Аннотация: Почему критики никогда не любили российский хоррор, глубинная связь первых авторских российских новелл в этом жанре с их западными аналогами, классификация и виды неспокойных мертвецов.
Ю. А. Долгих (Санкт-Петербург)
"ХОДЯЧИЕ" МЕРТВЕЦЫ РУССКОМ СТРАШНОМ ПОВЕСТВОВАНИИ 1810-1840-х гг.
В русском фольклоре бытуют поверья о "ходячих" мертвецах. Это условное название для обозначения низших мифологических персонажей, которые возвращаются из своих могил для того, чтобы посетить живых, обычно с враждебной целью.
В нашем случае речь пойдет о мотиве возвращения мертвеца в мир живых как о сюжетообразующем компоненте. И хотя фольклорные мотивы часто проступают сквозь литературный текст (например, отголоски малороссийских преданий в произведениях О. М. Сомова, Н. В. Гоголя, А. А. Погорельского), или могут иметь важное смысловое значение в сюжете (через, например, вставной рассказ о древнем поверье, после которого начинают развиваться мистические события), мы обнаруживаем в них сочетание русских народных мотивов и западной романтической традиции. И все же необходимо упомянуть о некоторых мотивах народных поверий, которые явно реализуются в сюжетах русской литературы.
Во-первых, это мотив "хождения к своим", как его обозначила Л. Н. Виноградова : объектом действий демонологического персонажа выступает близкий ему при жизни человек.
Во-вторых, необходимо вспомнить мотив "двоедушия", то есть представления о сосуществовании человеческой и демонической душ в одном теле. С ним же тесно связано поверье о мертвых колдунах, согласно которому нечистая сила поднимает покойного чернокнижника из гроба.
В-третьих, вспомним также условное разделение на тех, кто приходит наяву и тех, кто снится. В фольклористическом исследовании Ж. В. Корминой и С. А. Штыркова высказано предположение, что в народном представлении те, кто приходит во сне, не представляет угрозы, и общение с покойным, таким образом, мыслится в естественном порядке вещей. В отношении литературных сюжетов такое разделение провести практически невозможно. На первый взгляд, сюжетов о мертвецах, являющихся во сне, достаточно. Покойники здесь, как правило, имеют намерение предостеречь или попросить о чем-то, и в этом случае мы отчасти наблюдаем сходство с фольклорной традицией. Однако в случае с литературными сюжетами грань сна и реальности может смещаться: читатель, так же как и герой, не знает, приснился ему покойник или явился наяву, действительно ли имело место инфернальное явление или это был плод расстроенного воображения или болезни героя . При этом, рассматривая различные варианты литературных сюжетов о возвращающихся с того света мертвецах, мы узнаем известные фольклорные мотивы. Благодаря художественному вымыслу они становятся ярче и используются для нагнетания атмосферы ужаса в литературном произведении.
"Ужас" персонифицируется в образах оживших мертвецов. Это может быть встреча с умершей возлюбленной - и в этом случае страх перед смертью тесно связан с романтической идеей любви за гробом. Или, напротив, натуралистическое описание восставшего из могилы мертвеца - чудовища, стремящегося увести за собой живого. В этом случае нельзя не вспомнить Бюргерову "Ленору", послужившую поводом к известной литературной полемике и положившую начало к копированию сюжета о встрече с мертвым женихом в разных вариантах. "Людмила" (1808) и "Светлана" (1813) Жуковского с одной стороны и "Наташа" (1814), "Ольга" (1816) Катенина с другой не только ставили вопрос о художественных задачах русской литературы, но и открыли путь мертвому жениху в мир отечественных баллад и повестей. Немалую роль сыграла здесь и сама "Людмила" Жуковского, по которой была написана и поставлена пьеса (1830), вызвавшая возмущенный отклик Белинского: "...у нас из нее сделали драму... Драму из балладысмертвецомикладбищем!..ПриплелитутОтечественную войну 1812 года, Смоленск, измену, заставили ломатьсяикривлятьсякакую-тоневестускрепконамазаннымбелиламилицом,ажениха-мертвецазаставили,при свистеветра,вызыватьеевокностихамибаллады,которая когда-то тешила детей". О неослабевающем внимании к бюргеровскому сюжету свидетельствуют многочисленные переложения мотивов о встрече с мертвым женихом в русской литературе. Так, баллада "Клятва" , датированная 1818 г., но появившаяся на страницах "Новостей литературы" в 1824 г., копирует не только имя первой русской "Леноры" (Людмила), но и повторяет известную схему: невеста провожает жениха на войну, тоскует, и последующая встреча с ним несет ей смерть. Однако здесь причина возвращения мертвеца вынесена в заглавие: прежде чем разлучиться, жених и невеста дают клятву явиться друг другу, если один из них умрет. Интересно, что данное при жизни обещание не окрашивает встречу в светлые тона, как это происходит в катенинской "Наташе". Там героиня, встретившись с женихом во сне, умирает "к жизни с милым" в молитве. Герой "Клятвы" предстает в мрачном образе умершего воина, у которого из раны сочится кровь, а глаза, как и подобает усопшему, закрыты. Людмила издает вопль и умирает. Столь же мрачно описан умерший казак из баллады П. Ершова "Сибирский казак" (1835) :
Он вошел. Страшен вид!
Весь он кровью покрыт,
Страшно впали померкшия очи;
Кости в кожу вдались,
И уста запеклись,
Мрачен взор: он мрачней темной ночи!
Здесь снова действует мотив клятвы: отправляясь на войну, муж дает своей жене слово вернуться назад. Однако в отличие от многих аналогичных сюжетов возвращение мертвеца уже с самого его появления не оставляет героине светлых надежд. Казачка обреченно покоряется своей доле, следуя за мужем, который в пути намекает ей, куда именно они едут. Смерть казачки напоминает инфернальные мучения: очутившись одна в "горящей степи", она падает "на жгучий песок" и, задыхаясь, умирает.
Смерть без надежды на вечную жизнь, на встречу за гробом мы встречаем также в балладе И. Петрова "Услад" (1826), которая, кстати, в первой своей части практически копирует "Светлану" Жуковского . Однако вторая часть посвящена описанию мучений героини, которую до конца жизни преследует "окровавленная тень". Героиня жаждет смерти как избавления от кошмара, но в финале автор не оставляет и этой надежды: "жизнь утратила она и блаженство рая". Воспроизведение мотивов Жуковского мы наблюдаем также в балладе Н. Скородумова "Сон" (1826): после описания страшного сна героини ("Ах! пропала я навек! / Он мертвец - не человек!") и развязки (неожиданного письма от жениха), автор добавляет от себя комментарий:
Что же сон сей предвещал?
Кто бы скоро отгадал?
Лизе друга; а в журнал -
Вдруг балладу - мадригал.
В следующем десятилетии автор, подписавшийся Александром Боде, отдельным изданием выпустил "Милану" с подзаголовком "Старые погудки на новый лад", объясняя свою мотивацию в шутливом предисловии: "На Людмилу появились критики и антикритики: творец оной <...> сотворил еще Ленору. <...> Вот и мне вздумалось написать свою Милану". Очевидно, что пародии и аллюзии на легко узнаваемый сюжет свидетельствует о том, что портрет зловещего мертвеца, желающего забрать жизнь своей нареченной, прочно занял свою нишу среди мистических картин русской литературы. В этом же ряду можно упомянуть травестию русской "Леноры" в повести Софии М. "Жених-мертвец" , страшный сон о мертвом женихе в повести "Красный всадник" или водевиль - пародию на сюжет И. Вашингтона о женихе-призраке.
