За его спиной закрытая дверь. Он стоит в большом зале. Практически пустом, если не считать нескольких вещей. У противоположной стены стоят гигантские напольные часы. Они внушают почтение и трепет своей древностью. Дерево корпуса отполировано прикосновениями тысяч рук и источено многими поколениями паразитов. Бронзовые стрелки потемнели от времени, а стальная отделка почти проржавела. Часы напоминают важного судью, слугу закона, одряхлевшего, но не утратившего своей власти. Под потолком люстра, достойная королевского зала Palais Royal, искрящаяся хрустальными гранями в мерцающем свете сотен свечей.
И посередине комнаты огромный рояль. Тонкий орнамент на крышке, резные ножки, клавиши - черное дерево и белая кость. И в самом дальнем углу - гильотина. Ее нечищенное лезвие покрыто засохшей кровью, к скошенному вниз правому краю прилип локон волнистых светлых волос.
За роялем, спиной ко входу сидит музыкант. Светлый камзол, голубые чулки, слегка сбившийся набок парик. Размеренно и неумолимо он играет лишь один аккорд.
B-moll.
Си бемоль минор.
Тревожно и торжественно.
В комнате пахнет мятой и формалином. Но чувствуется еще посторонний, сладковатый и одурящий запах. Пальцы пианиста на кончиках пожелтевшие, рядом с ним, на крышке рояля, лежит, тоненькая длинная трубочка. Опиумом пьян музыкант и потому не прекращает терзать клавиши, извлекая все то же мрачное созвучие. Тяжелые, почти осязаемые колебания разносятся по залу и отражаются от полированных ореховых стенных панелей.
Где то за стеной слышится едва различимый гул множества голосов, и скрипка выводит незатейливую, щемяще-грустную мелодию. И так хочется ему оказаться там, где прекрасная девушка будет сидеть рядом и тихо играть на скрипке, успокаивая его истерзанный дух. Там, где происходящее будет если и не понятнее, то хотя бы приятнее, но...
Mezzo forte.
Forte.
Все громче и громче каждый звук, давящий и протяжный.
Fortissimo.
Forte fortissimo.
Тиканье часов переходит в громкие, отчетливые щелчки.
Каблуки пианиста выстукивают причудливое стаккато в такт уходящим секундам. Заполнившая все пространство какафония заставляет зажимать ладонями уши и кричать от боли, ввинчивающейся прямо в мозг.
Mezzo piano.
Pianissimo.
Дьявольская музыка стихает, и вдруг слышится отвратительный скрежет внутри механизма часов, перемежаемый каким-то глухим хрустом, напоминающим звук ломающихся костей.
Perdendo.
Intermezzo.
И вот тишина раскалывается громоподобным звоном. Часы бьют шесть утра. И с каждым ударом, падает вниз лезвие гильотины и снова со скрипом поднимется вверх, словно огромная голодная пасть лязгает единственным железным зубом. Музыкант медленно поворачивает свое желтое, похожее на восковую маску лицо и хрипит распухшими, почерневшими губами:
- Те, чьи руки в крови, познают вкус собственной крови.
- И когда не станет врагов, обернутся друзья врагами.
- И станут великие ничтожнее пыли под ногами прокаженного.
- И отправятся в Ад, проклинаемые всеми женами и дочерьми страны!
***
Утреннее солнце светит в окно и пыль кружится в луче яркого света.
Еще вчера великий кумир лежит на жестком деревянном столе, словно жалкий простолюдин.
Жутко ноет раздробленная тупой пулей челюсть, лишая возможности вымолвить хоть слово.
И смеются теперь противники, глядя на Неподкупного, на его замотанную грязной тряпкой голову и позорно спущенные чулки.
***
Гревская площадь.
Умирающий брат рядом, и крик какой-то женщины прямо в лицо:
- M'enivre de joie...
Лежа на эшафоте, после того, как Сансон сорвал повязку с его головы, глядя в толпу, отшатнувшуюся при виде его обезображенного лица, он понимает...
И когда не станет врагов, обернутся друзья врагами!
Понимает что, после того, как его голова покатится по камню площади, все эти, еще недавно славившие Неподкупного люди, с не меньшим неистовством, надрывая глотки и исходя отвратительным, грязным восторгом, будут кричать: