Толчинский Алик : другие произведения.

Рассказы Алика Толчинского

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:


   Рассказы Алика Толчинского
  
  
   КАК МЫ С ПАШКОЙ СОТНИКОВЫМ СДЕЛАЛИ ОТКРЫТИЕ
  
   Если я сразу расскажу про наше открытие, то вы, наверняка, ничего не поймете. Поэтому я начну с самого начала, когда я впервые переступил порог замечательного института, где научился очень многим вещам и познакомился с удивительными людьми. Эти удивительные люди и там встречались не так уж часто, но важно, что они там были. Лаборатория, куда я направлялся по рекомендации одного молодого и веселого парня, который работал доцентом на кафедре физики нашего ВУЗа, управлялась Григорием Исааковичем Дистлером. Если бы тот доцент вспомнил меня, то никогда бы Дистлеру не порекомендовал, так как на первом курсе я сдавал ему экзамен и проявил чудеса тупости. Я вообще на первом курсе был, наверное, самым тупым студентом, ну если и не самым-самым, то, как говорится в анекдоте, на конкурсе дураков занял бы почетное второе место (немного скромности и дураку не помешает). Это потом, ближе к окончанию института я постепенно разогрелся и даже имел предложение с одной кафедры поступить в аспирантуру. Тогда аспирантура была лакомым кусочком и потому вскоре был найден чей-то племянничек, которому я, безродный космополит, был обязан уступить дорогу. Но не зря российский народ придумал, что важно иметь не сто рублей, а сто друзей. Мой друг Сашка Шлемов, человек безумно талантливый и щедрый, сказал обо мне тому доценту, и доцент не стал даже со мной знакомиться, настолько он уважал Сашку Шлемова. Он снял трубку и сказал Дистлеру, что человечка для него он нашел. А Дистлер давно знал того доцента, и тот доцент ему очень нравился...Теперь, как я надеюсь, вы уже вполне поняли, какими судьбами я попал в лабораторию Дистлера.
   Боже мой, чего только не было в этой прекрасной лаборатории! На первом этаже было две комнаты и в одной из них стоял потрясающей красоты электронный микроскоп фирмы "Хитачи". Он был светлосерый и с изумительными плавными обводами, как будто его собирались запустить в космос. Внутри него царил вакуум до десяти в минус седьмой степени бар, и создавали этот вакуум совершенно бесшумно работающие насосы. Большую часть комнаты занимал российский электронный микроскоп, который напоминал дерево, в которое ударила молния. К нему на помощь время от времени приезжали специалисты из города Сумы, возились с ним неделю, после чего дерево оживало на пару дней, но к тому времени, когда жители города Сумы добирались из Москвы домой, оно снова засыхало. Ну нельзя же, согласитесь, ради одного неудачного ребенка держать целую бригаду в Москве. Не лучше ли настругать побольше таких же микроскопчиков и разослать в провинцию. Там люди не такие капризные.
   Короче говоря, русский микроскоп непрерывно ремонтировался, а японский непрерывно работал. За его столиком царил в белоснежном халате Юра Герасимов. Он очень любил микроскоп, а микроскоп очень любил его и разрешал ему залезать во все свои внутренние органы.
   Рядом была комната, где Борис Николаевич вместе со своим вечным младшим научным сотрудником Хомяковым снимал спектры электронного парамагнитного резонанса на великолепном шведском ЭПР-спектрометре. Туда я в силу своей умственной ограниченности заходил нечасто. Да и Хомяков был человеком молчаливым до угрюмости.
   На четвертом этаже наша лаборатория занимала целых восемь комнат. В двух из них Борис Николаевич со своей командой изготавливал приборы инфракрасного видения. В команде было всего два действующих человека - электронщик Чудаков и слесарь "золотые руки" Тулупов. Третьим был бывший аспирант Петров, который ничего делать не умел, но на моей памяти всегда был занят собиранием материалов для справочника по оптическим материалам, применяемым в инфракрасной технике.
   Одна комната была отдана под вакуумные установки, где готовились образцы для Герасимова. Там обычно собирались женщины и часами чесали языки, положив руку на вакуумный колпак. Дистлер ненавидел бездельников на работе и часто проведывал свои комнаты. Заглядывая в последнюю, он всегда видел своих дам, стоящих возле работающих установок и, следовательно, работающих. Успокоенный, он продолжал обход.
   Наконец, в последних четырех комнатах располагались кабинет шефа, где он сидел со своей секретаршей, машинисткой и переводчицей в одном лице , моя комната, которую со мной делила единственная аспирантка шефа Светлана, спектральная комната, где стояли японские приборы той же фирмы "Хитачи" и где деловито сновала жена Чудакова, которую все без исключения звали Евгенией Ивановной, несмотря на её несолидный возраст и, наконец, комната Пашки Сотникова, напоминавшая лабораторию алхимика. В ней Пашка еще до моего прихода пытался потрясти основы науки о катализе, разумеется, с легкой руки Дистлера.
   Как оказалось, меня взяли не в лабораторию, а в специальное конструкторское бюро, существующее при институте. Ко времени моего появления это бюро разрослось до размеров хорошего завода. Руководил этим бюро Фейсах Пейсахович Резников, которого, конечно, никто по имени-отчеству не звал. Все его звали Пал Палыч. Он был из банды-команды великого Папанина, любимца Сталина и лауреата Сталинской же премии. Хватка у Пал Палыча была бульдожья и потому Бюро было оборудовано по последнему слову техники. Продукция Бюро многократно получала медали и грамоты. Там я впервые увидел живьем, как выращивают кристаллы рубина для лазеров. Лазерное излучение было открыто буквально за несколько лет до моего прихода в институт, и лазерам предсказывали блестящее будущее. До чего же короток стал путь от открытия до промышленного применения! Но дело не только в промышленном прогрессе. Приход Хрущева и развенчание им Сталина дали колоссальный духовный импульс развитию творчества. Мы все, начиная от студентов и кончая седовласыми профессорами, мечтали в эти времена о великих свершениях. Никогда до этого не издавалось такого количества научных книг отечественных и переведенных с иностранных языков. И каких книг! До сих пор, спустя сорок с лишним лет, они являются прекрасными учебниками и энциклопедиями. Многие из них насчитывали до тысячи страниц текста. Сейчас, увы, наука в России в загоне. Смотришь на полки научно-технической литературы - слеза катится. Убожество. Потеряла Россия статус великой научной державы, потеряла. Теперь понадобится не одно десятилетие, чтобы вернуться к лидирующему положению в науке среди развитых стран.
   Конечно же я мечтал делать науку, а не вкалывать на Пал Палыча, но Дистлер мне объяснил, что изготовление инфракрасных светофильтров будет занимать у меня немного времени, и он как раз ожидает, что я серьезно займусь наукой. Сначала Евгения Ивановна показала мне, как они делают светофильтры. Я довольно быстро навострился. Пленку полимера надо было тянуть над раскаленной плиткой с помощью адской машины, изготовленной в Бюро. Это был довольно неприятный и слабо механизированный труд. Растянутую пленку надо было полоскать в горячем растворе йода. Раствор дымился фиолетовыми парами, от которых перехватывало дыхание - вытяжной шкаф плохо справлялся со своей работой. Но зато я каждое утро приходил в знаменитый институт, где потихоньку начал учиться исследовательской работе.
   У Дистлера был железный принцип - на работе нужно было ставить эксперименты, заниматься обработкой экспериментальных данных и, в крайнем случае, наводить порядок. Читать научные журналы полагалось дома в свободное от работы время. По последнему пункту у нас с шефом возникли разногласия, которые потом присоединились к другим разногласиям, так что перед моим уходом от него, все они постепенно переросли во взаимную неприязнь. Для экономии рабочего времени разрешалось курить прямо в лаборатории, что большинство и делало, так как за стояние на лестничной площадке с сигаретой Дистлер делал выговор. Наверное, он был прав, но молодость давала лукавые советы, мечты тревожили воображение, мы ждали конца работы, чтобы собраться у Бориса Николаевича и поиграть в шахматы, а иногда и не так уж редко мы сбрасывались по рублю, Борис Николаевич давал три, кто-нибудь бежал за водкой и закуской, благо магазины были рядом, начиналась холостяцкая пирушка, мы хмелели и начинали решать глобальные вопросы мироздания. Спиртное объединяло нас на пару часов и мы искренне любили друг друга. Я ни разу не помню, чтобы во хмелю кто-либо обратился неуважительно или с насмешкой к своим коллегам, или начал грязно ругаться, или полез драться, как это часто случается среди рабочих. В результате таких заседаний я приходил домой с опозданием на пару часов, но моя жена никогда мне не делала выволочек. Она сама в это время занималась три вечера в неделю на курсах английского языка, и мы встречались лишь, чтобы лечь в общую постель.
   Сначала я научился готовить образцы для Юры Герасимова. Моим объектом исследования стала все таже пленка полимера, из которой делали светофильтры. Вскоре я заменил иод на раствор золота и результат не стал себя долго ждать. Золото в полимере превращалось в длиннющие золотые иглы, которые я вытаскивал из полимера и ловил на медную сеточку. Шеф не скрывал своего удовольствия, но всё время твердил, что этого мало, нужно идти вперед. Он хотел, чтобы я получил видимое под микроскопом подтверждение существования кристаллических участков в полимере. Японские исследователи далеко продвинулись вперед в изучении его свойств. Они уже получили почти на сто процентов закристаллизованный полимер в виде бесконечно длинных волокон и из этих волокон уже изготовляли трикотажные изделия, которые не растворялись в воде. Но у них, конечно, был исходный материал гораздо более высокого качества, чем наш, изготавливаемый в Армении. Поэтому, как я ни старался, ничего у меня не получалось. Шеф начал охладевать ко мне и придираться по мелочам. Между тем, Борис Николаевич предложил мне и Пашке самостоятельно проштудировать курс квантовой химии и доложить его по частям на его семинаре. Мы с охотой согласились. У Пашки было превосходное университетское образование, и он быстро пошел вперед. Я же с величайшим трудом продирался через интегральные уравнения, уставая через десять минут так, как будто вез на себе телегу с кирпичами. Обычно Пашка приходил ко мне в конце дня и мы садились рядом и рассказывали друг другу содержание очередной главы. Я всё время заглядывал в книгу и болтал, как попугай, тогда как Пашка шпарил текст почти наизусть, да еще и с комментариями. Потом мы шли в комнату Бориса Николаевича и рассказывали по очереди свои главы. К счастью, наш учитель не задавал мне вопросов, а лишь кивал головой. Дистлер смотрел на наши занятия сквозь пальцы, так как очень уважал своего знаменитого физика. А знаменит он был тем, что открыл новый оптический метод исследования, причем открыл на кончике карандаша, открыл совершенно в одиночку. Начальник первого отдела так перепугался, что засекретил этот метод. Надо же было такому случиться, что французы через год опубликовали аналогичную работу в международном журнале. Как понимаете, в науке нельзя быть вторым. Вся честь открытия осталась за французами. А не случись этого - присудили бы сразу Борису Николаевичу ученую степень доктора наук, а потом, может быть, и дали звание члена-корреспондента Академии Наук СССР. Но что сожалеть о том, чего не случилось? Наверное, он погоревал, погрустил, а потом снова взялся за работу, которая была его единственной страстью и смыслом в жизни. Он видел физику сквозь математические уравнения так ясно, что о самых сложных вещах рассказывал буквально на пальцах, и это было его принципом. Он не любил, когда в подтверждение той или иной идеи оппонент начинал использовать математический аппарат. Когда спустя почти тридцать пять лет я был на его похоронах, я услышал, как похожий на трухлявый пень директор, назвал его интеллектуальным центром института. А в те времена, когда я там работал, директор приходил к нам запросто (он уже тогда был член-корром), не гнушался общаться с какими-то кандидатами, и разговор между ними был весёлым и живым. Однажды он даже сразился с Пашкой в шахматы и выиграл. С Дистлером он был в друзьях, они знали друг друга ещё с аспирантских лет, но директор сделал блестящую научную карьеру, изучая белковые молекулы, а Дистлер никак не мог найти достойную тему.
   Моё восхождение началось, когда Дистлер предложил мне и Пашке попытаться создать материалы, обладающие полупроводниковыми свойствами, но не из кристаллов кремния, германия, арсенида галлия и прочего, а из самых бросовых , вроде того же полимера, отожженного почти до угля. Эта тема была спущена нам сверху, как секретная. Должна же академия наук вносить свой посильный вклад в оборонную мощь страны... Пришел Чудаков и спаял нам стандартную схему, которую они использовали для светочувствительных приемников излучения, после чего мы начали отжигать разные материалы и помещать их в измерительную ячейку. Методика измерения была простой как апельсин. Пока на наш образец падал инфракрасный луч, он давал сигнал, когда мы закрывали луч экраном, сигнал пропадал. Когда мы, наконец, нашли методику сжигания образцов полимера и получили небольшой сигнал, то были совершенно счастливы и решили ни в коем случае не говорить об этом Дистлеру, пока сами во всем не разберемся. Мы шли домой и с жаром обсуждали, какие опыты нам еще предстоит сделать, чтобы усилить получаемый сигнал. На следующее утро мы были на работе первыми. Мы сжигали образцы полимера в разных газах, травили кислотами, но сигнал оставался по-прежнему небольшим. Так продолжалось более двух месяцев, пока отчаявшись, мы не решили попробовать использовать обычную фильтровальную бумагу, которую мы сжигали концентрированной серной кислотой в печи. Когда мы вытащили этот образец и поставили его в измерительную ячейку, он нам сразу выдал сигнал в пятьдесят раз больший, чем тот дурацкий полимер. Не веря своим глазам, мы пригласили Чудакова. Он явился с бутербродом в правой руке, а левой начал щелкать, переключая диапазоны чувствительности. "Мужики, это уже кое-что, -сказал он уходя. - Поздравляю. Осталось увеличить сигнал еще раз в десять-двадцать и можно брать патент". После того как мы сделали скачок в пятьдесят раз, мы стали настолько самоуверенными, что цель нам казалась вполне достижимой. Мы решили, что пора ознакомить шефа с нашими результатами. Дистлер пришел, поглядел, как зашкаливает стрелка измерителя сигналов, когда убирали экран и весь засветился. Вдруг мы оказались в необычайном фаворе. Опять был вызван Чудаков, который давал пояснения, потом пришел Борис Николаевич, потом Дистлер стал приглашать влиятельных людей и показывать нас вместе с работающим устройством. Наконец пришел и директор. "Это твои гвардейцы?- спросил он Дистлера, как будто кто-то мог прийти с улицы и начать демонстрировать всем-всем свойства новых органических полупроводников. Нам было лестно, что нас назвали гвардейцами, и мы с готовностью и пояснениями показали директору, как работает наш полупроводник. После ухода директора я осмелился намекнуть Дистлеру, что неплохо бы хоть немного прибавить зарплату, уж очень мало нам платили. И Дистлер обещал переговорить с Пал Палычем. В день получки вся моя зарплата вместе с мелочью умещалась в пистончике брюк. Кто не знает, поясню. В те времена было принято делать в брюках на уровне ремня крошечный карманчик, может быть, для карманных часов или, может быть, для утаивания трёшницы от любимой жены.
   Мы с Пашкой опять с жаром принялись за работу. У нас не было никакой продуктивной идеи, потому что мы не знали, по какой причине наш образец откликается на световой сигнал. И вот мы начали совать под луч всё подряд и почти все образцы давали нам отклик то чуть больше, то чуть меньше. Первый наш светочувствительный образец так и остался чемпионом. Когда мы получили сигнал от пленки воды на поверхности льда, мы уже понимали, что вся шумиха с открытием замечательных светочувствительных свойств бумаги, сожженной серной кислотой, не стоит выеденного яйца. По инерции мы еще что-то искали, но пыл исследования пропал. Дистлер не хотел сдаваться, честолюбие не давало ему покоя. Когда академик Жаворонков (тот самый, который дал добро на строительство бумажно-целлюлозного комбината на берегу многострадального Байкала) посетил наш институт, Дистлер пригласил его поглядеть на наше открытие. Мы включили установку и продемонстрировали отклонение стрелки прибора при освещении образца. Дистлер давал пояснения, а мы молчали. На красном апоплексическом лице академика сидели неподвижные серые глазки. Он покивал головой и, не задав ни одного вопроса, отбыл. Дистлер шел за ним и что-то возбужденно говорил об открытии. Слышавший эту речь Чудаков, не выдержал и передразнил: "Открытие, открытие, вот что значит еврей!". Мне это не понравилось и я спросил Чудакова, причем здесь национальность. Он смутился, махнул рукой и ушел в свою комнату.
   Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что нам следовало без суеты и нервотрепки выяснить причину наблюдаемого сигнала и понять, является ли он общим свойством изучаемых материалов (тогда речь шла бы уже о некоем универсальном свойстве, нечаянно открытом нами) или же является результатом плохо продуманного опыта. Но наша лаборатория под управлением Дистлера была похожа на пожарную команду, по меткому замечанию моего будущего учителя, который предложил мне поступить к нему в аспирантуру. Сейчас-то я отлично понимаю Дистлера. Шли годы, ему уже исполнилось сорок пять, а весомых результатов его деятельности всё не было. Он засиделся в кандидатах и у него сформировался комплекс неполноценности. Что же, он был глупее других, менее талантлив? Нет, я так не думаю. Но я вспоминаю Пушкинское "...Служенье муз не терпит суеты. Прекрасное должно быть величаво"... Суета мешала Дистлеру, а он этого не осознавал.
   Пока мы возились с опытами, Дистлер подал заявку на дипломника из нашего ВУЗа. Пришел парень и стал измерять разные электронные характеристики нашего знаменитого образца. Ему была нужна дипломная работа, и он сделал её с нашей помощью. Там были красивые графики и много расчетов. Как говорится: "Гора родила мышь". Нашего "открытия" хватило лишь на одну дипломную работу. Правда, эта работа сослужила нам добрую службу, поскольку её копию мы представили, как отчет о закрытой научной работе по поиску светочувствительных материалов на основе органических полупроводников. Не обошлось без неприятностей. Дипломник защитил свою работу и с нашей легкой руки засекретил. Когда нам пришла пора писать свой собственный отчет, оказалось, что у нас совершенно не осталось материалов. Шеф запросил диплом по закрытой почте из моего бывшего ВУЗа, но там явно не торопились с ответом, а время поджимало. Тогда я был послан на копирование графиков и переписывание расчетов. Только я расположился копировать графики, которые сам строил полгода назад, как вдруг подобно черту из табакерки выскочил их начальник первого отдела, выхватил мои листочки и со страшным скандалом выгнал из комнаты. Я в отчаянии вернулся ни с чем к Дистлеру и получил от него дополнительный нагоняй за несоблюдение правил обращения с закрытой информацией. Тогда я с новыми усилиями предпринял расширенный поиск разных бумажек у себя и у Пашки и в конце концов собрал вполне приличный вариант отчета. Часть графиков пришлось нарисовать заново и часть расчетов повторить. Теперь я уже не мог думать о прошлом "открытии" без отвращения.
   Дистлер, потеряв надежду на всеобщее признание, стал цепляться к нам с Пашкой по мелочам. Как назло в один из наших мальчишников мы довольно крепко выпили. Я ушел домой, а Пашка ещё остался и задержался до одиннадцати ночи. На проходной его задержали, убедились в его нетрезвом состоянии и составили протокол. На следующее утро я был вызван к шефу, который был разгневан выше всякой меры. Мне была сделана выволочка из-за плохой работы и участия в пьянках. Конец разговора был неутешительным. "Если вы подадите заявление об уходе, я возражать не буду",- сказал Дистлер. Я так испугался, что ушел в свою комнату и в тот день совершенно не мог работать. Я думал, что Дистлер забудет о своем предупреждении, но через два дня он опять спросил меня, собираюсь ли я подавать заявление об уходе. Я опустил голову и сказал, что мне работа нравится, и я не хочу уходить. Я тогда еще не знал, что уволить человека из советского института без его согласия практически невозможно, но Дистлер знал и смирился с моим присутствием. К этому времени Пашка нашел себе место в одном закрытом заведении близко от своего дома. Дистлер ему тоже надоел со своими мелочными придирками. Шеф очень переживал его уход, так как у Пашки была замечательная голова. Я поневоле переместился на его место. Я стал дотошно разбираться в механизме действия йода на полимер и у меня постепенно стала вырисовываться картина этой сложной реакции. Я составил что-то вроде меморандума для шефа перед его поездкой на совещание в Прибалтику, и там мой меморандум ему очень пригодился. Я вновь постепенно стал входить в фавор. Но злая память заставляла меня искать новую работу. Всё, что я мог освоить за три года пребывания у Дистлера, я освоил. Прибавки к жалованью я так и не добился. Я искренне любил деньги, но, видимо, слишком платонически, потому что всю жизнь моя любовь была односторонней. Пора было двигаться вверх в направлении административного или научного успеха. Пашкин пример вдохновлял меня. Полгода я обращался в разные организации, но никто не торопился меня взять на работу. Наконец, Фортуна улыбнулась мне. Петров, работающий у Бориса Николаевича предложил мне пойти в аспирантуру к его другу, человеку выдающемуся, молодому и перспективному доктору наук. Я поехал к нему и после недолгого разговора получил добро. Я вернулся в институт окрыленным и заявил Дистлеру, что ухожу от него. Он изменился в лице, побледнел и попросил меня зайти через десять минут. Когда я вернулся, он уже обрел былую форму и с раздражением заметил мне, что все результаты, полученные мной и Пашкой станут достоянием того человека, который займет наше место и быстро сделает по этим материалам диссертацию. Я пожал плечами. Я больше не хотел с ним общаться. Единственный человек, с которым я бы никогда не расставался, был Борис Николаевич, но я был недостаточно умен, чтобы находиться с ним в равных отношениях, а пример Петрова меня не вдохновлял. Нет, пора мне было выходить на свою дорогу. И я вышел на неё и прошел по ней не один десяток лет, знал победы и поражения, унижался и был унижен против воли, но старался никогда не унижать других. Много раз после моего ухода из того, первого и настоящего моего института, я туда возвращался, для консультаций у Бориса Николаевича. Иногда мы собирались старым составом, но без Дистлера у меня дома и вспоминали эти незабываемые три года, которые провели вместе. Что было в этих годах необыкновенного и незабываемого, я не смогу объяснить вам, так как сам этого не понимаю. Может быть, просто это были годы нашей молодости...
   Дистлер в конце концов защитил свою докторскую диссертацию. Ему удалось разумно связать и объяснить бесчисленные снимки, которые покорно делал ему Герасимов, и даже выдвинуть теорию поверхностных явлений в полупроводниках. Спустя пятнадцать лет после моего ухода я встретил его в вестибюле института, и он впервые подал мне руку, значит простил.
  
