Teleutomyrmex - род мелких паразитических муравьёв из подсемейства Myrmicinae, утративших свою рабочую касту.
****
Гулко и противно тарахтела по камням Ай-Петринского плато скрипучая татарская арба, давя окованными колёсами прелестные крымские эдельвейсы. Ишачки, погоняемые сморщенным бабаем, топали понуро, вдыхая влажными ноздрями прохладный разряжённый воздух высокогорья. Спиной к старику на полосатых чувалах, набитых благоуханным сеном, сидели в обнимочку, маленький худой болезненного вида мужчина и дородная, пышущая здоровьем, крупнотелая баба.
Это были граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа и знаменитая парижская танцовщица и клоунесса - Ша-У-Као. Граф обнимал сильное тело своей спутницы с большим трудом, и при этом глядел на неё снизу вверх, мокрыми от слёз и воспалёнными от болезни глазами, жалобно и несколько по-детски. И синий его подбородочек при этом подрагивал. А она утирала ему непрерывно вытекающие из носа сопли шёлковым платочком, каждый раз освобождая для этой процедуры краешек почище и посуше, чмокала в горячий его лобик и делала "баран-бум". Болезный граф от этого приходил в восторг и, щипая мимоходом клоунессу за грудь, шуршал тихим проказливым смешком.
"Ну, скоро мы приедем, пупсик?" - Басила Ша-У-Као, кокетливо надувая губки.
"Что-то мне подсказывает, что да..." - Уже в сотый раз отвечал терпеливый граф и его рука, как бы ненароком, начинала поглаживать толстый зад спутницы.
В этот раз его слабая ладошка нечаянно стала забираться ей под юбки. Старик - татарин, что-то буркнул. Ослики послушно стали. И теряя равновесие от неожиданности, подхватив, словно младенца, путающегося в её юбках графа, клоунесса с визгом завалилась на спину.
"Geldi". - Сказал старик по-турецки и, тая лукавую улыбку в реденькой седой бородке, посмотрел полуобернувшись на копошащуюся парочку. Они смешно тарахтели на непонятном ему языке и вообще были не очень приятны. Скоро они стояли все вместе и созерцали величественную красоту, открывшуюся их взорам. И каждый из них думал о своём...
Небо над ними стало необыкновенно - синим, реденькие деревца - приземистыми и корявыми. Кое-где ещё лежал тусклый майский снег, и нежное весеннее солнце только пробуждало от спячки ленивых полусонных насекомых, торопя их собирать свою сладкую дань с первоцветов. И возвышаясь над всем обозримым миром, назидательно указывали на небеса, огромные каменные перста Святого Петра.
"Вот оно это место! Волшебное место! Как тебе?" - Нарушил молчание синюшный граф, при этом под носом его надулся небольшой сопляной пузырик.
Ша-У-Као, придя в себя, закрыла рот, молча вытерев нос своему кавалеру, крепко взяла его за руку и потащила вверх к пику. Там, вверху, их ожидало нечто необыкновенное.
Прошлой зимой, когда они оба залечивали свой застаревший сифилис в Бадене, к ним пристала старая цыганка и, ни с того ни с сего схватив руку растерявшегося тщедушного графа, стала умолять его бежать из Парижа. Бежать в Крым, где он найдёт своё счастье и непременное облегчение от страданий. "С нею! Непременно с нею!.." Тыкала она грязными, покрученными пальцами в Ша-У-Као "... и непременно на Ай-Петри!" Она кричала так громко и так долго, что ей пришлось налить. Цыганка удалилась. И жизнь друзей изменилась после её ухода навсегда подчинившись единой цели.
Граф, в пьяном угаре, выползая из Мулен Руж, бил набалдашником трости витрины магазинов на Монмартре, крича "Adieu Paris!" И просыпаясь по ночам в холодном поту, вопя от ужаса и засыпал только на руках укачивающей его подружки под тихое пение "Идёт моряк по Севастополю".
