Уходит день, цвета теряются и затихают в толще неба, прекрасные тона высвечиваются у горизонта. Этот вечер спокоен как твоя улыбка, как твои ясные глаза.
На тёплых губах твоих мёд - ведь не чудится мне этот упоительный вкус - пальцы твои рассеянно ласкают мою кожу, дыхание твоё легко касается моего лба...
Я весь в тебе, весь. Всё существо моё пронизано тобою, твоим совершенством. Твой экстаз как пламя охватывает меня, мир исчезает вокруг, я перестаю различать предметы, цвета и звуки, я не хочу возвращаться в этот мир.
Не для того ли мы метались в этом мире, не для того ли отвоёвывали в нём своё место под солнцем, чтобы искать и найти друг друга? Мы слились как две капли в океане и почему бы нам не остаться так навсегда? Вместо этого я снова начинаю различать наши тела, раздробленность вещей, экстаз гаснет...
Остаётся лёгкая горечь. Но мне кажется - о Боже, как хочется, чтоб не казалось, а было так! - что у нас теперь одна душа на двоих, и что поэтому я читаю твои мысли, что поэтому меня пронзают твои чувства, что поэтому в меня проникают тончайшие флюиды твоих грёз...
Долой страсти! Я буду любить тебя нежно. Если между нами нет нежности, то что угодно связывает нас, только не любовь. Моя нежность не обман и не призрак. Мой мальчик, ты доверился мне и я держу твоё хрупкое существо в своих ладонях и не смею дышать. Мне кажется, Бог улыбается мне, мои слёзы падают ему на ладонь, я задыхаюсь от нежности...
Не покажутся ли тебе мои слова бредом? Или ты чувствуешь то же, что и я... Я хочу, чтобы ты чувствовал то же, что и я!..
Твои горячие губы ласкают моё тело, твои волосы щекочут мою кожу - ты... ты как чистое пламя, к тебе больно прикасаться...
...Господи, я надеюсь, что ты остановишь меня, когда я открою рот, чтобы сказать ему что-нибудь подобное! Я не вынесу, если в холодных фиалковых глазах небезызвестной тебе особы прочитаю откровенное и искреннее непонимание, удивление. Приходится сдерживать свои щенячьи восторги и всё, что я могу позволить себе сказать ему, это - я люблю тебя.
Под скептическим взглядом Гарика Шершунов терялся и начинал чувствовать себя идиотом. Не он первый, не он последний смущался, когда его отталкивали. "Давай крикнем вместе "караул" - ты открываешь рот, собираешь все свои силы и... слышишь свой одинокий жалкий крик, а второй стоит рядом и хохочет над твоей доверчивостью. Смущение дурацкое чувство, самое глупое и ненужное чувство, которое только может испытывать человек - эта нерешительность, туман и смятение в мыслях...
Воздух был как вино, а небо как сумеречный шёлк, отливающий всеми оттенками синего. Насмотреться на это небо, так же как и надышаться этим воздухом было невозможно. Шершунов пробирался сквозь благоухающие заросли сирени, с треском ломались ветки под его потемневшими от росы ботинками - но это было во сне. А реальность как горький настой из опавших листьев и холодного осеннего дождя.
- Я не знаю что и думать, Гарик. Тщу себя надеждой когда-нибудь понять тебя, но!.. ты ставишь меня в тупик.
Напряженная улыбка и взгляд уходящий в сторону.
- Вот такой я загадочный.
С ним происходило в последнее время что-то странное и необычное. Слишком странное и необычное даже для него. Его голова была постоянно занята какой-то мыслью, которая не допускала в святая святых гарикова сознания ничего постороннего. Никого постороннего. Неослабевающее нервное напряжение, светящиеся глаза, дрожащие руки...
Весь где-то в неведомых мирах.
А Гарик чувствовал, что меняется. Где-то глубоко-глубоко. Иногда он думал что это из-за того, что он становится взрослым, и он ждал с каким-то мистическим страхом дня своего восемнадцатилетия, как будто этот день наконец подвел бы черту, расставил бы точки над i, мгновенно сделал бы из него другого человека.
Гарика терзала собственная никчемность, заставляла его думать постоянно о том, что он должен что-то предпринять, причем срочно, как будто времени у него не осталось, как будто восемнадцать лет это тот рубеж, за которым уже необходимо подвести черту...
