Трещалин Михаил Дмитреевич : другие произведения.

Род

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Михаил Трещалин

  
  
  

РОД

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Памяти моего многострадального деда
   Николая Александровича Бруни
   посвящается.
  
  
   "Авраам родил Исаака;
   Исаак родил Иакова;
   Иаков родил Иуду и
   братьев его";
  
   Новый завет Господа
   нашего Иисуса Христа.
   Гл. 1.2 от Матфея.
  
  
  
  
   Ранняя весна. Начало Новобасманной улицы. Погода стояла хмурая. Низкие, рваные, серо-сизые тучи быстро неслись с севера, извергая на Москву то последние заряды мокрого снега, то, осыпая крыши домов, бульвары и мостовые реденьким холодным дождем.
   Комната на втором этаже старинного особняка теперь являлась частью общей неудобной квартиры и была такой узкой, что вся нехитрая мебель хозяйки: стол, кровать, платяной и книжный шкафы можно было поставить лишь вдоль одной стены, отчего комната становилась еще уже и казалась темным, очень длинным коридором с дверью в одном конце и окном в другом. Однообразие не заставленной мебелью стены скрашивали два портрета: один - очень красивой молодой женщины, другой - священника в митре и рясе, да черный диск огромного репродуктора. Репродуктор молчал, сжав беззубый рот и высунув в правом уголке маленький язычок регулятора громкости, и насторожил ушки-гаечки, которыми он крепился к подставке, подвешенной на стене. Комната светилась чистотой и бедностью.
   Дверь открылась, и вошла хозяйка жилища с жестяным чайником в руках. Из носика валил пар.
   - Ну вот, милый мой дружочек, сейчас будем чай пить, - сказала она молодому, скромно одетому мужчине, причем слово "дружочек" она произнесла резко грассируя "р", а "чай пить" получилось единое слово, - а то у меня весь рот запечатался.
   Она достала с полки, висевшей над столом, сахар, тонко нарезанный хлеб, сыр, и две старинных мезанского фарфора чашки с блюдцами, не принадлежащими к чашкам.
   Хозяйка - очень старая, высокая, худая и совершенно седая, но с красивыми, пышными и длинными волосами женщина - Татьяна Алексеевна Орешникова, по мужу Полиевктова, когда-то владела всем особняком. А потом, в двадцатые годы, по мере уменьшения большой семьи, представители Советской власти отбирали у нее комнату за комнатой, и вот, она осталась в комнате для горничной.
   Неумолимое время и пережитые трудности сделали свое черное дело: из необыкновенно красивой женщины, смотревшей с портрета на стене, она превратилась в старуху.
   Ее гость - тридцатилетний мужчина Дмитрий Трофимов, муж ее внучки Аллочки, был в Москве проездом. Он возвращался из армии, куда был призван на переподготовку и вечером уезжал в Малоярославец - маленький городок в 120 км от Москвы по Киевской железной дороге.
   - Ну вот, милый мой дружочек, сейчас будем чай пить, - Татьяна Алексеевна разлила чай по чашкам.
   Из репродуктора послышалось негромкое шуршание, а потом медленные и страшные позывные: музыка первого куплета песни "Широка страна моя родная". Через минуту позывные повторились, и диктор Левитан объявил: "Внимание, внимание. Через несколько минут будет передано экстренное сообщение". Так повторилось несколько раз, и натянувшиеся нервы всех жителей огромной Советской страны, сжавшиеся в единый удушающий ком, разом оборвались - Левитан сообщил страшное, роковое: "Умер Иосиф Виссарионович Сталин".
  
   Татьяна Алексеевна опустилась на стоявший подле стола стул и заплакала: "Как же мы теперь без Него?.. Что же будет?
   Страшно, очень страшно - это чувство захватило души всех советских людей.
   - Как же мы будем жить дальше? Как же дальше? Как же? Как же...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава I

1

   После холодной и многоснежной зимы 1876 года наступила дружная весенняя распутица. С крутых, обрывистых холмов на Ивановский луг неслись шумные потоки вешней воды. Они собирались в большие, бурлящие ручьи и наполняли вышедшую из берегов речку Лужу. Такого половодья сторожилы маленького уездного городка Малоярославца не помнили со времен затопления 1812 года.
   В ту тяжелую для России годину, когда полчища Наполеона, разорив и придав огню страны Западной Европы, вытоптали наши нивы, сожгли Смоленск, сожгли безмерно дорогую всем русским стольную Москву. И, не найдя, что пить и есть там, оставили ее в надежде на тучных черноземах Малороссии найти тепло и сытое зимовье, несгибаемые простые русские люди на всем пути движения стотысячной французской армии оказывали непонятное европейцам сопротивление, жертвовали всем, что имели, ради уничтожения врага. Однако мобильная и хорошо еще экипированная армия Наполеона довольно быстро продвигалась к намеченной цели, занимая села и небольшие города.
   Вот, после очередного подъема Боровской дороги, авангардные части французов, в отблесках клонящегося к вечеру осеннего дня, увидели золоченые маковки и кресты семнадцати церквей и Черноострогского монастыря, утопающих в осенних садах на вершинах холмов. Между войском и городом было не более десяти верст - расстояние, которое армия могла пройти за три часа. Об этом немедленно доложили императору.
   - Привал и ночлег будем устраивать в Малоярославце, - посмотрев на карту, заключил Наполеон.
   Возможно, его расчеты были бы реализованы, но жители города разрушили плотину на реке Луже близ села Карижа. Горстка русских людей, рискуя лишиться головы, остановила врага надвое суток, дав возможность армии фельдмаршала Кутузова занять город и подготовить достойную встречу врагу.
  
   Весенний паводок 1876 года был так высок, что вода подошла к самой Миллионной горе, где находилось городское кладбище, а на противоположной стороне реки лес в нижней части Буйной горы и дорога на Боровск полностью скрылись под волнами бурлящих водоворотами вод. Городские улицы от талого снега и раскисшей глины стали совершенно непроходимыми.
   Вот в эту самую пору молодые супруги Вирейские: Алексей Федорович и Лиза, получив кое-какие средства от своих родителей, пешком из Коломны пришли в городок с целью купить здесь небольшой домик и начать задуманное ими дело.
   Алексей Федорович, коренастый, широкоплечий мещанин, до женитьбы работал подмастерьем в мастерской своего отца - портного. Он давно мечтал отделиться от родителей и открыть собственную мастерскую по пошиву мужской верхней одежды. Он тщательно готовился к этому: изучал состояние портновского дела в разных городах Калужской губернии, разузнал, что в Малоярославце вообще нет хорошего портного, и люди заказывают платье по большей части в Москве или Подольске.
   Вирейский довольно скоро нашел крошечную избушку в три окна, уныло смотревшие на Верхнесолдатскую улицу, с хорошим просторным хлевом и сараем, пристроенными к избе с задней стороны и огромным в двадцать пять десятин, земельным участком. Супруги купили ее, а в скором времени появилась вывеска:
  

ПОШИВ ВЕРХНЕГО МУЖСКОГО ПЛАТЬЯ

   Вначале Алексей работал вдвоем с женой, но спустя некоторое время родился первый ребенок, и им пришлось нанять подмастерье.
   Год за годом семья увеличивалась, а популярность портного росла. Заказов день ото дня становилось все больше и больше. Пришлось нанимать новых работников. Вот уже шьют четверо, и в маленькой, темной избе стало тесно.
   К этому времени Алексей Федорович собрал довольно средств и начал строительство нового большого дома.
   Постепенно Алексей Федорович из веселого, жизнерадостного человека превратился в измученного непомерным трудом прижимистого и самоуверенного хозяина. Его характер стал крут. Не приведи Господи попасть под его горячую руку. Всех подчиненных и домашних он держал в строгости, хотя по-прежнему любил жену.
   Обычно в день, когда Лиза рожала, а она рожала почти каждый год, Алексей Федорович давал выходной работникам. Он шел к своему двоюродному брату Петру Атарику на Нижнюю Солдатскую улицу. Братья садились в горнице под окном, на стол выставляли четверть водки и неспешно трапезничали.
   Лиза рожала в маленькой комнате за русской печью. Какая-нибудь из старших дочерей бежала к Атарикам, входила в горницу, и прямо с порога сообщала: "Батюшка, маменька девочку родила".
   "А, едрить твою подкурятина, когда ж малого родить?!", - в сердцах орал Алексей и швырял об пол первое, что подвернулось под руку.
   Милая, румянощекая Лиза от бесконечных бессонных ночей подле младенцев, тяжелого домашнего труда и сурового мужа за какой-нибудь десяток лет стала похожа на старуху. Но, несмотря на это, она также продолжала рожать детей, кормить их грудью и тащить на своих плечах хозяйство. Ужасная теснота избушки еще больше усугубляла тяжелое положение семьи. Это понимал Алексей Федорович, нужен был новый дом.
   И вот, наконец, дом построен. Он был очень большим и разделялся капитальными бревенчатыми перегородками на три части, в каждой из которых была своя печь: две изразцовые "голландки" и огромная русская с подпечком и лежанкой. Между новым домом и старой избой, отгородив двор от чужих глаз, поднялись огромные трехметровые ворота с узкой калиткой, к которой была прилажена щеколда с большим кованым кольцом. Ворота всегда были крепко-накрепко заперты на толстенный засов. За избой вырос новый скотный двор и навес, перекрывавший все пространство между постройками. Сам двор вымостили половинками дубовых бревен. В общем, не дом, а настоящая крепость. За двором простирался большой сад, уходящий до самого оврага. Сад зарос владимирскими вишнями, яблонями и грушами.
   К моменту, когда был построен новый дом, Лиза уже родила двенадцать детей. Правда, они много болели и часто умирали. Выживали только самые крепкие.
   После освящения вслед за кошкой в жилище вошли Алексей Федорович, Лиза и пятеро детей: старший сын Николай и четверо девочек. Одна из них - Дуня, была больна туберкулезом, а младшая Маня родилась с сильной дисплазией, что в то время без участия врачей гарантировало ей хромоту на всю жизнь, но отца это вовсе не беспокоило. Гораздо больше он думал о том, как оборудует большую швейную мастерскую на восемь подмастерьев, причем трое из них работали лишь за харчи. Это были его сын и старшие дочери: Прасковья и Анисья.
   В общем, нужно сказать, что дело мещанина Алексея Федоровича Вирейского - будет процветать и дальше.
   Образование детей, которое считал необходимым дать отец, составлялось из четырех классов церковно-приходской школы, а затем в 10-12 летнем возрасте детей отдавали в ученье, где дети осваивали профессию портного со знанием, которого требовало хорошо поставленное отцовское дело.
   Марию, как и всех старших детей, в 11-ти летнем возрасте отправили в Москву в ученье портнихи Мурзалевской. Там она первые пол года только раздувала утюги и получала затрещины от мастериц. Потом ей доверили пришивать пуговицы. Этим она занималась еще два года. Правда, потом она довольно быстро освоила всю премудрость швейного мастерства и к 18-ти годам стала хорошей портнихой.
   Однако, врожденная хромота, чрезвычайная строгость отца, постоянное унижение со стороны хозяйки сделали свое черное дело. Мария выросла злой и алчной, хотя и очень набожной.
   Ей уже пора было возвращаться в родительский дом, чтобы начать работать там, но скоропостижно умер отец, и, воспользовавшись неожиданной свободой, она осталась работать у Мурзалевской и стала получать хорошее жалование.
   Ее сестры вышли к тому времени замуж или просто так уехали на поиски счастья. В доме остались лишь мать да Дуня.
   Шел 1905 беспокойный год. Москва бурлила революционными событиями. На Пресне стреляли. Стреляли казаки, стреляли рабочие, засевшие на баррикадах. Да и на Большой Дорогомиловской улице также было неспокойно. Бастовали рабочие Брянской железной дороги. Они присоединились к общей стачке железнодорожников Москвы. На площади Брянского вокзала патрулировали рабочие пикеты с красными повязками на рукавах и вооруженные ружьями. Они не пускали на вокзал штрейкбрехеров. Часто дружные колонны вооруженных рабочих проходили по улицам. Здесь и там вспыхивали летучие митинги.
   Обыватели: мелкие московские лавочники, купчишки, мещане, в силу своей природной трусости, по большей части отсиживались в своих заведениях. Те из них, на окнах которых были ставни, закрывали их, а у кого ставней не было, задергивали плотнее шторы, надеясь отгородиться ото всего происходящего, как-нибудь пересидеть неспокойные времена. Они, конечно, чувствуя недоброе, стали мягче, снисходительнее относиться к подмастерьям, приказчикам и прочим своим работникам, стараясь по возможности изолировать их от волнений.
   Доходы у этих мелких буржуа значительно сократились. Понятно: кому в голову придет ходить по трактирам, магазинам, заказывать одежду и обувь, когда на улицах стреляют.
   Как-то в воскресенье в мастерской у мадам Мурзалевской произошло следующее: по Большой Дорогомиловской улице, куда выходили окна ее мастерской, двигалась колонна рабочих с семьями. Они несли лозунги и красные флаги, пели революционные песни. Мастерицы и подмастерья бросили шить и дружной стайкой собрались у окна. Трудно сказать, какими мыслями руководствовались при этом забитые, малограмотные женщины и девушки. Вряд ли это было вызвано солидарностью с рабочей колонной. Скорее всего, их влекло простое любопытство. Маша Вирейская, чтобы лучше рассмотреть и расслышать, взгромоздилась на подоконник и высунула голову в форточку. В этот момент в мастерскую вошла хозяйка.
   - Это еще что за безобразие! - нервным злым голосом закричала она, - Сейчас же за работу!
   Мастерицы быстро заняли свои места, а Маша замешкалась из-за того, что голова у нее застряла в форточке. Хозяйка подскочила к окну и с криком: "Я тебе покажу, бунтовщица, я тебе покажу", - принялась щипать ее за ляжки. Маша дергалась от боли и никак не могла вытащить голову из форточки, а хозяйка щипала и щипала ее. Марии каким-то чудом удалось освободиться, она прыгнула, свалив с ног хозяйку. За это Мурзалевская вычла из ее жалования пять рублей, выбив "революционный запал" из Машиной головы на всю оставшуюся жизнь.
   В дальнейшем Маша Вирейская к событиям первой русской революции была не причастна.
   Время шло, революционный подъем пятого года сменился тяжелой для рабочего класса реакцией. Ежедневно арестовывали все новых и новых людей, переполняя тюрьмы. Но это не слишком касалось обывателей. Разве что жаль было Маше голубоглазого, круглолицего юношу Семена - сына железнодорожника Марка Осиповича Шаповалова, которого арестовали прямо у нее на глазах, при этом очень сильно избили. Маша знала его еще мальчишкой, гонявшим голубей во дворе дома, где она жила все эти московские годы, но вскоре забыла о нем.
   Несмотря на Машину хромоту, хозяйка довольно часто посылала ее сдавать работу, так как было принято готовую вещь примерять у заказчика в квартире и, если это требовалось, делать незначительную подгонку прямо тут же. Ходить пешком Маше было трудно, и хозяйка выдавала ей двугривенный на конку. Маша все равно шла пешком, а деньги экономила не по тому, что очень нуждалась, а скорее по привычке, вбитой ей с детства, беречь копейку.
   Однажды Мария несла готовый заказ куда-то в конец Новобасманной улицы. Переходя Садовую улицу у Красных ворот, она замешкалась, и попала под лошадь. Маша сильно ушиблась и никак не могла встать. Из садика напротив, рискуя быть сбитой конкой, выбежала девочка лет восьми-девяти, такая худенькая, голубоглазая, пшеничноволосая и подбежала к Маше.
   - Тетенька, Вы ушиблись, давайте я Вам помогу, - тоненько закричала она, помогла Маше встать, перевела ее через улицу и усадила на скамейку в садике. - Может, Вам доктора позвать? - спросила она.
   - Нет, нет, мне уже лучше, - испуганно проговорила Маша, - Как звать-то Вас прикажете, молиться-то мне за кого?
   - Меня зовут Аня Полиевктова, а молиться за меня не нужно, я ведь здорова. Это Вы, тетенька, ушиблись, - Аня достала из кармана маленькую гуттаперчевую куколку-голыша. - Вот, возьмите на память, пожалуйста, будьте здоровы, - и она быстро побежала через садик и скрылась в парадном красивого особняка. Маша посидела еще немного и, сильно хромая, пошла на конку. "Благодарю тебя, Господи, кажется, жива осталась", - проговорила она.
  

2

   Стояло теплое московское лето 1913 года. Во дворах плавным нескончаемым танцем кружил тополиный пух. На Большой Садовой улице грохотали трамваи, по булыжной мостовой цокали копытами лошади, запряженные то в телегу, то в коляску. По тротуарам беспрерывной массой двигались, спешили куда-то, суетились люди.
   Сад-Эрмитаж оглушал прохожих медной музыкой духового оркестра. Воскресный день клонился к вечеру. Маша, по случаю именин, а ей исполнилось 22 года, достала из лубочной шкатулки трешницу и решила пышно кутнуть. Она, вместе с мастерицей Клашей, тоже работавшей у мадам Мурзалевской, отправились вначале в крошечную кондитерскую на углу Садовой и Малой Бронной. Там они купили фунт шоколадного лома, баранок, чая и, посидев немного, пошли в сад-Эрмитаж покачаться на качелях. Маша незадолго до этого сшила на заказ ортопедические туфельки, да такие симпатичные на вид, а, главное, удобные в ходьбе и почти скрывающие ее хромоту.
   Девушкам было весело, они качались на качелях и хохотали. Вверх - приближается к ним синее с облачками, подрумяненными закатом небо, вниз - несется на них сочная зелень сада, столики под зонтиками из полосатого тика, плетеные дачные кресла, занятые нарядными улыбающимися людьми. Хорошо! Весело! Будто бы и нет, в самом деле, будничных забот.
   - Ой, Машка, хватит, что-то голова закружилась, - смеясь, взмолилась Клаша.
   - Ну, так прыгай, я еще покачаюсь.
   - А мне разрешите с Вами покачаться? - очень тактично спросил черноглазый брюнет с тонкими усиками, одетый в суконную черную тройку и хромовые сапоги, когда Клаша соскочила с качелей.
   - Милости просим, - с кокетством пригласила Маша.
   Они долго качались, пока Клаша сидела на скамейке под липами. Потом ее пригласил танцевать какой-то кавалер, и Маша потеряла ее из виду.
   - Найдется, никуда не денется, - подумала она, но Клаша куда-то пропала в тот вечер.
   Потом Маша с Тимошей, так звали молодого человека, сидели за столиком, и Тимофей угощал ее мороженым крем-брюле, несказанно вкусным. Он несколько раз приглашал Машу танцевать, но она все отказывалась. Он-то не знал, что Маша хромая и никогда не танцевала. Уже совсем стемнело, когда они отправились на Дорогомиловскую. Шли пешком, и Маша очень устала.
   - Милочка Вы моя, да Вы, никак, ногу стерли?
   - Нет, я с детства хромаю, - зло ответила Маша и заплакала.
   - Ну что Вы милая, не плачь, вот горе-то, какое, - Тимофей поднял Машу и понес, - Извозчик, на Дорогомиловскую, да осторожно, не тряси, видишь, барышне плохо.
   Они быстро доехали до дома.
   - Тимоша, Вы меня жалеете. Не нужно меня жалеть. Я привыкла. А вы добрый, а то, как увидят, что я хромаю, так оставят тот час свои ухаживания, - говорила Маша, поднимаясь вместе с ним по узкой лестнице на второй этаж в свою девичью келью.
   Потом были свидания, встречи, гуляния по Москве, в общем, как и полагается в подобных случаях. Тимофей полюбил Машу, а она отвечала ему молчаливой благодарностью. Он не бросил ее из-за хромоты. Напротив, он окружил ее лаской и заботой.
   Осенью в церкви святых Петра и Павла на Яузе они обвенчались. Пышной свадьбы не было. Да и не нужна она была им вовсе. Маша и Тимофей были счастливы. Днем - работа. Он - приказчиком в лавочке, Маша - в мастерской, зато вечер и ночь вместе. Они живут в Машиной комнате. Тесновато, но есть маленькое семейное счастье.
   Тяжело Маше работать большим, пахнущим угаром утюгом, где-то под сердцем толкается ножками маленькое существо. Они так ждут ребенка.
   Прошло уже более 60-ти лет с тех пор, а я все пытаюсь разыскать доброе начало в этой запомнившейся мне страшной старухе. И, кажется, отыскал его. Действительно, то доброе - это благодарность за любовь Тимоши. Именно благодарность, а не любовь это начало, но, увы, это же и конец. Больше доброго она в своей жизни не сделала ничего. Да и благодарность ее, скорее всего, была вызвана безысходностью ее положения.
   Худенький мальчишка с взъерошенными волосами бежал по Дорогомиловской и звонким голосом кричал, размахивая пачкой газет: "Война, война! Последние новости! Россия вступила в войну с Германией!".
   Москва несколько дней судачила об этом событии, как о чем-то развлекательном. Потом началась неспешная на первых порах мобилизация рабочих, мелких служащих, мещан. Ушел на фронт и Тимофей.
   Примерно через месяц Маша получила с фронта нежное, полное любви письмо. Оно было единственным. Тимофей в это время уже погиб. Похоронное извещение пришло месяца через два. Тогда Маша носила ребенка около восьми месяцев. Известие о смерти мужа почти убило ее, она не доносила и родила мертвую девочку.
   Ее безмерное горе вдруг сменилось необузданной злобой. Ей порой казалось, что Тимофей не погиб, а придумал это нарочно, чтобы бросить ее, хромую. Постепенно эта мысль так укрепилась в ней, что она перестала верить в его гибель. Первоначальное отчаяние, затем злость, перешедшая в настоящую ярость, превратилась в ненависть ко всему мужскому роду.
   В этом состоянии она начала гулять без разбору со всеми, кто хотел этого. Жизнь понесла ее. Сожители менялись чаще, чем перчатки то, не выдержав ее дикой безудержной злобы, то она бросала их и уходила сама из-за малейшей причины. Были в результате этого и дети. Она, покормив их грудью несколько недель, находила семью где-нибудь в подмосковной деревне, где могли взять малыша, и избавлялась от него.
   Потом, уже дряхлой старухой, она со злобой говорила, осуждая какую-нибудь неудачливую женщину, обманутую и брошенную: "Мои дети все крещеные, все погребенные", - и при этом осеняла себя крестным знаменем.
   Годы летели, летели мимо, как-то не задевая ее никакими событиями, происходившими в это время в стране...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава II

1

   Историческая справка
   В 1807 году из швейцарского кантона Тессино (Теччино), непосредственно граничащего с Италией, в значительной мере заселенного итальянцами, в Россию приехал с женой и детьми живописец Антонио Бороффи Бруни (в России его звали Антон Осипович). В годы наполеоновских войн Антонио Бруни был капитаном швейцарских войск, входивших в состав армии Суворова. Сын его, Федор Антонович Бруни, окончил Петербургскую Академию художеств и потом много лет был ее президентом. Работы его можно увидеть в Русском музее и Пушкинском доме. (1)
  
   Андрей Дмитриевич Трофимов много лет мечтал попасть в Ленинград, но как-то так складывалось, что он объехал почти всю страну, а в северной столице был только один раз, да и то несколько часов проездом, возвращаясь со службы в армии. И вот свершилось! Две недели безо всяких обязанностей, без детей, только он и жена и сказочные богатства дворцов Петровского города доступны их глазам.
   В один из чудесных июньских дней Андрей Дмитриевич посетил Русский музей.
   Просторный зал с высокими потолками наполнен мягким светом. Полотно в массивной раме от пола до потолка, Моисей в необъяснимом божественном порыве, столп, увенчанный медным змием ... Люди, люди, лица, лица, смерть, ужас, раскаяние, просветление и все это средь незнакомого пустынного пейзажа с мертвыми грозовыми тучами и всполохами неживого, сатанинского огня. Но в библии все иначе. Там нет сомнения, нет неверия, только один божественный порыв - и все целы, и дождь из змей не страшен. А тут столько планов, столько концепций разрешения библейской притчи, столько собственного понимания события. Такая своеобразная философия.
   - Пойдем дальше, - тихонько просит жена.
   - Подожди, еще, еще ...
   И вновь грозовое небо, скалы, пустыня, Моисей, ужас, страх, смерть, счастье и всюду потрясающая техника письма... Нет, техники не было, это тогда на ум не приходило. Пришло потом, месяцы спустя, на больничной койке в грязной общей палате дальневосточной больницы, куда он попал с распухшей печенью.
   А сейчас только сюжет, только реализованный в картине замысел, только восторг и угнетение от чудодейственной силы таланта и мастерства художника.
   Он стоял уже больше часа и понял это только потому, что затекли ноги.
   - Пойдем, пойдем, еще много будет интересного - позвала жена.
   - Да, да, пойдем. Как отсюда выбраться? Я не могу больше. Нужно осмыслить то, что увидел. Нельзя же одеть на себя сразу все драгоценности мира. Задавят!
   Они потихоньку вышли и сели на скамейку сада.
   - Кажется, у Бруни были еще известные работы? - спросил Андрей Дмитриевич у жены.
   - Да, еще гравюры. Точно, иллюстрации к "Истории государства Российского" Карамзина.
   - Да, вот еще, натурный портрет Пушкина в гробу.
   - Он, в Пушкинском доме, - ответила жена.
   Им не повезло: Пушкинский дом был закрыт.
  
   С парадного портрета
   Нехитрого сюжета
   Кипренского работы
   Без видимой заботы
   На нас глядит поэт:
   Изыскано одет,
   Изящен он, красив
   Пожалуй, горделив.
   А в жизни у поэта
   Лицо не для портрета.
   Он не хорош собой,
   Зато - велик душой.
   И вовсе не в бриллиантах,
   Не в пышных бакенбардах
   Краса его души...

* * *

   Портрет карандашом:
   Несчастье входит в дом,
   Убитый, некрасивый,
   Но, милый, милый, милый
   В гробу лежит поэт.
   Вот подлинный портрет.
   Нет пышности и блеска,
   Для горя много места
   Художник уделил,
   Отчаяние излил.

* * *

   Прижизненно известный живописец
   Портрет в гробу бессмертного поэта
   Для не родившихся еще потомков пишет.
   Подобного ему - нет Пушкина портрета.
   А так мечтал он написать его живого,
   В порыве дружеском, и молодого.
   Не написал, не из-за многих дел,
   Не то, чтоб не собрался - не посмел.

2

"А в детской по обоям голубым

   Скакали клоуны на свиньях и верблюды"

Н. Бруни

   Историческая справка
  
   Бруни Николай Александрович родился 16*28* апреля 1891 года в Петербурге. Сын архитектора А. А. Бруни и племянник художника Н. А. Бруни. Окончил Тенишевское училище (8 классов) в 1909 году.
   Одно из самых престижных учебных заведений Петербурга, училище Тенишевой, давало образование и воспитание в духе Царскосельской гимназии, разнообразя знания по математике, словесности, литературе - латынью, английским и французским языками. Программа уделяла также много времени рисованию и музыке. Большинство выпускников училища отлично владели тремя, а то и четырьмя языками, знали теорию живописи и многие рисовали. Кто лучше, кто хуже играли на фортепьяно.
   Доброжелательная атмосфера училища и в то же время строгость и требовательность педагогов достигали своей цели: из училища выходили образованные, разносторонне развитые молодые люди.
   Уровень профессиональной подготовки Николая Бруни был столь высок, что он был принят сразу по окончании училища на старший курс Петербургской консерватории по классу рояля. (2), (3)
  
   Раннее августовское утро. Село Трехсвятское - родовое имение семейства Бруни. Темные, подслеповатые окна, крыши, крытые дранкой и соломой. Сараи. Следом за сараями огороды, в огородах иногда встречаются шафранные яблони, они, словно фонариками рождественскими, сияют плодами. Улица, поросшая гусиной лапкой. Ряд берез ровно выстроился вдоль дворов. На небольшом холмике старенькая деревянная церковь со стройной колоколенкой, а за ней кладбище. Вправо от церкви - неширокая аллея из старых лип то, спускаясь в низинку, то, поднимаясь на возвышенность, наконец, достигает просторной поляны с двухэтажным, под красной железной крышей барским домом с отдельно стоящим флигельком левее дома, конюшней и другими хозяйственными постройками правее.
   Всюду солнце, прохладная прелесть свежего августовского утра. Бородатый мужик в армяке и полотняных штанах запрягает. Дворовый Федор носит и укладывает в коляску чемоданы, плетеные короба-сундучки, коробки и узлы. В столовой господа завтракают. Самовар поет, по скатерти пляшут солнечные блики. За столом все семейство: мать, отец, два сына - Коленька в гимнастической форме и младший Левушка в матросском костюме. Коленька строен, подтянут, выглядит старше своих девяти лет. Левушка, напротив, толстоват и немного неловок. Мама торопит: "Не болтайте попусту, сразу после завтрака в дорогу. Левушка, ну как ты держишь нож!"
   Коленьке грустно оставлять деревню с ее забавами и шалостями и в тоже время не терпится в Петербург. Там много нового: гимназия, знакомства, книги, музыкальные занятия.
   Позавтракали, засуетились, присели перед дорогой и, наконец, тронулись. Дорога известная: до Тулы - на лошадях часов пять-шесть, потом - поездом до Москвы, там остановка на день и снова вокзал, дорога, поезд. Новые люди, дорожные знакомства, полустанки и станции за окнами вагона. Паровоз тащит ровно, в окно нет-нет, да и пахнет горьковатым угольным дымом, и все дальше, дальше уходит земля подмосковная.
   Большая станция. Коленька видит в окно зеленый одноэтажный вокзал: "Клин".
   - Странное название, не правда ли, мама?
   - Что ты, Коленька, Клин известный русский городок. Ты разве никогда не читал о нем? - удивляется мама.
   Коленька уже и не слышит. Он вспоминает, как Федор подле сарая за конюшней колет толстые березовые кругляки и то, что не поддается колуну, доламывает клином - маленьким кованым куском железа, забивая его в трещину обухом колуна. "Там клин - тут Клин. Любопытно, не правда ли?"
   После короткой передышки поезд устремляется вперед, набирая скорость. Завтра Петербург.

***

   Плавно катит Нева свинцово-серые воды, словно маслом омывая гранит набережной Васильевского острова. Над водами сфинксы глядят друг на друга, вжимаясь в камень постаментов и леденея на пронзительном ветру. Чужие они здесь. Им бы солнца и жара египетского, а не туч петербургских, да ветра северного. Им холодно и неуютно на чужестранной набережной. Холодно и неуютно громоздящейся за ними каменной громаде Академии художеств.
   Малолюдно. Разве извозчик редкий проскачет, да выбежит худенький студент с огромной папкой на ремне через плечо из парадного подъезда Академии, втянет голову в воротник, пробежит немного по набережной, прижимаясь к фасаду, и скроется за углом в Третьей линии.
   Тут-то иначе: запутался ветер, убавился и в тоненьких струйках затих. Прохожий чуть-чуть улыбается, как будто слагается стих. И двор, и подъезд с колоннадой, и буйство левкой за стеклом роскошного зимнего сада в старинный манит тебя дом, в знакомую с детства квартиру с резными дверьми, где тайком по стенам шагают верблюды и клоуны все в голубом, где Беккер, как белые зубы в улыбке раскрыл клавиш ряд, где идолы, может быть Будды, пред книгами в шкафе стоят, где царствует мир и согласье, где музыка - живопись - жизнь всем проповедует счастье к искусству причастными жить. Здесь в доме N4 по третьей линии Васильевского острова, во втором этаже вот уже сто лет живет семейство Бруни, начиная от президента Академии художеств и ваяния Федора Антоновича Бруни. Здесь родились, выросли и обрели славу многие художники. Вот и отец Николая и Левушки, Александр Александрович, тоже художник-архитектор. Он спокоен характером, всегда уравновешен, очень трудолюбив и собран, редко его увидишь без дела. В его кабинете книги, книги, книги, и все так хороши, так интересны. Александр Александрович не сказать, что очень богат, но и не беден. Дом полон и хорош, для жизни удобен. Царит в нем дух возвышенный, дух прекрасного, дух искусства. Жена его, Анна Александровна, дочь художника и внучка известного акварелиста Петра Соколова, необычайно хороша собой и, в противовес супругу, порывиста и подвижна, переменчива во взглядах и увлечениях. Ее любят во многих гостиных Петербурга, да и в московских тоже.
   В конце конов порыв увлек Анну Александровну настолько, что она оставила мужа и ушла к другому мужчине. Сыновья же остались в доме отца. Сохранился лишь светлый поток в памяти мальчиков, да в ранимой Колиной душе укрепилось противоречивое чувство обиды, и любви к матери. Лева был ровнее характером, спокойнее Николая. Он не терзался уходом матери столь болезненно. Он рисовал, рисовал и становился с каждым рисунком ближе к тому удивительному Льву Александровичу Бруни, который написал акварельный натюрморт с красной рыбкой (4).
   Николай же, учась в консерватории и прекрасно играя на фортепьяно, писал первые, еще не зрелые, но полные своей прелести стихи, когда хотел - рисовал, играл за первую в Петербурге команду в футбол. И что удивительно - за все, что он брался, у него получалось высоко, получалось по-настоящему, получалось здорово. Концерт в филармонии - так непременно успех, овации, цветы, поздравления. Известный пианист того времени Софроницкий, поздравляя, сказал ему: "Коленька, ты сегодня играл лучше меня!". А Коля еще только студент. И стихи самобытные, неподражаемые. Осип Мандельштам хвалит, хотя не во всем согласен. Клюев хвалит тоже, и Константин Дмитриевич Бальмонт отзывается с похвалой. А это уж значит, и стоит дорого. А Коля Бальмонт просто души не чает в Николае Бруни. Коля Бальмонт, правда, франт, но душа чистая, добрейший юноша. И поэзия его своя собственная, не отцовская.
   Вздумали эсперанто учить - Коля Бруни за три месяца овладел им в совершенстве, и испанским - тоже. Константин Дмитриевич перевел Кальдерона, а Коля захотел убедиться, насколько переводы хороши. Вот и испанский выучил.
   Но все же музыка! Музыка для Коли была главной! Больше всего он именно ее любил.
   Год 1911, апреля, 7 дня. Опрокинулось все. Разрушилось то чудесное благополучие, дающее возможность жить счастливо и заботами желанными, а не повседневными о хлебе насущном. Умер Александр Александрович Бруни. Похороны, траур, слезный ком в горле, тихое оцепенение, ощущение невосполнимости утраты. Это постепенно улеглось. Мертвым - память вечная, живым - жить. Появилось мирское чувство полной самостоятельности, и трудности, лежащие на отце, все разом свалились на детей.
   В последние годы что-то произошло с отцовскими делами и постепенно, незаметно от капитала Александра Александровича осталось разве что отсутствие долгов. Это вот и получили Лева и Коля в наследство. Тот и другой - студенты, ждать поддержки не от кого. Нужно самим жить, самим добывать средства к существованию. Лева стал писать пейзажи на заказ. Коля занялся переводами и собственными стихами стал зарабатывать. Печатался в "Гиперборее" и "Новом журнале для всех". Трудно, скромно, но все же на пропитание и плату за обучение хватало.
   Смерть отца сблизила братьев с матерью. Они стали часто бывать в ее новой семье, вместе ходили на могилу отца и в церковь. Время текло незаметно, и минули два года после кончины отца. Коля закончил консерваторию и поступил в филармонию, как исполнитель сольных концертов. Музыкальный мир России принял его в свою семью. Колю Бруни ожидал успех и признание публики. Он концертировал, вставал на ноги как музыкант, у него появились деньги.
   Первая мировая война вошла в полную силу. С фронта приходили ежедневные вести то об успехах русской армии, то о неудачах ее, то о временных затишьях на театре военных действий. В Петрограде появились калеки в серых солдатских шинелях, изуродованные шрамами, многие на костылях и на грязных самодельных протезах, с выражением страдания и отчаяния в глазах. Эти несчастные осаждали паперти церквей, прося милостыню. А в богатых гостиных в это время щеголеватые офицеры рассказывали дамам, скорее для развлечения, чем в просветительных целях, о тяготах войны, упавших на плечи русского солдата.
   Великая интернациональная бойня разрасталась, увеличивала свою мощь, вовлекая в свою ужасную деятельность все новые и новые толпы людей, калечила их - уничтожала. Царский двор взывал к народу о проявлении патриотического долга, приношению себя в жертву во имя православной церкви и Отечества. Русская интеллигенция, особенно молодежь, рвалась на фронт, мечтала о подвигах и наградах. Молодые люди записывались добровольцами и уходили на войну.
   В страстную субботу Николай Александрович с матерью и братом пошли к вечерней службе в Исаакиевский собор. Подле собора было многолюдно и торжественно. Люди неспешно, парами, группами и поодиночке поднимались на паперть, осеняя себя крестным знаменем, кланялись и входили в церковь. По пути все щедро одаривали нищих и калек, которых здесь было особенно много.
   Николаю бросился в глаза русоволосый солдат с огромной черной ямой вместо правого глаза, с правильными, чисто русскими чертами лица. Он сидел на маленькой, низкой тележке. Обеих ног у него не было значительно выше колена. Его шинель полами тащилась по камням мостовой наподобие грубого грязного шлейфа.
   - Подайте, Христа ради, - красивым и несущим отчаяние очень чистым и музыкальным басом пропел несчастный.
   Николай положил в лежащую прямо на камнях рядом с калекой солдатскую шапку серебряный полтинник.
   - Спаси Христос, - пропел нищий. - Спаси Христос.
   "Господи, услышь меня, Господи, зачем ты позволяешь так мучить, так унижать людей, - подумал Николай, - Отчего люди творят такое зло, причем прикрываются твоим именем, Господи? Нужно что-то делать".
  

3

   Историческая справка
  
   Купец Алексей Васильевич Орешников женился без благословения родителей на немке Шарлоте Эдуардовне Штраус, лютеранке, перед венчанием она крестилась в православной церкви. В семье было шесть детей, все девочки: Валентина, Елена, Александра, Татьяна, Вера, Надежда.
   .
   Александр Александрович Полиевктов - из крестьянской семьи, врач, заведующий Павловской детской инфекционной больницей в Москве на Соколиной горе, известный инфекционист, муж Татьяны Алексеевны, дочери купца Орешникова.
   Дети Александра Алексеевича и Татьяны Алексеевны Полиевктовых: сын - Петр и дочери Мария, Анна и Ольга.
   Одесса. Море такое ласковое. Всюду солнце на гребнях волн. Это город. Нет, это сказка моя. Скрылись в прошлом Париж, Бостон. Солнце в окнах зайчиком светится, и слепят белизной дома, а Потемкинская чудо-лестница в сказку счастья ведет сама. Я по ней, затаив дыхание, с легким сердцем бегу-лечу, знаю, выполнятся желания, но не знаю, чего хочу: может тихого и глубокого, с Божьей искрой в больших очах, может, статного да высокого, жар сердечный в его речах. Но простит мне Господь прегрешения, мне не встретился мой желанный, не пригрезился в утешение...
   По Потемкинской лестнице Анна вся в восторге бежит, на бегу улыбаясь прохожему. Перед нею Россия лежит.
   Старшая сестра Ани, Мария Александровна, ступила на российский берег совсем в ином настроении. Ей все казалось обыденно и ясно. Ее помолвка с Николенькой Бруни состоялась еще в прошлом году до поездки во Флоренцию. И скоро будет свадьба. Пусть так. Коля умен, образован, талантлив, любит ее. Чего же еще?..
   Сестрица Оля была еще мала. Ей в рот попала смешинка, и девочка хохотала безумолку.
   Татьяна Алексеевна ожидала свидания с мужем... "Петя совсем уже взрослый, оканчивает юнкерское училище, а компанию водит сомнительную, не пристрастился бы к картам и пьянству. Нет, не приведи Господь!" - думала она о сыне.
   "Девочки, Аня, Оля, не скачите, как козы! Извозчик, на Московский вокзал, будь добр".
   Вся семья погрузилась в коляску, и поехали.
   В восьмидесятые годы XIX столетия дела у Орешникова пошли очень успешно. Кожевенная фабрика, благодаря его инженерному складу ума и устремлению к техническим новинкам, была оборудована английскими машинами и выпускала очень качественную кожу и хорошую, пользующуюся спросом, обувь. В довершение к этому, Орешников получил выгодный государственный заказ на пошив сапог для армии из своего сырья. Он правильно рассудил, что во время войны сапоги можно шить из третьесортной кожи, но нитки должны быть очень качественными и гвозди медными, а не стальными. Сапоги получались несколько тяжеловатыми, но прочными. В результате фабрика приносила хорошую прибыль, причем Орешников, не выжимал из рабочих последних сил, а за счет современной технологии, низкой себестоимости и высокой цены на свою продукцию, за очень короткий срок сумел сколотить капитал в 2,5 миллиона рублей.
   Помимо хорошего инженерного чутья и острого ощущения пульса экономической жизни страны, Алексей Васильевич хорошо разбирался в искусстве, особенно тонко он чувствовал всю прелесть и важность изобразительного искусства - живописи. Он был знаком со многими художниками-передвижниками, помогал им средствами, покупал их картины. На этом, общем для них поприще, он близко сдружился с господином Третьяковым и стал активно помогать ему деньгами и непосредственным участием в создании Московской картинной галереи. Кроме того, он увлекался собиранием старинных монет. Его коллекция в настоящее время хранится в Политехническом музее в Москве.
  

4

   Август 1914, 23 дня. Третья линия Васильевского острова, дом 4, второй этаж. 2 часа 40 минут. Ночь белая пошла на убыль. Темные сумерки за окнами. Кабинет знакомый. Книги, книги, фигурки идолов за стеклом.
   - Что за нелепость такая у вас, у интернационалистов: мир любой ценой?
   - Да, правильно, война только буржуа нужна. Капитал приумножать. Народу никакой пользы, одна кровь да смерть, - с жаром говорит Коля Бальмонт.
   - Но чувство патриотизма русского, оно во все века было. Земли российские защищать, это же от Бога, от веры православной. Верно же, Левушка? - Николай Бруни блеснул своими карими очами и насупил брови.
   - Конечно, так. Бред вся ваша философия. Немец враг, враг жестокий, - поддержал брата Лев, - да и где это слыхано, чтобы долой войну, чтобы брататься с вражескими солдатами. Да и Польша уже под германцем.
   - А я еще раз повторю, и всюду буду говорить, что война простому народу только горе, смерть и разрушение. Нет, она не нужна, - Бальмонт встал, повернул стул спинкой вперед и оседлал его, словно коня.
   - Все равно ты меня не убедил. Я ухожу на фронт, записался санитаром-добровольцем, - серьезно посмотрев на Бальмонта, сказал Николай Бруни.
   - Как, когда же? Так неожиданно. А как филармония, как же цех поэтов? - Левушка разволновался, забегал по комнате, всплескивая руками с каждым своим коротким вопросом.
   - Не время рассуждать о войне теперь. Каждый патриот России нынче там, - ответил Николай.
   Звонят. Коля пошел открывать.
   - Ну и времена. Кто может подумать, что в три часа ночи явятся гости? Кто это, любопытно, - сказал Бальмонт.
   - С доброй ночью, господа, - воротился Коля, с ним Клюев, весь взъерошенный, пиджак нараспашку и поручик с правой рукой на перевязи. Шинель - левая рука в рукав, а правая пола накинута на плечо.
   - Простите за столь позднее вторжение, я только с фронта, румынского. Мне в Павловск. Отпуск по случаю ранения, а ночь. Вот Клюев и уговорил меня к вам зайти, все же ближе, чем на Выборгскую сторону, - несколько смутившись, сказал поручик.
   - Знакомьтесь, Владимир Трубецкой, - представил Клюев.
   - Левушка, организуй, будь добр, чаю. Выпить нечего, сухой закон, господа, - попросил брата Коля.
   - Ну, как там, на Румынском? - в один голос спросили Лева и Бальмонт.
   - Неделю как германцы прорвали оборону, наступают, теснят нас здорово. Все что за лето отвоевали, в три дня противник занял. Страшное дело, газ какой-то ядовитый на наши окопы пустили, солдаты задыхаются, сознание теряют, синеют и мрут, а что к чему - никто понять не может. Конец света прямо. Чуть ветерком сдуло, их артподготовка по очумелым и мертвым. Я чудом выскочил, через кисет с табаком дышал. Сам не знаю, как сообразил. Но не удушился. А вот руку задело. Во взводе моем только двое живых, не считая меня.
   - Звери они, нелюди. Это же не выдумаешь, газами травить, словно крыс, - воскликнул Коля, - а вы, господа левые социал-демократы, война не нужна, с немцами целоваться, как они нас, - он гневно посмотрел на Бальмонта.
   Коля Бальмонт явно стушевался, пытаясь что-то сказать в оправдание, но его никто не слушал.
   - Я в ополчение добровольцем записался. Завтра сбор у Казанского собора, - сказал Клюев.
   - Вот и Коля Бруни в санитары уходит, - с волнением воскликнул Бальмонт.
   - Они правы, господа, подлинные патриоты. Только так и должен поступать русский гражданин. Эх, выпить бы за Родину, за царя, за Отечество, да вот сухой закон, - взмахивая здоровой рукой, подытожил Трубецкой, - спасибо вам, братцы.
   Левушка принес стаканы, сахар, чай.
   - Пейте хоть чай, господа. Того гляди, что и его негде достать будет.
   За окном стало светать, и загремел совком дворник. Молочница проехала. Занялся новый, неспокойный день...
  

5

  

М.А.Полиевктовой

Милая моя Машенька!

   По всей вероятности, по возвращении из Флоренции, тебе не удастся застать меня ни в Петрограде, ни в любезной моей Первопрестольной. Место мое определено будет Богом и совестью моей. Знаю только, что это будет фронт, и занятия мои уместятся в простом понятии санитар. Прошу помнить, что это временная отсрочка свадьбы нашей не по моей вине, а по причине, от нас независящей. Коли буду жив, буду помнить тебя, как нынче помню. "Черное небо, большая острая звезда около креста колокольни Ивана Великого. Кажется, мне было не более семи лет... Я сидел на подножке коляски у ног моей возлюбленной, и сердце колотилось, когда касалась меня коленями. О, как сладостно сидеть у ног возлюбленной, когда кругом ночь, и никто не видит твоего счастья! Я знаю, что это была настоящая любовь! И от любви - я помню, как сердце обогрелось еще другой любовью к твоей матери и сестре, которые сидели тут же на извозчике.
   Маша!
   Маша! Мария! Ты и (тогда) была моей невестой, я не изменял тебе, когда мы встретились, в мою комнату вошло счастье - оно красное, как солнце, когда зажмуришь глаза и видишь свет сквозь веки - кровь и огонь. И в каждой вещи (о, сколько их было - коробочки, камешки, кольца, маленькие книги, немецкие и французские стихи, и серое дорожное пальто, и ожерелье из пасхальных яиц на золотой цепочке, и зонтик с белой ручкой, которую я незаметно целовал).
   Боже мой! В каждой вещи был целый мир, страны всего света - Индия, Персия, Китай, старая Франция. Но я любил тебя (и сейчас люблю), как русский любит русскую женщину. Я помню вечер, когда я ждал тебя как купец Калашников (мне почему-то приходил тогда в голову этот образ) ждал свою жену в страшный вечер, когда целовал ее царский мученик. Я ждал тебя, в висках стучала кровь, и я был, как перед казнью* ждал приговора: жить или не жить! И ты пришла, и я держал тебя в своих объятиях, и опять все было: кровь и огонь!" (5).
   Даст бог, увидимся, и ты станешь моей женой. Я буду писать Левушке, а как узнаю, что вы вернулись, напишу в Москву. Кланяюсь Татьяне Алексеевне и сестричкам твоим.
   Храни Вас Бог. Коля Бруни.

