Наташка стояла в дверях и дурноватым голосом, пытаясь спародировать несравненную Татьяну Доронину, с придыханием декламировала:
- Театр! Вы любите театр? Любите ли вы его так, как люблю его я?
Кристина резко схватила ее за руку и с силой дернула, затаскивая в квартиру. Недовольно спросила, едва захлопнув за гостьей дверь:
- Ты в своем уме?! Устроила спектакль для соседей! Мало мне проблем без тебя.
Наташка отмахнулась:
- Ой, да какие там проблемы?! Кто про них теперь помнит? Столько лет прошло.
- Я помню, - серьезно ответила Кристина. - И лично для меня этого достаточно.
Прошла в маленькую комнату, всем своим видом приглашая гостью следовать за нею.
- Ну ладно, ладно, подумаешь, - примирительно заявила Наташка и уже не так громко и не с таким пафосом, а скорее, с долей неуверенности, вернулась к первоначальной теме: - Театр. Вы любите театр? Любите ли вы его так, как люблю его я?
- Нет! - слишком резко ответила хозяйка. - И ты сама это прекрасно знаешь.
Наташка сникла:
- И что, даже не пойдешь на спектакль? Но ведь это же московский театр приезжает, московский! И, между прочим...
Кристина прервала ее безапелляционным тоном:
- Во-первых, не московский театр, а всего лишь антреприза. А это совершенно разные вещи. А во-вторых...
Она замялась на секунду-другую, словно решая, стоит ли выплескивать из себя накопившиеся эмоции, и продолжила:
- А во-вторых, я не понимаю, по какому особому случаю твоя радость. Только не надо говорить, что ты вдруг полюбила театр. Это можешь кому угодно доказывать, но не мне, я-то помню, как мы на 'Трехгрошовую оперу' ходили всем классом. Да ты бы и тогда не пошла, если б не культмассовое мероприятие. Так что, Наташка, успокойся, ничего не случилось.
Конакова хмыкнула, пожала плечом:
- Так и я говорю - ничего не случилось. Подумаешь, московский театр. Криска, но москвичи сюда так редко заезжают. Владивосток ведь далеко...
- Но ведь это город-то нашенский, - закончила за подругу Кристина, вложив в свои слова побольше сарказма.
Фраза, выбитая на памятнике Владимиру Ильичу, была хорошо известна каждому жителю Приморья. С незапамятных времен мраморный вождь стоял там на высоком пьедестале, как водится, с протянутой рукой, указывая в сторону океана. Такие, пожалуй, раньше были в каждом уважающем себя городе. С наступлением новых времен многие из них снесли, но кое-где каменный вождь и поныне указывал направление к светлому будущему. Приморское 'счастливое завтра', видимо, застряло где-то в районе Японских островов.
Наташка прыснула в кулачок, но тут же насупилась, памятуя о том, что подруге нынче не до смеха.
Помолчали немножко. Тихонько шептали на стене часы, пытаясь не сбиться со счета: раз-два, три-четыре, тик-так, тик-так. За окном малометражной трехкомнатной квартиры на улице славного героя Краснодона Олега Кошевого сновали автомобили, взвывая на резком подъеме. На кухне погромыхивала кастрюлями Алеся Петровна, мама Кристины, а девчонки молчали, словно обдумывая про себя сложную дилемму.
- Иэх, - вздохнула Наташка. - Что, до сих пор не забыла? И когда ты уже успокоишься?
- Когда Ленин на вокзале руку опустит, - беззлобно пошутила Кристина. - И хватит об этом, ладно?
- Ладно, - покладисто согласилась Наташка. - Ну, тогда рассказывай, как дела.
Рассказывать никто никому ничего не хотел. Не до того было. У обеих в головах мысли крутились вокруг одной темы.
- Слушай, Криска, - не выдержала Наташка. - А может, я сама схожу? Ну надо же хоть одним глазком глянуть, как он там.
Кристина швырнула в подругу 'Вечерним Владивостоком':
- На, посмотри, почитай. Он там, как положено, не переживай. Уж у него-то все в полном ажуре. Так что и смотреть нечего. Впрочем... Если тебе так уж хочется - иди. Если денег не жалко. Мне-то что?
После ухода подруги на душе стало еще тяжелее. Ведь не только Наташка связала приезд в город московских артистов с Кристиной. Очень многие в городе знали, что наверняка в чьей-то душе все перевернется в тот миг, когда станет известно о прибытии на малую родину Валерия Чернышева. Даже рядовой публикации в краевой газете хватало для того, чтобы всколыхнуть общественность, заставить ее в очередной раз с усмешкой глядеть в глаза неудачнице Кристине. А тут не публикация даже, не статья, не интервью - личный приезд, возвращение блудного сына в родные пенаты. Ведь теперь Чернышева знали даже те, кто раньше и не слыхивал, не догадывался о его существовании. И не только во Владивостоке. Вся страна знала, всё родное СНГ. Во Владивостоке же, в родном его и Кристины городе, эту историю знали едва ли не все жители. Еще бы - не так уж часто их земляки выбивались в люди. А чтобы еще и вот так, из грязи, вернее, из их Тмутаракани, да сразу в секс-символы родного государства... Так что косточки Валеркины перемыты были за последние годы неоднократно. И, увы, не только его...
К великому сожалению Кристины, ее косточки тоже по сей день периодически поддавались большой стирке. Теперь же, когда Чернышев надумал приехать со спектаклями в родной город, о Кристине вспомнили с новой силой. Насмешливыми взглядами награждали уже не только бабушки-старушки на скамеечке у подъезда, но и сослуживцы, давным-давно прознавшие о ее близком знакомстве с московской звездой. И избавиться от этих взглядов можно было только одним способом, самым радикальным: бросив все к чертовой матери и уехав, куда глаза глядят, лишь бы подальше от дома. Но духу на это у Кристины не хватало. Чтобы начинать все с нуля в чужом городе, нужны не абы какие финансы - квартиру снять, да жить первое время, пока работу подходящую не найдешь. А самое главное - нужен был сильный, решительный характер.
Да где его взять? Кристина ведь только для виду хорохорилась, чтобы ее не слишком жалели - порой сочувствующие взгляды ранили похлеще самых злых насмешек. А на самом деле и по сей день, спустя столько лет, пребывала в весьма плачевном состоянии.
Хотелось назло Валерке стать супер-успешной бизнес-леди. Или хотя бы просто успешным человеком. А еще лучше - пусть небогатой, но счастливой женщиной. Женой, матерью. Любимой женой и любимой матерью. И любящей. Да, непременно любящей - это обязательное условие.
И вот с этим, казалось бы, невинным дополнением, возникали огромные проблемы. Потому что любить Кристина разучилась. Напрочь, безвозвратно.
Потому что только равнодушному наблюдателю казалось, что она живет. А на самом деле Кристина уже давно пребывала в другом измерении. Только ее бледная тень еще почему-то болталась по свету, неприкаянная, одна бесформенная оболочка, лишенная чего-то немыслимо важного, жизненного. А сама Кристина умерла давно и бесповоротно.
Много лет прошло с тех пор, много зим. Душа умерла, но до сих пор невыносимо болела. Медики называют такие боли фантомными. Когда болит то, чего уже не существует: вырванный зуб, ампутированная нога у несчастного калеки. А у Кристины болело то, что осталось в далеком, давно забытом прошлом.
Забытом? В прошлом - да, в далеком - да, но вот забытом ли? Кристина панически боялась признаться самой себе в том, что ничего не забыто. Даже если душа умерла, память была жива и поныне. А при живой памяти вряд ли можно считать душу покойной. Может быть, впавшей в кому или анабиоз, может, находящейся на последнем издыхании, но все-таки живой. Условно живой.
И именно поэтому Кристине было так больно. Потому что все еще было живо. И память, и душа. И тело. Пусть не такое уж молодое, как раньше, пусть уже давно не девичье, но пока еще живое. И, раз живое, так хотелось чего-то теплого. Любви, ласки. Так хотелось, чтобы сильные мужские руки прикоснулись к нему, прикоснулись так, чтобы оно бессовестно выгнулось им навстречу, наглым, требовательным. Чтобы даже не пыталось препятствовать их продвижению в заветные глубины. Хотелось стонать и плакать от наслаждения. Хотелось ласкать самой, любить, терзать мужскую горделиво возвышающуюся плоть, и чтобы плоть эта так же трепетала от ее прикосновений, как и сама Кристина от мускулистых требовательных рук. Чужих рук. Теперь уже чужих. Уже давно чужих рук...
Мечты, мечты... Где ваша сладость? Да и сколько можно мечтать? Это сначала еще был смысл ждать и надеяться на чудо. А потом... Нет, слишком уж много лет прошло, слишком много воды утекло. Ничего не исправить. Да и что исправлять? Нужно просто забыть. А это-то и было самым сложным...
С Чернышевым Кристина познакомилась случайно. А может, и нет - вдруг эта встреча была запланирована кем-то сверху? Или снизу.
Валерка был ее первым поклонником. Вернее, ее единственным поклонником. Нет, снова не так. Валерка Чернышев был первым и единственным поклонником таланта Кристины Колесниковой.
Все говорили, что Кристина замечательно поет. И она безоговорочно верила этому. Когда пела, собственный голос казался ей прекрасным. Но при прослушивании записи каждый раз вздрагивала: магнитофон безжалостно искажал и даже уродовал ее достояние. Однако так казалось только ей: буквально все окружающие находили запись совершенно идентичной оригиналу. Кристина даже выдумала для себя теорию, как будто бы собственный голос любого человека отражается от черепной коробки и каким-то непостижимым образом там резонирует, а потому сам хозяин слышит его иначе, чем воспринимают его посторонние люди. А иной раз, в зависимости от настроения, объясняла себе этот феномен фокусами таинственного среднего уха, которое она в глаза не видела, зато была наслышана о его существовании. В физике Кристина абсолютно не разбиралась, поэтому и не была уверена в правильности своих теорий, но так ей было легче смириться с непохожестью собственного голоса, воспроизводимого магнитофоном, на тот, каким она слышала его во время пения или же рядовой беседы.
Ей было всего семнадцать, когда она впервые увидела Чернышева. Высокий симпатичный паренек с идеальной мужской фигурой. Именно такими изображают своих героев авторы романов. Такими их высекали из мрамора древние скульпторы. И как раз таким был Валерка Чернышев в момент их первой встречи: белые джинсы обтягивали узкие, но крепкие бедра, черная рубашка с закатанными выше локтя рукавами едва не трещала по швам на налитом силой торсе. Среди многочисленных знакомых Кристины никто не мог похвастать такой фигурой. А Валерка, как выяснилось, с раннего детства серьезно занимался плаванием, даже получал какие-то награды на краевых соревнованиях. И, как весомый довесок к кубкам и почетным грамотам - широкие плечи и рельефные мускулы. Был у нового знакомого только один маленький недостаток - неровная кожа, все еще покрытая в некоторых местах юношескими угрями. Но даже это не портило Чернышева - если не слишком приглядываться, этот изъян был практически незаметен на его вполне симпатичной физиономии. Зато все плюсы буквально бросались в глаза с первого взгляда.
Несмотря на внешнюю симпатию к Валерке, она долгое время считала его всего-навсего приятелем. Ей льстило, с каким восхищением он всегда слушал ее пение. С группой, названной в ее честь, Кристина как раз перебралась из одного клуба в другой, на Мальцевской переправе. Никаких концертов они не давали, всевозможные дискотеки тоже проходили без их участия. И в ресторанах почему-то обходились без их услуг. Только на заводе, в чьем клубе и репетировали ныне ребята, периодически проводились торжественные вечера, приуроченные к тому или иному празднику, и вот уж в этих мероприятиях группа 'Кристина' непременно принимала живейшее участие.
Но разве о выступлениях перед заводчанами мечтала Кристина? Этого ей было ничтожно мало. Мечталось о большой сцене, о настоящем успехе. О многочисленных поклонниках, забрасывающих ее цветами. Но пока что лишь один поклонник имелся в ее арсенале, только Валерка Чернышев.
Он неизменно присутствовал на каждой их репетиции, после чего в обязательном порядке провожал будущую знаменитость, как мечталось Кристине, домой. И ровным счетом ничегошеньки между ними не было, даже одного невинного поцелуя. Несколько месяцев восторженного поклонения, несколько месяцев провожаний, несколько месяцев ничего не значащего 'Пока!' у подъезда Кристининого дома.
А потом Чернышева забрали в армию. И не только Чернышева. Туда же забрили и барабанщика группы 'Кристина' со странной кличкой Кура - никто даже не знал, как его зовут на самом деле. Женился Сережа Мотора по кличке Моторчик, плотненький очень добродушный паренек и по совместительству бас-гитара. У Лешки Карпова, негласного руководителя группы, возникли какие-то проблемы в личной жизни. В общем, компания распалась окончательно.