  
  
   НА ЗАДВОРКАХ ШАХМАТНОГО КОРОЛЕВСТВА
  
   "Путешествие в шахматное королевство" - так называлась чудесная книжка о шахматах, написанная Юрием Авербахом и Михаилом Бейлиным давным давно. Я купил её за один рубль пять копеек и поставил на полку рядом с другими шахматными книжками, и она ждала достаточно долго, пока я её открою, поскольку она была написана для детей, а мой сын в тот год пошел только в первый класс. Впоследствии выяснилось, что шахматы ему совершенно не интересны, а я стал изредка пользоваться ею, чтобы восстановить в памяти наиболее известные дебюты. Нет-нет, я отнюдь не асс в шахматах. Я из сочувствующих и интересующихся. Я всегда с большим аппетитом читал о схватках за шахматную корону и старался не пропускать комментарии гроссмейстеров по телевизору. Но я никогда не участвовал ни в каких соревнованиях и поэтому , разумеется, не обладаю никаким рейтингом. Вот так: живу без рейтинга, а шахматы люблю.
   Отец обучил меня игре еще до школы, и я всегда ждал минуты, когда он оставит свои бесконечные чертежи, которые он притаскивал с работы. Почему-то эти вечерние занятия отец называл халтурой. Денег в доме не водилось и халтура не спасала положения. Время от времени отец брал меня с собой в дальний путь до станции Люберцы. Сначала мы ехали в метро и на поезде. Потом мы входили в густонаселенную квартиру его дяди, где вежливо сидели полчаса, потом отец говорил: "Дядя, одолжите мне пожалуйста, тысячу рублей". Дядя, разумеется, одалживал, и мы снова ехали и ехали домой к Белорусскому вокзалу. Как отец ухитрялся отдавать одолженные деньги, ума не приложу. Дома я часто слышал, что деньги утекают, как вода, и представлял себе пурпурные тридцатки с Лениным, уносимые водоворотом, образующимся при спускании воды в унитазе. Впрочем, о том, что шахматы могут приносить деньги, я узнал через много-много лет, и потому сейчас мы эту тему оставим. В шахматном королевстве, так же как и в любой другой стране мира, есть бесконечное разнообразие форм жизни, порой самых причудливых. Эта страна пересекается большими и прямыми дорогами параллельно сторонам квадрата и главным диагоналям, но есть и малозаметные и запутанные тропинки. По главным дорогам шахматного королевства гордо шествуют те, кто сделал философию игры своим жизненным принципом, кто добился всеобщего признания и стал именоваться Мастером Игры. По окольным дорогам и тропинкам идут те, кто отдаёт шахматам часть досуга и кто не считает игру очень уж серьезным занятием, считая, может быть вполне справедливо, что самая захватывающая игра на свете - это схватка с жизнью.
   Однажды в нашей четырнадцатиметровой проходной комнате появился красавец-дипломник из горного института. Он был одет в форменный китель с галунами, и я пожирал его влюбленными глазами, и мечтал тоже стать студентом- дипломником. После консультаций с отцом его оставили поужинать, а потом я пристал к нему с шахматами. Он был парень вежливый и согласился. Более того, как я сейчас понимаю, он хотел проявить благодарность к отцу в моем лице и потому проиграл мне партию, после чего поднялся и похвалил мои способности. Тут я пристал к нему, как пиявка, с предложением сыграть еще одну партию, чтобы он мог отыграться. Наверное, он спешил домой или на свидание, и я ему явно портил вечер. Вздохнув, он снова сел за шахматы. Вторая партия неожиданно затянулась. У меня ничего не получалось. Бежали минуты, мне-то торопиться было некуда, а он сидел как на иголках. Родители уже сообразили, что студент отбывает повинность и понуждали меня прекратить партию, но я упорствовал. Когда я ставил ему мат, он уже стоял в дверях, вымученно улыбаясь. Мама строго мне выговорила после его ухода, что я пристал к человеку, у которого дела, и заключила, что желала бы видеть такое же прилежание в учебе.
   Отец выматывался на работе, у него часто случались мигрени, мама время от времени устраивала душещипательные сцены на тему "ты меня уже не любишь, мы нигде не бываем". Отец тосковал от безысходности жизни, приходил с работы и ложился на диван, зарыв голову в подушку. Маме, видимо, осточертела лежащая неподвижно из вечера в вечер фигура отца и она решила развеяться, пригласив сестру Лизу в кино. Перед уходом она полезла в карман отцова пальто за мелочью и обнаружила пленку, где совершенно незнакомая ей дама лежала обнаженная поперек постели (отец всегда увлекался фотографией). Изучив содержимое пленки вместе с сестрой, она грубо растолкала отца и заявила ему, что ждет от него объяснений после её возвращения из кино. Если же объяснений не последует, то желательно, чтобы к её приходу духу его не было в доме. Всё это было высказано в резких и громких выражениях, так что наша небольшая коммунальная квартира получила полное удовольствие, услышав историю чужих неприятностей.
   Хлопнула входная дверь. Отец сидел оглушенный непредвиденным оборотом событий. Выползла бабушка и со слезами на глазах стала его спрашивать, как же мы теперь будем жить. Отец промямлил, что он болен и не может жить в таких условиях. Бабушка удалилась, всхлипывая, а отец стал неторопливо собирать свои пожитки. Я тоже начал хныкать. Взглянув на меня, он предложил сыграть в шахматы. Я без всякого аппетита расставил фигуры, он сел напротив меня, но мысли его блуждали далеко. Время от времени я спрашивал его плачущим голосом: "Папа, почему мама кричала?" - "Всё будет хорошо, она больше не будет кричать", - отвечал он, машинально передвигая пешки. Эту партию мы так и не закончили. Дальнейшая жизнь расставила фигуры в нашем окружении весьма прихотливо. Мой отец, которого я любил и боялся, оказался, по слухам, страшным негодяем, который бросил такую замечательную семью ради женщины, которая занималась проституцией с восемнадцати лет. Мама была жертвой, пригревшей на груди мерзавца. Наша семья была опозорена. Отцу запретили со мной встречаться. Он еще раз появился в нашем доме, когда я катался с приятелем Борькой на перилах. У меня было прекрасное настроение. Я уже привык к его отсутствию и даже радовался, что он ушел, потому что он всегда орал на меня, когда я не мог решить задачу, называл балдой, а теперь оказалось, что он страшный негодяй, который бросил такую замечательную семью ради женщины, которая занималась проституцией с восемнадцати лет. Отец спустился с чемоданом в руке, наклонился и поцеловал меня на прощанье. Больше я никогда его не видел.
   Я не остался без партнера. У нас во дворе Ленька Майоров, сын Данилы, пьяницы-столяра, тоже любил шахматы. Он был старше меня на два года и играл куда лучше меня. Вскоре ему стало со мной скучно играть, да и я стал отдавать предпочтение городкам, чижику и другим подвижным играм.
   Пока я учился в школе, в Москве прошло несколько чемпионатов мира по шахматам. Мы были самой шахматной страной в мире. Наши чемпионы, несмотря на плохую национальность, были национальной гордостью. Правда, не все это понимали. Когда шел матч Ботвинника и Бронштейна за шахматную корону, я однажды услышал разговор двух великороссов, из которых один с жаром обсуждал шансы Бронштейна, а другой пытался вдолбить ему, что никакой разницы тут нет, поскольку оба они евреи. Почитатель Ботвинника был сокрушен этим доводом и даже пристыжен.
   После поступления в институт и благополучного окончания первого курса, что далось мне отнюдь не легко, мы всей группой отправились на целину. Так как советская школа совершенно не подготовила нас к жизни, то мы, естественно, ничего не умели - ни водить трактора, ни класть стены, ни даже наточить косу. Вот нас и использовали, как придаток к лопате. Помните анекдот? - Приходит рабочий наниматься на работу в почтовый ящик. "Что умеешь делать?" - спрашивают его. - "Могу копать...". - "А еще что умеешь делать?" - После долгого раздумья: "Могу не копать". Тот год был неурожайным и работ по перелопачиванию и погрузке-разгрузке зерна явно не хватало на всех. Нас перебрасывали с места на место, как пожарную команду, но пожара нигде не было. Зато был досуг. В карты играть запрещалось по комсомольской этике, а в шахматы - пожалуйста. Как-то мы сели с Мишкой Варфоломеевым и он меня огорошил, выиграв на пятом ходу ферзя. Скрывая усмешку, он сказал, что я неправильно разыграл начало русской партии - и сам себя наказал. А я не только не знал русской партии, но и о других началах не имел представления. Думаю, я в те годы играл не намного лучше Остапа Бендера. Но он в отличие от меня умел добывать деньги с помощью шахмат, а я в отличие от него, спустя много лет, уже подучившись, мог только терять их. Отсюда, как это ни горько сознавать, следует неизбежный, как сила тяготения, вывод: успеха в любом жизненном начинании добивается лишь тот, кто способен довести свое умение до мастерства. Интересно, что стремление к мастерству как бы дается человеку свыше и либо оно есть, либо его нет. У большинства людей его нет, и потому профессионалы легко обнаруживаются в любом коллективе. Я учился в аспирантуре вместе с Э.К. Я с завистью смотрел, как лихо он пишет интегральные уравнения, украшая свою будущую диссертацию. Он был физиком, работающим в химии. Я же был заурядным химиком, пытающимся освоить методы теоретической физики с тем, чтобы внедрить их в химию. Он лихо несся к защите диссертации, а я буксовал и комплексовал. В редкие минуты, когда мы сталкивались в лаборатории шефа, мы болтали о всякой всячине. Я тогда еще увлекался марками. Оказалось, что Э.К. тоже отдал этой привязанности много лет. Но я собирал всякую ерунду без цели, без идеи, лишь бы числом побольше, а ценой подешевле. А у него была коллекция, насчитывающая несколько тысяч марок. Кстати, у него были собраны все марки Тувы. Он обменивался с десятком зарубежных филателистов и, конечно, знал истинную стоимость своей коллекции.
   Однажды мы оказались втроем со Старцевым, который хвалился своим первым разрядом, за шахматной доской. Как Старцев ни старался, а все-таки с треском проиграл Э.К. Обо мне и говорить нечего, хотя к этому времени я уже знал весьма поверхностно несколько дебютов. Оказалось, что Э.К. является действующим кандидатом в мастера и широко использует своё умение в парке Горького для укрепления финансового положения, так как умеет играть блитцы.
   Но вернёмся в наш ВУЗ. Я уже был студентом четвертого курса, когда шахматы вновь меня заинтересовали. На втором этаже нашего института была комната комитета ВЛКСМ. Неожиданно я увидел там пару играющих и кучу болельщиков вокруг них. Играющие с азартом били по часам и, сделав ход, с тревогой смотрели на стрелку, неумолимо приближающуюся к нулю. Я сразу забыл, куда направлялся, и присоединился к болельщикам. Никогда до этого я не видел блитца. Скорость, с которой разворачивались события на доске, была ошеломляющей. Партнеры знали дебюты и потому буквально через десять секунд вы оказывались по уши погруженными в гущу шахматной баталии. В тот день я простоял битых два часа, наблюдая сверкающий калейдоскоп шахматной стратегии и тактики. Тех двух часов оказалось достаточно, чтобы я заразился шахматной болезнью. Вскоре я узнал, что многие из играющих приходят в институт только с намерением скрестить шпаги с противниками. Все они играли значительно сильнее, чем я. Наблюдая партию за партией, я поневоле стал заучивать дебюты. Особенно мне нравились гамбиты, где пешка жертвуется за скорость развития. Однако я не был принят в число играющих, а пассивное созерцание чужой, пусть самой интересной игры, меня никогда полностью не удовлетворяло. Опять в моей жизни наступил шахматный тайм-аут, который продолжался несколько лет.
   Поступая в аспирантуру, я познакомился со Старцевым, о котором сказал выше. Он уже выходил на защиту диссертации. Мы быстро подружились и стали встречаться домами. Оказалось, что в детстве он ходил во дворец пионеров, где его обучили правильной игре и где он получил первый разряд. Сейчас шахматист-перворазрядник это очень сильный соперник, но тогда, в начале пятидесятых, я думаю, планка была поднята не так высоко. Во всяком случае, мне удавалось нередко выигрывать блитц у Старцева, а в другие шахматы мы почти не играли, жалея время. Играли мы со страшным азартом и отрывались от доски с красными от возбуждения лицами и холодными ногами.
   Когда я поступил на работу в почтовый ящик, то обнаружил, что за четверть часа до обеденного перерыва женщины берут низкий старт, чтобы выскочить за проходную и устремиться за покупками, а мужчины заранее расставляют фигуры, чтобы секунда в секунду c началом перерыва открыть блитц-турнир. Естественно, все ходили обедать в рабочее время. Начальство по этому поводу время от времени издавало грозные приказы и выставляло комсомольские кордоны для вылавливания нарушителей, но эта волокита быстро всем надоедала и жизнь возвращалась в исходное русло.
   Участие в блитцах помогло мне быстро подружиться с коллегами. Вначале, когда я пришел на должность начальника сектора, ко мне отнеслись в лучшем случае настороженно. В один из первых рабочих дней я услышал, как Нестеров, с которым мы впоследствии стали друзями, увидев меня на лестнице, прошипел: "А вот идет новый начальник сектора...". Я сделал вид, что ничего не слышал. Вскоре обнаружилось, что продвижение Нестерова было приостановлено из-за вновь прибывшего Трастанецкого, то есть меня. Хотя, по здравому рассуждению, причем тут я? Все претензии к начальству, не так ли? Но раздражение не различает правых и виноватых.
   Так вот. Мы собирались в обеденный перерыв в комнате Нестерова, которая вскоре тоже стала сектором с присвоенным ему номером. В команде Нестерова был фаворит Женя Филатов, которого все звали Джоном. В рабочее время у Джона был вид снулой рыбы. Он сидел над листочком бумаги и густо-густо рисовал на нем понятные лишь ему одному каракули. Трех предобеденных часов ему хватало лишь на то, чтобы покрыть чернильной пастой один единственный лист бумаги. Но как только стрелка часов касалась двенадцати, Джон уже оказывался за шахматной доской и начинался трехминутный блитц, в котором он был самым опасным противником. Правая рука его хватала пешки и фигуры противника с такой же скоростью, с какой лягушка ловит комаров своим длинным и липким языком. Второе место по силе игры занимал Нестеров, который сопровождал свою игру едкими комментариями в адрес Джона, но на того ничто не действовало. Джон молчал. Он слишком уважал Игру, чтобы отвлекаться на какие-то там комментарии. По левую руку Джона всегда садился Бортников, прирожденный болельщик, обладатель острого, как бритва языка. От него доставалось всем, но, как говорится, - по справедливости. А все - это были мы, стоящие нетерпеливой кучкой над шахматами и ожидающие своей очереди сесть против Джона или Нестерова. Перерыв кончался, и глаза Джона снова покрывались пленкой. По образованию он был инженером-конструктором, сидел на крохотной зарплате и очень любил ездить в местные командировки и участвовать в застольях. У него была неторопливая манера общения, даже слишком неторопливая. Если бы мы не видели его в Игре, то считали бы недоумком. После того, как Нестеров со своей командой организованно ушел в другой институт создавать первый отечественный томограф, Джон достался мне по наследству. К сожалению, мозги у него к тому времени совершенно заплесневели, и все мои попытки заинтересовать его перспективами наших работ, окончились провалом. Он пристрастился пить казенный спирт, которого у нас на предприятии всегда было море разливанное, и сколько я его не воспитывал, не отвлекал, он всё глубже и глубже погружался в трясину алкоголизма. Потом он стал систематически прогуливать, и я был вынужден подать рапорт об его отчислении. Его перевели на опытный завод, но и там он продержался не больше трех месяцев. Вскоре я услышал, что Джон зашел к сестре и наткнулся на пузырек с дихлорэтаном (который по запаху напоминает спирт). Он его выпил единым махом и через несколько часов скончался в клинике от отравления.