Он видел склоненное над собой лицо Шершунова, его глаза близко-близко, глядя в них, читал все его мысли, открытые, откровенные настолько, что это далеко выходило за рамки обыденности. В них было что-то даже большее, чем просто нежность и желание. Это большее повергало Гарика в трепет.
"Господи, - шептал он в ночную непроглядную темноту, - Я знаю, что я ужасный грешник, что недостоин прощения, но ведь ты Бог... ты велик и милосерден... так окажи мне эту милость - позволь мне научиться любить. Я хочу любить его, Господи! Ох, как я хочу его любить!"
С утра Шершунов находился в каком-то особенно приподнятом настроении, минувшая ночь оказалась неожиданно приятной, такой, как было когда-то... ну очень давно. Гарик вопреки обыкновению не витал где-то в заоблачных далях, а был тут рядом и смотрел как-то по особенному, что возродило почти угасшую уже надежду.
- Жизнь прекрасна и удивительна, - начал было Евгений Николаевич, заходя к Рабиновичу, и осёкся.
Потом он просто рассмеялся - ну в самом деле разве не забавно увидеть зардевшуюся Наташку, выскальзывающую из объятий Рабиновича и самодовольную физиономию последнего при этом?
- А я уже и забыл, что ты человек и ничто человеческое тебе не чуждо, - поиздевался Шершунов, провожая взглядом нюмочкину няню, которая, потупив глаза, ловко проскочила в щель между ним и дверным косяком.
- Что? - отстранено улыбаясь, переспросил Рабинович, он явно витал где-то ещё далеко отсюда.
- Я спрашиваю - расслабляешься?
- Да прекрати! - отмахнулся Рабинович и сразу сделался каким-то деловитым и недовольным.
- Молчу. В конце концов твоё дело с кем ты развлекаешься.
Рабинович неожиданно встал на дыбы.
- Я развлекаюсь? Это ты развлекаешься! Таскаешь в дом кого попало! - он шваркнул об стол первым попавшимся предметом.
Такой резкий переход был в духе Рабиновича, ибо он был типичным холериком - вспыльчивым и неуравновешенным, но Шершунов всё-таки удивился - неужели он злится из-за раскрывшейся связи с Наташкой, ведь должен понимать, что Шершунов не знал о ней только по своей невнимательности к тому, что делается в доме, и равнодушию к подобным вопросам.
- Ты призываешь меня последовать твоему примеру и трахаться только с прислугой, как с людьми надёжными и проверенными? Например, с охранниками... - кисло усмехнулся Шершунов.
- Не смешно! - грозно сверкнул очами потомок Авраама. В его маслянисто-чёрных глазах вспыхнул праведный гнев, - Должен тебе сообщить, что в этом доме, где все люди действительно надёжные и проверенные, как ты верно соизволил заметить, пропала большая сумма денег, и я не вижу другого подозреваемого, кроме твоего... мальчишки.
От неожиданности Шершунов онемел.
- И когда ты это обнаружил? Почему я узнаю обо всем только сейчас?
- Ты мне не веришь?
- Я всего лишь требую объяснений.
- Суть даже не в деньгах, Женя, суть в принципе. Там было двести тысяч. Те самые деньги, что Шавловский привез из Сургута, и которые я просил тебя положить в сейф. Они лежали здесь на столе и их не стало.
Шершунов вспомнил об этих деньгах и вспомнил, что действительно оставил дипломат на столе, до сей поры деньги в доме не пропадали никогда.
- Я бы не был таким категоричным, - заметил Шершунов. И добавил, - без предварительного расследования.
Несколько мгновений Евгений Николаевич просто смотрел на Рабиновича, и серые глаза его приобрели стальной оттенок.
- Когда пропали деньги?
- Вчера утром.
- И ты молчал до сих пор?
- Я молчал, потому что хотел все проверить.
Шершунов усмехнулся.
- Благое намерение. Почему же ты от него вдруг отказался? Почему вдруг решил, что виноват Гарик?
- Я подумал так с самого начала, - возразил Рабинович, - Но проверить необходимо все равно. Опросить служащих.