И вот тогда пришло письмо. Первое письмо от Валерки. Кристина до сих пор хранила все его письма - и из армии, и из Москвы. А то, первое, было особенным. Написанное почему-то простым карандашом, оно оказалось совсем коротеньким и состояло всего лишь из нейтральной просьбы сообщить ему адрес Карпова. Кристина не сомневалась - Лешкин адрес он прекрасно знает, это был всего лишь повод написать ей письмо, маленькая невинная уловка. Потому что писать без повода ему казалось неудобным, ведь перед самым призывом в армию они немножечко поссорились. Как водится, из-за абсолютной ерунды, из-за совершеннейшей глупости. Вот Валерка и придумал способ: чтобы и помириться, и переписку наладить, и чтоб гордость его чрезмерная при этом не пострадала.
Настоящая любовь началась только после Валеркиного возвращения из армии. Если и до того он был довольно накачанным и уж никак не выглядел маменькиным сынком, то из армии Чернышев вернулся настоящим богатырем. И противные прыщи пропали, как будто и не бывало их никогда, лишь в двух местах на правой щеке остались маленькие следы, как оспинки.
Любил Валерка красиво. Если цветы - так охапками, если конфеты - то огромными кульками, так, чтобы едва донести до Кристины и тут же словно бы случайно рассыпать необъятный кулек прямо на нее. Так и осыпал шоколадом с завидной регулярностью. А еще...
А еще умел любить не только душою. И не только душе Кристининой сделать умел приятное. Если до его призыва в армию они буквально ни единого разочка не поцеловались, то уж после... О, после они это дело наверстывали с завидным упорством. Валерка умел целовать так, что у Кристины не только дух захватывало, но в буквальном смысле слова земля уходила из-под ног. Коленки подгибались, и она повисала на его сильных руках. От страсти ли, от предчувствия ль. А может, просто невероятно приятно было маленькой Кристине утопать в сильных Валеркиных объятиях - она сама не смогла бы ответить на этот вопрос. Да и не задавала она себе никаких вопросов. Просто прижималась к его мускулистой груди и тихо млела, таяла, словно бы стараясь влиться в него через кожу его загорелую, через всю эту гору мышц. Стать одним с ним целым, еще не слившись воедино в порыве экстаза, в страстном танце естества.
Он не был у Кристины первым. Опыт, пусть небогатый, но все же имелся, и Кристина была абсолютно убеждена, что никто до Валерки не мог заставить ее почувствовать хоть на четверть то, что испытывала она в крепких объятиях Чернышева. Только с ним она переставала быть самой собой. Терялась, буквально исчезала, как личность, в понятии 'мы', уже не умея идентифицировать себя саму, вытащить свое отдельное 'я' из потрясающе уютного и всеобъемлющего 'мы'. Сама не понимала - физическое ли удовольствие ей дарил Валерка, от телесной ли радости она забывала себя саму, забывала, как зовут родную маму. Или же в гораздо большей степени, чем физическая, испытывала радость моральную? Не знала, не понимала. Да и не желала ковыряться в собственных чувствах, не видела в этом ни малейшей необходимости, не хотела терять на это драгоценных минут. Ведь не так уж много времени могли они уделять друг другу. И не столько из-за обоюдной занятости, сколько из-за отсутствия собственного угла. Потому что редко их свободное от работы или учебы время припадало на те моменты, когда чьи-либо родители покидали дом хотя бы на часок.
До обидного мало времени они проводили вдвоем, в стороне от любопытных глаз. Кино, прогулки под луной - этого в их жизнях хватало с лихвой, но ведь так хотелось большего. И все чаще Кристина мечтала о том, чтобы скорее пожениться и уже не страдать от невозможности остаться наедине. Так хотелось не скрывать от мамы счастливых глаз, когда она, неожиданно вернувшаяся, заставала Валерку в гостях у дочери. Кристина даже намекнула Чернышеву пару раз, что, мол, неплохо было бы, а, как ты думаешь?
А Чернышев думал иначе... Нет, он не отказывался жениться. Но на ближайшее время у него были другие планы. Неизвестно откуда вдруг появилась мечта, даже цель жизни. Вдруг забредил сценой, надумал поступать в театральное. Кристина смеялась над ним: после энергетического техникума в театральное не берут, милый. И вообще после армии нормальные люди устраиваются на работу, чтобы обеспечить достойную жизнь себе и любимой женщине.
Украдкой взглянув на часы - родители могли вернуться с минуты на минуту - Кристина уютно устроилась на мускулистой руке любимого и попыталась отговорить его от безумной идеи:
- Валерка, милый, ну что ты еще придумал? Какое театральное? Это же дети мечтают о сцене, юные глупые девчонки. Но ты-то?! Да и вообще тебе поздно учиться - тебе ведь уже двадцать два, Валерка! Учиться же идут после школы, а не после армии.
Забросив свободную руку за голову и прикрыв глаза, Чернышев мечтательно улыбнулся:
- Нет, Кристинка, ты не понимаешь. У нас в армии был театр. Ерунда конечно, художественная самодеятельность - она и есть самодеятельность. Но я чувствую - это мое, понимаешь? Я ведь до армии ни одного спектакля не посмотрел. А в Хабаровске нас повели в театр. Не всех, только тех, кто согласился участвовать в постановке. Я ведь даже не хотел, представляешь? Меня же уговаривали играть! А я, дурак, согласился только из-за некоторых послаблений дисциплины. А потом... Засосало, Кристинка! Если б ты знала, какой это кайф. И не отговаривай меня. Давай лучше вместе поступать, а? Не в наше театральное - толку от него, как от козла молока. Давай уж сразу в Москву махнем? Ты - в Гнесинку, или в консерваторию, а я в театральное. В Москве театральных много, хоть в какое-то да поступлю. Я чувствую, я уверен - как пить дать поступлю. И ты поступишь. Ты же просто шикарно поешь, Кристинка! Поехали вместе, а?
Та отмахнулась:
- Ай, Валер, я тебя умоляю - какая Гнесинка, какая консерватория? Пою я, может, и шикарно, но у меня ведь даже музыкальной школы за спиной нет. Родители в свое время великую глупость спороли: отвели в музыкалку, я в нее поступила, а они потом решили, что двадцать пять рублей в месяц за мое образование - слишком высокая для них цена. А кому я в той Москве нужна без музыкального образования? И ты, Валер, чем ерундой маяться, уж лучше не терял бы время на ту Москву - все равно ведь вернешься. Там, в Москве, своих хватает. Не бросай меня, Валерка, а? Останься со мной?
Чернышев не ответил. Взглянул на нее с неприкрытым озорством, и склонился над плохо поддающимся загару хрупким Кристининым телом. Та только охнула, забыв посмотреть на часы, и в который уж раз рухнула в бездну сладострастия.
Валера уехал. И к бесконечному Кристининому удивлению поступил. Да не куда попало - в само знаменитое Щукинское училище. Еще и с первой попытки. Видать, и правда было в нем что-то этакое, чего Кристина не разглядела. И пожалела, что не послушалась Валерку, не поехала с ним. Надо было рискнуть. А вдруг и она бы куда-нибудь поступила? Пела ведь и в самом деле очень даже неплохо, это если поскромничать. А если без ложной скромности, так и вовсе хорошо, даже замечательно. Вот и надо было ехать. И чего испугалась? Ясное дело, одной ехать страшно, но ведь рядом был бы самый близкий на свете человек. Если бы и не поступила, все равно даже при самом плохом раскладе рядом с Валеркой было бы намного лучше в чужой, такой страшной издалека Москве, чем без него в родном городе.
Но нет. Испугалась. Не поехала. Не поступила. И осталась одна. Правда, Чернышев писал, и писал довольно часто. А вот звонки его были редкими праздниками, слишком дорогое это удовольствие - из Москвы во Владивосток звонить, особенно учитывая небогатое положение иногороднего студента.
И опять начался эпистолярный роман. Чернышев писал потрясающе красивые письма. Кристина хотела бы отвечать ему столь же изысканно, тоже писать как-нибудь вычурно, высоким слогом, с какими-нибудь необыкновенными ассоциациями, сравнениями, чтобы Валерка понял, какая она на самом деле тонкая и чувствительная натура, да ничего путевого из этих стремлений не выходило. Чернышев в разговоре был обычным, ни капельки не красноречивым человеком, а вот в письмах своих раскрывался совершенно неожиданно, как диковинный цветок.
Кристина же в этом плане была ему полнейшей противоположностью: наговорить могла с три короба, да все так складно и логично, все так здорово, а в письмах ну никак не получалось выражаться хоть сколько-нибудь приемлемо. Не о чем ей было писать - вокруг не происходило ровно никаких событий. Только и оставалось в каждом письме напоминать о собственной любви к нему, такому далекому. Сама чувствовала, насколько убогоньки ее письма по сравнению с Валеркиными изысканиями в различных сферах, ибо о любви как таковой Чернышев практически не писал, все больше занимаясь описанием своей жизни со всеми ее прелестями. Очень подробно описывал свою учебу, какие предметы у них необычные преподают: и художественное слово, и этика, и пластика движения, и даже танцы. А еще какие-то этюды. Причем эти самые этюды Валерка описывал особенно подробно, как свои, так и своих сокурсников. Часто писал и про них, про тех, с кем вместе учился, кто, по его мнению, непременно должен был в скором времени достигнуть не абы каких высот в избранной профессии. И про Москву писал много. Очень много про Москву, очень. И непременно в каждом письме выражал недовольство тем, что Кристина отказалась поехать вместе с ним, как он выражался, покорять Москву.
Теперь Кристина жила ожиданием Валеркиных каникул. О лете буквально грезила. Так и мечтала, как они вдвоем поедут отдыхать куда-нибудь на Шамору, или в бухту 'Три поросенка', или на Емар, в простонародье Юмора - шикарные пляжи в бухтах Шамора и Юмора, наследие японского пребывания в Приморье. Как будут отдыхать на какой-нибудь базе отдыха, например, 'Волна'. Как будут там совсем-совсем одни, без родителей и друзей, с утра до вечера и с ночи до утра - только вдвоем, она и Валерка. Как днем будут купаться на шикарном мелкопесчаном пляже, подпрыгивая и пытаясь устоять под напором высоких волн. Как ночью вновь и вновь она будет вливаться в Валерку через его бронзовую кожу, как снова разучится вычленять собственное 'я' из уютного и надежного 'мы'...
И было лето. И была Шамора. Но сначала была дача. Самая обыкновенная дача, далековато от города, на станции Кипарисовая. Полтора часа электричкой, да потом от станции нужно было топать пешком минут сорок по пылище и бездорожью, под палящими солнечными лучами. Но влюбленным это казалось такой мелочью. В самом деле - не все ли равно, куда и по какой дороге идти, если рядом - любимый человек, встречи с которым ждала целый год? И пусть тяжелые сумки с продуктами оттягивают руки. Кристина не замечала ни безжалостно пекущего солнца, ни многочисленных колдобин, ни назойливо жужжащих у самого уха комаров. Она испытывала истинное удовольствие от всего этого. Было так здорово шагать по пыльной, петляющей между чужими огородами дороге рядом с Валеркой Чернышевым, самым-самым родным на свете человеком, слушать его забавные рассказы о бесконечных розыгрышах, о том, с каким удовольствием студенты совершенно добровольно не покидают стены альма-матер до ночи, а потом разбредаются по ночной Москве пешком, потому что метро уже не работает, маршрутки тоже не слишком балуют запоздалых путников, а на такси ни у кого нет денег. А утром, не поспав толком, снова идут на занятия. И не из-под палки, а с величайшим в мире удовольствием, с радостью, тот самый случай, когда, как в песне: 'на работу, как на праздник'.
И даже лентяйка Кристина поняла, как это - работать с огоньком. Потому что, невзирая на извечную свою нелюбовь к земле и свежему воздуху, с нескрываемым удовольствием и даже восторгом копалась на грядках, собирая клубнику или обрывая побеги с ее разросшихся кустиков, поливала огурцы и помидоры, ревностно приглядывая, чтобы росли правильно, оплетали специально для опоры воткнутые в землю ветки или лучины. А потом, вволю накопавшись в огороде, они с Валеркой удалялись в скромный домик для полуденной сиесты...
Домик был деревянный, а потому укрыться в нем можно было только от любопытных глаз, но не от июньской жары. В некотором роде на улице было даже прохладнее - там время от времени дул несильный ветерок, лениво раскачивающий толстые чуть припыленные листья подсолнечника. В доме же стояли тишина и приглушенный сумрак - окна были плотно занавешены короткими темными шторами, призванными хотя бы частично преграждать дорогу всепроникающим солнечным лучам.
Едва прикрыв за собою дверь, Чернышев нетерпеливо сорвал с Кристины футболку, и прижался к ней разгоряченным телом. Солнце его любило: Валеркина кожа благодарно принимала каждый лучик, день ото дня принимая все более насыщенный бронзовый оттенок.
Кристина не сопротивлялась - сама желала близости не меньше Валерки. Чуть оттолкнулась от него руками, подставляя шею под поцелуй. Но он и не думал ограничиваться шеей. Однако разница в росте была существенной, а потому добраться до ее груди оказалось не так просто. Валера аккуратно подхватил драгоценную ношу, и понес ее в крошечную спальню.