Вместе с тем, наряду с сюжетами, где встреча с мертвецом представляется героине в виде воплощенного кошмара, есть и те, где, несмотря на мрачное описание этой встречи, героиня жаждет смерти с возлюбленным. Таковы баллады М. Загорского "Лиза" (1820), "Привидение" Г.Кругликова (1820), "Мальвина" В. Тило (1821), "Эдвин и Клара" П. А. (1821). Здесь мы отходим от схемы "Леноры" к кульминационному мотиву самой встречи с умершим. В 1823 г. публикуется переведенная из Кернера В. Тило "Арфа" , где повествуется о незримой умершей жене, играющей на арфе, о странной тоске и о мучительном ожидании героя воссоединения с ней. Ожидание встречи с мертвой возлюбленной и логичное ее завершение смертью мы видим в новелле об Изидоре и Анюте А. Погорельского (1828), балладах "Алонзо" (1831) В. А. Жуковского, в "Озере мертвой невесты" (1831) И. Козлова, повести О. И. Сенковского "Любовь и смерть" (1831), повести "Привидение на кладбище" (1845) и многих других. Такие сюжеты можно условно назвать сюжетами о влюбленных мертвецах.
Стоит отметить, что часто встреча с умершим происходит в реалистичном сне. Мотив сна, с одной стороны, выводит встречу с мертвецом из категории сверхъестественного, получая рациональное объяснение, с другой - предоставляет выбор либо присоединиться к мертвому, либо жить дальше, проснувшись. Таков, например, вариант сюжета "Сироты" Подолинского, где умерший брат утешает во сне сестру, или сюжет Ивана Козлова в балладе "Сон невесты" (1824) - там явившийся во сне мертвый жених просит невесту "не лить слез". Семантическое укрепление границы между миром живых и мертвых выражается в том, что мертвец здесь не претендует на мир живых:
Но - прости... уже алеет
Вам румяная заря,
Ветерок уж ранний веет,
Веет он не для меня!
Этот вариант отчасти роднит его с вариантами сюжетов, где мертвый предстает живому в призрачном видении, отнюдь не желая его смерти. В основном мотивы его появления сводятся к прижизненным обязательствам, не дающим ему упокоиться. В ряде новелл "Двойник, или Мои вечера в Малороссии" А. Погорельского (1828) неоднократно звучит тема обращения мертвеца с посланием к живым. Это новелла о Турботе и его умершем друге, укоряющим товарища в беспутной жизни; рассказ об убитой жене трактирщика, которая просит найти ее останки и наказать убийцу; с той же просьбой к своему товарищу обращается мертвец из новеллы о двух путешественниках. Наконец, пересказ анекдота Штиллинга об умершем профессоре, который просил заплатить его прижизненные долги, выводит встречу с мертвецом из мистического плана в травестийно-бытовой. При этом сохраняется установка на достоверность происходящих мистических событий.
В новелле о двух путешественниках мы видим мотив, который встречается неоднократно в русской литературе: призрак умершего является живому, чтобы сообщить о своей смерти. Этот мотив как идейно-сюжетный мы наблюдаем в анонимной повести "Вестник смерти" (1820), в балладе И. Козлова "Ночной ездок" (1828), в новелле М. Загоскина "Две невестки" (1834).
Другой мотив, связанный с ним, и порой становящийся его продолжением - мотив возмездия. У Погорельского умерший товарищ просит своего друга не только предать его останки земле, но и отмстить за свою смерть. Кажется, что в фантастическом повествовании месть мыслится как естественная и вполне объяснимая причина для вторжения мертвеца в мир живых. Мы рассматривали тексты, где для этого мертвец обращается за помощью к герою, не являясь его антиподом. Но существуют тексты, в которых появление мертвеца несет возмездие преступнику. Тогда призрак мертвеца (или "тень", как часто его именуют) фактически олицетворяет собой совесть убийцы. Так, в балладе В. Жуковского "Алина и Альсим" (1814) убитая из ревности супруга преследует своего убийцу-мужа. Схожий сюжет мы наблюдаем в балладе "Убийца", напечатанной в "Майском листке" (1824): убийцу преследует тень убитой им жены и, в конце концов, доводит его до самоубийства. В переведенной В. Тило новелле "Привидение" смерть молодой жены явилась итогом нравственного преступления героя; ее призрак приходит к нему каждую ночь, а юноша постепенно теряет жизнь. Таким образом, явившийся призрак умершего провоцирует осознание героем своего преступления. Страх перед явившимся посланцем с того света переходит в муки совести, выдержать которые убийца не в силах - сама мысль о совершенном злодеянии становится карой. Такое развитие сюжета мы наблюдаем в балладе И. И. Козлова "Венгерский лес" (1826), в "Пиковой даме" А. С. Пушкина (1834), в "Насмешке мертвеца" В. Ф. Одоевского (1838). Здесь стоит отметить, что облик и действия призрака могут быть изображены как "тень", или иметь вполне реалистичное описание (вспомним шарканье туфель мертвой графини у Пушкина или холодные капли воды, падающие с лица покойника у Одоевского). Однако в отличие от сюжетов с мертвецами, восстающими из гроба, физическое появление покойников в сюжетах с морализаторским оттенком ставится под сомнение: действительно ли это призраки, или плоды расстроенного воображения героя. Их появление призвано сподвигнуть героя к каким-то действиям, будь то исправление его собственной жизни, или помощь тому, чья душа не может упокоиться из-за невыполненных обязательств. Кажется очевидным, что, помимо встречи с мертвым как необходимого этапа развития сюжета, важным акцентом здесь выступает результат этой встречи (выполнение просьбы призрака / смерть или исправление героя).