Рабинович выразительно посмотрел на Шершунова и добавил:
- Но, как ты понимаешь, это всего лишь для проформы.
- Вот и проверяй, - ответил ему Шершунов, - И как следует проверяй, и потом доложишь мне результат.
Он повернулся и вышел, потому не только говорить, но и находить рядом с Рабиновичем стало невыразимо противно. Он не заметил, с какой презрительной улыбкой посмотрел ему вслед Вячеслав Яковлевич.
- Ты что - не узнаёшь меня?! Моё имя Гарик. Такое простое и ёмкое, как удар кинжала в сердце... Правильно, ты не знаешь никакого Гарика. Я - одинокий, трепетный юноша - забыл представиться тебе в нашу единственную, но незабываемую встречу... Да-да, ты предлагал мне послужить искусству...
Живописно раскинувшись на постели и запрокинув голову на подушку, Гарик следил глазами за изгибами узора на спинке кровати. Лакированное дерево маслянисто блестело, приобщая его к тайне созерцания. Оно отражало свет так же отстранено, как и остальные предметы в комнате, как и матово блестящий корпус телефонной трубки, которую Гарик прижимал к уху.
Гарик всегда желал стать кем-то вроде Крысолова: уводить людей за собой в тёмные лабиринты, чтобы они никогда не вернулись оттуда и не потому, что не смогли бы, а потому что не захотели бы. Предложение дяди Миши отозвалось в нём далеко не невинным демоническим смешком:
- Я готов послужить искусству... Встретиться? Пожалуй... Сегодня в три. Идёт?... Мне ещё нужно заехать к моему парикмахеру - "почему в три!"... Ой, вот только не надо мне объяснять как доехать! Сейчас я трубку передам шофёру, ему и объяснишь как доехать... "Какому-какому"! Моему шофёру, личному!
Гарик соскользнул с кровати, увлекая за собой летучие простыни, и лёг животом на нагретый солнцем подоконник, высунувшись по пояс из окна.
Охранники - все трое - млели на солнышке у ворот.
- Эй, мальчики! - Гарик помахал им рукой, - У кого из вас есть права?.. Я спрашиваю - водительские права у кого из вас есть?
- У меня, - отозвался чернявый Ромочка.
Шершуновские охранники своей вышколенностью и корректностью производили хорошее впечатление.
- Тогда поднимайся сюда, - приказал ему Гарик.
Оставив Ромочку объясняться с дядей Мишей, Гарик упорхнул в ванную. Когда он вышел оттуда, завёрнутый в огромное мохнатое полотенце, охранник в выжидательной позе сидел в хозяйском кресле - почтительно, на самом краешке.
Гарик скользнул по его фигуре краем глаза и едва заметно усмехнулся. Он скинул махровую простыню и остался перед распахнутыми дверцами шкафа совершенно обнажённым. Тело его было прекрасно как статуя, холодно блестящая полированным мрамором. Комната превратилась на мгновенье в перламутровую раковину, хранящую в себе ослепительную, редкой красоты жемчужину.
- Почему ты ещё здесь? Я думал, ты уже машину к подъезду подогнал. Учти, мне надо ещё успеть к парикмахеру!
Ромочка поклонился - или это почудилось? - и исчез. Гарик затаённо улыбнулся, слушая его удаляющиеся шаги. Его несло куда-то по искрящейся бурной реке, золотые искры отскакивали от голубой поверхности и со звоном сталкивались в воздухе.
По пути Гарик смотрелся во все встречающиеся зеркала, откуда такие умопомрачительные глаза смотрели на него и где мелькал такой элегантный силуэт!
Гарик глухо простучал своими изящными каблуками по мраморной лестнице, покрытой ковровой дорожкой - пальцы его едва касались холодно отливающих лаком перил. Он был уже внизу, когда услышал как к крыльцу подъехал автомобиль - это вполне мог быть Ромочка! - и он вальяжно направлялся к тяжёлой дубовой двери, когда...
Когда эта самая тяжёлая дубовая дверь с глухим стоном отворилась - в дом вошёл Каледин. Михаил Игнатьевич.
"Что за дурацкий маскарад?!" - возопило гариково существо, протестуя против такого пугающего превращения, какое явилось сейчас его взору. Каледин... От Каледина только неуловимо схожие черты лица, но глаза... Эти спокойные, умные глаза - глаза Каледина?! А эти тихие жесты? И почему он смотрит как-то сквозь него, как сквозь призрак - неужели не узнал?