Когда влюбленные были распалены любовной прелюдией настолько, что уже не мыслили возможности существовать отдельно друг от друга, когда срочно, не медля ни мгновения, необходимо было слиться воедино, забыться в жарких объятиях, когда только-только приступили к самому важному моменту физической любви, под окном дома раздался голос соседки тети Зои.
- Валерик!
Всей округе было известно о нездоровом любопытстве тети Зои. Хуже всего было то, что сплетница крайне не любила держать при себе с таким трудом добытые сведения: подслушанным-подсмотренным непременно следовало поделиться с остальным человечеством. Валера, а вслед за ним и Кристина, с трудом ее переносили. Соседка без конца забредала на их участок, словно бы узнать, где рассаду брали, или чем поливают помидоры, чтобы на них не напала мучнистая роса, а сама так и зыркала по сторонам: кто, где, с кем и с какой целью. Отвечать ей не было ни малейшего желания, однако и Валера, и Кристина прекрасно понимали, что если промолчат, любопытная варвара непременно притащится в дом. И застанет там очень живописную картину, ведь влюбленные были столь неосмотрительны, что даже не озаботились закрыть дверь на крючок.
Кристина подскочила, наспех натянула на себя футболку, едва-едва прикрывающую ягодицы, махнула Валере рукой, чтоб сидел тихонько, и выглянула в затянутое короткой темной шторой окно. Естественно, постаралась проделать это аккуратненько, чтобы соседка не заметила за ее спиной обнаженного Валерку. Можно сказать, проскользнула под шторкой, оставив ее плотно закрытой.
- Он спит, Зоя Андреевна, - тихонько, словно действительно опасаясь разбудить Валеру, сказала Кристина. - Вы что-то хотели?
- Да я вот все на ваши ромашки смотрю, - незатейливо ответила соседка. - Уж такие удачные получились! Такие крупные - просто прелесть. Ты не знаешь, где Инесса Кузьминична семена покупала? Или она уже кустом рассаживала? Хотя нет, каким кустом?
Зоя Андреевна рассуждала сама с собою, развивала тему, а Кристина в это время к ужасу ли своему, к несказанному ли удовольствию, почувствовала, как сзади подошел распаленный до неприличия Валерик. За плотной шторой соседка не могла его увидеть, впрочем, даже если его силуэт и проглядывал через освещенную полуденным солнцем штору, Кристине в данную минуту было уже абсолютно наплевать на правила приличия. Потому что Валера прижался к ней крепко-крепко, словно бы намекая на то, что разговор пора заканчивать, что в данную минуту их ожидают другие, куда более приятные и полезные дела, нежели пустые разговоры с соседкой. Кристина инстинктивно подалась к нему навстречу, выгнула спину, зажмурившись от удовольствия, что не укрылось от внимательного взора Зои Андреевны:
- Что, Кристина, и ты тоже спала? Я тебя, наверное, разбудила?
Кристина неопределенно улыбнулась, проклиная на чем свет стоит человеческое любопытство, ответила, надеясь на понятливость собеседницы:
- Да солнце в глаза бьет. А вообще, да, наверное...
Зоя же Андреевна уходить не спешила:
- А пойдем ко мне. У меня желтые ромашки. Я могу поделиться. Они, конечно, не такие крупные, но тоже очень симпатичные. Если их посадить рядом с белыми, будет очень красиво. А то еще и опылятся, получится новый сорт. А, Кристина? Хочешь желтые ромашки?
- Что? Жёл...
Не успев договорить, Кристина почувствовала в себе нетерпеливого Валерку. Все произошло так стремительно, так неожиданно, что она запнулась на полуслове, едва не вскрикнув от резкого толчка внутри себя, от неги, мгновенно разлившейся по телу. Не хотелось уже ничего и никого, ни ромашек, ни приставучей Зои Андреевны. Не было сил улыбаться с открытыми глазами постороннему человеку, в то время как глаза ее закрывались сами собою, как тело Кристинино, несмотря на ее попытки удержаться в реальности, постепенно словно бы растворялось, сливалось с Валеркиным, перенося ее из мира раздельных индивидуумов в восхитительный иллюзорный мир под нехитрым, но таким глубокомысленным названием 'мы'. И в то же время прекрасно отдавала себе отчет, насколько неприлично то, что он с нею вытворяет практически на глазах изумленной соседки. Вместе с тем она получала небывалое удовольствие оттого, что Зоя Андреевна могла догадаться, чем они с Валеркой занимаются в это самое мгновение. Восторг боролся в ней со скромностью. Победила последняя: люди же не собаки, негоже им так-то, при посторонних. И, едва не теряя сознания от запретного удовольствия, Кристина хрипло закончила:
- Жёлтые? Нет-нет, Зоя Андреевна, желтый - цвет разлуки. Вы извините, у меня там суп кипит.
И, не дожидаясь очередного вопроса теперь уже на кулинарную тему, Кристина быстренько скользнула под штору. И было уже совершенно наплевать, успела ли соседка заметить Валеру или нет. Потому что мир вокруг исчез. Остался один только Чернышев. Голый, бронзовый, восхитительно красивый в своей наготе. Родной, безумно любимый, невероятно настойчивый, такой сильный и уверенный, такой... Просто - Валерка Чернышев...
На выходные приезжали Валеркины родители. Кристина и боялась этих дней, и в то же время трепетала от радости: еще бы, Инесса Кузьминична и Петр Михайлович принимали ее, как настоящую невестку, практически законную. И если среди недели Кристина с Валерой не особенно утруждали себя огородными хлопотами, без конца устраивая себе полуденную или полувечернюю сиесту, то в выходные под строгими родительскими взглядами трудились оба, как пчелки. Кристина с Инессой Кузьминичной варили клубничное варенье из урожая, собранного Кристиной, разливали его по банкам, для чего-то укладывая сверху аптечные горчичники (по глубокому убеждению Инессы Кузьминичны, горчичник под крышкой препятствовал появлению плесени на варенье). Потом вместе же варили нехитрые обеды из всего, что оказывалось под рукой, что уже успело вырасти под поздним приморским солнышком.
Лето во Владивостоке хоть и жаркое, но несколько смещенное по времени: если на европейскую территорию страны оно приходит согласно календарю, а то и раньше, то в Приморье появляется сугубо по собственному разумению. Может, конечно, и придерживаться календарных указаний, но это только в случаях, когда погодой овладевает какая-то особенная лень и нежелание противиться нормам. А в основном она, погода, предпочитает вволю покочевряжиться: сначала зиму не отпускает до середины апреля, потом как зарядит дождями на месяц-полтора, что о солнышке можно позабыть напрочь, как и о летней одежде. И только потом, наигравшись, набесившись вволю, устав от собственных безобразий, расслабляется, разгоняет тучи до середины октября, лишь время от времени позволяя дождям, а то и ураганам, повеселиться в собственное удовольствие.
Пока дамы занимались своими извечно женскими делами, мужчины, как им и положено, строили дом. Домом Петр Михайлович гордился несказанно. Непременно каждую субботу, собравшись за семейным ужином, провозглашал тост 'За настоящих мужчин', то есть за тех, которые, как им и положено: вырастили хорошего сына, построили дом и посадили дерево. Сын, хороший сын, сидел рядом с отцом и улыбался, дом - вот он, в нем и сидела честная компания, пусть второй этаж еще и не совсем достроен, но ведь дом-то уже стоит, в нем уже можно жить. А дерево...
- Что дерево? - риторически спрашивал Петр Михайлович. - Берите выше - я целый сад вырастил!
Сад не сад, но на участке действительно росли не только яблони да груши-дички, но даже не слишком часто встречающиеся в этих широтах абрикосовые деревья, которыми Петр Михайлович несказанно гордился. Кристина никогда особо не задумывалась, но теперь точно знала: настоящее фруктовое дерево вырастить нелегко. А яблоньки Петра Михайловича плодоносили не какими-нибудь крошечными ранетками, как здесь называли райские яблочки, а самыми настоящими плодами грамм этак под триста каждое. Уж каким образом он добивался такого урожая в условиях довольно капризного приморского климата - оставалось только догадываться. Сама же Кристина была свидетельницей того, как Петр Михайлович изображал из себя Мичурина, заботливо прививая к молодой еще груше яблоньку, а к слабой черешне, категорически отказывающейся приживаться, сливу.
А потом наступал вечер воскресенья. Старшие Чернышевы садились в желтую 'Ниву' и уезжали в город, а Кристина с Валеркой наконец-то оставались вдвоем, и набрасывались друг на друга, словно впервые. Потому что двое суток с утра до вечера практически тереться бок о бок, и при этом не сметь друг к другу прикоснуться - это было наивысшим для них испытанием.
И только в июле, когда вода в море прогревалась до вполне приемлемых двадцати двух, двадцати трех градусов, влюбленные выбирались на Шамору. Ту самую прославленную группой 'Муммий Тролль' Шамору, в честь которой был назван их первый альбом, и которую люди, не имеющие ни малейшего представления о Владивостоке, упорно именовали 'Шамора'.
Вообще-то ныне эта уютная бухточка с очень гладким песчаным дном официально именовалась Лазурной. Этакий кусочек Франции на самом восточном побережье Евразии. Мол, у нас тут свой Лазурный берег имеется. Однако жители категорически отказывались переходить на официальный язык, по-прежнему именуя излюбленный пляж Шаморой.
Берег в этом месте залива действительно был просто потрясающим. Купаться - одно сплошное удовольствие. На дне - ни камешка, ни илинки. Только мелкий-мелкий песочек, чуть бугристый, волнистый из-за высоких волн, без устали накатывающих на берег. Дно хоть и гладенькое, приятное, но неровное. В том плане, что можно было пройти немножко и оказаться на нормальной для купальщика глубине, кому по шейку, кому по грудь - каждый выбирал себе местечко по вкусу и росту. А потом, пройдя еще совсем немножко, или проплыв, если рост не позволял пройтись по дну пешком, не нахлебавшись при этом воды, человек снова оказывался на глубине 'по пояс'.
Пляж Кристина любила до безумия. Не купаться, не загорать, а просто выйти с Чернышевым из домика базы отдыха и оказаться среди многочисленных отдыхающих. Всеобщее внимание к их паре было обеспечено. Замечая восхищенные взгляды всех без исключения женщин от четырнадцати лет и старше, она гордилась не только Валериком, но и собою: бронзовый атлет в скромных черных плавках, буквально при каждом своем шаге играющий бицепсами-трицепсами - Чернышев выглядел действительно замечательно. И все это великолепие принадлежало Кристине - как тут не возгордиться?
А потом они купались. Кристина плавала совсем плохенько, чуть-чуть, по-собачьему. Максимум, на что хватало ее скромного умения - это дистанция метров в пять-семь, не больше, да и то при условии, что в любую минуту могла почувствовать под ногами дно. Как-то не сложилось у нее с плаванием, никто своевременно не научил. Вот и бултыхалась обычно на излюбленной своей глубине 'по грудь', чтобы можно было и попрыгать-порезвиться, и полежать на спине, покачиваясь на волнах. Это, пожалуй, было единственным, что она могла себе позволить в воде. Полежать на спине с раскинутыми руками у нее получалось превосходно. При одном очень жестком условии - только на спокойной воде. Но море на Шаморе редко бывает спокойным.
Топчась рядом с Кристиной на глубине, которая ему достигала всего-то чуть выше пояса, Чернышев с такой тоской смотрел вдаль, в море, что она поняла, как ему хочется порезвиться на просторах, на настоящей глубине. Ему ли, спортсмену, чувствующему себя рыбой в воде, купаться на мелководье?
- Иди, Валерик, иди, я же вижу, как тебе хочется. Только не заплывай слишком далеко, ладно? Я боюсь тебя потерять. Иди. И смотри там, не подцепи какую-нибудь русалку, - не удержалась от скромной шпильки Кристина.
Валерка ничего не сказал. Да и не надо было ничего говорить - Кристина все прочитала в его глазах: и радость, и благодарность, и эйфорию свободы. Чернышев только чмокнул ее в губы дежурным поцелуем, и, решительно шагая сквозь сопротивляющуюся мощь воды, направился дальше, к приличной глубине, где уже мог бы окунуться полностью, не цепляясь за дно руками при каждом гребке. Всего несколько мгновений, и внушительная Валеркина фигура превратилась в точку над водой. В стремительно удаляющуюся от берега точку.
Кристине почему-то стало так одиноко, так тяжело на душе, как будто она навеки попрощалась с любимым. Словно это не Чернышев сейчас уплывал вдаль, не он широко и ритмично отмахивался руками при каждом гребке, а любовь ее уходила, убегала от нее семимильными шагами, сама надежда на счастье покидала безжалостно. И уже не хотелось кувыркаться в воде, подпрыгивать на волнах. И уже не слышала Кристина радостных возгласов купающихся, как не слышала и резких вскриков чаек, шума моря. Только стояла долго-долго, вглядываясь в бесконечность моря: где ты, Валерка, я тебя не вижу, милый, я не могу тебя найти! возвращайся, родной мой, скорее возвращайся!
