Он пришел в этот мир ни с чем. У него не было ни одежды, ни волос, ни зубов. Не было и имени.
И не было никого, кто бы мог назвать его. И даже следа от пуповины на лиловом круглом животе тоже не было.
Он лежал на промерзлой весенней земле, моргал вишневыми глазами и следил, как считает песчинки агатовый и круглобокий жук-касаран. Небо завесилось ровной пеленой мышиных туч и смотреть на неподвижный покров было совсем неинтересно.
Пограничник нашел его за стеной Города на самой границе с Пустыней, не той, западной, за которой в девяти днях пешего хода простиралась до самого горизонта вода, а той самой, в которую уводили многочисленные широкие дороги с покрытием гладким и твердым (многие жители Города говорили, что такая прочная скорлупа на рассыпчатой почве Пустыни называется «асфальт»). Но на деле, это Он нашел пограничника.
Тот заскрипел песком совсем близко и ненароком раздавил касарана щедро пропыленными сапогами. Тогда Он зарыдал от того, что единственное развлечение в этом бесцветном неподвижном мире было так легко уничтожено.
И от звука собственного резкого голоса сделалось еще тоскливее. Пограничник долго вглядывался в Него мутно-зелеными, безресничными глазами и тер редкие и влажные кустики волос на макушке, а потом завернул Его в засаленную темно-желтую куртку и забрал с собой, в Стену.
В Стене, что опоясывала Город, было множество пограничных постов, один из которых, за номером шестьсот девяносто два и был домом пограничника. Серо-черные камни, упиравшиеся в плотный туман неба, отрезали от Него Пустыню с ее жуками-касаранами и дорогами асфальта на множество шагов существования. Но Его это не волновало — вокруг было много людей в такой же темно-желтой, пыльной одежде, как и у Пограничника.
Они замечали Его и отшатывались, начинали бормотать, ловко складывали пальцы в фигуры и показывали Ему.
Люди скапливались вокруг них, гудели неразборчиво, но Ему был знаком этот звук — так гудела земля под песком перед тем, как сдвинуться с места и переместить неустойчивые кочки.
Кто-то спросил у Пограничника:
— Зачем ты принес это сюда? Оставил бы в Пустыне...
Пограничник перехватил Его повыше, и Он ткнулся лицом в жесткую ткань формы, от нее пахло солью и живым теплом. И стало так хорошо, что Он даже бросил расстраиваться, но Пограничник будто бы ничего и не заметил, сказал людям:
— Это — ребенок. Пускай и нелюдь.
Другие вздохнули, как вздыхали темные, холодные пески, и расступились.
После Ему говорили, что Пограничник хотел оставить Его рядом с собой, но ничего не получилось — начальство не разрешило.
Никто не понимал, откуда он здесь взялся. Перевозчик качал головой, надувал обветренные губы, часто моргал белесыми ресницами, играл с Ним в «идет коза бодучая», но от всех вопросов Других отмахивался и делал вид, что ничего не знает. А может, и на самом деле не знал. Только говорил, что ничего похожего на Него на этот, городской берег не привозил.
Перевозчик выглядел сущим мальчишкой-сорванцом, а потому его называли Лодочником, или же просто по имени — Вьюртом. Именно он забрал Его у Пограничника и принес в Бедлам.
Уже в пути, по дороге, вымощенной плоскими багровыми камнями, Он почувствовал всей своей лиловой шкуркой, что здесь Ему скучать не придется: Другие, люди, были пестрыми, чаще веселыми, чем грустными, и больше добрыми, чем злыми. Они — открытые всем ветрам и ненастьям, лучились жгучими взглядами, посмеивались над «молодым папашей», и лишь когда узнавали во Вьюрте Перевозчика, терялись и исчезали в вечно бурлящей толпе прохожих. Но, несмотря на то, что здесь было то же небо, что и в Пустыне, вокруг струились воды живого тепла, какое было у Пограничника, и которого не имел Перевозчик.
А тот остановился у трехэтажного широкостенного дома — меж гладкостесанных нарядно зеленых камней проступала узкая кремово-древесная дверь, и ажурная вывеска над ней демонстрировала непонятные символы. Такие же узкие, словно вытянутые, окна манили сочно-желтым светом.
— Здесь ты будешь жить, — кивнул на дом Перевозчик. — Она сумеет за тобой присмотреть. И присмотрит.