6

   Стройный ряд старых каштанов вдоль дороги, вымощенной черной брусчаткой. На каждом каштане, примерно в сажени от земли, белая кольцеобразная полоса шириной в аршин. По дороге обозы, обозы: туда - снаряды, пушки, в разрозненном, нескладном строю серые солдатушки российские, обратно - кибитки с красными крестами, телеги с раненными, пешие в бинтах, кто сам еще идти может. Лица изнурены страданием. Слева, прямо на поле, несколько палаток с крестами: полевой госпиталь. Щуплый, усталый санитар ведет раненого. Ранение в живот. Несчастный обнял санитара правой рукой за шею, левой придерживает рвань из штанов, гимнастерки и внутренностей на животе. Стонет...
   - Милый потерпи. Уже дошли, братец, слышь, не помирай, Христа ради. Вот госпиталь, помогут, - почти кричит ему санитар.
   - Не доживу я, - стонет боец и сползает с шеи помощника. Кончается. Навстречу санитарка.
   - Давай, браток, помогу, - тащат вместе. Внутренности валятся на траву.
   - Нет, не донесем. Царство ему небесное, - говорит барышня. Ни слезинки на ее лице, ни сострадания. Только оцепенение. - Тридцать восьмой нынче с утра, да и шить его некому, еще шестеро дожидаются, а военврач всего один и не спал уже трое суток.
   - Царство ему небесное, - крестится санитар, - вот ведь не донес совсем немного. Пойду я обратно, в трех верстах уж фронт. Вам команда сниматься и отступать.
   - Как же сниматься, у нас столько тяжелых! Господи! Услышь нас, Господи! - Николай Александрович бежит обратно, в голове шум, в глазах туман кровавый. Канонада не утихает. Бой продолжается. Присесть бы, отдышаться. Некогда. Да вот и траншея, и шинели свои. За бруствером сырое кочковатое пространство, за ним холм.
   - Вот немец из-за кустов на пригорке из пулемета льет. Видишь? - говорит прапорщик Семенов Николаю.
   - Да, вижу. Вон двое наших братишек лежат: один ничком, другой левее на боку... Да он шевелится. Попробую, может, вынесу.
   - Ты что, спятил? На смерть верную под пулемет! - кричит прапорщик.
   Николай, втянув голову в плечи и становясь немного короче, выползает на бруствер, катком опрокидывается в кусты, в хлябь болотную и вот уже ползет к ближайшей воронке.
   - Дьявол, заметили! Мать твою черту в рот, - кричит прапорщик.
   Санитар уже скрылся на дне воронки. Земля столбиками пляшет по ее краю. Плотно пули ложатся!
   Пулемет на мгновение смолк.
   - Можно успеть, пока ленту переложит, - вслух думает Коля. Встает в полный рост. Бежит. До следующей воронки шагов двадцать-двадцать два. Камнем падает...
   - Сняли, гады. Ай, нет, жив вояка, - вскрикивает прапорщик.
   Пулемет строчит с новой яростью. Снова столбики пыли вокруг воронки. Николай лежит, не поднимая головы...
   - Никак замолчал? - шепчет он, - Помоги, Господи. Вперед! - бежит, падает у кустика. Пулемет молчит. Бежит. Падает у солдата, уткнувшегося в землю ничком. Пулемет молчит. Слушает.
   - Браток, жив?
   - Не знаю.
   - Терпи, милый, - тянет за плечи. Несколько рывков и Николай с раненым в кустах. "Та-та-та" - залаял пулемет. Столбики земли совсем близко. "Фьють", - свистнула пуля. Мимо! Еще рывок - и в воронке. "Та-та-та" ложатся в глину пули... Стихло. Бросок.
   - Ух, и тяжел ты, братец, - отдувается Коля на дне следующей воронки, - Да ты жив?
   - Жи-ив?
   - Ну, вот и траншея. Братцы, помогите!
   - Дурья башка, разве можно так? И не страшно?
   - Страшно, Ваше благородие, - отвечает Коля, - да и второй, кажется, жив. Спаси Христос! Я пошел...
   Тем же маршрутом, лишь немного правее от кустов да дальше немного, под пулями. Чудо! Жив сам и раненого вынес.
   - Смирно-о, - кричит прапорщик, - господин вахмистр...
   - Не нужно, Семенов, сам все видел. Николай Александрович, храбр, бестия, представлю к награде.
   - Рад стараться, - Коля без сил садится на дно траншеи в сырость и слякоть глины, - жив, благодарю тебя, Господи...
   Непостижимо, как столь тонкой души человек, музыкант, мог более двух лет видеть все это, слышать, участвовать в этом жутком, нечеловеческом действе, имеющим одно устремление - убивать, убивать ни в чем не повинных людей. Колю охватило какое-то отупение, он не помнил ничего, кроме войны, жил только войной. Бывали, правда, часы военного затишья, и тогда он вновь на некоторое время пробуждался от войны, оглядывался по сторонам, видел окружающий мир, начинал осознавать тот принятый людьми порядок вещей, который был для него привычным во все предвоенные годы. В такие минуты он писал брату и матери, но писать Марии Александровне Полиевктовой не мог. Война вытеснила из его души любовь на эти страшные два года. В это время Николай Александрович написал повесть "Записки санитара-добровольца".
   В 1916 году Николай Александрович перешел на строевую службу. "Окончил курсы Авиации при Политехническом институте в Ленинграде (Петрограде) и Летную школу в Севастополе со званием военного летчика, после чего был направлен на фронт в 3-й Армейский Авиационный отряд, где получил три георгиевских креста и был произведен в прапорщики.
   В 1917 году после февральского переворота был выбран делегатом от 7-го авиационного дивизиона на Всероссийский съезд авиации".. (3)
  

Из дневника Н.А.Бруни

Петроград. Сентябрь 4, 1917 г. (5)

   Здесь другой мир и чувствуется, что немцы близко. На самом же деле не так уж они и близко, и права Москва, смотрящая пока спокойно и на немцев, и на всех Корниловых. Вероятно, северная столица несколько преувеличивает свое значение, а Россия живет себе по-своему и где-то складывается общественное мнение, копятся силы для спасения страны от "врагов внутренних и внешних". На себе же приходится заметить, как не в силах голова вместить сотни противоположных мнений людей, говорящих в трамваях и гостиных. Да и свои-то впечатления никак не привести в порядок. "Штатские" люди ищут "тихого угла", все говорят о катастрофичности событий, а нашему брату все привычно. Впрочем, пожалуй, покойная бабушка была права, когда говорила о конце мира!
   Только один день, здесь проведенный, не дает права решительного суждения, но, по-видимому, здесь люди находят только одну необходимость: бить немцев. Кажется, нужно заметить, что и на меня произвел впечатление рассказ об одном бежавшем из плена русском солдате, который, услышав оратора-большевика-интернационалиста, вскочил на трибуну и, сорвав с себя одежды, показал такие шрамы на плечах, какие бывают на воловьих шеях от плохого ярма...
   - Братцы! - Воскликнул пленный к толпе, - да разве можно с немцами брататься, разве может немец признать русского человеком!
   Действительно, были случаи, когда немецкие крестьяне запрягали русских пленных и пахали землю, как на волах.

Сентябрь 6, 1917 г.

   ... Зашел в кафе. Пусто! Каких-нибудь 10-15 человек сидят и пьют голый чай. Пустые полки, хотя бы сухарь какой завалящий. Брюхо подводит.

Сентябрь 7, 1917 г.

   Наконец и в Питере я встретил хорошего человека, интернационалиста Колю Бальмонта. В конец света не верит, зато в народе видит совесть и здравый смысл...
   В городе пустынно, на реке ни пароходов, ни барок, на улице изредка встретишь автомобиль или извозчика.
   Полутемные трамваи одни только неизменно забиты людьми и облеплены, как мед мухами.
  
   Всероссийский съезд авиации завершил свою работу, и Николай Александрович едет в Одессу. Куда был направлен 7-й авиационный дивизион для продолжения военных действий.
  

Сентябрь 22, 1917 г.

   Одесса. Путешествия по революционной России не очень-то приятны, а пришлось проехать порядочно: Петроград - Москва (ему так и не удалось нигде побывать, а ведь Машенька - его, невеста его желанная, должна была быть здесь, и мама, и Левушка. Так проездом с одного вокзала на другой) Киев - Могилев Подольский - Ст. Ларга (Биссорабия) и, наконец, Одесса. Господи! Когда же кончится это скитание мое. Когда же, наконец, Господи, ты вернешь меня моему искусству!
   Впечатления сумбурные - разноголосица российская! Кто за войну, кто за мир, кто за царя, а кто за анархию любезную...
   Нашим праздным зевакам самое разлюбезное дело.
   Такое настроение, что и писать не хочется и все-все равно безысходно, бездельно и не видно конца.
   Неужели ты гибнешь, Россия? Такое большое слово, Божье слово - Россия!
   Глядя на Бессарабскую пустынну степь, опять думал о Мусоргском и Бородине, о неизбывности русской мелодии и страстные желания смерти овладевали мною.
   Не могу я больше переносить этого лунного света, этих мертвых белых колонн старинного барского дома и страшный голос степи - тишину ночную! Царь небесный, утешителем души, истиной приди, вселись в мя...
  
   Несколько тренировочных полетов, немного строевой подготовки - и учеба кончилась, начались боевые вылеты. Снова фронт. Только теперь уже не Крым, а Русь Киевская, и бомбы метать, рвать, крошить в черные дымные воронки приходится нашу исконную славянскую землю. Больно, трудно, но необходимо. Полеты часто, только и успеваешь пока заправка поесть, да два-три часа, пока ночь непроглядна осенняя, поспать. И опять: "Мотор, от винта", - полет.
   Ощущение почти неописуемое. Аэроплан мелкой дрожью колотит. Воздух густой, холодный, в расчалках свист. Вот вдавило неведомой силой в сиденье - и вдруг провал, и уж невесом пилот, и снова вдавило. А машина послушна разуму и рукам твоим. Восторг охватывает неземной, божественный...
   * * *
   Поля! Поля! - Разбег, полет! -
   Под крыльями метель метет!
   Проклятого бензина чад,
   Цилиндры черные стучат*
   Колотит сердца вечный бой
   И стонет воздух голубой!
   Рвануться бы! Сорвать узду!
   Ах, мне б разбиться о звезду,
   Ах, мне бы так ворваться в рай.
   Кричать России: "Догорай!",
   Кричать, кричать... - проклятый чад!
   А крылья кренятся назад -
   Туда, где кружат города,
   Где бьет бескрылая беда! (6)
   29 сентября 1917 года 138 боевой вылет. Аэроплан резко вздрогнул. Как-то неуверенно застучал, потом несколько раз чихнул мотор и замолк. Впереди возник, наискось разрезающий обзор, неподвижный винт, Запахло гарью. Мелкие, похожие на пламя свечи язычки огня, стали быстро пожирать перкалевую обшивку левого крыла. Огонь, разбежавшись по ее плоскости, разрастался. "Надо немедленно сбросить бомбы, иначе взрыв - конец", - пронеслось в голове летчика. Быстрыми, заученными движениями отправлены за борт все восемь оставшихся бомб. Пламя охватило всю машину. Аэроплан уже не летит, а падает. С неистовой быстротой приближается земля. Вот уже отчетливо видна мокрая тропинка через росистое поле. Стая куропаток шарахнулась в сторону, став на крыло.
   Прыжок, прыжок... Резкий удар, острая боль в ногах, из ушей и носа хлынула кровь, сознание угасло. Это конец, но подумать так он не успел...
   Потом, толи в бреду, толи в короткие минуты сознания, Николай Александрович молился: "Господи, если выживу, а если выживу, то только волей Твоей, Господи, я посвящу свою жизнь служению тебе, Господи!"
  
   Худой, изможденный бессонными ночами военный хирург - подполковник Савельев, окончив полостную операцию бойца с тяжелым ранением, спросил у сестры милосердия: "Вера Васильевна, что у нас там еще?"
   - Летчика разбившегося доставили, говорят, он около суток в сгоревшем аэроплане пролежал, в поле, сильно покалечен, и ожоги есть.
   - Давайте смотреть, - усталым голосом приказал военврач.
   На носилках лежало изуродованное тело, мало, чем напоминающее человеческое. Голова же, лицо, волосы каким-то чудом не пострадали, не считая большой ссадины с запекшейся кровью на лбу и кровоподтеков из носа и ушей.
   - Бедняга, - вздохнул врач и приступил к тщательному осмотру летчика. Во время осмотра выяснилось, что ожоги не очень значительные, просто ужасающее впечатление создавала жуткая грязь и сажа, покрывшая тело и обгоревшую одежду, два перелома левой руки, очень сильный вывих локтевого сустава правой руки, открытый перелом правой ноги в районе стопы и, видимо, очень сильное сотрясение мозга. - Будем готовить к операции, и как можно скорее. Приготовьте ацетон - мыть, мыть и мыть. Введите противостолбнячную сыворотку.
   Летчика перенесли в операционную... Несколько часов спустя, покрытый, как панцирем, гипсом, Николай Александрович полулежал-полусидел на растяжках в послеоперационной палате.
   Через сутки он пришел в сознание. Ему принесли письмо от брата Левушки. Нянечка прочла. Из письма явствовало, что Мария Александровна счастлива за мужем за норвежским посланником господином Кристенсеном и недавно родила. Николай Александрович выслушал это сообщение спокойно, но скоро устал и забылся тяжелым сном.
  

25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 г.

   Николай Александрович собственною рукой записал в дневнике: "Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен, кто мечом убивает, тому самому надлежит, быть убитому мечем, здесь терпение и вера святых".

Откровение Иоанна Богослова гл. 13 стр.10

  
   В Петербурге в это время свершилась Великая Октябрьская Социалистическая Революция.
   Одесса пока жила еще прежней жизнью. Она не знала о свершившемся...
  
  
  
  

Глава III

1

Из дневника Н.А. Бруни

Одесса, октябрь, 26, 1917 г.

Марии Полиевктовой

   С тех пор, как мой экипаж завернул на дорогу, выезжая из ворот "Плесецкого", где я похоронил свою юность, - с тех пор прошло четыре года... Я, как старик с разбитыми ногами, сижу один в чужом городе, наряженный в больничный синий халат. Тем более невероятно кажется мне письмо твое, написанное тем же почерком, теми же словами юности! (В меня вошли силы от этих слов и подкрепили мой дух. Спасибо тебе!) Ты спрашиваешь о моем здоровье. Ты улыбаешься: я состарился, но старость не сделала меня разумным, и я не верю сам себе! Мне страшно думать о человеке, который войдет в дом моего сердца, ибо там тюрьма.
   Милый друг!
   Я думаю, что за четыре года скитаний, разбитый, со сломанными ногами я искупил перед Богом свою вину, а ты, счастливая, давно забыла меня, а, значит, и простила.
   В тот день, когда я получил предписание ехать на фронт, (23 августа 1914 г.), меня известили о твоей свадьбе! Теперь, когда я присмерти, я узнаю, что ты стала матерью. Господь с тобою! Наши судьбы различны, но я верю, что моя дружеская любовь к тебе - радостное желание сил твоему мужу и ребенку оправдают в твоем сердце то, что я назвал тебя другом.

Коля Бруни

   Петроград, 26 октября 1917 г. Революционные матросы блокировали подходы к посольствам иностранных держав. Товарищ Чечерин вынужден во избежание обострения и так очень напряженной политической обстановки разрешить ряду посольств выехать из Петрограда в свои страны. 27 октября, побросав посольское имущество, спешно выехали представители посольств Англии, Франции, Норвегии, Испании и ряда других государств в страны, которые они представляли.
   Было разрешено выехать норвежскому посланнику господину Кристенсену с его женой и детьми. Однако он не уехал, и семья еще на долгие годы осталась в России.
  

Из дневника Н.А. Бруни

Одесса, октябрь, 31, 1917 г.

   Я больше не буду оправдывать себя!.. Мое глубокое отчаяние, мое душевное опустошение не помогут, нет! Но есть истина, которая стоит, как смерть, у моей постели - любви той, незапятнанной, гениальной, той любви нет! Той любви, когда я был, как оживший тополь, тяжелый весенними соками... Ее нет, нет ее, которую я называл бессмертной. И не будет ее, она не придет! Мы не научились ценить друг друга, а любовь есть то, что любо, чем любуешься. Но мы не научились любоваться друг другом! Любоваться собою! Любоваться любовью! О! Подойди к возлюбленной своей, и ты сделаешься прекраснее, ибо ты затаишь в себе восхищение!
  

2

   Холодный ноябрьский день нес тонкие и колючие струйки сухого снега, загоняя сугробы в самые потаенные уголки московских дворов. Ветер выл в печных трубах, вызывая грусть из глубин девичьей души Ани. В доме было как-то необычно пусто. Отец с утра уехал в клинику, Маша теперь не жила с ними, мама отправилась по своим хозяйским делам, Оля сидела в детской и читала что-то приключенческое.
   Аня же с самого утра никак не могла найти себе по душе занятие, ходила по дому, прибывая в меланхолии. Она ждала чего-то неприятного. В голове мелькали картинки из воспоминаний дней ее недавнего детства. В этом году ей исполнилось девятнадцать лет. Она невольно поймала себя на мысли, что во всех сегодняшних воспоминаниях обязательно присутствует милый юноша Коленька Бруни. То они вместе с Ниночкой Бальмонт, Коленькой и Левушкой катаются на коньках на Патриарших прудах, то Коленька с ее мамой в четыре руки играют Шопена, а вот Коленька читает свои стихи, разрумянившийся и взволнованный. "Коленька, Коленька, друг ты мой милый! Я, кажется, понимаю: он мне дорог, бесконечно дорог. А может это ...? - она сама испугалась недодуманного слова, покраснела и тут же мысленно улыбнулась. - Да, да, конечно, я люблю его. Он такой милый. Но он так давно не бывал у нас. Он, наверное, стал совсем взрослым и что ему теперь до нее, молоденькой девушки? - она взглянула в окно, на дворе уже наступали ранние осенние сумерки. - Что же это я так расхандрилась, нужно чем-нибудь заняться, нехорошо бездельничать". Аня зажгла лампу, взяла в руки книгу и села в гостиной на диван. Чтение не получалось, в голову лезли воспоминания, и в них обязательно был Николай.
   Внизу в парадную позвонили.
   "Наверное, мама вернулась", - подумала она и пошла открывать.
   На пороге стоял Левушка Бруни. Он был очень огорчен чем-то, это выдавали его грустные глаза и бледность лица.
   - Здравствуй, Анечка, - совершенно упавшим голосом проговорил он, - большое несчастье: Коленьку сбили. Он весь разбился, он умирает. Письмо из Одессы, из госпиталя.
   Аня побледнела, закачалась и, чуть было, не упала. Левушка подхватил ее за плечи.
   - Левушка, как же это?
   - Я больше ничего не знаю. Нужно ехать в Одессу.
   - Коленька, милый, - вырвалось сокровенное слово у Ани, - я тоже поеду с тобой.
   - Что ты, Аня, там же война, фронт где-то рядом.
   - Причем тут фронт, он умирает. Я должна ехать, мне очень нужно.
   Они так и стояли по разные стороны порога парадной двери и молчали. На улице к этому времени особенно разыгралась метель. Колючие иглы снега вихрем влетали в прихожую и очень скоро в ее углу, рядом с входом образовался маленький холодный сугроб.
   Первым из оцепенения вышел Левушка.
   - Анечка, да что же мы стоим. Ты совсем застыла.
   - Ах, правда, я замерзла очень. - Левушка вошел, закрыл за собой дверь, и они поднялись в гостиную.
   - А когда поезд на Одессу? - уже довольно спокойно спросила Аня.
   - В половине десятого вечера. Да успеем, сейчас только четверть седьмого, - сказал Левушка, глядя на большие стенные часы, висевшие в простенке между окнами.
   - Тогда я напишу записочку маме, и мы поедем. Правда же, ты возьмешь меня с собой?
   - Ну, хорошо, хорошо, только мне тоже нужно собраться. Давай, чтобы не терять времени, с вещами встретимся на Брянском вокзале, - Левушка поклонился и вышел. Аня слышала, как хлопнула парадная дверь, пошла в отцовский кабинет и наскоро написала записку о своем решении ехать. Она сложила в чемодан несколько платьев и еще кое-какие вещи, взяла из бюро в кабинете деньги и, одевшись, отправилась на вокзал.
   Брянсний бурлил, как муравейник. Солдаты, мужики с мешками, женщины с плачущими детьми, узлы, узлы. Всюду грязь. Кассы не работают.
   Левушка разыскал какого-то железнодорожника и спросил, как быть с билетами.
   - Какая Вам Одесса, барин. Если и будет поезд, то до Калуги, и то только по командировкам и мандатам Московского Совета. Иначе не уехать.
   - Но нам очень надо! Брат при смерти! - горячился Левушка.
   - Вся Россия при смерти, мил человек, - посочувствовал железнодорожник, да и если поедите, то Бог знает, где окажитесь, да еще с барышней. Так что лучше и не пытайтесь.
   Левушка еще бегал к коменданту вокзала, что-то доказывал, объяснял, но сделать было ничего не возможно, и они вернулись домой.
   - Я напишу ему, - сказала Аня.
   - Я, право, не знаю. Письмо от 11 октября, а сейчас ноябрь на исходе. Может, и нет его уже? - стал более спокойно рассуждать Лев.
   - Да, пожалуй, нужно подождать еще.
   - Слышишь? Татьяна Алексеевна, кажется, воротилась...
   - Мамочка, Коленька Бруни разбился!
   - Насмерть?!
   - Нет, пишут, при смерти. Да письмо-то старое, октябрьское...
   - Господи! Петя* убит, а теперь Коля. Боже, за что ты нас караешь! - Татьяна Алексеевна уронила на пол платок. Заплакала...
  

3

  
   Николай Александрович полулежал, опершись головой о железную дужку госпитальной койки. Стонал во сне майор - сосед с ранением в шею. Мысли роились мрачные, прежние: "Одиночество. Город чужой. Нога болит нестерпимо. Смогу ли я вообще когда-нибудь встать? Смогу ли ходить? Отлетался... Отлетался, сокол..."
   Дождь за окном кончился, и в разрывах низких осенних туч показалось солнце. Оно озарило унылую больничную палату, бликами заиграло на белой стене, осветило лицо Николая.
   Страшно представить, что с ним сделалось за годы войны: каштановые кудреватые волосы его поредели, щеки осунулись, на переносице легла глубокая, косая складка, подбородок укрыла бородка с серебринками проседи. А главное - глаза. Те глаза, которые всегда искрились веселым задором, угасли, глубоко запали под надбровные дуги и блестели холодом, леденящим, мертвенным холодом.
   А солнце светило, светило, как в те далекие и счастливые дни, когда еще не было ни левых, ни правых, ни эсеров, ни большевиков, ни войны, ни революции. Оно также играло на гребнях морских волн, отражаясь бликами золотыми в широких одесских окнах...
   Вошла сестра милосердия, осторожно потрогала лоб спящего майора. Повернулась к Николаю и заговорила вкрадчиво: "День добрый. Как мы нынче себя чувствуем?"
   Из-под ее накрахмаленной сестринской косынки выбились вороньего крыла кудрявые локоны, в зеленых огромных очах был виден молодой задор, подчеркивая прелесть золотисто-карего южного загара на ее щеках. И губы, губы сочные, алые, жаркие, полные влекущей влаги. Вся ее невысокая фигурка с тонкой талией, крутыми бедрами и немного полными, но стройными ногами была столь уместна с этими губами, локонами, белой косынкой и таким же белоснежным халатом.
   - Да Вы, мой милый, так грустны, что хоть в гроб клади. Разве можно так? - ласково, склонившись к Николаю, сказала она.
   - Да нет, очень нога болит, и одиноко мне, - ответил Николай.
   - Хотите, я после дежурства к Вам зайду? Поговорим о чем-нибудь, или я почитаю Вам, а сейчас давайте ногу перевяжем.
   - Да, спасибо Вам за заботу Вашу, сестрица. Простите, я не знаю, как Вас называть.
   - Меня зовут Сара, Сара Слеозберг, а вас-то как?
   - Николай, - просто ответил он.
   Сара осмотрела его бинт, размотала, потрогала мягкими, теплыми пальчиками опухоль на правой ноге, положила мазь.
   - Не очень больно?
   - Терпимо, - Коля ощутил нежность ее прикосновения, и тепло женских рук проникло в мышцу ноги и разлилось по всему телу.
   Она не спешила бинтовать, а погладила затекшую ногу выше стопы, задержала ладони у колена.
   Волнами, волнами разливалась благодать по телу Николая, и боль в стопе, тупая, ноющая боль, на время утихла. Она взяла свежий бинт и ловко, в то же время ласково, виток за витком, укутала ногу.
   - Врач наказал выдать Вам завтра костыли, будем учиться ходить, - сказала она, привстала с края постели, склонилась к его лицу и поцеловала его в лоб. - Не унывайте, мой милый, жизнь продолжается, еще все у Вас будет. Я к Вам еще загляну вечерком. До свидания.
   - Спаси Вас Бог, Сара, - ответил Николай и подумал: "Как странно и сладко звучит ее имя, и мила она, очень мила".
   Сара вышла, и сразу в палате потемнело толи от ее ухода, толи из-за того, что солнце вновь скрылось в тучах...
   Утром следующего дня Николаю принесли костыли. Сара помогла ему встать. Пошли. Три шага до двери палаты. Передышка. Три шага до кровати. Коля весь взмок. По вискам катились струйки пота.
   - Отдохните, голубчик, немного позже еще походите, - ободрила его Сара.
   Николай Александрович молчал. Он весь был в ходьбе. Трудно, очень трудно встать на ноги...
   Через неделю он уже самостоятельно доходил до конца коридора и обратно в палату.
   Часто по вечерам к нему приходила Сара. Иногда они читали попеременно, т.к. Николай быстро уставал. Иногда они просто сидели, и она рассказывала о своей жизни.
   - Мой отец до войны играл в оркестре оперного театра на скрипке, а сейчас театр закрыт, и мы очень бедствуем. Мама моя умерла, когда я была совсем ребенком. Отец занимается тем, что продает на рынке наши вещи, вернее, меняет на продукты, что удастся выменять. Все деньги в доме - мое сестринское жалование. А дороговизна невероятная!
   - Да, трудное время, я понимаю. Что с нами станется - один Бог ведает, - отвечал Коля.
   - А я слышала, Вы пианист? - глаза Сары горят приветливо.
   - Да, я в Петербурге консерваторию окончил.
   - А в летчики как, в прапорщики?
   - Пути Господни неисповедимы, а дороги военные еще невероятнее. Я был три года санитаром, а только потом летчиком стал. А тут вот катастрофа.
   - Давайте завтра в садике погуляем, если погода позволит, - предложила Сара.
   Все неслось скоротечно. Прогулки в саду у госпиталя сменились прогулками по городу: вначале днем, а затем и вечером. Потом поцелуи у госпитальных ворот, признания, любовь. Так пролетел ноябрь - последний осенний месяц, вернувший в душу Николая надежду, весну, жизнь.
   28 ноября Николай Александрович выписался из госпиталя и поселился в небольшой комнатке маленького домика вблизи пляжа Аркадия, которую хозяева сдавали приезжим отдыхающим на море. Вернуться в дивизию было невозможно, она перестала существовать.
  
  

Из дневника Н.А.Бруни

Декабрь, 2,1917 г.

   Аркадия. В городе вчера был бой между большевиками и гайдамаками* сегодня перемирие.
   Март, 13, 1918 г.
   Аркадия. Город заняли австрийцы.
   Без даты.

(С. Слеозберг)

   Когда-нибудь ты пробовала представить себе катастрофу, которую я пережил в день моей последней исповеди?..
   Нет! Ты не можешь себе представить этого, ты не знаешь, что было для меня еврейская религия* что было для меня еврейство! Как разум единого Бога, как гений, нашедший источник энергии мира, как молитва ослепленного Моисея на вершине Синайской горы, была любовь моя к тебе - еврейке.
   Март, 15, 1918 г. (Аркадия)
   ...Я шел по песчаной дорожке сада, опустив голову, погруженный в созерцание своего (тогда такого пламенного молодого чувства и нечто божественное, еще более влекущее, голос сильный, перед которым я был пылинкой, мне сказал, что скоро меня здесь не будет и что жизнь моя больше не принадлежит мне!
   И не был ли этот властный, затопивший мою волю поток - не был ли единственно руководителем моим за все эти годы войны, которые отняли у меня мою юность! И не тот ли поток увлек мою юность! И не тот ли поток увлек с собою и Колю (Колю Бальмонта) и даже неверующего, сомневающегося Воровского, да и многих еще! И никакие силы, ничто не смогло бы удержать нас... от чего?.. от встречи со смертью!!
   Кто скажет мне, что это случайность?! Кто посмеет отрицать здесь Божью волю!
   А Сара?.. Я вспоминаю ее письма, начиная с короткой открытки, которую я получил, приехав в Аркадию, - как была она далека оттого, что я переживал! И как медленно она поспевала за этим потоком, увлекшим меня!
   Впрочем, я это не умею сказать, и она будет спорить! Ах! Она будет отрицать! Как и теперь она не понимает, как странно было чувство, звавшее меня в Москву, в Россию, и как неуместно было ее личное, все счеты в наших отношениях перед этим огромным, единым! Душно мне! Тесно! О! Если бы мы знали одного Бога, разве могли бы так не понимать друг друга!
   Супружеское счастье - это перевес на весах великой веры, когда личные счеты на втором плане...
   А эгоизм? Что это значит?? Разве я сам себя не забываю перед лицом Бога, когда я жертвую своей жизнью?! Так это же тут говорят про жизнь - конечно - я могу забыть и ее, т.к. предполагаю - единым ее устремление с моим, если она может быть моей женой!..
   Апрель, 19, 1918 г. (Аркадия)
   Конец будет хорошим и для нее, и для меня, ибо наши чувства не реальны - плод глубокой любовной жадности с ее стороны, так же, как и с моей.
   Апрель, 12,1918 г.
   Прощай Одесса!
  
   Он стоял у Потемкинской лестницы, тяжело опершись на костыль. Вот и кончились долгие месяцы... Удивительно: на море штиль. Он, упруго поставив здоровую, ногу правую внес на ступень - жизнь открыла страницу нам новую, впереди только завтрашний день. И зубами скрипя от страдания, от еще не залеченных ран, вверх по лестнице мироздания он шагал в мирской океан. А Россия растерзанно-дикая, словно мать, призывала его! Впереди еще битва великая, и побьет на ней свой - своего...
  
  

4

   Путешествие в Москву сложилось довольно удачно, вот только в Саратове пришлось застрять на две недели. Шли бои, и поезда не ходили. Из освобожденного Красной Армией Саратова до Москвы Николаю Александровичу удалось добраться за одни сутки. Невероятно для того времени!
   9 мая 1918 года Николай Александрович прибыл в Москву. Единственное место, где он мог остановиться, был дом Полиевктовых. Радость, которая охватила его хозяев, была безмерна...
   "Приехал, жив, Господи", - то и дело повторяла Татьяна Алексеевна. "Коленька, милый, как я рада, что ты вернулся!", - ликовала Аня. "Ну, рассказывай же, рассказывай", - не унималась Оля. Примчался Левушка, обнимал, целовал, похлопывал по плечам брата, бегал по комнатам и не находил места от радости. Николай Александрович улыбался, но на вопросы отвечал односложно, больше молчал. Левушка рассказал ему о том, как они с Аней не смогли уехать к нему в ноябре 1917 (7). Николай слушал, слушал и молчал, и только Аня своей кроткой, преданной улыбкой сумела расположить его к беседе. Но и эта беседа была больше похожа на рассказ Ани, а не на диалог, но все же в измученной душе Николая что-то произошло, стало теплее, он почувствовал ее, Анны, горячую и нежную любовь. Его заледеневшее сердце понемногу начало оттаивать.
   Непостижимо! Сколько может вынести душа человеческая и все же остаться живой? Да и выносимо ли все это: нечеловеческая физическая нагрузка, душевные страдания при виде несчетного количества крови и смертей, осознание надвигающейся гибели России, ежеминутный риск и возможность погибнуть самому, катастрофа, приведшая к увечьям и утрате здоровья, разрушенная любовь к одной женщине и ко второй тоже. Как не потерять тут всякую веру. Веру? Ему и оставалась только вера в Господа Бога, да надежда вернуться в небо.
   Эта вера и эта надежда спасла его душу от гибели. Именно надежда и повела его, не считаясь с его убеждениями, в Красную Армию. Лишь бы была возможность летать.
  
  

Из дневника Н.А.Бруни

   ... Крылья-то у меня не отнять, а за ними и смерть со мною, и тот мир, который я, кажется, не научился бояться.
   На следующий же день по приезду в Москву, Николай Александрович явился в Управление Красного Военного Воздушного флота, где был назначен командиром Первого авиационного отряда РККА. 12 июня 1918 года он совершил свой первый полет над Москвой.
   Нынче я впервые после падения взлетел и поднялся над Москвою. И было чувство гнетущего одиночества, и полет был такой неуверенный. И, кажется, впервые в жизни я испытал чувство страха!..

Я стар и хил, и крылья стонут,

   Когда взлетаю высоко...
   Николай Александрович взволнован и растерян: с одной стороны, им овладело нежное чувство к Ане, с другой - страх от мысли, что он искалечит жизнь девушке, находясь рядом с ней, своей измученной, истерзанной, полумертвою душой.
   Неужели вся жизнь моя была ошибкой и вот нем я, как родившийся вновь, и нет у меня прошлого?
   Ребенок мой, мой Ангел, не знаешь ты, как страшно мне приблизиться к тебе с моею старою душою, как замирает мое измученное сердце!
   И вот вся жизнь моя в одном имени: Анна.
   Любовь чистейшей девушки рассеяла его душевные муки. Он стряхнул запавшие в сердце переживания.
   Встреча
   В этот миг, исполненный тоскою.
   На острие зажглись века.
   И куполами над землею
   Соединились облака.
  
   И ветр божественным порывом
   Из синей глубины времен
   Шагами женщины по нивам
   К лесам был страстно устремлен.
  
   И в неком девственном волненьи,
   Средь вздрагивающих огней,
   Деревья ветр встречали с пеньем
   Всем трепетом своих ветвей.
  
   Воздушное развеев платье,
   И тайной дрем окружена,
   Невеста бросилась в объятья -
   Нововенчанная жена...
   Н.А.Бруни
  
   22 декабря 1918 года Николай Александрович и Анна Александровна Полиевктова венчались. Была свадьба, довольно широкая по тому тяжелому времени. Было много друзей Николая Александровича. Константин Дмитриевич Бальмонт* читал написанные к свадьбе стихи.
   Первый авиаотряд вел подготовку военных летчиков для молодого военно-воздушного флота Советской Республики. Николай Александрович отдавал все силы летной и командирской работе, но "...невозможность лечения еще не заживших ран, которые причиняли мучительные страдания, потрясающее впечатление империалистической войны и ужасной пережитой аварии окончательно подорвали нервные силы, чему особенно способствовали переживания, связанные с работой в передовом отряде Красного Креста, где приходилось оказывать помощь сотням окровавленных, изувеченных и умирающих людей.
   Все это не дало возможность вынести строевую летную работу до конца гражданской войны". (8)
   Николай Александрович не прошел летную комиссию и был списан из Красной Армии.
  
   Он помнил свой обет пред Богом и Отцом. Минуя уйму бед, нельзя вдруг стать лжецом! Раз выжил - не погиб, так, значит, вновь в дорогу, пройдя сквозь столько битв, служить он должен Богу, и верою своей он в хаосе страданья для множества людей откроет покаянье, и дивный, светлый сад откроет перед братом, введет во Горний Град его порывом святым. О! Дай же, дай Господь ему в пути не сбиться, идя сквозь тьму, сквозь ночь ни в чем не ошибиться!..
   4 июля 1919 года Николай Александрович Бруни в Харькове был рукоположен в сан диакона рукою харьковского Владыки Сергия - родного брата Екатерины Алексеевны Бальмонт - жены поэта К.Д. Бальмонта.
   После проповеди я зашел в келью иподьякона, и он мне дал черную рясу и кожаный пояс. Была черная, теплая и ветреная ночь и, когда я в черном одеянии вышел и вздохнул тревожный воздух, мне почудилось, что я просиял, а вокруг меня неведомые духи. И так я простился с юностью и светской жизнью. 1(14) мая я стал священником и был направлен в селение - Будды, где церковь осталась без священника, т. к. он ее попросту бросил на попечение жены Антонины Андреевны. (5)
   14 июля в семье Николая Александровича родился первенец. Мальчика назвали Михаилом.
   Отец Николай делал первые шаги в своей духовной жизни. Пытался навести хотя бы какой-то порядок в своей разрываемой смятением душе.
   О, бедная душа моя, изрытая мыслями! Жива ли ты? Бывают такие кусочки дерева, так источенные жучками, что все внутри становится похоже на лабиринты или губку, тысячи ходов наполнены деревянной трухой. Довольно тронуть - и все рассыпалось. (5)
   Наконец появилось время для чтения, и Николай Александрович читает, читает, глубоко анализируя и критикуя прочитанное. Все больше книги духовные. Пытается сформулировать концепцию единой мировой религии, объединяющей все народы. Заманчиво, но утопично! Прочитал Толстого "В чем моя вера". Последовала критика:
   Будды, Харьковской губ., сентябрь, 17(30).
   Грешно чувствовать злобу (ненависть даже) к человеку - покойнику! Прости Господи! Но как быть равнодушным?.. Читаю Толстого: в чем моя вера - такое пошлое безверие! Неужели этому человеку так и не удалось понять хоть немного, хоть сбоку, что Евангелие есть тайна, благоухание, что в нем нет того буквального, что нашел в нем маститый писатель.
   Божественная осторожность, с которой Господь едва касался величайших, сокровеннейших истин, иносказания, притчи, таинства - неужели все это осталось за границей ума нашего популярнейшего психолога?(5)
   Не мог не видеть и не страдать от увиденного отец Николай. По всей необъятной стране нашей катилась пожарищем гражданская война.
   Ноябрь, 2(15), 1919 г. Будды.
   Среди хаоса революции: ржавые вагоны, ребенок у пустой груди изнемогающей матери и разоренные города, опять ожидание антихриста...
   Декабрь, 14(27), Харьков, Основа.
   Покойники в бараке складываются в безобразную кучу. Торчат ребра, ноги, волосы и все это едва прикрыто серыми шинелями-лохмотьями!
   Я возглашаю: "Благословен Бог наш" и думаю: как замирает сердце от морозного дыхания дьявола!
   И не находится человека, который положил бы покойников в ряд в одну сторону головами, который сложил бы им руки на груди. Я впервые видел, как взлетают трупы и с грохотом падают! (на мерзлые сани). (5)
   Голод и разруха ожесточили человеческие сердца, и семья священника оказалась в очень бедственном положении, а чистый разум и сердце отца Николая никак не могли вместить в себя новых нарождающихся человеческих отношений, отношений безбожия и эгоизма взамен добродетели и человеколюбия.
   30 января 1920 г.
   Матушка Антонина Андреевна недовольна! Я предложил ей вместо трети четверть своего жалования (дохода), ибо в противном случае мне придется голодать и должать.
   Если бы она имела хоть смутное представление о Евангелии, она ведь жена священника, она, верно, поспешила бы поделиться со мною запасами дров (которых, она боится не хватит на следующий год), не пожалела бы дать нам хоть кастрюльку для того, чтобы мы не платили сумасшедших денег, покупая кастрюли и, словом, поняла бы, что жить нужно по-христиански, для того, чтобы ждать от меня поддержки. Но нет, она возмущена!
   "Я буду искать другого, если вы не хотите жить на этих условиях!" Итак, приход - это родовое имение поповской семьи, а я здесь временный арендатор или вольнонаемный управляющий!
   И лучше всего то, что матушка Антонина Андреевна желает получать от меня деньги лишь за то, что муж ее бросил свою паству, даже не попрощавшись с прихожанами! Вот почему я не имею права покупать хоть раз в неделю горшок молока для своей кормящей жены, тогда как Антонина Андреевна без молока, пожалуй, и чая пить не станет!
   Вспоминается фраза Лескова: "Этим можно не возмущаться, только с нашей русской привычкою ничем не возмущаться" (5).
   Невозможность оставаться настоятелем церкви в Будды из-за реальной опасности замерзнуть самому и простудить ребенка, страшная нужда и возможность гибели от голода, толкнули отца Николая на шаг отчаянный: в феврале 1921 года он, не имея никаких средств, где пешком, где случайным транспортом, вместе с женой и ребенком отправился в Москву.
  

5

   Страшный приснился сон: я в Москве в неизвестном мне доме. На мне новый черный сюртук, белоснежное белье и нарядный галстук. Входит Коля Белоцветов и спрашивает:
   - Почему ты не в рясе?
   А я отвечаю, что мой сюртук знаменует соединение церквей, и что я хожу, каждый день в новом костюме: то в рясе, то в сюртуке, (как лютеранский пастор), то в костюме ксендза, ибо приближается час единой церкви для вселенского человечества!
   ... Итак, человечество делится на две категории: на людей светских и духовных. К какой же категории из них принадлежу я?! Вопрос, повергающий меня в пучину сомнений!.. Как должно называть человека, получившего (правда только среднее) светское образование, когда-то лелеявшего мечту быть слепым и глухим ко всему миру, чтобы погрузиться в океан звуков, циклоном европейских событий, унесенного за пределы отечества и поднявшегося на крыльях двадцатого века в потрясенный огнем орудий воздух и, увы, палившего в неприятеля из пулемета последней системы, вопреки изысканиям нашего маститого отечественного философа о непротивлении злу?.. Но здесь приходится прервать этот длинный период, далеко не исчерпав требуемой характеристики, ибо нужно прибавить, что этот человек был страстным охотником и собаководом, был неплохим футболистом, конькобежцем, яхтсменом, неплохим наездником и, наконец, что всего неожиданнее, был заочно выбран членом профессионального союза писателей, как поэт, хоть и не издавший еще отдельного тома своих произведений, но уже достаточно известный в литературном мире. Теперь, казалось бы, характеристика завершена, и можно смело ответить на поставленный вопрос о том, к какой категории нужно причислить вышеописанного дилетанта. Но... Увы, вопрос по-прежнему открыт, ибо человек этот - священник, и вот уже около года (распродав почти все свое светское платье), носит рясу и горит желанием отдать еще не исчерпанные силы на служение православной церкви, о которой мыслит, как о церкви вселенской!
   Однако поставленный вопрос все же требует разрешения! На каждом шагу передо мной встает сей вопрос!
   Не весело человеку, потерявшему положение в "свете" и никак не могущему примкнуть к сословию "духовному". Увы, встречая своих новых собратий, я спешу, как человек, выбежавший на мороз, запахнуть полы сюртука, застегнуть пуговицы, и озираюсь, не торчит ли из кармана платок (воров боюсь)... Но тут-то я и попался, ибо на мне не сюртук, а ряса! Увы! Вероятно я светский, ибо, встречая "духовных" я пугаюсь, глядя на их грязные шеи, уши, жадные глаза! О нет, я светский, ибо я люблю свет, а не тьму и грязь! Когда измученный и голодный (Анюша и Миша лежали тогда в жару в сырой комнате) бегом или, вернее, волочился по улицам брошенного добровольцами Харькова в надежде найти хоть какое-нибудь пристанище и работу в оставленных приходских церквях, увы, как я был тогда полон наивных надежд, как я был уверен, что не бросят меня собратья во Христе, православные пастыри, что они протянут ко мне руки помощи, поспешат, встревоженные, накормить мою больную, голодную жену! Увы! Увы! Чем больше оставалось за спиной обойденных церквей, тем безнадежнее утопали в унылой действительности мои надежды. Какие приемы претерпел я! Сколько нужно веры и мужества, чтобы не перестать верить в благость православной церкви, чтобы быстрыми шагами уходить от дома священника, который принимает своего голодного собрата, не предлагая ему даже присесть, тогда, как сам сидит за стаканом чая и с превеликим аппетитом ест белый хлеб. Впрочем, не веселее говорить с православным иереем, когда он выглядывает заспанными глазами из окна второго этажа и, прикладывая руку к уху, переспрашивает после каждой фразы, которую кричишь ему, задрав голову, что есть голосу!
   - У вас, кажется, уехал священник?!
   - Что-о-о?!
   - Священник уехал из вашей церкви?!
   - Да, уехал... Но что из этого, тем лучше, больше будет дохода.
   - Я вот без места, нуждаюсь в работе, - кричу я уже несколько упавшим голосом, но все еще с закинутой в небо головою.
   - Ничего, я обойдусь один! - доносится ответ вместе со стуком захлопнувшегося окна...
   Впрочем, было и трогательное: большой церковный дом, холодный, ибо в нем паровое отопление, а угля для топки нет в эпоху Великой революции. В одной из полутемных комнат (ставни закрыты) горит чугунная печка, на которой, как печальная птица на пенушке, сидит кофейник. Растерянный пастор вскочил из-за стола и заторопился познакомить меня с "матушкой"
   - Она у меня глухая! Ничего не слышит уже несколько лет.
   Меня пригласили к столу. Кофейник, как бы зарыдав, захлюпал и возвестил нас о том, что он больше не желает сидеть на юру, ибо послышался даже сердитый шипящий звук.
   Мне налили стакан кофе, причем я тут же заметил, что "глухой" матушке не хватило стакана, но, как я не отказывался, мне все же пришлось преодолеть минуту неловкости. Мы стали пить кофе, и я услышал печальную историю.
   Когда-то в этом доме все было полно жизни, каждая комната знала своего хозяина и заботливые руки прислуги. Очень недурное пианино, теперь покрытое туманом, тусклое, когда-то ласкало уши бессмертными фугами Баха и божественно-горестными фантазиями Шопена. Бедный, заброшенный инструмент!
   - Все это наживалось честным трудом,- с каким-то скромным и застенчивым видом заметил хозяин. - Впрочем, на все божья воля, - прибавил он, как бы вспоминая библейское повествование о многострадальном Иове.
   - Мы здесь не ночуем! Страшно! Нас приютили тут неподалеку, так что мы здесь только днем...
   После я услышал от одного прихожанина, что потрясенный событиями, священник этот сказал покаянную проповедь в своей церкви и, зарыдав, поклонился народу до земли...
   - Чудный батюшка! Все плакали!
   Милый собрат! С тобою я был "духовным" и забыл о своем светском происхождении!
  
   Февраль, 8, 1920 г.
   Прекрасный сон! Я плыву на огромном пароходе и подплываю к какой-то станции. Небо темнеет, громоздятся огромные тучи. Зловещие аэропланы кружатся, как хищные птицы, и, когда корабль причаливает к берегу, я вижу, как на небе возникают как бы жерла невидимых пушек - и это гнев Бога. И вот вижу - рождаются ядра и устремляются на землю, но вреда земле не причиняют. Все объято ужасом, вздымаются тучи, как всемирное знамение и вдруг над морем, среди мрачного хаоса возникает, как слава воскресшего Христа - златоглавый храм и купола его, как три солнца, и высокие стены его сияют белизною. Он подобен собою Владимирскому собору, но было в нем что-то готическое. И я понял, это и есть соединение церквей в преображенном православии!
  