Гарик не стал дожидаться пока у него совсем помутится рассудок, он в панике бросился вон из дома, пробормотав что-то нечленораздельное на вопрос о Шершунове. Когда он проходил мимо стоящего у дверей монаха, который был когда-то Калединым Михаилом Игнатьевичем, на него пахнуло ладаном и ещё каким-то чудесным ароматом и по руке скользнули холодные чётки и шершавый край полотняного широкого рукава.
Гарика словно током ударило, он едва не задохнулся и в голове застучало так, словно Каледин подарил ему самый чувственный поцелуй, на который только был способен. Гарик упал на сидение рядом с шофёром и некоторое время просто не шевелился, пока наконец не пробормотал:
- Раз пришёл монах к монашке, поиграть с монашкой в шашки...
И, тряхнув волосами, он включил какой-то сексуальный блюз.
- Гарик, я погибаю, спаси меня, спаси! - дядя Миша уморительно закатывал глаза и трагически заламывал руки, - Мне просто срочно нужно немного ласки. Иначе я погибну и потомки тебе этого не простят.
Дядя Миша умело прикидывался робким и мягким, но его жёсткость и наглость подмигивали Гарику из-под маски нерешительного потолстевшего педераста и этот хваткий взгляд Гарику нравился и приятно, спортивно волновал.
- Да с какой стати? - смеялся Гарик, делая вид, что принимает всё за шутку.
- Из чувства ответственности перед историей! Из элементарного человеколюбия! - декламировал дядя Миша, - Посмотри как я плохо выгляжу, какой я посеревший и обрюзгший - так выглядит человек, лишённый вдохновения. Подари мне вдохновение, мой мальчик!
- Тебе не вдохновения не хватает, а секса, физиология в тебе бурлит!
- Художник черпает своё вдохновение в любви, - назидательно говорил дядя Миша, - а любовь и секс это так близко, что для меня близорукого что-то всё рябит перед глазами и сливается в одно, - дядя Миша снял свои золочёные очки и выразительно похлопал глазами, изображая тщетную попытку что-то разглядеть, вытягивая шею и прищуриваясь.
Гарик снова рассмеялся.
Он не собирался ложиться с дядей Мишей в постель. Он намеревался извлечь из этого экземпляра как можно больше пользы для своей блистательной карьеры одним лишь своим талантом. Да, он действительно чувствовал себя талантливым и верил в свой талант - сам понимал, что, возможно, безосновательно, но это не умаляло его веры, даже, может быть, наоборот.
Предназначение... О! Гарик чувствовал, что способен оставить на сырой глине этого столетия волнующий оттиск своей противоречивой души, оттиск, который потом затвердеет, выгорит на солнце и для чутких трепетных пальцев, прикасающихся к его горячей шероховатой поверхности, будет хранить лёгкий, неуловимый аромат его личности. А дядя Миша был трамплин, ключик от заветной двери и следовательно был обречён на гариково неустанное внимание.
Гарик улыбался ему, подыгрывал, соглашался на самые нелепые предложения относительно участия в шоу-бизнесе, потому что ему нравилось в этой студии всё: пыльная аппаратура, беспорядочное нагромождение предметов, которые хранили многозначительное молчание. Здесь мироздание, вообще все отвлечённые и возвышенные предметы становились ближе и понятнее любых бытовых реалий, понятнее очереди в магазине.
- А может хоть ты утешишь своего босса, бездельник? - дядя Миша хлопнул по заднице проходившего мимо мальчишку - он вообще без особых церемоний тискал своих питомцев за мягкие места, - Ты ещё ничего не сломал из аппаратуры? Ох выгоню я тебя, ох выгоню...
- За что, дядь Миш? Я ж хороший, я юное дарование, меня нужно поддерживать, - лучезарно улыбнулся мальчишка, - Конечно я не лучший осветитель, так я и не претендую, я не волшебник, я только учусь!
- Иди уж!
Мальчишка подмигнул Гарику и пошёл своей дорогой - мелкий мальчишка с канареечной жёлтой чёлкой, в ядовито-зелёных джинсах и пёстрой рубашке, узлом завязанной на животе. В ухе его болталась серьга, глаза опасно блестели.
