Я пил уже вторую неделю. Или третью. Чемодан оставался стоять в прихожей - запечатанный и опломбированный, как сейф. Около месяца назад я прилетел из отпуска, и понеслось: долгие встречи с приятелями и коллегами из издательства, короткие встречи с подругами и подругами подруг.
Такой успех, Тенчик! Тебе надо писать, не бросай это дело! - вдохновенно говорил Паша, сидя за уставленным пустыми бутылками столом на моей кухне, и стряхивал пепел мимо пепельницы.
Я варил себе вечерний похмельный кофе и вспоминал несколько строчек из Пашиных "успешных" стихов:
"Пишу на потребу, на злобу, за дело.
Пишу в наказанье, в награду пишу
Пишу, чтобы больно, до слёз, чтоб задело.
Пишу, чтобы быть и чтоб есть - сытый я не пишу."
Кому надо? Мне надо? - переспросил я. - Я сам не знаю, что мне надо.
Кончай ты эти сопли жевать - знаю-не знаю. Пишешь ведь и хорошо пишешь - значит, вгрызайся в это и держись, пока не выбросит за борт.
А что там? За этим, как ты выразился, бортом?
Паша помолчал где-то с две затяжки, а потом ответил:
Смерть, Теня, забвение...
Кофе зашипел, мгновенно вспенился и сплюнул чёрную копоть на плиту.
Ч-ч-чёрт! - очнулся я. - Паш, включи свет, ни хрена не видно.
Паша скинул длинную ногу с колена другой и, привстав со стула, протянул руку к выключателю. Кухня вспыхнула жёлтым светом. Нищая холостяцкая неустроенность ударила по глазам, и стало неуютно. Я взял с мойки пересохшую тряпку и вытер ею разлитый по плите кофе. Тряпка обмякла и на прежнее место шлепнулась уже со звуком лёгкой пощёчины.
Когда я повернулся к Паше, тот сидел и, не моргая, смотрел в тёмный коридор. Его сигарета уже не дымилась, и он пожёвывал ее фильтр точно также, как жевал кончик карандаша всякий раз, когда в его голове мучительно рождалась очередная рифма.
Что? Что на этот раз? - спросил я и отпил бурой грязи из кружки.
Шшшш, - прошипел Паша и весь как-то напрягся.
Было похоже, что он к чему-то прислушивался, только вот где это что-то находилось - снаружи или внутри него самого? Я подержал горячий кофе во рту, а затем медленно проглотил. Гулко с переливами, как грязная вода по туалетному стояку, сбежал он до желудка, и Паша опять шикнул. Я замер.
За окном по мокрому ноябрьскому снегу плавали машины. Всплески воды, редкие короткие автомобильные гудки и шум двигателей мешали случиться тишине, которую требовал от меня Паша.
Слышишь? - спросил он.
Слышу, - уверенно ответил я и улыбнулся.
Что слышишь?
Все слышу.
Паша не улавливал моменты, когда я шутил над ним и никак не реагировал, что ещё больше подстрекало моё желание издеваться. Он был серьёзный, как моя совесть, которую я ненавидел, и так же, как и она, постоянно мне что-то объяснял и советовал. Лицо его всегда выражало напряжение, или, я бы сказал, усилие, какое проступает на лице, когда ты пытаешься нести нечто непосильно тяжёлое, не своё.
Одним большим глотком я кончил кофе и поставил кружку в мойку. Паша вскочил со стула и выбежал в коридор. Несколько раз щелкнул замок входной двери, и по деревянному косяку глухо отыграла тяжелая цепочка.
Кто тут у нас? Ну-ка? - послышалось из коридора.
Я выглянул из кухни, но ничего не увидел. В коридоре было по-прежнему темно. Входная дверь за Пашиной спиной была прикрыта, а снизу из-под неё торчали его большие самошитые тапки.
Кто там? - крикнул я в темноту.
Ответа не последовало, и я направился к выходу.
Теня!? - заорал Паша. - К тебе гости!
Да не ори ты. Я тут, - сказал я, и потянул входную дверь на себя.
Та со скрипом распахнулась, но, кроме наморщенной Пашиной физиономии, я ничего не увидел.
Какие гости? Где? - спросил я и включил свет.
Паша зажмурил глаза и протянул ко мне обе руки, на которых висел большой мордастый чёрный кот.
Ты где его взял? - удивился я.
Он сам пришёл, мяучил под дверью. Ты же слышал?
Да, слышал... - протянул я и взял кота на руки.
Кот был тяжёлый и тёплый. Он был спокоен и явно доволен всем, что до настоящего момента происходило в его жизни.
У него, наверно, есть хозяин, - предположил я. - Думаю, его не следует брать в дом.
Может и есть, только где он? Не оставлять же кота в подъезде на ночь, - ответил Паша.