Еще более ярко установка на результат проявляется в сюжетах о мнимых покойниках, где мотив сверхъестественного заранее поставлен в подчинение морализаторскому аспекту - будь это намеки автора на недостоверность происходящих событий в начале повествования, или прозаическое объяснение в конце. Таков, например, сюжет о неверной жене, которую мнимый мертвец пытается наставить на путь истинный. В повести "Я умер, я не умер" (1820) якобы умерший муж испытывает верность своей супруги, следует за ней по пятам и, в зависимости от того, скорбит она, или пытается развеселиться, напоминает о себе. В повести В. Панаева "Приключение в маскараде" (1820) роль умершего мужа примеряет на себя его друг, который пытается перевоспитать легкомысленную вдову. Интригу как ключевой мотив сюжетов о мнимых мертвецах условно можно разделить на три вида, исходя из цели, в которой она заключается.
Первая цель, которую мы сейчас рассмотрели - нравственная, заключающаяся в воззвании к совести героя. Вторая - в том, чтобы напугать героя (розыгрыш ради шутки, или усмирение чрезмерной похвальбы героя). Третья - получение конкретной выгоды с помощью маскарада. Пока остановимся на умышленном маскараде. Как уже было сказано, есть сюжеты, в которых основной целью выхода на арену мертвеца является испуг героя. Наиболее частая последовательность этапов такого сюжета выглядит следующим образом: герой храбрится; идет ночевать в "нехорошее" место; пугается появившегося там мертвеца; узнает, что это был розыгрыш. Так выглядит сюжет анонимной повести "Ужасная ночь" (1822), где спесь героя подстрекает хозяев дома нарядиться мертвецами и ворваться ночью в его комнату. Аналогично выглядит сюжет повести "Проигранный заклад" (1825). В обоих случаях храбрые герои, отправляясь ночевать в комнату с привидениями, предварительно вооружаются. В повести В. Ф. Одоевского "Привидение" (1838) приводится вариант трагической развязки этого сюжета: герой стреляет из пистолета в посетивших его "привидений" и убивает переодетую графиню. Впрочем, рассказчик оставляет еще один вариант развязки: графиня якобы жива до сих пор, а в ту ночь действительно приходило привидение. С такой же целью - напугать храбрящихся героев, - приходит ночью героиня повести Шарля Нодье "Иньеса де ла Сьеррас" (1837). Оригинальным вариантом этого сюжета выглядит повесть М. Загоскина "Белое привидение" : герой с самого начала подозревает, что призрак садовника-самоубийцы - маскарад племянника хозяина дома и отправляется ночевать в "нехорошую" комнату с целью разоблачения. Далее автор диаметрально меняет ситуацию: герой сам переодевается призраком садовника и пугает первого мертвеца.
Бытовая развязка таких сюжетов разрушает атмосферу страха, необходимую для того, чтобы события с самого начала выглядели правдоподобно. Вставной рассказ о "нехорошем" месте выполняет функцию исходных условий: читатель узнает, с чем именно предстоит столкнуться герою.