- Твой... миньон? - усмехнулся Гарик.
- Какой там! Так под ногами болтается! Учится в театральном училище на первом курсе и у меня осветителем перебивается.
- А почему осветителем? Ты что - не можешь предложить ему ничего более близкого к его специальности?
- Этот мальчик никогда не сделает карьеру, у него слишком много комплексов... Ну ты-то должен понимать... - и дядя Миша на мгновение сделался тем жёстким и наглым типом, который так импонировал Гарику. Гарик любил силу, ему нравились великолепные хищники, как... Магаданский, как Каледин.
При мысли о Каледине земля загорелась у Гарика под ногами - а вдруг Каледин ещё там? Дождался Шершунова и они сидят там внизу, в гостиной...
Когда-то Каледин был для Гарика воплощением порока, олицетворением всей сладостной мерзости, какую только может откопать в себе человек. То, чего раньше Гарик не ценил и не понимал и то, что теперь составляло его жизнь - всеразличные способы получения наслаждения - это был Каледин.
И вот - Каледина не стало. Всё то, что составляло его сущность, ушло куда-то, как вода уходит в песок. Непонятно. Страшно. Волнующе. Гарик чувствовал себя так, как наверное чувствовали себя Апостолы, узревшие в Фаворском свете преображённого Христа.
- Ладно, засиделся я у тебя, - вздохнул Гарик, ещё раз оглядывая помещение студии с низеньким потолком и затянутыми по периметру чёрной тканью стенами - электрический свет делал здесь всё по особенному ярким до рези в глазах и каким-то нереальным, как во сне, - Так как же насчёт моего предложения? Мы договорились?
Гарик цепким взглядом впился в глаза дяди Миши и улыбка его при этом сделалась холодной и жёсткой.
- Ну да, договорились, - покивал дядя Миша, - Ты там набросай чего-нибудь, чтоб почитать можно было, - он неопределённо помахал рукой в воздухе, - тогда будет видно...
Он явно не воспринимал Гарика всерьёз. Гарика это злило.
- Так ты не забывай, что я готов вкладывать в проект деньги, - мстительно напомнил он.
- Конечно! - мило улыбнулся дядя Миша.
Глаза их встретились, они смотрели друг на друга с взаимной неприязнью.
Они оба изображали любезность. Дядя Миша делал вид, что не раскусил гарикова намерения использовать его. Он притворялся для того, чтобы, играя под дурачка, самому использовать Гарика. Гарик тоже изображал из себя дурачка, стараясь обратить все поползновения дяди Миши в шутку.
Гарик поднялся, посмотрел сверху вниз на дядю Мишу, наклонился и с улыбкой приблизил свои губы к его губам. Затем он рассмеялся и ушёл, помахав дяде Мише от порога ручкой.
- Ну как он тебе? Что ты думаешь по его поводу?
Дядя Миша усмехнулся плешивому, низкорослому типу с жиденькой, светлой бородкой.
- Мальчик, трогательный в своей неопределённости, - снисходительно ответил тот, подходя и садясь на Гариково место, - Очевидно считает себя гениальным?
- Вне всякого сомнения! Очаровательная шлюшка... И удачливая... - дядя Миша зловеще улыбался каким-то своим мыслям.
- Что, возьмешься помогать очередному... юному дарованию?
- Возьмусь...
Дядя Миша блаженно откинулся в кресле, закинув руки за голову.
- Он будет настаивать... а я не чувствую в себе сил отказать ему в чем бы то ни было.
И он тяжко и сладостно вздохнул.
Мимо проскользнул уже знакомый осветитель.
- До свиданья, дядь Миш!
- Прощай, бездельник! - дядя Миша залихватски хлопнул его по заднице.
Мальчишка хихикнул и вылетел на улицу быстрее пули. Там он узрел садящегося в машину Гарика.
- Слушай, не сочти за дерзость, - он схватил Гарика за руку, - подбрось до метро! А?
Гарик был полон своими мыслями.
- Садись.
Они уселись на заднем сидении.
Мальчишка абсолютно не смущался тем, что Гарик откровенно разглядывает его.
- Как зовут?