6

   Путешествие из Харькова в Москву было ужасно. Большую часть пути они прошли пешком, поочередно неся на руках полуторалетнего Мишеньку. Голодали. Побирались. В одной из курских деревень хозяйка, пустившая ночевать, пожаловалась, что совсем разваливается печь, а она вдова и нет у нее сил печь перекладывать, а дымит так, что ест глаза. Николай Александрович согласился печь переложить. Он никогда не делал такой работы, но однажды на фронте во время империалистической войны видел, как солдаты клали небольшую печку в землянке, и решил, что справится с этой работой.
   Он трудился четыре дня. На пятый день печь загудела, затопилась, потянула. Хозяйка благодарила отца Николая и дала в дорогу и хлеба, и сала, и молока. Так Николай Александрович обрел еще одну специальность - печника.
   Москва 1919 года встретила семью священника голодом и разрухой. Мать Анны Александровны - Татьяна Алексеевна, жила в одной маленькой комнатке, а остальная часть дома была занята чужими людьми. Жить им всем вместе не было никакой возможности. После долгих поисков, наконец, удалось найти небольшую квартирку в стареньком, двухэтажном доме близ Арбата у Собачьей площадки.
   Постепенно жизнь стала входить в свое русло. Николай Александрович поступил служить в маленькую церковь в Николо-Песковском переулке. Стали случаться встречи с давними знакомыми. Опять стали собираться в разных местах поэты, художники, музыканты. Сохранилась небольшая записочка Николая Александровича к художнику П.В.Митуричу.

Дорогой Петр Васильевич!

   Завтра, (в среду) Пастернак и я будем у Лурье (комната N263, его дом, что против Большого театра). Будем вечером в 7. Просим тебя все прийти. Проведешь вечер за чтением стихов и слушаньем музыки. Приходи!

Коля Бруни.

  
   Вот один из таких вечеров:
  
   "... Кое-как разместились вокруг самовара Гумилев, Одоевцов, Бруни, Пронин. Позднее пришли Ф.Сологуб с Ан. Н. Чеботаревской. И до утра, вкруговую, читали стихи, запивая их чаем и какой-то терпкой кислятиной. Кислятину эту гостеприимный Пронин именовал вином.
   Эти часы у Пронина стали памятны не потому, что в них был Гумилев или Сологуб - этим часам я обязан встречей с Бруни.
   В поэзию Бруни пришел братом по духу и ровесником Сергея Соловьева. Он принес с собою лирический экстаз и большую музыкальную культуру... В пустынные предутренние часы шли по бульварному кольцу, и он читал стихи. Обесцвеченное предрассветными лучами лицо Бруни казалось еще бледнее, чем обычно. И большие, глубоко впавшие глаза на восковом лице, в окладе каштановых мягких прядей светились божественным огнем". (9)
   В эти месяцы 1921 года Николай Александрович, помимо службы в церкви, много писал.
   "Летит, летит серебряная пыль.
   Мы неподвижны в снеговом тумане
   Мы в полусне. А там вершится быль,
   Там Родина в предсмертном содрогании.
  
   Но этот снег, как нежная сестра
   Так осторожно раны закрывает.
   Надмирная приблизилась пора
   Последней болью рана затихает.
  
   Лицо твое сияет, и снега
   Под крыльями, как облако и слава
   Последняя свершилась переправа
   И затрубили тонкие рога"
  
   7 августа 1921 года скончался Александр Александрович Блок. Вся литературная общественность России, все поклонники его поэзии скорбили, и их сердца сжимались от душевной боли тяжелой утраты. По просьбе Общества московских литераторов Николай Александрович служил панихиду по поэту. Собралось так много желающих послушать, что маленькая церковь в Николо-Песковском переулке вместить всех не могла. Люди заполнили все пространство возле церкви, и счастливцы, попавшие внутрь, передавали из уст в уста на улицу слова священника. И как неожиданно, вместо привычной молитвы, от входа в алтарь полились чистые звуки блоковской "Незнакомки", потом еще, еще стихи, стихи, и каждая строка, произнесенная священником-поэтом, ложилась каплей горя, каплей скорби, до краев наполнявших душу Николая Александровича ...
  

"А. Блоку

   В недвижности листьев сухих
   И поседевших стен,
   Вот открываю стихи -
   Будто застывшая пена,
   Что серебрилась ризой,
   Там, за вершинами дней,
   Где закружился сизый
   Голубь в лазури своей.
   Где шумело белое платье
   И золотая рожь -
   О, не тронь, не тронь - не тревожь!
   О, я падаю - падаю - плачу!..
   Ты глядишь с этой белой стены,
   Не солнце в глазах и не слезы -
   Это не мысли, не сны -
   Это не явь - не ложь!"

Н. А. Бруни

   Люди плакали, плакали не только в храме, но и на улице. Потом молились за упокой души усопшего и, наконец, проповедь, проповедь необычайной доброты и силы, и опять стихи, стихи. Панихида кончилась, но люди не расходились, и священнику пришлось читать прямо с паперти церкви. Панихида по Блоку вылилась на улицу и поплыла по арбатским переулкам траурным днем поэзии, днем искусства, искусства большого, искусства настоящего...
   В это самое время среди части русского православного духовенства родилось движение бессеребряности. Священники этого движения считали, что Богу деньги не нужны, и все церковные обряды должны быть бесплатными, а священнослужителю следует работать и служить в церкви безвозмездно, в свободное от светских занятий время. К этому движению примкнул Николай Александрович и в своей церкви не брал с прихожан денег. Средства для обеспечения своей семьи отец Николай зарабатывал, изготавливая игрушки.
   7 декабря 1921 года Анна Александровна родила второго ребенка - дочь Настеньку.
   Погожим весенним днем 1922 года в гости к Бруни заглянул Лугин.
   " ... В маленькой комнатушке застал его за необычным делом. Склонившись над табуреткой, осторожными, мелкими движениями макал он кисточку в жидкую краску и расписывал деревянные ведерца. Замерла в воздухе кисточка. Виновато развел руками, - измазался - не могу поздороваться, - и, чуть улыбаясь, добавил:
   - Да вот для ребятишек игрушки расписываю. На продажу. И пояснил:
   - Не смог примириться с Живой Церковью и оставил приход.
   Покинув приход, занялся изготовлением игрушек и мечтает об отъезде в Козельск. Там есть старая церковка - там он будет далек от слов, казавшихся лирикой и жизнью". (7)
   Основной причиной ухода из церкви в Николо-Песковском переулке было недовольство московского духовенства нарушением обряда панихиды по Блоку и участие отца Николая в движении бессеребряников.
   Сохранились ответы на вопросы анкеты Всероссийского Союза Писателей, ярко иллюстрирующие этот период жизни Николая Александровича:
   ...Живу настолько в тесноте, что не имею не только отдельной комнаты, но даже своего письменного стола.
   ... Никакого пайка не получаю. Изредка получаю из Америки посылки, которые разделяю с братом моим Л. А. Бруни.
   ... Питание неудовлетворительное.
   ... Условия современной жизни почти полностью лишают меня возможности продолжать литературную работу.
   ... Возможности отдыха пока не вижу.
   ... Прожиточный минимум 80 000 000 руб.
   ... Удается (учитывая помощь американских посылок) добывать 75% прожиточного минимума.
   ... До 1918 года я был холост и не нуждался.
   ... Работал в качестве печника, теперь занимаюсь столярной работой, подчас бывало так тяжело, что я от истощения терял сознание.
   ... Первое мое стихотворение напечатано в "Новом журнале для всех" в 1912 году.
   ... Моя литературная специальность - беллетристика, поэзия и переводы с немецкого и французского языков.
   ... До 1918 года был сотрудником петербургских журналов. Отдельной книги стихов по обстоятельствам военного времени и революционного времени до сих пор издать не удается.
   ... Отдельных книг не печатал.
   ... В настоящее время ничего не печатаю, и только недавно стал сотрудником журнала "Феникс", а за границей готовится к печати книга моих стихов.
   ...Прозу за время революции не печатал, а оплата стихов носит случайный характер.
   ...Литературной работы не ищу.
   ... Многие книги моей библиотеки пропали по обстоятельствам революции. Часть продана мною. Несколько десятков самых необходимых для меня стараюсь сохранить.
   ... Следить за выходящими книгами и изданиями почти не имею возможности.
   ... Состою членом Союза Писателей с1918 г.
  
   ... Самым ужасным бичом для своей писательской деятельности я считаю ни голод, ни тесноту, ни детский плач, а цензуру, потому я предпочитаю всякий свободный труд, хотя бы чернорабочего, лишь бы не насиловать мысль и художественную совесть.
   Николай Бруни 4 июля 1922 г. Москва
  
   В сентябре 1922 года семья Бруни оставила Москву и отправилась в монастырь под Козельском - Оптину Пустынь.
  

7

   - Анечка, Коля! Слава Богу! Живые! А Мишенька-то как вырос, на тебя похож, Анечка, и Настенька прямо красавица, - радовалась Анна Александровна - мать Николая Александровича, первая увидевшая их из окна небольшого монастырского дома и выбежавшая на двор.
   - Мамочка, я так рад видеть тебя здоровой, - целовал Николай Анну Александровну трехкратным христианским поцелуем.
   - Ну, идем же скорее в дом.
   В доме поднялся страшный переполох. Собрались как-то все разом: и Левушка, и его очаровательная жена Ниночка, и ее мать, Екатерина Дмитриевна Бальмонт. Все радовались, и, казалось, не будет конца этой радости.
   На следующий день, как это и было обещано, настоятель монастыря отец Нектарий помог семейству Николая Александровича отправиться в большое село под Козельском - Косынь, где была церковь - цель их путешествия. Николай Александрович принял приход в ней.
   Сбылись его московские мечты, он целиком отдался духовной жизни. Много читал, много размышлял об объединении церквей и продолжал служить даром.
  
   Здесь не дышат райские розы,
   Не вкушаешь от вечной лозы.
   Бродят мирные овцы и козы,
   И скрипят оржаные возы.
  
   Не тревожат за тучами трубы,
   Лишь молитвы бормочет дьячок.
   Рубит новые звонкие срубы
   Для себя гражданин-мужичек.
  
   Все какое-то чудится чудо.
   Ветер по лесу носит слова,
   И простуженный бродит Иуда,
   Спрятав руки свои в рукава.
  
   Н. Бруни
  
   Прихожане, зная его материальные трудности, приносили: кто муки, кто яичек, кто сала. И "матушка" Анна Александровна тайком принимала подарки.
   Раз в неделю отец Николай на церковной лошадке ездил в Козельск на рынок и всегда заезжал в Оптину пустынь, иногда оставался ночевать. Екатерина Алексеевна, из-за скромности бюджета семьи и из-за большой любви к порядку, составила меню обедов и завтраков на неделю и строго соблюдала его. А так как базар посещался священником в одни и те же дни недели, то на обед всегда подавали гороховый суп, который Николай Александрович не любил, и очень обижался на Екатерину Алексеевну, думая, что она это делает специально из-за него. На самом деле это было случайное совпадение.
   Светлыми минутами в памяти Николая Александровича завпечатлились вечера, проведенные в Оптиной пустыни вместе с Павлом Александровичем Флоренским. Его острый, пытливый ум и большой поэтический талант вдохновили Бруни на серьезные философские творения и в большой степени сформировали его мировоззрение.
  
   В Косыни в семье Бруни родилась дочь - Агния.
   В 1923 году начались гонения монахов Оптиной пустыни. Монастырь закрыли и предали разграблению. Немного позже закрыли и церковь в Косыни. Лев Александрович со своей уже довольно большой семьей возвратился в Москву, где их приютил в своей мастерской на Мясницкой улице напротив Главпочтамта, художник Виктор Петрович Киселев - его хороший товарищ. Николай Александрович опять остался без службы и отправился в подмосковный городок Клин.
   Невозможно не сказать, что все эти годы Николай Александрович не расставался с черной заветной тетрадью-дневником и толстой записной книжкой, куда в эти годы ложились быстрым, убористым почерком новые и новые стихи...
  

9

  
   Размахом крыл моих орлиных,
   Бывало, душу мерил я!
   Уже ль затем, чтоб ныне Клином
   Окончить подвиг бытия?
   Н. Бруни
   - Сударь мой, так я поведаю Вам, если Вы, конечно, желаете слушать, - предложил Николай Александрович изможденному горемыке, сидящему рядом с ним на осиновом чурбаке возле маленькой печурки в худом дощатом сарае, за стенами которого выла нескончаемая метель холодной республики Коми
   - Да, да, будьте добры, я с удовольствием послушаю.
   - Так вот, кажется, в феврале. Да, в феврале 1924 года мне предложено было стать настоятелем маленькой церкви в Клину. Эта церковь вовсе не была церковью в правильном христианском понимании, а построена была в конце XVIII века при кладбище часовня. Для часовни, пожалуй, большая, а для храма - судите сами: алтарь, клирос, центральная часть церкви для прихожан - ни справа, ни слева нет притвора. Убранство скромное очень. Была, правда, чудотворная икона Серафиму Саровскому. И икона Божьей Матери работы неизвестного иконописца XVII века - чудо как хороша, а так, скромность необыкновенная. Подле церкви - сторожка, но в ней в гражданскую войну случился пожар, и стоят только кирпичные стены. Жить священнику негде. Отец Александр - прежний настоятель, умер. Правда церковный староста и прихожане не дали разграбить церковь, но службы два года не было, и не топили печей все это время.
   Приехал я, вначале растерялся, но, уповая на божью помощь, согласился и принял приход. Стою на паперти, не знаю, с чего начать. Вдруг, гляжу - идет мне навстречу, кто бы Вы думали!? Модест Ильич Чайковский. Я не был с ним знаком тогда. Он же меня узнал, вспомнил по Петербургу, видел меня в концертах в филармонии. Приветливо так поздоровался со мной: "Здравствуйте, батюшка, Кажется Вы Николай Бруни? Не ошибаюсь?"
   - Да, - ответил я.
   Он представился мне. Я тут же рассказал о моих теперешних трудностях, в первую очередь с квартирой, и он, с улыбкой, такой ясной, мне любезно предложил пожить у него в доме. Да, да, в том самом доме, где Петр Ильич прожил много лет и написал столько прекрасных произведений! Я обрадовался несказанно. Сходили к нему домой, сговорились, комнаты посмотрели. Меня совершенно пленил рояль. Модест Ильич по глазам моим понял все. Дозволил поиграть, тут же и дозволил!..
   Так вот я и стал настоятелем этой маленькой церкви-часовни. Прихожане помогли. Ожил храм. Модест Ильич в церковном хоре стал петь.
   Так и потекла моя жизнь тихо и сладостно с Богом и музыкой. И моя попадья Анна Александровна возрадовалась, так хорошо мы зажили.
   Этот разговор состоялся почти на десятилетие позже рассказанной в нем истории, и за это десятилетие в судьбе Николая Александровича произошло много резких поворотов, но об этом речь пойдет позже. Сейчас лишь необходимо добавить: 8 ноября 1925 года в семье священника отца Николая родился четвертый ребенок - девочка, которую назвали Алла.
   Алла спала в большой прямоугольной корзине для белья, которая служила ей люлькой, а Николай Александрович тихонько играл на великолепном рояле. В дверях, затаив дыхание, стояли шестилетний сын Миша и четырехлетняя Настя, которые держались за мамину юбку. Анна Александровна держала на руках маленькую Агнию (Гулю). Они слушали, слушали чарующие звуки неповторимой музыки Бетховена в исполнении замечательного пианиста Николая Бруни...
   Храни вас Господь, дорогие моему сердцу люди.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава IV

  

1

  
   Стояло то короткое, но прекрасное время, что в народе зовется бабьим летом. Вот именно той самой порой 1921 года Мария Алексеевна Вирейская познакомилась с видным (в дореволюционное время сказали бы "господином") мужчиной Степаном Андреевичем Трофимовым. До октябрьских событий 1917 года Степан Андреевич служил приказчиком у Елисеева, а теперь работал в какой-то конторе по коммерческой части. Знакомство получилось само собой. Машина соседка Агафья - бывшая мастерица мадам Мурзалевской, умерла, и в ее комнату поселился Трофимов. Степан Андреевич был двумя-тремя годами старше Марии. Одевался со вкусом. Носил тонкие залихватские усики и всегда был весел. Соседи как-то сразу сдружились и в скором времени сблизились до интимных отношений. Оформлять брак они не стали т. к. формально Степан был женат, но давно не жил со своей прежней женой. Да Мария и не настаивала, полагая, что увлечение их быстро пройдет. Но они жили и жили вместе, жили на удивление дружно.
   Следующей осенью из Малоярославца пришло известие о том, тяжело больна мать Марии - Елизавета. Она обещала любой из дочерей подписать в наследство их родительский дом в том случае, если дочь согласится ухаживать за ней до ее кончины.
   Степан уговорил Машу уехать в Малоярославец. Маша прописала в свою московскую комнату младшую сестру Таню с ее мужем Семеном Шаповаловым, который тогда работал в ЧК и ютился с семьей в крошечной комнатке на Лубянской улице. Степан и Мария переехали в Малоярославец.
   В те годы все Машины сестры были замужем. Одну часть родительского дома, получив от отца в подарок, супруги Анисья и Федор Кореневы разобрали, перевезли и собрали в другом месте города. Флигель, построенный отцом в середине сада незадолго до смерти, достался дочери Нине с ее мужем Семеном Кузьминым. В распоряжение Маши отошла довольно большая часть отцовского дома с избой, надворными постройками и громадный, в 10 соток, участок сада.
   Страна вступила в НЭП. Степан Андреевич организовал небольшую деревообрабатывающую мастерскую, где гнули дуги для упряжи лошадей, делали колеса к телегам. Маша, кажется, была счастлива. 28 сентября 1923 года она родила сына Митеньку.
   В эту осень Елизавете стало лучше, она поднялась с постели и ходила по дому и саду, В доме стало веселее, оживленнее. Чаще наведывались дочери Елизаветы с мужьями. Вечерами играли в лото, нередко за ужином на столе появлялась бутылочка. Очень украшал такие застолья Степан Андреевич - весельчак и бологур.
  

2

  
   Побродить по улицам Москвы, особенно если у вас нет никакой определенной цели, почти всегда приятно. Я люблю пройтись пешком от метро "Проспект мира" до площади трех вокзалов, да еще не самым коротким путем, мимо старого ботанического сада по Грохольскому переулку и Каланчевской улице. Здесь, как бы проходит граница старой купеческой Москвы и Москвы новой, современной. Направо - одноликие белые девятиэтажки, между которыми кое-где проглядывает парк института скорой помощи имени Склифосовского, а слева зеленый забор, за ним оранжереи, дальше - маленькие двухэтажные домики: то каменный, то деревянный. В разрывах между ними и в арках видны захламленные московские дворики, почти как на полотнах Маковского. Вот бакалейная лавка в семиэтажном мрачном доме постройки начала века на углу Астраханского переулка, дальше - облезлая стена какой-то старинной фабрики. Переулок кривой и узкий, тротуар нуждается в ремонте. Все это дышит стариной-матушкой. Помнятся мне еще и те годы, когда и справа был ряд маленьких домишек, глухих заборов, арок, покосившихся, не закрывающихся ворот, и крошечный кинотеатр "Перекоп" казался в их ряду значительным и красивым. Этого ничего уж нет. Как нет косоугольного двухэтажного дома на углу Грохольского и Каптельского переулков. Дома, на котором висел номер в виде игрушечного домика, с тусклой красноватой лампочкой под треугольным навесом 30/32. Дома с темной, даже жуткой парадной, с чугунной лестницей на второй этаж, грязными, много лет не белеными стенами и ужасными общими квартирами, из окон которых был виден двор, заваленный ящиками и бочками из-под товаров москательной лавки. Двор, из которого воняло тухлятиной и керосином.
   Вы входите в мрачный подъезд. Из-под ног, с диким плачем, взвивается по лестнице стая взъерошенных кошек. Но это картина моего детства. Раньше, много раньше, в этих комнатах был дешевый третьеразрядный публичный дом, со всей гнусностью, присущей подобному заведению.
   Советская власть добралась, наконец, в 1922 году до таких притонов, разогнала хозяек заведений и лишила работы "девиц". Среди них оказалась родная сестра Семена Кузьмина - стройная, похожая на цыганку 32-летняя красавица Надежда. Она еще год поскиталась по воровским "малинам" Марьиной Рощи и, наконец, милиция выслала ее из Москвы. Деваться ей было некуда, и она отправилась к брату в Малоярославец. Нина Алексеевна - сестра Марии Вирейской и ее муж Семен наотрез отказались ее приютить. Мария же пожалела гулящую и взяла ее в дом, как жилицу, за плату, с тем условием, что она будет помогать вести домашнее хозяйство. Так Надежда Васильевна Кузьмина оказалась в большом доме Вирейских. Она устроилась работать на почту разносчицей телеграмм по деревням района. Время было беспокойное, на сельских дорогах не редки были грабежи и убийства, а ходить случалось в дальние села до 30 верст в один конец. Иной день приходилось ей, вернувшись из одной дальней деревни, нести важную телеграмму в другую, тоже за 20-30 верст. Уставала она ужасно, да и страха натерпелась немало за долгие годы работы на почте.
   Осенью 1925 года Лиза опять слегла и уже больше не поднималась с постели более трех лет, измучив своими страданиями всех домочадцев. На Надины плечи лег, всей многолетней тяжестью, уход за старушкой.
   К рождеству 1928 года Лиза скончалась. Схоронили ее на городском кладбище рядом с могилой ее мужа Алексея Вирейского.
   Беда одна никогда не приходит. Морозным январским вечером арестовали Степана Алексеевича - будто бы за растрату в его мастерской. С тех пор его больше никто не видел.
   Мария оказалась в очень сложном положении. Раньше ее обеспечивал Степан, да сестры помогали, чем могли, заботились о матери. Теперь ей нужно было как-то зарабатывать на жизнь самой. Она стала брать на дом шитье. Застучала, долгие годы молчавшая, швейная машинка ее отца. В доме стало много пустых комнат. Она поселила Надежду в переднюю, самую большую и светлую комнату, где жила сама с сыном, а остальные комнаты сдала жильцам.
   Одним из постояльцев стал Виктор Петрович Соскин, интеллигентный, одинокий и очень милый человек, бухгалтер. Он очень привязался к рыженькому кудрявому Митеньке и очень полюбил его. Любила мальчика и Надежда. Бывало: уйдет Мария ко всенощной в церковь, Надя сядет с Митенькой на сундук, служивший ей постелью, и рассказывает: "Вот, значит, Митенька, девушки в старину на Москве гадали, каков им кавалер выйдет. Как тьма за окнами в силу войдеть, ставят на комод зеркало так, чтобы дверь в него видна была. По краям зеркала, чуть впереди него, зажигають две свечи восковые. Обязательно восковые! Весь остальной свет тушат, лампады у образов тоже тушат. Сами образа черным платком или шалью завешивают. Садятся против зеркала, распустив волосы, в руки беруть блюдце и иголку и острием иголки по блюдцу водять. Кто грамоте обучен, тот слова разные, какие на ум приходять, пишуть. Ну, а я грамоте не учена: читать спешу, а писать в лавочку ношу. Так я просто так иголкой по блюдечку царапаю, вроде узоры разные выделываю. Вдруг! В зеркале! Вижу! Стоить кавалер. Гусар! Глаза черные. Кудри черные. Усы закрученные! На голове - рожки, вместо ног - копытца... Я зеркало - хлоп на комод, шаль с образов долой, на колени пала: пресвятая Богородица, спаси и помилуй. Ну, видение кончилось. Страшно, аж озноб бьеть".
   "Надежда Васильевна, зачем же Вы Митеньке всякими глупостями голову забиваете! - возмущается Виктор Петрович, - давай я тебе, дружок, почитаю сказку о мертвой царевне. Вот, я купил сегодня", - и достает из-за спины тоненькую книжицу с картинками.
   Митя любил слушать, как читает Виктор Петрович. Они садились рядышком, он - на железную солдатскую кровать, а Виктор Петрович на старый скрипучий стул, и при свете керосиновой лампы с отбитым стеклом лились в душу мальчика чудные пушкинские строки.
   С каждой получки Надежда покупала четвертинку водки с сургучной пробкой -"красную головку" и банку рыбных консервов, выпивала полный стакан и целый вечер бродила по дому, сбросив обувь и бормоча себе под нос что-то невнятное. Митя всегда ужасался ее ногам с узловатыми, сизыми венами на стопах, с пятками в черных трещинах и с мозолистыми наростами на косточках у больших пальцев. Мудрено ли так искалечить ноги, столько исходив пешком?
   После исчезновения Степана, Мария становилась день ото дня все злее. За малейшие шалости она жестоко колотила Митю тем, что попало под руку. Однажды под руку попались портновские ножницы, и она в ярости воткнула их в ляжку ребенка. Рана долго гноилась и не заживала. Правда, после этого случая мать стала кидаться на ребенка с оглядкой. Митя же очень боялся матери и не любил ее. Да и было за что. Кроме побоев, мальчик от матери никогда ничего хорошего не видел.
   "Пралик (паралич) тебя расшиби! Кот, есть иди", - кричала она сыну.
   Мальчик ежился, втягивал головку в плечи и устраивался на уголке стола подальше от матери, а, поев, старался ускользнуть из дома от греха подальше.
   Так вот и шли трудные годы раннего детства Мити. Летом становилось вольнее и веселее. Приезжали на дачу, купленную неподалеку на Бауманской (бывшей Нижней Солдатской) улице, тетка Таня с мужем Семеном Марковичем Шаповаловым и сыновьями Женей и Валентином.
   Татьяна Алексеевна, в противоположность родной сестре - Митиной матери, была милейшим и добрейшим человеком, да и Семен Маркович пленял мальчугана добродушной улыбкой и приветливым похлопыванием по плечу. Митеньку в семье Шаповаловых любили. Женя был ровесником Мити, и мальчики очень дружили. Все лето они играли в горелки, городки, чижи, бегали на речку купаться и ловить рыбу.
   На зимние каникулы Митенька всегда ездил в Москву, а Семен Маркович организовывал походы в драматические театры на детские спектакли. Так мальчик из провинции довольно рано полюбил и стал понимать искусство театра.
  

3

  
   Семен Маркович Шаповалов еще в 1905 году стал на путь революционера. В период послереволюционной реакции два года пробыл в сибирской ссылке и там вступил в РСДРП, работал в подполье, распространяя листовки, участвовал в подготовке многих стачек на Брянской железной дороге. С первых дней создания Чрезвычайной Комиссии по направлению партии стал чекистом. Его носило на фронтах гражданской войны от Саратова до Туркестана. Ненадолго приехав в Москву, Семен Маркович был вновь командирован в Туркестан для уничтожения последних банд басмачей, ушедших в горы Киргизии. Преданный идеям социализма и честный коммунист Семен Шаповалов до самой пенсии работал в ЧК-КГБ. Казалась, в его биографии нет ни одного темного пятнышка, но, кто хотел найти, нашел.
   Это стало известным почти полвека спустя, когда архивы ЧК стали доступны для историков, правда, пока только для военных. Сын Семена Марковича, кандидат военно-исторических наук Валентин Семенович Шаповалов, работая в архиве ЧК, обнаружил личное дело своего давно уже покойного отца. Среди прочих интересных документов: характеристик, представлений к очередному званию, наградных листов и грамот, он обнаружил ордер на арест, датированный октябрем 1933 года и рукописную записочку с указанием взять Шаповалова в его квартире на Лубянской улице.
   В различных службах НКВД уже тогда была скрытность и недоверие друг к другу. Арест не был совершен по двум причинам: во-первых, адрес в записке был старый. В это время семья Шаповаловых жила на Большой Дорогомиловской улице у Брянского вокзала. Во-вторых, сам Семен Маркович в это время рисковал жизнью при захвате очередной басмаческой банды в горах Киргизии.
   В те годы арест не состоялся, а позже, видимо, Семен Маркович не понадобился палачам, его не тронули. Случай помог, и чекист-коммунист Шаповалов С. М. скончался в кругу родных ему людей в 1962 году.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава V

1

  

"Свершился час!

Не ваш я, фарисеи".

Н. А. Бруни

  
   Так все-таки "духовный или светский?" Однако поставленный почти семь лет тому назад вопрос требует разрешения.
   Мучительные споры со своей собственной совестью не давали никакого ответа. Это как закон диалектики о первичности, либо догма, либо абсурд. Яйцо прежде курицы, или курица прежде снесла яйцо? Ответа быть не может. Принятие той или другой концепции обуславливает время. Так и вопрос: духовный или светский, разрешило время.
   За движение бессеребряности настоятель клинской церкви в середине 1928 года был вызван в московскую патриархию. Там состоялась приблизительно такая беседа:
   - Православные священники жалуются на Вас, батюшка, за то, что Вы своим бескорыстием лишаете их доходов и средств на поддержание храмов. Что Вы на это скажите? - спрашивает патриарх.
   - Я полагаю, нужно глубоко верить и любить прихожан, тогда на храм всегда будут пожертвования, - отвечает отец Николай.
   - Что же, по-вашему, не достаточно верят и не слишком любят православных Ваши соседи?
   - Я не судья им, Богу виднее.
   - Так вот что я прошу: прекратите эти ваши самопожертвования. Венчать, крестить, отпевать с сего дня только по прейскуранту! Иначе буду просить Его Святейшество об отлучении от церкви и придании анафеме! Довольно глупостей. Ступайте! Вы меня утомили.
   - Благослови Вас Бог, - ответил Николай Александрович и вышел из высокого кабинета.
   На следующий день он простился с прихожанами и сложил с себя сан. Это случилось в следующее после Троицы воскресенье 1928 года.
   Семья Николая Александровича некоторое время оставалась в Клину, а он уехал в Москву искать работу. Работа вскоре нашлась в Научно-Испытательном институте ВВс РККА, "где работал по извлечению ценного научно-технического материала из иностранных источников, необходимого для Института, и делал переводы". (10)
   Снять квартиру в Москве не удалось, и семейство поселилось в подмосковном местечке Немчиновке. Хозяйка дома - пожилая немка по фамилии Шигельмарк, сдала две комнаты: одну маленькую, в которой помещались спальня родителей, кабинет отца, где вместо письменного стола использовался столярный верстак и мастерская, другую, большую, занимал рояль и устраивались на ночлег пятеро детей.
   После переезда семьи из Клина, Николай Александрович с головой окунулся в творческую работу. Помимо переводов, он на общественных началах стал работать в конструкторском бюро института. Его увлекла работа по созданию летательного аппарата с "машущим крылом". Позже оказалось, что под этим названием кроется праотец вертолета. Бруни предложил кинематическую схему автомата перекоса - одного из важнейших узлов современного вертолета. Эта схема практически без изменений используется и поныне в летательных аппаратах с несущими винтами.
   Годы, проведенные в Немчиновке, оставили незабываемые впечатления в памяти детей, как самые счастливые годы их детства.
  
   Из письма Михаила Бруни к сестре Анастасии. 12.11.1945
   "О жизни нашей семьи в Немчиновке, в Химках, в МАИ я вспоминаю как о земном рае, лучше этой жизни, нашей семьи, нет ничего. Это так дорого, эти воспоминания, и составляют алмаз моей жизни. Папа вечером играет на рояле! Я и папа бежим играть в футбол! Настя, помнишь ли ты цветник в Немчиновке, твой кукольный домик!.."
   Действительно, несмотря на строгость воспитания, дети ощущали горячую любовь отца и нежность матери. С восторгом вспоминают дочери Алла и Таня о чистеньком, поросшем коротенькой травкой, дворике и туалете в его конце, таком же чистом, как двор, где они часто играли в куклы. Старший брат смастерил тачку с маленькой кабиной и катал сестер по очереди по этому двору. Семья была дружная и сплоченная, и не так уж важно, что трудно было материально. Не голодали! Трудно жила вся страна.
  
   Однажды Николай Александрович вернулся домой с огромным свертком. Дети сгорали от любопытства, но не смели без разрешения взглянуть на вещи, привезенные папой. На следующий день был выходной. Отец позвал сына и объявил: "Сегодня организуем футбольную команду. Миша, ты хочешь?"
   "Ура-а-а!", - закричал, прыгая от радости, сын.
   Несколько часов немчиновские мальчики под руководством Николая Александровича строили футбольное поле. Установили в широком непроезжем переулке двое ворот, разметили канавками вратарские и штрафные площадки, границы поля, центральную линию, точно так, как на настоящем стадионе, только поле получилось немного меньше. К полудню работа была закончена. Все разбежались обедать и через час собрались во дворе дома, где жили Бруни.
   В глазах мальчишек светился вопрос: "Где же мяч?". Тут-то Николай Александрович и вынес огромный сверток. В нем оказались не только настоящий футбольный мяч из черной кожи, но и специальная шнуровка, и насос, и, удивительнее всего: в нем оказались 22 пары настоящих форменных трусов, маек с номерами, гетр и великолепных шипастых бутс. Мальчишки стали дружно переодеваться. Нарядился в футбольную форму и Николай Александрович.
   На крыльцо вышла жена.
   - Коленька, это же неприлично в твоем возрасте выходить на улицу в трусах, - ужаснулась она.
   - Неприлично? Играть в футбол в моем возрасте не прилично? Аня, да ты просто ничего не понимаешь в футболе. Пойдем с нами, и ты поймешь, что это очень прилично, и в моем возрасте особенно, - изумленно ответил он.
   Он взял в руки мяч и, будто делал это каждый день, стал подбрасывать его ногой в воздух, не давая ему падать на землю и так, играя, выбежал со двора, увлекая за собой восторженную детвору. Играли до позднего вечера. Николай Александрович бегал наравне с мальчишками и ничем не выказывал своей усталости. Расходились, когда садилось солнце, и длинные тени от футбольных ворот натрое разделили поле. Мальчики переоделись и собрались отдать форму.
   - Форму возьмите каждый себе, постирайте, погладьте и в ней выходите играть в следующий раз, - строго, но, улыбаясь глазами, объяснил Николай Александрович.
   - Ура, здорово! - перебивая друг друга, радовались дети.
   Все лето в Немчиновке существовала футбольная команда. Обыватели удивленно смотрели на взрослого бородатого мужчину, бегающего с мальчишками в трусах и футболке по зеленой лужайке самодельного стадиона. Некоторые качали головами, другие завидовали, говоря: "Я бы так не смог".
   Однажды, по случаю выходного дня, папа хотел угостить детей приобретенными заранее и спрятанными на шкафу шоколадными батончиками. Оказалось, что одного не хватает. На вопрос, кто украл конфету, Алла опустила глаза. Она знала, что это маленькая Таня, и сестре стало ее жалко. Отец наказал девочку, и Алла сидела в канаве возле дома до самой темноты и плакала. Но отец не смягчился и пустил девочку домой только перед сном. Николай Александрович был строг. Очень строг.
   В июле 1932 года родилась дочка Дашенька. Теперь в семье стало шесть человек детей.
   В связи с присвоением Николаю Александровичу звания профессора МАИ, ему была выделена квартира - две комнаты в длинном одноэтажном бараке на Ленинградском шоссе недалеко от Серебряного бора. Барак этот большей частью был заселен аспирантами института. Дочь Николая Александровича Алла и теперь помнит узкий, темный коридор с туалетом в самом конце, куда она боялась ходить одна. Помнит она и чудесный дворец, который построил брат Миша из кафельных плиток, как из кубиков, поставив внутрь дворца папину настольную лампу с зеленым абажуром. Вечером лампу включали, и из окон игрушечного замка струился сказочный свет. Папа не сердился за это на детей, и дворец стоял долго, дети радовались и были счастливы.
   Казалось, счастье больше не покинет эту многострадальную семью.
  

2

  
   Широким, размашистым шагом по стране шел 1934 год. Уже давала ток Днепровская ГЭС и металл Магнитка, бороздили поля первенцы отечественного тракторостроения - ЧТЗ, шуршали шинами по асфальту городов советские грузовики и легковушки, рапортовали передовики о рекордных сменах, плавках, добычах - страна уверенно шагала к завершению строительства социализма. Школьники усердно сидели за партами, студенты с поразительным вниманием слушали лекции профессоров, ученые успешно работали в лабораториях, конструкторы удивляли мир неординарностью мысли. Во всем чувствовался подъем, чувствовался ритм индустриализации страны...
   Конечно, нельзя не заметить той изоляции от мировой науки, в которой приходилось работать советским ученым и инженерам. Редко кто мог поехать на международный симпозиум или конференцию. Редки были и встречи с зарубежными коллегами на советской земле. Но все-таки такие встречи иногда бывали.
   В августе 1934 года в Москву, в МАИ приехал французский летчик-испытатель, коммунист Жан Пуантист. Ректор института попросил Николая Александровича быть его переводчиком и гидом во время знакомства с Москвой. Николай Александрович охотно исполнил его просьбу. Он знакомил Жана с работой института, ездил с ним по Москве, был в музее изящных искусств им. Пушкина, Третьяковской картинной галерее. Николай Александрович и Жан Пуантист быстро сдружились. Жан стал бывать в доме Бруни. Такие вечера хорошо запомнились дочери Николая Александровича Анастасии.
   Стройный француз с копной каштановых кудрей очень нравился девочке. Папа играл на рояле, удивлял Жана прекрасным знанием французской литературы и своим великолепным парижским диалектом.
   - Николай Александрович, сколько лет Вы прожили в Париже? - спрашивал он.
   - Я никогда не был в Париже, а язык учил, будучи мальчиком, в Тенишевском училище, - улыбаясь, отвечал Николай Александрович.
   - Нет, Вы меня обманываете, так может говорить только коренной парижанин!
   - Наш папа никогда не обманывает, - с обидой вступилась за отца Настя.
   - Действительно, я был только в Польше и Германии во время первой мировой войны, - смущаясь, подтверждал Николай Александрович.
   Анна Александровна угощала гостя чаем и пирогами своего приготовления. Жан был в восторге от радушного приема у Бруни.
   В ноябре командировка француза закончилась, и он уехал во Францию.
   Однажды, во время возвращения с аэродрома Тушино, где он участвовал в испытании какого-то узла, его конструкции, пригородный поезд остановился у семафора, и Николай Александрович увидел, как мужик бьет испугавшуюся поезда лошадь кирпичом по голове. Он не смог смириться с такой жестокостью, выскочил из вагона и стал стыдить испугавшегося до смерти мужика, принявшего его за важного начальника. Пока они говорили, поезд тронулся, увозя портфель с очень важными документами. Розыски этих документов на вокзале в Москве доставили ему немало хлопот.
   Не мог Николай Александрович пройти мимо грубости, жестокости и хамства, не мог не защитить слабого.
   Наступила зима 1934-1935 годов. Короткие декабрьские дни угасали, едва успев просветлеть. Низкое серое небо чуть-чуть не цеплялось за крыши новых многоэтажных домов, обступивших желтый барак аспирантского общежития МАИ. Дни летели однообразно и незаметно. Еще затемно уходил Николай Александрович на работу и домой возвращался при свете электрических фонарей. За первую неделю декабря в гости к Бруни не заглянул никто. Возможно, просто совпало, а может?..
   В ночь на 8 декабря, точнее в 3 часа 40 минут 8 декабря по длинному коридору общежития прозвучали мерные тяжелые сапоги нескольких человек. В дверь постучали громко, уверенно.
   - Здесь проживает Николай Бруни?
   - Да, кто там? - с опаской спросила Анна Александровна.
   - Открывайте!
   В комнату, где спали дети, вошли трое в кожаных куртках, портупеях с кобурами на боках и кожаных черных фуражках. Их одежда невыносимо скрипела. Навстречу им вышел в нижнем белье, совершенно растерянный Николай Александрович.
   - Вы Николай Бруни? - спросил старший.
   - Да, я.
   - Вы арестованы. Соберите ему смену белья и еды на три дня. Вот ордер на арест и обыск, - показал он бледно-розовую бумагу, похожую на промокашку. Николая Александровича посадили на стул, стоящий посередине комнаты, даже не дав ему одеться.
   "Анечка, ты не волнуйся, это какое-то недоразумение, я ни в чем не виноват, они разберутся и меня сегодня же отпустят", - он сидел с достоинством, гордо подняв голову, несмотря на то, что был в нижнем белье.
   - Приступайте, - обратился старший к пришедшим вместе с ним.
   Проснулись дети. Смотрели на посторонних людей ничего не понимающими большими глазами. Маленькая Таня спросила, слыша про смену белья: "Папа идет в баню?"
   - Да, девочка, кажется, баня будет жаркой, - ответил отец.
   Детей посадили рядышком на родительскую кровать и не велели вставать. Начался обыск. Двое рылись в шкафу, комоде, швыряя проверенные вещи прямо на пол. Летели простыни наволочки. Из маленького шкафчика-аптечки вытряхнули пузырьки. Йод разлился, измазав коричневыми кляксами чистое глаженое белье. Что-то искали в рояле и оставили его открытым, а затем перетряхивали книги, которых в доме было много. Каждую книгу выворачивали так, что обложки сходились тыльными сторонами, а страницы рассыпались веером. Затем, книгу швыряли в рояль, и инструмент издавал протяжный, надрывный звук, как бы умирая вновь и вновь всякий раз, когда в него падала очередная книга. Но с каждой следующей книгой звук становился все глуше, и вот рояль затих, наполненный истерзанными книгами.
   "Вандализм, какой вандализм", - думал Николай Александрович. В его голове проплыла череда фамилий людей, еще недавно плечо к плечу работавших с ним и оказавшимися "врагами народа". Следовательно, и он теперь пополняет этот ряд.
   Маленькая Танюша вдруг сообразила, что папу уведут - и все. Она его никогда не увидит. "На стуле у рояля висит папин пиджак, в пиджаке - бумажник, в бумажнике - пропуск на работу с фотографией", - мелькнуло в ее голове.
   - Ой, можно мне в туалет? - громко спросила она.
   - Вася, пустишь девчонку? - спросил молодой милиционер, стоявший в это время ближе всех к кровати.
   - Да пусть сбегает.
   Таня соскочила с кровати и, как была босяком, в ночной рубашке, побежала в первую комнату, быстрым движением сунула руку в карман отцовского пиджака, схватила бумажник и спрятала за пазуху. Потом она вышла в коридор, немного постояла там, дрожа от страха, и вернулась обратно.
   - Сходила? - спросил милиционер.
   - Да, - тихо ответила Таня.
   Обыск продолжался более двух часов. Вверх дном было перевернуто все, что можно было перевернуть. Не тронули только детей, и Таня сохранила бумажник.
   Что искали эти люди, понять невозможно. Они, конечно, ничего не нашли. Обыск закончился.
   "Одевайтесь", - приказал старший милиционер.
   Николай Александрович надел брюки, рубашку и пиджак, обул сапожки, надел пальто с каракулевым воротником и каракулевую шапочку. В этом наряде он казался маленьким, старым и жалким. Он растерялся, задвигал ногами по полу.
   "Храни вас Бог, Анечка, девочки. Ты теперь старший, Миша", - сказал он.
   Слезы катились из глаз Миши и Насти, они понимали, что стряслось, точно так же, как и плачущая мать.
   Четверо вышли из комнаты: два милиционера, Николай Александрович, замыкал шествие молодой милиционер, разрешивший Тане выйти.
   Дети прильнули к окну: в лучах ночных фонарей они увидели, как солдат штыком винтовки подталкивает отца в спину, и тот, также волоча ноги, по утоптанному вчерашнему снежку карабкается в дверь "черного воронка". Хлопнула дверца, загудел мотор, застилая окно волнами беловатого дыма, машина тронулась, Папы не стало...
   Утром. Когда Анна Александровна и старшие дети еще не успели сложить разбросанные при обыске вещи, явился комендант общежития и, несколько смущаясь, так как хорошо знал Николая Александровича, сказал: "Гражданка Бруни, готовьтесь к выселению, ищите себе квартиру, До весны Вас не выгоняем, как многодетную, а дальше - живите, где хотите, только не здесь".
   Через неделю кончились деньги, оставшиеся от получки мужа, а еще несколько дней спустя, подъели имевшиеся в доме запасы. Жить стало не на что. Анна Александровна стала распродавать богатейшую библиотеку мужа, но книги - великолепные издания классиков - редко кто покупал. Семья оказалась в страшной нужде.
   В мае 1935 года их выселили. Анна Александровна наняла пять подвод с лошадьми и перевезла вещи в дом своей матери. Мебель и оставшиеся книги положили в холодной и сырой кладовке подвала. Рояль попал туда же. Помните помутневший инструмент в доме милейшего священника с "глухой матушкой"? Позднее рояль Николая Александровича ждала та же участь.
   Беда разбросала семью по разным людям. Старшие дети - Миша и Настя приютились у дяди Левы (Л.А. Бруни), у которого было пятеро своих детей, и жили они в двух небольших комнатах. Гуля (Агния) жила у бабушки Татьяны Алексеевне. Таню и Дашу взяла к себе Мария Александровна Кристенсен - старшая сестра Анны Александровны, которая тоже билась из последних сил, воспитывая без мужа двоих детей. Аллочка отправилась на лето на дачу вместе с дочерью и бабушкой друзей Николая Александровича врачей Адлер. Бабушка относилась к Аллочке очень нежно, внучка, напротив, обижала ее при всяком удобном случае, по-видимому, из ревности к бабушке. Однажды она вылила на ноги Аллочке стакан кипящего чая, и бедная девочка почти все лето не могла ходить.
   На зиму 1935 - 1936 годов Анна Александровна с дочерьми Гулей, Аллой, Таней и Дашей приютились у Татьяны Алексеевны в крошечной узенькой комнатке. Трудно представить, как в ней поместилось столько людей.
   В конце августа 1936 года Аллочка и Таня переехали в Малоярославец в дом священника Михаила Владимировича Шик.
   Михаил Владимирович был женат на Наталье Дмитриевне Шаховской, и у них было пятеро детей: Сережа, Маша, Лиза, Дмитрий и Николай. Вместе с ними жила сестра Натальи Дмитриевны, девица Анна Дмитриевна Шаховская. Сестры происходили из старинного княжеского рода.
   Во время раскола русской православной церкви Михаил Владимирович оставил приход в Успенском соборе и открыл подпольную (катакомбную) церковь у себя дома. В его приходе состояли немногие приверженцы истинного православия, и доходов у церкви было совсем немного. Их семья, также как и семья Бруни, жила в большой нужде.
   Из-за всего пережитого девочки Алла и Таня к восьми годам были худы, слабы, болезненны и не могли ходить в школу. С ними занималась бывшая гувернантка Анны Дмитриевны Шаховской - тетя Катя, и Алла пошла в школу почти в десять лет сразу в третий класс.
   Учиться ей было очень трудно, так как она, конечно, не прошла всю программу первого и второго классов. Особенно хромала грамматика. В это же время в школу приняли Таню, но во второй класс. Несмотря на все трудности, Алла и Таня вспоминают с нежностью и радостью время, проведенное в семье Шик. Их любили здесь, как родных.
   Не перечислить всех мытарств и страданий, выпавших на долю этих ни в чем не повинных людей за первые два года сиротства.
   23 марта 1935 года Николай Александрович был осужден судом тройки на пять лет заключения в лагере общего режима. Его обвинили в передаче секретной информации Жану Пуантисту, якобы французскому шпиону. Следствие было настолько скоротечным и бездоказательным, что сомневаться в виновности Бруни его знакомые могли уже тогда. Но не сомневались! Всякое подобное сомнение грозило арестом. Все арестованные виновны, все они враги. С этой мыслью вставали и с ней же ложились граждане Советского Союза. Как можно было за 18 лет Советской власти так уверить в своей правоте простых людей? Эта загадка еще требует разрешения, к ней еще придут историки, философы, социологи.... Только когда?
   Извещение с решением суда было последней весточкой о судьбе Николая Александровича вплоть до 1936 года. На два года он исчез из мира, называемого человечеством. Никто не мог сказать: "Где он? Что с ним? Куда написать? Где спросить?". Все поиски Анны Александровны были безуспешны. Человека поглотил ГУЛаг и спрятал в одном из многочисленных своих островков.
   Долго жить в чужих людях семье Бруни было невозможно, и Лев Александрович и Анна Александровна стали искать какой-нибудь выход из отчаянного положения. В мае 1936 года им удалось нанять комнату в Малоярославце на улице Володарского, потом семья жила на улице Плеханова у одной хозяйки, затем у другой, по фамилии Акулова. Соседи звали ее Акулой за ее жадность.
   Денег для существования в семье не было, и все расходы по обеспечению семьи Николая Александровича легли на плечи его брата Льва, у которого в это время была огромная семья. Вместе с семьей брата на его плечах было 14 человек иждивенцев. Эту огромную семью художник Бруни прокормить не мог.
   С большим трудом Анне Александровне удалось найти работу. Наконец ее согласилась принять учителем немецкого языка школы N1 в Малоярославце директор - Вера Максимовна.
   Очень важную роль в судьбе Анны Александровны сыграла Татьяна Александровна Знаменская, хорошо знавшая семейство Шик, так как жила по соседству с ним. Она-то и уговорила директора школы принять жену репрессированного на работу учителем, хотя такой поступок мог повлечь за собой самые непоправимые последствия, но, на этот раз, все обошлось благополучно. Многодетные вдовы скоро сдружились и вместе переживали трудное время, помогая друг другу. Этих двух женщин объединяли величайшие человеческие качества - доброта и вера. Обе женщины были честнейшими христианками. Дружба эта сохранилась на долгие годы до самой смерти Татьяны Александровны, которая умирала в глубокой старости на руках Аллочки. Дружба с семейством Шик-Шаховских жива и до наших дней уже в третьем поколении.
   Анне Александровне пришлось немедля поступить в педагогический институт в Калуге на заочное отделение. Немецкий язык она знала с детских лет и за три года получила высшее образование.
   В 1937 году, после удачной выставки Лев Александрович помог деньгами, и Анна Александровна купила полдома на улице Герцена (в простонародии - на Цыганке). Домик был маленький, но все-таки свой. Не стало угрозы быть выброшенными на улицу в любое время года. Появился небольшой клочок земли, где можно было посадить овощи - подспорье к бедному столу учительницы.
   Старший сын Михаил мужественно занял место отца. Он во всем помогал матери, взвалил на свои юные плечи всю тяжесть мужских забот о домашнем хозяйстве. Семья жила очень бедно, но дружно. Так же, как и в те годы, когда с ними был отец, в семье царили любовь и взаимопонимание. Все трудились сообразно возрасту и силам. Арест отца не смог сломить благородного духа, царившего в семье.
  

