Аннотация: 4 место на конкурсе Новогодней и Рождественской прозы 2004; Опубликован 1)в сборнике "Покажи мне звезду", 2005 г., 2) журнале "Аврора" N 1 2008, 3) журнале "Вокзал", 1, 2008 г.
Глаза открывать не хотелось. Сны ускользали, путались невнятными тенями, но он пытался их удержать. Упрямо, почти отчаянно, отталкивая от себя реальность, поджидающую по ту сторону закрытых век. Он уже не мог точно припомнить, что было в уходящих снах. Что-то светлое? - смех; небо; ощущение крыльев на кончиках лопаток; синяя бездна под ногами - сны из детства... Или серые сумерки - мутная пелена одинаковых взрослых сновидений, через которую проталкиваешься, задыхаясь, или падаешь бесконечно долго, успевая привыкнуть к кошмару этого вечного падения - в никуда. Но что бы ни было - это было лучше солнечного утра, настойчиво проталкивавшегося под плотно зажмуренные веки. Почему-то он был в этом уверен.
Несколько минут Павел Николаевич лежал неподвижно, с отвращением глядя в потолок, дрейфуя взглядом по выученному наизусть руслу извилистой трещины. Во рту было гадко. Шевелиться не хотелось. Вдоль северо-западного притока хлопья старой побелки завивались, как лепестки хрупких цветов. "Побелить бы", - мысль была вялой, ежеутренней, обыкновенно возникавшей при взгляде на потолок и исчезавшей в тот миг, когда сам потолок исчезал из поля зрения. Сегодня, в ярком солнечном свете трещина казалась особенно отчетливой. Даже символичной какой-то, что ли...
"Опоздал", - ужаснулся Павел Николаевич, осознав положение солнечного прямоугольника, уже сползшего на потолок: "На лекцию опоздал". Видение аудитории, заполненной студентами, насмешливо косящимися на пустую кафедру - вечный кошмар преподавателя. Одна из развилок тех самых серых сумеречных снов. Павел Николаевич вскочил, шлепнул босыми пятками в холодный пол. Зажмурился на секунду, вознагражденный за резкое движение суматошным мельканием радужных пятен, - и уткнулся взглядом в неприбранный стол. Остатки вчерашнего ужина, початая коньячная бутылка. Воскресенье. Сегодня воскресенье. Тридцать первое декабря. А вчера он отмечал окончание семестра. Один?
- Маринка! - позвал Павел Николаевич. Осекся.
Маринка-то ушла. Забыл. Уже неделю как ушла. Он до сих пор маялся, не мог понять - рад или расстроен. Ну, раз не мог понять - наверное, больше рад. Их отношения тянулись уже долго, напоминая какую-то болезнь с периодическими обострениями. Маринке хотелось определенности - замуж, детей, общий дом, хозяйство. Павел Николаевич знал, что для семейной жизни он не годится. Уже проверено. Зачем начинать все сначала? Маринка ждала, терпела. Время от времени заводила разговоры: "А не пора ли нам, Паша..." Павел Николаевич тоже терпел - эти Маринкины разговоры. Но постепенно это их взаимное терпение стало истончаться, перетираться как бумажный кораблик, который то складывают, то опять разворачивают. И однажды этот кораблик уже не сложился. Развалился на несколько бестолковых обрывков. Потонул.
Теперь приближались праздники, а потом еще каникулы; и Павел Николаевич оставался совершенно один. Рассеянно глядя на початую бутылку и скорчившийся от жары, кружок розового сервилата на тарелке, Павел Николаевич подумал, что надо привыкать. Это были его не первые одинокие праздники. И, наверное, не последние. От этой мысли - обо всех предстоящих праздниках и вечерах в пустой квартире - ему стало тоскливо. Так тоскливо, как не было уже давно.
Звонок заставил его вздрогнуть. Робкий, отрывистый, как будто кто-то случайно нажал на кнопку.
Дверь он открыл не сразу. Сначала торопливо шарил по тумбочке в поисках ключей; подхватив звенящую связку, сейчас же ее уронил; потом спохватился, что он все еще босиком. Ну и ладно. Почему-то стало страшно, что нежданный посетитель сейчас уйдет и оставит Павла Николаевича опять наедине с этим отвратительным утром. Звонок коротко тренькнул снова. Рванув на себя дверь, Павел Николаевич подумал - может, Маринка? - и решил, что сейчас обрадуется даже ей.
На пороге стоял мальчик. Лет десяти, с ранцем и большим полиэтиленовым пакетом, с которого хитро улыбался щекастый Дед Мороз.
Совершенно незнакомый мальчик. Смотрел он на Павла Николаевича почему-то сердито. Почти вызывающе.