- ВЕНИАМИН!
- Ух ты какой гордый! - Гарик удивлённо поднял бровь. К своему удивлению он ощутил в себе некое отеческое размягчение сердца при взгляде на этого мальчишку. По сравнению с ним он почувствовал себя взрослым и умным. Это чувство ему понравилось.
- Да никакой ты не Вениамин. Просто Веник.
- Что это за унизительная кличка? - изобразил обиду Веник.
- Веник-Веник! - непреклонно заявил Гарик.
- А ты сам-то кто? Гарик! И нечего дразниться! - торжествующе провозгласил мальчишка и показал ему язык.
У Веника были преувеличенно театральные манеры, патетические жесты, безумная мимика. Он весь был как одушевлённый пластилин, способный изобразить что угодно.
- Подслушивал? - уличил его Гарик.
- Случайно слышал! - горячо запротестовал юный осветитель, - А вот и метро, спасибо, до свиданья.
Дисциплинированный Ромочка уже тормозил.
Гарику почему-то жаль стало расставаться с этим забавным экземпляром.
- А может я тебя уж прямо до дома подброшу? Ты где живёшь-то?
- На Таганке, за Птичьим рынком. А ты чрезвычайно любезен!
- Вот и цени мою любезность.
Они покатили по центру.
В середине девяностых центр Москвы выглядел так, будто он весь был предназначен на снос, теперь многое преобразилось, город оживал, однако Веник жил в о-очень старом доме.
- Так ещё живут?!
Бесцеремонный этот возглас вырвался у Гарика невольно при виде стоящей посреди пыльного, засаженного чахлой зеленью двора, трёхэтажной развалюхи с отбитыми карнизами, колоннами и амурчиками.
- Как видишь.
Веник улыбнулся ему натянуто и торопливо вышел из машины, зацепившись рукавом за дверцу.
Гарик вышел следом за ним.
- Ты конечно извини, но это настоящий бомжатник. Вода-то хоть есть?
- Есть, - неохотно ответил Веник, - Ну всё, спасибо, что подвёз...
- А в гости не пригласишь? - без особого смущения вопросил Гарик.
Веник взглянул ему в глаза и расплылся в улыбке - хорошее настроение снова вернулось к нему.
- Ну пойдём, если не боишься. Завещание-то у тебя есть?
- Что - так страшно, так опасно? - театрально ужаснулся Гарик.
- Сам чёрт ногу сломит! - значительно округляя глаза, поведал Веник.
Они посмотрели друг на друга и улыбнулись... Чему-то, что открывалось там... за стенами этого дома, за порогом, за облезлой дверью... Что-то непередаваемое словами, и даже неоформленное в образ. Что только чувствовалось душой. Как будто... приключение, какое бывает только у героев фантастических книг.
Ромочка достал заранее запасенный новый русский детектив и тут же погрузился в чтение (знать детектив был интересный).
Когда над спящим городом занималась заря, Гарик ехал домой. Выпитая с Веником водка уже не будоражила кровь, он был трезв и сознание его было ясно как сверкающий на солнце хрусталь.
В этот час, когда сон смеживал очи последних ночных гуляк, его сердце стучало в удвоенном ритме и горячо пульсировало в голове.
Он помнил. Где бы ни был и что бы ни делал сегодня, он помнил запах ладана и глядящие сквозь него бесстрастные темно-карие глаза. Ни важный разговор с дядей Мишей ни пьянка и дикие бредовые фантазии у Веника не смогли изгнать из чувств его впечатление от этой утренней встречи.
Теперь уже и нечем было изгонять. Гарик ехал меж темных, тонущих в предутренней дымке зданий, и думал о том, что именно должен чувствовать сейчас? И должен ли он чувствовать то, что чувствует? И должен ли он ехать в тот дом вообще...
Он чувствовал себя сейчас совсем не так... как-то совсем не так, как раньше. Теперь ему казалось, что слишком много он придумал, присочинил к реально произошедшим с ним событиям.
- Ты знаешь, Веник, мне страшно...
За окнами убогой комнатушки с облезлыми стенами сгущались сумерки.