   С уходом Нестерова шахматные баталии в отделе прекратились. Временами, когда я шел по коридору нашего пятого этажа, я завистливо слушал щелчки шахматных часов за стеклянными стенками соседних подразделений. Потом мне дали лабораторию в новом здании, которое мы строили вместе с солдатами строительных войск. После переезда в новое помещение мы работали с энтузиазмом, уставали и развлечением для нас в обеденный перерыв стал настольный теннис. Оказалось, что эта чудесная игра, в отличие от шахмат, позволяет сохранить тонус до конца рабочего дня и даже очищает мозг. Кто из любителей шахмат не знает, как долго и навязчиво сидит в мозгу проигранная партия!
   С наступлением перестройки наш казавшийся каменным монолитом союз республик свободных стал рассыпаться буквально на глазах и одновременно с этим процессом начался развал огромных муравейников, именуемых почтовыми ящиками. Вдруг оказалось, что в стране нет денег ни на что, даже на несокрушимую и легендарную, а наш ящик жил за счет непомерно раздутых военных расходов. С наукой было покончено в первую очередь. Нам стали платить символическую зарплату, а мы стали искать прокорм на стороне. В поисках средств к существованию мои сотрудники разбежались, и я остался один в большой комнате с молчащими приборами. Вскоре моя комната понадобилась под цех для производства искусственного легкого. Пришли добры молодцы-грузчики и сволокли моё имущество вниз в мрачное помещение, которое также практически все покинули. Там слонялись, как тени, два научных сотрудника. Я был в это время занят подготовкой к защите диссертации, и они смотрели на меня с завистью - у человека была цель в жизни. Они же изнывали от безделья и смотрели бесконечный сериал "Богатые тоже плачут" по телевизору, который я притащил сверху с остатками лабораторного имущества. В обеденный перерыв один из них наматывал на руку авоську и уходил, а другой оставался и ждал заведующего складом, чтобы поиграть часик в блитц. Они шлепали по часам, отчаянно дымили дешевыми сигаретами и чувствовалось, что они дорожат этими последними уцелевшими в угаре перестройки ценностями.
   Как-то незаметно подкрались годы, когда многие вещи оказываются не по здоровью. Было покончено с байдарочными походами, бегом трусцой, курением и прочими соблазнами жизни. После работы или в выходные я повадился ходить в Измайловский парк и смотреть шахматные блитцы. Игроки там были сильные и играли они на деньги. Я с удовольствием наблюдал эти стимулированные деньгами схватки, не имея ни малейшего желания принять в них участие. А ведь когда-то, я помню, я отдыхал в Сочи у своей троюродной тетки и ходил на платный пляж, окруженный мощной стеной с навесом. Там, в тени навеса резвилась группа молодых ребят лет по двадцать-двадцать пять. Они все хорошо играли в шахматы и бесстрашно зазывали желающих получить удовольствие всего лишь за рубль. Тогда я поддался искушению и сыграл с одним из них, грубовато-пьяноватым типом пять партий, проиграв пять рублей. Тогда это были вполне приличные деньги. Тот тип после моего проигрыша стал отличать меня из толпы других любителей шахмат и, увидев меня издалека, шел навстречу, приглашая широким жестом к столу. Но он мне был противен, противна его жлобская манера игры. Ведь он играл лучше меня! Но он непрерывно делал мне замечания, чтобы я не трогал фигуры, приговаривая: "Пощупал - женись!". Это просто удивительно, как в течение всей моей жизни ко мне прилеплялись разные неприятные типы. По выражению их наглых морд получалось, что они становились моими добрыми знакомыми, а у меня просто не хватало духу грубо послать их к чертовой матери. Вот и в приведенном выше случае я испытывал неудобство, не умея резко отказаться от предложения проиграть ему очередную трешку. С большим трудом я от него отвязался. В последующие несколько дней вплоть до моего отъезда я регулярно проигрывал разным соперникам по три рубля, получая тем не менее удовольствие в пределах получаса и не прибавляя к своему умению ни грана. В Измайловском парке, напротив, уже сложилась компания, которая не играла с посторонними. Там был свой лидер - Роман, очень красивый мужчина лет тридцати пяти с роскошными черными кудрями и огненными глазами. Я не раз с удовольствием наблюдал, как ловко он разделывает соперников под орех, но однажды в их компании появился пожилой мужчина с бледным анемичным лицом, который сразу сел играть с Романом. Что-то у него не ладилось в первых двух партиях, но потом я услышал, как он сказал самому себе: "Надо мне собраться и ускориться". Ход партий изменился словно по волшебству. Роман ничего не мог сделать, он терял позиции, пешки, фигуры и проигрывал, проигрывал, проигрывал. На него было просто жалко смотреть. Позже я узнал, что пришедший мужчина был мастером Игры. Я был поражен той огромной разницей, которая обнаружилась даже на столь отдаленном от шахматного Олимпа расстоянии. "Что же такое игра гроссмейстера?" - задавал я себе вопрос и не мог ответить. Наверное, такое же различие в умении существует и в других областях человеческой деятельности, скажем, в музыке, когда большинство ничего в ней не смыслит и беспечно награждает апплодисментами любое исполнение. Среди играющих в Измайловском парке гуляла легенда о подростке, который гениально играл блитцы в парке Горького и зарабатывал игрой колоссальные деньги. Он не знал, что делать с огромным богатством, позволял себе швырять деньги на выпивку и развлечения, а какие могут быть развлечения у четырнадцатилетнего мальчишки! По слухам кто-то прельстился его дневным заработком и убил, когда он во хмелю возвращался домой.
   Спустя некоторое время шахматные баталии в Измайловском парке начали вытесняться любителями преферанса. Сначала это были одна-две группки, которые расстилали газету, клали на нее камешки, чтобы не сдувало и тихо-тихо делали свои карточные дела. Но постепенно преферансистов становилось всё больше. Они оккупировали шахматные столы, появилась водка и закуска, рядом с играющими стали появляться гнусного вида пьяные личности. Игра стала сопровождаться густопсовым матом. Падение нравов обывателей, ускорившееся с началом знаменитой "Перестройки", докатилось и сюда.
   Перестройка изменила систему ценностей в кругу моих друзей и знакомых. Если раньше заветной целью были защита докторской диссертации и получение звания профессора, то теперь доктора и профессора получали нищенские зарплаты, о кандидатах и говорить нечего. Многие подались в другие сферы деятельности. Старцев стал руководителем небольшой, но хорошо его кормившей лавочки, которую он назвал "Экохимия" (читай - экологическая химия). Он сам себя назначил генеральным директором. Это придавало ему необыкновенный вес в собственных глазах. В лавочке, столь славно процветавшей за счет торговли реактивами, работало и подрабатывало всего с десяток его сослуживцев, так что никаким генеральным он, разумеется, не был. Я же сумел поступить в один из институтов Газпрома - огромного государства внутри государства Российского. Наш институт никакой ценности для Газпрома не представлял и потому каждый год наш генеральный директор (тоже генеральный, обратите внимание) в жарких боях с газпромовскими акулами отстаивал наше право на существование. Поскольку деньги нам отпускались мизерные, то мы продолжали существовать, хотя и в подвешенном состоянии. При том, при всем наша зарплата была в несколько раз больше, чем в других отраслевых институтах. Я принялся за работу с огромным энтузиазмом и желанием показать, что они во мне не ошиблись. Всю мою лень и апатию как ветром сдуло. Тогда же пришла и моя пора освоить компьютер. В процессе освоения я наткнулся на программу "Шахматный мастер - 2000". И тут сказалось присутствие шахматного вируса в моей крови. Как я ни боролся с искушением поиграть с комьютером в шахматы, искушение победило, и однажды в конце дня, заперев изнутри дверь моей комнаты, я предался соблазну и вскоре так увлекся, что купив по знакомству старенький компьютер, стал проводить за шахматами немало времени, чем сильно раздражал свою дражайшую половину. Особенно её бесило звуковое сопровождение ходов, но для меня оно анимировало компьютер, делало его как бы живым партнером. Я настроил его на ослабленный вариант, что позволяло мне изредка одерживать над ним победы. Мой противник обладал замечательными качествами: он не курил, не сморкался, не чесался, не дрыгал ногой, не вонял потом, винным перегаром, чесноком, луком, не кашлял в лицо, не цыкал зубом, не сопел, разрешал изменить ход и возвращал явный зевок. Он с радостью играл марш, если мне удавалось поставить ему мат. После компьютера мне стало просто противно играть с людьми. Пришел тут как-то дальний знакомый с женой забрать столик под телевизор. Пока наши жены говорили между собой, он предложил сыграть в шахматы. Играть мне не хотелось, но я согласился. Я сделал ходов пятнадцать в темпе блитца, потом увидел, что партия получилась скучной, комбинаций не предвиделось, я потерял окончательно интерес и был наказан. У противника образовалась лишняя, хотя и сдвоенная пешка. Я уже рассчитывал на ничью, но он был парень упорный и провел-таки ферзя. Потом он признался, что у него первый разряд. "Ну и чорт с тобой и с твоим первым разрядом", - подумал я. Он же принялся меня утешать, сказал, что сейчас у него нет больше времени, но как-нибудь мы с ним обязательно еще раз сыграем. В результате его утешений настроение у меня окончательно испортилось, и я решил никогда больше с людьми в шахматы не играть. Как долго я продержусь в этом решении, я не знаю.
   Между тем в нашей семье наступило время больших перемен. Сын надавил на нас, чтобы мы соединили свои семьи в Америке. Его семья в составе четырех человек жила в Болгарии, а у него была мечта дать детям полноценное высшее образование и именно в Америке, поскольку диплом американского университета открывает дорогу к хорошей и, главное, высокооплачиваемой работе и в Америке, и во всем остальном мире. В результате мне пришлось перечеркнуть свои личные планы и готовиться к отъезду, благо разрешение на въезд у нас уже прокисало третий год - уж очень не хотелось расставаться с друзьями, с работой, с Московскими музеями искусств и Консерваторией, с огромным Измайловским парком и со всем налаженным бытом. Мы переехали и уже через год жили в прекрасной двухкомнатной квартире, где у меня был уголок для современного компьютера, в который я поспешил внести мою старую шахматную программу. Моему старшему внуку исполнилось девять лет, и я стал понемногу побуждать его к шахматной игре. Первые полгода он у меня всегда выигрывал - я следил за тем, чтобы у него всегда после шахмат было хорошее настроение - и результат не замедлил сказаться. Внук увлекся Игрой и даже поступил в детскую шахматную секцию при Джи-Си-Си (Еврейский Культурный Центр, хотя туда могут ходить и ходят люди всех национальностей). Я не сказал бы, что обучение шахматам поставлено там на высоте. Теорию, как мне кажется, детям пока не преподают. Зато большое внимание уделяется игре и турнирам. Для ребят до десяти лет турнир заключается в том, что каждый участник должен сыграть по четыре партии. Затем определяется чемпион по числу побед в этих четырех партиях.
   Мы ехали по хайвэю полтора часа до городка Вестборо, нашли там школу - длинное двухэтажное здание в очень живописном месте, зашли внутрь - народу масса. Участников человек сто, не меньше. На столе в холле уже стояли призы. Все проверяли, есть ли он (она) в списке. Внук нашел себя и успокоился. В огромном, как самолетный ангар, зале все , наконец, расселись и турнир начался. Родителям в зал, где проходит турнир, вход запрещен и поэтому я отправился гулять с нашим дальним родственником. Прихожу с прогулки, а мой внук уже одержал первую победу. Стою и тихонько горжусь им. Он поставил себе единичку в таблице и снова рвется в бой. Опять ушел играть, а я походил среди болельщиков и родителей. Все привезли с собой шахматы и резвятся. Один я привез только еду и питьё. Проходит еще полчасика - появляется мой внук и быстро ставит себе еще одну единичку. Тут уж я совсем загордился и стал думать о том, как хорошо, что я с ним играл и занимался шахматным просвещением. Вот, думаю, будет здорово, если он все четыре партии выиграет...Не тут-то было! После перерыва, когда он перекусил, выпил сок и сходил в туалет, он играл с соперником посильнее прежних и зевнул ему на шестом ходу ферзя. При их уровне игры - это еще не смертельная рана. Потом мы разбирали партию и я ему показал, что он мог бы разменять ферзя за две легкие фигуры, а затем постараться выиграть несколько пешек и, глядишь - его соперник с ферзем оказался бы побежденным. Однако у внука не хватило мужества бороться дальше. Он сдался. Медленно-медленно он подошел к таблице и нарисовал свой нолик. Оставалась еще одна партия, и он очень на нее надеялся, потому что говорили, что все, набравшие три очка, будут премированы призами. И действительно, после окончания последней партии оказалось, что четырех очков не набрал никто. Судьи приняли во внимание разные критерии мастерства - кто, мол, у кого выиграл. Если у слабого соперника, то третье место, если у сильного - то второе. Так что чемпионов набралась почти половина играющих. Все они получили по кубку с финтифлюшками. Все, кроме моего внука, который четвертую партию тоже проиграл. На сей раз он не посчитал число ударов на пешку и отдал за неё легкую фигуру, а противник был опытный и реализовал свое преимущество до полной победы. Мой внук выскочил из зала, как ошпаренный, и всё бегал и бегал, как броуновская частица. Я его не трогал - пусть успокоится, а сам думал, что турниры в таком юном возрасте есть вещь не бесспорно полезная, поскольку здорово треплет нервную систему детей и чревата стрессами. Я бы на месте тренеров более тщательно готовил теоретическую шахматную базу, шлифовал бы дебюты и шахматные окончания, то есть доводил бы до серьезного уровня ремесленное мастерство, оставляя юным любителям шахмат миттельшпиль для проявления собственных дарований.
   ...Лично моя шахматная партия идет к концу и конец известен. Мне будет поставлен мат. Но я не расстраиваюсь этим, а желаю лишь, чтобы мои внуки, будут они играть в шахматы или оставят это прекрасное занятие, сыграли свои партии в самой большой Игре достойно, не делая непродуманных поспешных ходов, чтобы они знали радость побед и горечь поражений, но оставались оптимистами и учили своих внуков играть и выигрывать, и старались брать из шахматной философии всё самое ценное, что выработано трудом и талантом многочисленных поколений.
  