3

  
   В январе 1936 года Анна Александровна, наконец, получила весточку от мужа: коротенькое письмо, скорее, записочку убористым мелким почерком химическим карандашом на четверти тетрадного листа. Письмо было из поселка Чибью Коми АССР, из Ухтпечлага.
   Она сразу же начала хлопотать о свидании с мужем и, после обращения к Михаилу Ивановичу Калинину, она получила разрешение. Свидание состоялось в октябре того же года.
   Нет уже давно в живых Анны Александровны, и нет известных свидетелей этого свидания, так что рассказать подробнее о нем нет никакой возможности.
   Как только жена возвратилась из Чибью, она сразу начала долгие хлопоты о новом свидании, но ей было отказано в нем, хотя она была даже на личном приеме у Берии. Отчаянная женщина на свой страх и риск поехала в Чибью вновь осенью 1937 года. Ей повезло: среди солдат охраны нашелся добрый человек, и она инкогнито проникла в лагерь и жила там целую неделю в мастерской мужа - крохотной избенке вдали от бараков с заключенными. Продукты, которые она привезла с собой, Николай Александрович не ел, а просил ее есть самой, боясь, что она не сможет питаться лагерной баландой.
   В это время Николай Александрович был освобожден от общих работ и рисовал портреты лагерного начальства. Из рассказов мужа Анна Александровна узнала, что ему предложили изготовить к 100-летию со дня дуэли памятник А.С. Пушкину, который просуществовал до середины 90-х годов 20 столетия, переезжая все эти годы в разные места поселка (теперь города Ухты). Анна Александровна привезла из Чибью фотографию, на которой Николай Александрович работает над памятником, карандашный автопортрет и тоненькую тетрадочку стихов.
   Большой интерес представляет техника исполнения памятника. Он был сложен из кирпича и оштукатурен цементным раствором. Иного материала под рукой художника не было.
   В конце недели присутствие Анны Александровны в лагере было обнаружено, и ее со страшной бранью выгнали вон. Николай Александрович молча сносил унижения жены. А что он мог сделать - бесправный советский заключенный? Сердце его рвалось на части от бессилия.
   А где-то там, на далекой свободе продолжалась жизнь - работали заводы, писались книги, игрались пьесы в театрах, росли и ходили в школу дети, учились, дружили, влюблялись.
   В 1937 году страшная беда постигла семью Шик. Арестовали Михаила Владимировича. Со дня ареста Михаил Владимирович исчез, исчез бесследно. Не вынесла разлуки с мужем Наталья Дмитриевна. Она через год умерла. Пятеро детей остались круглыми сиротами. Анна Дмитриевна взяла их на воспитание и двух младших, не достигших 16-летнего возраста, усыновила. Так Дима и Николай стали носить фамилию Шаховские. Несчастье еще более сблизило семьи Бруни и Шаховских-Шик. Тяжелое бремя бедности они переносили сообща, делясь друг с другом последним кусочком хлеба. Но даже и в тяжелейшие годы в этих семьях бывали дни радости. Такими днями были детские праздники, проходившие в большом шиковском доме. Сюда, помимо детей Бруни, приходили их школьные друзья. Среди них бывал одноклассник Агнии Бруни Митя Трофимов.
   Митя очень нравился Татьяне Алексеевне Полиевктовой, которая каждое лето гостила в доме дочери и помогала ей в воспитании детей.
   Трудные годы неумолимо шли. Вот уже старшие - Миша и Настя - окончили школу и вылетели из родительского гнезда. Жизнь продолжалась, а впереди еще были более страшные испытания - наступил 1941 год.
   Зима сменилась дружной, можно сказать даже стремительной весной. Апрель выдался на удивление теплый. Дети по вечерам бегали на старое кладбище, качаться на головокружительных качелях, повешенных Мишей Бруни между старыми вязами неподалеку от обрыва, играть в волейбол. Играли азартно, до изодранных в кровь коленок и боли в пальцах от жесткого, свиной кожи, тяжелого мяча. Лучше других играли Агния и Митя Трофимов, Дима Шаховской и Аллочка больше любили качели.
   Налетел и помчался со скоростью курьерского поезда май с выпускными экзаменами. Окончили школу Агния Бруни и Митя Трофимов.
  
  
  
  
  
  

Глава VI

1

  
   В первых числах июня 1941 года девочки - Алла, Таня и Даша поехали на лето в Крым. Там, в Судаке Лев Александрович Бруни купил дом, и его жена Нина Константиновна с детьми жила в нем во время летних каникул.
   Место чудесное. Дом стоит на восточном склоне горы Алчак совсем близко от моря, так что в сильный шторм до окон долетают брызги. Отсюда открывается неповторимый крымский пейзаж с долиной реки Су-ук-су, поросшей виноградниками и с развалинами Генуэстской крепости на горизонте, левее которой простирается безбрежное море. Даже не верится, что это не сказка.
   Аллочке шел шестнадцатый год. За несколько дней до отъезда в Крым она сидела на скамеечке у обрыва на старом кладбище с Митей Трофимовым и слушала, как тот читал пушкинские строчки: "Алина, сжалься надо мною...". Тут она открылась, что она страдает, и что ее сестре Агнии, за которой ухаживал Митя, нравится совсем другой юноша. Митя был тронут. В Судаке Аллочка получила от него несколько теплых писем, она отвечала на них, вкладывая в конверт лепестки роз.
   Чудно море в объятиях лени, жаркий вечер в запахах трав, удлиняясь, тянутся тени, манит сумрак: хитер, лукав. Мысли Аллочки чисты и нежны. Розы сыплют свои лепестки. Ее думы влекут надежды - ни сомнения в них, ни тоски. Очарована солнцем и морем, пламенеет в сердце любовь, а цикады в неистовом хоре сладкозвучно поют вновь и вновь...
   На веранде было весело. Кто-то рассказал смешную историю, и девочки дружно хохотали так, как смеются только в юности.
   Подошел знакомый пастух: "Чего смеетесь? Война началась".
   Только через две недели удалось в Феодосии попасть на московский поезд и вернуться в Малоярославец.
   В первый же вечер по возвращении Аллочки из Судака, ее навестил Митя Трофимов. Его мобилизовали в комсомольский оборонительный отряд.
   Почти каждую ночь летали фашистские самолеты и бомбили город. Митя мчался по тревоге на сборный пункт и, как только налет заканчивался, комсомольцы бежали гасить пожары и разбирать завалы.
   В середине сентября началась эвакуация. Анна Александровна с бригадой, в которую входили ее дочери Агния, Алла, Таня и маленькая Даша, вернулись с полевых работ в город. В те времена было принято снимать с учебы школьников и в сентябре - октябре помогать колхозникам, убирать урожай.
   Малоярославец курился пожарами. Вместо многих домов лежали руины, сгорела их школа.
   28 сентября, в день рождения Агнии и Мити Трофимова в доме Бруни был скромный ужин.
   - Меня завтра отправляют на учебу, - объявил Митя
   - Как, уже, куда? - всплеснули руками Анна Александровна и ее мать Татьяна Алексеевна.
   - Мне исполнилось 18 лет, и я теперь солдат, - ответил Митя.
   На следующий день у военкомата на окраине города собрались те, кто уезжал учиться воевать и провожающие. Сидели там до позднего вечера. Наконец, призывников посадили в поезд. Митю провожала только Аллочка, его мать провожать сына на фронт не пришла.
   Целомудрие Мити и Аллы не позволило им при прощании не только поцеловаться, но даже взяться за руки. Анна Александровна была строгая мать, дети должны были возвращаться домой засветло, но на этот раз она не ругала дочь.
   - Мама, он уехал,- всхлипывала Аллочка.
   - Не плачь, девочка, так надо. Будем за него молиться, и он, Бог даст, будет жив, - говорила мать. Аллочка поняла, что Митя нравится маме.
   В октябре Аллочка получила несколько писем из Багульмы, где Митя учился на радиста.
   Теперь город бомбили и днем. Однажды Аллочку, когда она шла за водой, сильно швырнуло и оглушило взрывной волной. Бомба попала в магазин, и жители кинулись тащить из него продукты. Подоспевшие милиционеры стреляли в воздух.
   Жители города копали в садах землянки, строили в оврагах укрытия. На глазах у Аллочки погибла молодая учительница. Она умерла мгновенно, но страшно было видеть ее откатившуюся к подножью памятника героям Отечественной войны 1812 года голову.
   Фронт неумолимо приближался. Вот уже эвакуируется школа, где работает Анна Александровна. Она просила директора помочь выбраться из города с четырьмя детьми и матерью. Однако директор Вера Максимовна не могла эвакуировать семью из шести человек. Школе была выделена всего одна грузовая машина.
   "Вы знаете немецкий язык и сможете принести пользу тем людям, которые останутся здесь при немцах", - сказала она.
   Грузовик с уезжающими резко рванулся с места, люди в кузове качнулись назад, замахали руками провожающим, некоторые оставшиеся заплакали. Заплакали и отъезжающие. Поехали..., провожавшие еще немного постояли в тупом оцепенении, стали расходиться. Медленно, горбясь, старушечьей походкой шли Анна Александровна и ее мать. Гуськом за ними, опустив головы, уходили девочки. Всем было страшно. Всех пугала неизвестность встречи с врагом.
   - Бабунечка, давай я возьму тебя под руку, - предложила бабушке Агния.
   - Как хочешь. Впрочем, я сама прекрасно дойду, - ответила Татьяна Алексеевна. Так, гуськом, они дошли до самого дома.
   Двое суток в городе не было вообще никакой власти. Милиция, Исполком Городского Совета и Райком КПСС выехали, а немцев не было.
   Красная Армия по плану отступления справа и слева уже давно отошла на восток. Но по неизвестной случайности две роты, составленные из курсантов Подольского военного училища, оборонявшие рубеж на участке шоссе Москва - Варшава у села Ильинское, что на двадцать километров западнее Малоярославца, не получили приказа об отступлении и держали позицию до последнего живого бойца. Они сражались в полном одиночестве двое суток, а в это время оставшиеся в городе люди грабили магазины и склады, которые не смогли эвакуироваться. В эти два дня в городе царил "волчий" закон: кто сильнее, тот и прав. Дети, женщины, старики боялись высунуть нос из дома, страшась ограбления.
   Анна Александровна с дочерьми и матерью, спасаясь от разгула анархии и неизвестности, которую несли немцы, ушла в недалекое село Бородухино к знакомому учителю, у которого тоже была большая семья. Там они продержались несколько дней и поняли, что не прокормиться, а дома в подвале под печкой осталась картошка и морковь.
   Вернувшись домой, они увидели, что в их доме немцы устроили штаб. Анна Александровна по-немецки объяснила солдату, что она хозяйка, и им разрешили жить в кладовой без окна. Картошки в подвале не оказалось, ее украли. Осталась только морковь.
   Стояли морозы. Немцы круглые сутки топили русскую печь, будто это камин. Анна Александровна сказала немцам, что русскую печку топят только раз в день и этого достаточно. Ее тут же наняли топить печь, а девочки стирали солдатам белье, за что им давали немного ржи. Рожь перетирали и варили вместе с морковью. Иногда давали хлеб, а однажды даже сыр.
   Так прожили немногим больше недели. Вдруг, пришел солдат и увел Анну Александровну. Девочки и бабушка очень волновались, но к вечеру мать вернулась.
   - Меня взяли работать в комендатуру переводчиком, - сказала она.
   Потом, сорок лет спустя, Алла Николаевна рассказывала: "Уже после войны я встречала людей, которые узнавали меня, кланялись и благодарили за то, что моя мать спасла им жизнь именно в те страшные дни. Среди них была секретарь комсомольской организации - старшая пионервожатая нашей школы, не эвакуировавшаяся из-за больной матери и сестры, старуха-еврейка, пришедшая в комендатуру с жалобой на то, что у нее отобрали корову и нечем теперь кормить пятерых детей. Много бездомных, беспаспортных людей попало в комендатуру и мама, как могла, отводила от них беду".
   Так прошел ноябрь и почти весь декабрь.
  

2

  
   В начале ноября Митя Трофимов окончил сверхскоростные курсы радистов и был отправлен из Багульмы на фронт. Дорога до Москвы заняла почти месяц, да еще неделю простояли в Перово на формировании боевой части. Наконец, поехали. Колонна грузовиков прибыла на Киевский вокзал.
   Суета, неразбериха. Помощнику командира взвода удалось узнать, что посадка в поезд будет самое малое часа через три. Митя отпросился сбегать к тетке Тане Шаповаловой.
   - Это совсем рядом, - товарищ пом. ком. взвода, - на Дорогомиловской.
   - Ну, тогда беги. Только попадешься патрулям, я тебя не отпускал. Сам выкручивайся, - разрешил командир.
   Тетка Таня, увидев Митю, ахнула, какой он грязный и вшивый. Она заставила его снять с себя одежду и раскаленным утюгом прогладила швы. Вшей было так много, что утюг прилипал к ткани. Сама тетушка, всегда полная, жалующаяся на больное сердце, за эти месяцы войны стала стройной и подтянутой, куда только девалась, мучившая ее аритмия.
   Митя побыл у тетки не более часа, узнал, что его мать эвакуировалась куда-то под Люберцы и поспел на вокзал во время, минута в минуту к построению перед погрузкой в эшелон. Несколько часов спустя его взвод занял оборону на левом берегу Речки Нары. По ту сторону были немцы. Началась незаметная солдатская работа. Окапывались. Мерзлую землю едва грыз лом, но действовал великий закон пехоты: "Хочешь жить - копай". И копали! Копали под обстрелом, больше ночью, но и днем тоже копали.
   Меж тем, все прибывало и прибывало подкрепление, чувствовалось, что дальше врага пускать нельзя, и каждый солдат думал, что начнут наступление именно на его фронте, на его участке, возможно, он первый пойдет в атаку.
   В одну из этих ночей Митю в составе разведгруппы забросили в ближайший вражеский тыл для сбора оперативных данных и передачи их командованию. Через сутки группа благополучно вернулась к своим.
   Декабрь день ото дня крепчал морозами, и к его середине холод достиг отметки 43® (в Наре наверняка было еще холоднее). Русскому солдату, конечно, холодно, но каково же не привыкшему к морозу теплолюбивому немцу?
   И вот, наконец, наступление докатилось до Нары. Пошли, пошли советские солдаты, погнали фашистов, что есть духу. Удар был настолько мощным, что закрепиться враг смог только по ту сторону Оки за Калугой.
   В предновогодние дни прошли Малоярославец. Митя шел несколько левее города и не видел, что с ним.
  
  

3

  
   За несколько дней до освобождения Малоярославца Красной Армией Татьяна Алексеевна сказала дочери: "Тебя не простят, расстреляют". И когда появилась возможность, Анна Александровна с дочерьми стала собираться в дорогу. Но искать способа уехать не понадобилось.
   В очень морозный, декабрьский день к дому подъехала лошадь, запряженная в грузовые сани, в центре которой были сложены какие-то ящики, возможно, снаряды. Лошадь подогнал к дому немецкий солдат, вооруженный автоматом.
   - Frau Bruni? Schnell komm sie mier, - заорал он и дулом автомата стал указывать, куда грузить самые необходимые вещи. Взяли немногое, но главное корыто и угольный утюг, чтобы была возможность стирать. Анна Александровна велела девочкам натянуть на себя всю одежду, что только возможно: платки, валенки, кофты, посадила детей на сани и укутала по двое одеялами в виде конверта. Села сзади сама. Автоматчик сел рядом. - Бабуня, а как же ты? - спросила Татьяну Алексеевну Агния.
   - Я старый человек, не переживу такое время, а умирать мне должно в России, - сказала она.
   - Все в воле Господней, - произнесла со вздохом Анна Александровна.
   - Прощай, милая бабуня, прощай! - наперебой с плачем кричали девочки
   Немец тронул. Сани со скрипом поехали. Через полчаса семья влилась в беспорядочный поток отступления. Все двигалось в одном направлении: по проезжей части Варшавского шоссе сплошным потоком танки, артиллерия, машины, мотоциклы.
   Из-за страшного мороза техника выходила из строя, не заводилась, ее спихивали на обочину, и там она валялась, разбитая и заиндевевшая. Пешим только и оставалось идти по сугробам вдоль дороги. Немецкие солдаты, замотанные во всевозможное тряпье, больше походили на оборванцев, чем на военных. Они были мрачны, многие обморозились, им был непонятен приказ об отступлении - им, привыкшим к победной войне в курортных условиях Западной Европы.
   Среди пехоты продвигалась и лошадь с нашими горемыками. Едва из-под одеяла показывалась рука или нога, или в небольшую щель дуло, все тело охватывал нестерпимый холод. Но немецким солдатам было еще хуже. На них были надеты короткие сапоги с широкими раструбами кверху, точно специально для черпания русского снега, пилотки, шинели из тонкого сукна. Некоторые носили эрзац-валенки - бахилы из соломы, одетые поверх сапог.
   Гитлер, готовясь к Blizkrieg не предусмотрел для своей армии теплой одежды,
   пригодной для российской зимы.
   Все время сильно бомбили. Однажды, во время ночлега в какой-то деревне неподалеку от Медыни, бомба попала в избу, где спало много людей.
   - Бейте окна, выскакивайте, - крикнул какой-то мужчина. Девочки выскочили, но бомба не взорвалась.
   В Юхнове они задержались несколько дней. Опять стирали белье, за что получали хлеб и вообще, что дадут. Хорошо, что взяли корыто, без него Анна Александровна и девочки умерли бы от голода. Но вот, их снова погнали дальше. Опять сани, забитая техникой дорога, сугробы по обочинам, бомбежки, страх гибели. Так добрались до Рославля. Семья приютилась в железнодорожной будке с полатями в два этажа. Мать и старшие девочки, кроме Дашеньки, прозрачной и тоненькой, словно тростинка, устроились работать в военный госпиталь, мыли пробирки после анализов, стирали грязное белье. При госпитале была приблудная корова, анна Александровна доила ее и варила молочную кашу для раненых. Кое-что оставалось детям. Рославль беспрестанно бомбили, и вскоре город был разрушен дотла.
   Однажды, мимо госпиталя гнали русских военнопленных: раздетых, голодных, едва имевших силы идти. Двоих оставили при госпитале для работы. Они подошли к Анне Александровне, назвались Антон и Павел. Попросили, чтобы их покормили. Анна Александровна передала просьбу повару. Им дали по солдатскому котелку каши.
   - Не ешьте все сразу, ешьте понемногу, иначе случится заворот кишок, - предупредила Анна Александровна. Антон послушался, а Павел съел все и вскоре умер в страшных муках.
   Как-то морозным январским утром, когда над деревьями, полуразрушенными домами, погасшими пожарищами в индевеющем мареве вставало солнце, девочки, выходя на работу, увидели прибывший ночью эшелон. На его открытых платформах, словно обрубки бревен, были свалены раненые, обмороженные и мертвые немцы, запорошенные снегом. На детей с платформ смотрели едва живые, черно-лиловые, опухшие, замотанные тряпьем лица вражеских солдат.
   "Конвоиры прогнали нас. Нет, я не смогла привыкнуть к смерти ни тогда, ни сейчас, особенно близких, родных...", - вспоминает Алла.
   Наконец окончилась жуткая суровая зима первого года войны. Стаял снег, и, вопреки желаниям войны, пышно зазеленели травы, зацвели цветы. Даже вдоль железнодорожного полотна, там, где осталось нетронутое место между воронками, расцвела мать-мачеха. Появились перелетные птицы. Запели жаворонки. Природа всем своим существом противилась войне. А война продолжалась - жесточайшая, не на жизни, а на смерть!
   Во время зимних мытарств девочки стали худыми и бледными, будто их мучила тяжелая болезнь. Анна Александровна - когда-то такая красавица, что люди останавливались и подолгу смотрели ей вслед, теперь, в сорок два года, походила совсем на старуху.
   В мае немцы угнали в Германию старшую дочь Агнию. В июне забрали Аллочку. На вокзале стоял бабий вой, плач. Родные прощались с детьми, которых угоняли на чужбину, угоняли в неизвестность. Что их ждало впереди, никто не знал и даже предположить не мог. Среди провожающих стояла, словно тень Анна Александровна, и Аллочка видела ее громадные, будто два озера, голубые глаза. В последнюю минуту она сказала дочери: "Смерти не бойся, все под Богом ходим, а бойся мужчин, всего больше на свете бойся разврата".
   Алла не успела ответить на это напутствие матери, поезд уже набирал скорость, сворачивал куда-то в сторону, а за ним, вытянув вперед руки, все бежали с воплями женщины и среди них Анна Александровна.
   Поезд стучал колесами на стыках рельсов, все быстрее и быстрее, унося в товарном вагоне Аллочку в даль и неизвестность, казавшуюся адом...
   Анна Александровна осталась с двумя младшими детьми - Таней и Дашенькой. То, что не смогла разрушить мирная жизнь, теперь довершала война, отрывая по одиночке, одного за другим членов многострадальной семьи.
  

4

   Прорвав оборону противника в середине декабря 1941 года на подступах к Москве, Красная Армия широким фронтом перешла в наступление и к новому году, освободив ближнее и дальнее Подмосковье в юго-западном направлении вплоть до Калуги, закрепилась на линии Сухиничи - Юхнов в сотне километров от Рославля.
   Небольшая возвышенность с громким названием Зайцева гора неподалеку от Юхнова была превращена врагом в недоступное оборонительное сооружение, сдерживающее наступление Красной Армии.
   Среди солдат, штурмовавших эту высоту, были московские метростроевцы. Кто-то из них предложил прорыть подземный ход под высоту и взорвать ее. В невероятных условиях зимы, со строжайшей секретностью, метростроевцы копали низкий и очень узкий тоннель, вынося породу в вещмешках глубоко в тыл. Почти три месяца велась эта тайная работа. Наконец, Зайцева гора была заминирована. Грянул взрыв, поднявший форпост врага в воздух. Среди моря огня, усиленного артподготовкой и поддержкой с воздуха, фашисты метались в ужасе и безумии. Зайцева гора прекратила свое существование, дав возможность продолжить наступление на этом направлении.
   Много русских солдат полегло в снегах под этой горой за месяцы штурма. Ох, и не легко далась эта победа русскому народу.
  

5

  
   Через узкие щели товарного вагона едва пробивался свет. У закрытой двери, широко расставив ноги и держась за автомат, висевший на шее, стоял рыжий немец и тупо глядел на прижавшихся друг к другу грязных, одетых в лохмотья, испуганных женщин и девушек, более походивших на серые тени, чем на живых людей. Они сидели, лежали на голых полках щелявых нар, наспех сколоченных из неструганных досок, и с полной отрешенностью смотрели невидящими взглядами. Их было так много, что пространство вагона было почти полностью заполнено телами. В вагоне стоял смрад от скопления вшивых, давно не мытых тел. Они были не знакомы между собой и не пытались это сделать. Каждый жил только своей бедой. Их мучил голод, страшный голод! Во все время пути их кормили только галетами, твердыми, похожими на кусочки фанеры, да еще давали немного воды. Они не знали где едут, куда их везут. Иногда поезд останавливался, и их выводили справить естественные надобности под надзором конвоира. Это очень унижало Аллочку.
   Однажды поезд остановился у разрушенного вокзала. Охранник откатил наполовину дверь вагона и Алла, присев, заглянула под доску, загораживающую выход. Совсем близко она увидела женщин в лохмотьях сидевших на руинах здания и обивавших от цементного раствора кирпичи. На их одежде спереди и сзади было по нашивке: желтые с белыми буквами "Pollen", синие с белыми надписями "Ost" или голубые шестиконечные звезды с белым крестом посередине и синей надписью "Jud". Из-за развалин доносились ужасные женские крики. Работавших женщин охранял веснушчатый немец. Из-под завернутых рукавов черной форменной рубашки торчали волосатые руки, на шее висел автомат. Это был "эсесовец". Улучив момент, когда фашист отошел подальше, Алла спросила: "Что за станция?" "Варшава", - тихо ответила женщина, ближе всех работавшая от вагона.
   В Варшаве и потом весь остаток пути пленных кормили густым варевом из шпината, похожим на очень кислый кисель. От него поднималась изжога, расстраивался желудок, болел живот.
   Аллочку заедали вши. Из-за длинных кос она не могла выбрать их из волос и расчесала голову до ран, которые нарывали и сильно болели.
   Наконец, в середине августа во время вечерних сумерек эшелон выгрузили и пленных погнали пешком. Люди не понимали немецкой речи, и солдаты со злобными криками выбрасывали их из вагонов за шиворот и пинками.
   Группу пленных, среди которых была Аллочка, пригнали в лагерь из нескольких бараков. Там Алла провела остаток ночи. На рассвете всех выгнали во двор и построили в очередь к другому бараку. Там солдаты содрали с них грязные лохмотья и голых брили везде, где растут волосы. Солдаты хохотали, щипали женщин за непристойные места, острили по-немецки. Потом намазали белой, вонючей мазью все побритые места и заставили втирать ее в кожу. Дали по куску мыла, прогнали через душевую и, наконец, выдали трикотажную рубашку и балахон из белого с синими полосками тика и матерчатые башмаки с деревянной подошвой. Заставили пришить нашивки с надписью "Ost".
   Самое страшное, что пришлось пережить в эти дни Аллочке, были ни боль, ни голод, ни теснота и скотские условия быта, а чувство унижения, стыда, ужаса, смятения. Кованым немецким сапогом наступили на нечто большее, чем тело. Враги терзали самую душу человеческую.
   После душа нас привели к длинному вагону, обитому фанерой, - рассказывает Алла, - там втолкнули в темную конуру и грубо посадили на стул, на шею накинули веревку с дощечкой с шестизначным номером, сзади больно схватили за голову. Я была уверена, что это электрический стул, что это камера пыток. Ослепительная вспышка света, мою голову свернули набок, опять вспышка... через несколько минут готовы две фотографии: фас и профиль. Их наклеили на бланк, затем сняли отпечатки трех пальцев на каждой руке, вписали на бланк имя, фамилию, отчество, год рождения, национальность, поставили штамп и выдали мне Ausweis" - удостоверение личности. Очень долго потом отрастали волосы, и Алла ходила с ежиком на голове.
   После всех описанных процедур, пленных поместили в чистые бараки, где на нарах были матрацы, белье и одеяла. Но кормили все также плохо. Опять галеты!
   Каждое утро женщин выстраивали во дворе в одну линейку. Они часами стояли. Приезжали немцы - осматривали, ощупывали, отбирали себе работников, иногда забирали много пленных для работы на заводах.
  

6

   В начале февраля 1942 года наступление Красной Армии по всему фронту постепенно прекратилось. Немцы заняли ранее приготовленные позиции, и, хотя советская ставка принимала отчаянные действия, прорвать оборону не удавалось. Две огромные армии стали лицом к лицу почти непрерывными фронтами от Северного Ледовитого океана до Черного моря. Шли кровопролитные бои, изнуряющие силы противников, то с некоторыми удачами русских, то, напротив, с небольшими отступлениями. В основном флажки на картах командующих фронтов и в ставке Главкома оставались на одних и тех же местах.
   Митя Трофимов затерялся где-то на подступах к Белоруссии. Он воевал радистом в разведгруппе армейской разведки. За зимние месяцы он многое пережил: несколько раз был во вражеском тылу, однажды чудом спасся от виселицы, был награжден медалями "за отвагу" и "за оборону Москвы". В марте его направили в Москву на учебу в разведшколу, в которой несколькими месяцами раньше училась Зоя Космодемьянская, в это время уже погибшая.
   Через месяц он опять вернулся в свою дивизию, в свою разведгруппу. Опять потекла знакомая и опасная служба разведчика. Прошел год, и вчерашний школьник возмужал и окреп. Не прошли понапрасну пройденные в разведшколе уроки Джо-уджи-цы. Митя стал ловок, гибок и силен, несмотря на свой маленький рост. Веселый и непоседливый нрав его, умение интересно рассказывать, скажем, прямо, "отлить смешную пулю", притягивали к нему его сослуживцев. Однополчане любили его. Особенно сдружился Митя с сибиряком Иваном Лозненко - настоящим русским богатырем, русоволосым, голубоглазым, с широкой открытой улыбкой и тувинцем из Кызыла Боряткой Потаповым - таежным охотником, попадавшим в глаз белке или соболю чуть ли не за пол версты. Эта дружба помогала бойцам переносить суровые испытания войны. Командовал взводом комвзвода Травкин, веселый, щеголеватый офицер, бологур и шутник, бывший подлинной душой их небольшого, но дружного подразделения.
   Разведчики всегда пользовались большим уважением, как среди солдат, так и у командиров. Да и было за что уважать: более рискованной службы трудно представить, разве что у сапера или у военного летчика. Жила разведка всегда немного обособлено от пехоты и ее меньше касалась тяжелая окопная жизнь. Зато кто, как не разведчик, может рассказать, как он лежал под своей артподготовкой, такой плотной, что казалось: сама земля горит под тобой. Бывала в такой переделке и группа Травкина, да многое было, да и многое еще ожидало их.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава VII

1

  
   На третьи сутки пребывания в лагере-распределителе к Аллочке подошла молодая, красивая, очень дорого одетая немка. Осматривая девушку и указывая на нее пальцем, немка что-то говорила пришедшему вместе с ней пожилому мужчине в военной форме. Он, ткнув Аллочку в грудь, сказал по-русски: "Пойдемте с нами". Распоряжавшийся раздачей пленных охранник вытолкнул Аллу из строя.
   Девушке, если уместно такое сказать, повезло. Ее хозяин Gerr Wolfeil, был профессором-врачем, специалистом по малярии. Летом 1942 года среди немецких солдат, воевавших в белорусских, новгородских и тверских заболоченных местностях, вспыхнула эпидемия этой болезни. Немецкий врач большую часть времени проводил на восточном фронте. С пленной прислугой он был корректен, обращался к ней только по делу, и, что очень важно, знал русский язык. Напротив, его жена - Frau Maja - холодная, расчетливая, педантичная и требовательная сильно муштровала девушку.
   Итак, Аллочку посадили в роскошную черную легковую машину с красивыми коврами на сиденьях и привезли в Берлин.
   Русская провинциальная девушка, едва помнившая Москву, была поражена великолепием готических зданий, древних парков, буйством цветущих роз вдоль гранитной набережной канала. Аллочка еще находилась в том возрасте, когда наряду с трудностями взрослых, ее ум воспринимал многое по-своему, по-детски, и ей казалось, что вот-вот из-за угла выкатится повозка со столь любимыми ею Бременскими музыкантами. Ей казалось, что она "взаправду" попала в сказку.
   Автомобиль остановился возле красивого пятиэтажного дома. Большая, устеленная ковром прихожая. Несколько шагов, и Аллочка попадает в лифт. Следом - громадная передняя, вся в зеркалах, залитая ярким, но в тоже время мягким светом хрустальных бра на стенах в промежутках между зеркалами. Выбежал мальчик лет двух-трех, за ним вышла чопорная старушка, оглядевшая новую прислугу с головы до ног. Это были сын и мать хозяина.
   Квартира состояла из четырех комнат и пятой крошечной - для прислуги. Здесь едва умещались кровать, тумбочка и шкафчик.
   На несчастную девочку обрушилось столько работы, что вполне хватило бы на пятерых, и спрос был невыносимо строг. За малейшую оплошность хозяйка била Аллочку по щекам.
   Через месяц пленница уже освоила бытовую немецкую речь, научилась ловко и быстро выполнять все возложенные на нее обязанности. В доме царил жестокий, можно сказать, "железный" режим, который никогда не менялся. Педантизм Frau Maja доходил до фанатизма.
   В обязанности прислуги входило: встать в пять часов утра, приготовить завтрак и обед, поднять и накормить детей - двух мальчиков: Фольку, двух с половиной лет, быстро привязавшегося к Аллочке, и Герда, еще не умевшего ходить.
   Детские сердца еще не подвластны жестокостям, присущим законам взрослых людей. Ах, как хорошо было бы, если бы сердца оставались такими всегда!
   По ночам к детям хозяйка не вставала. Это должна была делать прислуга. Из ее комнаты дверь вела в детскую. После завтрака уборка квартиры, прогулка с детьми, прислуживание за обедом, опять уборка, стирка, опять гуляние с детьми, готовка ужина.... Как заведенная машина. В помощь была стиральная машина, пылесос, холодильник. Тяжелее всего была уборка квартиры. С огромных резных шкафов и буфетов нужно было удалить едва заметную пыль, выбирая ее из каждого завитка мягкой кисточкой. Хозяйка, едва обнаружив малейшую пылинку, била ее по щекам. Очень больно и унизительно, да еще не разрешала плакать. Пищу для детей и взрослых нужно было готовить отдельно. Отдельно требовалось стирать детские вещи. Прислуге не поручалось только делать покупки. Третий рейх жил по карточной системе. Норма пленной была вдвое меньше немецкой. Чаще всего прислуге давали шпинат. Он считался витамином. Но после голода первых месяцев немецкой оккупации, телячьих вагонов и лагеря-распределителя эта пища казалась Аллочке вкусной и обильной. Она не голодала.
   Согласно существовавшего в Германии закона, богатой немецкой семье полагалось иметь только одну домработницу из пленных французов, поляков, русских.
   Домработницам разрешалось отходить от дома, где те работали, не более одного километра, обязательно с нашивками на одежде. Не разрешалось ездить на городском транспорте без хозяев.
   С детьми Алла гуляла в парке вдоль набережной канала. Берег канала был отделан грубыми бетонными плитами, уложенными в крутые откосы. По верхнему краю плит стояла сетчатая ограда, вдоль которой рос колючий кустарник. Неподалеку был мост, а на противоположной стороне канала высился военный завод. Туда каждый день конвой гонял пленных рабочих с нашивками "Ost" на одежде. Пленные были почти детьми, но, по-видимому, считались особо опасными. Обращались с ними очень жестоко. Вряд ли кто-нибудь из них остался в живых. Они шли партиями по пятнадцать мальчиков, едва передвигая ноги, худенькие и мрачные, сквозь кожу, похожую на тонкий пергамент, светилась сеточка кровеносных сосудов. Они шли гуськом между двух металлических цепей, держась за них руками. Впереди и сзади по два конвоира.
   "Девочка, дай хлебца", - попросил один из этих несчастных и посмотрел на Аллочку с такой мольбой в глазах, что та чуть не зарыдала.
   Аллочка собирала корочки, которые ее хозяева не ели. В последующие дни она, сложив корки в банку, относила их в кусты у моста. Раза четыре ей удавалось таким способом передать хлеб. Но все это кончилось тем, что мальчик, поднявший хлеб, был замечен конвоиром и жестоко избит резиновыми дубинками. Аллочка в страхе убежала и больше не ходила туда.
   Неподалеку от моста в сетчатом заборе был проход для спуска к воде. Однажды оттуда выбежали мальчишки лет четырнадцати в форме гитлерюгенд и, увидев нашивки "Ost" на одежде Аллочки, бросились на нее. Коляску и маленького Фольку они отпихнули в сторону, а девушку сбросили по корявому бетону откоса вниз к воде. Несчастная катилась вниз метров десять, прежде чем ей удалось ухватиться за металлическую скобу почти у самой воды. Алла сильно ободрала кожу во многих местах тела и перепачкала одежду. Мальчишки убежали. Наверху плакал Фолька. Алла, как ни карабкалась вверх, сама выбраться не могла. Ей помог старый немец, подав девушке, конец своей клюки, но, увидев нашивку с надписью "Ost" , оглядываясь, быстро ушел. Грязная и в крови вернулась Аллочка с детьми домой, но ее рассказу хозяйка не поверила, хотя Фолька заступался, как умел.
   "Не верю, немецкие дети так поступить не могут", - с ненавистью сказала она.
   Все это время Аллочка жила, как в дремучем лесу, не зная, что творится на ее родине, не зная, где мама, сестры, живы ли они еще. Да и существует ли Советский Союз, или немцы уже захватили страну. Ни смотря на это, она свято исполняла слова напутствия матери: "Смерти не бойся, все под Богом ходим, бойся мужчин, более всего на свете бойся разврата".
  

2

   А в это время на бескрайних просторах России шли бои. Враги вновь перешли в наступление, и вышли к Дону.
   5 августа 1942 года. В сводках Совинформбюро ничего утешительного: бои идут в районе Клетской, Цимлянской, Сальска, Кущевской. Оставлено Котельниково, прямая угроза нависла над Армавиром. Южнее Клетской бои идут недалеко от Дона, но немцы пока не могут овладеть берегом. Серьезным стало вчера положение восточнее Цимлянской. похоже, что враг может заговорить о Сталинграде во весь голос.
   В эти дни Мите Трофимову попала в руки газета "Красная звезда" со сталинским приказом N227, известным военным историкам под девизом "Ни шагу назад". Жестокий приказ. Особенно поразила Митю статья о расправе на месте без суда и следствия над паникерами. Как поймешь, где паникер, а где ошибочно оклеветанный? И так повсюду льется кровь русская рекою, сравнимою с Волгой.
   Вспоминаются мне дни холодного декабря 1941 года, когда враг стоял на ближних подступах к Москве. В нетопленном зале Большого театра идет репетиция. Оркестранты в паузах трут застывшие пальцы. Тубиста Сергея Васильевича спрашивает флейтист: "Как вы думаете, Сергей Васильевич, немцы возьмут Москву?"
   - Бог его знает, - отвечает он.
   Через два дня началось наступление. Враг был отброшен не сотню километров от столицы. Сергея Васильевича арестовали. Он получил десять лет лагерей строгого режима. Повезло еще, что не было сталинского приказа N227. Иначе бы расстреляли музыканта на месте.
   5 августа. Вчера произошел крупный танковый бой в 70 километрах юго-западнее Сталинграда. Район, где произошел бой и еще продолжается, информбюро называет районом Котельниково. На самом деле это полпути между Котельниковом и Сталинградом.
   12 августа. В сводках Совинформбюро появились новые районы боев - Черкесск, Майкоп, Краснодар. На самом деле эти города были заняты врагом ранее. Зачем была нужна эта бессмысленная ложь? Теперь, спустя десятилетия, напрашивается ответ: многое в жизни нашего государства строилось на лжи, как в годы войны, так и в мирное время.
   16 августа. К прежним районам боев прибавились минеральные воды. Это уже - Предкавказье. Немецкие войска на подступах к Сталинграду. В результате ожесточенных боев противник сумел несколько потеснить наши подразделения.
   20 августа "... Немцы платят дорогой, безусловно, непосильной для них ценой за каждую пядь советской земли. Потери противника за последние три месяца медленно, но неуклонно подготавливают почву для грядущего разгрома немецких войск. Поэтому законная тревога советских людей и каждого воина Красной Армии за положение на фронте не должна заслонять от нас перспектив войны и не может поколебать нашу веру в победу.
   Перелистывая страницы ветхих, пожелтевших номеров "Красной звезды", то и дело натыкаешься на публикации документов, разоблачающих новых немецких рабовладельцев. Вот подборка под общим названием "Рынок рабов". Напечатаны письма из дома, найденные у убитых гитлеровцев.
   Солдату Фрицу Греберу пишет мать из Лайбша. Война принесла ей доход: на нее работает рабыня с Украины. Фрау Гербер рада войне: "Благодаря войне, мы теперь получили хорошую девку с Украины, ей 21 год. Фрау Лейман получила сестру этой девки. Ей 26 лет, она сильнее нашей. Я смотрела ее мускулы на руках и ногах. Но ничего - наша тоже будет работать". Конечно, немки не описывали всех тех издевательств, которые они учиняли своим "девкам". Но это вполне можно додумать, представить.
   25 августа. Немецко-фашистские войска прорвались к Волге севернее Сталинграда. Так обозначен район боев в сводках Совинформбюро. На самом деле противник захватил поселок Рынок. Это уже Сталинград, его окраина у тракторного завода.
   30 августа. Новый район боев на юге - Моздок. Еще более реальной стала угроза Грозному, да и самому Кавказу.
   4 сентября. В последние дни особенно широкий размах приняли бои в районе северо-западней Новороссийска.
   6 сентября. Ожесточенные бои на подступах к Сталинграду.
   12 сентября. Красная Армия оставила Новороссийск.
   Появилось сообщение Совинформбюро: "Наши войска вели упорные бои с противником в районе Синявино". Что за бои? Кто наступает, а кто обороняется? Несколько проясняет обстановку репортаж спецкора "Красной звезды": "Атаки наших войск в районе Синявино". Значит, наступают не немцы, а войска Волховского фронта. Началось пока еще едва заметное наступление, имевшее далеко ведущие цели: прорыв блокады Ленинграда.
   7 октября. Напряжение в Сталинграде нарастает. Правда, немцы и здесь, как на Северном Кавказе, уже не в силах наступать по всему фронту. Они рвутся к Волге на узких участках. Продвижение врага измеряется не километрами, а метрами.
   23 октября. В Сталинграде сражение достигло крайнего ожесточения.
   19 ноября. Сегодня началось наше контрнаступление под Сталинградом.
   Я долго искал именно эту дату, перерывая старые подшивки военных газет. 19 ноября! Это - перелом в страшной кровопролитной войне. В этот день еще не было сообщений об этом наиважнейшем событии. Тогда еще никто не знал, что это начало конца Великого третьего рейха.
  

3

  
   Все дальше на запад гнала война Анну Александровну с дочерьми Таней и Дашей. Они испытали за это время и голод, и холод, и унижения. Но мать все стерпела ради жизни дочерей. Наконец, судьба привела их в Прагу. Через справочное бюро Анна Александровна сумела разыскать адрес своей младшей сестры Ольги. Та, еще в тридцатые годы, вышла замуж за чеха - милейшего человека инженера Куфтина и эмигрировала в Чехословакию.
   Теперь Анна Александровна уже не была похожа на старуху, а перед дверью в квартиру Куфтиных стояла живая человеческая тень, едва одетая в нищенские лохмотья, за ее подол держались похожие на скилетики девочки.
   - Вам кого? - спросила Ольга Александровна, увидев нищенку.
   - Олечка, это ведь я, твоя сестра Аня, - услышала она в ответ. Сестры обнялись и расплакались.
   С этого дня жизнь Анны Александровны и девочек стала походить на человеческую. Куфтин зарабатывал очень приличные деньги, и сестра приютила Анну с детьми. Там они прожили до прихода советских войск.
  