Стекленея взглядом, погладил Его по лысой, круглой, как томат, голове, сделал «козу», поморщился смешливо и занес в зеленый дом.
«Ей» оказалась высокая, статная старуха с бараньими рогами белых тяжелых кос. Платье под грубым, неопределенного цвета фартуком мело подолом до блеска отмытые, лакированные доски пола.
— Какой же ты яркий!.. — покачала головой старуха и сверкнула в улыбке молодыми, крепкими зубами.
И Он сразу понял, что здесь, с ней, Ему не будет холодно — слишком много живого тепла струилось от нее, согревая весь дом.
Так Он встретил Гретель.
Никто не знал, кем были его родители и были ли они вообще. Отсутствие пупка убеждало даже самых сомневающихся в Его нечеловеческой сущности. Тогда у него не было зубов, и он не мог похвастаться треугольными, широкими резцами. В Бедламе рядом с Другими, солеными и дышащими, жили и такие, как Он и Перевозчик, но ни один не то, что не походил на Него, но даже не могли вспомнить, чтобы встречали подобных Ему.
Нелюди, уловившие слухи, учуявшие незнакомое и непонятное, приходили в гостеприимный пансион Гретель, и хотя задерживались ненадолго, обязательно знакомились с ним.
— Как тебя зовут, симпатяга? — спрашивала веселая девица, щекоча Его крупными завитками светлых волос.
— У него нет имени, — сказала-отрезала Гретель.
— Тогда Безым. От Безымянного, — мурлыкнула девица и растворилась в тени напольных часов, чей маятник был мертв, как та, что дала Ему первое имя-прозвище.
Но никто не признал Его. Некому было признать.
Никто не хотел видеть его рядом с собой. Кроме Гретель. Но даже Старик, живший с ней, и помогавший справляться и с хозяйством, и с гостями пансиона, не мог долго находится с ним рядом. Морщил широкий клюв носа, добавляя к бесчисленным морщинам еще сотню-другую, и спешно удалялся по своим делам, будто от Безыма нещадно воняло.
Старик часто шептался с Гретель, шуршал, как шуршала невидимая вода в сухом ухе кухонной раковины, шипел, как шипели сытные куски на черных гигантских сковородках под матово блестящими крышками. Но ни одно слово ни разу Безым не сумел разобрать.
Только в самом конце тех разговоров Гретель говорила со вздохом:
— Гензель...
Безым чуял-обонял ее усталость, выливавшуюся в одно слово — имя Старика. И ненавидел его за то, что огорчал Гретель, и за непонятные разговоры, и за имя...
Даже Гретель ни разу не назвала Безыма по имени. Некому было звать Его.
И даже Гретель, в конце концов, сдалась: взяла на руки и понесла куда-то. Смотреть на дорогу — запрещала, но Безыму и не нужно было это: всё, чего хотелось, Он уже получал сейчас.
А потом на Него, прижимавшегося к теплой старухе, долго смотрел Другой. И мял-жамкал рукава и полы и без того мятого серого пиджака, беспрестанно утирал лоб скомканным платочком и поправлял квадратные очки, а потом сказал:
— Простите, госпожа Гретель, но я не могу. У меня пансион детей... Человеческих детей. А вдруг он — гуль? Или еще что похуже, простите... Извините, но я не могу так рисковать. У меня — дети...
— Валерьян Винович, — сказала Гретель, и одного тона ее голоса хватило, чтобы незнакомец вздрогнул и подслеповато заморгал сквозь очки.
Но растерянность вскоре сменилась суровостью, и даже бесцветные брови сдвинулись, показав глубокую морщину:
— Не могу, госпожа Гретель. Даже ради вас.
Обратно старуха брела, не спеша, и Безым краем глаза отмечал чистые и просторные ухоженные улочки, сочную темную зелень деревьев, изящные фонари с блестящими оконцами-стеклами и резные бортики мостов. Но люди, хотя и были одеты лучше, чем жители Бедлама, выглядели нерадостными, потускневшими, как долго используемая вещь.
Гретель присела на скамейку и его посадила рядом, прислонив к изогнутой ребристой светло-синей спинке.
— Ничего не поделаешь. Неважно, кто ты, я буду растить тебя, как человека, — сказала она, и Безым впервые заметил, какой твердый у нее подбородок, и как упрямо она поджимает губы.
— Кем же ты станешь... — пробормотала она брусчатым камням под ногами.
Они отливали золотом фонарного света и искрили ложным теплом.