   ИСТОРИЯ ОДНОЙ СОБАКИ
  
   Как будто нам своих собак не хватает! Нужно было везти это беспородное существо из Польши в Россию. Ну, конечно, Польша тех лет была для нас заграничной страной. Чтобы туда поехать, нужно было пройти райком и прочие инстанции, где маразматически-розовые старички и старушки с большим партийным стажем экзаменовали желающих поехать за границу в страны народной демократии: какова внутри- и внешнеполитическая обстановка в этих самых странах? А вот наши родственники хорошо устроились. Родная сестра Додика волею судеб вышла когда-то замуж за еврея, который был не только гражданином Польской Народной Республики (Господи! Правильно ли я расставляю заглавные буквы? Ведь столько лет прошло! И каких лет! Все эти заглавные буквы Лета смыла в океан Времени). Да, он еще был родственником Голды Меир. Вот какие люди иногда встречаются на жизненном пути. Этот еврей в Польше не задержался, потому что не любил, когда его шпыняли по национальной принадлежности, а кроме того, жена его шпыняла по причине мужской половой слабости. Этих двух причин вполне достаточно, чтобы сбежать даже из Польши. Сестра Додика по имени Клара осталась верна польскому знамени, и вот родной брат со своей женой регулярно в соответствии с графиком посещений родственников за границей, в том числе усопших, ездил в гости и покупал там вещи, которые почему-то были во много раз лучше, чем отечественные, то есть советские. Это, вообще говоря, несколько странно, потому что способ управления хозяйством поляки получили от нас в награду за освобождение их страны от фашизма. И вот, у нас качество ширпотреба было ужасным, а у них прекрасным. Наверное, так климат влияет.
   Возвращение Додика с женой из Польши было всегда триумфальным. Дело в том, что наш советский инвалютный рубль был признан на Западе, как образец стабильности, а со странами народной демократии (тоже название придумали - масло масляное) можно было не церемониться и менять наши "рваные" рубли по льготному для нас курсу. Заработанные таким легким способом деньги, в данном, конкретном случае - злотые можно было тратить на всё-что-душе-угодно. Поэтому Додик привозил много-много вещей, которые потом месяц распродавал по родне, друзьям, знакомым и в комиссионках.
   Клара была женщиной отзывчивой, не корыстной и потому спустя некоторое время моя жена Алина тоже съездила в Польшу и хорошо приоделась. И мне тоже кое-что перепало. Долгое время после поездок Додик ходил очень важный и рассказывал непосвященным тонкости заграничной жизни. Поскольку нас никуда не пускали, мы слушали эти байки, разинув рот. Неужели обычные люди, такие же славяне, как и русский народ, могут столь сильно отличаться по уровню и стилю жизни в лучшую сторону? Я рассуждаю так: "Если бы они не отличались, то не было бы волокиты с разрешением на поездку". Вот я однажды подал заявление на поездку в Польшу с женой, так и меня не пустили, и её не пустили. За компанию, так сказать. Правда, были отягчающие обстоятельства. Работала на нашей кафедре физики одна дама, Дина Ивановна, которая была единственным членом партии на всей кафедре. Ей было скучно жить и она уговорила двух молодых преподавательниц вступить в партию (сами знаете в какую). Когда их стало трое, они образовали партячейку (не только алкоголики в России соображают на троих) и фактически захватили власть на кафедре. И вот я умудрился испортить отношения с Диной Ивановной, отказавшись идти дежурить в красном уголке (это такая комната в подвале жилого дома, где всё внутри красно от партийных вещей и символики). И разумеется, когда я пришел к Дине Ивановне с моей анкетой по поводу поездки, она ...подписала её при мне и пожелала счастливого пути. Но как я выяснил спустя пять лет, она тут же пошла к начальнику первого отдела и сказала, что Трастанецкий (это моя фамилия) не может быть рекомендован для поездки в Польшу. - Зачем же вы подписали его анкету?- спросил начальник первого отела. Дина Ивановна ничего ему не ответила, круто развернулась на каблуках и пошла звонить в то самое место, где выдают разрешения на выезд. Там её поняли с полуслова. Не то, что тупой начальник первого отдела. И я, разумеется, никуда не поехал. И никогда бы никуда бы не поехал, если бы не кончилось их время. Но их время, слава Богу, наконец кончилось!
   Теперь возвратимся к Додику. В одной из поездок он встретился с одной милой дамой, которую его жена знала еще по Москве. Дама их прекрасно принимала и на прощанье уговорила взять с собой миленькую и беленькую мальтийскую болонку мужского пола. Болонке было едва ли больше трех месяцев, но он уже не писался. Звали его Казимиром, но после пересечения границы стали звать Кузей, что , конечно, понизило его ценность. Вот мой приятель Старцев, когда купил детишкам ирландского сеттера по кличке Жоли, прямо запретил им звать её Жулькой. "Жульку я мог купить на птичьем рынке за трешник, - говорил он -, а за Жоли я заплатил сто пятьдесят!" Как выяснилось вскоре, Кузя не был мальтийской болонкой в полном смысле слова. В лучшем случае он тянул по этой линии процентов на пятьдесят. Но Додику и его жене, видимо, глаза здорово смазали медом. Это ведь была заграничная собака европейских кровей!
  
   Как говорят: Любишь меня - люби мою собаку. Мы все быстро привыкли к Кузе и стали считать его членом нашей большой семьи. Поскольку маленьких собак не принято учить в клубах разной собачьей премудрости, то Кузя у нас не получил систематического образования и вынужден был использовать в трудных житейских ситуациях лишь свой весьма ограниченный природный ум и наблюдательность. Гавкать по приказу за кусок печенья и подавать лапу он так и не выучился. Но порой он совершал странные действия, которым его никто, даже Додик, научить никак не мог. К примеру, он (Кузя) очень любил приподнять задние лапы и, быстро-быстро перебирая передними лапами, проехаться своим анальным отверстием по ковру против ворса. Я бы такого безобразия в своем доме не потерпел, но Додик с женой смотрели на эту собачью выходку вполне благосклонно.
   Я замечаю, что у многих людей, заводящих собак, совершенно пропадает брезгливость к ним. А собаки очень любят грызть всякую дурно пахнущую органику, включая человеческие экскременты. Я не раз наблюдал, как жена Додика буквально вырывала у Кузи изо рта мерзлые какашки и показывала всем своим видом, что она не разделяет Кузины вкусы, и ругалась, и отплевывалась, а спустя полчаса прижимала своего любимца к лицу. Поскольку Кузя был малорослым, а, как известно, маленькая собачка - до старости щенок, он пользовался привилегией спать в семейной постели и даже накрываться одеялом. Конечно, все мы пукаем во сне чаще или реже, в зависимости от характера съедаемой пищи, но нюхать Кузину вонь под собственным одеялом я не стал бы ни за какие деньги.
   Голос у Кузи обладал густотой драматического тенора и громкости был невероятной. Однако дома ему не давали разгуляться во всю ширь. Зато когда его вели на прогулку, он начинал гавкать еще на подходе к лифту, а на выходе из него он мчался к парадной двери и гавкал так, что в ушах звенело. Он не останавливался даже на время, пока мочился. Додик любил выйти с ним на двор где-нибудь около двенадцати ночи, когда большинство окон их четырнадцатиэтажного дома уже гасли. И в это время начинался десятиминутный Кузин концерт. Я думаю, не один сон был нарушен и не одно проклятье было послано Кузе и его хозяину. Наш обший знакомый Б.С. не раз говорил Додику: "Послушай, нельзя же так поступать по отношению к другим людям. Им же завтра рано утром вставать на работу!" Но Додик в ответ только улыбался. Наверное в собачьей иерархии Кузя был собачьим Карузо. Слух у него был отменным. На высоте двенадцатого этажа, где он жил, он улавливал собачьи речи в соседних дворах и разражался длинными комментариями. После длинных периодов обычно наступало собачье "Дикси", выражаемое двумя раздельными тявканьями с выдержкой точно отмеренной смысловой паузы.
   Кузя был так же разнообразен в своем поведении, как и человек. Пока мы сидели у них дома - это был просто Кузя. В Измайловском парке, идя на поводке, он любил показать себя защитником женщин и физически слабых мужчин. Он храбро натягивал поводок и рвался в бой. Но как выяснилось впоследствии , всё это было низкой игрой и сплошным надувательством. Однажды он поехал с нами в байдарочный поход, где доставлял нам массу хлопот. Он мог неожиданно выпрыгнуть из байдарки на берег и мы должны были ждать, пока он образумится. Он не желал спать снаружи палатки и лез к нам, ложась сверху на спальные мешки. Он гавкал по ночам и первое время я никак не мог заснуть глубоким сном. Я всё готов был претерпеть ради сына Додика, который взял Кузю из соображений, что ему тоже полезно будет прогуляться на свежем воздухе. Но настал день, когда судьба призвала Кузю быть нашим защитником, а он подло струсил. Это было на рассвете на берегу Западной Двины. Мужик, которого мы не видели из-за кустов, где стояла наша палатка, привел на берег быка. И бык начал реветь. Вы слышали рёв быка, когда ему позарез нужна корова или он чем-то разгневан? С непривычки можно испугаться. Это вам не хилые испанские бычки, которых колют на арене. Это гигантские быки-производители, туша которых весит более шестисот килограммов. Да, так вот, бык ревел, а наш Кузя ходил возле палатки и даже ни разу не тявкнул. Только когда мы погрузились и отплыли от берега на достаточное расстояние, его столбняк стал проходить и он пару раз тихонечко высказался по поводу столь шумно-агрессивного соседа.
   То, что Кузя не только нам не защитник, но и вообще не боец, а просто склочная натура, показала нам прогулка в парке, где наш герой столкнулся с полугодовалым щенком дога. Щенок, который был в четыре раза выше Кузи, решил с ним поиграть. Честное слово, я увидел, как наш белой окраски Кузя побледнел. Он пытался оторваться от щенка, но в каждую секунду был схвачен и прижат лапой к снегу. А я-то, наблюдая Кузю, когда он носился с гавканьем кругами вокруг Додика и не давался в руки, думал, что вот, всё-таки бегает он быстро и ловко. Оказалось, что это он с Додиком быстрый и ловкий. А Додик у нас мужчина представительный, килограммов на сто потянет. Когда Додик бежит рысцой утром по парку, его топот слышен издалека и понимаешь справедливость формулы Ньютона: вес тела есть его масса умноженная на ускорение свободного падения!
   Додик любил иногда преподать Кузе урок интеллектуального превосходства человеческой расы над собачьей. Это правильно. Время от времени собак надо ставить на место. А то сестра моего друга Ксения завела как-то девочку эрдель-терьера и всю дорогу в Звенигород и обратно рассказывала чудеса о сообразительности приемной дочери, прерывая свою речь комментариями типа: "По сообразительности и быстроте реакции мы с тобою адиёты по сравнению со Стеллой (собакой)". Нет, Додик до такого низкопоклонства перед Кузей никогда не опускался. Нет. Он иногда просто так, по отечески мягко с улыбкой смотрел на Кузю и спрашивал: "Ну что, Кузя?". И Кузя, поставив вертикально непородистый хвост, так же мягко и с юмором смотрел на Додика. Эта немая сцена могла длиться очень долго. Наверное, Хлестаков таким же манером должен был бы спрашивать Александра Пушкина, если бы подвернулся случай спросить: "Ну что, брат Пушкин, всё пишешь?"
   Однажды я в присутствии Додика попытался поиграть с Кузей в команды типа сядь, ляг, дай лапу и прочее, но ничего из этого не получилось. Тогда я похлопал его по лбу и дружелюбно сказал: "Дурачок ты, Кузя, дурачок". - "На самом деле он не так уж глуп", - ответил за него Додик. Должен кстати заметить, что Додик с женой всегда были твердо убеждены, что у них в семье всё самого лучшего качества. Прекрасное свойство души, скажу я вам.
   Как-то незаметно пролетели года юности и зрелости Кузи. Женской любви он не знал, а Амур не преподал ему уроки куртуазного поведения. Когда он встречался со знакомой по имени Кармен, то дальше вылизывания у неё причинного места он в своих ухаживаниях не шел. Был, правда, у него один небольшой дефект - вместо положенных двух яичек он имел одно. Ревность его по отношению к этой даме выражалась только в том, что он терпеть не мог, когда хозяйка брала её на руки. Однажды в такой момент он ухитрился схватить свою знакомую за хвост и повиснуть на нем, раскачиваясь, как бутылка молока в авоське.
   В отличие от нас, людей, которые определяют образ врага зрительно или на основе поступающей информации, Кузя определял закадычных врагов по запаху. Когда бы он ни шел вдоль забора, закрывающего стройплощадку будущего хозяйственного магазина на Первомайской улице, он мгновенно чуял притаившегося там пса, который нес там сторожевую вахту. После этого Кузя разражался такой нецензурной собачьей бранью, что нервы пса не выдерживали и он вступал с Кузей в перебранку. Так они и ругались до конца забора. Но глупость и тут подвела Кузю. Он думал, что забор вечен, и он будет вечно нахально оскорблять ни в чем не повинного пса. Однако в один из дней часть забора сняли, оставив только стену, выходящую на улицу. Кузя резво трусил на поводке до забора и достигнув его начал орать свои оскорбления. Его противник откликнулся и так они бежали вдоль забора, пока изумленный Кузя не обнаружил, что забора, уходящего вглубь стройки, уже нет. В тот же миг появился его разозленный противник - пёс, размером превышающий Кузю втрое. Пёс кинулся на бедного Кузю и тут бы ему пришел каюк, если бы жена Додика не подхватила бившегося в истерике питомца и не унесла от греха подальше. Справедливости ради надо сказать, что одного раза для Кузи оказалось достаточно, чтобы прекратить хулиганство.
   Отмечая недостаток ума у Кузи, я отнюдь не хочу приписать ему эмоциональную тупость. Он безусловно любил Додика и его семью, а к нам относился прохладно. Он никогда не пытался приласкаться ко мне или к Алине и даже не пытался обнюхать. Мы были ему неинтересны, и он не собирался это скрывать. В те редкие моменты, когда Додик и его семья просили Алину прогулять собаку, Кузя страшно обижался и залезал под кровать и никакими просьбами и посулами невозможно было выманить его оттуда. Мне иногда казалось, что это нелепое существо помогать сохранять нормальный климат в суматошливой, шумной и неуравновешенной семье Додика.
   Годы шли и шли, а Кузя не менялся. По собачьему календарю ему уже перевалило за сто двадцать. Я называл его Вечным Собачьим Жидом. Если бы не ужасная экологическая обстановка в Москве, он, пожалуй, побил бы все рекорды собачьего долголетия. Но увы! От какой-то неведомой нам заразы или канцерогенных веществ у Кузи воспалились губы и десны. Он ходил с полуоткрытым ртом и ему, наверное, было очень больно, но он не жаловался. Животные вообще не умеют жаловаться и страдают молча. Ему становилось день ото дня всё хуже. Он уже с трудом подымался на ноги. Не в силах смотреть на эти страдания жена Додика отвезла его на усыпление.
   Пора, как говорится, подводить итог. Господа, Кузя прожил долгую и счастливую жизнь, хотя, скорее всего он не сознавал этого. А мы, представители рода Гомо Сапиенс, мы можем ли похвастать тем, что сознаем счастье или несчастье нашего существования? Нет, не можем. Ибо постыдно путаемся в определениях понятия "Счастье", равно как и в таких основополагающих жизненных категориях, как "Добро" и "Зло". Один мудрец догадался, что справедлива лишь формула "Я был счастлив", потому что об этом состоянии можно судить только ретроспективно. Однако думаю, что вы с этим выводом почтенного мудреца не согласитесь. Вообще, по моему разумению, давать определения типа что есть что вполне дурацкое занятие, и по этому поводу существует причта. Один дурак спросил сто мудрецов, что такое счастье, и сто мудрецов задумались. Спустя некоторое время один из мудрецов воскликнул: "А действительно, что такое счастье?" - и дураков стало двое. Поэтому я поправлю вторую фразу абзаца. Господа, Кузя прожил долгую по собачьим масштабам и счастливую по собачьим меркам жизнь. Тот, кто сомневается в точности высказанных сентенций, пусть пораспрашивает знакомых собак, что по их мнению является долголетием и счастьем. Собачья жизнь и Собачья смерть не зря существуют в нашем мышлении, как индикаторы отрицательного, плохого, нежелательного. Не надо далеко идти за примерами. В нашей деревне Дракино никто к собакам по-человечески не относился. Хозяйкин великовозрастный сын Ванёк однажды разозлился на своего пса, который гавкал и не давал ему спокойно преодолеть похмельный синдром, вышел на крыльцо, зарядил ружьё и выпалил бедному псу в голову. Пёс не свалился сразу, а постоял, глядя укоризненно на Ванька оставшимся одним глазом, потом закачался и рухнул. Ванькин малолетний племянник Сережа всё это видел и горько плакал. А Ванёк грязно высказался и пошел досматривать свой пьяный сон. В просвещенной Англии за такое обращение с собакой Ванька посадили бы в тюрьму. Но в просвещенной Англии такие деревни, как Дракино, не существуют с четырнадцатого века. А в четырнадцатом веке, наверное, и в Англии псов убивали почем зря. И не подумайте, что Ванёк - изверг. Ванёк - нормальный и даже добрый парень. В русских деревнях испокон века относятся к собакам, как к свиньям, овцам, коровам. Они не понимают, почему свинью можно зарезать, а собаку нельзя. Ведь собака такая же их собственность, как и остальная животина. Корова ведь у них - кормилица. Она их поит молочком круглый год. Но вот удой пошел вниз. Что делают с коровой? - Правильно угадали: её пускают под нож. А ведь ей дают красивое человеческое имя! Нашу корову звали Розой. Так же, как мою тёщу. Призовите всех мыслимых философов и попросите разобраться в этой типичной житейской ситуации с помощью философских понятий Добра и Справедливости. Я вас уверяю, что ничего они не придумают, кроме разве утешения, что свиней, овец и коров мы едим, а собак - нет. Но ведь всё дело в привычке. Корейцы очень любят есть собачатину.
   Так что, господа, разрешите вернуться к подведению итогов. Кстати, господа, верите ли вы в реинкарнацию? Если верите, то кем, по вашему мнению, был Кузя в предыдущей жизни и в кого превратился в последующей? Жизнь среди семьи Додика в ипостаси любимой собаки явно была дана ему за какие-то большие заслуги перед Вечным Вершителем Судеб. Кузя ел то же, что и семья Додика, спал с ними в одной постели, был защищен от непогоды да вдобавок его не заставляли читать мерзкие газеты эпохи застоя и сидеть на партсобраниях, тараща глаза, чтобы не заснуть, и слушая часами непроходимую ахинею. Всю эту нагрузку нёс на себе Додик. Конечно, давил на уши телевизор, но от него всегда можно было спастись в любой из комнат прекрасной трехкомнатной квартиры или, в крайнем случае, на кухне. Итак, мы установили, что в прежней до-собачьей жизни Некто совершил много деяний угодных богам, за что был премирован пребыванием в прекрасной, интеллигентной, суматошливой, неуравновешенной и шумной еврейской семье, правда в собачьем обличье. Но главное, господа, - этот Некто-Кузя за время своей новой жизни принес столько радости семье Додика одним лишь фактом своего присутствия, неравнодушного существования, что будет неудивительно, если его дальнейшие странствия приведут его в благоухающий райский сад, где его душа найдет себе, наконец, вечное успокоение в виде прекрасного цветка. А ведь мы с вами точно знаем, что в садах Творца Миров все цветы вечны...
  