Они сидели на застланном покрывалом матрасе, перед ними на дощатом облупленном полу стояла бутылка водки, лежали на куске сверкающей позолотой оберточной бумаги бутерброды с колбасой. Несколько часов пролетели как одно мгновение. И за эти несколько часов они придумали почти до мельчайших подробностей великолепное и красочное (так по крайней мере казалось им самим) шоу. Все получилось как-то само собой и начиналось просто как игра, не собирался Гарик доверять первому встречному, занимавшие его фантазии, которые были для него в действительности очень драгоценны, но не смог удержаться, потому как что-то подсказало ему вдруг, что его поймут. И даже, возможно, поддержат. Гарик был словом, Веник был действием, это был естественный способ самовыражения для обоих. Для Веника все было игрой, он тут же принялся что-то изображать, в его голове мгновенно создавались образы, и он, как колдун, из ничего дарил фантомам плоть в реальности.
Потом они просто говорили что называется "за жизнь", стараясь рассказать друг другу как можно больше о себе, чувствуя, неожиданную потребность в этом, и смотрели друг на друга с мистическим страхом, когда оказывалось, что во многом они похожи.
- Чего ты боишься?
- Я сегодня увидел человека, которого не видел много-много лет... Увидел неожиданно... я был так не готов к этому... Он стал... священником... О-ох, меня начинает тошнить...
- А кем он был раньше?
- Он был убийцей... и садистом... И он...
- Он что-то сделал тебе?..
- Он... да, наверное. Он сделал из меня то, что я есть... Я постоянно думал о нем. Все эти годы. А зачем? Почему я не мог забыть или хотя бы не придавать этому такого значения? Так смешно. Особенно смешно после того, как я увидел его в рясе.
- Видимо он раскаялся.
- В чем?
- Во всем.
- Это недостойно его. Я буду презирать себя за то, что столько думал и так ненавидел человека, который стал монахом!
- Почему? Ты должен бы...
- Ха-ха! Может быть, порадоваться за него?! И может быть самому посыпать голову пеплом?! Да иди ты к черту! Я не собираюсь верить в то, что он сотворил с собой!
Было пыльно. Пахло духами и гримом. На стульях и дверцах шкафа кучами громоздилась одежда.
- Веник, я останусь здесь с тобой... Притащу еще матрас и постелю его в противоположном углу...
- Угу... И ночью будут бегать по тебе тараканы. Ты слышишь как шуршит все кругом?.. Как шевелятся обои и афиши?.. Это полчища тараканов бродят по стенам. Когда дом затихает, они выходят на охоту. Ты видел местных тараканов? О! Пойдем на кухню, я покажу тебе банку, что поставили жильцы для ловли этих милых животных. Трехлитровая банка с приманкой, Гарик, с намазанными маслом краями. За ночь она на три четверти набивается тараканами. Утром эту шевелящуюся массу Зоя Николаевна уносит... Я не знаю куда. Не интересовался.
- Веник... давай я тебе денег дам, снимешь хорошую квартиру.
- Нет, не надо. Я сам. Я уже сделал много, я уехал из своей сраной Пензы, я поступил в Щукинское... Это все, - широкий жест рукой, - временно. Я знаю, что должен пережить трудности и добиться всего сам... Может быть просто из суеверных соображений. У меня есть мечта, Гарик. Как не дебильно это звучит, но это так. Мечта детства... ради которой я...
Гарик молча смотрел на дно граненого стакана.
- Я хочу стать актером, добиться популярности и... я хочу в Париж.
Это звучало так... Наивно, искренне и смешно. Гарик усмехнулся и допил оставшийся в стакане глоток. Он хотел сказать: "И всего то!", но не сказал, потому что шевельнулось в душе его что-то очень похожее на зависть.
- А я не буду как ты вкалывать в поте лица и жевать тухлую колбасу. Знаешь, почему?.. Потому и затем, Веник, что трудом праведным никогда и никто еще не добивался исполнения своих мечт. Деньги тянутся к деньгам, и слава, и успех тянутся к деньгам. Я стану компаньоном этого старого педераста, а потом выкуплю его шарагу. И будет все так, чтобы мы, ты и я, смогли исполнить наши мечты.
- А какая у тебя мечта?
- А вот такая она и есть.