- Э..привет, - Павел Николаевич растерянно улыбнулся.
- Здрасте.
Голос мальчика оказался тоже сердитым.
Павел Николаевич помедлил, не зная, что делать дальше. Очевидно, мальчик ошибся дверью, но почему-то пока не торопился уходить.
- Ты может... Может, тебе в сорок восьмую квартиру надо? - предположил Павел Николаевич, смутно припоминая конопатого сорванца из квартиры напротив, кажется, ровесника стоявшего перед ним мальчика.
- Мне - к Вам. Вы Павел Николаич Гореев?
- Да, я.
"Может, тимуровец? Интересно, они сейчас еще есть? Помощь одиноким преподавателям. Или раздача новогодних подарков от кафедры...А может, Маринкины штучки?.."
- Войти можно? - буркнул мальчик, переступив с ноги на ногу.
- Э, да. Конечно.
Происходящее начинало забавлять Павла Николаевича . Он посторонился, пропуская мальчика в квартиру. Пощелкал выключателем.
- О, лампочка-то перегорела. Ты уж извини.
В полумраке прихожей лицо мальчика вдруг показалось смутно знакомым; напомнило что-то.. тени из сегодняшнего сна?
- Я по делу. - Голос мальчика дрогнул и охрип; и слова позвучали странно по-взрослому. Почти сурово.
- Да? - Павел Николаевич почему-то почувствовал тревогу. Розыгрыш перестал быть смешным, повернулся опасным острым краем, собираясь - ранить? Убить? Чушь какая. Павел Николаевич растерянно смотрел на мальчика , не понимая, почему это все заставляет его так волноваться. Пауза затянулась. Мальчик разглядывал носки своих ботинок.
- Я Дима, - наконец сказал он. С неохотой опять поднял взгляд, в котором неприязнь мешалась с отчаянием. Как будто мальчику нужно было перейти черную болотную трясину, и он никак не мог заставить себя сделать первый шаг. - Дмитрий Павлович Гореев, - морщась - и все-таки делая шаг в эту невидимую трясину - пояснил он. Поймал опустевший взгляд Павла Николаевича, покачнулся, словно трясина потянула его к себе - утопить, залить горло черной водой; и слепо зашарил за спиной дверную ручку.
- Я потом как-нибудь, - забормотал он, бестолково дергая дверь, - потом как-нибудь зайду...
Павел Николаевич опомнился. Воздух, застрявший было в горле, ворвался в легкие, царапая и обжигая огнем. Мелькнуло в один миг - смеющаяся Алина; сморщенное младенческое личико; "смотри, Аля, смотри, дедовы брови, сердитый парень, а глаза твои"; маленькие пальчики, обнявшие папин палец; детская теплая ладошка - как птенчик, пойманный в кулак - жалко выпустить и страшно сделать больно; неуверенные шаги ножек в шерстяных башмачках...
- Митя! - он успел поймать рукав синей куртки уже в дверях. - Да погоди, Митя!
- Чай сейчас... Ты бергамотовый будешь? Или с мятой? - Павел Николаевич перетряхивал почти пустые коробочки. Ну почему Маринка вечно с какой-то дрянью чай покупала? Почему обыкновенного-то нет? - Печенье вот. Свежее. Почти. - Ну почему он вчера в магазин не зашел? Собирался ведь. - Лимон есть. Колбаса.
Павел Николаевич суетился, звенел чашками, резал полупрозрачными слюдяными дольками золотистый лимон. Осторожно - как будто боясь спугнуть? - косился на Митю, неподвижно нахохлившегося на табурете. Ранец верным псом прижимался к Митиной ноге. Дед Мороз с полиэтиленового пакета скалился ехидно и ободряюще.
- Мить, а ранец зачем? У вас сегодня школа, что ли?
- Я маме сказал, что занятия. Дополнительные. - Не поднимая глаз, хмуро пояснил мальчик.
- А, ну... - Павел Николаевич осторожно опустился на табурет напротив Мити. Чай был налит, розовые кружочки сервилата изображали кривую запятую на блюдце. Суетиться было больше незачем. - И как она... - Павел Николаевич запнулся, проглотил то, что хотел было сказать. - Как школа?
- Нормально.
Он хотел поймать Митин взгляд. Хотел разглядеть - глаза, похожие на Алинины. Хотел - и боялся, что Митя наконец посмотрит на него. Как он посмотрит.
Митя молчал. Медленно мешал ложечкой в чашке. Наверное, уже сотый круг. Или стопятидесятый. Пальцы, сжимавшие ложечку, побелели.