  
  

ЛЮБОВЬ К ЭКОЛОГИИ, ИЛИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРИБОРЧИКА ПО ИМЕНИ "МАЙ"

  
  
   Знаете ли вы, что такое система СДНУ? Ну, конечно же, не знаете. Мало ли на свете аббревиатур. Расшифровывается она так: система сбора данных, наблюдения и управления. Те, кто с наукой и техникой не знаком, поспешат угадать - это, мол система, обслуживающая космические полеты и всякие там шпионские штучки. Те же, кто мыслит логически и понимает заглавие, скажет - это система самого обычного в наши дни мониторинга. Вторая сторона права.
   Всё началось с того, что нашему предприятию удалось выбить из нашего министерства (да, тогда еще были министерства!) огромную сумму денег на внедрение последних достижений электротехники в медицину. Поскольку события развивались в эпоху стагнации, то достижения электротехники были последними в самом худшем значении слова. Вообще-то всё началось еще раньше, когда моего начальника, бывшего в фаворе у генерального директора (с большой буквы "Г"), пригласил знакомый профессор из первого мединститута поглядеть, как работает купленная в Америке машина для анализа крови пациентов. Я тогда тоже был в фаворе, но не у директора, а у моего начальника и он взял меня с собой в Первый Московский Мединститут. Что касается генерального директора, то он заинтересовался, кто я такой, на докторском ученом совете, куда он был приглашен уже не в качестве директора, а обычного члена совета. Его место к этому времени занял еще больший проходимец, который едва не стал президентом России, но, к нашему общему счастью, этого не произошло, потому что сей человек был сыном начальника КГБ Краснодарского края и хватка у него была бульдожья, и люди в его команде были те ещё.
   Так вот, пришли мы в зал. Там работала автоматическая линия, анализирующая кровь пациентов. Сопровождавший нас профессор объяснил нам, что машина была куплена за триста тысяч долларов, что в США она рассчитана на обслуживание целого городского района и что нам надо бы тоже создать такую же машину. Мой начальник подумал и сказал, что мы можем создать гораздо лучше, на что профессор, усмехнувшись, ответил, что пока не надо лучше, пока сошла бы и такая же. В действительности ничего особенного в этой машине не было. Просто очень хорошая механика. Самым поразительным для меня было то, что пробы плазмы крови двигались совершенно бесшумно в прозрачных пластмассовых трубочках, разделенные пузырьками воздуха. Там у них где-то были запрятаны насосики, которые впрыскивали в поток проб пузырьки. И так эти пробы шли, крутились в прозрачных трубочках: моющий раствор, проба, моющий раствор, контрольный раствор, моющий раствор, проба и так далее до бесконечности. Эта чудная бесшумная машина анализировала кровь на двадцать пять веществ и печатала результаты на специальной бумаге, где были заштрихованы области нормы. Вы сразу видели всё, что выходило за область нормы. Стало быть, чем дальше от заштрихованной зоны, тем хуже для пациента. А кровь в конических пробирочках, помеченных специальной меткой, стояла в карусельной центрифуге, где эритроциты отделялись от плазмы. Не слишком ли я утомил вас техническими подробностями? Но ведь вы, когда покупаете телевизор или видеомагнитофон, тоже тратите время на изучение инструкции. Так что потерпите минутку.
   Хотя я по специальности химик, но важность анализа крови на калий, натрий, магний и кальций я уже вполне понимал и был готов принять участие в намечающейся большой работе. Впрочем, до работы было еще далеко-далеко. Целый год мы ничего не делали, просто валяли дурака, а денежки тем временем исправно нам шли, даже премии мы получили. В конце года пришли, наконец стойки с романтическим названием "Вишня". Стойки эти напоминали этажерки, выполненные из металла, и на каждую полочку нужно было вдвинуть электронный блок, который должен был анализировать состояние пациента то ли на операционном столе, то ли после операции на больничной койке. В нагрузку к тем двум этажеркам, которые мы ждали целый год, нам навязали двести рентгеновских трубок. Эти трубки лежали полгода в коридоре напротив кабинета начальника, пока директор не прошел мимо по коридору и не наорал на замдиректора по общим вопросам, что у него на пятом этаже не склад, а место, где он принимает людей из министерства. Действительно, на пятом этаже, рядом с горой рентгеновских трубок размещалась так называемая "Купеческая столовая", которая отличалась интерьером вообще и обилием зеркал, в частности. После ора директора мой начальник получил предписание в один день избавиться от рентгеновских трубок, что и было исполнено. Инженеры одели телогрейки и сволокли нераспечатанную продукцию на нашу знаменитую помойку, которую местный народ окрестил "Детским миром" по названию знаменитого Московского универмага.
   К концу года наш начальник утвердил и отправил в Министерство липовый отчет о проделанной (непроделанной) работе, и мы сверстали очередной план на следующий год. К этому времени начальство начало скрести в затылке, чем бы набить проклятые стойки "Вишня", чтобы это "нечто" хоть что-нибудь измеряло и высвечивало на экране. Все разработки, которые велись с незапамятных времен, так и оставались научно-исследовательскими разработками, потому что они выполнялись спустя рукава и настоящего надзора над ними никогда не было. Тогда начальство решило усилить лабораторию инженеров-электронщиков, найдя для руководства человека потолковее. Такой человек вскоре был найден, звали его Львом Андреевичем Маркиным. Маркин долго пытал нас, можем ли мы измерять жизненно важные йоны калия, натрия, магния и кальция в крови с помощью специальных электродов. Мы важно кивали, что можем и тыкали перед его носом пальцами в книжки, где описывалось, как эти йоны измеряют в воде. "Но ведь кровь - это не вода! - восклицал Маркин, - А вдруг они не захотят работать в крови!" Мы притаскивали другие книжки и научные журналы, где говорилось, что измерять в крови можно. Наконец Маркин успокоился и начал рисовать электронные схемы, а мы тем временем поехали в город Гомель клянчить электроды. Когда мы привезли электроды в Москву, оказалось, что для их применения нужно будет проектировать измерительную ячейку объемом в стакан крови, так что наш пациент, подключенный к системе СДНУ (а что это такое вы уже знаете!), вскоре отдаст Богу душу из-за нехватки крови в организме - вся уйдет на анализ. Чтобы пациент остался жив, нужно было срочно начать проектировать микроячейку, в которую кровь отбиралась бы микронасосиком, а измерение проводилось бы микроэлектродами. Ничего из перечисленного делать мы не умели. Но без раздумий начали. Конструкторский отдел долго выбирал низко-оборотный двигатель для микронасосика и в конце концов приобрел партию двигателей, которые весили по килограмму каждый и разогревались до двухсот градусов за полчаса работы. Мы использовали один единственный опытный образец для демонстрации на выставке "Электротехника - Медицине". Впрочем, мы его там не включали, так как никто не просил. Однако провод от него на всякий случай был вставлен в розетку.
   Мы уже понимали, что с этим изделием мы никогда ничего не измерим и потому обратились к коллегам из НИИ медицинского приборостроения за помощью. На наше счастье оказалось, что у них есть прекрасный аппарат с двумя насосиками, который бесшумно и не перегреваясь способен гонять жидкость часами с любой (в пределах разумного, конечно) заданной скоростью. Расход жидкости, правда, был великоват, но коллеги из НИИ клялись, что обеспечат нам любой расход крови лишь бы мы поделились с ними деньгами.
   К этому времени Маркин со своей лабораторией уже приобрел цифровые вольтметры для регистрации показаний электродов. Эти вольтметры размером с патефон были слишком громоздки, чтобы их можно было вставить в стойку "Вишня", но других стоек и других цифровых вольтметров не предвиделось. Тогда было решено занять стойку приборами фирмы "Дженерал электрик", а состав крови определять на лабораторном столе.
   Сдача системы СДНУ должна была проходить в два этапа. На первом этапе стойка "Вишня" передавалась безвозмездно клинике первого мединститута для автоматического измерения температуры, давления, скорости пульса и содержания углекислого газа в выдыхаемом пациентом воздухе. Естественно, медики единодушно написали, что эти параметры чрезвычайно важны и что наша система СДНУ очень полезна и её нужно тиражировать. То, что вся система есть сумма нашей отечественной этажерки с импортными приборами, никого не волновало.
   На втором этапе в институте медицинского приборостроения специальная комиссия должна была принять разработанный Маркиным прибор в сочетании с уже имеющимся чемоданчиком с насосиками и изготовленными теткой Маней на коленке микроэлектродиками. Мы знали, что они ничего не измеряют, но нас это тоже не волновало, так как у нас в запасе были стандартные электроды из Гомеля. Комиссия состояла из одной единственной прыщавой девчонки из отдела испытаний, которая пришла с блокнотиком подмышкой и карандашиком в зубах. Остальные члены комиссии были слишком заняты, чтобы оценивать работу нашей системы. Мы заранее знали, что показания наших электродов зависят от скорости подачи жидкости, то есть ничего они показать не могут, но нам нужно было сдать систему, а девчонке было глубоко наплевать, что там показывают цифровые вольтметры. Она безмерно радовалась бесконечно расточаемым комплиментам - для неё контрольные испытания превратились в спектакль. Мы помогли ей нарисовать таблички и внесли туда те цифры, которые устроили бы самую придирчивую комиссию. Сдача системы состоялась и мы привезли начальству утвержденные протоколы испытаний. Потом гора бестолковой и бесполезной бумаги была переплетена, на титульном листе были проставлены все необходимые исходные данные, подписи и печати и талмуд был отправлен в министерство. Родной брат того талмуда был направлен в отраслевую библиотеку для хранения в течение пятидесяти лет. Ну кто мог знать, что уже через пятнадцать лет от нашего заведения почти ничего не останется, что несколько раз сменится начальство, а потом последняя дирекция начнет сдавать помещения банкам, конторам и всяким темным людишкам ( лишь бы деньги платили!) и кататься на Канарские острова по четыре раза в год!
   Однако вернемся в доперестроечное время. У меня после "успешного" прохождения испытаний блока, измеряющего калий и натрий, остался противный осадок в душе. Примерно через две недели я подошел к Маркину и предложил ему довести работу до хоть какого-нибудь результата. Маркин, как многие электронщики, уже забыл позорные испытания и витал мыслями в направлении дальнейшей автоматизации, но я долго убеждал его не бросать начатое и в конце концов убедил. Мы решили создать переносной приборчик, который работал бы на батарейках и без всякой автоматизации надежно измерял милливольты. Нечто подобное уже существовало за границей, но мы решили, что лучше иметь свой отечественный анализатор состава крови, чем клянчить валюту на покупку импортного. Габариты и веса отечественных цифровых вольтметров меня ужасали. Я спросил Маркина, почему нельзя взять миниатюрные цифровые табло из карманных калькуляторов. Он мне ответил, что это ширпотреб, а разрешение на использование ширпотреба в промышленных изделиях мы никогда не получим. Вот те раз! Совсем как наша система валюты - рубли, на которые ничего не купишь, синие банковские рубли на которые можно кое-что купить, банковские рубли с желтой полосой, на которые можно купить всё, что угодно, даже квартиру и машину без очереди, и доллары, на которые тоже можно всё купить, но не в СССР, так как за доллары полагалась тюрьма.
   Тогда я сказал, что черт с ней, с цифровой индикацией, давайте возьмем миниатюрный стрелочный милливольтметр. На том и порешили. Наше начальство планировало участвовать в международной выставке "Медицина - 81" в Московском парке "Сокольники". Дирекция очень любила такие мероприятия и потому экспонатам выставки была дана зеленая улица. Нам удалось воткнуть чертежи приборчика в план выставки, и работа на нашем опытном заводе закипела. Не подумайте, что мы получили наш приборчик через месяц, нет! Мы его получили через девять месяцев, впритык к открывающейся выставке и это стоило нам немалых нервов. Настройку и испытания мы проводили в оставшиеся выходные дни, так как выставка открывалась в десять часов утра в понедельник. Мы должны были привезти приборчик и всё, что положено для демонстрации к восьми утра.
   Следует честно признать, что наш выставочный образец был далеко не выставочного вида. Корпус его был сделан на штампе из алюминиевого листа и неровно покрашен белой краской. Все, что вылезало из белой плоскости, было черного цвета. Складывалось ощущение, что комплектацию для прибора собирали с ближайшей помойки радиодеталей, настолько это всё топорно и убого выглядело. Руководство цеха сказало, что чемоданчик для переноски прибора обошелся в шестьсот рублей. Еще бы! Вместо того, чтобы купить кейс за семнадцать рублей тридцать копеек в магазине, чемоданчик тоже изготовили штамповкой из алюминиевого листа, который покрасили в черный цвет. Замки чемоданчика были никелированными и открывались как затвор винтовки модели 1891 года, ручку точили из эбонита, а вкладыш местные умельцы вырезали из пенопласта с последующей покраской в мышиный цвет.
   Однако у этого неуклюжего изделия было одно несокрушимое достоинство - оно работало! Оно работало с любыми электродами - импортными и отечественными, сделанными на коленке и украденными с выставки, оно даже показывало разность потенциалов двух железных гвоздей из разных партий в растворе соли. Я испытывал к приборчику почти отеческие чувства. Во-первых я его, можно сказать, зачинал. Во-вторых, он, слава Богу, не был мертворожденным. Ребенок весил шесть килограммов, потому что в его брюхе помещалось двенадцать тяжелых батареек, питающих измерительную схему. Но эти батарейки давали возможность несколько месяцев пользоваться приборчиком автономно, то есть его можно было взять с собой в любую экспедицию. Мы все в нашей химической лаборатории радовались появлению ребенка и я в первую очередь. Так, наверное, пожилой крестьянин радуется рождению долгожданного сына, пусть некрасивого, немножко хромого, но сына, который , как ему думается, не оставит старика-отца, когда вырастет.
   Когда вы делали ошибки при измерении, к примеру, забывали замкнуть цепь или заземлить экран, стрелка прибора начинала часто-часто дрожать и жужжала при этом, как рассерженная пчела. Кстати, если вы присоединяли отечественный цифровой вольтметр к приборчику, он исправно выдавал сигнал на цифровом табло. На выставке вся куча серийных приборов и приспособлений, теснившихся вокруг нашего ребенка, многозначительно называлась "Измерительным комплексом", и мы держали наготове растворы, чтобы продемонстрировать живой экспонат посетителям. Однако посетители, сплошь жители Москвы и пригородов, рассеянно проходили мимо. Их глаза блуждали в поисках бесплатных полиэтиленовых пакетов, шариковых ручек, значков и всяких других приятных мелочей, которые у нас тащат обычно с международных выставок.
  