А мне что прикажешь с ним делать?
Для начала накормить, - решительно сказал он и проскользил на своих тапках в кухню.
Кот сидел у меня на плече и крутил головой. Два круглых чёрных глаза смотрели с интересом и были совершенно спокойными и, как мне показалось, сонными. Кажется, он не понял, что потерялся. Просто как будто заснул, а проснулся или нет, ещё не понял.
Хороший кот, - сказал я Паше, когда вернулся на кухню. - Мне даже кажется, он на меня похож.
Паша вынул свою рыжую голову из холодильника и, немного присев, внимательно посмотрел на нас обоих так, как он обычно смотрел на уровень разлитой по стаканам водки - оценивающе и смертельно серьёзно.
Что-то есть, ты прав.
Я подставил щеку к котовой морде и, как и он, округлил глаза.
Похож, похож, - добавил Паша. - Если тебе ещё с недельку не побриться, то вас даже и его хозяин не отличит.
Конечно, Паша шутил, но выходило это у него всегда назидательно педагогично, за что временами мне хотелось его убить. Останавливала лишь мысль о том, что, не стань его, я бы и вовсе сгинул.
Что ты там нашёл? - спросил я.
Шпро-ты в мас-ле, - прочитал по слогам он.
С весны стоят.
А, дак это те, что я приносил? - удивился Паша.
Они самые.
Смотри-ка, вот и пригодились. Барсик их сейчас за милую душу, - сказал он и дернул чеку консервной банки.
К запаху кофейной гари, исходящему от всё ещё тёплой конфорки, и кислому сигаретному дыму добавилась рыбная вонь. Я опустил кота на пол. Тот смирно сел у моих ног и прикрыл глаза будто в дремоте.
Он не Барсик, это точно. Как же его, интересно, зовут?
Мууурзик?! - промяучил Паша.
Кот слегка повёл кончиком уха, но глаза так и не открыл.
Почему ты думаешь, Паша, что все мыслят так же банально, как и ты? - не вытерпел я.
Паша взял из мойки тарелку, сполоснул ее и, протерев насухо, положил в неё несколько копчённых медных рыбок.
Кс-кс-кс, - позвал он кота и поставил тарелку на пол.
Кот ожил и с прытью побежал к рыбе. Довольная улыбка сморщила конопатое Пашино лицо. Он похлопал кота по пушистому загривку и распрямился.
Деня, - начал он с чувством, - ты - большой человек и чертовски талантливый, а это - болезнь, которая прежде всего тебе самому не даёт покоя, поэтому ты злишься на вещи банальныеэ, глупые и очевидные. Я понимаю, я все понимаю. Но морду я не стану тебе бить - хотя и следовало бы - не из-за твоего злого гения, а на том основании, что ты мне друг. Да, вот так просто и банально - друг.
Я поджал губы и толкнул Пашу в плечо. В ответ он швырнул в меня свой большой жилистый кулак, и тот ударил по груди глухо, как по прибитому к стене ковру.
Дурак ты, Паша, а я тебе верю... и про талант и про настоящую дружбу. Что бы я без тебя делал?
Пил бы, не просыхая, - резонно ответил он.
Или... сиганул бы за борт, - с улыбкой добавил я.
Кот хрустел рыбными костями, вертя головой то влево, то вправо.
Шпроты! - громко сказал я.
Что шпроты? - спросил Паша.
Кота так звать буду - Шпроты, - ответил я.
Мдааа, - протянул Паша. - Вот в этом ты весь, Деня. Вывернуть так, чтобы не ответить на вопрос, а только наделать больших, ему же подобных. Зачем все так усложнять? Как это у тебя в книге написано? - он потёр большую синюю вену на своём лбу. - "Думать ответами, но говорить вопросами."
Я подошёл к окну и посмотрел на город. Как и моя кухня, он горел желтым тусклым светом. "Красный - стой, зелёный - иди, желтый - приготовься", - вспомнил я слова отца, рассказывающего мне в детстве о больших городах со светофорами. Тогда, в детстве, я все время к чему-то готовился, ждал зелёного света и готовился. Много читал, ходил в спортивные секции, учился обходиться с барышнями и без них. Ждал, как все ждут в деревнях, вроде моей, в больших городах, вроде этого, в Россиях и в заграницах.
Паша, у тебя деньги есть? - прервал я свои мысли.
Найдётся немного, а что?
До магазина бы сходить - жрать охота.
На это хватит, - выдохнул Паша. - Только поздно уже, все закрыто.
Прогуляемся пару кварталов - в круглосуточный сходим, - ответил я.
Мы подождали, пока кот доест шпроты, положили его в кресло и вышли из квартиры.