Чернышева не было очень долго. Кристина уже разволновалась не на шутку. Это чувство до сих пор было ей незнакомо: страх за любимого человека. Именно не беспокойство, не переживание, а страх. Липкий, приставучий, противный, мелко-мелко сотрясающий все тело и душу дрожью и ужасом страх. Страх потери. И почему-то вспомнилось вдруг стихотворение, авторства которого Кристина не знала, потому что была совершенно равнодушна к поэзии. Да и не видела она его ни в книге, ни в журнале, где стояло бы имя автора. Просто подруга Наташка Конакова когда-то прочитала ей на память понравившиеся строки, и они, оказывается, где-то в самых глубинах подсознания засели, остались навечно. И вот теперь, когда впервые испытала настоящий страх за любимого человека, они всплыли в памяти, нежданно-негаданно, без особого на то желания Кристины. И почему-то именно теперь стали до боли понятны и близки чужие слова, такие, кажется, простые, нехитрые, обыкновенные:
Ночь. Чужой вокзал. И настоящая грусть.
Только теперь я узнал, как за тебя я боюсь.
Грусть - это когда пресной станет вода,
Яблоки горчат, табачный дым, как чад.
И, к затылку нож, холод клинка стальной:
Мысль, что ты умрешь, или будешь больной.
Только в стихах это было названо грустью. Настоящей грустью. А Кристина для себя назвала это страхом. Настоящим страхом. Потому что только из-за настоящего страха яблоки могут горчить, и сигаретный дым комком встанет в горле. И вода - пресная. Хоть питьевая, из крана на кухне, хоть морская, которая ежесекундно мелкими брызгами оседала сейчас на Кристининых губах, но она их не замечала, как не ощущала и вкуса горькой соли. А страшнее всего - последние две строки: 'И, к затылку нож, холод клинка стальной: мысль, что ты умрешь, или будешь больной'. До чего же правильные строки, до чего верные, под каждым словом она готова была подписаться. Ведь сейчас Кристина именно этого и боялась больше всего на свете: что Валерка не вернется, что пропадет в морской бескрайности, необъятности, что утонет, несмотря на всю свою спортивную подготовку. И мысль эта действительно холодным стальным клинком впивалась в затылок, в сердце, в душу. Хотелось выть в голос, кричать, метаться в холодной серой воде, почему-то в мгновение ока ставшей такой неуютной и чужеродной, даже откровенно враждебной. Ей хотелось кричать: 'Валерка, милый, где ты? Вернись, пожалуйста, вернись!', но горло предательски сжал страх.
Увидев издалека приближающуюся точку, Кристина испытала несказанное счастье. Подплыв чуть ближе, Чернышев даже помахал ей рукой: я здесь, я живой, не волнуйся! Только тогда стальной клинок страха покинул сердце. В уши вновь ударил пляжный гомон, и снова вода показалась мягкой и уютной, и совсем не неприветливо-серой, как еще несколько минут назад, а лазурно-синей и почти прозрачной. И опять стало так приятно подпрыгивать на волнах, пытаясь устоять под напором мощного потока воды. Кристина изо всех сил старалась подпрыгнуть повыше, мячиком выскочить из воды, чтобы не потерять из виду Валерку, и он сам не потерял ее, чтобы она всегда была перед ним, как маяк, как путеводная звезда.
Прыгала, прыгала, и не удержалась от соблазна встретить любимого красиво. Устала ждать его на том же месте, захотелось самой пойти ему навстречу. Кристина отправилась дальше, зная наверняка, что глубина здесь небольшая, что всего каких-нибудь жалких десять метров отделяют ее от мелководья. А там и к Валерику ближе, и море порезвее. И припрыгивая на каждой волне, чтобы не захлебнуться, Кристина пошла навстречу.
Совсем скоро идти стало невозможно - волны захлестывали невысокую девушку с головой. Но она не испугалась, решила проплыть немножко, ведь половину расстояния она уже прошла, и до мелководья осталось, наверное, каких-нибудь пять метров. А уж такое-то расстояние она наверняка осилит. Конечно, не с ее собачьим стилем соревноваться с Валеркой, но неужели она не преодолеет каких-нибудь пять метров?
И она поплыла. Плыла очень долго, как ей показалось. Бороться с морем было ужасно трудно, потому что никогда она еще не плавала при таких сильных волнах. Кристина быстро выбилась из сил. Но ведь пять метров уже наверняка проплыла? Дыхания не хватало - она не умела дышать во время плавания. Сначала набирала полные легкие воздуха, и только после этого ложилась на воду и плыла до тех пор, пока хватало кислорода. Почувствовав, что задыхается, она решила сделать передышку, абсолютно уверенная в том, что дно уже непременно должно быть под ногами, ведь она так долго плыла. А его там почему-то не оказалось...
То ли проплыла она слишком мало, то ли волнами ее вновь и вновь отбрасывало назад, то ли просто из-за высокой волны уровень моря существенно поднялся, но дна под ногами Кристина не обнаружила. А потребность в кислороде была уже столь велика, что она вдохнула машинально, не задумываясь, воздуха ли хлебнет или воды. А воздуха-то и не было, ведь она с головой оказалась под водой, под накатившей высоченной волной.
Кристина отчаянно пыталась выскочить из воды. Резко, мячиком, как раньше. Но для этого нужно было сначала хорошенько оттолкнуться от дна, а его-то и не было. Не было уже ничего: ни дна, ни неба, ни воздуха, ни пляжа, ни Валерки. Вода, одна сплошная вода кругом. Море: страшное, жестокое, безжалостное море, на дух не переносящее дилетантов...
Кристине казалось, что она очень долго сопротивляется морю. На самом же деле прошли какие-то мгновения, секунды. Хлебнув вместо воздуха воды, ей нужно было откашляться и глотнуть воздуха. И она глотала, глотала всем ртом, с жадностью, с ненасытностью, но вновь и вновь хлебала воду вместо спасительного воздуха. И, уже попрощавшись с жизнью, идя ко дну, почувствовала, как кто-то, не деликатничая, схватил ее за руку и резко дернул вверх. Угасающим своим сознанием услышала сквозь слой воды недовольное:
- Делать мне больше нечего, как утопленниц всяких из воды вылавливать!
И ее, словно мешок с картошкой, бросили на чужой надувной матрац. Бросили поперек, и она опять окунулась лицом в воду. Но теперь уже Кристина могла поднять голову и дышать, дышать, дышать... Правда, сделать это было не так-то легко, ведь легкие были заполнены водой. Сначала нужно было как следует откашляться, а тело стало таким тяжелым и непослушным, что даже это толком не получалось.
И только тогда появился Валерка. Он видел, он знал, что нужен Кристине, но был еще так далеко от нее, что не успел вовремя, и едва не потерял любимую, едва не позволил ей утонуть практически на его глазах. Страшно перепугавшись и даже не поблагодарив спасителя, аккуратно снял Кристину с матраца и, словно самую драгоценную ношу, понес из воды.
Кристина была вроде как в полном сознании, но в то же время не совсем и в полном. Любопытные и сочувствующие взгляды многочисленных отдыхающих словно скользили по ней, стекая без остатка и без задержки, не особо раня вмешательством в ее личную жизнь. Она все еще пребывала как бы в безвременье, в пограничном между жизнью и смертью состоянии, когда все вокруг кажется абсолютно нереальным, иллюзорным, или как минимум совершенно неважным и мелким. Важным в этот момент было одно: она жива, и в данную минуту покоится в самых надежных на свете руках. В сильных до жесткости и нежных до мягкости руках Валерика Чернышева.
Уже у самого домика на базе отдыха Валерка недовольно сказал:
- И чего ты туда полезла? Ведь не умеешь же плавать!
Едва слышно, слабым до жалости голосом Кристина ответила:
- Я хотела тебя встретить...
- Дурочка, - с неприкрытой любовью и нежностью в голосе, с болью за то, что едва не потерял ее, ответил Валерка. - Какая же ты у меня дурочка...
Больше Валера никогда не оставлял ее в воде одну. Говорил: 'Море дураков не любит'. Говорил вроде грубо, но глаза его при этом светились такой любовью, что обижаться на него Кристина не могла. Они купались на мелководье, после чего Чернышев выводил ее на берег и коротко, словно собаке, отдавал команду: 'Жди здесь'. Звучало это приблизительно как 'Место!', но Кристина опять же не обижалась, воспринимая это, как заботу о себе, неразумной. И действительно не сходила с места до тех пор, пока Валера, наплававшийся, нарезвившийся вволю на морском просторе, на настоящей глубине, не возвращался на берег.
Следующим летом все повторилось. Валера снова приехал на каникулы в родной город. Опять была дача, и старшие Чернышевы вновь принимали Кристину, как невестку. А потом, когда лето вошло в свою максимальную фазу, когда вода достаточно прогрелась, как и год назад, они отдыхали на море. Только теперь уже не на самой Шаморе, а чуть правее от нее, ближе к городу, в бухте Десантников. Народу там было поменьше, потому что никаких баз, никаких домов отдыха по соседству не имелось - одни сплошные 'дикари'. Вот и Валера с Кристиной тоже жили в палатке.
В отличие от Шаморы, дно здесь было каменистое, именно этим и объяснялось сравнительно небольшое количество отдыхающих. Зато вода была идеально прозрачной: каждый камешек, каждую отдельную травинку водорослей можно было разглядеть без труда. И, как и в прошлом году, Валера уже не рисковал оставлять любимую в воде одну. Но без приключений все равно не обошлось.
Однажды они совершали 'круиз' по прибрежной зоне. Устроились вдвоем поперек надувного матраца и лежали так, не разговаривая и не бултыхая ногами, чтобы не спугнуть морских обитателей. Просто любовались морской жизнью, благо для этого не нужно было нырять под воду в ластах и с масками - и так все было отлично видно. Как по заказу, водоросли росли здесь не очень густо, и через них просматривалось каменистое дно. Очень интересно было разглядывать лежащих практически без движения морских звезд, круглых ежей, непрестанно ощупывающих длинными иглами пространство вокруг, и ленивых жирных трепангов, пошевеливающих черными своими пупырышками. Пестрые рыбки ловко сновали между водорослями. А вот юрких маленьких крабов заметить было не так легко: они почти сливались с камнями, были практически невидны на их фоне, как будто даже прозрачны.
И вдруг Кристину охватил дикий ужас. Все случилось так мгновенно, что она даже не успела ни вскрикнуть, ни ухватиться для надежности за Чернышева: из глубины к ней тянулась... рука утопленника. И была она почему-то живая, хотя по ее виду и цвету было совершенно понятно, что живою она быть не могла ни при каких условиях. Желтовато-серая, в бурых пятнах, но почему-то живая. Тянулась, да не просто так, а жадно перебирая пальцами воду, словно бы вознамерясь намертво вцепиться в горло Кристины...
Шок и ужас сковали все ее тело. И не отпустили даже тогда, когда она поняла, что это никакой не утопленник, это просто лапа водоросли колышется под воздействием течения. Да, очень похоже на руку, но на самом деле всего лишь растение: толстый стебель, как раз в человеческое запястье толщиной, венчал лист с пятью отростками в виде пальцев. А Кристина испугалась так, что не смогла и слова произнести. Ни сразу, когда они с Валерой проплывали над 'морским чудищем', ни потом, на берегу, в абсолютной безопасности. Почему-то стыдно было признаваться, что она так сильно испугалась какой-то безобидной водоросли. Не хотелось, чтобы Валерка стал подтрунивать еще и над этим. Достаточно того, что он теперь до конца дней будет припоминать ей прошлогодний случай на Шаморе.
Прощались жарко, прощались сладко. Благо, было еще тепло, и влюбленные улизнули на два последних дня на дачу. И теперь уже никто не ковырялся в земле, не занимался ни прополкой, ни сбором урожая, ни строительством дома. Не до того было. Ведь Валера опять уезжал в свою далекую Москву на нескончаемых девять месяцев. А потому два дня превратились в одну сплошную сиесту. Сладкую, знойную. И в то же время горькую, тяжелую. Разлучную.
И снова пошли письма. У Кристины их собралась уже почти полная коробка из-под итальянских туфель. Собирала кропотливо, тщательно, одно к другому. Она даже нумеровала конверты, чтобы легче было перечитывать их роман в переписке, чтобы все лежали по порядку, не путались и не терялись.
Но вдруг все прекратилось. Именно вдруг, совершенно неожиданно и без повода, а потому особенно страшно. Вместо очередного письма Кристина получила телеграмму...
Да еще какую. Да еще как. В страшном сне такого не увидишь. Пришла с работы домой, и тут звонок в дверь. На пороге стояла соседка, Валентина. Жила она в их доме не так давно - всего-то года полтора назад муж привез ее из деревни во Владивосток. Однако за эти полтора года Валентина в городе освоилась, со всеми соседями раззнакомилась, все про всех разузнала. Деревенская натура, там ведь положено все про всех знать. И именно в ее руки попала телеграмма, адресованная Кристине.