   После выставки мы решили дать нашему ребенку имя "МАЙ" (многоканальный анализатор йонов) и для него началась будничная трудовая жизнь. Нам всем понравилась работа с электродами, а тут мой старый знакомый из Фармацевтического института предложил исследовать действие сердечных гликозидов на кровь. Среди моих сотрудников был один выпускник университета по кафедре физиологии, умный и разносторонний человечек. Он соорудил клетку Фарадея, чтобы защитить электроды от наводок и полгода собирал данные, как сердечные гликозиды способствуют выходу йонов калия из эритроцитов. В результате его исследований мы поняли, что даже такое простое лекарство, как настойка ландыша - помните капли настойки валерианы с ландышем, лекарство наших бабушек? - может оказывать помощь или вредить в зависимости от того, сколько капель вы накапаете в рюмку. А так как все люди друг от друга отличаются (каждый человек - это отдельная химическая лаборатория), то для одного и десяти капель много, а для другого и пятидесяти недостаточно!
   Так бы и продолжалась спокойная, почти академическая жизнь приборчика по имени "Май", если бы не поехал мой начальник праздновать десятилетие нашего филиала в Ашхабаде. Вернулся он с мечтательной улыбкой на обычно суровом лице и сказал: "Ашхабад - это место, куда следует регулярно ездить!"
   Первыми туда полетели Маркин с моим сотрудником Вишневским. Я не смог достать билет на самолет и, простояв двое суток в разных очередях, плюнул и занялся текущей работой. В Ашхабаде их принимали далеко не по первому разряду, потому что не знали, чем они могут быть полезны. Гостиницы заказано не было. Гости скитались с квартиры на квартиру и утром не знали, где будут спать ночью. Программа командировки тоже отсутствовала. Предполагалось, что всё станет ясно на месте. Ежедневно гостям устраивали скромное застолье с плохой местной водкой. Вишневский практически не пил, а Маркин очень любил это дело и всю неделю не просыхал. Спустя неделю стали искать способ добраться до Москвы. В результате длительных поисков Маркину выпало ехать поездом, и Вишневский проводил его и улетел дополнительным рейсом. Маркин взял с собой в вагон для радости три бутылки водки. В результате испытанных перегрузок после выхода из вагона с ним случился обширный инфаркт и он прямо с вокзала отправился в больницу.
   Из рассказов Вишневского о проблемах в Ашхабадском филиале, перемешанных с восторгами по поводу мягкой солнечной погоды и обилию дешевых фруктов, я понял, что мы можем с успехом применить наш "МАЙ" для анализа природных вод и контроля работы опреснителей. Действительно, пресная вода является главной проблемой Туркменистана.
   Я тесно сотрудничал с соседним отделом. Там работали серьезные ребята, которые занимались магнитными измерениями и внедряли свою последнюю разработку на одном из оборонных заводов в Ленинграде. Я регулярно поставлял им специальные оптические фильтры, которыми они были очень довольны и даже пробили их изготовление у нас на опытном заводе. Среди многочисленных сотрудников дружественного отдела работал один туркмен. Звали его Арсланом, был он примерно моего возраста, жил в Москве со второй женой, детей у них не было. Первая его жена с дочерью и вся родня жили в Туркменской столице и её окрестностях. Я быстро сообразил, что для успешной работы с коллегами из Ашхабада нужно переманить Арслана в нашу лабораторию. Когда-то, в незапамятные времена он защитил кандидатскую диссертацию по солнечным элементам (которые в просторечии называются батарейками), но квалификация его, как это часто случается, не соответствовала диплому кандидата наук. В отделе его гоняли по командировкам , как снабженца. Когда я спросил, не будут ли они возражать против его перехода в мою лабораторию, оказалось, что они были бы рады от него избавиться.
   Арслан созвонился с Ашхабадским филиалом и просил прислать представителей для ознакомления с работой нашей лаборатории. Я заранее расписал программу, где наш "МАЙ" занимал солидное место в проблеме анализа природных вод. Для Ашхабадских коллег возможность поехать в Москву всегда воспринималась, как праздник. На следующей неделе к нам пожаловал начальник отдела Мамед Агаевич Мамедов, молодой, красивый и рослый с плутовским выражением лица восточного князя. С ним прибыл его новый сотрудник, физик по образованию, котрорый сунул нам железную ладошку и отрекомендовался Димаевым. Мамедов слушал мои объяснения, кивал головой , что, мол, да-да нам это очень важно, приезжайте к нам для проведения натурных испытаний. Созданный нами действующий макет для контроля качества солнечных элементов не произвел на Мамедова особого впечатления, но в чемоданчик с приборчиком он прямо-таки влюбился. Через два часа, после крепчайшего чая я их проводил до дверей и вручил им нашу публикацию о возможностях применения прибора "МАЙ", напечатанную в одном из журналов академии наук. Мы условились о поездке в Ашхабад в апреле, когда жара еще не так сильна..
   На работе я терпеть не могу двух вещей - аврала и незапланированных заранее действий. Это не потому, что я такой правильный. Просто в нестандартных ситуациях (их еще называют нештатными ситуациями) я плохо ориентируюсь. Поэтому я никогда не смог бы стать хирургом. Конечно я не выношу вида крови, мне делается дурно, но даже если бы и выносил, то, как мне кажется, в случаях отклонения от нормы я впадал бы в панику и пациенты умирали бы у меня на операционном столе. Короче, билеты на самолет в Ашхабад и обратно мы с Вишневским заказали за сорок пять дней до вылета. Гостиницу нам тоже обеспечили и обещали встретить в аэропорту.
   Апрель в Москве выдался холодным, а в Ашхабаде уже стояла жара под сорок, и я, выйдя из самолета, сразу ощутил резкую перемену температуры - будто открыл дверь в финскую баню. Мамедов дожидался нас в раскаленной темносиней "Волге" и сразу привез в гостиницу "Туркмения", где нас ожидала комната с кондиционером. Общий туалет на весь этаж и два холодильника находились в коридоре. Мамедов сказал, что эта гостиница была построена в ударном темпе после сокрушительного землетрясения 1949 года, когда Ашхабад был почти сметен с лица земли. Так что, мол, не взыщите строго. Мы бросили вещи и поехали знакомиться с руководством. Приборчик был с нами, как визитная карточка.
   Филиал располагался в небольшой долине между невысокими холмами. Директорский корпус был двухэтажным, а научные сотрудники работали в одноэтажных шестигранниках с плоскими крышами и без окон. Разумеется, все было покрашено белой краской и в стены были вмонтированы кондиционеры. С жарой здесь не шутят. Директором был Базаров Борис Атамурадович, худощавый, с невыразительным морщинистым лицом, по виду - годам к пятидесяти. Мы для него не представляли интереса и потому, спустя пять минут, мы уже находились в одном из шестигранников, где располагался отдел Мамедова.
   Сам Мамедов занимал большую комнату, в середине которой находились два стола, составляющие букву Т. В комнате обитали две молодые женщины Бахар (в переводе на русский - Весна) и Светлана. Они себя чувствовали совсем по-домашнему. Когда мы появились, они готовили обед из двух горячих блюд. Пока мы разговаривали и ходили знакомиться с мужским населением отдела, они мирно расположились и приступили к обеду. Мужчины занимались мужским делом - отвинчивали болты, скрепляющие камеры опреснителя. Сердцем камер опреснителя являлась резиноподобная прокладка, с одной стороны которой текла местная засоленная вода, а с другой вытекала вода, уже потерявшая соль. В оцинкованных ведрах, стоявших во всех мыслимых и немыслимых местах, лежали отработавшие прокладки, которые полагалось вымачивать, чтобы избавиться от избытка соли. Тут я, кстати, вспомнил закон, открытый то ли Ломоносовым, то ли Лавуазье о том, что природу не обманешь. Сколько вещества вступило в реакцию, столько же получится и на выходе из реактора. Так что, если перейти полностью на опресненную воду, то через десяток-другой лет вокруг человеческого жилья будут возвышаться горы соли. И куда её девать? Увозить в пустыню?
   Мамедов очень настаивал, чтобы мы обучили его девушек работать на приборчике и оставили его для научных исследований. Как ни тяжело было расставаться с нашим ребенком, мы согласились, скрепя сердце. Неожиданным препятствием в овладении методом измерений содержания йонов в рассолах явилось то, что женщины не знали, что такое логарифмы. А может быть, когда-то в школе знали, а теперь забыли...Процедура вычисления логарифма числа и нахождения числа по антилогарифму была бы облегчена, если бы у Мамедова в отделе имелась бы пара современных карманных калькуляторов. Но увы, отечественные калькуляторы того времени знали только четыре действия арифметики, а американские калькуляторы в Туркменистан еще не поступали. Выручила логарифмическая линейка, которую недавно стали называть деревянным компьютером. Каждый день мы с Вишневским тренировали женщин работе с линейкой, пока не убедились, что они вычисляют логарифмы почти автоматически. По этому поводу расчувствовавшийся Мамедов пригласил нас в гости.
   Дорога, петлявшая между холмами, вывела нас к участку, застроенному одноэтажными домами. Один из домов, длинный, с побеленными стенами был домом Мамедова. Рядом с домом был деревянный помост высотой примерно с метр от земли. "Здесь будем делать дастархан",- махнул рукой Мамедов. Высыпавшая на крыльцо семья была многочисленной. Кроме жены и четырех детей мы увидели еще трех женщин. Сад при доме был небольшим, но обещал быть урожайным. Гранатовые деревья были усыпаны цветами. Всякие съедобные травы и овощи виднелись там и сям в изобилии. Но это не был сад в нашем европейском понимании. Там не было и клочка горизонтальной земли. Всё росло под наклоном. Заодно с деревьями, недалеко от дома стоял металлический гараж, опасно наклонившийся в сторону ущелья. Я спросил у Мамедова, как он справляется с хозяйством. "Друзья, родственники помогают",- ответил он. - "Если они бедные, я им даю деньги". Женщины постелили на помост три коврика, поставили два чайника и сушеные фрукты. Мы сняли обувь и залезли на помост. Пока готовился обед, мы развлекались солидными мужскими разговорами. Мамедов рассказывал, что он был еще недавно комсомольским активистом и в качестве такового объездил много стран с разными делегациями и по туристским путевкам. Сейчас вот, много дел, некогда ездить. Надо работать. Хорошая у них жизнь в Туркмении! Мы с Вишневским нигде никогда не бывали. Однажды я с двумя коллегами из соседней лаборатории сделал анализатор нефти в морской воде. Наш макет очень понравился в институте океанографии, и они предложили нам поехать с ними на натурные испытания. Мы были на седьмом небе от счастья и начали оформлять документы. Однако не тут-то было. Наш замдиректора по режиму сказал, что отпустит из нашей троицы только одного при условии, что с ним в компании поедет член партии... Мы же не подонки какие-нибудь! Мы отказались ехать: либо все, либо никто!
   Женщины принесли горячий суп с бараниной, плов и сменили чай в чайниках. Мамедов достал из холодильника бутылку местной водки, которую мы лишь начали ради первого и последнего тоста. Я вообще не люблю выпивать в чужой компании. А тут еще на глазах у детей и женщин, думающих, что все русские - пьяницы. К тому же я слышал, что туркмены предпочитают водке наркотики.
   Чтобы не тащиться через весь город к ночи, Мамедов предложил переночевать у него. Я был этому несказанно рад, потому что условия проживания в гостинице были, на мой взгляд, ужасными. Кондиционер ревел, как реактивный двигатель. Холодильники в коридоре тоже отплясывали гопака, особенно, когда срабатывало реле на выключение. Мимо двери все время шаркали желающие попользоваться туалетом, откуда несло дерьмом и хлоркой. Войти в туалет в конце дня было просто страшно. У Мамедова туалет тоже был устроен не по европейским, а по русским стандартам - четыре деревянных стены и дырка над ямой. Однако чистота и ароматы свежего вечернего воздуха были изумительными. Нас привели в комнату, всю устланную коврами, и дали несколько подушек и пижамы. Так мы без всяких простыней и пододеяльников быстренько улеглись и славно выспались.
   Утром мы забрали приборчик у Мамедова и отправились на автобусе в контору заповедника. В прохладных комнатах дирекции мы нашли заместителя директора, товарища Акулова, которому передали привет от курирующего нас замдиректора Г.Мучника. К слову сказать, в нашей организации девять замдиректоров Генерального. Директора наших филиалов, разбросанных по всему СССР также являются его замдиректорами. Вы спросите, как один человек может управляться с такой оравой одних только заместителей. Да он, думаю, и не управляется. Дело, которому он служит, само движется или не движется подобно тому, как движется к муравейнику захваченная муравьями добыча - все муравьи тянут её в разные стороны, но равнодействующая всех приложенных усилий всё-таки ведет к намеченной цели. Это я к тому, что всё-таки наша организация разработала солнечные батареи и снабжала ими наши космические корабли. То же самое касается разработок элементов питания для торпед и других шибко секретных вещей. Другое дело, в какие затраты всё это выливалось. Но вернемся в контору заповедника. Акулов, нахмурясь, без всякого интереса посмотрел на наш приборчик, после чего вызвал по телефону старшего научного сотрудника заповедника. Явился совсем молодой парень, похожий на поджаренного кузнечика. Он назвался Раисом и предложил нам пройти в его комнату. Ничто в коридорах конторы и в комнатах не свидетельствовало о самоотверженном труде сотрудников по спасению и охране Копет-Дагского заповедника. Ни чучел животных и птиц, ни образцов растений, ни климатических карт. Мы быстро договорились о выезде в заповедник в семь утра, пока не начнется жара. Нам предстояло провести измерения засоленности природных источников на местности.
   Ранним утром в Ашхабаде неописуемо хорошо. Пряные запахи зелени, яркие шапки цветущих кустов и деревьев. Солнце ласково гладит по голове, как будто не оно будет потом оглушать жарой. За двадцать минут мы дошли до машины. Я на правах старшего сел с шофером грузовичка, а Вишневский с Раисом и рабочим из заповедника полезли в кузов. Мы быстро проехали Ашхабад и въехали в горы. Дорога в горах заповедника была накатана местными грузовиками по следам когда-то, в незапамятные времена выделенного для этой цели бульдозера. Камни из высоких куч по сторонам дороги время от времени скатывались на проезжую часть и так лежали, пока машины постепенно их вдавливали в землю. В результате вся дорога казалась покрытой крупными и мелкими волдырями, на которых наш грузовик лихо подскакивал. Мы миновали плоскую и круглую, как блин, каменистую гектаров на десять площадку, посередине которой стояла глинобитный домик, в тени которого улегся верблюд. Бритоголовые дети играли на самом солнцепеке возле изгороди, за которой ничего не росло. Никаких следов воды я не обнаружил, наверное, воду они привозили издалека. После двух часов утомительной тряски водитель остановился. Дальше мы должны были спускаться пешком. Мы спускались по каменистым осыпям, идти было легко, я шутил с ребятами, рассказывал им всякие интересные случаи из моих немногих странствий. Спустя каких-нибудь полчаса мы уже шли по ущелью, направляясь к большому ручью, название которого я сейчас не помню. По дороге мы наткнулись на несколько высыхающих луж и провели первое измерение. Приборчик уже нагрелся на солнце, как утюг, но свои показания исправно выдал. Ущелье нас вывело в низинку, в которой обильно росла всяческая зелень. Высоко торчали мохнатые ярко-фиолетовые шапки дикого лука, под ногами в разных направлениях не спеша путешествовали черепахи. Раис предупредил нас, чтобы мы внимательно смотрели под ноги, так как нередки случаи встреч с чрезвычайно ядовитыми змеями. Рабочий, шедший с нами, сказал, что его несколько лет назад укусила гюрза, которая бросается всем телом и бъет ядовитым зубом. Змея прокусила плотную ткань парусиновых брюк и вонзила зуб в ногу. Рабочий убил змею и сразу же разрезал штанину и вырезал ножом кусок ляжки. Это сохранило ему жизнь.
   Берега ручья заросли высокой и жесткой травой. Ручей оказался пресным и мы утолили жажду. Солнце уже пекло во-всю. Термометр нашего приборчика показывал сорок шесть градусов по Цельсию. Мы сделали короткий привал, поставили приборчик в тень невысокого фисташкового дерева, я еще раз спустился к ручью и набрал в запас полный пакет воды. Обратный путь показался мне сплошным кошмаром. Мы всё время лезли вверх по узкому ущелью, где не было ни малейшего движения воздуха. Солнце било по глазам. Я непрерывно смачивал голову и грудь водой. Сердце стучало, как паровой молот. Между тем, Вишневский и остальные бодро шагали вверх без признаков усталости. Чувствуя, что силы кончаются, я попросил Раиса замедлить темп. Они пошли медленнее, но силы мои были на исходе. Мы поднимались уже третий час подряд. Наконец я сказал, что больше идти не могу. Я лежал на камнях, а они все встали вокруг меня так, чтобы моя голова была в тени. Тут Раис вспомнил, что можно выйти на дорогу, где нас ожидала машина, крутым, но коротким путем. Меня это устраивало. Я собрал последние силы и через десять минут уже стоял на дороге. Всю мою усталость на горизонтальной поверхности как рукой сняло. Я спокойно прошел еще с километр до машины. Шофер был бывалым путешественником. К нашему приходу в костре уже кипела вода в двух больших сосудах, которые местные называют чалхами. Мы с наслаждением растянулись на земле в тени грузовика и приступили к бесконечному чаепитию. По самым скромным подсчетам я лично выпил восемь кружек чая.
   Самое удивительное случилось утром следующего дня. Я обнаружил, что потерял не менее пяти килограммов. Брюки просто сваливались с меня. Вот вам эффективнейший способ сбросить лишний вес - отправляйтесь по горному маршруту сначала вниз, а потом вверх и чтобы температура воздуха была, как в финской бане.