Таким образом, появление мертвеца предваряется внесением мистического ожидания: читатель и герой ждут появления призрака. Вставной рассказ о "ходячем мертвеце" функционально реализуется в сюжетах о мнимых мертвецах, где интрига направлена на получение какой-либо выгоды. Наиболее часто встречающаяся ситуация - несколько претендентов на руку невесты; один из них разыгрывает спектакль с мертвецом, чтобы напугать и устранить соперников, либо воздействовать на непреклонного отца невесты (см.: повести В. Ирвинга "Кухня в трактире или Жених-мертвец" (1825) и "Безголовый мертвец" (1826), анонимная повесть "Привидения" (1825), "Вильгельмина, или Побежденный предрассудок" (1825), повесть Софии М** "Жених-мертвец" (1831), "Приказ с того света" О. Сомова (1827)). Другая причина притвориться мертвецом - сокрытие своего проступка для отвода подозрений. Так, в рассказе "Неизъяснимое происшествие" (1823) свидетель убийства пишет священнику записку от лица мертвеца, где называет имена преступников. Но более часто встречающийся вариант - сами преступники переодеваются мертвецами, чтобы напугать окружающих и таким образом скрыть улики ("Колдун-мертвец-убийца" (1832), "Дух" (1833), "Привидение" (1838), "Беспокойный покойник" Вечера на кладбище. Соч. Х. (С. М. Любецкий). М., 1837. 95 (1837) С. М. Любецкого и др.).
Все эти сюжеты ставят в центр повествования интригу с переодетым мертвецом, который, по сути, является главным героем. Несколько по-иному выглядит ситуация, когда самого мертвеца нет, а герой его боится. В этом случае умышленная (целенаправленная) интрига отсутствует, проблема возникает из-за стечения обстоятельств. Здесь возможны два варианта: либо герой ожидает увидеть мертвеца, поэтому прозаическое объяснение происходящего просто не приходит ему в голову; либо он внезапно сталкивается с гробом или покойником и думает, что тот ожил.
Например, в повестях "Привидение" (1810) В. Жуковского и "Разбойничьем замке" (1825) Клаурена герой скорбит об умершей и легко принимает похожую на нее девушку за воскресшую покойницу. В другом случае герой становится жертвой своего воображения: в поэме "Привидение" (1824), анонимной повести "Черный бор" (1822), "Мертвеце" В. Никонова, "Сказке о мельнике колдуне..." (1843) Е. Алипанова герой готов увидеть ходячего мертвеца и верит, что он действительно с ним столкнулся. Черты анекдота приобретает ситуация с заживо погребенным, как это происходит в повести "Рейхмут фон Адохт" А. Г. Эленшлегера (1816) и "Веселом вечере" М. Вод-Рашкова (1824). В последнем случае встречу с мертвецом предваряет опять-таки "нехорошее место" (кладбище).
Кладбище как "нехорошее место" по умолчанию служит основанием для появления неупокоенного мертвеца, и по-явление героя здесь в прямом смысле олицетворяет сакральный переход границы между миром живых и миром мертвых. Поэтому выход мертвецов из могил становится закономерно ожидаемым сюжетным событием. Массовое "оживание" мертвецов на кладбище мы встречаем в "Сказке, подслушанной у дверей" (1831), балладе И. Козлова "Ночь родительской субботы" (1835), "Квитанции после смерти" (1825) В. Скотта, "Черепе могильщика" (1839) В. Олина, "Умерших колдунах или явлении мертвецов" А.М. Пуговошникова (1832) и других текстах, где это "оживание" является не просто мотивом, но необходимым этапом развития сюжета. Как только герой покидает привычное ему пространство и попадает в "нехорошее место", начинают развиваться события, основным аккордом кото-рых будет встреча героя с потусторонним . Ситуация, когда инициатором встречи с ожившими мертвецами является сам герой, не побоявшийся общения с загробным миром, и тем самым, по сути, совершающим святотатство (занятия колдовством, пренебрежение нравственно-христианскими законами, отсутствие осторожности при соприкосновении со сверхъестественным), на первый взгляд, напоминает схему проступок героя - возмездие. Однако в таких сюжетах морализаторский компонент, столь явно проступающий в сюжетах о призраках умерших, ослаблен или может вовсе отсутствовать. Как бы ни был тяжел с точки зрения нравственности проступок героя, последствия его оказываются страшнее. В центр повествования поставлен ужас перед ожившими мертвецами, ужас перед злом, противостоять которому человек сам бессилен.