   * * *
   Зимой 1943 года Берлин сильно бомбили и ночами у Аллочки вместо отдыха и сна были сирены и бомбоубежища - это было очень мучительно, так как режим днем не нарушался даже самую малость. Все точно по часам: готовка, завтрак, уборка...
   "Убежище под домом было комфортабельное - с кроватями для детей и взрослых, - вспоминает Алла, - но таскать маленького ребенка на руках и тяжеленный чемодан приходилось мне, Frau Mejia всегда водила только Фольку за руку".
   Во время прогулок с детьми Алла познакомилась с белорусской Верой - высокой, красивой девушкой. Вера до оккупации окончила два курса Минского медицинского института и тоже была угнана в Германию. Она попала к очень богатым хозяевам в огромную квартиру, так что ей было намного тяжелее, чем Аллочке. Кроме того, ей было очень тяжело морально. Вера жаловалась, что хозяйка жестока, а ее пятнадцатилетний сын активист гитлерюгенда - преследовал ее домогательствами, а мать, не взирая на ненависть к пленной девушке, делала вид, что забав сына не замечает.
   Однажды с восточного фронта приехал ее хозяин - блестящий офицер. Он напился с сыном, и молодой фашист напал на девушку, та бросилась за защитой к его матери. Немка, избивая девушку, приговаривала: "Не убудет тебя, а если будешь орать, сдам в комендатуру, скажу, что развращаешь сына".
   Рассказывая про подростка, Вера рыдала и говорила, что жить больше не хочет. Аллочка уговаривала ее терпеть и надеяться на лучшее.
   Немного позже из рассказа Frau Mejia Алла узнала, что Вера нашла в доме коньяк и выпила его. Хозяйка, увидев девушку совершенно пьяной, стала бить ее по лицу. Вера напала на хозяйку и избила ее до полусмерти. Потом, зная, что ей не жить, Вера выбросилась из окна и разбилась насмерть.
   В третьем рейхе был закон: "Если раб бунтует, его можно убить на месте".
   Однажды, мать Гера Вольфайля сидела с внуками, пока Алла стирала. Вдруг раздался громкий детский плач. Фолька сидел в баке с только что прокипяченным бельем, вися на ручках и ножках. Алла подняла ребенка из бака и стащила с него штанишки вместе с кожей. Спавшая в кресле, выжившая из ума старуха, проснувшись от крика и увидев беду, случившуюся с мальчиком, стала искать свою шляпу. Аллочка схватила кричавшего мальчика и бросилась к соседям. Те вызвали скорую помощь. Вслед за врачом домой вернулась хозяйка.
   Уезжая с сыном в больницу, Frau Mejia успела сказать прислуге: "Если мой сын умрет или станет уродом, умрешь и ты".
   Спасла жизнь Аллочки любовь к ней немецкого мальчика. Через две недели Гер Вольфайль сказал, что малышу лучше и что завтра они возьмут Аллу с собой в больницу.
   Утром поехали. Всем дали белые халаты, и родители вместе с прислугой пошли по длинному коридору, освещенному яркими лучами солнца, льющимися потоком сквозь широкие окна, по левой стороне которого сверкали чистотой боксы. На дверях стекла опускались, чтобы можно было разговаривать с больным.
   "Allahen. ich liebe dich. Кomm zu mier" (Аллочка, я люблю тебя, иди ко мне), - услышала Аллочка.
   Малыш был очень ловко подвешен на ремнях под коленками и под лопатками. Обожженные ягодицы и животик оставались свободными. Ожоги были смазаны какой-то белой мазью и почти зажили. Правда, остались страшные рубцы.
   Хозяйка здесь же сказала Алле: "Если бы он тебя так сильно не любил, я бы тебя сдала и наказала, но он все время звал тебя".
  

6

  
   Шел 1944 год. Апрель выдался на радость воюющих, солнечный и теплый. Дивизия, после успешного наступления, растянув тыловые части и, в конце концов, дав возможность оторваться и закрепиться врагу близ Ковеля, была вынуждена перейти в оборону. Да и соседи справа и слева, подтягиваясь, также остановились. Армии был нужен хотя бы короткий отдых.
   Пехотные роты взялись за лопаты, и незаметно для врага за несколько дней передний край из лесистых луговин и перелесков превратился в сплошную сеть окопов, блиндажей, траншей и ходов сообщения. Только тогда для пехоты появилась передышка. Зато теперь с новой энергией заработали саперы. На ничьей земле с каждой новой ночью появлялись, словно вырастая из земли, цепи проволочных заграждений, ложились в землю, невидимые глазу, но очень коварные минные поля.
   Разведка зажила, можно сказать, несколько беззаботной оборонной жизнью. Бойцы облюбовали довольно большой сарай на опушке дубовой рощи, в котором в избытке было превосходное сено. Кормились разведчики, помимо полковой кухни, немецкими припасами, брошенными врагом при отступлении. Кроме спецподготовки взвод почти ничего не делал, не считая дежурств на Н.П., куда ходили командир да наиболее опытные старые разведчики. Митя Трофимов старательно изучал вновь полученные шифровальные книги и любовался новенькой компактной и надежной радиостанцией. Среди дубравы Ваня Лозненко разыскал несколько поваленных артобстрелом лип и, надрав коры, притащил лыко в сарай.
   - Ты чего же Ваня выдумал? - смеясь, спросил его Потапов.
   - Да вот, Борятко, хочу новые обутки на лето смастерить, на весь взвод, - совершенно серьезно ответил сибиряк.
   - Яки таки обутки? - удивился моложавый, на вид тридцатипятилетний Бойко - справный разведчик, недавно пополнивший взвод.
   - Да лапти. А, ты ведь хохол, верно, не знаешь, что такое лапти? - усмехнулся Лозненко. В сарай заглянул старший лейтенант Травкин.
   - Ты чего, Иван, мусору натащил, делать нечего? - спросил он.
   - Никак нет, товарищ старший лейтенант, как раз полезное дело затеял: хочу взвод в лапти обуть. На задании эта обутка, ой, как хороша будет. Да и фашист не в раз поймет, какой зверь прошел по следу-то.
   - Ну и хитер же ты, ничего не скажешь! продолжай, скоро пригодятся. Я как раз задание получил. Пока обдумаю, а вечером обсудим, - сообщил Травкин.
   Позднее апрельское солнце готовилось упасть за прозрачный уже розово-зеленоватый безлистый лес, когда Травкин явился в сарай и скомандовал разведчикам собраться поближе. Бойцы расселись вокруг своего командира прямо на земляном полу сарая, сквозь дырявую крышу которого прорезались последние лучи заходящего солнца, играя контрастными пятнами на стенах и лицах собравшихся.
   - Задача поставлена сложная. Сами знаете, что трое бесследно сгинули на той стороне. Командованию нужны оперативные сведения о ближнем и дальнем тыле противника. Решено идти всемером. Осложняется все еще тем, что ночи больно короткие, и время на задание маловато, всего три-четыре дня. Тут, я думаю, вначале пусть слово скажут добровольцы.
   -Товарищ старший лейтенант, я пойду, я, я, я..., - наперебой вызвались более десяти человек.
   - Это хорошо, что так много желающих, - улыбнулся командир, - учитывая сложность задания, старшим группы буду я сам, и со мной пойдет Лозненко, Потапов, Трофимов, Бойко, Зимогоров, Машкович. На подготовку дали два дня. Ваня, - обратился он к Лозненко, - как стемнеет, пойдем с тобой и саперами смотреть, где всего лучше выбрать проход. Трофимов, а ты сходи к радистам и шифровальщикам, дадут инструкции по шифровке, основную и резервную частоты, позывной, ты и сам знаешь, что там требуется.
   - Понял, товарищ старший лейтенант, - упруго вскакивая, ответил Митя.
   На следующий день готовились к переброске. Лозненко обул всех в лапти, и разведчики бегали по лужайке возле сарая, проверяя, не трут ли где. Потом писали письма домой. Каждый думал о том, что, возможно, это письмо последнее, но перед товарищами виду не подавал. Бойко написал в политотдел полка короткое заявление: "Ежели погибну - считайте коммунистом". Как-то разом оставшиеся пятеро бойцов тоже написали такие заявления, и Борятко Потапов вызвался снести их, да не пришлось: в сарай заглянул сам начальник политотдела.
   - Здравствуйте, орлы! - весело поприветствовал он бойцов.
   - Здрав-гав-гав..., - дружно рявкнул взвод. Передача заявлений вышла сама собой.
   Весенние сумерки подступали медленно, и семерка разведчиков никак не могла их дождаться. все приготовления закончились еще часа полтора назад: бойцы сдали ротному старшине все награды, документы, письма, обрядились в зеленые в желто-коричневых пятнах маскировочные халаты, прицепили к поясам гранаты и ножи, уложили в вещ. мешки боекомплекты и продукты. Митя со всей нежностью укутал радиостанцию и аккуратно скрутив, спрятал в мундштуке папиросы шифровальную таблицу: частоты и время связи он выучил наизусть. В школьные годы он занимался в драматическом кружке и легко заучивал роли, так что запомнить несколько чисел ему было не трудно. Попрыгали, прислушиваясь, не гремит ли что-нибудь, поправили завязки и погрузились в тихое ожидание. Подремав часок, они перебрались в траншею у самой передовой позиции и притихли, усевшись на ящиках с патронами. Теперь осталось только дожидаться темноты.
   Потянуло с северо-запада холодным ветерком, и незаметно наволокло туч. Около одиннадцати уже в кромешной темноте заморосил дождь. С немецкой стороны нет-нет стали взмывать в небо осветительные ракеты, но в сетке дождя они горели тускло, и отвратительно, по-змеиному шипели. Тишину нарушали редкие пулеметные очереди, водимо, просто для острастки в никуда, чтобы не забывалось, что враги рядом. В ответ гремели сухие винтовочные выстрелы, и на некоторое время все опять стихало.
   - Пора, - шепотом скомандовал Травкин, и двое саперов, перебравшись через бруствер, скрылись во тьме. За ними в полном молчании последовали две тройки разведчиков, и последним - пополз Травкин. Саперы с чувством знания дела прошли минное поле, пока что свое, проход был точно известен, проделали дыры в нескольких рядах колючей проволоки и расчистили от мин двухметровую полосу до самой вражеской траншеи.
   - Ни пуха вам, - шепнул пожилой сапер, и разведчики сползли во вражеский ход сообщения. Саперы отправились назад. Минут десять разведгруппа, вжавшись в подмокшую глину стены, вслушивалась в темноту.
   - Кажется, прошли, - одними губами шепнул Травкин, но разведчики поняли его и двинулись вперед вдоль передовой. Через десяток шагов ощупью нашли отворот хода сообщения, ведущий куда-то в тыл к немцам. Совершенно неслышно бойцы двинулись по нему. Преодолев метров тридцать и немного не дойдя до землянки, разведчики поднялись наверх и поползли к ближайшему лесу. По-прежнему было тихо, только совсем близко слышались резкие голоса фашистов. В лесу им задержаться не удалось. Там полно немцев. Так группа, где ползком, где перебежками ушла во вражеский тыл километра на три-четыре. Кругом стоял лес, тихий и сказочный, пожалуй, такой, как на подмосковной Протве или Наре во время ночной рыбалки до войны.
   Бойцы вышли к лесной дороге. Стало светать. На дороге полно немецких грузовиков, укрытых брезентом. Целая колонна. Автомобили стояли, вокруг них суетились солдаты в эсесовской черной форме. Перебраться через дорогу было не возможно, да и подходило время связи. Разведчики вернулись немного в глубину леса. Митя Трофимов развернул радиостанцию, зашифровал сообщение: "Прошли ближний тыл, в лесу полно немцев и техники, похоже, войска СС". Он передал информацию и получил подтверждение о приеме.
   - Порядок, - доложил он Травкину, сворачивая рацию.
   Потянул ветерок, с присущей только весне быстротой разогнал тучи. Сквозь фантастическое сплетение ветвей с набухшими почками заголубело, будто вымытое ночным дождем небо, и только на востоке, там, где далеко за передовой, над освобожденными от врага просторами, алели, предвосхищая восход солнца, облака. Защебетала где-то в лабиринте ветвей ранняя птаха.
   Разведчики сползли на дно оврага, где еще было сумеречно и особенно сыро.
   - Потапов, ты на часах до шести утра, потом тебя сменит Бойко.
   - Понял, - едва слышно ответил Борис.
   - Остальным спать, - закончил командир.
   Утомленные ночным переходом, мокрые и угрюмые, все быстро уснули. Митя Трофимов, поворочавшись немного, находя удобную позу, забылся как-то на середине движения и лежал теперь не на боку, не на спине, а в полуобороте. Мшистый камень упирался в его лопатку, и граната давила живот, но Митя спал, спал так, словно не было войны. Ему снилась школа, веселые лица одноклассников, драмкружок. Он репетирует гоголевскую "Женитьбу". Все так ясно в ярком многокрасочном сне. Потом Виктор Петрович, и они вместе с ним сидят в зале МХАТа. "Чайка" Чехова, и рядом Женька Шаповалов - живой. Да, тогда он был действительно живой. Его сбили в октябре 41-го где-то под Брянском или Смоленском. А вот и Аллочка Бруни - тоненькая, туго заплетенные косички закорючками. А потом мать, тетка Надя и еще много родни сидит за большим столом, играют в лото.
   - Манька, черт, не таскай кучей, по одному кубику из мешка бери, - сердится на мать Семен Маркович Шаповалов.
   И, вдруг, старое кладбище. Качели. Хохочущая Гуля Бруни, да это и не Гуля вовсе. Аллочка! Только почему она вся в слезах?
   Картины меняются беспрерывно. Снова школа. Урок немецкого языка. Анна Александровна журит Митю: "Genosse Трофимов, вы ужасный лодырь. Вы опять не знаете спряжения модальных глаголов! как вы только могли справиться с прошедшей контрольной работой?"
   - Извините, Анна Александровна, я учил, да только забыл что-то.
   - Лгун! С вашей памятью можно выучить всего Гейне.
   Ни Митя, ни Анна Александровна не знали, что вечером, пока мать хлопотала на кухне, Агния и Аллочка проверили и поправили ошибки в контрольной работе Трофимова, вытащив тайком его тетрадь из общей стопки, взятой учительницей домой для проверки.
   Потом пошла какая-то сумятица и неразбериха. Слепая серая лошадь, зимние заиндевевшие траншеи. Война...
   Митя проснулся от терпеливого похлопывания по плечу, - "Пора, приятель, вставай", - шептал Лозненко.
   Вечерело. Группа готовилась перейти дорогу и углубиться еще дальше в тыл.
   Стало темно. Разведгруппа удачно перешла дорогу в момент, когда между бесконечной вереницей вражеских машин им на удачу выдался разрыв. Всю ночь они пробирались среди леса, пока не вышли к железнодорожному разъезду. Там им удалось взять "языка" - заикавшегося от страха немца в эсесовской форме. Он сказал, что в эти леса переброшена прославленная дивизия фюрера "Мертвая голова". В утренний час связи информация была передана своим, и получена команда: "возвращаться". Разведгруппа залегла в довольно тихом лесу в километре от разъезда.
   Незадолго до полудня, стоявший на часах Машкович поднял бойцов по тревоге. Фашисты прочесывали лес, нарушая его тишину громкими разговорами. Слышался лай собак. Немцы наступали со стороны фронта. Путь к своим для разведчиков был отрезан. Им пришлось отходить наискось, оставив в стороне разъезд, к железнодорожной ветке. Расстояние между группой и фашистами заметно сокращалось. Судя по карте, за веткой начинались камышовые болота. Туда-то и стремился увести бойцов Травкин. Через двадцать минут они успели выйти к железной дороге. Дальше путь преграждал медленно двигающийся состав из платформ, груженных танками, с огромным количеством автоматчиков. Травкин машинально считал их: 25,26,...30, но состав не кончался. Фашисты, прочесывающие лес, настигали. Нужно было принимать бой. Тогда Травкин принял решение идти навстречу врагу и прорваться в их тыл.
   Разведчики побежали во весь рост навстречу врагу, строча короткими очередями из автоматов. Разрыв гранаты разом уложил бегущих рядом Машковича и Зимогорова. Второй разрыв - и землей засыпало оставшихся пятерых. Митю контузило. В глазах поплыли радужно-кровавые пятна. Уши словно наполнились ватой. Здоровенный фашист сорвал с его шеи автомат, отстегнул ремень с гранатами.
   "Hende hoch!", - услышал Трофимов, словно издалека. Немец схватил его за шиворот, тряхнул и поставил на ноги.
   В плену оказалось пятеро: Зимогоров и Машкович остались лежать недвижными. "Убили двоих", - прошептал Травкин.
   Разведчиков разоружили, связали за спиной руки и повели. Вели очень долго. Наконец, вышли к околице небольшой деревни и загнали пленников в баню: маленькую, бревенчатую, с топкой по-черному. Дверь заперли и поставили часового.
   Понемногу пленники стали приходить в себя после легкой контузии. Лозненко поглядел в крошечное окошко над полком, и в крапиве, едва еще начавшей пробуждаться к жизни, увидел груду валунов, видимо, приготовленных заботливым хозяином для ремонта каменки. В его голове зрел план побега. Бойцы несколько раз слышали, как меняют часовых у дверей. Определили время смены. Немцы, с их пунктуальностью, меняли часового каждые два часа. Стало темно. Сменился очередной фашист.
   "Дайте я, братцы, попробую, - прошептал Ваня Лозненко и просунул руку и плечо в крошечное окошечко, поднатужился и приподнял три верхних бревна вместе с потолком и крышей настолько, что в образовавшуюся щель смог пролезть самый маленький и щуплый Митя Трофимов. Он подобрал плоский валун и вставил в щель. Немного переведя дух, Иван приподнял баню еще выше, а Митя подложил камень побольше. Оставшиеся внутри бесшумно выскользнули на свободу.
   Потапов подобрал увесистый камень и, словно тень, подкрался к часовому.
   Короткий удар по голове. Вставлена в рот пилотка, отобран автомат. В грудь фашиста вонзился штык. "Бежим", - прошептал Борис, и пятеро кинулись от околицы в лес.
   Перейти линию фронта им удалось только через неделю. Они голодали, пили воду из луж, питались прошлогодними опавшими орехами и сырой крапивой.
   Вернувшихся уже не ждали, и командир роты собирался посылать похоронки, но никак не мог решиться. После недолгой нервотрепки в отделе СМЕРШ, все пятеро вернулись в свой, временно обжитой сарай.
   За выполнение этого задания Митя был награжден орденом Славы. Его приняли в партию.
   Война продолжалась...
  

4

   Стояла слякотная немецкая зима. Месяц за месяцем война приближалась к цитадели фашистов. Почти каждую ночь сильно бомбили Берлин. В один из таких налетов в соседний подъезд дома, где Аллочка была прислугой, попала бомба. Поднимая клубы пыли, рухнули все пять этажей. В бомбоубежище погас свет и полилась сточная вода канализации, Среди засыпанных оказалась и Алла. Вода быстро прибывала, наполняя подвал. Началась паника. Когда вода поднялась до пояса, с шумом рухнул какой-то камень, и, через образовавшееся отверстие, вода стала вытекать. Выше уровень воды подниматься перестал. Люди, заваленные в подвале, не утонули и не задохнулись. Часов через шесть их, продрогших и обессиливших, откопали.
   Разрушение квартиры еще больше усугубило положение Аллочки. Гер Вольфайль купил роскошный особняк. К этому времени он как раз очень разбогател, возможно, что-то вывез из России, Аллочке это не известно.
   В полуподвальном этаже особняка, была баня с бассейном, прачечная, кухня и лифт, там же комната прислуги. На первом этаже восемь комнат, которые заняли хозяева. Второй этаж - большой зал. Содержание в идеальном немецком порядке огромного дома целиком пало на плечи Аллочки. Правда, в этом доме ей пришлось жить совсем не долго. Зимой 1944 года хозяйка получила письмо из провинциального местечка Валертхайм под Франкфуртом-на-Майне, где жили родственницы матери Войфайля. Туда и уехала семья вместе с прислугой, спасаясь от ужасов ночных бомбежек.
   Селение, объединило несколько усадеб единоверцев-католиков. Оно приютилось в большой котловине, окруженной довольно высокими холмами. В самом центре селения возвышался костел, и от него крестом расходились улицы с постройками и усадьбами. Склоны холмов пестрели пашнями и лугами, на которых пасли скот. Было в селении дворов 16-18.
   Оставив Аллу с детьми у тети Катрин - богомольной католички лет семидесяти, милой старушки, мудрой и доброй, хозяева уехали в Берлин.
   Тетя Катрин - худенькая, совершенно седая, с незапоминающейся внешностью, похожая на всех немецких старух разом, оказалась старой девой. Она очень радовалась приезду детей и даже Аллочке. Ни единого грубого слова не было сказано в адрес девушки. Даже есть, ей предложили за общим столом с хозяйкой и детьми, чего никогда не делала Frau Mejia. Старушка научила девушку вязать и подарила ей прекрасные позолоченные спицы. Аллочка бережет их и поныне, правда, позолота за долгие годы совсем стерлась.
   Тетя Катрин владела небольшой фермой. За ее двором на склоне холма уютно устроились огород, виноградник и сад.
   Здесь жили трудолюбивые люди, набожные и, по представлению Аллочки, богатые. "Все у них было. И зачем они кинулись на нашу страну", - вспоминает она.
   Хозяйство Тети Катрин отличалось от других тем, что у нее не было скота и батраков, она жила одна. Она выучила Аллочку работать в огороде. Они вместе сажали ягоды и овощи. В саду было много фруктовых деревьев. Здесь все прекрасно росло благодаря мягкому климату, обилию воды и яркому ласковому солнцу.
   "Так мы прожили около года, и добрая старуха спасла меня от наступившего полного, безнадежного, тупого отчаяния. Я научила детей говорить по-русски, и они смешно, с ужасным акцентом говорили: "Идьем гульять". Фолька дарил мне свою детскую любовь, Катрин - великодушие, только маленький Герд (тогда ему было около 2-х лет) получил в наследство от матери злость и недоверчивое отношение ко мне".
   Неожиданно в конце лета приехали Вольфайли забрать детей. "Мы вместе погибнем или вместе останемся жить", - объяснили они.
   Аллочке сообщили, что вышел новый указ о прислуге. Немцы боялись бунта. Относительная свобода пленных, работающих в богатых домах прислугой и имеющих возможность без посторонних глаз встречаться друг с другом, привела к созданию антифашистских объединений, которые во время бомбежек демаскировали город и тем помогали советским и американским войскам громить врага. Теперь прислугу разрешалось держать только на сельскохозяйственных работах, как батраков, или ее требовалось сдать на завод. Пленных рабочих на ночь под конвоем отгоняли в бараки под охрану.
   Алла упросила хозяев не сдавать ее на завод и осталась в Валертхайме. Ее передали фрау Якобс - вдове. Ее муж погиб вначале войны под Воронежем. Поэтому ей разрешалось иметь батрачку. У нее росли дети - девочка четырех лет, Анна-Луиза и четырнадцатилетний Карл-Хайнц, который состоял в отряде Гитлерюгенд. Он носил коричневую рубашку, короткие черные штаны, портупею и солдатские ботинки со стальной подковкой на мысах. Мордастый, рыжий, маршировал он с подобными ему молодчиками на площади перед костелом - типичный фашист. Мальчишка ненавидел всех русских.
  

5

(Курсив мой, М.Т.)

  
   Удивительно странное чувство: мне так дорого почти не знакомое чужое прошлое, в котором остались родственные, но известные лишь по рассказам и редким документам: письмам, литературным трудам, люди, вернее, их судьбы, что собственное мое настоящее и завтрашнее будущее кажется, если не вовсе пустым, то уж совсем малозначительным. Хотя я ясно представляю себе всю непредсказуемость нынешнего и грядущего времени. Времени, похожего на огромные жернова, перемалывающие саму эпоху, сам порядок вещей и логичных рассуждений, уничтожающих и неслыханно опошляющих те святыни, которые считались святынями тысячелетия. Все это, как трын-трава. Только бы сохраниться там, в туманном позавчера и даже еще ранее, не замараться в нынешней, а еще хуже, в будущей грязи, таком дерьме, какого еще не знала история. Хочется остаться той белою вороною, какими остались в людской памяти они! Это совсем не просто. Дай же мне силы, Господи!
   Вопиет душа от лицемерия и святотатства, тщеславия и славолюбия тех литераторов, что греются и славят имя свое огнем великих соотечественников и родичей. И так трудно в огромной массе новых мемуарных изданий отделить зерна искренности от плевел тщеславия, разобраться в подлинной сложности гениев, о которых пишут нынешние ... (и слово не подобрать, как назвать их).
   Только бы не осквернить душу свою и не написать пошлости, забивая грязью и без того загаженные умы ваши, читатели мои.
  
   * * *
   Митя Трофимов шагал теперь дорогами войны через Польшу, Чехию и, наконец, ступил на исконные земли Вермахта. Он с честью выдержал, выпавшие на его долю, испытания: гнил осенью 1943 года в белорусских болотах под Пинском, едва избежал фашистской виселицы, попавшись уже во второй раз в лапы врага при выполнении очередного задания в разведке, брал штурмом Кениксберг, был ранен в плечо, но не оставил своей разведгруппы и продолжал воевать с Потаповым и Лозненко. Война многому научила его. Научила пить, не морщась, одеколон, есть кашу из термоса, одетого в виде заплечного мешка на спину убитого немца, сидя прямо у него на заду, спать стоя и даже на ходу в строю, ругаться матерно, поднимаясь в атаку, и многому другому. Вот только на велосипеде ездить он так и не научился, да не мог есть спелые помидоры, они вызывали у Мити отвращение. На его выцветшей гимнастерке теперь красовались ордена Славы, Красной звезды и много медалей. Он стал сержантом.
   Как уцелел он в этом невообразимом пожарище, понять и объяснить можно: это та самая счастливая случайность, без которой не было бы вообще ничего, ни нашего послевоенного поколения, ни этой книги. Все вернувшиеся с той войны, все живые - случайность. Должен же был кто-то вернуться!
   Но вернемся немного назад. Война продолжалась. Только-только пал Кениксберг, и войска двинулись дальше по Восточной Пруссии.
   На пути разведчиков, на краю кочковатого поля кой-где поросшего мелким кустарником ивняка, в туманной дымке у самого обрыва, за которым открывалось море, возвышался старинный замок. Он стоял одинокий и мрачный. Островерхие крыши его башен, украшенные маковками и флюгерами в виде ажурных развивающихся кованых знамен, едва проглядывались сквозь низкие тучи. В Митиной голове всплывали картонные декорации к "Гамлету", даже воронка от авиабомбы, попавшаяся на пути, казалась свежевырытой могилой, да и кости в ней были - ну, впрямь, кости королевского шута Ёрика. Каменная ограда с высокими площадками бастионов на многочисленных углах, ров и подъемный мост на цепях еще более усиливали эту принадлежность замка к Шекспиру. Только поржавевший черный указатель с готической надписью "Balga" на покосившейся из-за недавнего артобстрела столбике возвращал Митю в настоящее время, да стая ворон с криком кружащая над южной, наиболее низкой башней, наводила на него необъяснимое чувство тоски. Замок приближался. Уже отчетливо виден мох в трещинах и на уступах огромных камней, из которых сложена ограда, уже грохочет под сапогами подъемный мост, булыжный внутренний двор. Безлюдье! Замок брошен. Посредине двора валяются в беспорядке ломаные вещи, коробки. Ветер загоняет в углы бесчисленные бумажки, треплет толстую, в кованом переплете старинную книгу. Митя успевает прочесть, пока ветер не перелистнул страницы, заголовок: "GжTTE". Страницы с шумом перелистываются. Бойцы входят в тяжелые, испещренные сотней заклепок, двери и рассыпаются по лестницам и комнатам. Никого! Немцы бросили замок. Всюду беспорядок.
   Пробегая по узкому, извилистому коридору, Митя сапогом открывает поочередно двери в комнаты. Всюду хаос. Он уже где-то высоко. В решетчатое окошко с остатками мелких разноцветных стекол видны поля и перелески за ними, слышны крики ворон. "Это, наверное, южная башня", - думает он вслух. Еще одна массивная дубовая дверь, Удар ногой - она открыта. Ж-ж-ю-у-у поет, воткнувшийся в косяк у самого лица, нож. Короткая автоматная очередь, и все кончено. Только теперь Митя сообразил, что испугался.
   Дряхлый, наверное, столетний немец, худой, совершенно седой, с орлиным носом и бледными, словно северные озера, голубыми неподвижными глазами, в красном шелковом халате, подвязанном парчовым с кистями поясом, шлепанцах с загнутыми вверх носами, сидит в высоком ореховом кресле, обитом черной кожей. Кровь выступает на его простреленной белоснежной рубашке, видной в разрезе халата на груди. Он уже мертв. Его рука, только что метнувшая нож, висит плетью мирно и недвижимо.
   "Зачем же ты сделал это? - спрашивает Митя, не понимая, что он не слышит, - как это по-немецки" Ну да, кажется, Großfater. Что я тебе сделал, старик?"
   Вдруг Митя, поражаясь, вспоминает, что именно в таком кресле сидит Татьяна Алексеевна - бабушка девочек Бруни, да и похожа она на этого старика. Разве что она моложе? "Что я тебе сделал, старик?" - Митя вынимает из косяка нож, точнее, кинжал с витой, украшенной рубином, бронзовой ручкой. На лезвии какая-то готическая надпись чернением. Потом, много лет спустя, надпись перевели на русский язык: "Смерть и вера". Нож завернут в кусок скатерти той же парчи, что и пояс старика и спрятан в вещмешок. Митя движется дальше. На самом верху башни, в круглой комнате совсем юная, белокурая девушка.
   - Прошу, пан, полька я, полька. Мстислава, - с ужасом говорит она и разрывает на себе платье. Нет, скорее не платье, а что-то среднее между мешком и полосатым матрацем. Она зачем-то раздевается.
   - Что ты делаешь? Я понял: ты полка, Мстислава, повторяет за ней Митя. Она плачет.
   За ее спиной огромный, занимающий более половины комнаты, темного дерева полукруглый шкаф. Митя берется за кольцо первой дверцы и тянет. Дверца не открывается.
   - Ни так, - говорит девушка, она толкает дверцу в сторону, раздаются щелчки, и огромное количество узеньких дверочек движется, подобно железнодорожным вагонам, заворачиваясь на противоположном конце куда-то внутрь шкафа. Платья, бесчисленное множество женских дорогих нарядов.
   - Выбирай, - говорит Митя и швыряет на устланный ковром пол вороха тряпок.
   Девушка улыбается сквозь слезы.
   Рукоятка ножа давит сквозь вещмешок в спину. Смерть и вера! Платья летят на пол.
   - Прощай, мне пора, - и Митя уходит дальше, осматривать и занимать замок...
  

6

  
   Фрау Якобс не считалась богатой, скорее, даже - бедной. В ее хозяйстве скромный скотный двор: бык, пять коров, две огромные свиньи - таких Аллочка прежде не видела.
   Свиней давали в хозяйства на откорм: одну - для себя, другую - для сдачи. В конце откорма свиньи не могли двигаться. Они лежали на боку и едва открывали заплывшие жиром глаза, но что удивительно: продолжали прекрасно есть все, что им ставили под нос. Фрау Якобс еще держала мелкий скот и птицу. Кроме того, были обширные виноградники, поле, на котором сажали картошку и кормовую свеклу, капусту разных сортов: помимо обычной в России белокачанной, была розенколь, кольраби, цветная и салатная. Еще был огород с изобилием овощей от помидоров до фасоли. Поле, виноградники, огород - все орошалось. На тучной, орошаемой земле все прекрасно росло. Сорта винограда подбирались так, что поспевали в течение всего лета и осени.
   Вскоре, Аллочка научилась всему, что нужно уметь на скотном дворе. Ее вновь и вновь поражал педантичный немецкий порядок, существовавший не только в городе, но и в деревне. Каждая вещь в хозяйстве всегда находилась на своем месте. Вставая еще затемно, до рассвета (свет зажигать, было нельзя, чтобы не нарушить светомаскировку), как хозяйка, так и батрачка, все необходимое находили на своих местах на ощупь. Поражал Аллочку и высокий уровень механизации на скотном дворе и в поле. После довоенной колхозной России все эти удивительные машины и устройства, значительно облегчающие тяжелый крестьянский труд, казались ей сказочными. Она научилась ловко управляться с ними. Благодаря механизмам и немецкому порядку, в животноводческих помещениях было очень чисто и ничем не воняло. И это в одном из бедных хозяйств! Что же было у богатых фермеров? Даже теперь, спустя полвека, трудно это себе представить.
   Ежедневно, в шесть часов утра в хозяйстве фрау Якобс появлялся 33-х летний француз по имени Ойжен. Он работал вместе с хозяйкой и Аллочкой до 10 часов вечера, а потом его забирали в барак, где под охраной жили польские и французские солдаты. До войны Ойжен был виноделом и жил в маленькой деревне под Бордо. Он был красив - строен и статен. Его густые черные волосы вились крупными локонами, черные глаза горели жаром, крупный орлиный нос на немного вытянутом и очень худом лице придавали его внешности что-то демоническое. На Аллочку он наводил страх. Разговаривать с Аллочкой Ойжену было трудно. Он не знал русского, а она французского языков, и им приходилось, с трудом понимая друг друга, говорить на плохом немецком языке, часто прибегая к языку жестов. Когда Ойжен волновался, он заговаривал на французском языке, чем особенно пугал Аллочку. Он влюбился в нее.
   У Ойжена во Франции осталась жена и двое детей. Он, через красный крест переписывался с матерью. Однажды мать сообщила ему, что жена, не надеясь на его возвращение, вышла замуж.
   Как-то хозяйка уехала с детьми к сестре, оставив на Аллочку хозяйство. Было много домашней работы. Со скотиной занимался Ойжен. Подошло время обедать. Алла позвала его, и они устроились на кухне. Кроме них в доме не было ни души. Аллочке нездоровилось. "Что-то совсем есть не хочется", - со вздохом сама себе прошептала она. Ойжен воспринял этот вздох, как призыв к действию. Его черные глазищи разгорелись, кровь прилила к лицу, щеки запылали. Он схватил девушку и начал обнимать, да с такой силой, что, того гляди, сломает. Бормочет по-французски что-то, а что, понять нельзя.
   Аллочка малюсенькая, худенькая, бьется в его объятьях, словно попавшая в сети птичка. Чудом вырвалась, выбежала на улицу. Здесь немцы. Просить помощи нельзя. Его убьют на месте, и все. Жаль его!
   Прошло минут пять-десять. Ойжен пришел в себя, плакал, просил прощения. Предложение сделал, звал, как война кончится, ехать с ним в Бордо. Но девушка лишь испугалась. Ее сердце принадлежало другому. Где он? Что с ним? Жив? Аллочка ничего не знала. Она только помнила его серо-зеленые глаза, каштановые кудри, задорную улыбку и легкую, едва касающуюся земли, летящую походку. "Митя, Митенька ...", - пронеслась непрошенная мысль. Вот уже четыре года ни слова по-русски, ни строчки на русском, ни весточки, ни письмеца. Полная неизвестность.
   Однако Ойжен не терял надежды и трижды пытался завладеть Аллочкой.
   Как-то они вместе поехали на велосипедах обрабатывать кормовую свеклу. Идут по рядкам с мотыгами в руках, полют. Над ними покружил самолет. Покружил и улетел. Минут через пятнадцать летят еще два самолета на бреющем полете и стали строчить из пулеметов. Батраки кубарем скатились под небольшой холмик. Ойжен телом прикрыл девушку, а когда обстрел закончился - не отпускает. Алла плакала, уговаривала его, как могла. Он сел на велосипед и уехал, после чего долго не разговаривал с ней, обижался. А, собственно, за что? Почему он считал, что имеет на бедную девушку какие-то права? Извращение нравов - одно из гнуснейших достижений войны!
   Летом 1944 года у Аллы разболелись руки, возможно от воды, ей очень много приходилось возиться в сырости. У нее не хватало сил мять картошку для свиней огромной мялкой, и она разминала ее руками. На ладонях и пальцах образовались пузыри, наполненные жидкостью. Они лопались и причиняли боль. Хозяйка давала Аллочке мазь и перчатки. Она бережно относилась к работникам, так, как относятся к дорогим и нужным инструментам. Она не обижала девушку. Напротив, ее сын Карл-Хайнц глядел на работницу злобно. Крупный мальчишка, когда никто не видел, бил Аллочку исподтишка коваными ботинками по ногам, отчего у нее оставались синяки. Он обижал бы девушку еще больше, но побаивался Ойжена. Ему шел шестнадцатый год, и к осени его забрали в армию. Тотальная война, объявленная Гитлером, требовала новых жертв.
   Теперь ночные бомбежки стали беспокоить не только горожан. Стали бомбить и деревни. Почти каждую ночь Аллочке приходилось таскать по тревоге тяжелый чемодан с самыми дорогими вещами и заспанного ребенка в погреб, где стояли четыре огромные, тысячелитровые винные бочки. Сама же она, оставив вещи и ребенка хозяйке, бежала в дом спать, ничего не слыша от усталости. Алла спала, а кругом бомбили - иногда русские, чаще самолеты союзников. Бомбы летели на немецкие города, но и селам доставалось. Однажды взрывной волной Аллочку вышибло из мансарды вместе с периной и оконной рамой на улицу.
   В один их дней поздней осени 1944 года Алла с Ойженом ездила обрезать сухую виноградную лозу в качестве дров. В телегу запрягли корову. Улучив подходящий момент, Ойжен вновь попытался пристать к девушке. Он бросился к ней и схватил в охапку. Аллочка укусила его, вырвалась и в разорванной одежде убежала. Ойжен пришел в ярость, схватил вилы и ударил ими корову. Животному повезло. Вилы попали в ребро. Корову вылечили, и она благополучно отелилась. Добрая, хорошая была корова.
   Вспомнив про корову, невольно приходится вернуться к вездесущему немецкому порядку, царящему во всем. Вот и молоко, что надоили за ночь, свозили, привязав к флягам бирки хозяев, на церковную площадь и, в строго установленное время, пленный поляк увозил его на молокозавод. За сданное молоко хозяева получали деньги, и не было случая, чтобы кто-нибудь был обсчитан или не получил обратно свою, чисто вымытую, флягу.
   У фрау Якобс был друг Пауль Беккер, пожилой человек лет пятидесяти, хромой на одну ногу. Он служил звонарем и жил возле костела с двумя сестрами-монахинями - Гердой и Хильдой. Все трое - набожные и добрые люди. Они жалели Аллочку и помогали ей, чем могли. Ей подарили вполне приличную одежду - добротную и теплую. После полосатой арестантской одежки, Аллочке, с детства привыкшей к бедности, подарки показались очень красивыми. Да и пришла к ней та пора, когда девушка расцветает будто роза. Ни изнуряющий труд, ни бессонные из-за бомбежек ночи не смогли сломить непобедимые силы юности. Остриженные под машинку волосы выросли с новой силой и стали гуще. Коса теперь сползла до середины спины и стала толстой и тугой. Живым жаром заблестела ее коса. Ее, всегда грустные, большие, карие глаза смотрели загадочно, на щеках заиграл румянец. Нет, не болезненный румянец чахотки - молодой, здоровый. Вся ее худенькая фигурка в новом наряде переменилась, похорошела. Вовсе не мудрено было Ойжену потерять голову и влюбиться в эту очаровательную девушку.
   И вновь, Ordnung und Ordnung! В селении была бригада из двух мужчин, не имеющих своего хозяйства. Летом они работали малярами, осенью - на сборе винограда и заготовке вина, зимой резали свиней и так их перерабатывали, что не пропадало ни косточки, ни щетинки. Из одной огромной свиньи получалось столько продуктов, что семье хватало на весь год. Окорока, колбасы, консервы были просто великолепны!
   Свое свободное время, по большей части, Алла проводила с Беккерами. Монахини подружились с девушкой. Радостной открытой улыбкой встречал ее Пауль. В то время Алла не знала, что Пауль был антифашистом и прятал в своем подвале еврейскую семью из пяти человек с тех самых пор, как началось поголовное уничтожение евреев. Глубокой ночью он выводил их гулять и делал это так умело, что об этом так и не узнала ни одна душа до самого конца войны.
   Сестры Беккер, как все католические монахини, одевались в черные платья и белые платочки и выглядели очень опрятными. Они, не навязываясь, тактично уговаривали Аллу принять католическую веру, по их пониманию, единственно истинную. Алла несколько раз была с ними в костеле.
   Душа дочери православного священника приходила в смятение. Порой девушке казалось, что католичество строже, разумнее, торжественнее православия. Тихая безмолвность скульптур святых, таинственное, как заклинание, звучание латинских молитв и щемящая музыка органа - все говорило за католичество.
   Но вдруг в памяти так ясно всплывало мамино "Все под Богом ходим", и душа рвалась назад, к пятиглавию русских церквей, к православию, к широкому и понятному русскому человеку многоголосью церковного хора, и поднимался страх перед грядущей, обязательно будущей исповедью. В висках, в сердце, в душе звучало набатом: "Я христианка, прости, Господи, мя прегрешения мои, спаси мя, Господи!".
   Много ночей провела Алла в мучительных раздумьях: "Сестры Герда и Хильда так добры ко мне, они хорошие люди, они не желают мне зла. Я огорчу их, если откажусь от их веры. Сколько твердости в их обрядах. Вот, в воскресенье они не делают никакой работы, только кормят и доят скот, даже посуду не моют, складывают на понедельник - настоящий праздник. Нарядятся и натощак идут в костел. Только потом, после мессы едят.
   Но у нас тоже посты и праздники. Пасха! Куличи, крашеные яйца. Как чудесно бывало на пасху в доме Шик и Знаменских. И рождество, елка, свечи, не есть до звезды в сочельник, и ходить по домам с сестрами Христа славить. Нет, православие ярче, радостнее, добрее. Вот и священник их не может жениться. Плохо ведь, если добрый человек не может жениться. У доброго будут дети, а он к ним добрый, ласковый. Детям счастье. А у их священника детей не будет, жаль, правда?
   Но в костеле детский хор - так трогательно". Алла плакала. Пожилой пастор читал понятную проповедь о любви к ближнему, о трудолюбии. "И смог же такой параноик, как Гитлер, свихнуть с доброго пути этот боголюбивый и воспитанный народ! Правда, свихнулась в основном молодежь".
   Фашисты изобрели даже свою собственную религию с верой в высшую расу. Карл-Хайнц как-то сказал при Аллочке: "Не пойду в вашу церковь, у нас свой бог - национальный, немецкий". Глупый мальчишка с утра до вечера был занят в школе и муштрой в гитлерюгенде.
   В католических проповедях было много общего с православным учением, которому Аллочку учила мама.
   Монахини уговаривали девушку, думая, что она останется с ними навсегда, но Аллочка мечтала, именно мечтала, а не надеялась увидеть свой город, маму, брата, сестер и Митю. Она плакала, решала не одну ночь, но осталась христианкой. (Вернувшись на родину, она на исповеди рассказала о случившимися с ней сомнениями. Священник ответил: "Во всем мире Бог".)
   Весна 1945 года набирала силу. Повсюду вдоль отличных германских дорог распускались листья на деревьях и расцветали первые цветы. В воздухе уже витало непередаваемое предчувствие скорого конца войны, от которого так несносна, становилась мысль о возможной гибели. Враг отступал, отступал с тяжелыми боями, упорно сопротивляясь. Любые руины, кусты, камни, овраги, пригорки могли оказаться для русского воина последними. Рассеянные на мелкие группы немецкие части обнаруживались внезапно, безрассудно атакуя советские войсковые подразделения, бессмысленно унося человеческие жизни.
   Взвод разведки с короткими перестрелками занимал небольшое село, раскинувшееся на равнине среди бесчисленных виноградников. Трое бойцов, среди них и Митя Трофимов, в ожесточенной перестрелке выбили, наконец, пятерых юнцов Гитлерюгенд из старинного трехэтажного дома и быстро разбежались по комнатам. В доме живых не осталось. Бойцы вышли через черный ход во внутренний дворик и обнаружили вход в подвал. Взломана дверь, короткая автоматная очередь наугад в черный прямоугольник, открывшийся за дверью, двухминутная тишина, и разведчики спустились в сумрак и прохладу погреба. Откуда-то из темноты слышалось мерное журчание, похоже, что тонкими струями рядом течет вода. Когда глаза привыкли к темноте, то, сообразив, что к чему, первым закричал Лозненко: " Братцы, да это же вино!"
   - Да нет, ребята, коньяк! - воскликнул Трофимов.
   Из огромных дубовых бочек, простреленных автоматной очередью, струился ароматный, наполняющий воздух пьяным запахом, коньяк. Настоящий коньяк! У каждой из трех бочек на дубовых тумбах стояли деревянные кружки. Соблазн был велик, и бойцы хватили грамм по триста крепчайшего напитка. Присели. Закурили. Очень скоро стал забирать хмель. Никто не заметил, как бойцы, захмелев, уснули.
   Первым проснулся от тяжелых порывов рвоты и страшной головной боли Митя. Бойцы полулежали, прислонившись к стене, прямо на бетонном полу, залитые почти по пояс спиртным. На дворе слышалась громкая немецкая речь. Струи коньяка продолжали сбегать с утомительным журчанием, подобно тому, как наполняется ванна. Митя испугался. Он сообразил, что еще немного, и можно утонуть в вине или, попросту, угореть. (Великолепная смерть, "мечта" алкоголика). Митя едва сумел разбудить двух своих товарищей, и они кое-как добрались до двери и стали дышать в небольшую щель. Выйти было нельзя. Немцы!
   Ночью русские вновь отбили деревню, разведчики выбрались из подвала и, пошатываясь, бросились догонять свою часть, рискуя попасть под трибунал за дезертирство. На этот раз им сопутствовала удача. К утру, они догнали свою роту, и все обошлось благополучно.
   * * *
   В апреле 1945 года особенно часто бомбили. Военные действия пришли в Валертхайм. Шли войсковые части, с юга слышалась канонада. Фрау Якобс очень боялась и спрашивала Аллочку: "Что с нами будет, когда придут коммунисты?"
   - Поедите в Сибирь, там будете жить в холоде с медведями, - с чувством освобождающейся силы и ненавистью отвечала Алла. Это было именно то, что немецким обывателям казалось самым страшным. Они не знали, что в России есть города и, не менее культурные, чем у них, люди. Они представляли Россию дикой, первобытной страной.
   Военнопленных из бараков уже не выпускали, а 22 апреля посадили в машины и увезли. Увезли Ойжена и его друга Жака, пожилого доброго парижанина.
   Когда ушли все немецкие воинские части к Майну, стало тихо, и во всех домах и на колокольне вывесили белые флаги. Семейство фрау Якобс сидело в подвале, а Аллочку послали узнать, отчего наступила тишина.
   Село просматривалось насквозь вниз до самого костела, возле которого два пьяных эсесовца крутились на одном месте, поливая все вокруг из автоматов. Низко над площадью летал самолет. Алла, чувствуя запах паленой шерсти, увидела, что у нее прожжен платок и задеты волосы. Через полчаса прилетели еще самолеты, они бомбили и обстреливали дома. Фашистов на площади убили, поранили и погубили много скота. Всюду стоял рев и стон. Налет длился минут десять, и все смолкло. Некоторое время стояла странная, непонятная тишина. И вот, послышался рокот машин, во двор въехал студебеккер, с него соскочил солдат в незнакомой форме. На груди у Аллы Нашивка "Ost", она подняла руки вверх, повторяя: "Русская!"
   Он спросил: "Soldaten?", - все осмотрел и поставил на воротах знак. Американцы объехали на своих машинах все дворы, проверили все дома и уехали. Целые сутки никого не было. Алла ушла от хозяйки к Беккерам. Здесь она поднялась по узенькой винтовой лестнице в светелочку, уютную и маленькую, находящуюся прямо над комнатой Пауля.
   - Я думаю, тебе здесь будет хорошо, живи здесь, сколько хочешь, - ласково сказал проводивший девушку наверх добродушный хозяин.
   - Danke schЖn, вы так добры ко мне, Пауль, - поблагодарила она.
   - Милая Allahen, за это время мы все тебя полюбили, как родную. Твой Бог воздаст тебе за твои страдания.
   - Мне с вами хорошо, - растрогавшись и вытирая непрошенные слезы, улыбалась Алла.
   Через узенькое окошечко она увидела, как он открывает двери винного погреба, и оттуда выходят бледные, очень худые люди. Это была еврейская семья, которую прятал у себя в доме Пауль. Евреи, попрощавшись с ним, ушли со двора.
   К вечеру в селении появилась воинская часть, состоящая из одних американских негров. Они пробивали штыками винные бочки в подвалах, пили, мародерствовали, насиловали немок, измывались над ними.
   "Дикари, разве сравнишь их с белыми людьми", - думала Аллочка и не высовывалась из своей мансарды.
   - Представляешь, один солдат так напился, что утонул в вине, в ужасе рассказывала Аллочке, заглянувшая к ней Герда.
   - Да, это очень страшно, Наверное, это никогда не кончится. Господи, помоги мне, Господи, - крестясь, говорила Алла.
   Американская комендатура расположилась в том же здании, где прежде была немецкая. Комендант поставил на учет всех пленных и угнанных, им выдали роскошный сухой паек - сыр, шоколад, масло.
   Подошла пора весенних полевых работ, и Аллочка вместе с Беккерами работала на их огороде, на краю селения. Огород был маленьким в сравнении с тем, что приходилось ей обрабатывать у тети Катрин, и работа была в радость.
   Однажды, когда уже поспели ранние овощи, Алла поехала на велосипеде на огород. Вдруг, навстречу ей с горки выехал открытый "Виллис", в котором сидело человек 20 негров. Они, увидев девушку, захохотали, закричали пьяными голосами. Алла испугалась, развернулась и стрелой помчалась обратно. Она проскочила в узкий проход между домами, а машина врезалась в каменную ограду. Негры соскочили с машины и бросились вдогонку, но девушка проскользнула проходными дворами, хорошо зная дорогу. Пауль велел испуганной девушке спрятаться наверху. Негры ворвались в дом, они кричали на Пауля, а он говорил, что здесь нет никакой девушки. Но негры ничего не хотели понимать. Тогда Пауль повернулся к божнице, стоявшей в его комнате, и, став на колени, стал молиться. Алла, испугавшись, что старика убьют, вышла к ним и показала нашивки "Ost", сказала: "Я русская". Только тогда солдаты ушли.
   Этот случай еще более сдружил девушку с Беккерами. Они, вместе с семьей евреев и Аллочкой, по вечерам собирались за одним столом, ужинали и беседовали. Им вовсе не мешало различие наций. Теперь, когда всю нашу страну разрывает рознь межнациональных конфликтов и кровопролитных междоусобий, мне трудно в это верить, но было, это правда.
   Пострадавшие немки подали жалобу на негров. Их выстроили на площади и ругали при жителях. Позже негров куда-то отправили и в селение прибыли белые американцы.
   Появился Жак, разыскал Аллочку и рассказал, что, когда немцы переправляли пленных через Майн на плотах, во время авиационного налета Ойжен был ранен и стал тонуть. Жак вытащил его на берег, но он вскоре умер. Жаку удалось бежать, и он сдался американцам.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава VIII

1

  
   Из широкого окна гостиной открывался жуткий пейзаж. Вместо привычных особняков, магазинов, старого каштанового парка, за которым на горизонте взвивались в небо колокольни соборов и узкие стреловидные крыши костелов, чудовищным хаосом являлись очам руины. Злата Прага лежала в развалинах. Но время могучий лекарь, оно, как никто другой, умеет зализывать раны. Прозвенел за окном, недавно оживший трамвай. По освобожденному от обломков тротуару на противоположной стороне улицы заспешили озабоченные непонятным завтрашним днем прохожие. Война кончилась. Больше не слышно так надоевшей немецкой речи. Ей взамен летит над городом раздольное, окающее вологодское словцо: "Эвона-то Прага, кокова!" Чехи жмутся к стенам и заборам под тяжестью свободного русского слова. Они страшатся его. Неизвестно, что принесет им освобождение. Сколько новых, непереводимых слов: демократия, социализм, республика...
   Анна Александровна, бледная и постаревшая, всматривается вдаль, туда - в утреннее светлое небо, где в далеком-далеке осталась Родина.
   - Нужно ехать. Что будет, то будет, - со вздохом произнесла она, плотнее натягивая на плечи серый шерстяной платок.
   - Анечка, не простят они, убьют. Всю семью погубят, - отговаривала сестру Ольга.
   - Всю семью не погубят, Господь не позволит, а меня - так что Бог даст.
   - Не уезжай, пожалуйста, не уезжай, детей пожалей, - просила сестра.
   - Нет, у меня Таня и Даша не единственные, - твердо сказала она, - нужно ехать.
   Анна Александровна собралась и отправилась в советскую комендатуру.
   Приветливый, подтянутый офицер в отглаженной полевой форме внимательно выслушал ее и велел явиться завтра с вещами и детьми для отправки в Россию.
   День пролетел незаметно в хлопотах и сборах. Ночь Анна Александровна спала плохо, часто просыпалась, цепенея от приснившегося кошмара, но, полежав немного, вновь проваливалась в беспокойный сон. В ее голове, помимо ее воли, шла огромная и тяжелая борьба. Она осознавала, что ее, вероятно, ждет гибель, но душа противилась этому, в это не хотелось верить, и она не верила. Не верила всем доводам Жени Куфтина, мужа Ольги, не верила увещеваниям сестры. "Домой, домой, домой", - стучало ее сердце.
   Утро выдалось пасмурное. Моросило. Анна Александровна с небольшим чемоданом и двумя узелками с детскими вещами, ведя за руки Таню и Дашу (хотя девочки были взрослыми и не нуждались в такой опеке матери) явилась в указанное место. Их встретил мордастый, средних лет капитан, которого раньше Анна Александровна не видела. Он, особенно не церемонясь, приказал присесть в комнате, а сам вышел, заперев дверь на ключ. Сидели долго, наверное, больше часа. Наконец, пришел этот офицер и велел девочкам следовать за ним. Анна Александровна осталась сидеть на своем месте.
   - Возьмите вещи, которые принадлежат именно вам, - сказал он. Хорошо, что мать уложила детское отдельно от своего. Девочки взяли узелки и вышли.
   Всю войну, пройдя через смерть, ужас, бомбежки, голод, Анна Александровна не расставалась с дочерьми, а сейчас вот так просто, безо всякого согласия, их разлучили, и у нее не нашлось сил протестовать. Даже не нашлось нужных напутственных слов. Она молчала. Теперь по-настоящему она поняла, что погибла.
   Потом была дорога, пешие колонны в сопровождении конвоя, хотя никто не собирался бежать, грязные товарные вагоны, бесчисленные казенные кабинеты, грубые следователи, допросы, камеры, суд, приговор.
   Восемь лет строгого режима! Она так и не поняла, за что. Помнила только, что 58 статья пункт .... Этот пункт - маленькая буква русского алфавита никак не держалась в ее истерзанной памяти. Она всякий раз, когда ее спрашивали, по какой статье, отвечала: "58 статья, пункт ...", - делала паузу и никак не могла вспомнить. Калужская тюрьма вместе с ней сохранила эту нелепую, ничего не изменяющую тайну.
  