   На дирекцию заповедника наши измерения не произвели впечатления. Они привыкли считать животных, собирать сведения о растениях и всякой другой всячине. Они не знали, как им использовать данные о сезонной засоленности природных источников. Однако с Раисом мы расстались дружески. Он даже собирался опубликовать снимок, сделанный им возле ручья - как ученые контролируют содержание солей в воде. Этот снимок я потом искал в книге о Копет-Дагском заповеднике, но не нашел.
   Мы возвратили приборчик в отдел Мамедова и взяли с него клятвенное обещание, что он без нашего ведома никому его передавать не будет. Я еще раз проверил способности Светы и Бахар к работе, заодно обучил их простейшим приемам взвешивания на аналитических весах. Они оказались на редкость понятливыми в тот день, всё-всё записали, и мы все вместе отправились фотографироваться во дворе. Мамедов уже договорился с газетой "Комсомолец Ашхабада" и они прислали фотокорреспондента. Мы раскрыли приборчик на дощатом столе и сгрудились вокруг него. Снимки были опубликованы уже на следующий день. Так приходит слава. Думал ли наш приборчик, когда стоял на стенде международной выставки в Москве, что слава будет ждать его в краю далеком, среди незнакомых людей, понятия не имеющих, что такое измерение концентрации йонов в воде.
   Совершенно успокоенные мы отправились в гостиницу. Нам предстоял уик-энд, который мы собирались посвятить покупке книг и поездке на базар под Ашхабадом. В понедельник утром мы улетали в Москву. Туркменский базар поражал яркими красками, разноголосицей толпы и шумом животных. У меня было поручение от Марка Колтуна привезти ему баранью шкуру. Мы ходили между рядами разостланных шкур и старались выбрать образцы покрасивей, покудрявистей. Мне приглянулись черные, блестящие на солнце козьи шкуры. Я купил себе сразу три штуки и одну белоснежную овечью шкуру для Марка. Покупка весила килограммов пятнадцать, не менее. Потом мы отправились в ряды, где старухи в платьях до пят всех оттенков малинового продавали серебряные украшения. Это были топорно выполненные работы по серебру со вставками красного стекла или сердолика, но в этой топорности было что-то дикое, напоминающее о молодости человечества. Старые царские рубли были в ужасном состоянии, да к ним еще были припаяны кольца для ношения в виде подвесок. Старухи ломили страшные цены за подержанное серебро. Я с трудом выторговал пару серебряных браслетов, напоминавших скорее кандалы, чем украшения. Когда я приехал в Москву и взвесил их, то оказалось, что каждый весит 162 грамма. "Еще немного - и можно было бы использовать эти браслеты в качестве гантелей", - шутил Вишневский.
   Нашей общей страстью с Вишневским были книги. Передвигаясь по Ашхабаду, мы то и дело заходили в книжные магазины и выходили из них, увешанные укладками, которые доставляли нам в пути много хлопот, но не зря говорят, что своя ноша не тянет. Приходя в номер, мы торопливо пролистывали наши покупки, но не читали, приберегая наслаждение для комфортной домашней обстановки. Перед отлетом наши укладки были размером с хорошую книжную полку.
   Говорят, что Ашхабад в октябре прекрасен, полон зрелых плодов, пряных запахов и ласкового солнца. Мы рассчитали, что к октябрю наши коллеги наберут достаточно материала для отчета, а мы им везли конструкторскую документацию на наш приборчик с тем, чтобы они изготовили себе столько его братишек, сколько позволит им местный бюджет. Мамедов горячо убеждал меня, что ему необходимо представить руководству комплект конструкторской документации, как свидетельство, что работа над приборчиком кипит и в Ашхабадском отделении нашей Московской организации. Перед командировкой я периодически звонил Мамедову и спрашивал, как его сотрудники осваивают наш "МАЙ", есть ли у них вопросы. Мамедов отвечал, что пока вопросов нет и что он демонстрировал приборчик на республиканской выставке, которая проходила в ЦК Компартии Туркменистана. Между прочим он приписал к авторскому коллективу себя и Базарова, но я не стал предъявлять к нему претензий. Мамедов на выставке объяснял высокому туркменскому начальству, как важно контролировать работу опреснителей и в результате нам всем было выдано по грамоте ЦК КПТ. Думаю, что Базаров сумел использовать этот "политический" успех для укрепления материальной базы своего заведения ( или своей семьи, что вполне естественно).
   Итак, мы везли и привезли конструкторскую документацию. Мамедов на сей раз нас не встречал, но мы взяли с собой в командировку Арслана, и он пробил заранее прекрасный номер в отеле "Ашхабад", в котором даже иностранные делегации останавливались. Я предполагал, что увижу сотрудников Мамедова, собирающих в поте лица своего новые данные об эффективности работы опреснителей. Как бы не так! Когда мы приехали, я увидел те же пустующие столы, разобранный на части опреснитель, который я тотчас узнал, поскольку все детали лежали в тех же позах, что и полгода назад. Я увидел тех же сонно слоняющихся Светлану и Бахар, которые терпеливо дожидались, пока маломощная электроплитка сварит им суп и разогреет второе. Наш любимый приборчик, который принес им столько славы оказался втиснутым в грязную кладовку, где убирались в последний раз, наверное, когда убили последнего басмача. Я со стоном сострадания к своему ребенку вытащил его из пыли. Чемоданчик, который стоил нашему предприятию шестьсот рублей, был весь исцарапан и потерял товарный вид. Открыв его, я обнаружил высохшие электроды и разбитый термометр. Я ничего не сказал Мамедову, но решил, что больше никогда наш приборчик в его руки я не отдам. Я взял его в гостиницу, где мы с Вишневским всё тщательно вытерли и промыли, не жалея бумажных салфеток и горячей воды. Мы замочили высохшие электроды и с радостью убедились, что наш ребенок жив и здоров, несмотря на поцарапанную внешность.
   На следующий день мы отправились к местным электронщикам, которые сидели в том же двухэтажном корпусе, что и директор Базаров. Начальником у них был Александр Михайлович Поляков. Пока Поляков листал талмуд с документацией, я осмотрелся. Никаких следов работы в помещении я не обнаружил. У нас в Москве каждый электронщик имел специальный монтажный стол, на котором громоздилась всяческая измерительная аппаратура, а здесь валялись какие-то платы или остатки плат, на которых что-то было припаяно, да в углу стоял, как гроб на катафалке, громадный осциллограф года сорок восьмого, не позже. Полиставши документацию, Поляков сказал, что некоторые электронные схемы он бы изменил. Тогда я спросил его, имел ли он дело с электродами, которые измеряют содержание йонов в воде. Разумеется, он и понятия не имел, что это такое, но сказал, что сущность измерения разности потенциалов везде одинакова. Тогда я попросил его ничего нового не придумывать, а сказать мне, есть ли у них комплектация, чтобы собрать электронные схемы. Спросил-то я его зря. Я уже понял, что они бедны, как церковные крысы да и образование у них, скорее всего, никакое по части электроники. Однако он не обиделся, а вытащил древний журнал с порыжевшими от времени листами, и стал сверять что у них есть и что им нужно для сборки. Очень быстро выяснилось, что кроме десятка сопротивлений (резисторов) у них ничего подходящего нет. Тогда я спросил у него,а смогут ли они хотя бы изготовить корпуса приборов или, на худой конец, хоть части к корпусам. Оказалось - нет. Нет у них станков, прессов и т.д.
  -- Ну что же,- сказал я, придется плодить близнецов приборчика в нашей алма матер... А чем вы тут увлекаетесь? - спросил я Полякова, стараясь держаться в рамках доброжелательной вежливости.
  -- Мы разработали генератор импульсов, который повышает урожайность сельскохозяйственных культур, - ответил он.- Вот такого типа агрегат.
   Я взглянул на источник питания, который стоял в углу. К нему была прицеплена жестяная коробочка, которая, по словам Полякова, излучала что-то такое, что повышало урожай. Как это часто бывает в России, разговор стремительно поднялся от хлеба насущного к проблемам вселенского масштаба. Меня на это завести нетрудно. Уже через пять минут Поляков мне поведал, что занимается вопросами строения межзвездного вакуума. Оказывается, что наша пустота вовсе не пустота, а есть нечто кристаллическое, в результате чего сигнал через космос идет со скоростью, намного превышающей скорость света. Особенно это касается сигналов, испускаемых человеческим мозгом. Как выяснилось в разговоре, Поляков давно работает над идеей концентрирования энергии человеческого мозга и он давно понял, что путем сосредоточенного разглядывания семян можно повышать урожай.
  -- Как это?- ошарашенно спросил я.
  -- Очень просто, - ответил Поляков.- Я отбираю людей, обладающих повышенными экстрасенсорными способностями, организую из них бригаду и мы едем облучать семена сельскохозяйственных культур нашей мозговой энергией...На опытных делянках хлопка урожай на 25% выше, чем на обычных.
  -- А генератор импульсов? - спросил я.
  -- Мы его возим с собой для отвода глаз, чтобы не подумали про нас, что мы жулики. Вначале я тоже думал, что генератор импульсов нам помогает, но совершенно случайно открыл, что мы сами являемся генераторами излучения, которое что-то меняет в клеточном строении растений. То, что я вам сказал, является строжайшим нашим секретом, но я увидел в вас единомышленника и потому доверился вам...
   Я оказался в щекотливом положении свидетеля научного таинства, в которое, естественно, ни на грош не поверил. Не желая показывать свое истинное отношение к услышанному, я промямлил лишь, что я совершенно ошарашен его, Полякова, результатами и считаю, что у него, Полякова, большое будущее. Мы с ним сердечно распрощались, причем я наметил в будущем обходить его лабораторию за семь верст, чтобы он не втравил меня в свое, более чем сомнительное предприятие.
   Сидя в самолете и удерживая приборчик на коленях, я размышлял о том, что безумные идеи Полякова могут через пару сотен лет трансформироваться в нечто осязаемое и применяемое ежедневно и даже ежечасно. Должны же когда-нибудь фундаментальные науки ответить на вопрос, что есть экстрасенсорика. Сверхестественное с течением времени становится обыденным. Я вспомнил, как в одной из пьес Маяковского, поставленных в театре Сатиры во времена моей юности, режиссер показал свою фантазию о будущем - молодой комбайнер прямо с поля рассказывал, какой у них богатый урожай и какие в связи с этим проблемы... Тогда еще телевидение делало первые робкие шаги в нашей стране и увиденное казалось предметом далекого будущего, хотя смелые электронщики предсказывали скорое создание видеотелефона. А сейчас репортажи с места событий, благодаря спутниковой связи, мы наблюдаем ежедневно. Правда, репортажи все больше грустные - то чеченцы кого-то взорвали, то у какого-то завода лопнула труба и всю окрестность залило опасной для жизни дрянью...
   Потом мои мысли унеслись в потоке полудремы. Я размышлял о том, что человек, в отличие от животных и растений, выпал из процесса эволюции и естественного отбора. А что если на Земле произойдет вулканическая катастрофа и климат станет, как во времена великого оледенения. И животные, привычные к зеленой растительной пище будут вынуждены грызть замерзшие деревья и кустарники, и у них начнет изменяться система пищеварения, а у кого она не изменится, те вымрут. Изменится система пищеварения и изменится скелет, а за ним и внешний вид. Коза станет похожа на бобра, например. А человек, хотя и перейдет на другую диету, но всё равно обеспечит себя всем необходимым для жизни и как бы законсервируется. Хотя, наверное, и он испытает на себе влияние изменившейся окружающей среды. Начнет выращивать и есть планктон или придумает новое высокоэффективное питание, переваривающееся практически без остатка. Пройдут долгие, долгие годы и кишечник человека редуцируется, понизятся функции почек и желудка, человек станет вдвое легче, подвижнее - кожа да кости. Только мозг станет еще мощнее. И настанет день, когда человек вообще перестанет зависеть от производимой на планете пищи. Исчезнут огромные стада коров, свиней, овец. Многие проблемы, связанные с сельскохозяйственной экологией отомрут естественным путем...Меня тряхнуло, - самолет коснулся поля аэродрома.
   Оказалось, что мы во-время привезли приборчик в Москву. Начальство решило принять участие в новой Всесоюзной выставке "Электротехника - медицине". Мы вновь оказались в фаворе у дирекции, что позволило нам в ударном темпе изготовить печатные платы на пять братишек нашего приборчика и навести на него самого марафет. Он снова смотрелся вполне прилично, хотя заведующая информационным отделом Касаткина, увидев наш стрелочный показометр пришла в негодование - мол, как мы посмели такую рухлядь выставлять на всесоюзную выставку! Медики возвратили нашему отделу стойки "Вишня" при условии, что мы их включим в число экспонентов В результате список разработчиков удвоился. На наш приборчик, к счастью, никто не претендовал. Наша фирма заняла внушительную часть зала павильона "Электротехника", а министерство выделило приличные деньги, включая премиальный фонд. Мы с удовольствием ошивались на выставке, потому что стены родного почтового ящика нам осточертели. В один из дней выставку посетил заместитель министра Любимов. Он обходил стенды, сопровождаемый подобострастной толпой наших начальников, а мы стояли возле своих экспонатов (которые были надежно упрятаны за толстыми стеклами) и давали пояснения. Когда очередь дошла до меня, я сделал театральный жест и сказал: "Николай Евдокимович, это первый отечественный многоканальный анализатор ионов. Он может определять содержание многих важных веществ в природных и технологических водах, а также в биожидкостях. Способен работать в полевых условиях". Заместитель министра с приветливым выражением лица прошествовал далее, возможно, испытывая благодарность ко мне за краткость информации.
   Мы получили по бронзовой медали за приборчик, а Маркин с начальником отдела и с компанией медиков получили серебряные медали. Денежные призы в последний момент заменили памятными подарками, в результате чего очередная пьянка в ресторане "Киев" не состоялась. Зато Маркин получил электросамовар, который тут же стали использовать для лабораторных чаепитий.
   Несчастные! Мы не предвидели оборотной стороны нашего успеха. Наш Генеральный распорядился все экспонаты переправить на его персональную постоянно действующую выставку, которая находилась на тринадцатом этаже нашего небоскреба и охранялась стервозной бабой из информационного отдела. Нет, она там не сидела. Она сидела весь рабочий день возле телефона, держа наготове ключи от всего этажа и от зала, где размещалась выставка. Директор мог пожаловать с гостями в любую минуту и поэтому несчастная дура даже в туалет бегала, как на рысистых испытаниях. Проникнуть на тринадцатый этаж с помощью лифта было невозможно - он там не останавливался, а дверь на лестничную площадку была всегда закрыта на замок. Когда стойки "Вишня" с импортной аппаратурой увезли на директорскую выставку, медики запротестовали, но их быстро успокоили, сказав, что мы сейчас изготавливаем более совершенный вариант аппаратуры и он сразу будет им передан, как только наш завод его изготовит. Но мне-то мой приборчик был нужен для работы и нужен прямо сейчас! Завод не торопился наплодить еще пять его братишек, хотя кое-какие подвижки в этом направлении происходили. Короче, я решился на преступление. Я пошел к нашему сантехнику, который регулярно по случаю уик-энда или предстоящего политического или религиозного праздника появлялся у меня со страдающим лицом и просил наполнить спиртом маленькую баночку из-под детского питания. Был он человеком некомпанейским, любил запереться в подвальной своей комнатке и с чувством глубокого удовлетворения употребить мой подарок. Однажды я понял, что развращаю его, наполняя его баночку безвозмездно. Я прямо ему выложил, что отныне он будет со мной расплачиваться за спирт услугами и инструментами. Он весьма удивленно на меня посмотрел, но согласился. Деловые отношения пошли мне на пользу. Теперь при всяком затруднении я отправлялся в подвал, где пришпиливал к его двери записку типа: "Петя, ты мне нужен, позвони 17-49". На месте он никогда не сидел - такая у них, сантехников, работа. Над входом в подвал какой-то умелец написал аршинными буквами: "Жидов - на мыло". Я всегда инстинктивно прочитывал эту гнусную надпись и это было единственным неприятным моментом в наших деловых связях.
   На сей раз я не скрывал, что дело мое серьёзное из серьёзных. Я ему сказал, что спирта я ему не пожалею, лишь бы он помог мне украсть приборчик. Я не сказал ему, что это мой собственный ребенок, иначе он перестал бы меня уважать. А кража со взломом заставила его посмотреть на меня иными глазами. Для него и его приятелей это была плевая работа - подобрать ключи к дверям. Они часто дежурили в ночное время. Не прошло и недели, как он явился ко мне с четырьмя ключами и потребовал литр спирта. Я не протестовал. Далее я спланировал всё, как в настоящем ограблении. Я спустился на четвертый этаж и узнал у секретарши Генерального, что он отбыл в Кишинев. Я дождался, пока народ разойдется, и поднялся не спеша на тринадцатый этаж. Ключи были помечены и я через десять секунд уже открывал входную дверь. Затем я подошел к дверям зала и так же бесшумно и быстро проник внутрь. Я закрыл кейс приборчика и сдвинул экспонаты, чтобы не было пустующего места. После этого я забрал табличку с его описанием. Прислушавшись, я мгновенно открыл и запер дверь зала. Два десятка шагов - и я уже стоял на лестнице. Всё было тихо. Я спокойно спустился вниз, перешел по переходу в другое здание и затем с беспечным видом пересек двор и вошел в свой корпус. Мало ли кто ходит с кейсом по территории...В своей лаборатории я подготовил приборчик к работе и подключил его к системе анализа, а табличку уничтожил. Я решил никого не посвящать в свои приключения, даже Вишневского. Утром я сообщил ему, что мне разрешили временно взять прибор с выставки. Он не задавал вопросов, только выразил свое удовлетворение.
  