Само упоминание того, что покойник вел нечестивую жизнь или занимался колдовством, служит достаточным основанием для его "хождения" по смерти. Такому мертвецу не нужна мотивация - он демоничен по самой своей сути. Наиболее яркий пример этому являет собой панночка из "Вия" (1835) Н. В. Гоголя, пьющая кровь по ночам у мирных жителей. Другой пример - баллада А. М. Пуговошникова, повествующая о том, как мертвые колдуны поднимаются из могил, чтобы идти в деревню и нападать на живых. Однако было бы некорректно выделять сюжеты о нечистых мертвецах только на основе мистической причины их посмертного пробуждения.
Еще одним важным мотивом, который позволяет выделять эту группу и отделять ее от сюжетов о призраках - мотив подмены. Если в сюжетах о призраках, являвшихся живым, личность покойного представляет собой самостоятельный характер, то в сюжетах о нечистых мертвецах акцент смещается на демоническую природу персонажа. Уже действует не сам покойный, а инфернальные силы в его обличье. В данном случае отношения героя и мертвеца будут иметь характер жертвы и губителя. В балладах В. Жуковского "Доника" (1831) и Кернера "Валлаида" (1831), в повести М. Загоскина "Концерт бесов" (1834), в "Встрече через 300 лет" (1839) и "Упыре" (1841) А. К. Толстого, в "Космораме" (1839) В. Ф. Одоевского, в "Пахоме Степанове" (1834) В. Гарпенко (В. Кюхельбекера), в новеллах С. М. Любецкого "Призрак или пурпуровый плащ" (1837) и "Свадебные похороны" (1837) явственно нагнетается атмосфера ужаса при внезапном раскрытии подмены, которому предшествуют уличения в "странном" поведении живого покойника. Н. Мельгунов, упомянув в своей повести чрезвычайное сходство героя с покойным, выносит вопрос в заглавие: "Кто же он?" (1831).
В фольклорных быличках этот мотив выражается в идее догадки: жертва посещений мертвеца понимает, что к ней ходит не близкий родственник, а нечистый в его обличье и принимает предохранительные меры. Это отличает сюжеты о нечистых мертвецах от сюжетов с влюбленными мертвецами, которые мы рассматривали выше - по сути, функция (не намерение) нечистого мертвеца сводится не к тому, чтобы забрать с собой жизнь своей суженной, а привнести ужас в художественное пространство текста самим своим присутствием. Таким образом, установка на сверхъестественную природу покойника становится необходимым смысловым компонентом, благодаря которому могут развиваться мистические события. Разумеется, выделенные на основе статистики 90 текстов четыре группы сюжетов по типам встречающихся в них демонологических персонажей очень условны и, кроме того, их мотивы могут проникать друг в друга.
Это связано отчасти еще с тем, популярные в начале XIX в. переводные повести и баллады привносят новые идеи для подражания и реминисценций. В периодической печати часто публикуются иностранные произведения без указания источника и автора; псевдонимы и литературные мистификации, скрытые литературные полемики с пародийным использованием известных сюжетов затрудняют ответ на вопрос, к чьей именно культурной традиции принадлежит тот или иной сюжет, но, попадая в русскую литературу, он отчасти становится ее достоянием. Так, автор "Писем на Кавказ", помещенных в "Сыне Отечества" в 1825 г., отзываясь о стихотворениях И. И. Козлова, замечает: "У него довольно собственных сил, чтобы превзойти советчиков, наводняющих Русскую Словесность прелестными ужасами" . По всей видимости, "сладкий ужас" западных готических романов оказался настолько привлекательным для русской публики, что, к тому времени, как для образованного читателя он стал архаичным жанром и предметом травестии , низовые авторы продолжали эксплуатировать легко узнаваемые сюжеты, переводя заново произведения или подражая им, в чем мы могли уже убедиться на примере многократных повторений схемы "Леноры".