Вообще-то во всем мире положено доставлять корреспонденцию в руки адресата, под личную подпись. Но во Владивостоке все не как у людей. Это совершенно особенный город, со своим уставом. Как государство в государстве. И сколько Кристина себя помнила, никогда телеграммы не доставлялись в руки адресату, а бросались в почтовый ящик вместе с газетами. Тут же по закону подлости бестолковому работнику почты пришла в голову 'гениальная' идея оставить незапечатанную телеграмму соседям отсутствующего адресата.
В глазах Валентины сияло такое торжество, такая радостная улыбка плескалась на ее простеньком деревенском рябом личике, что Кристина не сомневалась: соседка уже наверняка сунула свой прелестный носик в чужую тайну.
Телеграмма - это всегда страшно. Если только не ко дню рождения. А до Кристининого дня рождения было еще очень далеко. Уже предчувствуя беду, она поблагодарила Валентину и закрыла дверь перед ее любопытным носом. Дрожащими руками развернула бланк с наклеенными полосками скупого текста и прочла, еще не понимая страшного смысла: 'Достала любовью. Когда успела полюбить или это последний шанс?' И подпись: 'Валерий Чернышев'. Не 'Валерик', как он обычно подписывал письма, а именно 'Валерий Чернышев', официально и предельно четко. На всякий случай. Чтобы не перепутала. Чтобы не терялась в догадках, кого же это она так достала своею любовью.
Телеграмма обожгла. Больно было даже физически, что уж говорить о душевных муках? Особенно больно было оттого, что обидел ведь на ровном месте, ни за что, ни про что. Ведь всего лишь два месяца назад все было так здорово, так предельно замечательно, что Кристина завидовала сама себе. И расстались они очень тепло, и в аэропорту Чернышев смотрел на нее с такой тоской в глазах, ведь и сам желал разлуки не больше Кристины. А потом пошли письма. И ни в одном из них Кристина не уловила и намека на Валеркино недовольство.
И вдруг, как гром среди ясного неба - телеграмма. 'Достала любовью. Когда успела полюбить или это последний шанс?' Предельно жестокая телеграмма. Хлесткая, как пощечина. Обидная. Незаслуженно обидная. Кристина никак не могла понять: что значит 'Достала любовью'? Имелось в виду - надоела? Пристала со своей любовью, как банный лист к известному месту? Достала своими письмами? Или позволила себе в них что-то лишнее? Она вновь и вновь прокручивала в голове свои недавние послания Валерке - что же она написала такого криминального, чем заслужила такую реакцию любимого. И никак не могла припомнить хоть чего-нибудь, что отличалось бы от ее предыдущих писем. О чем вообще она могла писать Валерке, кроме любви? Быть может, ей следовало по его примеру не затрагивать их личные отношения, а выискивать какие-то отвлеченные темы, рассказывать, как дела на заводе, в цехе? Но разве Валерке это было бы интересно? Неужели это было бы ему более интересно, чем любовь?
А что значит 'последний шанс'? Кристина кипела от негодования: это у нее-то последний шанс? В двадцать два года?! Ее довольно юный возраст как-то очень плохо сочетался с выражением 'последний шанс'. Бред, абсурд. Абсолютная нелепица. По ее глубокому убеждению, о последнем шансе, быть может, уместно было бы говорить лет в сорок, да и то, наверное, еще рано: если говорят, что в сорок лет жизнь только начинается, значит, и в этом возрасте остаются шансы на счастье. Ну хорошо, пусть не в сорок, пусть в тридцать пять. В тридцать, наконец, хотя с этим, пожалуй, мало кто мог бы согласится. Но не в двадцать два. Ведь даже если она на самом деле перегнула палку со своей любовью, если она надоела Валерке, то причем тут последний шанс? А главное - за что?..
В ее мозгу бился главный вопрос, не находящий ответа: за что, Валерка?! Почему? Зачем? Зачем так жестоко?! Наверное, нашел ей замену - конечно, в том театральном одни красотки, разве обыкновенная, в принципе, Кристина с ними сравнится? Но даже если нашел ей замену - зачем же так больно хлестать ее по щекам? За что?..
Хуже всего было то, что телеграмму получила не сама Кристина. А еще хуже, буквально самое отвратительное стечение обстоятельств, что любопытная сверх всякой меры Валентина была не только соседкой, но и - о ужас! - сотрудницей Кристины, трудилась в том же цехе. Стоит ли говорить, что уже на следующий день весь цех знал о телеграмме?
В Кристининой душе поселились боль и тоска. И погода, как по закону подлости, испортилась: конец октября, позднее владивостокское бабье лето закончилось, и зарядили нудные приморские дожди. Еще и время перевели на час, и темнеть стало совсем рано. А отсутствие солнечного света, как известно, очень сильно сказывается на настроении и даже здоровье особо чувствительных натур. Кристина никогда не причисляла себя к особо чувствительным, но теперь, после обрушившейся на нее беды, очень тяжело переносила постоянный сумрак. И почему-то буквально каждую секундочку всем своим существом ощущала дикое одиночество, страшное и абсолютное. Даже на работе, когда вокруг целый день крутились сослуживцы. По дороге домой, сливаясь с безликой массой рабочего люду, спешащего кто куда. Дома, пытаясь принимать участие в обсуждении семейных проблем. Независимо от места пребывания и окружения, Кристина каждое мгновение своего существования оставалась одинокой. Страшно, безысходно, болезненно одинокой.
А через четыре дня после страшной телеграммы пришло письмо. Самое обычное, ничем не отличающееся от остальных. Как и во всех предыдущих - ни слова о любви, только о жизни, о том, что входило в круг интересов Чернышева. По всему выходило, что Кристина в этот круг вписывалась из рук вон плохо. И подписано письмо было, как и положено, просто 'Валерик', без всякого официоза. У Кристины буквально руки затряслись, когда оно выпало из сложенной газеты. Надеялась, что он одумался, что в письме содержатся извинения за дурацкий поступок. Ан нет, ничуть ни бывало. Потом поняла - письмо он отправил раньше, чем телеграмму - вот и весь секрет. Однако это не давало ответа на главный вопрос: за что, почему? То есть человек пишет нормальное письмо любимой девушке, а назавтра отправляет жуткую телеграмму. Где логика? Что могло произойти за один день? Что могло столь кардинальным образом изменить Валеркино отношение к Кристине?
Естественно, она не стала отвечать на это письмо. Зачем? Ведь уже после него Чернышев высказался максимально внятно: 'Достала любовью'. Она надоела ему своею любовью, переборщила с телячьими нежностями. И не было больше никакой необходимости отвечать. Кристина лишь горько усмехалась, вспоминая, что мама буквально неделю назад закупила целую пачку конвертов, пятьдесят штук. И что теперь с ним делать?
Насмешливые взгляды соседей и сотрудников душили ее в самом буквальном смысле. Кристина задыхалась, не могла распрямить спину, плечи. Впервые в жизни ей захотелось стать незаметной, прозрачной, чтобы люди глядели сквозь нее и даже не замечали. Вот это был бы для нее самый идеальный вариант. Но они смотрели не мимо, они смотрели на Кристину, прямо в глаза. И улыбались. Кто во весь рот, кто лишь чуть-чуть, пытаясь скрыть патологическую радость от боли ближнего своего. Одни просто улыбались, другие усмехались, третьи откровенно насмешничали. Даже находили вполне позволительным для себя спросить в присутствии кучи свидетелей:
- Ну что, Кристина, как там твой москвич поживает? Скоро тебя заберет? Или москвичку себе заимел?
Через месяц после начала этой нескончаемой пытки Кристина не выдержала и уволилась. Как раз тогда и пришло второе письмо. И снова ни словечка о телеграмме, словно бы ее и не было. Только озабоченность: почему же Кристина ему не ответила? Волновался: а не заболела ли она, не попала ли под машину.
Кристина нервничала, слезы подкатывали сами собою, в горле появлялся ком, мешающий не только говорить, но даже дышать, и без конца задавала себе вопросы, на которые никто не мог дать ответа: зачем он написал это проклятое письмо? Уж если решил поставить точку - ставь, не превращай ее в многоточие, в фарс. А если вдруг передумал - так покайся, попроси прощения, извинись, объясни, что бес попутал, что просто было дурное настроение, или же был откровенно нетрезв. Ну хоть что-нибудь напиши, хоть как-то объясни! Пусть не очень логично и внятно, пусть недостаточно оправданно, но только не делай вид, что ее не было, этой проклятой телеграммы.
Быть может, приди это письмо чуть раньше или позже, Кристина и ответила бы. Конечно, не удержалась бы от упрека, но она хотя бы задала мучающий ее неизвестностью вопрос: 'За что, почему?!' Но пришло оно именно в тот момент, когда ее нервы не выдержали издевательств коллег по цеху. Ведь даже жить не хотелось, об одном жалела - что нет у нее знакомых, кто жил бы в высотном для Владивостока шестнадцатиэтажном доме. Потому что тогда все было бы очень даже просто: пришла в гости и 'ненароком', 'совершенно случайно' выпала с балкона. А выбрасываться из окна третьего этажа глупо - может, повезет, и убьешься сразу, а может, выживешь. Да только выживешь инвалидом. Нет, это не выход. И Кристина просто разодрала письмо на мелкие кусочки. А вот остальные выбросить не решилась. Как лежали в коробочке пронумерованные, так и остались там на долгие-долгие годы. Вот только телеграммы там не было. Ее, как и последнее письмо, Кристина разодрала в клочья...
Все это время рядом с Кристиной была одна только Наташка Конакова. Маленькая, юркая, как мышка. Самая лучшая, самая верная подруга. Правда, даже ей, такой надежной, Кристина не смогла поведать страшную тайну: буквально язык не поворачивался озвучить жестокую Валеркину телеграмму. Однако же сарафанное радио работало отменно, и Наташка обо всем узнала от 'благожелателей'. Сочувствующе цокала языком, удивляясь бесконечной подлости чернышевской натуры, успокаивала нарочито бодрым голосом:
- Ничего-ничего, он у нас еще пожалеет. Мы ему еще устроим. Да и что он вообще о себе возомнил? Артист погорелого театра! Подумаешь, поступил в 'Щуку'. Да просто комиссия не доглядела, сразил их бронзовым загаром да горой мышц, а сам-то ровным счетом ничегошеньки из себя не представляет. Ничего, Криска, мы тебе получше жениха найдем, не переживай. Нет, ну надо же, гад какой - 'Последний шанс'. Вот ведь сволочь!
Но вместо того, чтобы успокоить, такие речи только доводили Кристину до слез. Так становилось жалко себя, как никогда ранее. Оказалось, что чужая жалость воспринимается куда тяжелее, чем своя собственная. Даже если исходит из уст самой лучшей подруги. И Кристина уже не пыталась сдержать слезы, не плакала даже - рыдала. От жалости к себе, от обиды на несправедливость судьбы, от ненависти к Валерке и от любви, теперь уже, увы, безответной, к нему же, подлому. Наташка терпела Кристинины истерики, жалела, пыталась успокаивать, но в результате рыдания становились лишь еще громче. И однажды Конакова не выдержала:
- Так, всё, баста. Финита ля комедия. Так ты, подруга, до пенсии прорыдаешь. И что? Думаешь, у Чернышева от твоих слез совесть проснется и он возьмет свои слова обратно? Фигушки! Ты должна сделать так, чтобы он обо всем пожалел. Чтобы он плакал, а не ты. Поняла? Чтобы он сожалел о потере, а не ты. Чтобы он, а не ты, разочаровался в жизни и думал о самоубийстве. А ты будешь взирать на него с высоты своего счастья.
Кристина притихла. Наташкины слова бальзамом легли на ее сердце. В самом деле, как было бы здорово, если бы она радовалась жизни, а подлый Валерка сожалел о своей дурости. Это было бы просто идеальным выходом. И тогда, наконец, она заткнула бы глотки многочисленным 'благожелателям', у острословов за чужой счет больше не было бы повода подшучивать над нею. Кристина растерянно кивнула:
- Мысль отличная, но как ее реализовать?
- Как-как? - Наташка потерла подбородок. - По принципу 'клин клином', вот как. Очень действенный метод, проверенный веками. 'Как', Криска, это уже второй вопрос. Главное, чтобы ты была морально готова ему отомстить. Вот ты, например, готова?
Кристина задумалась. Действительно ли она готова? Это ведь смотря на что. Стать успешной женщиной - да, безусловно, хоть сейчас. А вот...
- Ой, Наташка, я не знаю, - с сомнением в голосе призналась Кристина. - Я как-то за последнее время отвыкла. Ты же знаешь, у меня кроме него никого и не было... Я ведь так не умею: чтобы один на первую половину недели, второй - на вторую...
- Ничего, научишься, - торопливо, чтобы подруга не успела отказаться от заманчивой идеи, успокоила ее Наташка. - Дурное дело не хитрое. Ничего сложного. Раз получалось с одним, то и с другими получится не хуже. За последнюю тысячу лет человечество новых способов не придумало. И разучиться этому нельзя. Это как умение дышать. Один раз вдохнула после рождения - а потом всю жизнь даже не замечаешь, все происходит само по себе. И там так же. Просто отпусти себя на волю, ни о чем не думай. И все очень даже отличненько получится. А дабы ты не особо зацикливалась на этой мысли, беру командование парадом на себя. Давай, подруга, собирайся. Пошли в кабачок. Быстренько давай, быстренько. А то придем к шапочному разбору, ни одного путевого мужика не останется. А непутевые нам и даром не нужны, непутевых у нас своих хватает. Давай, подруга, шевели клешнями. Быстренько приводи в порядок морду лица, и почапаем по лужам.
- Сейчас?! - оторопела Кристина. - Сдурела? Куда сейчас-то? Я ж собираться буду два часа. Давай лучше завтра. А еще лучше - в субботу. Я морально подготовлюсь, приведу себя в порядок, и...
- И пролетишь, как трусы над баней, - закончила за нее Наташка. - Когда долго собираешься, как правило, ничего хорошего из этого не выходит. Зато когда все происходит неожиданно, тогда и достигается максимальный результат. Так что давай-ка, подруга, в ритме вальса. Ой, нет, в ритме вальса ты будешь собираться как раз до субботы. Лучше в ритме брейка.
- Да ну, Наташ, паршивая идея. Ну куда мне с таким лицом, с таким настроением, сама подумай. Неее. Давай лучше завтра?
Однако Наташка - на то и Наташка, чтобы не слезть со своего конька. Если уж в ее очаровательную головку пришла какая-то идея, то внедрять ее в жизнь следовало немедленно. Иначе Наташка просто не умела. Человек крайностей: или всё, или ничего. Или сейчас, или никогда. Поэтому, естественно, 'сейчас'.
Как обычно, подруги остановили выбор на 'Утесе'. Или 'Глыбе', как его частенько именовали в простонародье. Конечно, 'Утес' даже с очень большой натяжкой нельзя было назвать самым изысканным и модным рестораном в городе. Это еще мягко сказано. Зато он был самым близким к дому из более-менее приличных. Был, правда, ресторанчик и поближе, 'Прибой', но он как раз только именовался рестораном, а на самом деле, скорее, выполнял функции вечерней столовой, незнамо каким образом раздобывшей разрешение на торговлю спиртным. А 'Утес', хоть и не являлся перворазрядным заведением, но все-таки гордое звание 'ресторан' носил вполне заслуженно. Правда, публика там собиралась в основном местная, все сплошь обитатели мыса Чуркин, да ведь Наташка с Кристиной тоже не могли причислить себя к высшим слоям общества. Как Владивосток - государство в государстве, так и Чуркин в некотором роде тоже самостоятельная территориальная единица в городе. Увы - далеко не центральная.
Публика в 'Утесе' собиралась разношерстная. Бывали тут представители разных профессий, но чаще всего львиную долю посетителей составляли таксисты и мореплавающие, как называли в городе гражданских и военных моряков. Объяснялся сей факт близостью заведения к таксопарку и так называемым 'Пескам', своеобразному отстойнику кораблей, потому что причалом или хотя бы пирсом это назвать язык не поворачивался - корабли стояли, буквально уткнувшись носом в берег, в песок. Отсюда и название 'Пески', словно пустыня Сахара, а на самом деле самый берег залива 'Золотой рог', разрезающего город почти на две части. Когда-то году этак в восемьдесят первом, а может, в восемьдесят втором - Кристина точно не помнила - именно здесь, на 'Песках', затонул пароход 'Обухов'. Вот такая досадная доля у корабля и жертв катастрофы - пойти на дно практически на берегу, в самом буквальном смысле этого слова. Ведь от суши корабль отделял разве что трап. А ночью, когда все спали, произошел крен судна и оно просто легло на бок. Трагическая история. Потом несчастный корабль несколько месяцев так и лежал на боку, все больше погружаясь в ил и безжалостно ржавея. А проплывающая мимо на морском трамвайчике любопытная публика, желая лишний раз поглазеть на погибший корабль, непременно собиралась на одном борту катера, рискуя тем самым перевернуть плавсредство и самим пойти на корм рыбам.
Впрочем, отвлечемся от грустного и вернемся в 'Утес'. Подруги бывали здесь не сказать, что часто, но тем не менее и не настолько редко, чтобы не заиметь знакомых. Это, кстати, было еще одной причиной предпочтения 'Утеса' всем остальным ресторанам. Потому что в плане безопасности (увы, Владивосток - город криминальный) всегда выгоднее знакомое место со знакомыми людьми. Да и цены тут не были заоблачными, что тоже являлось для подруг немаловажной деталью. И все-таки безопасность была на первом месте - как ни крути, а преступность в городе росла год от года. А тут кругом - знакомые всё лица, было к кому обратиться за помощью в случае чего.
Хватало знакомых и в этот вечер. Но самой большой неожиданностью оказалась встреча с Сережей Бессмертным. Не сказать, чтобы очень радостной, но в самом деле неожиданной. Потому что не только в 'Утесе' подруги его раньше не встречали, а вообще не виделись уже несколько лет, хоть и жили почти рядом.
Сергея Бессмертного знали все ученики школы номер пятьдесят, начиная с пятиклашек. Мальчишки - потому что завидовали его яркой внешности и успеху у противоположного пола. Девчонки же ревностно отслеживали его похождения: если вдруг Бессмертный отправлял в отставку подружку, эта новость становилась главной в школе на несколько дней, пока место покинутой не занимала очередная счастливица. Еще бы, Сереженька Бессмертный был своеобразным красным знаменем школы, если хотите, переходящим вымпелом. Девичью половину учащихся раздирали нешуточные страсти. Самые рьяные поклонницы строили друг другу жестокие козни за Сережино драгоценное внимание.
Правда, Кристина с Наташкой были лишь наслышаны обо всех этих страстях, потому что из-за малого возраста не могли войти в группу интересов Бессмертного. Три года разницы в школе воспринимались бездонной пропастью. И если бы не Наташкин брат, учившийся в одном классе с Бессмертным, тот и не подозревал бы о существовании таких мелких букашек. А так благодаря старшему брату периодически сталкивался с маленькими девчонками или дома у Конаковых, или же в школе на переменке, когда те караулили Алешку у кабинета. На самом деле они, конечно же, всего лишь пытались лишний раз попасться на глаза Бессмертному, потому как общения с братом Наташке с лихвой хватало дома. И цели они в некотором роде своими уловками добились. В том плане, что их скромные мордашки были Бессмертному хорошо знакомы. Однако это вовсе не означало его интереса к мелюзге.
После того, как Бессмертный окончил школу, о нем довольно быстро забыли. Жил хоть и неподалеку от школы, но поступил в военно-морское училище, и практически не показывался на родном Чуркине, даже жить почему-то перебрался в общежитие. А после окончания училища столкнуться с ним нос к носу шансы были очень невелики, так как львиную долю времени Сергей стал проводить в рейсах, как едва ли не половина мужского населения города.
В этот же день Бессмертный, видимо, шумно отмечал очередное возвращение в родной порт. По крайней мере, за обычным столиком, рассчитанным на четверых, сидело человек восемь, а то и все десять. Картина, в общем-то, обычная для Владивостока, да, наверное, и для остальных портовых городов. Сколько раз Кристине приходилось наблюдать, как огромною толпою в 'Утесе' радостно встречали вернувшегося моряка, как несколько дней кряду дружно прогуливали то, что с таким, наверное, великим трудом заработал человек, а потом, существенно ощипав 'жертву', компания как-то незаметно распадалась. Бывали даже случаи, когда неразумная жертва так называемого гостеприимства, погуляв на широкую ногу, попоив многочисленных 'друзей' шампанским пару месяцев, в результате оказывалась на конкретной финансовой мели, и никому из тех 'друзей' не приходило в голову элементарно накормить неразумного моряка. Вот и сейчас вокруг Бессмертного вилась целая стая таких 'прилипал', и Кристина даже скривилась: фи, ну неужели он сам, дурачок, не понимает, что его в буквальном смысле 'доят' береговые крысы?
Из былого красавца, в ранней юности разбившего немало девичьих сердец, Бессмертный превратился в обыкновенного парня. Черты лица вроде и не изменились, но в общем и целом не осталось в Сергее ровным счетом ничего примечательного, если не считать уж очень высокого роста. В школе он не был таким высоченным, зато румяные щечки и задорный блеск в глазах делали его совершенно неотразимым мальчиком. Теперь же исчез не только румянец. Даже от самих некогда пухлых щек, образно говоря, не осталось и следа - они несколько ввалились, и у собеседника, помнящего его по прошлым временам, создавалось стойкое ощущение, что Сергей весь ушел в рост. На лице выделялись одни глаза - большие, темные, уже не задорные, как когда-то, а скорее грустные, или просто уставшие. Раньше они не воспринимались такими большими, терялись среди пухлых щек и губ. В общем, время хорошенько поработало над Бессмертным. Не настолько, чтобы его невозможно было узнать, однако изменился человек кардинально. Вместе с тем нельзя сказать, что перемены произошли в худшую сторону. Вовсе нет. Хоть и перестал он быть ярким красавцем, однако осталось в нем нечто, по прежнему притягивающее женские взгляды. Кто-то назвал бы это мужской красотой, кто-то - повышенной сексуальностью. Но по мнению автора, это был обыкновенный магнетизм.
И Кристина, и Наташка узнали его сразу. Узнали, несколько удивились и отвернулись. Не затем они сюда пришли, чтобы встречаться со старыми знакомыми. За тем, чтобы найти новых. Таких новых, чтобы напрочь вышибить из памяти старых, как клин клином. А для этого нужны новые, желательно незабываемые ощущения. Да и не настолько хорошо они были знакомы с Бессмертным, чтобы радоваться встрече после долгих лет забвения.
Бессмертный их тоже узнал. И почему-то не ограничился нейтральным кивком издалека, посчитал необходимым подойти. Подсев к их столику, повел себя, как барин: щелчком пальцев подозвал официантку, заказал шампанского, икры, крабов. Кристина скривилась: подобные аттракционы неслыханной щедрости ее никогда не впечатляли. Она воспринимала их, как беспросветную глупость: несколько месяцев болтаться в океане, можно сказать, света белого не видеть, потом и кровью зарабатывать деньги - ведь не за голой же романтикой в моря идут! - и только для того, чтобы потом так бездарно, совершенно бестолково спустить все заработанное. На баб, на 'друзей', именно тех, которые в кавычках, на так называемую красивую жизнь.
Именно так, как не любила Кристина, и повел себя Бессмертный. Швырялся деньгами направо и налево, образно говоря, поливал всех шампанским, раз за разом кидал купюры музыкантам, заказывая то, что они и так сыграли бы, потому что репертуар имели довольно ограниченный. И почему-то одаривал усиленным вниманием именно Кристину. А та только злилась на него - как же, пришли с Наташкой за новыми кавалерами, а тут какой-то старый то ли друг, то ли приятель, то ли просто знакомый отбивает у потенциальных кавалеров охоту знакомиться с двумя очаровательными посетительницами. Еще бы - разве смог бы кто-нибудь другой в этот вечер соревноваться с Бессмертным в швырянии деньгами?
Кристина, конечно, от шампанского не отказывалась. Как не отказывалась и танцевать с Бессмертным. Но и радости особой от встречи не испытывала. Скорее, одно сплошное разочарование. Только безмерно удивлялась: и чего это в него были влюблены все девчонки? Что в нем такого особенного?
Особенного, может, и не было, а вот танцевать с Сергеем было довольно приятно. Во-первых, объятия высокого мужчины всегда волнуют женскую душу. Наверное, это отзвук очень давних времен, когда женщине необходима была защита сильного мужчины. Так или иначе, а сила всегда притягательна. Бессмертный, хоть и не был таким накачанным, как Чернышев, казался даже несколько худоватым, тем не менее был очень крепким, это чувствовалось сразу, буквально с первого прикосновения. Скорее всего, он только со стороны выглядел таким худым, сугубо за счет очень уж высокого роста. Ведь Чернышев, который и поныне оставался для Кристины эталоном настоящего мужчины, был чуть выше ста восьмидесяти. Бессмертный же, судя по всему, и вовсе приближался к двум метрам. Конечно же, Кристина не лазила вокруг него со складным метром, но определенно Сергей был значительно выше Чернышева.
А во-вторых, приятно было с ним танцевать еще вот по какой причине. Наверное, в мужьях лучше иметь мужчину верного и порядочного. Но это в мужьях. Потому что во всех иных случаях женщине почему-то предпочтительнее другой тип. Нагловатый, самоуверенный, целеустремленный, инициативный. С одной стороны, наглость Бессмертного Кристину несколько коробила и даже злила, с другой - такой напор был почему-то приятен. Ей хотелось оттолкнуть от себя излишне требовательного партнера, буквально с первого такта, с первого движения в танце стремившегося словно бы слиться в экстазе. Хотелось даже отхлестать нахала, слишком откровенно прижимающего хрупкую партнершу к себе, так и норовящего обхватить ее загребущими руками существенно ниже талии. Одновременно с этим его наглые прикосновения почему-то были безумно приятны. Даже не столько приятны, сколько возбуждающи. Потому что умом в этот момент Кристина понимала, что слишком уж тесная манера танца явно выходила за рамки приличия. И в то же время ловила себя на мысли, что не может оттолкнуть наглеца, поставить его на место, как бы следовало поступить порядочной женщине. А может быть, виною всему - шампанское, выпитое в чрезмерных количествах? Быть может, именно из-за него и не хотелось выскальзывать из жадных объятий Бессмертного даже после окончания музыки, и они еще несколько нескончаемо долгих мгновений стояли посреди танцевальной площадки, прижимаясь друг к другу, словно в прощальном порыве.
