я говорю чуточку в шутку, как если бы вы были тонная дама из прошлого века.
- Какая дама?
- Тонкая, Милочка. Тонкая, нежная, похожая на вас, вся такая воздушая!
Крепенькая, тяжеленькая Милочка улыбается.
Душечка Милочка, светик-семицветик, а сколько же лет ты в профессии? - нет, не спросишь. На вид, - двадцать восемь. Скажем, четыре года тому разошлась, год-полтора просто искала, потом встретился этот билетёр их, как его там, Артур. Или Вадик. И отпробовал. Или Артур. А потом вдвоём. И договорились.
Пригласить, что ли, его вторым? Усесться в кресло и смотреть, под кофе. Хотя, на юге легко всё и быстро, могла и в 20 лет разойтись, и теперь она ветеран.
Идёт сама, свободно, платье и длинные волосы живые и развеваются.
- Почему ты не замужем?
Молчит. На своих каблуках она почти одного со мной роста. Разговор на равных. Улыбается. Отводит рукой волосы, отводит руку и те стекают по по коже руки, нежа. Каждая волОсина, иссиня-чёрная, толстая, сгибаясь, радужно переливается. Фабрик радуг.
Ты - фабрика радуг, Мила-красавица, - почему ты не замужем?
Жест поднятой на уровень, отогнутой вперёд ладони размывает направленность вопроса. Египтянка. Или израильская царевна... Неважно. С ней всё неважно, что не она - всё пустяк.
Наполненная силой, теплом, как бутылка - вином, рядом со мной женщина с лицом Магдалины, в платье, которое снять с неё желали бы ангелы. Но сейчас им не выпало. Выпало мне. Выпадет, если Артур или Вадик не обманул, и жильё входит в оплату. Если нет...
...Почему она не летает? Ножки шагают твёрдо, невероятные каблуки не помешают убыстрить движения, побежать, чуть-чуть подпрыгнуть и... Оборачиваясь птицей, коричневой сильной птицей, с коричневыми же оторочками по маховым перьям, плотно сложенным, как её платье, как полагается птице на взлёте, влетать. Она пронеслась бы низко-низко над вымощенной синим камнем улицей, шарахаясь на поворатах, взяла высоту купола покинутого своего храма, махнула выше, над крышами, огляделась, и - куда?
Туда, куда уходят они, эти широкобёдрые, крепенькие красавицы, забывшие, за печалями, отклеить от лица улыбку. Конечно, лету туда много часов, а может и лет, не каждая долетает, но там наконец они сбиваются в стаи и кричат, веселятся, кричат. Цветы и лианы. Голубые озёра чистейшей воды, и цветы и лианы, и никто не стоит в двух шагах, ожидая снять с тебя платье, или - когда ты сама снимешь, потому что купил, и пора. Только цветы и лианы.
Может быть ты и есть любимая? Вдруг, случилось? Пусть, миллионы промахнулись, но мы с тобой - нашлись. Ну, бывает. Не зря же это, вдруг нахлынувшее, как лихорадка, озлобление. Почему, сквозь все переулки с перекрёстками вынесло к ней, на эту жарчайшую из всех улиц мира, - знак?
-Поверить?
- Нет.
- Поверю!
- Нет же, нет, дурак...
Цветы и лианы, лианы и...
- На ключ, открой, проходи, я сейчас...
В маленькой тёмной прихожей она сбрасывает туфли и, сразу укоротясь, но всё совершенно такая же милая, сворачивает за белую деревянную дверь. Звякнула изнутри крючком, затихла. Одиночество. Вешалка укрыла пальто холщовой крепкою занавесью на деревянных колечках, пальто спят, тут бы не разбудить. Рогатая подставка для шляп осторожно грозит своими изогнутыми пальцами. Надо отойти, вправду, только тихо...
В комнате, открывающейся из двустворчатых застеклённых дверей, прохладно. покойно, после режущего солнца улицы глаз отдыхает - полутемно. Занавески на окнах, скатерть на круглом столе, круглая люстра с атласным абажюром, застеленная светлым вышитым покрывалом кровать. Зеркало спит в глубине, за шкафом, высящимся при входе, выпятив широченную трехстворчатую грудь. Тишина одноэтажного дома. То есть тишина совершенная. Вряд ли она здесь живёт. Это было бы слишком сказкой. Здесь она только... Только...
Не могу проговорить слово.
Сюда она приводит их.., и только...
Не могу.
...Тишина. Полутьма. Мир осел, как шапка садится на уши, когда велика. Под шапкой шум, это ревность, которой ничто не поможет, потому что всё спит. Успокоиться и - можно жить вечно. Здесь время длинное, секунда - пропасть, в которой заросли винограда спускаются по скалам в тёмную глубину, к озёрам, в леса. Жирафы и львы, там. Цветы и лианы, жирафы и львы.
Сейчас войдёт сюда и капли воды будут блестеть на волосах внизу живота. Что говорит она, раздвинув колени?
...Когда на ней лежит мужчина, тяжело вдавливая в матрац, что говорит она?