Интерес русской публики XIX в. к "ходячим" мертвецам как популярным персонажам славянского фольклора дает возможность для различных модификаций сюжетов "страшного" повествования. С исследовательской точки зрения эти сюжеты заслуживают к себе внимания не только потому, что отражают некоторые области художественного сознания читающей аудитории позапрошлого столетия, но и потому, что дают возможность проследить дальнейшее развитие сюжетов в русской литературе и составить примерную картину того, какие персонажи могли оказаться продуктивными для перехода в литературу последующих времен.
Виноградова Л. Н. Народные представления о происхождении нечистой силы. // Славянский и балканский фольклор. Народная демонология. М., 2000. 85
Кормина Ж. В., Штырков С. А. Мир живых и мир мертвых: способы контактов (два варианта севернорусской традиции). // Восточнославянский этнолингвистический сборник. М., 2001
Вспомним также о художественном методе "двойной" трактовки, когда описываемые события получают в равной значимости как естественнонаучное, так и мистическое объяснение.
Вестник Европы. 1808. N 9. С. 41-49. 86
Там же. 1813. N 1, 2. С. 67-75
Сын Отечества. 1815. Ч. 21. С. 16-19.
Там же. 1816, Ч. 30. N 24. С. 186-192.
Зотов Р. М., Мундт Н. П. Людмила. Драма в 3-х отделениях, подражание немецкой "Lenore". СПб., 1830.
Отечественные Записки. 1842. Т. 25. N 12. С. 111-112.
Новости литературы. 1824. Т. 9, сентябрь. С. 129-132. 87
Библиотека для чтения. 1835. Т. 10. С. 19.
Благонамеренный. 1825. Ч. 30. N 25 и 26. С. 421-425.
Ср.: "Светлана": "На средине черный гроб; / И гласит протяжно поп: / "Буди взят могилой!". "Услад": "Что ж? - Пред нею черный гроб... / И гласит печально поп: / Будь над ним - прощенье!".
Благонамеренный. 1826. Ч. 33. N 5. С. 292-294. 88
Боде А. Милана: Русская баллада, или Старые погудки на новый
лад. СПб., 1834. С. 6.
Жених-мертвец: Повесть в стихах. Сочинение Софии М. М., 1831.
Виктор С*** Красный всадник. Быль XVII века. // Библиотека для чтения. 1837. N 20. С. 39-56.
Скриб О., Дюпен Л. Жених-мертвец, или Думал солгать, а сказал правду. СПб., 1834.
Вашингтон И. Кухня в трактире, или Жених-мертвец // Сын Отечества. СПб., 1825. Ч. 104. N 24. С.307-335. В этой повести началом к развертыванию интриги с мертвецом служит воспоминание барона о "Леноре" Бюргера.
Благонамеренный. 1820. Ч. 11. N 16. С. 257-261.
Новости литературы. 1820, Ч. 2, май. С. 167-174.
Благонамеренный. 1821. Ч. 15. N 13. С. 1-9. 89
Невский зритель. 1821. Ч. 5, март. С. 248-252.
Новости литературы. 1823. Кн. 6. N 49. С. 145-151.
Погорельский А. Сочинения и письма. СПб., 2010.
Жуковский В. А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л. 1959-1960. Т. 2. С. 180-181.
Козлов И. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1960. С. 216-217
Библиотека для чтения. 1834. Т. 2. С. 141-191
Привидение на кладбище. Кавказская быль: В двух частях. Соч. Н. Г....ля. М., 1845
Северные цветы на 1829 год. СПб., 1828. С. 51-57.
Козлов И. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1960. С. 83-84. 90
Там же. С. 84.
Погорельский А. Указ. соч.
Библиотека для чтения, составленная из повестей, анекдотов и других произведений изящной словесности. СПб., 1822. Кн. 5. С. 123-129
Козлов И. И. Указ. соч. С. 144-145.
См.: Вечер на Хопре // Библиотека для чтения. 1834. Т. 3. С. 149-159. 91
Жуковский В. А. Указ. соч. Т. 2. С. 53-59.
Майский листок 1824. Весенний подарок для любительниц и любителей отечественной поэзии. СПб., 1824. С. 23-27.