Трезвым, он был полон решимости покинуть Францию, задышать бальзамоподобным воздухом свободных пространств, очистить душу постом и молитвой, сделать графиней свою клоунессу женившись на ней и нежась на крымском побережье лечить вместе горным мёдом с можжевеловой смолой свои язвы. Но трезвым он был крайне редко. И к вечеру закладывал в ломбард, купленные утром обручальные кольца и нажирался.
Уже немолодой танцовщице мирится с этим никак не хотелось и не моглось. Хоть она и была завсегдательнецей "Ла Сури" и даже кичилась своей эпатирующей ориентацией, но ничто свойственное нормальным бабам ей было не чуждо. И вот однажды, напоив своего избранника до полусмерти, она, держа его на руках, села в Мюнхенский литерный поезд...
С тех пор прошёл почти месяц и до этого самого "необыкновенного" сейчас было рукой подать. Едва ощутимый аромат весенних цветов придавал обстановке некоторую атмосферу изысканной торжественности. И отмахиваясь от мелких мушек Ша-У-Као тащила графа к вершине. А он, довольный и трезвый, изо всех сил старался поспевать за нею. В его ушах пульсировала кровь и впервые за долгие годы, на впавших щеках заиграл едва-уловимый румянец.
Они забирались всё выше и выше. Старик - татарин, оставшийся внизу, иногда терял их из вида, но напрягая своё слабое зрение, видел, как сильная эта, спинастая баба тащит под мышкой своё тщедушное счастье. Прёт и прёт и нет ей устали. Татарин качал седой головой и что-то бормоча, теребил свою жиденькую бородку. Было хорошо...
Очень скоро, запыхавшаяся Ша-У-Као добравшись к пику, поставила на землю своего суженого и они оба, блаженно улыбаясь, взялись за руки. Впервые они были так счастливы. Впервые их испорченным душам было так светло и легко. Поддавшись этому благодатному чувству неземной эйфории и глядя на друга с такой, неведомо откуда появившейся теплотой, приподнялись на мысочки, и медленно закружились.
Далеко внизу белели полупрозрачные облака, укутывающие вековые платаны, кипарисы, тысячелетние крымские сосны с плоскими вершинами, росшие на южном склоне исполинского амфитеатра Ялтинской яйлы и, насыщаясь ароматом, томно сползали к блестящему вдалеке морю. Солнце и горы, скалы и горизонт, всё закружилось вместе с влюблёнными в медленной и торжественной паване. Незаметно для себя они стали порхать всё быстрее и быстрее, пока всё вокруг них не слилось в один сплошной круговорот красок и настроения. Они хохотали как дети, чего уже давно не могли себе позволить. Это было волшебное состояние освобождения от духовных язв, это было, своего рода перерождение, это было откровением и магией. Это было для них самым невиданным чудом, и всё их существо переполнялось благодатью, любовью и благодарностью к судьбе и Богу, за подаренный момент прозрения. Никогда жизнь не казалась им столь прекрасной...
Всё испортил, спешащий по своим неотложным делам, огромный коричневый хрущ. Жук с треском врезался в глаз счастливой танцовщице. От испуга она громко вскрикнула и закрыла лицо руками. А когда она вновь открыла глаза, графа нигде не было. Он хохоча улетел в пропасть оставив после себя последнюю свою картину, написанную чем-то бурым на крупных известняковых валунах... Там... Далеко внизу... А клоунессу Ша-У-Као с тех пор никто не видел.
Старик - татарин вздрогнул услышав страшный обречённый вой и, недолго думая, поспешил домой, намереваясь успеть к вечернему намазу. Он никому ничего не сказал о таинственном исчезновении этой странной парочки. Но, когда он слышал о поселившемся на Ай-Петри шайтане, прятал глаза и спешил в мечеть.
И сейчас в мае, когда высоко в горах раскрываются белоснежные головки крымского эдельвейса, если хорошо прислушаться, то можно услышать, как плачет о своём упущенном счастье несчастная сифилитичка - клоунесса Ша-У-Као.
Конец