2

  
   Для Мити Трофимова война окончилась на Эльбе. Правда, нужно сказать, что почти до конца мая 1945 года случались, какие-то мелкие стычки, то здесь, то там, возникали беспорядочные стрельбы, но значительных потерь они не приносили.
   Июль застал Митю в дороге. Маршрут для дальнейшего прохождения службы лежал через Москву, и он душой стремительно летел в свой милый Малоярославец, обгоняя медленный армейский эшелон, только что проехавший Львов. На какой-то украинской станции возле их поезда стояли товарные вагоны, вдоль которых ходила охрана. Двери были плотно закрыты, но из-за решетчатых окошек, то здесь, то там, выглядывали женские, реже, мужские лица.
   "Немецкие пленные", - подумал Митя. Но он ошибся: из вагонов едва была слышна русская речь. Возвращались домой угнанные в Германию юноши и девушки. Митя не мог понять, вообразить, почему их везут под охраной, в запертых вагонах. Что-то неладное было в этом. Но эшелон тронулся дальше, и Митя вскоре забыл о увиденном. Через два дня он уже шел по Большой Дорогомиловской улице к знакомому с детства двору с маленькими двухэтажными домиками, тесно сцепившимися между собой. Во дворе сушилось белье, ругались соседки, играли дети. Все, как прежде. Будто, и вовсе, не было войны.
   Тетя Таня, увидев чистенького, подтянутого и возмужавшего племянника, всплакнула, вспоминая погибшего сына Женю, но все равно тихо радовалась возвращению. "Батюшки, цел, а стал-то каков", - без конца повторяла она, суетясь вокруг дорогого гостя. Сурово улыбаясь, радовался приезду Семен Маркович. Он совсем недавно с фронта и уже служит в органах. Где ж ему быть? Он чекист по призванию.
   Расспросив тетушку о матери и узнав, что она в Малоярославце, что дом цел, Митя вечерним поездом, отказавшись ночевать, покатил домой.
   Вбежав по покосившемуся крыльцу, Митя в дверях столкнулся с теткой Надей. Та, чуть не уронила из рук большой, знакомый с детства медный самовар от неожиданности. Митя едва узнал ее. Надя состарилась, ее высокая, стройная фигура стала сгорбленной и сутулой, черные волосы стали совершенно седыми, один глаз затянуло сетью катаракты.
   "Митенька, ты! Батюшки мои, вот не ждали! - забормотала она и побежала впереди него с криком, - Маша, Маша, Митька приехал, Митька приехал!"
   Войдя в большую половину дома, Митя едва узнал ее. На мгновение он решил, что попал в казарму. Перегородок между комнатами не было. Стены чернели голыми бревнами. Все, что можно было сжечь во время войны - сожгли. Было много незнакомых людей, сидевших, кто на чем. Перед окнами на улицу, за чудом сохранившимся столом, сидела мать. Митя вошел столь стремительно, что Мария не успела встать навстречу. Она только всплеснула руками и перекрестилась: "Слава Богу, живой, целый".
   Среди незнакомых людей Митя узнал машиниста Безобразова. Позже мать рассказала, что она сдает койки этим людям, так как многим негде приклонить головы, и этим живет. За два дня Митя починил кое-как протекающую крышу, сбегал к школьным товарищам, заглянул на "цыганку" к Бруни, но нигде никого не застал. Больше оставаться было нельзя, и он отправился на Кавказ, в город Грозный, где ему предстояло служить дальше.
   В назначенный срок старший сержант Трофимов докладывал командиру части о прибытии для дальнейшего прохождения службы.
   После пережитых военных лет Митя не жил, а, скорее, летал по теплым струям попутного ветра жизни. Он попал в авиацию, и, после нескольких месяцев подготовки, был зачислен в экипаж тяжелого транспортного самолета стрелком-радистом. Судьба послала ему крылья, и он с радостью взвился на них. Веселый балагур, прекрасный рассказчик, он скоро стал душой экипажа, летал, между полетами пил кавказское вино, был частым гостем на всевозможных вечеринках.
   Жизнь несла его, несла в неведомую даль...
  

(Курсив мой, М.Т.)

   Возвращаюсь к предыдущему. Скверное и порочное всегда понятнее и доступнее высокого и чистого. Нередко прелестный мальчик, поющий в церковном хоре, вырастая, встает на путь греха, алчности, лжи и прелюбодеяния, особенно тогда, когда кругом царит хаос и мракобесие, когда попраны законы божьи и человеческие. Вседозволенность в этом случае легко оправдать даже перед собственной совестью, и только сильные духом люди могут удержать себя от порока. Многие, очень многие ступили на этот путь в годы войны, утонули в сладости греха, забыв о предстоящем возмездии. Нет, не о предстоящем правосудии людском, оно часто само порочно и греховно, но о возмездии высшем, не зависящем от воли человеческой и, которое, из-за незнания истинных начал его, называем мы судьбою.
   А возмездие - вот оно, может быть совсем близко, возможно рядом. Помянем Ойжена. До войны он был честным человеком, добрым тружеником и жил по законам совести. Война сокрушила его душу. Страдания - телесные и душевные - сломили его.
   Случай приводит его к нежнейшей девушке. Законы целомудрия подсказывают: люби ее и любуйся ею, береги ее пуще себя. Она - светоч в жизни твоей, может быть, и последний лучик счастья. Цени, дарованное тебе судьбою. Но нет, изувеченная душа его жаждет, жаждет все сразу: чувства взаимности, обладания ею, пусть даже ценою насилия. Сколько страхов и страданий и без того измученной и растоптанной душе девушки принес он, пытаясь усладить свою плоть.
   Виноват ли он в этом? По-моему пониманию - только отчасти. Многое из этой вины лежит на плечах войны. Но, только многое, но не все.
   А возмездие уже рядом. Уже летят со своим смертоносным грузом самолеты, уже бомбят. Убит Ойжен, а не его приятель Жак. Свершилось возмездие.
   Помните об этом, читатели мои, помните, как не забываю об этом я. Не оправдает наши поступки, если они дурны судьба, в какое бы трудное время мы не свершали их. Примеров тому не мало в истории человеческой.
   Вседозволенность - один из многих порочных лозунгов воины, на долгие годы укореняется в умах людей, особенно тех, кто по образу занятий своих, по должности могли прикоснуться к материальным богатствам, потерявших в связи с обстоятельствами войны своих хозяев. Под Краковом Митя увидел убитого русского бойца, в вещевом мешке которого лежала пудовая швейная машинка. Сколько лет он таскал ее за плечами - не известно, только не донес, погиб.
   Мне ни раз приходилось видеть в московских квартирах дорогую, громоздкую мебель, вывезенную удачливым офицером-интендантом из какого-либо старинного немецкого замка. Подчас мебель была столь велика, что не помещалась в современных квартирах, ее пилили, уродовали и при переездах из квартиры в квартиру выбрасывали. Много таких шкафов и буфетов стояло на московских свалках. Увозили эти богатства не задумываясь, часто увозили предметы музейной ценности.
   Судить ли нам теперь за это удачливых фронтовиков. Да нет, судить не нужно. Ведь фашисты, в силу своей вседозволенности грабили наши города, села, да и вообще все наши богатства в более крупных масштабах. Так что одно отчасти компенсировало другое. Но только отчасти...
  

* * *

  
   Экипажем, в котором служил Трофимов, командовал двадцатилетний красавец с великолепными кудрями и открытым, притягивающим к себе лицом, капитан Непомнящий. Их самолет часто перевозил различные грузы из города в город. Обратно они почти всегда летели налегке.
   Страна утопала в послевоенной разрухе. Не было в достаточном количестве ни еды, ни одежды, ни самых необходимых предметов домашней утвари. В разных городах, на разные предметы спрос был различен. Где-то можно было купить, скажем, обувь, а где-то ложку. Летая из города в город, Непомнящий сообразил, что можно заняться спекуляцией. Экипаж дружно взялся за это доходное дело. В Саратове удалось купить алюминиевые кастрюли и ложки, продали в Рязани, а там купили ситца, и понеслось... Порожденная войной вседозволенность не закончилась с установлением мира. У экипажа появились деньги, а так как солдат сыт, обут, одет, то деньги шли на развлечения, вернее, на кутеж - попросту - пьянку. Пили много и часто. Митя и не заметил, как пристрастился к этому зелью. От алкоголизма спасло его несчастье: он серьезно заболел - двухстороннее воспаление легких, перешедшее в абсцесс.
   Почти год Митя пролежал по госпиталям и в феврале 1947 года был демобилизован. Лечение завершилось успешно. Митя был здоров. Впереди его ждала гражданская жизнь. А вседозволенность? С этим тоже кончилось.
   Непомнящий (Митя тогда лежал в госпитале) попался с очередной спекулятивной аферой и попал под трибунал. Красный сокол, каково! Вот оно, возмездие! Только не о том речь. Митя был здоров. Впереди его ждала гражданская жизнь...
  

3

  
   В середине мая 1945 года на здании американской комендатуры в Валертхайме появилось объявление. Красными буквами по белому было написано: "Дорогие товарищи! Родина вас не забыла. Сталин вас зовет. Возвращайтесь!".
   Алла читала и, дочитав до конца, начинала читать снова, пьянея от родных слов русского языка. "... Сталин вас зовет. Возвращайтесь!"
   Вопрос , что делать со множеством репатриированных (вот и появилось в нашем языке новое слово) довольно серьезно беспокоил Иосифа Виссарионовича. Во-первых, среди этих людей было много настоящих предателей, а предатели должны быть непременно наказаны. Кавказская кровь Сталина не позволяла их великодушно простить. На ум приходило итальянское слово "vendetta". Зуб за зуб, око за око. С ними только так. Но как их отличить от тех, кто не по своей воле был угнан в Германию, раненным или контуженым, попал в плен? Таких - конечно, было гораздо больше. Но есть и другая сторона медали. Эти люди видели устройство жизни того буржуазного общества, в котором, по замыслу его учения, все отвратительно, но есть сведенья, что это, скажем, не совсем так (совсем не так). Неизбежно, эти люди поделятся увиденным, и советский народ, возможно, увидит обман в Великом Учении. Этого никак нельзя допускать! Значит, оберегая большее, нужно поплатиться малым. Что с того, что это малое составляет миллионы человеческих душ. Пустяк! Вообще все лица, побывавшие под фашистской оккупацией, настораживают. Ведь не эвакуировались они тогда, когда другие эвакуировались? Была же такая возможность? Именно! Такая возможность была.
   Значит, всех этих людей необходимо взять на заметку, под особый контроль, и при малейшем проявлении, малейшем помысле, малейшем... и т. д. немедленно изолировать (арестовать).
   Как же быть с теми миллионами советских солдат, что честно с боями дошли до Берлина? Они тоже видели их буржуазную жизнь, например, роскошь и достаток. Правильнее всего было бы их тоже изолировать. Но этого сделать нельзя. Никого не останется на свободе. Не хватит лагерей.
   Итак, решение напрашивается следующее: всех лиц, помогавших своими действиями фашистской Германии, угнанных, попавших в плен (ограничимся лицами, достигшими к этому времени совершеннолетия) считать виновными и изолировать от общества. Над остальными категориями установить тщательный надзор и изолировать по мере обстоятельств, вынуждающих к этому.
   Иосиф Виссарионович поделился своими выводами с товарищем Берией. Сложнейшая машина ГПУ - КГБ задействовала дополнительные механизмы и средства. Появилось объявление, отпечатанное красными буквами на белой бумаге, так взволновавшее Аллочку.
   Услышав, что Алла хочет подать заявление в комендатуру, сестры Беккер заплакали: "Не уезжай, мы любим тебя, мы будем скучать".
   Когда Алла явилась в комендатуру, там уже были желавшие вернуться на Родину украинки. Некоторые из них уже неплохо устроились здесь, некоторые вышли замуж. Но все рвались домой.
   На одной из дверей узкого и длинного коридора было написано: "Русский отдел". Алла услышала русское: "Войдите". С ней говорили два молодых офицера, она плакала. Они записали все, что рассказала девушка и сказали, чтобы она ждала. Кончался май 1945 года.
   Теперь в Валертхайме все переменилось. Бывшим пленникам выдавали сухой паек, а у фермеров все отобрали: и скот, и урожай. Немцы голодали. Американские солдаты играли апельсинами, бросая их о стену, а детишки подбирали пыльные, расплющенные плоды.
   В середине июня, в пору самой жары, приехали американские грузовики и увезли рапатриантов, среди которых была Алла. в Берлин. Ехали больше двух суток. В машинах было чисто и удобно. Пассажиры здесь же и ночевали. Во время пути прекрасно кормили. Дорога Аллочке не показалась утомительной.
   "Нас привезли в казармы Геринга в центр города, в огромный парк с длинными бараками - лагерь на 25000 человек. Посередине стояли бараки, огороженные колючей проволокой, для венерических больных", - вспоминает Алла.
   Организации массовых перемещений людей всегда похожи. Снова санобработка, но разница большая: вежливо, кругом русская речь, врачи - русские женщины в военной форме. Волос не брили, так как вшей не было. Кормили голодно - гороховым концентратом. В лагере попадались все нации мира, но подолгу не задерживались: осмотр, особый отдел и в поезд - на Родину. Алле не повезло, из Московской области никого не было, и она пробыла в этом лагере до конца сентября. Ей было досадно: белорусов и украинцев отправляли целыми эшелонами.
   "Особый отдел. Сюда привезли нас троих. Длинный коридор с дверью в самом конце. Оттуда доносились дикие вопли женщины, слышались мужские голоса с перерывами, так минут двадцать. Потом оттуда волоком вытащили растерзанную женщину. Следующей была моя очередь. Конечно, я была напугана увиденным, но я уже не была такой незнающей, непонимающей 15-летней девочкой, какой меня взяли в плен и привезли в Германию. Во мне явилась какая-то твердость и уверенное отношение к жизни. Я решила бороться до конца, но не допускать несправедливости. Я держала в руках плакат с красными буквами "Дорогие товарищи...", который я взяла себе, когда его сняли с комендатуры в Валертхайме. Я решила лучше умереть...", - рассказывает Алла.
   За столом напротив нее сидел кудрявый, черноволосый, совсем молодой, красивый парень. Рядом с ним писарь.
   - Фамилия, имя, отчество, как попала в Германию? Где работала? - спросил черноволосый.
   _ Бруни Алла Николаевна. Угнана в декабре 1941 года из Малоярославца, где жила до этого времени вместе с матерью и сестрами. Работала прислугой в Берлине, затем в Walerdcheim , там же в последнее время была батрачкой у фрау Катрин.
   - Катрин - это фамилия или имя? - спросил он.
   - Имя. В селении ее называли тетя Катрин, - ответила она. Алла очень чисто по-немецки выговаривала названия мест, где она работала, и имена хозяев. Он повторял их явно по-русски.
   Его спокойное лицо вдруг сделалось злым, и он спросил: "Где ты работала переводчицей?! Мы вас, сволочей, знаем!".
   - Не кричите на меня, я бита и стреляна. Я работала батрачкой, - твердо и спокойно ответила Алла.
   - Почему так хорошо говоришь по-немецки?
   - Я три года работала у немцев и не слышала ни одного русского слова, поэтому я хорошо говорю. Вот плакат, и Сталин не позволит издеваться, - несколько повышая твердость в голосе и выставляя вперед плакат, заявила она.
   Девушка вдруг почувствовала, что ее стойкость поразила его, и он как-то мягче сказал: "От нас не уйти, все узнаем, и Родина не простит. Можешь идти. Если понадобишься - вызовем".
   Алла вдруг стала уверенной в себе, и чувство человеческого достоинства, возникшее в ее душе перед входом в этот кабинет, укрепилось в ней еще более.
   В одном бараке с Аллочкой место под нарами занимала девушка с очень схожей с ее судьбой из-под Ленинграда, по имени Зина. Девушки подружились. Они частенько ходили к центральным воротам провожать людей, уезжающих на Родину. Уезжающие выходили колоннами с красным флагом впереди, садились в машины и их увозили на вокзал к поездам сразу человек по сто.
   "Однажды, мы так стояли и завидовали тем, кто будет в этот день отправлен на Родину. Было раннее утро, рядом почти никого не было. В ворота вошла группа советских солдат, а из боковой аллеи вышла женщина с мальчиком лет шести. Один офицер отделился от группы и с криком: "Леля, Леля!" побежал к ней. Они бросились друг к другу, и женщина, не добежав двух шагов, упала без сознания. Это был ее муж и отец ребенка. Часа через два они вместе ушли из лагеря", - рассказывала Алла.
   Через несколько дней после этого случая Аллу разыскал тот офицер из особого отдела, который так резко говорил с ней на допросе.
   - Бруни, иди сюда. Молодец, ничего не соврала. Твое дело пришло. Хочу тебе поручить: здесь дети с матерями, им будет дополнительное питание, и я тебя назначаю на выдачу, будешь делить паек: сухой кисель, сахар, яичный порошок, - улыбаясь, приказал он ей.
   - Хорошо. Я попробую, но я такой работы никогда не делала. Вдруг не получится, - смутилась она.
   Первый опыт Аллочки в этом деле провалился. Она делила ложкой и просчиталась. Женщины чуть не убили ее, подозревая в воровстве. Голодные дети кричали, но как-то все обошлось.
   Ожидание день ото дня становилось невыносимее. Распространялись слухи, что на Родине все сожжено и в живых никого не осталось. От этого ждать было еще мучительнее.
   В конце сентября Аллу, Зину, еще двух женщин и одного старика повезли на машине до Литвы. На польской границе их обыскали. Тогда Алла лишилась молитвенника (крошечной книжечки, подаренной мамой при отправке в Германию) и Митиных полных поэзии писем - самого дорогого, что у нее было, и что она бережно хранила все годы войны и то, что ей удалось пронести через фашистский плен.
   - Мне некогда читать ваши глупости, вас много, выкидывайте все в колодец, - приказал русский солдат-пограничник. Пришлось выбросить.
   Приехавших поселили в каком-то зернохранилище, на сене. Сухой паек кончился. Холодно. Голодно. Охраны никакой. Вдруг среди ночи стрельба!
   Литовские фашисты, ушедшие в леса, напали на советскую воинскую часть. Про репатриантов никто не вспоминал, и они решили добираться сами. Добравшись до вокзала, они спрятались на открытых платформах с глыбами камня. Поехали. Дорогой побирались, просили "Христа ради". Так добрались до Киева, и пошли в милицию при вокзале. У всех вместо документов "Ausweis". Поразительно, но их спасал плакат, снятый Аллочкой с немецкой комендатуры.
   Пишу эти строчки, и непроизвольно всплывает уже прошедшая через эту книгу фраза: "Храни вас Господь, дорогие моему сердцу люди". Не думайте, что это случайность. Имя Сталина останавливало советских людей, приводило их в благоговение, как самая большая святыня. Вера в него была сильнее, чем вера во Христа!
   В милиции репатриантам дали билеты до Москвы и тощий паек. Они, наконец, оказались в нормальном поезде, но сильно переполненном. Согрелись! На нижней полке под аллочкиным местом ехал пьяный офицер. Алла переговаривалась с Зиной, и он понял, кто они такие.
   "Немецкая шлюха, - орал он, озверев, стащил Аллу с полки, она свалилась на людей, сидящих в проходе. Проспавшись и устыдившись пассажиров, офицер ушел в другой вагон.
   Путешествие из Киева в Москву длилось две недели, поезд часто останавливался, подолгу простаивал.
   Проезжая Малоярославец, Алла увидела разрушенный вокзал. Поезд протянули дальше, и он остановился в трех километрах от города. Теперь здесь производили посадку.
   - Скажите, город цел? - спросила Алла у неизвестной женщины, пытавшейся вскарабкаться на высокую подножку вагона с насыпи.
   - Да, только несколько домов сожжено, - ответила она. Зина уговорила Аллочку ехать до Москвы, узнав, что у нее там бабушка и много родных.
   С Киевского вокзала пошли пешком до Арбата, денег не было ни копейки. Комната, где раньше жила Татьяна Алексеевна, была на замке. Дворник сказал: "Полуевктова здесь не живет, здесь сделали склад". Тогда пошли к тете Кате - Екатерине Алексеевне Бальмонт в Хлебниковский переулок за Собачьей площадкой. Тетя Катя приняла грязных, вшивых, голодных девушек и уложила спать на полу. Комната была крошечной, и больше лечь было негде. От тети Кати Алла узнала про своих родных. Бабушка теперь жила в другой квартире на Плющихе, и с ней старшая сестра Настя. Брат Миша в армии, мама арестована, она в тюрьме, в Калуге. Дядя Лева и Тетя Нина (Лев Александрович и Нина Константиновна Бруни) - на Большой Полянке. Они проговорили всю ночь и ранним утром отправились на Плющиху.
   Подморозило. Замусоренный, давно не метеный двор. Из дверей черного хода с ночным горшком в руках вышла жалкая, сгорбленная старушка. "Бабуня", - завопила Аллочка, но бабушка не смогла ее узнать.
   В комнате шипела чугунная печка. Дрова осиновые, сырые, горели плохо. Свернувшись калачиком, спала сестричка Дашенька, худенькая и бледная. Ей 13 лет. Девушки разделись, умылись, повязали платками головы и рухнули спать.
   Татьяна Алексеевна рассказала, что Настя теперь живет в Ленинграде у своего жениха, а Таня и Гуля (Агния) - в Малоярославце.
   Жить в Москве Аллочке было нельзя - в документах указано: "место жительства - Малоярославец". В документе особого отдела удостоверяющем личность, на первом листе значилось: "Прибыл из Германии". С такой записью даже на работу нигде не брали. Но Алла не отчаивалась. То, что она пережила за годы фашистского плена, было явно страшнее того, что теперь ожидало ее.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава IX

1

  
   Помните, как у Грина: "Они жили счастливо и умерли в один день". Красиво, но уж очень сентиментально. Я не хочу, чтобы меня обвиняли в сентиментальности и вынужден оговориться: "Все, что я напишу дальше - правда, а не мой вымысел. Так что не подозревайте меня в сентиментальности".
   Дом на "Цыганке" теперь не принадлежал семье Бруни. Его конфисковали по решению суда у Анны Александровны. Приехав в Малоярославец, Алла вынуждена была искать пристанища. Она, конечно же, пошла в знакомый с детства дом Анны Дмитриевны Шаховской - родовой дом Шик.
   Не могу совладать с соблазном, хотя бы наскоро, описать этот дом.
   Срубленный искусными мастерами из превосходного соснового леса, стоял он на кирпичном фундаменте и был ровен и высок, несмотря на почтенный, почти столетний возраст. Четыре окна его, глядящие на улицу, украшали наличники, скромные в резьбе, но выполненные с большим вкусом. Осиновая дранка, покрывающая крышу, кое-где поросла хорошеньким, нежно-зеленым мхом, а там, где мха не было, в вечерних лучах солнца сияла старой, давно нечищеной бронзой. На печных трубах, поражая фантазию замысловатым узором, красовались медные кожуха, напоминающие ризы на богатых иконах. Дом был большой, со множеством кладовых, чуланчиков и роскошной открытой верандой, завитой кружевом плюща. Чистенькая кухня ласкала глаз белизной огромной русской печи, а в комнатах тянула к себе погреться изразцовая голландка с желто-медными отдушниками. Полы, потолки и стены желтели чистотой некрашеного дерева и испускали аромат старой сосновой смолы. В гостиной старинная плетеная совсем черная мебель, изящные венские стулья, круглый стол с точеными ножками, укрытый скатертью сурового полотна с мережкой. Вообще, в доме чудом сохранилось много такого, что дышало русской патриархальной стариной: книги в коже, фарфор с тончайшим ультрамариновым узором, узкие серебряные ложки и, конечно, иконы в красном углу каждой комнаты.
   Аллочка пришла именно сюда. Анна Дмитриевна приняла ее, как родную. Здесь уже жила ее сестра Таня.
   Сестры радовались встрече и не могли наговориться. Наконец, измученная дорогой, Алла прилегла и уснула. Проспала она совсем не долго. Ее разбудила Таня. "Вставай, Митя Трофимов пришел", - не понимая, что это не сон, услышала Аллочка. Они обнялись. Митя был так нежен, и обращался с девушкой, словно голубь с голубицей. Он сегодня приехал в отпуск: красивый, подтянутый, в хорошо пригнанной по фигуре летной форме с голубыми погонами и авиационной эмблемой. На его груди горели ордена и позвякивали медали. Алла была без ума. Счастье переполняло ее до краев. Долгие годы разлуки не сумели разрушить светлое чувство в их душах. Любовь запылала с новой силой. Детское чувство окрепло, выросло. Им стало ясно, что не жить друг без друга. Они сидели на сундучке в темной прихожей, говорили без умолку, наслаждаясь музыкой голосов, всплывавшей в памяти из глубины лет, и не могли наговориться. Ночь прошла, как мгновение. Нужно было уходить, но Митя все откладывал прощание и откладывал. Весь отпуск, все десять дней он провел с Аллочкой. Митя уехал, он вскоре от него стали приходить письма. Аллочка отвечала на них и ждала каждого нового письма с трепетом.
   Оканчивалась голодная зима 1946 - 1947 года. Несколько месяцев Алла искала работу, но запись: "Прибыл из Германии", словно красный свет светофора, запрещал брать ее на какую-либо должность.
   Но, все же есть добрые люди. Только на них держится мир. Однажды, мартовским днем, пробегая мимо городской больницы, Аллочка встретилась с главным врачом, хирургом Николаевым Иваном Арсеньевичем. До войны он был знаком с Анной Александровной, а его жена Елизавета Николаевна была подругой учительницы.
   Не трудно понять, что в маленьком, провинциальном городке жители почти все знают друг друга. Малочисленные представители интеллигенции уж обязательно знакомы, а многие - дружны между собой.
   Вернувшись с фронта, Николаев взялся восстанавливать разрушенную больницу, и за месяц до его встречи с Аллочкой больница приняла первых больных.
   Николаев был заслуженным врачом республики и пользовался большим уважением у представителей местной власти. Он был смел - очень важное качество для хирурга и умел защищать свои права и права подчиненных ему людей.
   - Как ты живешь, милочка? - с улыбкой спросил он у Аллы.
   - Беда, Иван Арсеньевич, никуда на работу не берут. Жить не на что, - с отчаянием в голосе ответила она.
   - Как же так, везде не хватает рабочих рук? - удивился врач.
   - Я была интернирована, и никто не хочет со мной связываться. Наверное, боятся, как бы не вышло чего плохого. Я куда только не обращалась. Как увидят запись: "Прибыл из Германии", так сразу отказ.
   - Ну, этого быть не должно! Раз человек на свободе, он должен трудиться, есть, пить, жить. Я сейчас схожу по делам, а часа через два ты приходи в больницу, в кабинет главврача. Я что-нибудь попробую придумать, - уверенно ответил он.
   Действительно, Алла была принята на работу санитаркой, к ужасному неудовольствию старшей сестры и главного бухгалтера больницы. В этот же вечер ей пришлось заступить на дежурство в родильное отделение.
   Аллочка получила рабочую карточку. В это трудное время слово "карточка" звучало почти так же, как "жизнь". В санитарки пошла и сестра Таня. Осенью Таня стала ходить в вечернюю школу. До войны она успела окончить только шесть классов.
   Очень многие дети военного поколения, разлученные со школой войной, так и остались недоучками: кто-то из-за невозможности продолжать учиться после войны, кто-то из-за страха, что за войну все забыл, а кто-то из-за собственной лени.
   Искалечила война судьбы людские, ох, искалечила.
  

2

  
   Родильное отделение малоярославецкой больницы находилось в глубине старого липового парка и располагалось в отдельном деревянном флигеле, довольно большом и светлом. Все здания больницы строились еще до революции 1917 года на средства врача Челищева и под его строгим надзором, поэтому были добротными и хорошо приспособленными для медицинских целей по понятиям того далекого времени. Теперь же многое оказалось не предусмотренным. Печное отопление и отсутствие водопровода всей тяжестью ложилось на плечи санитарок. Им приходилось таскать дрова для огромного количества печей, топить их, носить воду из колодца. Особенно тяжело было наполнять огромный титан в ванной комнате. В больнице было правило: поступающих рожениц обязательно купали. Затем, нужно было выносить множество ведер с помоями. Вообще работа санитарки была так тяжела, что за двенадцать часов дежурства Аллочка, привыкшая к труду батрачки в Германии, приходя домой, валилась с ног.
   В больнице была выпущена нелепая инструкция, утвержденная главным бухгалтером, согласно которой за пропавшее белье взыскивали с санитарок в десятикратном размере, причем не разрешалось возмещать пропажу своими наволочками, простынями, полотенцами. Нужно, конечно, заметить, что взять-то их было негде, в магазинах ничего не продавалось и именно по этому больные крали белье, особенно в родильном отделении - часто на пеленки новорожденным. Эти кражи стали страшным бичом для санитарок. Аллочка в каждую зарплату недосчитывалась то пяти, то десяти рублей, удержанных за пропавшее белье. А в один месяц она осталась должна в кассу вместо зарплаты. Ей было не на что отоварить карточку. Отчаявшись, она пошла на прием к главному врачу. Иван Арсеньевич обещал ей разобраться, но он был хороший хирург и слабый финансист. Бухгалтер объяснила ему, что вычеты сделаны согласно закону. Уходя из бухгалтерии, Николаев пожимал плечами: "Как так можно по закону оставить человека без зарплаты, да еще когда зарплата-то всего 250 рублей в месяц.
   Только через восемь лет нашелся грамотный ревизор, сумевший обнаружить, что главный бухгалтер девять десятых от удержанных таким образом денег присваивала себе, и наворовала крупную сумму. Дело передали в прокуратуру, и суд приговорил воровку к 10 годам заключения с конфискацией имущества.
   Сколько слез пролили несчастные санитарки из-за этой негодяйки.
   Учеба в старших классах вечерней школы в те годы была платной, и Аллочка не могла себе позволить учиться. Ей, еле-еле хватало денег, чтобы сводить концы с концами, да и война и плен начисто выбили из ее головы прежние знания. Учиться дальше она не могла. Старшая сестра Агния часто ругала ее за это, но материально не помогала, хотя у нее такая возможность была. Ее муж - Дмитрий Георгиевич Мирза, был уже опытным врачом психиатром, и их семья жила довольно хорошо. Агния готовилась поступать в университет и хотела, чтобы сестры учились, особенно не вникая в их нелегкую жизнь.
   Отшумела речка Лужа половодьем, свежей зеленью окутались окрестные леса, в белую дымку окунулся вишневый сад радушного дома семейства Шик. Ветвистый американский клен укрыл кружевной тенью веранду, на которой в плетеном кресле-качалке дремала после ночного дежурства Аллочка. Ее грезы были чисты и полны девичьей истомы. Теплое майское утро несло пряный запах черемухи и только еще расцветающей сирени. Алла открыла глаза. На нее, улыбаясь, смотрел Митя.
   - Я вернулся совсем, - прошептал он.
   - Ах, это ты, ну, снись же еще, - подумала девушка. Ее тяжелые веки опускались сами собой. Она поспала еще несколько мгновений, - Ой, что же я. Приехал, совсем приехал, - вскрикнула она и, резко соскочив с кресла, повисла на Митиной шее.
   Нескончаемый поток слов радости наполнил веранду. Радость выплескивалась через край, передавалась щебечущим в ветвях клена скворцам, саду, небу, миру...
   Для Мити наступила мирная жизнь. Его, как фронтовика и коммуниста, приняли на работу инструктором районного комитета Комсомола и поручили ему пионерскую работу. Нужно было срочно открыть несколько пионерских лагерей для отдыха ребятишек города. Митя энергично взялся за дело: он наладил несколько кружков в доме пионеров, в срок открыли свои двери два пионерских лагеря. Работа шла хорошо. Мите нравилось. Он стал активно участвовать в художественной самодеятельности районного дома культуры. Так прошло лето.
   В первых числах сентября Митя и Аллочка зарегистрировали свой брак. Алла хотела венчаться. Она ни на секунду не представляла своей супружеской жизни в браке, не освященном церковью.
  
  
  
  

3

  
   "Толпа народа, в особенности женщины, окружила освещенную для свадьбы церковь. Те, которые не успели проникнуть в середину, толпились около окон, толкаясь, споря и заглядывая сквозь решетки.
   Больше двадцати карет уже были расставлены жандармами вдоль по улице. Полицейский офицер, ..... стоял у входа, сияя своим мундиром. Беспрестанно подъезжали еще экипажи, и то дамы в цветах с поднятыми шлейфами, то мужчины, снимая кепи или черную шляпу, вступали в церковь. В самой церкви были зажжены обе люстры и все свечи у местных образов. Золотое сияние на красном фоне иконостаса, и золоченая резьба икон, и серебро паникадил и подсвечников, и плит пола, и коврики, и хоругви вверху у клиросов, и ступеньки амвона, и старые почерневшие книги, и стихари - все было залито светом. На правой стороне теплой церкви, в толпе фраков и белых галстуков, мундиров, штофов, бархата, атласа, волос, цветов, обнаженных плеч и рук, и высоких перчаток, шел сдержанный и оживленный разговор, странно отдававшийся в высоком куполе. Каждый раз, как раздавался писк отворяемой двери, говор в толпе затихал, и все оглядывались, ожидая видеть жениха и невесту ..." (11) - так представляла себе приготовление к венчанию Аллочка.
   Незадолго до предстоящего события Анна Дмитриевна разыскала в давно не открывавшемся сундучке покойной сестры белое свадебное платье и фату. Платье пришлось подогнать по фигуре. Предыдущая невеста была выше и полнее Аллочки, но все получилось замечательно.
   Мария Алексеевна где-то на рынке купила огромные, почти новые матросские фирменные брюки и наскоро переделала их. Штаны вышли неуклюжие, с гузном, свисающим почти до колен, но Митя радовался и этим. За шесть лет ему так надоели солдатские галифе. Нашлись и черные штиблеты довоенного пошива. Пиджака не было, но погода была теплой, и Митя счел, что вполне обойдется белой ситцевой рубашкой. У матери нашлось два серебряных колечка. Вот так все и устроилось. Аллочкиным шафером был Дима Шаховской. У Мити шафера не нашлось.
   Венчание состоялось в сентябре 1947 года в маленькой церкви в деревне Карижа, где едва насчитывалось десять домов. В церкви было сумеречно, горели только лампадки у алтаря, да наискось пространство прорезали утренние лучи осеннего солнца, играя в завитках иконостаса, ризах икон и подвесках паникадилы. Десятка полтора старушек, пришедших отстоять обедню, старый светлоокий и седой священник, жених, невеста, единственный свидетель и сестра Таня. Больше знакомых в церкви не было. Но свечи... Свечи были настоящие, венчальные: средней толщины, восковые, перевитые золотой спиралью. Они очень долго лежали за иконой Николая угодника в старом доме, где проходила замужняя жизнь Аллочки. В остальном, никакой пышности. Напротив, все делалось без огласки, тайно.
   После венчания они шли извилистой тропинкой через ольховник, в листве которого появлялись первые желтые листья. Беседовали, негромко, но радостно, благоговейно. Древняя церковка и полный таинства обряд не располагали к шуму и суете, столь тревожного в те годы мира. Ольховник кончился, и тропинка выбежала на необъятный Ивановский луг, по которому замысловатыми изгибами петляла речка. Вода теперь была по-осеннему чиста и темна. Только на быстринах, дробясь в мелкой зыби, блестело солнце. Обступая луг полукругом, на холмах простирался город. Он лежал словно на ладони, и в пестроте осенних садов ввысь взлетали купола храмов монастыря и Успенского собора. Половинкой винтовой линии, белея булыжником, карабкалась на Миллионную голу Ивановская дорога. Подле нее торжественно замер чугунный крест на братской могиле Кутузовских солдат. Маленькая свадебная процессия прошла краем луга и по Ивановской дороге поднялась на старое кладбище.
   -Посидим на наших качелях, - предложил Митя.
   - Конечно, Митюша, - согласилась Аллочка. Все четверо повернули в узкую аллею среди кустов сирени. Вот и знакомые с детства вязы. Качели. За годы деревья выросли еще больше, и стальные тросы глубоко скрылись в коре. Деревья почти совсем поглотили их, оставив лишь глубокую кольцеобразную канавку. Остальное также, как в детстве. Даже волейбольная площадка не заросла травой и ее границы четко выделены канавками. Притихли, постояли молча и распрощались с юностью. Всем стало немного грустно. Потом, шли переулками, избегая попасть на центральную улицу. Не хотелось, чтобы их видели чужие, враждебные глаза. Наконец, пришли. Аллочка прежде очень редко бывала в Митином доме. Она почти не знала его мать, а черная, похожая на цыганку Надежда даже пугала ее, хотя, та ничего плохого девушке не делала, только говорила невнятной скороговоркой что-то себе под нос.
   Вошли в дом. К приходу невесты явно готовились: все сверкало чистотой, и стоял накрытый стол. Это более всего поразило Аллочку и Таню. Картошка, хлеб в большой плетеной хлебнице, нарезанный толстыми кусками, сахар, варенье, водка и еще какие-то вкусные блюда, которые Алла и Таня не видели с довоенной поры. За столом гости: Митины тетки, дядя Сеня (Семен Маркович Шаповалов) и еще какие-то женщины. К еде без молодых не притронулись, ждали. Настоящая свадьба! Конечно, очень скромная, но свадьба. Все как полагается: выпили. Кричали "горько", смущая Аллочку принуждением принародно целоваться. Пели. Надя, захмелев, сплясала "барыню".
   Гости разошлись только поздно вечером. Молодых положили на дощатый топчан в маленькой комнатке отгороженной от комнаты свекрови перегородкой, не доходящей до потолка. В доме стало тихо. Наступила первая супружеская ночь для моих героев.
  

4

  
   Когда я писал эти строки, передо мной возникла невыполнимая задача: необходимо было описать заседание бюро районного комитета Коммунистической Партии. Но ни я, ни те люди, с которыми я дружен и которым могу доверять, никогда не бывали на подобных заседаниях, а все написанное об этом ранее, смущает меня неискренностью. Поэтому я вынужден ограничиться несколькими фразами, поскольку, совсем умолчать об этом нельзя.
   Итак, заседание бюро Малоярославецкого райкома КПСС состоялось 16 сентября 1947 года. Наряду с другими вопросами, рассматривалось персональное дело коммуниста Дмитрия Степановича Трофимова. В решении бюро отмечалось, что сочетание браком, посредствам венчания в церкви, члена партии Трофимова Д.С. с гражданкой Бруни А.Н. носит провокационный характер, тем более что необходимо учитывать социальное положение невесты. Она выросла в семье Н.А. Бруни - врага народа, своевременно изолированного от общества, и гражданки преступного поведения А. А. Бруни, также отбывающей срок наказания. Сама А.Н. Бруни, не пытаясь эвакуироваться, попала под фашистскую оккупацию и весь период с 1942 по 1945 годы провела в Германии. Исходя из сказанного, буро райкома постановляет: сочетание браком гр. Трофимова и гр. Бруни, путем венчания, осуждается, так как оно порочит КПСС и делает невозможным дальнейшее пребывание гр. Трофимова Д. С. в рядах Коммунистической Партии Советского Союза.
   На основании голосования (единогласного) бюро, в составе 19 коммунистов исключает гр. Трофимова Д. С. из своих рядов с 16 сентября 1947 года.
   Это решение в душе Мити вызвало чувство оскорбления. Он - человек прошедший войну, не единожды рисковавший жизнью и в партию вступивший именно потому, что проявил нечеловеческое мужество, теперь должен был подчиниться решению кучки сытых лощеных людей, многие из которых в войну отсиделись в тепле и фронта не нюхали. Он положил парт. билет на стол, крытый кумачовой скатертью, мысленно выругал их матерно и с высоко поднятой головой ушел из райкома.
   Ни сомнений, ни сожалений о венчании или выборе невесты у него не возникло. Их любовь с честью выдержала первое тяжелое испытание. Не заставило себя ждать и следующее. Митю уволили с работы из райкома комсомола. Нужно было как-то устраиваться не имевшему никакой специальности фронтовику, да еще с такой, как у него "славой" найти работу было трудно. Больше двух месяцев он обивал пороги кабинетов начальников и отделов кадров пока, наконец, директор дома культуры, никчемный человек и пьяница Марков, принял его методистом для работы в драматическом кружке. Работа была интересная, зарплата мизерная. Так начались первые месяцы трудной, почти нищенской жизни двух любящих друг друга людей. Но все невзгоды, свалившиеся на их плечи, не могли омрачить их любви, их нетребовательного и стойкого счастья.
   Жизнь за тонкой перегородкой, сквозь которую слышалось любое дыхание, приносила Аллочке много неудобства. Однажды ночью при бледном свете лампы она увидела горящие от любопытства глаза свекрови над недоходящей до потолка перегородкой. Она рассказала об этом мужу, и Митя решил, что нужно как-то устраивать их семейное гнездо. Он получил разрешение матери занять пустующую крошечную комнатку, наполовину занятую русской печью, но отгороженную от большой части дома капитальной стеной. Комнатка с двумя крошечными окошками нуждалась в ремонте. Ее бревенчатые стены и потолок были черны, как в курной избе, в полах зияли крысиные дыры, наводя на Аллу страх.
   Молодожены обмазали глиной ветхую и очень холодную стену, выходящую в сад, наложили в крысиные дыра битого стекла, заколотили их фанерками, оббили все стены и потолок старыми картонками и оклеили газетами, побелили потолок и печь. В комнате стало даже уютно. Нашелся небольшой стол, переехал топчан, каким-то образом появились на окнах занавески
   Эта комнаты стала пристанищем Мити и Аллы на долгие годы. Здесь выросли трое детей Трофимовых.
   Но не будем торопить события. Пусть Митя и Алла побудут молодыми.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава Х

1

  

05.02.1947 г.

   "Вчера узнала о нашей печали, о смерти Дашеньки, дорогая моя Аллочка! Как ни стараешься понять то, что в жизни больше не увидишь ее, не услышишь ее голоса, или хотя бы прочесть слова, написанные ее ручкой. В сердце стучат молоты: ее нет с вами. Конечно, я твердо верю в милосердие Божье, и в том мире, где наша девочка, ей лучше, чем было на земле, где она росла без отца, а потом и без матери. Правда, Господь посылал ей многих "родителей" и такую мать, как бабуня (Татьяна Алексеевна Полиевктова). А помнишь, как полюбил ее Попелка (чех, солдат из германской армии) в Рославле, все хотел увезти ее к своей жене. В Праге одна русская все просила отдать ей Дашуню, так она ей нравилась. Да и тетя Оля с дядей Женей (Куфтины) ее полюбили искренне, а тетя Маша (Кристенсен), как ее баловала! А уж папочка, как играл со своей "Капавочкой", когда она была еще совсем малюткой! Так хочется побольше знать о ее последнем годе на земле. Вы, девочки, хотя и не жили вместе с ней, но все же напишите мне побольше о ней. Очень прошу.
   Свидание наше с Мишенькой и Танюшей доставило мне много радости, главное, тем, что я увидела, что они дружны между собой и как любят тебя Алюся (Алла), Настеньку и Гуленьку (Агния), их родных. "Если имеете любовь между собою, то, воистину, будете моими", - сказал Спаситель.

06.02.

   Вчера вечером получила письмо Танюшино от 27.01. Спасибо, доченька, что на все вопросы мои так подробно отвечаешь! За Гуленьку радуюсь и молю Бога об ее здоровье. Поцелуйте от меня, ее и ее Барсучка (Дмитрий Георгиевич Мирза) милого, пусть берегут друг друга. От Настюши жду с нетерпением ответа на свое письмо. Спасибо ей, что помогает вам и мне. Я все смотрю на Дашино личико и нахожу, что она сильно похожа на Настеньку, правда? Напиши мне все, что вы думаете про нашу душеньку, которая упокоилась в вечности. Мне легче переживать горе, когда я чувствую, что есть живые души, которые созвучны моей душе, а в отчаяние я не впадаю и верю, что воля Божья - блага. Ваше молчание в течение семи с половиной месяцев очень меня мучило, но я не упрекаю никого; может быть, в тюрьме, когда я была совсем изолирована от вас и от писем, мне было бы труднее пережить мое материнское горе. ( Здесь следует пояснить, что более полугода дети не могли собраться силами сообщить о смерти ее дочери Анне Александровне, и только когда ее перевели из тюрьмы в Калужский лагерь для исправительно-трудовых работ, старший сын Михаил сообщил ей на свидании об этом.) Вот теперь началась моя настоящая старость. Вы уже взрослые, а Дашутки - нет. Я знаю, что я еще нужна вам, как советчица и как любящая мать, но вдали от вас моя любовь так бесплодна...
   Сегодня второй день метет метель, но я думаю, что Миша с Таней уже добрались каждый до своего дома. Миша все-таки не успел рассказать о своей жизни побольше, так прошу его написать мне про свою семью и свои занятия в институте; я даже не знаю, где он живет. А что думает Таня о своей учебе, будет ли она учиться в девятом классе или поступит в какой-либо техникум? Вот меня что очень интересует: может и Аленька, быть послана от больницы куда-либо на учебу? И хочет ли она этого, если это возможно? Ведь если Таня уедет в Москву, то Алюсе будет очень тяжело в Малом (Малоярославце). Впрочем, до будущего года много воды утечет, а где буду я? Один Господь знает.
   Детушки мои родные! Ведь, если Богу будет угодно, то мы еще увидимся по-настоящему! Не правда ли? Так говорила всегда тетя Маша (Мария Александровна Кристенсен в 1939 году эмигрировала с детьми для воссоединения со старшим сыном Яльмаром в Норвегию и теперь жила в Осло). Напишите Мише вот о чем (я, к сожалению, при свидании не успела сказать ему): папины стихи находятся у Марии Зиновьевны (кто такая теперь не известно). Мне очень бы хотелось, чтобы их переписали в нескольких экземплярах и хранили в разных местах. Я думаю, что один экземпляр он сможет написать сам, а потом переслать вам с Аллой, и вы тоже перепишите. Еще я интересуюсь, где бабушкин портрет, который был на Вахтанговской. Спросите у Маши и напишите мне. Еще спрашиваю вот о чем: вы привезли картошку, завернув ее в кацавейку, но, которая, по-видемому, принадлежит не вам, и ее надо бы вернуть. Если не надо возвращать, то перешью ее для себя к весне - напишите. Очень рада, что Танечка так много уже прочла и читает "Давида Копперфильда", а Аллочка? Не удается читать?
  

07.02.

  
   Девочки, милые мои, к сожалению, вчера писем ни от кого не было. Деньги вчера мне выдали, но пока только 50 рублей. Разрешение на свидание тоже есть, и я думаю, что когда потеплеет, Аллочка ко мне приедет, да? К Терениным сходите поскорее, и выясните, где же Юра, его мама очень волнуется, что он не едет, и напишите сюда. (Юра Теренин в это время был арестован.) Обнимаю обеих. Христос с вами. Ваша скорбящая мать. (12)
  

* * *

  
   Воскресное весеннее утро. Студент второго курса Московского областного института физкультуры Михаил Бруни проснулся очень рано. Еще не работало метро, а он уже катил на трамвае "Б" по Садовому кольцу.
   "Смоленская площадь", - объявила вагоновожатая. Миша соскочил с подножки и отправился на Плющиху к бабушке.
   Над Москвой щебетали птицы. Еще розовые в лучах утреннего солнца облака предвещали чудесный день. Настроение у Миши было прекрасное. Встретив на пороге бабушкиного дома улыбающуюся, светящуюся радостью и здоровьем сестричку, он расцеловал ее по-братски, исколов пшеничными усами, и весело сказал: "Ну, Дарья, готова? Поехали". Они ненадолго заглянули в комнату бабушки (Татьяна Алексеевна Полиевктова), коротко рассказали ей о задуманном плане на сегодня, и, влекомые молодостью, поехали в Химки. Выйдя из вагона дачного поезда, они почувствовали на своей коже всю прелесть легкого теплого ветерка, налетевшего с открытой воды Химкинского водохранилища. Еще не дойдя до яхт-клуба, они услышали звук трепещущих на ветру судовых флагов. Все складывалось прекрасно. Даша давно мечтала покататься на яхте, и вот, сегодня ее мечта сбывается. Да и утро такое дивное - прямо сказка. Вокруг судов уже хозяйничали загорелые, здоровые, дышащие молодостью и силой парни и девушки. Плавно, словно лебедь, покачивался у причала белобокий "дракон" - тяжелая килевая яхта, на которой Миша ходил рулевым.
   Наскоро перекусив взятой из дома снедью, шестерка парней и девушек, отдав швартовы и поставив стаксель, отошла от причала. Впереди - неоглядная гладь воды, и только далеко на горизонте едва различается сосновый лес.
   Девичью душу Дашеньки охватил восторг. Она влюблено глядела то на необозримую водную гладь, расчерченную стрелками ряби, в местах, где налетел порыв ветра, то на брата с необычайной легкостью управляющимся с румпелем и гроташкотом, уверенно командующему матросу, управляющему стакселем.
   - Потрави помалу. Стоп. Теперь набей немного, - кричал он.
   - Понял, - отвечал крупный, кудрявый шатен.
   Тук-тук-тук, тук-тук-тук, стучали о борт у форштевня волны. Яхта шла курсом "в крутой бакштаг" и при порывах ветра резко кренилась.
   Даша, освоившись, перебралась на палубу из тесного кокпита, где она мешалась матросам и, при каждом повороте яхты, чрезмерно пригибалась, боясь удара по голове тяжелым блоком, висящем на гике.
   Миша любовался сестрой, стоящей у наветренного борта, держась за ванту. Любовался ее русой, толщиной в руку и спадающей до пояса, косой, ее красивым, похожим на Настино лицо, но более ярким и молодым личиком. Любовался ее стройной, длинноногой фигурой в беленьком в горох сарафане, трепещущем на ветру. Вся она была обласкана яркими лучами солнца, и по ее лицу, плечам, рукам, стройным ножкам пробегали блики света, отраженные от гребней волн. "Богиня, воистину богиня, - думал Миша, - как-то незаметно для меня она выросла. Какая красавица".
   Миша перевел взгляд вперед. Прямо по курсу, деля небо на две неравные части, неслись им навстречу четыре тугих провода высоковольтной линии электропередачи. "Вода сегодня высокая, не пройдем, зацепим", - успел подумать он.
   Легкий толчок потряс яхту. Даша плашмя опрокинулась на спину за борт и мгновенно пошла ко дну. Яхта прошла дальше. Развернулись, спустили паруса, но это уже потом. Первым делом Миша нырнул. Тщетно: глубоко очень, не видно, да и где она упала, как узнать. Время шло, а ребята ныряли и ныряли, но это ни к чему не привело...
   Трое суток тело Даши искали водолазы и, наконец, нашли, подняли.
   Она походила на только что сорванный цветок, была, как живая, только на правой ладони чернел след от ожога от ванты. Ее убило током, а уж потом, уже мертвая, она свалилась в воду.
   Все эти страшные дни Миша "рвал на себе волосы". Он почернел от горя. "Зачем я взял ее с собой. Это я убил ее", - возвращался он к одной и той же страшной мысли.
   Горе собрало всю семью. Впервые после ареста отца дети съехались вместе. В России это уже стало каким-то страшным правилом: собираться родным, по большей части, только по случаю похорон. Другого, более приятного случая, чтобы собраться, посидеть вместе за столом, поговорить почти не представляется. Уж очень все заняты, задерганы будничной суетой нашей. Теперь собрались все пятеро. Нет только мамы. Ей даже сообщить никак нельзя. Она в тюрьме, без права переписки.
   Похороны прошли скромно. Гроб с телом Дашеньки стоял в церкви, в той самой маленькой церкви в Николо-Песковском переулке, где когда-то служил отец.
   Подошла к гробу какая-то незнакомая старуха, вся в черном: "Господи, что делаете, живую хороните!". По толпе незнакомых старух прошел шепот: "Живую, живую, живую...".
   Миша, не сумев справиться с расстроенными нервами, схватил старуху за воротник и вытащил ее из церкви. Потом он долго метался по Арбатским переулкам и чуть не опоздал к панихиде.
   Дашу похоронили на Ваганьковском кладбище. В ветвях березы, прямо над могилой, щебетала какая-то птаха. Прощались. Выли какие-то старухи. Рыдал Миша. Он еще долго сидел на корточках возле могилы, укрытой венками из живых цветов и никак не мог уйти. Дашеньки не стало. На ясный погожий день наползла грозовая туча. Загремело. Потемнело. Пошел сильный летний ливень, а Миша все еще сидел на корточках, съежившись у могилы. Сестрам - Насте и Аллочке едва удалось его увести.
  
  
  

2

( Курсив мой, М. Т.)

  
   Народная пословица гласит: "Яблоко от яблони далеко не катится". Верно! Дети берут то, что дают им родители. Правда, они берут не только это. Многое дает им школа, улица и, вообще, окружение, которое называют "средой обитания". Но, все же, главное достается именно от родителей. Бывают, конечно, случаи, когда внешняя среда превалирует над воздействием семьи. Встречаются же в благополучных семьях никчемные дети и даже такие, которые встают на путь преступления. Но это исключение из правил. Правило все же созвучно с пословицей.
   Теперь следует разобраться с поступками родителей и детей. Логика подсказывает, что за поступки детей, по крайней мере, пока они не достигли совершеннолетия, ответственность несут родители. Что-то не доглядели, чему-то не научили, так что в ошибках, промахах, а случается, и в преступлениях своих чад родители повинны.
   Разберем случай противоположный. Несут ли дети ответственность за поступки своих родителей? Уверенно отвечаем: "Нет, нет, и еще раз нет!".
   Но тогда почему грозят детям в 30-40 годы исключением из пионеров и комсомольцев, принуждая отказаться от своих арестованных отцов и матерей (в действительности ни в чем не виновных). Может быть потому, что они не виновны? Откажутся, отрекутся и не станут доискиваться правды! Очень удобная позиция для лживой лицемерной власти. А как быть, если не поверили в виновность? Если в их юных душах никак не умещается образ врага рядом с добрейшим, милейшим, честнейшим человеком. Не верилось, что вся их жизнь была лицемерием и обманом, а правда в том, что отец, мать, старший брат, сестра, бабушка - враги. Разве дети виноваты в том, что их родные до ареста действительно были прекрасными людьми? По негласным законам того, лишенного всякой логики, времени, получалось, что виновны и, при гласно объявленном: "Сын за отца не отвечает" в действительности получалось: "Отвечает, еще как отвечает!".
   Детям репрессированных заказана была дорога к учебе, им приходилось молчать и терпеть унижения, смиренно втянув голову в плечи, если удавалось скрыть страшную правду и поступить учиться, приходилось дрожать от страха, что узнают и исключат.
  
   Миша не писал матери в лагерь. Он скрыл свое родство с Николаем Александровичем Бруни, тем более что за давностью лет никто не поинтересовался, но отречься публично от отца, которого любил наравне с жизнью, он не мог. Он просто трусил и скрывал все, что связано с родителями, тайно мучился этим, но молчал, понимая, что его жизнь может сложиться против его воли, и, что из этого выйдет угадать невозможно.
   Но как же сестры, они-то не оставили мать? Миша тоже нашел в себе силы съездить на свидание к ней. Кто, как ни он, должен был рассказать о гибели Дашеньки? Именно это заставило его, боясь огласки, съездить в лагерь к маме. К счастью, все благополучно обошлось. В институте о поездке никто не узнал, благо свидание совпало с зимними студенческими каникулами.
  

(Курсив мой, М. Т.)

   Вернемся к нашим рассуждениям. Вывод напрашивается сам: в Советской стране, вопреки здравому смыслу и общечеловеческим законам: Виновен отец - виновен и сын - немыслимая глупость тоталитарного социализма!
   Результат этого тезиса не замедлил сказаться: в стране выросло целое поколение людей, панически страшащихся казенных кожаных дверей, будь то отдел кадров, паспортный стол, нотариус, исполком или кабинет начальника.
   Об отделе кадров хочется отметить особо. Социализм обезличил человека, превратив его в нечто плоское, подобно вырезанному из кинопленки запечатленному мгновению. Он уничтожил его индивидуальность, его талант. Социализму эти качества оказались не нужными. Социализму нужны планы, тысячи и миллионы тонн угля и стали, тысячи пудов зерна, миллионы квадратных метров жилой площади, а не люди, не их квартиры, не отдельные таланты и души. При социализме кадры решают все. Именно кадры, а не люди.
   Отдел кадров - это дикое порождение тоталитарного социализма, существуют и поныне. Душа моя противится этому уплощению человека, да что толку: Кадры решают все! Так было и так есть и теперь.
  

3

  
   Каждый день, возвращаясь из школы, Андрюша, сын Дмитрия и Аллы Трофимовых, встречался с изможденным, совершенно седым стариком, который нес через плечо на брючном ремне хозяйственную сумку из черной кирзы. Он упруго подпихивал несгибаемое туловище при каждом новом шаге своей здоровой левой ногой, опираясь при этом на толстую черную палку-трость с большим резным набалдашником. На его голове никогда не было шапки, будь то весна, осень, или зима.
   Мальчишка знал его. Мама как-то сказала, что он - потомок князей, Григорий Трубецкой. Он всегда приветливо здоровался со стариком и в ответ слышал: "Здравствуйте, молодой человек ".
   Андрюша был еще и годами совсем мал, да и ростом для своих лет невелик, но "молодой человек" звучало так приветливо и без насмешки, что мальчик не обижался, а, напротив, гордился.
   Однажды на пасху он, вместе с мамой и младшим братом пошел к маминой давней знакомой - учительнице словесности Татьяне Александровне Знаменской.
   Еще будучи молоденькой учительницей гимназии, она вышла замуж за директора этой гимназии вдовца Знаменского - отца пятерых малолетних детей. В скором времени ее муж умер, и на хрупкие плечи молодой женщины легла тяжесть воспитания сирот. Она вырастила их и всем дала образование.
   В пасхальные дни у Татьяны Александровны всегда было много гостей. Бывал там и Трубецкой. В этот раз он тоже пришел.
   Андрей, его брат и мама разделись и уселись за длинным и хлебосольным столом с огромной творожной пасхой, куличом, обложенным вокруг крашеными яйцами, и присоединились к чаепитию, троекратно поцеловавшись с гостями и хозяйкой, со словами: "Христос воскрес". "А у нас сегодня именинник, - сказала Татьяна Александровна, - Грише сегодня исполнилось тридцать восемь лет". Со всех сторон послышались поздравления, и вручались заготовленные заранее подарки. На изможденном старческом лице Трубецкого засветилась улыбка.
   Григорий год назад освободился из сталинской тюрьмы, просидев там 20 лет!
  
   За невидимым буйством цветущей сирени, майской короткой ночью, в заросшем ольховником овраге пели соловьи. Ночь наполняла пространство чернотой, такой плотной, что казалось, будто ей невозможно дышать.
   Компенсируя бесполезность зрения в беспроглядности ночи, многократно обострялись обоняние и слух. Эти чувства были до краев наполнены сладким ароматом цветения и возвышенной музыкой соловьев.
   Небольшой провинциальный городок лежал в ночи без единого огонька, словно вымер. Но таким он казался в первую минуту пассажиру, вышедшему на перрон из наполненного светом брянского поезда и через липовый скверик ступившему на перекресток Серпуховской и Кутузовской улиц. Но только на первый взгляд. Освоившись в темноте, пассажир непременно замечал, что городок не вымер и продолжает жить в этом беспросветном мраке.
   Вот в конце улицы едва приметными пятнами забрезжили белые рубашки и платьица парней и девушек. Они весело шагали навстречу темноте. Это бывшие восьмиклассники, теперь же взрослые, как им казалось, люди. Шли они после выпускного школьного вечера на старое кладбище - излюбленное место молодежи для ночных гуляний.
   Кладбище это было заброшено еще в конце ХIХ века и поросло одичавшей белой сиренью, сплетенной так густо, что пробраться сквозь ее заросли к надгробным плитам было невозможно. Сирень резко обрывалась у края небольшой поляны с волейбольной площадкой посредине. Поляна заканчивалась обрывом головокружительной высоты, падающим несколькими террасами на Ивановский луг, слитый на горизонте с ершистым частоколом леса.
   Ребята подошли к обрыву и уселись на не успевшем еще остыть от дневного зноя доте, сохранившемся со времен войны. Разговор, начатый дорогой, продолжил Коля Комков:
   - Я буду поступать в Обнинский техникум. Вить, а ты куда собрался?
   - Я в школе останусь, в девятый класс пойду.
   Витя Федоренко - тихий, застенчивый юноша, круглый отличник и добрый товарищ казался одноклассникам даже чудаком, так он был правилен и безгрешен.
   - А мы-то думали, - наперебой затараторили Ольга и Наташа, - а мы-то думали: ты-то уж обязательно куда-нибудь станешь поступать и наверняка в очень серьезное заведение.
   - В очень серьезное - нужен аттестат зрелости, - спокойно ответил Виктор.
   Он действительно окончил спустя восемь лет МВТУ им. Баумана, был распределен на Новолипецкий металлургический комбинат (ему распределение казалось удачным, так как у металлургов высокая зарплата) и стал работать мастером. Мастером он работает и поныне на том же самом месте.
   Андрей Трофимов, самый маленький ростом, кудрявый, черноволосый мальчик, задумчиво вглядывался в темноту и молчал. Учился он все эти годы посредственно, особенно хромала грамотность, и ему нечего было сказать, нечем было похвастать перед сверстниками. Его всего переполняли воспоминания - яркие, но отрывочные:
   ...Белый больничный бокс со встроенным в кровать унитазом, кафельной плиткой на стенах, чрезвычайно высоким потолком и плиточным полом и неприятный солнечный свет: то ли закат, то ли восход. Он один, и нет от света этого места, чтобы укрыться, нет спасения...
   ...Нет, не то: Тамарочка Зарубина во втором классе на третьей парте, а он все тайком на нее посматривает. Курносенькая, с пушком на румяных щечках...
   ...Отец с работы пришел разъяренный, ремень взял и лупил, что есть силы за то, что перед машиной перебегал дорогу. Совпало: отец в этой машине ехал ...
   ...Черная шестигранная головка болта в стене, полусвет от притушенной керосиновой лампы, сундук (возможно деревянная, с брезентовым верхом самодельная раскладушка), голоса в пол шепота, поздняя московская гостья, кажется, мамина сестра. Надо же, зачем-то повесили на болт штакетник, каким ивы молоденькие возле дома огорожены, как бы козы не ободрали. Утром оказалось, что это сушки на веревочке нанизаны. Вкусные!..
   - Андрюша, а ты-то куда?
   - Не знаю, - ответил он на вопрос Виктора.
   ...Ты учишься плохо! Мало того, что внук врага народа, ты еще и лентяй. Закономерно, в такой семье другого ребенка и быть не может, - жмется к двери учительской, втянув круглую, остриженную, как у арестанта, головку, плачет. Завуч ехидно улыбается.
   ...А куда же исчез Трубецкой? Много лет, как нет его. Кто же кино в клубе крутит? Мама сказала, что вскоре после смерти бабушки Анны умер. Так ведь лет-то ему было?..
   И вдруг, прервав воспоминания, Андрей запел чистым, чуть с надтрещинкой голосом
   Твои глаза подобны морю,
   Я ни о чем с тобой не говорю.
   Я в них гляжу с надеждою и болью,
   Пытаясь угадать судьбу свою.
   ...Я на вечер уходил, а отец домой пришел "еле лыко вяжет", мать опять плакала...
   - Андрюша, брось, давайте лучше "Любку", - предложила Ольга.
   - Любку так Любку, - очнулся Андрей.
   Ах, когда умрешь ты,
   Милый мой дедочик.
   И вся компания весело подхватила и понесла задорную, бесконечную и глупую песню, угнетая соловьев и уже не совсем беспроглядную темноту ночи.
  

* * *

   Андрей Дмитриевич Трофимов, сколько ни пытался, никак не мог причислить себя к разряду удачливых людей. У него все сложилось не по его желанию, а как-то по-другому. В юности он мечтал стать физиком, учился и приобрел специальность ядерщика, но атомная энергетика оказалась для него заказанной. Есть такое подразделение на многих предприятиях - особый отдел, его-то он и не прошел! В графах о родственниках в злополучной анкете приходилось часто употреблять слова репатриированный, репрессированный, реабилитированный, на вопрос о родственниках за границей писалось: "есть". Этих зацепок набиралось достаточно, чтобы резолюция на анкете была: "не годен". Так что ему осталось поработать, разве что, в Гидрометиослужбе.
   Рано женившись, он ушел в армию, и семья, еще не успев образоваться, развалилась. Потом он кочевал по разным организациям и должностям, не получая от работы удовольствия. Правда, его диплом всегда принимался с достоинством, но кому было дело, кроме отдела кадров, до диплома вернее, до специалиста, теряющего профессиональную квалификацию, когда в стране: "кадры решают все". Так он добрался до большого сельскохозяйственного НИИ, потом, союзного министерства сельского хозяйства, окончил сельскохозяйственный институт, женился второй раз и жил, как многие, от получки, ни богато, ни бедно - словом, как все, не получая удовлетворения ни от работы, ни от жизни в новой семье. Родилась дочь. Были трудности - жена попала в больницу, а грудной двухнедельный ребенок остался на руках отца. Потом - обычные каждодневные хлопоты, частые командировки по всей стране, так что дочь не успевала за ним уследить. " Папа в командировке, толи в Баку, толи в Абакане, - отвечала она на телефонный звонок, - нет, он спит, ночью прилетел".
   В новой семье он жил примаком, и всегда, каждую минуту, меж ним и женой вставал покойный тесть, вернее, отчим его жены. Покойный был человек незаурядный и достиг высочайших вершин в своей карьере. В конце жизни он был, кажется, начальником отдела Скандинавских стран в ЦК КПСС.
   Андрей Дмитриевич, воспитанный совсем в других традициях, чем дух семьи его жены, во всем чувствовал себя "не в своей тарелке", будь то отношение к религии, музыке, литературе. Ему было неуютно в огромной квартире в самом центре Москвы. Поэтому он не отказывался ни от каких командировок. В любую погоду, в любую "тьму таракань" несли его поезда и самолеты. Он много повидал в стране, а будучи чиновником, что тут греха таить, все министерские работники - чиновники, он частенько видел и "оборотную сторону медали" той, что звучала, показывалась, прочитывалась по радио, по телевиденью, в газетах. Видел, но молчал, стараясь не касаться грязных дел, насколько позволяли обстоятельства.
   Минуло 29 годков от роду, когда судьба занесла его в Вологду, где он валялся девятнадцатилетним юнцом на грязных нарах пересыльного пункта, почти две недели ожидая отправки в армию. По его просьбе была организована поездка именно в тот район, где он расстался со своей первой женой.
   Я не хочу описывать банальных сцен встречи, скажу просто: "Встретились, и будто не было этих десяти лет, так им было хорошо и просто в этот вьюжный февральский вечер. Ни он, ни она тогда еще не знали, какой перелом произошел в их жизни. Потом все произошло стремительно и на удивление складно, если не считать дочери, застрявшей на всю его жизнь занозой в сердце. Развод. Несколько свиданий со своей бывшей (будущей) женой. Свадьба Отъезд на Дальний восток. Новая работа в должности начальника никчемной конторы, новая квартира. Старая, но вспыхнувшая с новой силой взаимная любовь. Андрей почувствовал себя счастливым.
   21 декабря 1979 года пришла похоронка. У Андрея Дмитриевича скончался отец. Короткие сборы, одолжены деньги на дорогу, и самолет, набрав высоту, летит в ночь, через бескрайнюю страну туда, где в большой нежилой комнате на столе лежит отец, и горит лампада перед иконой Спасителя.
   Под крылом в полной темноте медленно проплывают города, села, сопки, скрывшиеся подо льдом реки, снега, а в голове Андрея Дмитриевича летит со скоростью современного лайнера мысль. Мысль вновь и вновь разматывает жизненный клубок от раннего детства и дальше, дальше, открывая давно забытые картины прошлого, открывая их по-новому, глазами взрослого и многое повидавшего человека.
  

* * *

  
   Он не мог помнить этого. Кажется, когда-то рассказывала мама, но ему представляется, что он помнит, знает это сам, насколько до мелочей знакомо это место. Теперь кое-что изменилось: русскую печь сломали, вместо нее стоит небольшая шведка с плитой и духовкой. Нет огромной, жестяной, липкой от мыльных наплывов, вонючей раковины, и отбитого в верхней части чугунного котла под ней, куда с неприятным журчанием тонкой струйкой сбегала вода от рукомойника. Нет двери в сад, забитой на зиму досками. Там теперь окно. Но он помнит все это. Помнит, как его орущего, туго запеленатого, на всю ночь выносила одуревшая от его крика мать в кухню. Кухню с кривыми полами и потолком, заиндевевшую, насквозь прокопченную. У нее пропало молоко, а он хочет есть. Мама сует ему рожок со свекольным соком - сладковатым, но противным. Вот уж, сколько дней и ночей подряд - свекла и свекла! И больше ничего нет. Иногда дадут черного хлебного мякиша в рыхлой, мягкой тряпице. Это вкуснее свеклы. То и дело болит животик. Он орет не в силах уснуть. Иней на мутном ночном окне мерцает в свете луны непередаваемыми замысловатыми рисунками, и падает редко, но монотонно капля за каплей с носика рукомойника о жестяную раковину: кап, кап, кап.
  

* * *

  
   Холодный майский день. Нескончаемый фруктовый сад. Стена дома, уходящая ввысь, черная, бревенчатая, окаймленная снизу высокой дощатой завалинкой. Солнце, прорезающее табуны белых барашков облаков. Порывистый ветер. Высокая зеленая трава под деревьями, и неисчислимое количество огромных золотых одуванчиков. Андрей и его младший брат, одетые в зимние пальтишки и шапки, играют в саду. Андрей мерзнет, но домой они не идут. Из дома слышны крики и плач мамы. Она ссорится с пьяным отцом. Когда он успел напиться? Ведь еще только утро. Дети недавно завтракали. И что приятного ходить по дому, шатаясь, бормотать чепуху и ругаться с мамой?
   - Кот ты, кот! Опять нажрался с утра! Детей бы пожалел, - слышится отчетливый голос бабушки Марьи.
   - Не лезь, мать, без тебя тошно, опостылело все. Ты не понимаешь меня. Никто меня не понимает, - растягивая слова, громко говорит отец.
   - Не трогайте его, Мария Алексеевна, с пьяным говорить бесполезно, - слышится голос мамы. Мама в вишневом с цветочками халате, в тапочках и желтых мужских носочках хлопочет на кухне. Ее черные волосы причесаны на прямой пробор и уложены в пучок чуть ниже макушки. Большие, черные, бездонные глаза полны слез. Щеки мокры от них.
   Андрей ежится на холодном ветру и, не понимая толком, что происходит, ведет маленького брата Ваню в глубину сада, туда, где две огромных груши возвышаются над вишняком и молодыми яблонями.
  

* * *

  
   Кажется, это было раньше. Ваня еще не родился. Андрей еще не выговаривал многих букв.
   - Баня, дем на би-би, - тянул он за рукав коренастого кудрявого жильца, занимавшего маленькую комнатку с окном, выходящим во двор - Ивана Васильевича Сибилева, работавшего напротив их дома в "Калужторге" художником-оформителем. Сибилев имел художественное образование и, когда-то, жил в Москве. Когда его посадили, за что и сколько он отсидел, Андрей не знал. Он только часто слышал, что дядя Ваня "сто первый". Бабкины жильцы все были "сто первые". Все отсидели свой срок, и их не пускали на жительство ближе 100 км к большим городам.
   Баня сажал мальчика на плечи и нес в "Калужторг", где стояла полуторка, сажал его на черное, из искусственной кожи, сиденье и мальчишка крутил руль.
   Несколько позже Иван Васильевич устроился работать маляром в паровозное депо. Он стал хорошо зарабатывать, к нему приехала жена, и они купили полдомика на окраине города.
   Митя и Аллочка подружились с ним, не теряли связи. Иногда, ходили в гости.
   Отец Андрея тогда работал в доме культуры каким-то инструктором, а на деле руководил драматическим кружком. Ему платили сущие копейки, и семья с трудом сводила "концы с концами", ведя хозяйство. Да еще Митя частенько выпивал, отрывая от скудного семейного бюджета так недостающие деньги. Как же трудно тогда жила семья!
   Нет, не все было столь мрачно. Митя играл в драматическом кружке и был занят во многих спектаклях. При постановке "Бесприданницы" роль нашлась и для Аллочки. Молодость не позволяет унывать подолгу, и при всякой возможности они радовались. Радовались, что они вместе, что живы, радовались просто так, потому что радостно.
   У Трофимовых было много друзей. Девушка, с которой Митя учился в школе - Галя Салянкина. Она хорошо пела и солировала в хоре. Маша и Миша Точилины - молодожены. Маша работала акушеркой в роддоме, и там - сдружилась с Аллочкой. Елизавета Андреевна Коротких - высокая, худая блондинка, работавшая бухгалтером в школе. Она выгодно отличалась от драмкружковцев своим талантом актрисы. Пожалуй, на ней да на Мите и держался театр. Все ведущие роли играли они.
   Александр Николаевич Пожарский - руководитель оркестра народных инструментов и его жена Нина Степановна - певица были старше Мити, но это не мешало их дружбе.
   То у одних, то у других собирались друзья на вечеринках, танцевали под патефон, сидели за скромным столом, выпивали и пели, Пели не так как принято на Руси во время застолья, одурев от выпитого, пьяными голосами, кто громче, нещадно перевирая мелодию и путая слова. Пели красивым многоголосьем, пели так, что под окна приходили послушать соседи.
   Стоп! Андрей увел свои воспоминания в сторону. Сибилев! Это он уговорил отца работать с ним в депо. Это он научил Митю рисовать. Семья стала жить легче. Родился Ваня, и Аллочка два года могла не работать, растила детей. Именно тогда Митя стал особенно часто приходить домой пьяный.
   Вероятно уже тогда, алкоголизм настолько овладел им, что сам он остановиться уже не мог. Пил, пил и пил! На семью Трофимовых навалилась эта страшная беда...
  

4

  
   Нет, Андрей многое пропустил. Когда отец уволился из дома культуры, они уехали на поиски счастья в подмосковное Бескудниково, и в маленьком поселке Лианозово снимали комнату у странной женщины, которая боялась сырости и не разрешала в доме готовить еду, опасаясь, что пар из чайника сгноит дом.
   Андрей вспомнил серый дом, огромный сад, к которому много лет не прикасалась рука человека, и он весь зарос крапивой, кучу песка, игрушечный железный грузовик, гремевший так, что мама всегда знала, где искать мальчика.
   Отец работал на станции весовщиком и чуть не попал под суд из-за какого-то неверного взвешивания вагона. Но это было позднее.
   Была небывало снежная зима. В доме стоял жуткий холод. Хозяйка сидела в шубе и валенках под ватным одеялом, но топить печь разрешала только один раз в день с утра, наверное, было мало дров.
   Приехала бабушка Марья и уговорила отдать ей Андрея, пока Митя и Алла не устроились лучше. Грудного Ваню взять она не могла.
   Они шли пешком по заснеженной автомобильной колее, по бокам которой горами лежали сугробы. Сзади засигналил автомобиль. Мама, бабушка и Андрей карабкались по рыхлому снегу, пытаясь освободить дорогу, но он осыпался, люди проваливались по пояс и никак не могли выбраться. Грузовик остановился. Шофер ругался, кричал, что они умом тронулись, раз пошли здесь, и, в конце концов, подвез их до вокзала.
   Вспоминается стол, покрытый клеенкой, на нем кипящий пузатый самовар, яички, сваренные всмятку - очень вкусно, солнечные зайчики на стенах большой комнаты и крошечная открыточка, на которой нарядная девочка с сачком ловит бабочку.
   "Сыночек, мы очень соскучились без тебя, поздравляем с днем рождения (3 года), крепко целуем. Мама, папа, Ванюша". Бабушка сказала, что это мамин подарок. Андрей играл с открыткой, а позже ее убрали в толстый кожаный альбом, лежащий на комоде среди безделушек.
   Когда родители вернулись в Малоярославец, Андрей не мог вспомнить. Но они вернулись.
  

* * *

  
   В салоне самолета загорелся полный свет, и по радио объявили, что через несколько минут пассажирам будет предложен завтрак. За бортом все также чернела ночь.
   Андрей Дмитриевич вернулся из воспоминаний в нынешний 1979 год, достал папиросу, закурил. Тогда еще разрешалось курить в самолетах на дальних рейсах.
   Принесли подносик с едой - множество крошечных коробочек и румяную куриную ножку с зеленым горошком и рисом, крошечную чашечку кофе. Есть не хотелось, но он без удовольствия съел все и сожалел, что так мало кофе. Правда, позднее, стюардесса принесла минеральной воды, и он утолил жажду. Свет убрали до ночного. В салоне стало тихо, только слышно было монотонное гудение двигателей за бортом.
  

* * *

  
   - Дядя Миша приехал! Дядя Миша приехал! - кричал Андрюша, взбегая, сломя голову, по кривым ступенькам крыльца через растворенную настежь дверь кухни.
   - Где, где? - спросила мама и побежала навстречу. Дядя Миша вошел во двор. Плечистый, загорелый, коренастый, с неизменными пшеничными усами, Михаил Николаевич поймал в объятия сестру.
   "Здравствуй, Аленушка", - ласково, скороговоркой произнес он. Потом обедали, пришел с работы Митя, радовался Аллочкиной радости. Дядя Миша не любил долго сидеть без дела и, оглядев дом и сад, предложил перестроить обветшавший сарай.
   Утром он взялся за работу. Андрюша, словно завороженный, таскался хвостом за дядей, подавал ему инструменты и гвозди. Дядька, за неделю, выстроил новый дровяник и взялся за яму для туалета. Еще два дня, и новенький интимный домик встал у забора среди кустов малины. Вечером они с папой мостили к нему дорожку из половинок кирпичей. У отца работа не ладилась. Участок дорожки, который делал он, получился кривой. Дядя вздохнул, посмотрев на работу, но ничего не сказал. На следующий день, когда отец ушел в депо, Дядя Миша все переделал по-своему. Дорожка стала ровной. Отец обиделся, увидев это, но дядя Миша завтра уезжал домой в Тамбов, и Митя промолчал. Потом, когда дядя уехал, Митя говорил Аллочке: "Кто дал ему право командовать здесь? Я не просил его ничего ремонтировать и строить. Отдыхал бы, купался, в лес ходил, а то раскомандовался".
   - Ну, зачем ты так? Он от чистого сердца помог нам. Когда бы ты собрался починить сарай? Тебе некогда. Ты и так приходишь с работы и валишься с ног, - оправдывала брата Аллочка.
   - Да ну его, уж очень он правильный. С этой правильностью своей ему и человека обидеть ничего не стоит. Помог нам - спасибо. Но лучше бы не помогал. Что я виноват, что он ловчее меня? Я старался, а он мою работу взял и выбросил. Обидно, - уже не горячась, говорил Митя.

5

   Вспомнилась тетя Таня, Она годом позже вышла замуж за Володю Рожкова - простоватого, деревенского вида парня. Его отец был столяром-краснодеревщиком, самобытным и талантливым мастером. Жили Рожковы в просторном и крепком доме с красивой мебелью ручной работы Володиного отца.
   В маленькой комнатке, куда можно было попасть из прихожей, одновременно служившей кухней, стоял столярный верстак, и на полках лежали всевозможные столярные инструменты. Здесь пахло свежеобработанным деревом и столярным клеем. Сам хозяин мастерской с лохматыми, не знающими гребня волосами, в стружках походил на доброго лешего, улыбкой встречавшего гостей. Он любил показывать изящные ружейные ложа, сработанные его руками. Он был молчалив и нетороплив в движениях - настоящий русский мастер.
   Володя, напротив, старался выглядеть интеллигентом, говорил в особой, свойственной только ему манере, и среди родных Тани получил прозвище "граф Рожков", хотя до графского достоинства ему было далеко.
   У Володи и Тани родился сын Коля - худенький, светловолосый мальчик Андрюша играл с ним, когда бывал у Рожковых в гостях. Все бы хорошо, но Володя частенько выпивал, а пьяный совершенно зверел и бил жену. Поскольку деваться было некуда, Таня сносила побои и жила с мужем. Она родила еще двоих детей дочь Ольгу и сына Андрея.
   Однажды, в пьяном виде, Владимир так избил жену, что она тронулась умом. Отправляя ее в психиатрическую больницу, он объяснил, что, сойдя с ума, она кидалась по стенам и билась о мебель. Правда, у принимавшего ее врача, закралось сомнение, что это не так. Очень странно походили синяки на ее животе на следы обуви. Но свидетелей побоев не нашлось. Володиных родителей тогда уже не было в живых. Вернувшись из больницы, Таня ушла от мужа. Ей удалось устроиться медицинской сестрой в школу-интернат Скрипорово, неподалеку от Малоярославца. Ей дали маленькую служебную квартиру. Там она вырастила троих детей.
   Андрей Дмитриевич вспомнил, как в детстве, катаясь с братом и сестрой на лыжах, они навещали тетю Таню. Она поила их чаем с оладьями и разбирала старые бумаги. Ей попались почтовые открытки и письма, написанные рукой ее матери - Анны Александровны Бруни.
   Много лет спустя, мне тоже удалось их прочитать.
  

Открытка первая

Декабрь 1948 г.

   Малоярославец, Калужской обл., ул. Свердлова, д. 44. (Это адрес Татьяны Александровны Знаменской. Примеч. автора.) Татьяне Николаевне Бруни.
   Обратный адрес: Калуга 4 п/о, п/я N55/1 А.А. Бруни
  
   Милая моя Танюша! Наконец пришло разрешение на свидание, но я жду тебя в начале января на каникулы. Из Москвы ничего не получаю и очень волнуюсь. Напиши мне ты, если что знаешь о них, все, не скрывай ничего. Если это удобно, то попроси у Тр. соленых огурчиков и сухих грибов (если они есть у них). А для меня не покупай ничего, вот разве насуши немного черных сухарей, опять-таки, если будут у тебя лишние деньги на хлеб. Если мы перейдем в другой лагерь, я напишу тебе обязательно, чтобы ты знала, как туда попасть. Обнимаю тебя, Алюсю, Митю, (Андрюшу) (Имя изменено. Прим. автора.) и бабушку Тр. Привет Т.А. (Татьяне Александровне Знаменской. Прим. автора). Храни вас Бог. Мама.
  

Письма

  

28/9 48 г. Калуга

   Танечка, родная девочка моя!
   ...Раньше мне часто писала бабуня, а теперь нет, вероятно, самочувствие не дозволяет ей писать. А я за эти три недели, после свидания с Гулей, не имела столько свободного времени, как раньше: меня, кроме ежедневного мытья окон, посылали на целый день на переборку картошки в овощехранилище; я смогла выдержать только два дня: холод и отвычка от хождения (расстояние около 1,5 км вызвали у меня астму. А вчера я в течение шести часов шила и набивала ватой матрацы в нетопленной бане. Кроме того, долго приходится возиться с двумя печками, которые плохо горят, т. к. дрова сырые. В общем, я так устаю, что иногда уже в 7 Ґ вечера ложусь спать, правда, что встаю в 5 Ґ или в 6 ч. уж обязательно по команде. Вот так проходят мои дни. Иногда удается читать, и это мое утешение. Очень советую прочесть "Сагу о Форсайтах" (кажется, автор Эпитон Синклер) (Голсуорси. Прим. автора.) и "Кристин, дочь Лавренса", автор: Сигрид Упеет. Обе книги я прочла перед войной, они обе переводные, первая с английского, вторая с норвежского. Я даже с радостью перечла бы их, но здесь достать их невозможно, а из Москвы - кто мне их привезет? Очень я волнуюсь по поводу нашего свидания с тобой: как ты сумеешь тепло одеться и обуться, чтобы, ожидая около вахты, не простыть? Я не советую тебе приезжать в выходной день, т. к. очень много народу бывает и дольше придется ждать. Вчера был день рождения нашей Дашеньки - ей было бы 16 лет! Ты знаешь, мне за эти годы разлуки с вами представляется наша прошлая жизнь сном. Я знаю, что все, что происходит со мною и с вами, детьми моими и родными, должно быть, и я молю Бога дать мне терпения и сил дожить до радости встречи с вами, но часто искушает меня мысль, что я не выдержу еще почти семи лет. Пусть да будет воля Божия. Ты, вероятно, приедешь в начале января? Когда начнутся каникулы? Если будет денежная возможность, то привези пузырек чернил и ручку с пером, и передай потихоньку мне. Понимаешь? Еще прошу Алюсю, может быть, она сможет добыть мне маленькую подушку (думочку), не более двух четвертей величины - очень уж я стала плохо спать из-за жесткого изголовья. В основном из вещей я ни в чем не нуждаюсь. Скоро наша Настенька новорожденная - 7-го декабря: напиши ей и передай от меня мое поздравление, материнскую любовь и благословение. Ну, до свидания, моя миленькая душечка. Как только получу разрешение - сейчас напишу...
   Храни вас Господь. Твоя всегда мама.
  

8/2 49 Калуга (Тельман)

Танюшенька, доченька родная!

   ... О том, что ты была 25/1 в Москве, я знаю из открыточки бабуни: знаю также, что была в Художественном театре, но я не знаю на какой пьесе; очень ждала, что ты напишешь мне свои впечатления о театре, а ты почему-то умолчала. Забыла?
   ...Очень мне грустно узнавать, что ты тревожишься, тоскуешь. О чем, моя девочка? Ведь вся жизнь твоя впереди. Избранника своего ты встретила. Ведь ты же не сомневаешься ни в его, ни в своих чувствах? Не забывай лишь бога и почаще обращайся к Нему. Здоровье мое еще не совсем наладилось. Правда, ухо прошло, лишь остались невралгические боли, и то не всегда. С астмой тоже стало много легче: но, когда выхожу на воздух, начинает душить кашель, и с сердцем что-то не ладится. Припадки бывают (Эпилепсия. Прим. автора.) и перед ним я чувствую себя плохо. На днях думала, что сойду с ума, так мучилась. Мне надо, конечно, врача по нервным болезням, а меня и простой врач ни разу не смотрел. Иногда бывает мучительная бессонница. Я молю Бога о терпении, чтобы у меня хватило душевных сил вынести все, что надо. Как я понимаю теперь моего дорогого мужа, вашего папочку!
   ...Книгу Куприна я прочла с удовольствием. Здесь есть у нас небольшая библиотека и иногда удается прочитать хорошую книгу. Очень хочется перечитать "Кристин, дочь Лавренса".
   ... На днях здесь в лагере открылся продуктовый ларек, где можно купить леденцы, пряники, сырки и картошку, а иногда бывают булки. Передай Алле и Мите, что я тревожусь Алиным нездоровьем; вероятно сыночек порядком вытянул свою мамочку. Ведь ему скоро минет год?
   ... Меня сильно огорчает то, что ты пишешь о своих сестрах, которые "забыли тебя". Не могу представить, чтобы Алла "забыла" тебя; я думаю, ты ошибаешься в ее отношении к тебе. Вот Настя действительно забыла всех нас. Я ей написала еще раз, но пока ничего не отвечает. В секции, где я помещаюсь, у нас довольно холодно, мало дают дров; только ночью, когда все рабочие соберутся, бывает тепло. А как у вас с Т.А. с дровами?
   ... Передай мой душевный привет Т. А. Дай ей Бог здоровья. Обнимаю тебя крепко, крепко, Берегись всякого соблазна и думай больше о других, чем о себе. Христос с тобой. Мама.
  
  
  

открытка вторая

  

г. Раменское, Московской обл. платформа Фабричная Ф.А.У.

студентке 3го курса Татьяне Николаевне Рожковой

обратный адрес: г. Москва, Грохольский пер. 30/32 кв. 11

Полиевктовой Т. А.

16/1 55 г.