Квартира, в которой я жил, досталась мне после смерти моей тётки Раи. Когда я приехал в город поступать в университет, я остановился у неё на месяц, а, когда поступил - на все последующие пять лет учебы и год аспирантуры, которую я так и не закончил. Она отдала мне свою крошечную спальню и кровать с панцирной сеткой, сама же расположилась в гостиной на диване, который с тех самых пор до самой ее смерти стоял, заправленный постелью.
Впрочем, все в этой квартире было чем-то заправлено, укрыто и во что-то упаковано. Вдоль стены в гостиной стоял массивный шкаф, в котором она хранила несколько комплектов изумительных по красоте чайных сервизов. Из каждого она пользовалась только парой чашек с блюдцами, остальные же оставались плотно обёрнутые серой упаковочной бумагой. Все верхние полки этого шкафа заполняли коробки и свертки из точно такой же бумаги. О том, что было в них, я мог только догадываться. На полу, за шкафом много лет стопками хранились книги в том самом виде, в котором были некогда отпущены из магазина - стянутые бечёвкой - и не представляли для их обладательницы большой ценности.
Тётка работала заместителем главного бухгалтера на крупном производственном комбинате. Первую половину своей жизни она выплачивала ссуду за квартиру, вторую же половину - покупала в квартиру мебель, ковры, люстры, столовые приборы, кружевные скатерти... Тоже готовилась к чему-то важному, торжественному, как парадный марш под бесконечно долгий зелёный свет светофора. Не дождалась. Но я любил успокаивать себя мыслью о том, что и тот свет оказался для неё очень даже зелёным.
В подъезде было темно. Пахло обувью, слежавшейся пылью и карри.
У вас здесь что индийский ресторан есть? - спросил шёпотом Паша.
Вроде нет.
Это началось года три назад, когда в квартиру слева въехала молодая семья. Немного располневшая милая Маша, двое совершенно одинаковых розовых малыша - то ли близнецы, то ли погодки - и их невысокий щупленький тата, который однако орал громче всех в доме. Маша, как и положено женщине в ее положении, сидела дома, отчего много и разнообразно готовила. Ранним утром, ещё до того, как тата принимался что-то громко и недовольно ей высказывать, в подъезде уже начинало пахнуть свежей выпечкой. Я часто засиживался за работой до самого утра и, как только запах достигал моего носа, немедленно бросал все и отправлялся спать. Запах будил во мне воспоминания о матери, а вместе с ней и ее мечты, о том, что у меня будет нормальная жизнь и семья, и что она доживет до дня, когда увидит своих внуков.
По вечерам же часто пахло именно так, как сегодня - карри. Вообще нужно сказать, что и от самой Маши всегда исходил какой-то тонкий сказочный аромат Индии. Она носила длинный хлопковый юбки, много бисерных нитей на шее и руках и большие сумки, а иногда и собственных малышей, прямо через плечо. Тата, прооравшись, уходил на работу до позднего вечера, и Маша оставалась с детьми. Нередко днём мы сталкивались в подъезде, и я помогал ей занести то коляску, то санки, в зависимости от времени года и погоды на улице. Она улыбалась, прятала от смущения глаза и много раз благодарила, как мне казалось, с тем же усердием, что и готовила каждый день. От неё всегда пахло солнцем, приправами и детским мылом.
Вот так, за три с небольшим года запах карри а вместе с ним и Машиного присутствия всегда где-то рядом, за стеной, сделались для меня делом привычным и заполнили в моей жизни образовавшуюся после смерти матери пустоту. Поэтому, когда Паша обратил мое внимание на этот запах, я вдруг понял, что совершенно перестал его замечать.
Пахнет карри, разве ты не чувствуешь? - снова спросил он и втянул носом воздух.
Ах это! Это Маша, соседка моя, что-то эдакое готовит, - ответил я и не заметил, как сам себе улыбнулся.
Эх, я бы сейчас не отказался от мисочки какого-нибудь вегетарианского баловства, - мечтательно протянул Паша.
Я закрыл дверь и полез в карман за сигаретами. К моей радости в куртке ещё оставалось пол пачки красного Мальборо. В такие моменты нужно курить что-то крепкое, губящее всё живое. Ловко, прямо губами, я вынул сигарету из пачки и прикурил. Плотный дым наполнил рот, лёгкие, мысли и посасывающее изнутри, где-то в районе желудка, чувство то ли голода, то ли тоски стало стихать.
Мы вышли на улицу и побрели через синий пустынный двор, мимо новых многооэтажек. Я жил в старой сталинке в престижном районе. Вокруг уже подрастало молодое незнакомое племя бездельников как и я, но только с деньгами. Пространство вокруг с каждым годом уплотнялось - застраивалось чудаковатыми конструкциями и заставлялось дорогими иномарками. Хозяев же всего этого почти никогда не было видно. Они сидели по домам и любовались на свою успешностью из окон тех самых многоэтажек. Их дети не играли во дворе, как, например, Машины, потому что играть им было в общем-то не во что - у них все было. Под ногами чавкал снег и осенняя сырость пробиралась за пазуху. Я поднял ворот пальто, надвинул на лоб шапку и, затянувшись ещё раз, выбросил промоченный слюной окурок. Паша был уже далеко впереди. Его голова, как маятник, возвышалась над всеми и светилась двумя серебряными полосками его лыжной шапочки. Я всегда плавал где-то в морях собственных мыслей, а он маячил мне с далекого берега.