Естественно, провожать Кристину пошел все тот же Бессмертный. Вернее, не совсем провожать, и уж вовсе не пошел, а поехал на такси. И привез почему-то не к дому Кристины, а к своему. Пусть не так и далеко, всего лишь на Окатовую, соседствующую с улицей Кошевого, на которой жила Кристина, но все-таки не к ней, а к себе. Она прекрасно понимала, какую цель преследовал Сергей. Да и понимать-то особо было нечего: кто девушку 'ужинает', тот ее впоследствии и 'танцует'. Приятного в сем факте мало, но правило вполне закономерное. Успокаивало то, что не первый встречный повез ее к себе домой, а знакомый, пусть и недостаточно хороший, но все-таки не посторонний человек. И Кристина тешила себя иллюзией, что в любой момент сможет уйти, благо до родительского дома минут семь ходьбы, не больше. Шампанское резвилось в голове, а потому все воспринималось как-то несерьезно, будто она снова превратилась в школьницу и неожиданно сбылась ее мечта - завладеть драгоценным вниманием Сереженьки Бессмертного. Правда, мечтала Кристина о нем не особенно страстно и уж совсем недолго - так, обыкновенная девичья дурость, не более. И все-таки ей казалось, что они вновь вернулись в детство. Они снова стали маленькими, ничего страшного им не угрожало, тогда почему бы и не зайти в гости?
И вслед за Сергеем Кристина поднялась на пятый этаж хрущевки. Сама поднялась, так что не смогла бы впоследствии обвинять в этом Бессмертного. Никто ее силой не тащил, никто не заставлял. Сама, по доброй воле. Или по пьяной голове. Всё равно сама.
Опомнилась только тогда, когда Бессмертный прижался к ней прямо в прихожей, едва сбросив плащ на пол. Прижался, как еще совсем недавно в танце. Только на сей раз не стал ограничиваться объятиями через легкую ткань платья. Кристина и вздохнуть не успела, как его огромная лапища уже коснулась ее оголенного тела. Не руки, не, скажем, шеи. Без особых приготовлений, без предварительного разогрева, даже, можно сказать, без разбега - буквально с места в карьер, сразу в дамки. То есть рукою - сразу под платье. Больше того, под трусики. Сгреб в охапку одно полупопие, прижал к себе гостью так, что ее ноги практически повисли в воздухе. Кристина инстинктивно постаралась оттолкнуть от себя слишком наглого приятеля. Но тому это не понравилось. А может, очень даже наоборот. По крайней мере, разогрело - так уж точно. Кристина и глазом не успела моргнуть, как ее платье оказалось на полу и легло в аккурат поверх плаща. А озверевший от желания Бессмертный отволок жертву в комнату и грубо бросил на диван.
Протрезвела Кристина мгновенно. Но что толку корить себя за неосмотрительность, когда из одежды на ней остались лишь кружевной бюстгальтер и колготки с трусиками, да и те держались уже едва ли не на коленях. Однако, по ее мнению, ситуация пока еще не была безвыходной, и Кристина даже не успела как следует испугаться. Ну не будет же он ее насиловать, в самом деле? Ведь не насильник перед нею, не страшный незнакомец, от которого неизвестно чего можно ожидать. Все-таки не чужой человек - Сережка Бессмертный. Чего ж его бояться? Пьяненький разве что, ну да это еще не повод впадать в панику.
И пока Бессмертный срывал с себя одежду, Кристина попыталась улизнуть с дивана. Однако далеко не убежала.
- Куууда?! - зарычал Бессмертный. - Детка, мы не для этого приехали.
Вновь схватил Кристину в охапку, повалил на диван. Хоть и нагло, и даже грубовато, хоть и против ее желания, однако прикосновения его в то же время не были лишены нежности. Не навалился похотливым животным, нет. Вместо того чтобы немедленно предъявить счет за все съеденное и выпитое, приступил к прелюдии. Ласкал умело, уверенно, как ласкал, очевидно, многих. То ли набил руку, то ли действительно получал удовольствие от любовной игры. Дышал жарко, жадно, но в его прикосновениях не было ни грамма похоти или грубости, только необыкновенная нежность. Кристина разомлела, вырываться уже не было ни малейшего желания. Руки его, сильные, порой даже жестокие, в то же время были невероятно ласковыми. Сначала Бессмертный освободил Кристину от остававшейся на ней одежды. Потом несколько томительно долгих секунд с удовольствием разглядывал ее обнаженное тело. Только смотрел, не прикасаясь даже пальцем.
Кристина смутилась, попыталась прикрыть свои прелести руками, но Сергей с нахальной улыбкой зажал обе ее ладошки в своей огромной ручище, и продолжал наслаждаться зрелищем. Только вымотав ей душу этими несколькими секундами, трепетно прильнул к ее плоскому животику. Кажется, совсем легонько дотронулся губами, а у Кристины от этого прикосновения мышцы в паху конвульсивно сжались и все тело мелко-мелко задрожало. Как будто тронули хорошо натянутую басовую струну на гитаре - не сильно, только чуточку щипнули, оттянули, и тут же отпустили, вот она и завибрировала беззвучно. Точно так же задрожала и Кристина. С одной стороны, чувствовала, что надо бежать отсюда без оглядки, с другой - тело почему-то категорически не желало покидать уютный диван. Не столько даже сам диван, сколько не хотело выскальзывать из-под требовательных рук Бессмертного.
А они, эти руки, уже пошли себе дальше гулять по ее телу. Осторожно дотронулись до груди: сначала аккуратненько пальчиком по самому соску, нежно, легко-легко, едва касаясь, потом самыми подушечками пальцев Сергей обвел ее округлый контур. Именно легкость прикосновений была невероятно приятна Кристине. И только потом, почувствовав, как конвульсивно сжались мышцы ее живота, Сергей накрыл грудь всею ладонью. Сдавил легонько, словно бы утверждая свое господство, и, не отпуская руки, кончиком языка лизнул второй сосок. И опять по Кристининому телу словно бы пробежала судорога. Она испустила легкий вздох, больше похожий на 'Ах', и почему-то ноги ее сами собою чуточку раздвинулись, словно раскрылись лепестки странного двухлистного цветка. Бессмертный очень чутко уловил этот момент, как будто только его и ждал, его добивался. Тут же свободной рукою 'нырнул' в заветное лоно. Сам он был худой и высокий, и пальцы его оказались такими же: длинными, гибкими, настойчивыми... И бесконечно нежными. Кристина инстинктивно сжала его пальцы. То ли организм среагировал подобным образом на внедрение инородного тела, то ли просто не хотелось, чтобы это инородное тело покинуло ее гостеприимное лоно.
А Бессмертный и не думал вырываться 'из плена', охотно оставался в нем, и даже стремился проникнуть еще глубже 'в тыл'. Кристина буквально выгнулась на диване, еще крепче сжимая пленника всеми мышцами, даже ноги для верности сжала, чтобы не улизнул ненароком. И только тогда Бессмертный ее впервые поцеловал. Долго, трепетно, жадно, двигая в унисон пальцами в лоне и языком во рту, в то же время играя грудью. И Кристина больше не думала сопротивляться, с удовольствием отвечала на его ласки.
Когда же вместо тонких трепетных пальцев Бессмертного почувствовала, как нечто иное, не такое тонкое и уж совсем не трепетное пытается войти в нее, Кристина словно очнулась от гипноза. Резко оттолкнула от себя Сергея. Тот, уже не ожидающий сопротивления, не смог удержать ее, и она резво соскочила с дивана. Сама не понимала, почему. Ведь и приятно было, очень даже приятно, и продолжения хотелось. Но словно бы сидел в ней какой-то предохранитель, внутреннее табу. В самую ответственную минуту тело категорически отказалось принять постороннего мужчину, какими бы умелыми и ласковыми руками он ни обладал. Как будто закрылись ворота, захлопнулась входная дверь: всё, дальше нельзя, дальше можно только хозяину, только Чернышеву. А то, что Чернышеву на нее теперь наплевать, ровным счетом ничего не означало. Всё равно дальше можно только ему, только Валерке...
Несмотря на жуткую телеграмму, глубоко внутри себя Кристина никак не могла смириться с мыслью, что Чернышева в ее жизни больше не будет. Умом понимала, что все кончено раз и навсегда, а вот понятие 'никогда' не воспринимала категорически. Пусть будет раз и навсегда, пусть Валерка ее бросил. 'Раз и навсегда' - это ведь так, пустой звук, привычное словосочетание, не более. Но она попросту не могла себе представить, что больше никогда не утонет в понятии 'мы', в таком уютном и безопасном. 'Никогда' - слишком страшное слово. Разве может быть, чтобы они с Валеркой больше никогда не увиделись? Да нет же, они обязательно встретятся. Рано или поздно он поймет, как погорячился. Он непременно пожалеет о своем диком поступке. Конечно, Кристина не простит его. Но ведь Чернышев на то и Чернышев, чтобы изыскать возможность вымолить у нее прощение. Он обязательно что-нибудь придумает. И тогда она простит, она ведь уже теперь готова это сделать. А как она сможет простить Валерку, если сама окажется не лучше его? Тогда уже ему придется проявлять благородство. Нет, Наташка, наверное, в чем-то права, и клин в самом деле нужно вышибать клином, но только не в ее, Кристинином, случае.
Она лихорадочно пыталась выудить из закрутившихся в тугой комок колгот трусики, но трясущимися от волнения руками это никак не удавалось сделать. В эту минуту Кристиной владела одна только мысль, одно непреодолимое желание: бежать отсюда без оглядки, пока не натворила глупостей, пока сама себя уважать не перестала. Как она вообще могла позволить этому произойти? Как могла прийти в этот дом, позволить Бессмертному бестактное вторжение в столь интимную область, куда далеко не с первого дня знакомства допустила Чернышева? Зачем позволила ему целый вечер крутиться рядом с собой? Как будто не понимала, к чему это может привести. Впрочем, очень хорошо понимала, за тем и шла, чтобы по Наташкиному совету клин клином... И даже удовольствие получала...
Трусики не поддавались. Кристине срочно нужно было одеться, потому что одежда, пусть даже только нижнее белье - это уже преграда, показатель того, что она против близости, она ее не хочет, не желает. Но трусики вместе с лайкровыми колготками закрутились в тугой жгут и никак не желали поддаваться ее дрожащим пальцам. Вдобавок ко всем неприятностям Бессмертный уже пришел в себя от Кристининого неожиданного бегства и явно не собирался отпускать ее.
Встал с дивана, подошел вплотную, укоризненно глядя на нее сверху. Погрозил пальчиком: словно бы шутя, но в то же время давая понять, что в каждой шутке лишь доля шутки. Выхватил из ее рук колготы и отшвырнул со всей силы так, что те улетели на шкаф, притянул беглянку к себе:
- Динамо? Детка, мы так не договаривались.
И вновь впился в ее губы. На сей раз вовсе не ласково, а жестоко, словно наказывал за бегство, вложив в поцелуй всю свою злость и недовольство. Одной рукой крепко придерживал Кристину за спину, чтобы не вырвалась, второй жадно шарил по голым ее ягодицам, мял их, сжимал в охапку, с каждым разом все сильнее и сильнее притискивая к себе, норовя овладеть ею, не сходя с места.
- Не надо, - жалобно попросила Кристина. - Пожалуйста, не надо, Сережа. Я не хочу. Я не могу...
Бессмертный, однако, не прекращал попыток, инстинктивно сопровождая их весьма характерными движениями.
- Ты шутишь, крошка? - хрипло возразил он. - Ты хоть представляешь, что такое изголодавшийся мужик? Я ж в море болтался четыре месяца, какое 'не могу'?!
- Нет, ты не понимаешь, - упорно отталкивала его Кристина. - Я еще не готова, я не хочу...
Каких-то пару минуту назад она прекрасно помнила, с какой целью Наташка потащила ее в 'Утес'. И не только помнила, но и полностью разделяла точку зрения подруги: пусть не удастся с первого раза найти Чернышеву постоянную замену, но она должна хотя бы попытаться с помощью постороннего мужика выбить из головы страдания, любовь к предателю и поставить жирный крест на надежде, что все еще может измениться. Ведь и сама хотела того же, и не только сегодня, ведь по ночам, не умея заснуть от переизбытка чувств и эмоций, только и мечтала о том, как бы отдаться первому встречному, тем самым как будто надругавшись над Чернышевым. И, жадно сжимая в себе длинные пальцы Бессмертного, даже не думала о Валерке. А теперь сопротивлялась так яростно, как будто от ее верности зависело не только благополучие и доброе расположение духа Чернышева, но и сама его жизнь. Пусть он и оказался предателем, но даже предателя порой не так-то легко разлюбить.