- Когда ты маленький был, - Павел Николаевич смотрел на подмигивающего полиэтиленового Деда Мороза. - я Дедом Морозом нарядился на Новый год. Ну, как все папы, наверное. Ты сначала испугался, а потом тебе понравилось. Ты меня за бороду стал дергать, а она из ваты... Ты не помнишь, наверное, да?
- Не помню.
Митин голос был глухим. Невыразительным. Еле слышным. Как будто он собирался заплакать, но сдерживался. "Ох, я дурак," - подумал Павел Николаевич. "Ох, я.."
- Я вас с мамой искал потом. Ты мне веришь, Мить?
Мальчик промолчал.
- Вы переехали, да?
- Переехали. Давно. Я не помню.
- Плохо я, наверное, искал. Плохо, да?
Он смотрел, как Митя мешает свой чай. Медленее, еще медленнее. Угасающий водоворот в золотистой глубине. Детские пальчики, доверчиво обнявшие папин палец; такая невозможно маленькая ручка в ладони. Как птенец... "Ох, я дурак," - подумал он опять с отчаянием.
- Я по делу, - Митин голос снова был как тогда, в полутемной прихожей. Взрослым. Суровым. Только теперь было видно, как дергаются его губы.
- Да? - подлаживаясь под его тон, спросил Павел Николаевич. Ему хотелось обнять узкие мальчишеские плечи, прижать к себе взлохмаченную светловолосую голову. Но он не смел.
- Матери позвони, - Митя говорил глухо и невыразительно, по-прежнему глядя в сторону. Наверное, он придумал, что сказать, заранее. Наверное, он не раз репетировал, как говорит это - и старался, чтобы его голос звучал именно так. Глухо и невыразительно. По-взрослому. - Она всегда ждет, что ты позвонишь. По праздникам особенно. Она говорила, что в Новый год часто появляются старые друзья. Что в праздник вспоминают всех, кого хотели бы поздравить, и иногда тех, кого не видели много лет. Потому что в обыкновенные дни иногда некогда вспоминать.
..."Некогда вспоминать...Некогда" - Павел Николаевич с отчаянием смотрел на своего сына. Такого незнакомого. Такого родного. Что, бывает время вспоминать? Или время не вспоминать? Алина всегда понимала такие вещи. А он?
-
- Я знаю, она ждет, что ты когда-нибудь позвонишь. Она мне говорила, что ты уехал. В Америку. Чтобы я не искал. Но я твой адрес нашел. Через институт. А она так замуж и не вышла. И не выйдет, наверное.
Тетрадный листок лег на стол перед Павлом Николаевичем. Бумажный кораблик. Можно сложить бумажный кораблик. А потом порвать его. А потом взять новый листок, и сложить такой же кораблик. Можно? Или нельзя?
- Просто поздравь ее с Новым Годом. Больше ничего не надо.
Митя был уже возле двери. Возился с неподатливым замком.
- Митя!
Тетрадный листок казался теплым - от Митиных пальцев. Семь цифр прыгали перед глазами, расплывались, сплетались в кружевной узор. Какой-то единственно правильный узор, тот, что приснился ему сегодня утром, и который он никак не мог разглядеть на обороте век.
- Митя!
Он опять поймал сына уже за порогом. На какой-то миг испугался, что рукав курточки вывернется из пальцев, и Митя убежит, не обернувшись.
Митя остановился.
- Я не знал, - Павел Николаевич почувствовал, что задыхается. Как будто очень долго бежал. Много лет. Как будто уже никогда не надеялся догнать.
- Я не знал. Алина ушла... Мы были молодые, глупые и гордые. Мы наговорили друг другу... Она ушла. Сказала, что больше не хочет меня видеть. И чтобы я не пытался увидеть тебя. Я звонил, она бросала трубку. Потом она переехала. Я думал, она не хочет, чтобы я ее искал. Чтобы я нашел... - он запнулся, спохватившись, что говорит - путано и сбивчиво - говорит с десятилетним мальчиком так, как со взрослым. И увидел, что теперь Митя смотрит на него. Живым, удивленным, растеряным взглядом.
- Прости нас. Прости нас, дураков, сынок.
И он сделал то, что ему хотелось сделать уже давно - крепко обнял узенькие мальчишеские плечи, прижал к себе вихрастую светловолосую голову. И так стоял, зажмурившись, не чувствуя босыми ногами холодного бетона лестничной площадки; чувствуя только маленькую ладонь в своей руке. И мечтая - всем сердцем, спустя столько лет, наконец, ожившим, и забившимся живо и неровно - мечтая больше никогда не выпускать эту ладонь...
- Па, - дыхание сына согрело его руку.
- Да?
Он посмотрел - уже без опаски - в светлые глаза, так похожие на Алинины.
- Знаешь, я на самом деле помнил. Ну, как ты Дедом Морозом наряжался. Я это всегда помнил.