Перерыв десять минут, - прочитал громко он, когда я подошёл. - Что будем делать?
Ждать, - без долгих раздумий ответил я.
Значит - ждать, - согласился Паша.
Мы встали на крыльце магазина и развернули скучные лица к большому городу. Люди, неуклюже скользя по рыхлому снегу, спешили по домам, в тепло, к родным. Никто, кроме нас, даже и не думал о том, чтобы идти в магазин, а тем более стоять на этом недобром сквозняке и ждать. Их жизнь, казалось, была налажена и всё они делали правильно и вовремя. Покупали вовремя еду, а не когда, уже начинало подводить от голода живот, вовремя женились и также вовремя заводили детей, чтобы было сейчас к кому бежать этим мерзким ноябрьским вечером.
Не знаю, как их десять минут, но мои уже вышли, - сказал Паша и развернулся.
Он приставил открытые ладони к лицу и прилип к стеклянной двери.
Эй! - крикнул он. - Есть кто живой?
Там все живые, просто на перерыве, - сказал чей-то одновременно знакомый и незнакомый голос.
Мы с Пашей повернулись. За углом магазина стоял маленький тёмный мужичок. Мы оба прищурились, чтобы разглядеть его.
Перерыв десять минут - написано же, - снова сказал он.
Это для Вас десять минут - Вы только подошли, а для нас уже все двадцать будут, - возразил Паша.
Мужичок вышел на свет, и я его узнал. Это был тата, Машин муж. Я видел его всего лишь несколько раз, зато слышал каждый день. Незнакомыми же мне показались те терпимые интеллигентные интонации, в которых он пытался с нами разговаривать и которые ему совершенно не шли. На нем была короткая куртка, джинсы и строительные ботинки. Из рукавов торчали маленькие синие от холода ручки, в которых он держал скомканную тряпичную сумку и тысячу рублей.
Вечер добрый, Артемий Константинович, - сказал тата как минимум в половину своей громкости.
Добрый, - поздоровался я.
Удивлены? - спросил он.
Немного.
Паша несколько сконфуженно смотрел на нас обоих и пытался понять, о чем идет речь.
Вы ведь писатель? Верно?
Не то чтобы... - начал я.
Писатель-писатель он, - вмешался Паша.
Сам-то я мало читаю - работать надо, детей кормить, а вот жена моя Ваша большая поклонница.
Маша? - удивился я.
Да, читает от безделья все подряд.
Меня нисколько не задели его слова. Наоборот, знать, что хоть кто-то тебя читает, пусть даже от безделия и подряд, уже льстило моему писательскому самолюбию. Знать же, что этим кто-то оказалась именно Маша, льстило моему самолюбию мужскому и почему-то, пожалуй, первый раз в жизни было важнее всего остального.
Приятно, - только и всего, что ответил я.
Скажите, Артемий, - начинал хамить тата. - А работа у Вас есть? Ну то есть книжками ведь много не заработаешь, а жить-то как-то надо.
Паша испуганно посмотрел на меня. Я оставался спокоен, потому что все ещё представлял, как Машины пухлые пальчики перелистывали страницы моих пошлых холостяцких излияний. Нет! Все-таки ни в коем случае она не должна была это читать. Книга отвратительна в том смысле, что совершенно откровенна. Тогда я тянул из себя нервы, мне хотелось разгула, пьянства и много красивых одинаковых женщин. Писал о себе, о своей жизни, как последний неудачник. Многое валил в одну кучу и остро приправлял, но точно не думал, что книга выйдет поваренной и будет интересна такой девушке, как Маша. Хотя, впрочем, что я знаю о Маше?
Артемий Константинович? - снова по имени-отчеству позвал меня тата, видимо, испугавшись, что не ответил я ему из-за его фамильярности.
Я очнулся от своих мыслей и посмотрел в его сторону. Всем видом он уже извинялся за свой вопрос и кривил лицо от неловкости и сильного ветра.
Перевожу, редактирую всякое ...
Не успел я договорить, как за нашими спинами щёлкнул замок и мы обернулись. Румяная, как булка, кассирша открыла дверь магазина и мы вошли внутрь. Тут же лицо обдало струей тёплого воздуха с примесью запахов жареной курицы и хлорки. Уборщица затерла за нами следы грязи, и мы потерялись в лабиринтах стеллажей.