— Посиди немножко, сейчас вернусь, — сказала она, не глядя на него, и ушла.
Без Гретель сразу похолодало, но Безым решил терпеть. От скуки он вяло перебирал пальцами в мягких, «противокогтистых» варежках, и ткань под чувствительными подушечками казалась волнистой, как вода на картинке.
Он даже задремал, когда рядом плюхнулся одышливый толстяк, разряженный в крикливое тряпьё. От такого разноцветья у Безыма даже глаза заломило. И потом...
— Я буду шутом, Гретель, — сказал Безым.
И это было его первыми словами, сказанными ей. Но не было никого, кто бы смог это оценить.
Он не превратился в человека. Когда его нашел Пограничник, он был размером с кошку, но вытянулся во взрослого мужчину едва ли не на глазах.
— Что еще ожидать от нелюдя? — сокрушенно качали головами пансионеры и провожали опасливыми минами его пестрые лохмотья.
Нежно лиловый цвет кожи побледнел, выцвел до бескровно белого, лишь еле различимый человеческому глазу оттенок мог указать на прежнюю красочность. Но не указывал — Безым тщательно выбеливал лицо гримом, рисовал на веках карандашами смешные черточки ресниц, и родные вишневые глаза уже не казались чем-то жутким в таком потешном обрамлении. Он начесывал волосы, и они торчали так, что голова напоминала пушистый одуванчик. Правда, отливавший вишневым...
«Это — краска, — говорил-успокаивал он себя. — Если на лице краска, то почему ей не быть и на волосах?».
К уголкам природно черно-сливового рта он пририсовывал улыбку, но улыбаться по-настоящему стеснялся, как и смеяться от души, хотя порой расхохотаться хотелось нестерпимо. Однако и дёсна, и язык были в цвет губам, а такому найти безобидное объяснение уже было сложнее.
— Скажешь, что чернильных ягод наелся, вот так этот фокус и получился, — подбадривал-советовал Гензель.
И обман проходил с успехом. И даже остро-треугольные зубы виделись людям ненастоящими — ловкой проделкой изумительного фокусника.
Люди вообще были слишком непостоянными даже на его стремительный взгляд: они могли расхохотаться и тут же заплакать. И эта смесь брызгающего тепла и соли каждый раз потрясала его непонятной красотой. И каждый раз, после, он втайне от всех пытался проделать то же самое. Но ничего не получалось. Никто не дал ему такую способность. И некому было объяснить ему его талант. Хотя он узнал много человеческих обычаев и порой думал, что понимает их.
И теперь никто не боялся Безыма. И люди, и нелюди принимали его за странноватого шута, но больше не избегали его. Даже старик Гензель в перерывах между бесконечным кругом забот и домашних дел подолгу сидел рядом с ним у негаснущего камина, пускал из трубки темного дерева круглые сизые кольца дыма и иногда рассказывал о чем-нибудь: о людских судьбах и чувствах, или же о ценах на картофель. А на улице дети Других обступали Безыма, хихикали в кулачки, хлопали в ладоши и бурно радовались нехитрым фокусам и воздушным дареным шарам. Его принимали за Другого.
Однажды Гензель и Гретель сели рядом с Безымом и спросили, где он берет воздушные шары.
— Ты не берешь без спросу? — шуршал-шипел Старик.
— Да где такое можно купить? — удивлялась Гретель, проливая в голос беспокойство.
И он рассказал о множестве городов, где он бывал с помощью волшебных шагов из детских историй, сказок, которые ему рассказывала Гретель. И в тех городах он встречал столько Других, сколько никогда не видел на изогнутых улицах Бедлама. Другие умели делать не только чудесные яркие воздушные шары, но и иные, совсем уж сложные и непонятные для него вещи. Безыму не нужно было шевелиться, чтобы оказаться в нужном ему месте, но он перебирал ногами и махал руками, просто потому что ему нравилось двигаться. Ему казалось, что так он больше походит на человека. И Другим тоже нравилось. Они говорили, что он здорово танцует и давали ему деньги не только за фокусы, но и за танцы. И на эти, не городские, пестрые монеты он покупал воздушные шары, чтобы дарить их детям Бедлама.
После долгой тишины, объемной, как серая пленка неба, заполненной лишь шкворчанием угольно-черных сковородок, Гензель растерянно пробормотал:
— Но здесь нет никаких городов, кроме нашего... — и осекся под взглядом Гретель.
А она мягко улыбнулась, тепло и грустно, как единственное освещенное окно в заброшенном доме чужого края, и сказала Безыму:
— Ступай. Может быть, Он знает твою судьбу. Если не знает Он, то не знает никто.
Он долго шел, старательно перебирал ногами, а не перемещался, не «скакал», потому что боялся пропустить искомое.
Он встречал и людей, и нелюдей, бродил и по Пустыне, играл с касаранами, шлепал по болоту, отмахиваясь от назойливой, визгливой мошкары, спал на Равнине под извечно серой лентой неба и отдыхал на обочинах дорог из асфальта. Но никто не знал, где найти Того, что видел судьбу Безыма. Никто не верил в существование Того, кто знает больше, чем Перевозчик. Никто не мог помочь ему.
Но за Равниной появились пустые, бесцветные Холмы, а в них — большой одинокий дом. По дороге Безыму попался незнакомец, облаченный в плащ и скрывавший лицо под просторным необычно безглазым капюшоном. Но он всё равно попробовал сыграть роль шута, однако незнакомец прошел мимо, словно и впрямь был слеп. И только, глядя ему вслед, Безым сумел осознать, что прохожий не был Другим, но не был таким же, как и он сам.
Чем дальше, тем больше вырастал дом, тем яснее виделись плотно завешанные окна и треснувшая от старости древесина двери, тем чаще попадались на пути невидящие нелюди. Но с каждым шагом Безым чуял-обонял, что эта дорога — верная, и что конец его исканий приближается. Но и радости отчего-то не было. Как и не было никого, кто бы мог объяснить ему суть печали.
На ломкий, осторожный стук в рассохшуюся дверь никто не откликнулся. В доме чуялось движение, но не было жизни. И засовы были надежно заперты. Когда Безым ушел в «скачок» и оказался внутри, то замер в растерянности — хозяин дома кучной грудой сидел в непроглядной тени за круглым столом в окружении множества часов: гулко вздыхали взмахами маятников напольные, механически цвенькали будильники на клетчатой скатерти, и между ними шуршали под стеклянными дутыми колбами — песочные; секундно щелкали настенные и крутили стрелки неслышные за общим звуком хода наручные, что были сложены аккуратными рядами на длинных широких полках. И они все считали время. Они шли. Они двигались, а значит — жили.
— Молодец, — похвалил за что-то хозяин дома. — Проходи, присаживайся и будь моим гостем. Я всего лишь Часовщик, так меня зовут здесь, а потому прости, но угощение мое будет таким же скромным, как и мой быт.
Голос его был не старым и не молодым, не громким и не тихим, не низким и не высоким, и произношение было самым обычным, и слова — привычными, какими не раз встречали Безыма на пути такие же хозяева домов.
Он послушался, присел на старый, но всё еще крепкий стул с шишковатыми ножками, придвинулся ближе к цвиркающему сверчками разноцветью на черно-белых клетках, заглянул в лицо Тому, кого так упорно искал, и вновь — ничего не понял. Тот был более обыкновенным, чем самый средний житель благополучной половины Города. И не было ни одной черты, которая могла бы отличить его среди Других, которая могла бы выделить его среди людей. Хотя и человеком Часовщик не был.
Безым продолжал искать необходимое, но это было все равно, что всматриваться в песчинки, чтобы найти среди них отличные.
«Это — бессмысленно», — понял Безым и сказал первое, что пришло ему в голову, лишь бы как-то прервать единый оглушающий ритм:
— Здесь есть время. Когда я родился?
— Весной. Всё рождается весной, всё умирает осенью. Оставайся со мной, и я научу тебя всему, что знаю сам. Ты возьмешь от меня всё, что сможешь унести в руках, в сердце, в голове. Останешься — разучишься смеяться и радоваться, но пройдешь свой путь, определенный тебе рождением. Не останешься — сохранишь эти таланты, и жизнь будет твоя пустой и легкой, как воздушные шары. И в конце ее станешь скитальцем. Как те, что днем и ночью обивают мой порог в надежде на смерть.
У Него, безымянного, появилось множество вопросов, но он заставил себя задать старый, изрядно надоевший, как бессмысленный грим:
— Останусь, если ты скажешь... Кто я? Как меня зовут?..
И Тот, кто повелевал временем, улыбнулся, обнажив сливовые десна и широкие треугольные резцы:
— Ты — Миг.