Лит. прибавления к Русскому инвалиду. 1831. N 7. С. 51-53.
Козлов И. И. Указ. соч. С. 112-123.
Библиотека для чтения. 1834. Т. 2. С. 109-140.
Одоевский В. Ф. Соч.: В 2 т. М., 1981. Т. 1. Русские ночи. Статьи. 92
Благонамеренный. 1820, Ч. 11. N 15. С. 147-155
Благонамеренный. 1820. Ч. 9. N 1. С. 3-20. 93
Библиотека для чтения, составленная из анекдотов, повестей и других произведений изящной словесности. 1822. Кн. 4. С. 137-151; Кн. 5. С. 34-50.
Новости литературы. 1825. Кн.13, август. С. 73-92.
Литературные прибавления к Русскому Инвалиду. 1838. N 40. С. 781-785.
Библиотека для чтения. 1837. Т. 24. С. 1-58.
Библиотека для чтения. 1834. Т. 3. С. 103-114. 94
Московский Телеграф. 1826. N 9. С. 116-142, 161-187.
Благонамеренный. 1825. Ч. 31. N 33, 34. С. 202-218.
Сын Отечества. 1825. Ч. 100. N 5. С. 3-36; N 6. С. 97-128; N 7. С. 209-263; N 8. С. 305-346.
Русская фантастическая проза эпохи романтизма (1820-1840 гг.). Л., 1990.
Новости литературы. СПб. 1824. Кн. 8, N 14. С. 17-21
Молва. М., 1832. Ч. 3. N 1. С. 2-4.
Молва. М., 1833. Ч. 6. N 102-107. С. 406-414, 418-420, 422-430.
Литературные прибавления к Русскому Инвалиду. 1838. N 9. С. 167-168.
Вестник Европы. 1810. Ч. 52. N 16. С. 249-262.
Сын Отечества. 1825. Ч. 99. N 1-2. С. 1-43, 151-158
Благонамеренный. 1824. Ч. 25. N 1. С. 36-41.
Библиотека для чтения, составленная из анекдотов, повестей и других произведений изящной словесности. 1822. N 1. С. 76-86.
Рассказы двинянина, или Отрывки из записок путешественника. Соч. Валерияна Никонова. СПб., 1827. Кн. 1
Сказка о мельнике колдуне, о двух жидках и о двух батраках. Соч. Е. Алипанова. СПб., 1843.
Вестник Европы. 1816. Ч. 86. N 8. С. 241-258
Благонамеренный. 1824. Ч. 26. N 8. С. 121-130.
Литературные прибавления к русскому инвалиду. 1831. N 71. С. 556-559.
Поверье о том, что, придя в полночь на кладбище, можно узнать, кто в этом году умрет, реализуется как сюжет также в драме: Мельник и дочь его, или Полночь на кладбище. Драма в 5-ти действиях. СПб., 1836.
Сын Отечества. 1825. Ч. 103. N 18. С. 99-138.
Рассказы на станции. Соч. В. Олина. СПб., 1839
Пуговошников А. М. Умершие колдуны, или Явление мертвецов. М., 1832.
Подробнее см.: Китанина Т. А. Материалы к указателю литературных сюжетов (сюжеты о соперниках и призраках) // Русская литература. 1999. N 3.
Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М.; Л. 1937-1952. Т. 2. Миргород. 1937.
Жуковский В. А. Указ. соч. Т. 2. С. 173-176.
Литературные прибавления к русскому инвалиду. 1831. N 96. С. 756-759.
См.: Вечер на Хопре // Библиотека для чтения. 1834.Т. 3. С. 129-146.
Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. М., 1969. Т. 2. Художественная проза.
Там же.
Отечественные записки. 1840. Т. 8. С. 34-81
Библиотека для чтения. 1834. Т. 5. С. 221-224.
Вечера на кладбище. Соч. Х. М., 1837
Там же.
Телескоп. 1831. Ч. 3. N 10. С. 164-187; N 11. С. 303-326; N 12. С. 446-459.
Сын Отечества. 1825. Ч. 99. N 3. С. 315.
См.: Вацуро В. Э. Готический роман в России. М., 2002