Однако Бессмертный не был, кажется, намерен долго терпеть ее капризы. Прижал Кристину к столу, после чего бесцеремонно развернул спиной к себе и тут же приподнял ее ноги, одновременно с тем удобно расположившись между ними. Кристина оказалась прижатой грудью к холодной полированной столешнице, практически не имея возможности сопротивляться. Только отчаянно махала в воздухе ногами, пытаясь ударить наглеца, но вместо хорошего удара, способного заставить негостеприимного хозяина забыть о сексе хотя бы на ближайших пару часов, лишь изредка попадала пяткой ему по мягкому месту, не причиняя ни малейшего вреда негодяю.
Бессмертный же, несмотря на уверения в том, что буквально изнывает от четырехмесячного воздержания, не слишком торопился. Казалось, он буквально упивался ощущением вседозволенности и безнаказанности. Прижался к Кристине, но не спешил слиться воедино, словно бы наслаждаясь предвкушением не меньше, чем непосредственной близостью. Сам же в это время не отрывался от ее спины. Руки его были заняты, ему непрестанно приходилось удерживать сопротивляющуюся партнершу, зато язык оставался свободным, и Сергей пользовался им весьма умело. Пощекотал немножко ушко, шейку, опустился чуть ниже. Мелко-мелко гоняя язык из стороны в сторону, прошелся самым его кончиком вдоль позвоночника, да так, что Кристина, застыв на мгновение, едва сумела удержать в себе восторженный стон. В который раз за этот вечер сладострастно сжав тазовые мышцы, она перестала сопротивляться. А Бессмертный и не думал останавливаться, дошел до самого конца позвоночника и принялся массировать языком очаровательную впадинку, образовавшуюся в месте, где спина плавно перетекает в ягодицы. Так страстно, что Кристина совсем расслабилась, забыла, что должна оказывать сопротивление противнику. Потому что некогда было помнить. Потому что не было больше противников и сторонников. Потому что нужно было навсегда оставить в памяти вот это непривычное ощущение, которого никогда доселе не испытывала. И почему-то уже совсем не раздражало то, что в ее 'закрытые ворота' навязчиво стучится неприятель, чужой 'воин', чужой 'солдат'. Не Валеркин...
И опомниться не успела, как завоеватель преодолел рубеж, взял тараном неподдающиеся ворота, взломал навесной замок, ворвался в крепость вероломно и глубоко. Из горла Кристины только вырвалось громкое 'Ах!', означающее одновременно и удивление, и возмущение наглым вторжением, и восторг от глубокого проникновения врага. Сопротивляться больше не имело ни малейшего смысла, тем более что внедрение Бессмертного оказалось более чем просто приятным. Однако ей никак не удавалось отделаться от досады и обиды, что ее нежеланием пренебрегли, попросту наплевали на него, то есть фактически принудили к нежеланной связи, практически изнасиловали. И имело ли хоть малейшее значение то, что действия Бессмертного оказались ей скорее приятны, нежели нет? Но ведь все равно силой, против желания. А это так унизительно...
Когда всё закончилось, Кристина молча встала на стул и не без труда достала с высокого шкафа колготы, все еще насмерть скрученные вместе с трусиками. Бессмертный любопытно наблюдал за ее действиями. Теперь уже Кристина не спешила, и, к ее изумлению, разъединить трусики и колготы оказалось не так уж сложно. Она тут же натянула их на себя, ища взглядом бюстгальтер. Сергей обескуражено спросил:
- Это еще зачем? Тебе доставляет удовольствие, когда мужчина срывает их с тебя?
Кристина только скривилась, выражая крайнюю степень презрения, но ничего не ответила. Подняла с пыльного пола бюстгальтер, резким движением отряхнула его, надела и отправилась в прихожую, памятуя о том, что платье, кажется, осталось дожидаться свою хозяйку именно там. Бессмертный последовал за нею молча. Однако убедившись, что Кристина собирается натягивать на себя еще и платье, резко выхватил его из ее рук:
- Куда собралась? Не можешь без этих женских штучек? Обязательно повыпендриваться надо? Успокойся, уже всё произошло, можно расслабиться.
Кристина с неподдельной злостью вызверилась на него:
- Вот именно: уже всё произошло, вот и расслабься! Утолил четырехмесячный зуд - отдыхай! Мавр сделал свое дело, мавр может отдыхать. Так и отдыхай, не рыпайся! Скушал конфетку? Вот и радуйся.
Бессмертный смотрел на нее с немым удивлением и кривоватой ухмылкой. Кристина пыталась забрать у него платье, да тот не отдавал, игрался с нею, как кошка с мышкой: поднимет платье в одной руке прямо под потолок, а пока Кристина пытается эту руку согнуть, наклонить - оно уже в другой руке. В конце концов ей это надоело:
- Пошел ты! Придурок. Что тебе еще надо? Ты уже сделал всё, чего хотел, а теперь отвали, моя черешня!
- Ну зачем так грубо? - усмехнулся Сергей. - По-моему, всё было не так уж плохо. Даже, пожалуй, очень ничего себе. Разве тебе не понравилось?
Кристина разозлилась не на шутку. Мало того, что ее фактически использовали, силой принудили к близости, так теперь он еще собрался посостязаться с нею в остроумии.
- Отдай платье, сказала!
- Не отдам, - всё так же усмехаясь, ответил Бессмертный. - Еще рано одеваться. Мы же только начали...
- И сразу закончили! - оборвала его Кристина. - Чем ты еще собираешься заниматься? Ты еще чаю мне предложи! Мужик, твою мать. Тебе русским языком сказали: нет, не хочу! Придурок.
Почему-то Кристина уже не помнила, как еще несколько минут назад с откровенным удовольствием стонала от глубоких проникновений Бессмертного. Как хотелось даже, чтобы он подольше оставался в ней, и она инстинктивно покрепче обхватывала его ногами, стремясь удержать ускользающего завоевателя. Не вспоминала и того, что была вполне солидарна с Наташкиной теорией насчет вышибания клиньев. И не только одобряла ее идею, но и стремилась к ее воплощению в жизнь всею душой и даже телом. Уверена была, что уж после этого точно разлюбит Чернышева. Именно потому послушно поднималась вслед за Бессмертным на пятый этаж. Для того и ноженьки раздвигала с удовольствием, пропуская внутрь его наглые пальцы. А разве не было логичным то, что исходя из всего ее поведения, он не захотел прислушаться к отказу, приняв его за обычное женское кокетство? Так чего ж она из себя девочку корчит, обижается, аки дитятко наивное. Знала, она все прекрасно знала, и шла на это осознанно и даже с большим желанием. Не близости хотела, всего лишь мести, но откуда это мог знать Бессмертный? И, наверное, гораздо честнее с ее стороны было бы поблагодарить человека за доставленное удовольствие и в самом деле выпить напоследок горяченького чайку. А гнев в данном случае был совершенно неуместен - не мог Бессмертный отвечать за то, что в результате полученного удовольствия вместо ожидаемого облегчения Кристина почувствовала лишь дополнительную боль. И еще невероятный, непреходящий стыд.
Но ей некогда было анализировать случившееся, раскладывать по полочкам собственные чувства. Кристиной овладел безудержный гнев. Не сумев избавиться от внутренних противоречий, словно с цепи сорвалась. Ей хотелось отхлестать, больше того - хорошенько двинуть Бессмертному между ног, так, чтобы тот взвыл, чтобы извивался раненной змеей на полу перед нею. Неоправданно глупое и совсем уж нелогичное желание, однако Кристина ничего не могла с собой поделать, вновь и вновь повторяла:
- Придурок!
В конце концов, Сергею надоела ее истерика:
- Эй, детка, уймись. Это было совсем не так уж плохо. И я не поверю, что тебе не понравилось. И вообще...
- И вообще, - нагло перебила его Кристина. - Ты бы хоть имя постарался запомнить. 'Детка' - это попахивает нафталином, как и весь ты. И не получила я ни малейшего удовольствия, понял? Не получила! Тебе еще учиться и учиться. Но не на мне. Отдай платье, сказала! Мне тут больше делать нечего.
- Ну почему же? - с зарождающейся ненавистью в голосе спросил Бессмертный. - Почему не на тебе? Я привык доставлять женщинам удовольствие. Вот и тебя не отпущу, пока ты его не получишь. Пойдем, еще потренируемся.
И он весьма красноречиво кивнул головой.
- Щас!!! - ехидно заявила ему Кристина. - Всё брошу, и пойду! Сам тренируйся, ручками, ручками. Тренер нашелся. Хотела бы я посмотреть на твою тренировку. Да что ты можешь? На что ты еще сегодня способен? Не мужики пошли, а одно сплошное недоразумение. Да тебя же сегодня и краном уже не поднимешь. Разучился там в своем море, все способности в пустые мечты ушли. Тебе ведь баба уже не нужна, наверняка научился обходиться собственными силами. Вон какие ручищи, небось, мозоли-то понатирал?
Она несла полную ахинею, вовсе ей не свойственную. Говорила, и сама себя ненавидела. Так могут разговаривать базарные торговки, но не она. Кристина всегда так тщательно и осмотрительно подбирала слова, так боялась ненароком кого-нибудь обидеть. Теперь же в нее словно вселился кто-то чужой и бесстыжий. Говорила почти незнакомому человеку малообоснованные гадости, прекрасно понимая, что тем самым унижает не столько его, сколько себя саму. Однако никак не могла взять себя в руки и успокоится. Умом прекрасно понимала, что он, Бессмертный, на самом деле не при чем, что злилась-то она вовсе не на него, а только на себя, на собственное неблагоразумие и поспешность. Злилась на Чернышева, потому что только по его милости она оказалась в столь ужасном положении. Ведь если бы не его жуткая телеграмма, разве бы она посмела пойти вместе с Бессмертным? Она бы даже в 'Утес' с Наташкой не пошла, не то что в постель к постороннему мужику.
Во всем виноват Чернышев, он один. Нет, не один. В его лице виноваты были все мужики скопом, знакомые и незнакомые, подлые и порядочные. А потому им нужно было мстить. И совершенно неважно, что боль ей причинил Чернышев, а она за это мстила Бессмертному. Можно подумать, он за всю свою жизнь ни одной бабы не обидел. Ведь наверняка не одна желала быть отомщенной, вот Кристина и накажет его за всех обиженных и брошенных. Может быть, и за нее какая-нибудь умница отомстит Чернышеву. Пусть не сейчас, но хоть когда-нибудь, чтобы он узнал, как это больно, когда тебя предают. И нечего их жалеть, раз не ценят хорошее отношение, не берегут любовь. Они только насмехаться умеют. И изменять направо и налево. Нет, Кристина не будет сожалеть о поспешной мести. И вообще ни о чем не будет сожалеть. Отныне у нее одна цель в жизни: месть всему мужскому племени, независимо от того, заслужили они ее или нет. Даже если пока не успели, то в будущем непременно что-нибудь натворят.
И она выплевывала из себя яд, вкладывая его в каждое слово, стараясь по возможности оскорбить, обидеть посильнее, посущественнее:
- Да что ты умеешь? Ничтожество! Трахнул девку, и уже считаешь себя героем. Думаешь, мужик? Перевелись мужики, поверь мне. Одни сплошные сосунки остались. Разочек может и осилит, да и то с трудом, зато самомнения! А на второй раз порох неделю собирать надо. А то и четыре месяца. Сосунок! Ничтожество!
Наверное, зря она так. Мстить всё-таки лучше тому, кто этого заслуживает, а не тому, кто оказался ближе. Но к здравому размышлению Кристина в тот момент не была готова. А потому еще трижды пришлось на собственной шкуре проверять способности Бессмертного. Потому что он не был сосунком. И мужскую состоятельность доказывал с нескрываемым наслаждением. И так ли важно - силой, или по доброй воле? Может, и в пятый раз доказал бы, да Кристина взвыла, попросилась домой. А, целуясь на прощание в собственном подъезде в четыре часа ночи, уже сожалела, что не осталась до утра...
К ее несказанному удивлению и вместе с тем разочарованию, Бессмертный притащился на следующий день прямо домой. Родители еще не вернулись, и Кристина не посчитала нужным провести гостя в свою комнату, не пустила дальше прихожей. А тот, кажется, не слишком и рвался в гости. Тут же, у входной двери, заявил:
- Пошли.
- Куда? - недовольно спросила Кристина.
- Что значит 'куда'? - удивился ее непонятливости гость. - Туда. В 'Утес'. Потом ко мне.
Кристина смотрела на него, и губы ее от недовольства кривились все больше и больше. Наглость и самоуверенность гостя ее покоробили. А впрочем, после ее вчерашнего более чем легкомысленного поведения удивляться этому не стоило. Он вполне закономерно принял ее за женщину легкого поведения. Наверное, она сама была в этом виновата, и все-таки его ложное представление о ней взбесило Кристину.
- Перебьешься, - не скрывая неприязни, ответила она. - Ты доказал, что не сосунок, я это оценила. Теперь доказывай остальным, мне это больше не интересно.