   Танюша, девочка родная! Вчера я приехала к бабуне. Я - свободна!!! Завтра еду в Малый, но надеюсь к 25му опять быть в Москве. Все поджидаю тебя, но, вероятно, ты дежуришь? Или экзамен на носу? Душенька моя, я от радости немного сошла с ума. Но я буду скоро совсем здорова. Целую тебя. Скоро, скоро увижу тебя, родная моя. Мама. (12)
  
   Да, Андрей вспомнил этот день - день приезда бабушки. У него болел зуб. Месячная сестричка плакала в уголке у печки. Мама и папа, взяв Ваню, уходят встречать дачный поезд, на котором приедет освободившаяся из заключения бабушка. Какая бабушка? у него уже есть одна бабушка Марья - злая, вредная, хромая старуха. Зачем еще одна бабушка? И так, приходится терпеть от одной обиды, ругательства, подзатыльники.
   - Что-то не идут? Давно ушли, - бормочет баба Надя. Не прошло и полчаса, а она уже волнуется.
   - Ба-Надь, они только ушли, - отвечает Андрей.
   - Только ушли, только ушли, гляди, с поезда идут, а их нет, - глядит на "ходики", - уж шестой час, а их нет.
   За всю долгую жизнь Надежда Васильевна так и не научилась определять время по часам. Она знала только, когда полный час и, когда перевалило за полный.
   - Пять уж, шестой пошел, - бубнила она.
   Наконец, пришли. Как-то сразу притихли все. "Вот и бабушка, бабаня", - познакомила мать Андрея. Бабушка нагнулась поцеловать мальчика, а он застеснялся, и целоваться не стал. Высокая, очень худая, старая женщина с голубыми глазами, тонким носом и частой сетью морщин на лице тепло улыбнулась. "Не признаешь меня, внучек, ну да ничего, теперь познакомимся поближе, и тогда признаешь" Андрюша смутился еще больше. Бабушка склонилась к спящей сестричке, и, едва дыша, любовалась младенцем. "Пусть спит, Господь с ней", - прошептала она.
   Включили электричество, и в лучах яркой лампы ее седые волосы, гладко причесанные и уложенные в тугой пучок, заиграли серебром.
   Ужинали. Бабушка собрала со скатерти, постланной по случаю ее приезда, все хлебные крошки и съела. Андрею это показалось странным. Но важно другое: от бабушки, от того, как она говорила, как смотрела, как улыбалась, струилась какая-то необъяснимая теплота, она притягивала мальчика, словно магнитом.
   Некоторое время бабушка жила в доме Трофимовых. Она хлопотала о возвращении ей ее дома, но хлопоты эти ни к чему не привели. Что из того, что ее признали невиновной и реабилитировали, в доме давно жили другие люди, и выселять их никто не собирался. Кажется, ей выплатили какие-то смехотворные деньги в счет компенсации, и этим все кончилось.
   Тогда ее дети собрали немного денег и купили избушку. Ту самую избушку, в которую около ста лет назад въехали молодые супруги Верейские.
   Изба за эти годы совсем вросла в землю. Ее окошки подоконниками опирались на тропинку, служащую тротуаром. Потолок стал так низок, что среднего роста человек легко доставал до него рукой. Крыша, крытая дранкой, превратилась в зеленый моховой ковер и во многих местах протекала. По весне ее покрыли прямо поверх мха рубероидом, отчего изба стала совсем страшной. Внутри сделали ремонт и переложили печь. Теперь убогое жилье стало, все-таки, пригодно для жизни Лучшего, видимо, не заслужила эта несчастная женщина, прошедшая все круги земного ада! Но она была рада и этому. Она была свободна! Ее любили! Любили дети, любили внуки, к ней вернулись старые, испытанные друзья, многие недавно освободившиеся из тюрем.
  

6

  
   Пролетели Серов. Самолет чуть качнул влево, взяв курс на Вологду. Андрей Дмитриевич, наконец, задремал, По Хабаровскому времени уже давно наступило утро, а за бортом по-прежнему была непроглядная тьма. Андрей Дмитриевич напряженно спал, съехав в неудобную позу, упираясь коленками во впередистоящее кресло и уронив голову на собственное плечо.
   Ему снился просторный красный уголок в здании "Райпотребсоюза". На стульях, поставленных в ровные ряды, мальчишки и девчонки внимательно смотрели в голубоватый овальный экран телевизора. Тогда это было еще в диковину. Смотрели детскую сказку про Кощея бессмертного. Рядом с Андреем веснушчатый, рыженький и очень смешной Ваня, не смотрит, а живет в сказке. Все отражается на его подвижном личике. Сюда их привел папа. Он работает директором недавно построенного, самого большого в городе универмага. Как он оказался после маляров на такой важной должности, понять трудно. Но, бывает, помог курьезный случай.
   Отец тогда красил паровозы и частенько оставался сверхурочно. Вот в один из этих дней, кажется, стояла ранняя осень, в дом к Аллочке заглянул кто-то из соседей и, стараясь не напугать женщину, стал издалека спрашивать, когда она последний раз видела мужа? "Утром, когда провожала его на работу", - ответила она, - "А что?"
   - Слух прошел: Митя умер.
   - Да он совсем здоров, - воскликнула Аллочка и бросилась в "Калужторг", позвонить. В стройгруппе мастер Сычев ответил, что Трофимов на 6й канаве красит паровоз, и он недавно его видел. Он работает. Пока не закончит не придет. Паровоз нужно сдать к утру. Он и обедать не ходил. А краске еще нужно сохнуть. Алла успокоилась и вернулась домой.
   В пятом часу вечера в дом Трофимовых стали приходить самые разные люди с соболезнованиями его жене. Алла объясняла, что вышла какая-то глупая ошибка, и Митя жив, но люди растерявшись, не расходились. Пришли и близкие Митины друзья: Точилины, Иван Сибилев, Женя и Женечка Казаковы и еще многие. Среди пришедших был председатель "Райпотребсоюза" Бисеркин.
   В 17 часов 22 минуты к дому подошел обычной своей летящей походкой Митя.
   -Здравствуйте товарищи!", - шутя, поздоровался он. Среди собравшихся прошел ропоток: "Правда, живой...". Кто-то напрямик объяснил Мите, почему собрался народ.
   - Так вы ко мне на поминки, тронут, так заходите все, не стесняйтесь. Женя, я как раз за сверхурочные получил, сбегай в "красноцветов", - и сунул в руки Казакову деньги, - принеси винца. Поминки, так поминки.
   У Аллочки нашлась кое-какая закуска. Прибежал Женя, принес вина, потом кто-то еще бегал в магазин. В общем, и часа не прошло, как все устроились за столом. Как раз малознакомый Мите и Аллочке Бисеркин, поднимая бокал, заметил: "Митя, раз на своих поминках пьешь - долго проживешь".
   Целый вечер в доме Трофимовых царило веселье. Митю любили многие и радовались, что он жив.
   Гораздо позже, когда возник вопрос о директоре нового универмага, Бисеркин вспомнил о Мите, и ему предложили эту должность. Так папа стал работать директором универмага. Ему в ателье сшили пальто из серого твида: короткое, двубортное с большими накладными карманами и поясом с коричневой пряжкой. Это было единственное сшитое для него пальто за всю его жизнь. До и после одежду отцу покупали на "толкучке" - вещевом рынке, славящимся далеко за пределами Малоярославца. Работал директором отец не долго, года два-три. Тогда в Малоярославец приехала тетя Настя с детьми: Аней и Олегом - толстым трехлетним малышом. Они жили в избушке. Значит, бабушки Ани уже не было в живых. Там, в магазине вышла с Настей какая-то неприятность. Митя по-родственному что-то сделал, и у нее все обошлось. Несколько позже, Настя тогда работала продавцом в отделе культтоваров и там вышла растрата, не были оформлены договора о материальной ответственности, и отцу пришлось платить 1200 рублей, а Настя вышла из этой истории чистенькой и вскоре уволилась из магазина. Отца сняли с должности за халатность в работе. Именно так записано в трудовой книжке.
   Конечно, это было много позже приезда бабани. Она умерла летом 1957 года. Тогда папа и мама уехали в Крым в отпуск. Их пригласила Нина Константиновна Бруни погостить в ее доме в Судаке.
   Андрей и Ваня, чтобы не обременять бабушку Аню, на целый день уходили к Шик. Там они играли с детьми тети Лизы и дяди Димы, обедали и только вечером возвращались домой.
   Стояла прекрасная погода. Жара! В один из таких дней дети побежали на вокзал встречать тетю Машу Шик. На полпути на Свердловской улице им навстречу попалась взволнованная бабушка Надя. Она шла быстрым шагом и, увидев Андрея и Ваню, обычной своей скороговоркой объявила: "Анна Александровна умерла".
   -Что ты, Ба-Надь, в уме? - не поверил Андрей. Несколько часов назад они завтракали вместе с бабушкой, и она была совершенно здорова.
   - Анна Александровна умерла. Понимаешь? Представилась старушка. Царство ей небесное, - повторила Надя.
   - Да ну тебя! - махнул рукой Андрей, глядя на нее, словно на сумасшедшую, и они побежали на вокзал.
   Вернувшись, он сразу понял серьезность сказанного. Его с братом немедленно отправили домой.
   Бабушка лежала на столе. Руки сложены на груди, острый нос торчит кверху. Кругом какие-то люди: знакомые, не знакомые. Разговаривают шепотом. Пришли Рожковы. Назавтра приехала Гуля с мужем. Обычные похоронные хлопоты, гроб, могила, венки... Про детей забыли. Ждали Аллочку. Она к похоронам не поспела. Приехала позже. " А ведь бабушка была еще не старая. Ей не было 55ти лет!", - вдруг вспомнил Андрей. Ей бы теперь только и пожить. Но, видно, ее не хватило больше, чем на те мытарства, которые выпали на ее долю. Возможно, ее убила справка о смерти мужа, где было сказано: "Сообщаем Вам, что Николай Александрович Бруни, 1881 года рождения, находясь в местах лишения свободы Управления п/я АО-226, умер от воспаления легких 4 апреля 1938 года.
   Зав. архивом УИТУ МВД Коми АССР Ю.В. Помиранцев." (12)
  

7

  
   Ваня окончил медицинский институт, женился. У него двое детей. Он живет в Москве. Машенька вышла замуж, тоже живет отдельно от родителей, хотя и в Малоярославце. У нее двое детей: Дима и Юлечка. Ей скоро родить. Отец по болезни, у него вновь абсцесс легких, получил инвалидность и два года не работает, получает пенсию. Мама работает кассиром в кинотеатре. Кинотеатр перестроен из большой церкви. Касса находится прямо в алтаре. Она клиновидной формы, и в самом остром углу у крошечного окошечка на сквозняке сидит мама, одетая, словно луковица, в сто одежек, замотавшись сверху в серый пуховой платок. Пришел отец - пьяный, еле на ногах держится, привел внука Диму. Паясничает, ругается, как последний сапожник, мешает маме работать. Видимо, фильм хороший. В кассу большая очередь.
   - Митька, не мешай мне. Видишь, работы сколько? Иди, Христа ради, домой, - просит его мама.
   В кассу входит билетерша Матрена Дмитриевна Фофонова - малограмотная женщина лет сорока семи.
   - Дмитрий Степанович, ступай домой, - уговаривает пьяного она. Отец, ворча, встает со стула и уходит, забыв внука в кассе.
   Поздно вечером мама приносит сонного Димочку домой и застает спящего в кресле мужа, гору грязной посуды на столе, окурки, табачный пепел и полный дом электрического света. Пьяный отец боялся темноты.
   "Что-то все вспоминается мрачное. Было же в их жизни и хорошее", - ловит себя на мысли Андрей Дмитриевич.
   Всегда, когда приезжала Нина Константиновна Бруни, в доме была радость. Она была удивительная женщина. Умела она всякий невзрачный пустяк превратить в праздник. Приезжая она никогда никого не забывала. Для каждого находился подарок, да, неприменно, учитывая вкус, увлечение и пристрастие одаряемого.
   Приезжая в Малоярославец летом она, раздарив подарки, бежала (это ее собственное выражение) в лес. Часто с ней отправлялся Митя. Возвращалась она с букетом полевых цветов или лесных колокольчиков, фиалок, болотных незабудок и корзиной, полной березовой коры, всевозможными замысловатыми сучками, мхом и Бог еще знает с какими лесными дарами. Вооружившись иглой, ножницами, ножичком и клеем, она за час-другой превращала принесенное в интереснейшие поделки: берестяные коробочки, кузовки, подстаканники, блюда для хлеба и много забавных игрушек. Тут были лошадки, гномики, птички, страшный людоед Верлиока, лесная поляна с грибами и многое другое. Часть поделок она раздавала тут же, а часть увозила, чтобы подарить друзьям в Москве и при поездках в других городах. Ездила она много: от Тбилиси до Парижа. Во время рукоделия она рассказывала новости и беседовала с племянницей, Митей и детьми. Беседа ничуть не мешала спорой работе. В эти дни все дружно обедали и пили чай с московскими гостинцами. Тетя Нина, своей простотой общения, сочетающейся с огромной культурой, притягивала к себе молодежь.
   Были и чудесные новогодние праздники, на которые съезжались двоюродные и троюродные братья и сестры. Собиралось по 16 человек только детей. Играли, веселились, ходили кататься на лыжах. Дом был полон смеха, звонких детских голосов и веселья. Конечно, все хлопоты ложились на плечи Аллочки, но она любила племянников и была всегда рада им. Отец активно участвовал в детских играх, катался на лыжах и салазках, вечерами, когда насквозь промокшие дети, притихнув, сидели возле печки, он рассказывал сказки, забавные истории и смешные эпизоды из своей военной жизни.
   Были отдельные годы, когда после лечения от алкоголизма, Митя не пил по несколько месяцев. Тогда в доме воцарялась настоящая благодать. Папа много работал. В доме появлялись деньги и новые вещи, мама раздавала долги и постоянно улыбалась. Она так любила отца! Таких периодов в жизни Трофимовых было пять или шесть. Длились они по-разному: от года до двух месяцев, но всегда, эти периоды были замечательны любовью и счастьем.
   Была и чудесная поездка всей семьей в Крым. Правда, Андрей тогда был первоклассником и помнил эти дни плохо, но провалы в памяти дополняли фотографии, прекрасные художественные фотографии, сделанные отцом. Папа занимался фотографией с детства, и снимки делал мастерски.
   Вспомнился ясно, словно виденный вчера, беленый саманный дом под черепичной крышей с двумя большими комнатами на южной стороне, узкой, похожей на коридор, кухней с выходами с коротких сторон, большой прохладной северной комнатой, земляными полами, окрашенными желтой глиной. Помнятся окна с синими рамами, именно такими, что на натюрморте с красной рыбкой работы Льва Александровича Бруни. Помнятся и чудесные синие сумерки, какие бывают только на юге, и жара, и ласковое Черное море с белыми кружевными, словно мыльная пена, барашками, и пологий с северной стороны Алчак, обрывающийся непреступным скалистым обрывом Вороньего камня на юге прямо в море. Там они с мамой и папой собирали горный хрусталь - маленькие прозрачные кристаллики, и красные бессмертники, и огромные пионы. Все это живо встало в памяти Андрея. " Нет, тогда они жили счастливо, хорошо жили!", - подытожил он.
   А прогулка на Меганом, это километров 25 в общей сложности по безводной каменистой долине Капсель. У него на следующий день разболелись ноги, и они с мамой целый день просидели дома. Ели миндаль, очищая его от пушистой зеленой кожуры, под которой скрывался орешек. Еще ловили рыбу. Мама поймала морского петуха - удивительно яркую, переливающуюся всеми цветами радуги рыбу. А черные маленькие и шустрые крабы-циганы, доставляющие ему столько радости, и они не забылись!
   Да, Хорошо было тогда!
   А как он был горд, когда он с отцом вернулся с рыбалки на реке Угре, где сам поймал большущего леща? Да, много было хорошего.
   Именно сейчас Андрей понял, как дорог ему отец. "Но я лечу на его похороны", - оборвалось что-то в нем.
  

8

  
   Читатели мои, прошу прощения, но в моем повествовании обнаружилась неточность. Дело в том, что особняк на Новобасманной, куда в день смерти Сталина попал Дмитрий Трофимов, был жилищем Татьяны Алексеевны Полиевктовой до войны, а потом она скиталась по разным местам от Старо-Конюшенного, Плющихи до Грохольского переулка. Как Митя попал на Новобасманную, я теперь не знаю. Возможно, действие происходило не там. Прошу прощения. За столько лет подобная мелочь могла забыться, запутаться. Мне кажется, что это не так важно, как-то обстоятельство, что квартира 11 по Грохольскому переулку 30/32 находилась в том доме, где Надежда Кузьмина "служила" до революции.
   Так вот, на Грохольском в квартире Дмитрия Георгиевича и Агнии Николаевны Мирза (это были три проходные комнаты в коммунальной квартире) со средины пятидесятых годов жила Татьяна Алексеевна. Гуля училась в университете, и бабуня воспитывала ее детей Таню и Егора. Незаметно дети выросли настолько, что уже не нуждались в опеке прабабушки, а сама она стала очень стара и болезненна. У нее развился старческий маразм. Старушке перевалило за 80! Тогда бабушку перевезли в Малоярославец на попечение Аллочки и Мити, рассудив, что они самые свободные люди, что детей у них немного - всего трое, и старенькой бабушке самое место там: без канализации, отопления, водопровода - со "всеми удобствами во дворе". Добрые и бескорыстные Аллочка и Митя, любившие Татьяну Алексеевну, охотно взялись лелеять ее старость. Все почитали ее, как человека праведного, мудрого, и любили.
   Первые два-три года с бабуней не было особых хлопот, не считая ее странности: Татьяна Алексеевна с 16 лет, приняв Толстовство, не ела ничего мясного. Аллочке приходилось готовить для нее отдельно. Правда, детей, порой, озадачивал ее маразм: например, ей могло показаться, что уже поздно, и детям пора спать; не смея перечить, ребятишки укладывались по своим кроватям, а через пять минут Бабуня уже не помнила о случившемся, и дети благополучно вставали. Но все, что происходило давным-давно, в годы ее молодости, она помнила отлично и целыми часами рассказывала о Париже, Флоренции, балах и богатых московских домах, о встречах со Львом Николаевичем Толстым, Есениным, Маяковским и многое другое, очень интересное. Она могла посоветовать, что лучше прочесть, и с удовольствием читала детям вслух, например, Мольера из старинного французского томика, сразу переводя на русский язык. Бывало, она забывалась и вдруг с середины страницы читала без перевода и ужасно возмущалась, узнав, что дети в 10-13 лет не понимают по-французски. Дети к бабушке относились с большой нежностью. Ее очень любил Митя. Да и она его любила. Удивительно, она путала имена своих внучек, Аллу называла, то Олей - дочерью, живущей в Праге, то сестрой Верой, до войны умершей в Париже, но Митю она всегда признавала Митей и называла его не иначе как "милый мой дружочек".
   Бабуня слегла сразу. Грипп и осложнение, перешедшее в воспаление легких, закончилось отказом органов пищеварения, и старушка, поболев два месяца, скончалась на 88 году жизни. Ее похоронили на Малоярославецком кладбище, рядом с могилой дочери Анны. Эта смерть легла горькой утратой в души всех родных и близких. Даже Мария Алексеевна поплакала на похоронах не на показ, а от всего сердца.
   Татьяна Алексеевна прожила чистую христианскую жизнь, не сделав зла ни единой человеческой душе, а добрых поступков за ней числилось столько, что у знавших ее людей, вряд ли возникало сомнение, что ее место в раю.
  

* * *

  
   У христиан есть такое понятие - покаяние. Это обязанность добровольно и безвозмездно возложенная на себя верующим. Таким покаянием для Аллы стал уход за старыми, нуждающимися людьми. Правда, она не говорила никогда никому, да, наверное, и не думала об этом, а просто помогала, чем могла старым больным людям. Многих она отправила в последний путь.
   Первой в этом ряду была Бабуня, потом, баба Надя. Эта старушка была доброй и беззащитной. Она много стерпела от жизни, а, сколько она проглотила обид от Марии Алексеевны, как много ей в жизни пришлось потрудиться на тяжелой ломовой работе: перемести улиц, перечистить снега, переколоть дров, переносить воды, вскипятить самоваров, перестирать, перегладить, пере..., пере.... Это одному Богу только известно.
   Перед кончиной она особенно не мучилась, умирала тихо. О такой смерти говорят: "представилась". И не нашлось человека, кто мог бы помянуть ее худым словом. Царство ей небесное!
   Следом в помощи Аллы стала нуждаться Татьяна Александровна Знаменская. Среди пятерых, выращенных ею детей, не нашлось никого, кто бы мог взять старушку в свою семью, ухаживать за ней, кормить, поить, любить.
   Митя и Аллочка переехали в дом Знаменских и сделали все, чтобы подруга Анны Александровны была не одинока в последние годы жизни. Татьяну Александровну парализовало, и она недвижимой, пролежала больше года. Алла терпеливо ухаживала за больной, и ее смерть стала для нее большим горем. Трофимовы искренне любили ее.
   После похорон, на которые приехали родственники покойной, Митя и Алла сразу вернулись домой. Родня боялась, что они будут претендовать на наследство. Нет, им ничего не было нужно. Напрасны были беспокойства родни.
   Пришла очередь и свекрови. Мария Алексеевна, пока была в силах, постоянно обижала невестку, а теперь, чувствуя близость встречи с Богом, стала ласкова к ней.
   Андрей и теперь не сомневается в лицемерии бабки. Алла же считает иначе: "Старость сделала Марию Алексеевну добрее, и она стала понимать меня, жалеть".
   Бабушка Марья умерла от рака пищевода. Она около месяца не могла есть и целую неделю не пила. Умирала она мучительно. Смотреть на ее страдания было тяжело.
   Казалось теперь уже некому умирать в Трофимовском доме, наконец, они могут жить свободно, не теснясь в маленькой комнате, и Алла сможет дышать полной грудью, быть настоящей хозяйкой. Правда, можно было бы жить и радоваться, если бы не пьянство мужа.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава XI

1

(Курсив мой. М. Т.)

   "Ковши круговые, запенясь, кипят на тризне плачевной Олега" - вот как давно, а, возможно, еще раньше пристрастились предки наши к хмельному зелью. И по мере того, как страна расцветала, ширилось и крепло на Руси пьянство. Но каких необъятных масштабов оно достигло в послевоенные годы!
   Даже в маленьком провинциальном городке по дороге домой с работы (путь весь продолжался 10 минут пешком) труженик мог посетить семь распивочных заведений и три винных магазина. И посещали, валялись по канавам, шатались по улицам, устраивали пьяные драки, били жен и детей. Пили и пили! Водка стоила не во что. Сообразив не троих по "семь рваных", покупали пол-литра. Гуляй - не хочу. Это гуляние обращалось в женены слезы, детский плач, полуголодное существование - всенародную беду.
   Правда, жесткие законы не давали пьянствовать на производстве. Вовсе это не было заботой государства о человеке - нужна была "производительность труда - самое главное, самое важное для победы коммунизма". Зато после смены пьяное горе широкой рекой текло по городам и селам. К шестидесятым годам 20го столетия пьянство разрослось до размеров катастрофы. После смерти Сталина смягчились законы о пьянстве на производстве, и пить прямо на рабочем месте стало нормой. Повсеместно возрос травматизм из-за пьянства, и злосчастная производительность стала падать. Советское правительство стало делать жалкие попытки побороть самое массовое в народе движение. Оно ограничило часы продажи спиртного, прекратило продажу водки на разлив, устроило вытрезвители, и, отслужившие сталинскую службу "воронки", набросились на пьяных. Но самой серьезной мерой борьбы стало повышение цен, оно делалось почти ежегодно и планомерно. Но заметьте: создалась очень интересная ситуация. Пьяный работает плохо, правда, пьянице и платят плохо, но и эти гроши у него заберут в два-три дня после получки. Вышло, что он работает плохо, но зато почти даром.
   Из истории рабовладельческого строя известно, что рабы работали плохо, но государство богатело и расцветало, ведь раб работал даром. Так вот, советский труженик-пьяница по сути тот же раб. Ему деньги дают только, чтобы он поглядел на них. Их можно было бы показывать в витринах музея, наверное, было бы честнее. Но честность никогда не была основным принципом государства, и эта страна - не исключение. Но с рабом обращались гуманнее, если не убивали его. Наше государство, отбирая заработанное в обмен на спиртное, медленно убивает своего раба!
   О, скольких встретил я на своем пути этих "сгоревших от водки" несчастных, сколько их, не вынесших своего полускотского существования и не нашедших сил остановиться, наложило на себя руки. Счет этот сродни порядку чисел с загубленными в лагерях ГУЛАГа. Но страшнее всего то, что это все не в прошлом: пьянство полновластным хозяином идет по стране и сейчас, сегодня и будет шагать точно также и завтра, захватывая все новые и новые армии людей, все новые и новые поколения. От этой мысли бросает в дрожь, охватывает ужас Господи, за что нам такое наказание?
  

* * *

   Последнее время Дмитрий Степанович пил особенно много, он уже не привередничал, мог употреблять одеколон и прочие, содержащие спирт жидкости. По утрам он ужасно мучился, и остаться без похмелья ему стало страшнее смерти. Он вымаливал нудными и долгими просьбами у жены долгожданный рубль, а если у нее его просто не было, что случалось при их мизерных доходах, занимал у соседей и бежал опохмеляться. К вечеру он уже добирал свое и еле-еле стоял на ногах. Где, с кем и на какие средства он напивался, так и осталось загадкой.
   Однажды, поздним вечером взрослые дети журили отца за пьянку. Кто-то из них заговорил, что он много денег пропивает и мучает и без этого трудно живущую мать.
   - Мне деньги не нужны, я и так напьюсь. Спорнем: я сейчас уйду и через час вернусь выпимши, - засуетился отец.
   Стояла жаркая августовская ночь. Отец сидел в одних трусах и галошах на босу ногу.
   - Да будет тебе дурить, - сказал Ваня.
   - Нет уж, сказал, напьюсь! - заявил отец и, как был в трусах и галошах, выскочил на улицу. Через час он вернулся, но явно пьяный.
   Его утренние похмельные страдания у окружающих людей вызывали жалость. На него было горько смотреть. Маленький, сгорбленный, с землистым цветом лица, умоляющими глазами, он мог разжалобить любого. Вот ему и давали этот злосчастный рубль то жена, то соседи, а бывало и просто прохожие. Он исхудал донельзя, ослаб, постарел. Из-за мучительных болей в печени (алкогольный цероз) и невыносимых головных болей по утрам он уже и пить-то не мог, но и не пить не мог. Он часто в разговорах с женой затрагивал тему, как умереть лучше: утопиться, застрелиться, повеситься. Жена отмахивалась от него в этих случаях, стараясь направить разговор в другое русло. Но тема эта, все чаще возникала в их беседах. Алла не придавала значения этим разговорам, не верила в возможность их исполнения.
   Андрей Дмитриевич приехал в Малоярославец с первой электричкой. Он пришел в родительский дом, когда еще не было шести часов утра, но в доме не спали. Может быть, поднялись рано, а, скорее всего не ложились. В дверях его встретил брат.
   -Андрей, я должен тебе сказать...
   - Говори, - твердо, но почему-то шепотом сказал Андрей
   -Я должен тебе сказать...
   - Да не мучай же.
   - Папа не умер, он повесился.
   Андрей Дмитриевич воспринял сказанное спокойно. Подошла мама.
   - Папа умер не своей смертью, - сказала она и заплакала.
   - Смерть может быть только своя. Не моей же и не твоей смертью он умер. Значит, так Ему было угодно, - не твердо, но доходчиво, стараясь успокоить мать, ответил Андрей.
   Он вошел в большую нетопленную комнату. Головой под образа в гробу лежал отец. Он не казался мертвым. На его лице читался покой.
   Андрей Дмитриевич, не шевелясь, стоял у гроба, глядя в лицо, стараясь уловить и запомнить каждую черточку, каждую морщинку на этом, бесконечно родном лице. Его охватило оцепенение. Больше ничего не существовало вокруг, только это лицо. Так прошел час, пошел другой. Он все стоял недвижно и стоял. Окликнула его мама: "Андрюша, я совсем дура стала. Ты ведь с дороги, да такой дальней, ведь голодный. Пойдем, я тебя покормлю".
   Она взяла его за плечи и ласково, но уверенно увела от гроба.
   Потом завтракали. Ваня рассказал, как все произошло. Показал медицинское заключение. Андрей не совсем понимал, зачем все это. "Я никогда не видел, как умирает человек. Вот и отец умер, а я не видел", - подумал он и поймал себя на мысли, что если бы кто-нибудь видел, отец был бы жив.
   Потом начались всяческие хлопоты, приходили знакомые Мите люди проститься, стояли у гроба, молчали, говорили что-нибудь доброе вдове и уходили, и, вновь, приходили другие. Так прошел этот длинный-длинный день. Андрей и Ваня ездили на кладбище узнавать насчет могилы и в церковь. Священник приносить в храм удавленника запретил, чему очень огорчилась мама. Наступил поздний вечер. Сон сломил измученных беспокойным днем людей. Нужно отдохнуть. Завтра похороны.
  

2

  
   Последние годы перед получением инвалидности Дмитрий Степанович работал художником-оформителем в городском автохозяйстве. Водители, ремонтные рабочие, да и вообще все работники этого предприятия любили его за веселый нрав и приветливое отношение к людям. Врагов у него не было. Друзья были, были хорошие товарищи. Он умел сойтись накоротке с любым: будь то директор Петр Сергеевич или вулканизаторщик Василий - бывший вор-рецедивист, просидевший пол жизни в тюрьме. Конечно, мужское расположение создавалось на почве выпивки, что бывало часто. Часто "соображали" мужики прямо на рабочем месте и в рабочее время. Директор, как и полагалось в подобных случаях, старался предупредить пьянку и, если это удавалось, то хотя бы поймать с поличным. Частенько Петр Сергеевич стоял у входа в свое хозяйство и опытным глазом обнаруживал за оттопыренной полой спецовки работника, входящего в ворота, пол-литровую бутылку. Находка тотчас выливалась на пыльную или мокрую мостовую. Дмитрий Степанович был находчив. Однажды, возвращаясь из винного магазина, он увидел в воротах директора. Ему тут же пришла в голову озорная мысль. Он вытащил из внутреннего кармана бутылку с зеленой водочной этикеткой, сорвал фабричную пробку и, найдя в кармане кусок бумаги, заткнул сосуд самодельной затычкой.
   - Махнем? - слегка покачивая бутылкой, которую он нес, открыто в руках, со смехом спросил он директора.
   - С тобой махнешь, в раз помрешь, - подумав, что художник "стрельнул" в соседней организации какой-то растворитель, с улыбкой ответил Петр Сергеевич.
   Через десять минут дело было сделано. Пустая бутылка еще стояла на верстаке, и глаза у троих слесарей предательски заблестели.
   - Когда же вы, бандиты, успели? - ехидно спросил у кампании директор, входя в мастерскую.
   - Я же тебе предлагал махнуть, Петр Сергеевич, а ты отказался. Теперь ругаешься, - весело ответил Дмитрий Степанович.
   - Ну и пройдоха же ты, Трофимов, так провел меня, - засмеялся директор и, не ругая мужиков более, пошел дальше. Он так и не стал наказывать, попавшихся с поличным выпивох.
   Этот эпизод вдруг вспомнился, когда принесли венок с надписью: "Дорогому Дмитрию Степановичу от работников автохозяйства".
   Начался вынос гроба. Траурная процессия в тишине тронулась по Кутузовской улице. Сразу за гробом, который несли на руках, чуть позади траурной машины, шли родные, друзья, потом соседи. По мере того, как процессия приближалась к центру города, со словами: "Митю хоронят" к ней присоединялись все новые люди. На центральной улице проводить его в последний путь вышли более полутысячи человек. Вдруг, словно по команде, остановился весь транспорт. Над городом повис разноголосый, протяжный вой автомобильных сигналов. С Митей прощались водители.
   Сам он даже на велосипеде ездить не умел и за рулем никогда не сидел, но среди шоферов считался своим. Во многих автобусах открылись двери, и из них высыпал народ, присоединяясь к траурной колонне. Люди оставили свои дела. Казалось, все жители города знали Митю. Почему казалось? Действительно, Митю знал весь город. Его помнили, как любимого актера, как художника-оформителя, чьей рукой были сделаны почти все витрины и стенды в городе, как неуемного бологура и страстного любителя парной бани, просто, как великого хохмача и, наконец, как очень доброго человека, многих выручавшего в трудную минуту. Его прекрасно все знали. Город хоронил своего жителя. Своего любимого жителя. В маленьком городке такое редко увидишь. Традиции не позволяли приглашать на похороны, и никто никого не приглашал. Все провожали его по зову сердца. Прощались по велению души. В остальном все было как всегда: попрощались с покойным, закрыли и забили крышку гроба, опустили в могилу и закопали.
   Дмитрия Степановича не стало. Остался лишь холмик рыжей глины, укрытый венками и цветами. Постояли с непокрытыми головами, помолчали и потихоньку стали расходиться. Были поминки. Приходили, говорили что-то хорошее о нем, пили стопку за упокой души, уходили, приходили другие, и так до самого позднего вечера. Потом в доме остались только вдова и дети.
   Стало холодно, пусто, неуютно. Место отца заняло в их сердцах горе.
  

3

  

Размышления далеко от кладбища

   Погост. Березы. Серенькое небо,
   И тишина пустых грачиных гнезд.
   Я так давно на том погосте не был,
   Не смахивал тайком нечаянных слез.
  
   Кресты. Ограды. Бедные могилы
   Бойцов, что вынесли кошмары той войны
   И для победы отдали все силы,
   Что были так для мирных лет нужны.
  
   Нужны, чтоб не заметить униженья,
   Чтоб всюду не увидеть злую ложь,
   Смолчать, предотвратить самосожжение
   И, спьяна, вдруг не броситься на нож.
  
   Они, так просто, жили-поживали,
   Овеянные славой боевой,
   Отчаяние водкой заливали
   И, спьяну, горевали, что живой ...
  
   И в разные года, и в разные погоды
   Они уходят мерной чередой,
   С трудом, дожив мучительные годы
   На свой, давно заслуженный покой...
  
   Погост. Березы. Серенькое небо
   И тишина пустых грачиных гнезд...
   Прости, отец, что я давно здесь не был,
   Что я сильней, не лью нечаянных слез.
  

Андрей Трофимов

  

4

  
   Михаил Николаевич Бруни вот уже почти десять лет собирается съездить в места, где провел последние годы отец. Но всегда находились неотложные дела, мешавшие осуществлению этого замысла. То сын учился в музыкальной школе-интернате для одаренных детей и приезжал в Тамбов лишь на лето, и, конечно, отцу не хотелось оставлять любимого сына. То дочь поступала в институт, то еще какие-то неотложные дела. Наконец, в один из отпусков Михаил Николаевич с женой Зоей Николаевной собрались и поехали.
   Стоял июль 1972 года. Поселок Чибью давно канул в историю, а на его месте вырос большой для северных районов город Ухта. Оказалось, что в Ухту можно добраться обычным поездом, безо всяких собачьих упряжек и оленей. Да и езды от Москвы около суток в скором поезде, в купейном вагоне со всеми благами, предоставляемыми пассажирам МПС. Это вам не вагон-зек, так ярко описанный в "Архипелаге ГУЛАГе" А. И. Соложенициным.
   Здесь уместно напомнить, что Ухтпечлаг (по названию рек Ухты и Печоры) входил составной частью в Главное Управление Лагерей. Так что железная дорога пришла в эти места вместе с вагон-зеком.
   Пытаться описать устройство лагеря я не берусь. Не смог бы это сделать и Михаил Николаевич. К его приезду лагерь уже не существовал, а на его месте выстроился город.
   К счастью, в Ухте существует краеведческий музей. Его не было, когда работал лагерь. В музее есть экспозиция, посвященная созданию города, правдивая экспозиция. Среди ее фотографий была такая, мимо которой Михаил Николаевич пройти не мог Его честность, горячность и прямолинейность не позволила пройти мимо. На фотографии - фрагмент парка с памятником А. С. Пушкину. Под ней надпись: "Памятник создан руками неизвестного комсомольца, жителя поселка Чибью. 1937".
   Михаил Николаевич вспомнил ясно, словно видел час назад, узкую и длинную фотографию, пожелтевшую от времени, с обломанными уголками любительскую фотографию, на которой изображен отец, работающий над памятником Пушкину. Вот он, неизвестный "комсомолец"!
   Михаил Николаевич, уверенно развернувшись, пошел через зал в обратном направлении осмотра, туда, где в темном углу коридора на маленькой двери висела табличка: "Директор музея".
   Михаил Николаевич негодовал. Он хотел немедленно разразиться скандалом. Открыв дверь, он увидел невысокого и щуплого мужчину лет шестидесяти пяти - семидесяти, с живыми, добрыми глазами, и моментально остыл.
   - Здравствуйте. Я Михаил Николаевич Бруни - сын одного из безвинно осужденных и находившихся в этих местах в заключении.
   - Житомирский Борис Васильевич, директор. Да Вы присаживайтесь, указал он на стоящий сбоку стола стул.
   Михаил Николаевич сел, спокойно и по-порядку рассказал о своем деле.
   - А я знал Вашего отца, Михаил Николаевич. Я знаю многое о его расстреле.
   - О расстреле? - Михаил Николаевич побледнел, - По документам папа умер в 1938 году от воспаления легких. Нам прислали ответ на запрос о его судьбе, - продолжил он.
   - Таких бумаг сфабриковано великое множество. Простите, я не знал, что вы впервые слышите о расстреле. Я бы постарался Вас как-нибудь подготовить, а не сразу. Теперь, если хотите, я расскажу подробнее, - предложил Борис Васильевич.
   "В 36 году меня, деревенского парня, призвали в армию, и я попал в войска НКВД. Понимаете, у нас и сейчас не спрашивают, где желаете служить, а тогда и подавно. Вот я и оказался в охране лагеря Чибью.
   Николай Александрович мне запомнился сразу. Очень деликатный был человек. Никогда от него не слышал скверного слова. Я и тогда тайно сомневался, что он может быть врагом.
   Он в то время не был на общих работах. Там все заключенные на одно лицо: живые трупы в лохмотьях, там трудно было кого-нибудь запомнить. Да и работали они массой, и гоняли их на работу и обратно огромной колонной. Где уж там различить или приметить какого-либо человека. А тут - другое дело. Николай Александрович прихрамывал и носил ортопедические сапожки, черные, с коротенькими голенищами и "ушками" - петельками из кожи, чтобы легче было обувать их. Приметные были сапожки. О них позже.
   Лагерное начальство, узнав, что он художник, перевело его с "общих" работ, и в маленькой избенке, холодной и щелявой, он организовал мастерскую. Рисовал портреты начальников, их жен и детей.
   Кому пришла в голову идея к столетию со дня дуэли сделать памятник Пушкину, я не знаю, но, что памятник создавался его руками, я видел сам. А надпись под фотографией - указание райкома. Тут уж я не властен!
   Нас подняли по тревоге, еще не успели заснуть. Оделись потеплее, получили оружье. Нам приказали конвоировать огромную, наверное, тысячи две человек, группу заключенных. Мы отконвоировали их на командировочный пункт Ухтарка. Это километров восемь от основного лагеря. Немного не доходя, заключенным приказали повернуться направо, так, что конвой весь оказался сзади. Бежать некуда: тундра, метель, ночь непроглядная, только свет прожекторов от нескольких автомобилей. Приказали им копать руками снег. Люди согнулись и стали рыть. Раздались громкие проклятия и жуткий мат. Вдруг один заключенный встал в полный рост и закричал: "Люди, если вы верующие, с какими словами вы сейчас встанете перед Богом, если не верующие, то с какими словами вы останетесь в памяти живых? Наберитесь мужества, уйдем из жизни достойно человека!". Я узнал кричащего. На него направили сразу несколько прожекторов. Это был Ваш отец. Его восковое лицо, его искрящиеся карие глаза, его седая кудрявая бородка - все выдавало силу духа этого человека. В эту минуту я поверил в Бога!
   Грянул залп. Часть людей упала. Грянул второй - закачались и рухнули новые жертвы. Пять или шесть залпов - и дело было почти кончено. Солдаты пробегали по рядам, добивая раненых. Вдруг раздались сухие пистолетные выстрелы. Упал солдатик слева от меня, затем справа. "Нас убивают", - успел подумать я, и упал на снег. Я притворился мертвым. Лагерные офицеры пробежались по рядам. Сели в машины и уехали. Я полежал еще минут тридцать, а, может быть, меньше. Понял, что если не поднимусь сейчас, то замерзну. Я осторожно встал и начал выбираться из скопища мертвых. На пути мне попались ноги в сапожках с "ушками". Было темно, но я разглядел покойное лицо Николая Александровича Бруни.
   Мне удалось добраться до деревни, где жили коми-люди. Там я прожил более двух лет, а когда началась война, ушел на фронт, сказав, что потерял паспорт. Меня так и не хватились. Считали, что я мертв. Родители мои в войну погибли, вот я и вернулся после войны сюда. А, когда появилась возможность, организовал музей".
   - Да, вы надолго? - спросил он после короткой паузы, - В субботу у нас будет вечер поэзии, как раз у памятника Пушкину. Хорошо бы, если бы Вы выступили и рассказали правду о художнике.
   - Почему о художнике? Отец был поэтом, - удивился Михаил Николаевич.
   - Простите, но я никогда не читал стихов Бруни.
   - Их печатали только до революции, - ответил он, - Бруни - репрессированный поэт.
  

5

  
   Площадь, на которой час назад закончилась праздничная демонстрация, посвященная 68-ой годовщине Великой Октябрьской Революции, теперь опустела. Остались только кумачовая трибуна, бессмысленно загораживающая вход в сквер, отряхивающий последние сухие листья с тополей под порывами осеннего ветра, да свивающиеся в вихрях остатки красных бумажных цветов, брошенные демонстрантами, разносились сквозняком в промежутки между стандартными, облезлыми коробками панельных пятиэтажек вдоль металлического забора нового детского сада. Трепетали на ветру флаги и натянутые поперек улицы транспаранты. Пешеходы на тротуарах прижимались к стенам домов, укрываясь от холодного ветра. Поодиночке и группами, спешили в уют домов к праздничным столам
   Андрей Трофимов, давно не бывавший в Малоярославце, едва узнал его. Знакомых улиц с маленькими домиками почти не осталось. Ушли в историю резные наличники и вишневые садики за некрашеными серыми заборами, Их место заняли одинаковые панельные дома, в промежутках между которыми, рыжела, кое-где поросшая реденькой травкой, глина.
   Вместо белого горбатого булыжника, Кутузовскую улицу покрыл асфальт. Только небольшой островок с правой стороны улицы от сквера 1812 года до Почтовой остался прежним. Правда, здесь отчетливо была видна печать времени: дома покосились, заборы сгнили и местами лежали на гребнях вскопанной земли, оставшейся после уборки картошки. На месте "Калужторга" широко и лениво разлегся двор детского сада за сетчатой оградой. Да и дом, в котором провел детство Андрей, очень обветшал и врос в землю. Но он был все тот же - с огромными, никогда не открывающимися воротами и калиткой. Все пять окон дома, смотрящие на улицу, были полны света.
   - Мамочка, с шестидесятилетием тебя, дорогая моя. Всего тебе самого лучшего, - входя, поздравил мать Андрей.
   - Спасибо, мой миленький. Спасибо, что приехал, - ответила мать, - садись к столу. Девочки, положите ему чего-нибудь.
   Шла тихая непринужденная беседа. Именинница сияла от счастья. Сколько народа собралось! Пили чай, говорили, говорили. Вначале робко, а потом дружнее, дружнее и вот уже не совсем стройное многоголосье подхватило знакомую всем с детства песню:
   Чайник новый, чай бордовый,
   Кипяченая вода,
   Лимон свежий Ваня резал:
   "Кушай, кушай, милая моя"...
  
  

P. S.

   Со времени окончания работы над книгой прошло более десяти лет. За это время произошли события, которые необходимо добавить в книгу.
   Памятник, созданный Николаем Александровичем Бруни с годами стал разрушаться. Он был сделан из кирпичей и цементного раствора. Но в Ухте нашлись люди, которым судьба памятника не безразлична. Они сумели найти средства и специалистов, чтобы сделать слепки с памятника и по ним отлить точную копию из бронзы.
   В 1999 году ко дню рождения поэта состоялось торжественное открытие памятника. У его пьедестала установлена мраморная доска, где говорится, что памятник создан Николаем Бруни. На открытие памятника были приглашены его потомки. Приехала Алла Николаевна, Зоя Николаевна Бруни - вдова Михаила Николаевича, его дети: Алексей Михайлович и Александр Михайлович. Мне тоже посчастливилось там побывать.
   Для рода Бруни памятник символизирует надгробье над могилой Николая Александровича.
   В 2005 году Алле Николаевне исполнилось 80 лет! Юбилей отмечали. Сюда собрались практически все, около 70 человек, которые любят эту добрую женщину. Цветов было столько, что вполне можно открывать цветочный магазин. Как прежде, пели. Пели многоголосьем, пели так, что можно заслушаться...
  
   Храни вас Господь, дорогие моему сердцу люди!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Литература

      -- Л.Г. Верещагина. Ф.А. Бруни, Ленинград, "Художник РСФСР", 1985 г.
      -- Русские писатели 1800-1917 библиографический словарь т. 1, М, 1989 г.
      -- Автобиография Н.А. Бруни, 1931 г. Архив А.Н. Бруни, Малоярославец.
      -- Натюрморт с красной рыбкой. Акварель. Л.А. Бруни, Государственная Третьяковская галерея, Москва.
      -- Н.А.Бруни. Дневник 1917 - 1932(?). Архив А.Н. Бруни, Малоярославец.
      -- Н.А. Бруни. Оптина пустынь 23.12.1922 г. Архив А.Н. Бруни, Малоярославец.
      -- Г. Лугин. 28®14Є30ЄЄ восточной долготы, Рига, 1933 г.
      -- Пересказано со слов Н.К. Бруни (Бальмонт)
      -- Заявление Н.А. Бруни 1928 г. Архив А.Н. Бруни, Малоярославец.
      -- Автобиография Н.А. Бруни 1928г. Архив А.Н. Бруни, Малоярославец.
      -- Л.Н. Толстой. Анна Каренина.
      -- Письма А.А. Бруни. Архив Т.Н. Рожковой, Малоярославец.
   Кальдерон - испанский драматург. Прим. автора.
   Николай Александрович Бруни входил в состав литературного объединения "цех поэтов" вместе с Мандельштамом, Ахматовой, Клюевым и другими поэтами серебряного века. Прим. автора.
   Мария Александровна Полиевктова - старшая дочь А.А. и Т.А. Полиевктовых. Прим. автора.
   Корнилов - генерал, командующий русской армией. Прим. автора.
   * Петя Полиевктов - старший сын Татьяны Алексеевны Полиевктовой. Погиб в 1915 г.?
   * К.Д.Бальмонт - поэт-символист. Переводчик
   Здесь речь идет о Л.Н.Толстом. Прим. автора.
   П.А. Флоренский - священник, математик, философ, поэт, был сослан на Соловецкие острова, где погиб. Прим. автора.
   М.И. Чайковский - брат композитора П.И. Чайковского.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
      --
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"