Потом они просто долго сидели в темноте, слушая шорохи и скрипы старого дома, и каждый думал о своем, а когда они прощались в дверях Гарик сказал:
- Ты знаешь, о том, что мы тут с тобой насочиняли сегодня... Я напишу, потом дам тебе почитать. Оценишь, лады?
Веник кивнул.
К утру он стал каким-то бледным, осунувшимся и лохматым. Краски жизни потускнели в нем, и он как-то слился с окружающей обстановкой - с облезлыми стенами и тошнотворно сладким запахом из подвала.
Волшебство этой ночи развеялось.
"Неужели и я так выгляжу?" - подумал Гарик.
И еще он подумал: " Ненавижу утро".
В который уж раз.
Дом был погружен во тьму и тишину. Мокрый гравий хрустел под ногами, тускло блестели в холодном утреннем свете листья деревьев. Присутствия дьявола не ощущалось, и потому Гарику сразу захотелось спать.
Чувствуя себя разбитым и усталым до невероятности, он прошел по спящему дому, ступая мягко и стараясь быть как можно менее заметным. Он едва не вскрикнул от неожиданности, когда что-то вдруг коснулось его ноги.
Гарик обернулся и увидел Нюму.
Одетый в голубую с паровозиками байковую пижамку мальчик смотрел сурово, еще большей суровости придавал ему зажатый в ручке пистолет.
- Не двигайся, а то застрелю. Руки вверх!
Гарик покорно поднял руки вверх.
- Ты злобный и жестокий бандит? - осведомился он.
Нюма серьезно кивнул.
- Я ограбил банк!
- Ух ты! Вот это здорово! И какой же банк ты ограбил?
Нюма неопределенно махнул куда-то в сторону.
- Там!
- А зачем ты хочешь меня убить?
- Я хочу, чтобы ты помог мне тащить награбленное. Оно тяжелое.
- Обязательно сейчас? Может быть позже?
- Ты дурак! Если награбленное не спрятать хорошенько, его найдет папа. Я хранил его в своей комнате под кроватью, но это ненадежное место!
Нюма решительно взял Гарика за руку и поволок за собой. Пришлось подчиниться грубой силе.
Награбленное лежало в кабине любимой желтой машины, той, что с синей лампочкой на крыше. Это оказался небольшой черный дипломат.
- И что там? - с любопытством спросил Гарик.
- Деньги.
- Покажешь?
- Нет.
- А почему?
- Потому что у тебя загорятся глазки.
Гарик засмеялся.
- Обещаю тебе, что не загорятся...
Взгляд самый скептический.
- ...а то не помогу тебе тащить... и расскажу все милиционерам... папе расскажу... дяде Жене расскажу.
Тяжелое сопение.
- Ладно. Так и быть... Ты близко не подходи, посмотришь издалека.
- Идет.
В дипломате оказались запечатанные пачки сто долларовых купюр.
Когда они несли дипломат к стенному шкафу, то проходили как раз мимо шершуновского кабинета, и Гарик увидел свет, пробивающийся из-под двери и услышал приглушенные голоса.
"Вот так, - подумал он, - никуда он не уехал. Он здесь. Остался. Здравствуйте, я ваша тетя, я буду у вас жить."
Волною накатила тоска, и прятать Нюмины деньги уже не хотелось, и не хотелось ничего.
"А не зайти ли?"
"А какого черта я буду там делать?"
Поставив чемодан в избранный Нюмой шкаф и завалив его коробками, Гарик отвел ребенка в постель, где тот уснул почти мгновенно, утомленный тяжелой, но хорошо выполненной работой, предварительно положив пистолет под подушку.
Женечка не был рад его приходу, впрочем, на обратное Михаил Игнатьевич и не рассчитывал. И не хотел. Потому что его теперь звали отец Митрофан, он был монахом, и он действительно был уже совсем другим человеком. Во что Женечка - по всему было видно - не верил.
Не верил и держался настороженно.
А отец Митрофан и сам не мог бы внятно объяснить, зачем он приехал. Он не преследовал никакой цели, просто вдруг однажды утром понял, что ему НАДО приехать, что ему просто необходимо приехать. А зачем...
Зачем он понял еще до того, как переступил порог, когда увидел выходящего из дома юношу, с которым едва не столкнулся. Он узнал его сразу же и понял, что и тот узнал его, несмотря на то, что он так переменился.