   Пока мы тихо возились в своей лаборатории, двигая науку и воюя с идиотизмами нашей жизни, в нашей огромной стране начались перемены, к которым мы оказались не вполне готовы. Когда Булгаков писал, что разруху следует прежде всего ликвидировать в головах, он не мог знать о "Перестройке". Но если бы знал, то , конечно, написал бы, что перестройку следует прежде всего провести в головах. Впрочем, этот рецепт может кому-нибудь показаться и спорным. Для каждого решения должны созреть условия. Но Россия действительно страна уникальная. Условия здесь никогда не созревают. Если бы не Александр Второй, то, пожалуй, мы еще сегодня жили бы при крепостном праве и если бы не Петр Великий, то не быть бы нам европейской страной. Были бы мы вроде Афганистана... Это я к тому, что реформы у нас идут по большей части сверху вниз, порой искажаясь и деформируясь до полного неузнавания. Ну и результат, разумеется, имеем тот еще! Посмотрит обыватель на результаты чрезмерных усилий да и махнет рукой: нет уж, давайте-ка лучше по-старинке. Однако жить по-старинке оказывается поздно. Тут и начинают выпрямлять неизвестно куда заехавшую генеральную линию планомерного развития. Так и с перестройкой. Первыми на путь перестройки вместо бизнесменов и купцов вышли жулики и грабители. Впрочем, что я вам рассказываю. Вы и сами лучше меня всё знаете.
   Поддавшись общему оживлению, мы решили, что пора и нам продавать свои разработки. К этому времени наш опытный завод уже изготовил пять кривобоких братьев нашего приборчика. Вид у них был, скажу я вам, такой, словно их изготовили в кружке "умелые руки" в подшефном пионерском лагере. Никаких кейсов для их переноски, разумеется, не было. Но, тем не менее, они все работали. Арслан первым подал мысль, что пора нам облагодетельсвовать ашхабадских коллег путем продажи братиков "Мая" за наличные.
   Я решил скооперироваться с моим знакомым Юрием Старцевым. Он был мужиком ушлым. Одним из первых он окунулся с головой в процесс перестройки, обнаружив, что в нашем планомерно развивавшемся отечестве накопилось неисчислимое количество беспланово валяющегося товара. Нужно было только нагнуться, подобрать его и присвоить. Поскольку Старцев был химиком, он сделал ставку на химические реактивы, то есть самые различные вещества. Пока зубры приватизировали многомиллионное промышленное производство, он тихонечко открыл при Московском Межотраслевом Институте лавочку по снабжению заводских лабораторий реактивами. Он скупал реактивы по бросовым ценам, поскольку людям их продававшим, они казались дешевле мертвых душ. Он взял в аренду подвалы в ММИ и вскоре стал одним из видных поставщиков дефицитных реактивов. Для того, чтобы придать своей фирме респектабельность он законно оформил её под именем "Экохимия" и назначил сам себя генеральным директором, хотя под его началом работало пять-шесть бабешек из бывших сотрудниц и аспиранток, да сын, который исполнял шоферские обязанности.
   Мы пришли к Старцеву с Арсланом и расписали в ярких красках туркменский рай, где дефицитные реактивы валяются тоннами на базах сельхозхимии и угрожают экологической катастрофой солнечной республике, если их не начать энергично вывозить. В результате переговоров мы получили от Старцева деньги на двухнедельную командировку в Ашхабад и благословение на свободный поиск продавцов и покупателей для "Экохимии". Арслан договорился со своим родственником, работавшим в хозяйственном отделе ЦК компартии Туркменистана, и нас поселили в маленькой уютной гостинице со спецстоловой, где вполне сносно готовили. Мы с собой привезли два приборчика, один из которых подарили Мамедову, взяв с него обещание свозить нас в пустыню на испытания опреснителей, работающих от электростанции на солнечных батареях. Пока Мамедов организовывал машину для нашего похода, мы пробежались по всем ашхабадским институтам (благо их было не очень-то много) и рассовали рекламные листки о деятельности московской фирмы "Экология". Потом один знающий человек дал нам телефоны и адреса всех баз сельхозхимии Туркменистана, после чего мы решили, что задание Старцева мы выполнили на все сто процентов и можем заняться собственным бизнесом. Арслан пошел в директорский корпус и вытащил из кабинета Имашева - главного бухгалтера туркменского филиала и представил нас друг другу. Имашев мне сразу не понравился. Он был одет хуже истопника, его грубо высеченное землистое лицо с глубоко сидящими глазами выдавали натуру, получающую удовольствие от удовлетворения самых низменных страстей. Должен признаться, что я мечтал не о таких "покупателях". Но, как говорил император Веспасиан - деньги не пахнут. Цену в пять тысяч Имашев сразу отверг, и мы сошлись на трех. После этого он вытащил из кармана нераспечатанную пачку пятерок и вручил нам её в виде задатка, а приборчик завернул в газету "Правда Туркменистана" и унес в свой кабинет. Что он собирался с ним делать - я не мог себе и представить. Арслан снова скрылся в его кабинете, прошептав мне, что наклевывается настоящий бизнес. Я не стал возражать и отправился погулять в невысоких горах, окружающих филиал.
   Я всегда любил всякие колючие растения, вроде неприхотливого татарника, вольно растущего в сельской местности средней полосы, а тут на склонах там и сям вились разнообразные колючки с узкими листьями, под которыми шныряли юркие круглоголовые ящерицы, свистели тушканчики, стоя на задних лапках возле своих норок, у подножия гор обильно цвели кармином крошечные маки. Я медленно поднялся по широкой дороге, проторенной бульдозером, на самую высокую вершину и с наслаждением дышал легким и сухим воздухом, наблюдая полет далеких птиц в серо-голубом апрельском небе и любуясь перспективой уходящих во все стороны невысоких гор с их желтовато-коричневыми спинами, кое-где сохранившими остатки невыгоревшей зелени. Наконец я увидел сверху Арслана, вышедшего из здания дирекции и стал махать ему рукой. Спустя минуту он меня заметил и мы пошли навстречу друг другу.
   Оказывается, мой оборотистый Арслан договорился с Юмашевым, что тот его сведет с одним из воротил финансового туркменского мира и встреча состоится сегодня после работы. Речь пойдет о поставках ранней капусты и других овощей в изголодавшуюся по витаминам Москву. Кстати, в Москве в те времена уже наблюдалась серьезная нехватка не только витаминов, но и основных продуктов - масла, мяса, яиц. Власти фактически перешли к системе распределения, стараясь защитить хотя бы престарелых, причем предпочтение отдавалось участникам войны и инвалидам. Неоднократно я сталкивался с тем, что в гастрономах продавались заказы с мясом, колбасой или рыбой только для этой категории граждан. Остальные должны были добывать еду в свободном поиске. Один из парней в лаборатории Маркина угрюмо пошутил по этому поводу, что он, мол, открыл важнейший закон социализма: "Всеобщий бессмысленный поиск товаров, которых нет в продаже".
   В ожидании свидания с бизнесменом мы прошлись по Ашхабадским магазинам и о чудо! В одном из них совершенно свободно продавалась консервированная свинина китайского производства. Мы тут же купили сто пятьдесят банок на двоих (благо аванс за приборчик лежал у нас в карманах) и надрываясь от тяжести потащили наше богатство в гостиницу. При этом нас ничуть не заботило, что придется платить за перевес при посадке в самолет. Однако перед самым отлетом мы узнали, что Президент Туркменистана распорядился не выпускать промышленные и продовольственные товары за границы республики. Хорошо, что у Арслана в Ашхабаде жила куча родни, которая в течение года пересылала порциями наши консервы со знакомыми и родственниками, направлявшимися в Москву. Пока мы бегали с консервами, время тоже бежало, и мы опоздали на свидание с Юмашевым. Он был очень сердит, потому что из-за нас он не поспел к ужину у богатого человека. Своё неудовольствие он изложил в гнусных матерных выражениях, унижающих моё достоинство кандидата наук и заведующего лабораторией. Утешало меня лишь то, что ругань предназначалась нам обоим. Арслан подмигнул мне и я не стал возникать по мелочам. Ведь мы собирались начать крупномасштабный бизнес! Юмашев вел нас быстрым шагом через какие-то задворки, рельсовые пути, пустыри и вот, наконец, мы вышли на улицу имени Красной армии, на которой стоял длинный одноэтажный беленый известью дом со свежим пристроенным крыльцом и зеленым автомобилем "Волга" в маленьком дворике.
   В большой комнате, сплошь завешанной большими коврами, полулежал на подушках хозяин, пузатый, с широким маслянистым лицом. Одесную сидел, скрестив ноги, невзрачный человек в старомодных очках, одетый в серый пиджак и несвежую рубашку с галстуком. На коленях он держал бухгалтерскую книгу, куда заносил какие-то цифры, диктуемые хозяином по-туркменски. Левым боком хозяин опирался на смазливую бабенку из русских, явно не жену. Перед троицей на скатерти, расстеленной поверх ковра, стояла куча мясных блюд и разнообразная зелень, бутылки с вином и коньяком. Хозяин жестом пригласил нас садиться и приступать к еде. Юмашев опрокинул в глотку чашку коньяка и навалился на еду, словно месяц голодал. Между тем хозяин с Арсланом начали разговор на туркменском, изредка прерываемый русскими фразами, чтобы я тоже получал свой кусок информации. Как я понял, капуста была уже на подходе, но у хозяина скопилась на базе масса вяленой дыни. Этот не портящийся и потому удобный для перевозки товар было решено отправить по железной дороге с тем, чтобы Арслан договорился о месте складирования и нашел покупателей. Процент с продажи составлял кругленькую сумму, и мы быстро согласились, обменялись рукопожатиями и вышли темноту ашхабадской ночи, оставив нетрезвого и обожравшегося Юмашева на попечение хозяина.
   Мамедов разыскал нас, когда мы уже расположились спать. С ним был его новый сотрудник Хусаинов, приехавший в Ашхабад лет десять тому назад из Казани. Мамедов отрекомендовал его, как очень опытного химика. Сей персонаж показал поразительную осведомленность в вопросах экологии и анализа природных и промышленных вод. Я прямо-таки раскис, слушая его высокопрофессиональные речи и подумал, что теперь наконец нашелся человек, которому можно доверить наши приборчики. Мое предложение оснастить отдел Мамедова братиками нашего "Мая" было встречено с энтузиазмом. Арслан тут же предупредил Мамедова, что мы их не можем подарить, как предыдущий экземпляр, но можем предоставить по три тысячи рублей за штуку наличными. Мамедов сказал, что проблем с оплатой не будет. Я тут же связался с Вишневским и велел ему везти еще два приборчика в Ашхабад как можно скорее. Не зря говорят, что если везет, то на рысях! Так как в Москве мы никому не были нужны (начальство увлекалось сдачей производственных площадей в аренду новым русским), мы решили задержаться еще на пару недель, благо предстояла командировка в пустыню. Вишневский проявил небывалую оперативность. Он прилетел на следующий день и мы тут же реализовали нашу продукцию. Я никогда так много и так быстро не зарабатывал за всю свою жизнь, как за эти несколько дней в Ашхабаде.
   На следующий день мы показали Хусаинову, как мы измеряем содержание соли в воде с помощью электродов. Светлана и Бахар, которые оказались в штате вновь организованной лаборатории химического анализа, и их новый заведующий Хусаинов кивали головами и уверяли, что всё-всё им понятно. Раз понятно, - мы можем спокойно ехать в пустыню. С этим мы попрощались и пошли собираться.
   В пустыне Кара-Кум, известной всей стране не столько из-за знаменитого канала, сколько из-за вкусных шоколадных конфет того же названия, еще сохранилась весенняя зелень, веточки саксаула были украшены оранжево-красными пушистыми комочками цветов, там и сям шныряли крупные ящерицы всех оттенков, носились яркоголубые птицы. Электростанция на солнечных батареях была видна издалека, поскольку панели батарей крепились к голенастым вышкам. Куда направлялась получаемая электроэнергия, я не понял. Из рассказов Маркина я помнил, что электрический ток, получаемый таким способом обладает, к сожалению, нестабильными характеристиками и требуются дополнительные сложные устройства для стабилизации напряжения и силы тока перед тем, как передать его потребителю. Однако мощности опытной электростанции вполне хватало для питания электроопреснителей. Мы с Димаевым включили насосы и принялись снимать показания приборчика в опресненной воде каждый час. Работа - не бей лежачего. Время шло к полудню, тени становились всё короче, на солнце уже было под пятьдесят. Не зная, куда деться и чем себя развлечь, мы решили пойти перекусить в юрту, где проживал сторож. В юрте было полутемно, воняло кислой кожей, но благодаря толстому войлоку стен - относительно прохладно. Сторож поставил чайник на электроплитку, а мы достали хлеб, помидоры и очень вкусную местную брынзу, которую Арслан купил на рынке. К чаю мы открыли банку сладкой сгущенки и пригласили сторожа разделить с нами трапезу. Мухи летали эскадронами, и мы непрерывно махали руками, как ветряные мельницы, защищая наши бутерброды. Старик сторож, впрочем, не обращал на мух никакого внимания и с удовольствием макал хлеб в сгущенку, обсасывая неимоверно грязные пальцы. Чашки были такими же грязными. Складывалось впечатление, что их нашли при раскопке древних могил и ни разу не мыли. Мои попытки удалить с них хоть частичку накипи с помощью бумаги и носового платка не увенчались успехом. После чая мы развалились на войлочном полу, политично разговаривая на научно-производственные темы, которые вгоняли меня в сон. Разговор наш был прерван гудками прибывшего грузовика, который привез канистры с соляркой. Как раз подошло время замерять показания приборчика и тут меня осенило, что для оператора, контролирующего работу опреснителя с помощью братика нашего "МАЯ", нужно просто провести красную черту на стекле "показометра". Как только стрелка приблизится к красной черте, оператор должен остановить опреснитель и сменить мембраны. И всё! Боже, как просто! Я был готов танцевать от радости. Димаев тоже был доволен - никаких вычислений, никаких логарифмов, любой пастух, владеющий гаечным ключом, способен следить за качеством опресненной воды. Мы тут же провели фломастером жирную кривую черту и пошли в юрту выпить еще по чашке чая со сгущенкой, но, к нашему огорчению, приехавший водитель лег на неё и уснул. Когда мы его разбудили и подняли на ноги, выяснилось, что сгущенка выползла из банки и образовала широкий круг на полу и на спине его пиджака. Мухи почуяли запах сладкого и летели к нам со всех стран света. Шофер ушел досматривать сны в кабину своего грузовика, а мы взяли в руки старые газеты, сложили их в несколько раз и сделали из них мухобойки. Представьте, - сгущенка работает лучше, чем специальная липучка для мух, нужно только посидеть рядом с газетой и бить без промаха. Мы устроили соревнование, кто больше убьет одним ударом. Димаев оказался самым удачливым. Я назвал его храбрым портняжкой и был удивлен, когда увидел, что он обиделся. Тогда я вкратце пересказал ему сказку братьев Гримм. Однако выражение обиды еще долго оставалось на его лице. Просить же у него прощение я считал глупостью. Воистину, Восток - дело тонкое.
   Воды, благодаря опреснителю, у нас было много и мы расходовали её с удовольствием на питье, мытье и обливание. Через день мы возвратились в Ашхабадский филиал с массой полезных цифр и я сразу же сел писать отчет о проделанной работе, чтобы облегчить Мамедову муки творчества. Затем я пошел в лабораторию Хусаинова и узнал, что привезенные нами ранее нитратные электроды не работают. Для тех, кто давно кончил среднюю школу я поясню, что присутствие нитратов в питьевой воде крайне нежелательно, хотя они очень полезны в сельском хозяйстве в качестве удобрений. Вот так жизнь устроена - для растений нитраты полезны, а для людей - вредны. Итак, я узнал, что мы привезли плохие нитратные электроды. Я возмутился и сказал, что это невозможно. Через секунду я все понял. И вы поймете через секунду тоже. Вы видели сами неоднократно, как выглядит штекер антенны телевизора, там такой штырёк, который электронщики называют "папа" и он вставляется в узенькое отверстие в задней панели телевизора, а отверстие электронщики называют "мама", а вокруг медная цилиндрическая сетка, которая упрятана в резиновую трубку, её называют "экран", потому что он защищает от наводок, которые портят прием сигнала и, соответственно, изображение на экране. К некоторым нашим электродам также припаивают похожий штекер, но он упрятан в металлический чехол. Так вот, мой коллега, глядя на наши штекеры, выточил из латуни нечто похожее на пенис фокстерьера и вонзил его в гнездо нашего приборчика, замкнув сигнал на корпус. Естественно, что он ничего не мог измерить. С горькой улыбкой на мудром лице я взял паяльник и отделил провод электрода от того "пениса" и, зачистив изоляцию, сделал аккуратную маленькую петлю, которую одел на штырек входной клеммы и закрутил гайкой. В тот же момент стрелка приборчика ожила и показала содержание нитрата в пробе. Как говорят американцы, - не суди о книге по обложке. Это я о нашем высокообразованном коллеге.
   У нас оставалось еще два дня до отъезда, и мы решили отдохнуть, погулять по рынкам и привезти домой свежую зелень. Арслан должен был выбить из Имашева последнюю тысячу за приборчик, а это было непросто. Прощаясь с Мамедовым, я спросил, куда делся Поляков. Оказалось, что Поляков открыл свою собственную контору по обработке сельскохозяйственных культур генератором излучений и процветает. От разных хозяйств к нему поступают непрерывные заявки. Мамедов намекнул, что ему для представительства хотелось бы получить в вечное пользование наш "МАЙ" и за пять тысяч наличными. Я не стал его огорчать отказом и сказал, что обязательно об этом подумаю после возвращения в Москву.
   Инфляция всех нас подкосила и потому весь следующий год был заполнен борьбой за существование. Вот когда пригодились мясные консервы из Ашхабада! Ведь я получал на руки восемьдесят тысяч рублей, а ежедневный проезд в метро в обе стороны стоил две тысячи. Но нашего российского гражданина голыми руками не возьмешь! Моя квартира ломилась от запасов продовольствия. Мой дом находился напротив гастронома, в бакалейном отделе которого я купил пятьдесят коробок детского питания (сухое молоко с гречневой мукой) по три с половиной тысячи за штуку и сто сухих супов по двести пятьдесят рублей за штуку. Хорошего индийского чая у нас был пятилетний запас. Я ходил на работу и голова моя не болела, на какие шиши я буду обедать. Я брал с собой из дома ломоть черного хлеба. На работе в моем книжном шкафу стояла пачка какао в порошке. Я замешивал детское питание с какао и щедро мазал на хлеб, подогретый в термошкафу. В комбинации с крепким чаем это было райским угощением. Арслан редко появлялся в лаборатории, он всё бегал и скупал остатки дефицита, которые потом переправлял в Ашхабад. Полторы тонны вяленой дыни он пристроил на одно из крупных предприятий в Санкт-Петербурге и они были чрезвычайно признательны ему, но вырученные деньги уже не приносили радости. Товары в магазинах исчезали, рынки тоже опустели. По радио продолжали врать, что заводы и фабрики успешно выполняют план, но не торопятся поставлять продукцию в магазины, так как не знают, по какой цене продавать. Всё это была примитивная ложь. Люди уходили с работ в поисках пропитания, промышленная жизнь замирала. Вишневский первым не выдержал и ушел в цех, где изготавливали "искусственное легкое". Цех имел зарубежных партнеров и потому получал валюту, малая часть которой перепадала работающим.
   В это же время участились случаи ограбления лабораторий. Грабители легко взламывали замки и уносили всё, что могло представлять интерес на стихийном черном рынке: инструмент, кислоты, лампы, провода, тесьму, химическую посуду, термометры, электроизмерительные приборы и прочее. Я не стал дожидаться, пока ради кейса украдут мой приборчик "МАЙ" и унес его домой. Как оказалось во-время. Через две недели лабораторию основательно обчистили. Украли даже новый белый халат, который я держал для официальных приемов.
   На нашем этаже размещался огромный конференц-зал, в котором регулярно при коммунистах происходили многолюдные сборища по поводу официальных праздников и юбилеев нашей фирмы. Приезжало много гостей, в том числе и космонавтов. Наверное, в связи с этим туалет рядом с залом был выложен красивой плиткой, а двери кабинок были выполнены из зернистого стекла, вставленного в раму двери наподобие картины. Краны и раковины в туалете тоже были отменно высокого качества. Правда, туалетную бумагу вешали на ролик только в дни торжеств. Однажды, зайдя в туалет, я обнаружил, что какие-то умельцы вытащили стекла из рам и вывинтили ручки, закрывающие двери. Теперь каждый, сидящий орлом на унитазе (кто же в здравом уме сядет на обгаженное сиденье!), был вынужден демонстрировать входящим свои гениталии. Последняя кража натолкнула меня на простую, как репа, мысль: "А что я, собственно говоря, делаю в этом заведении, где мне не платят и платить не будут?". В тот же день я начал искать работу.
   Искать пришлось долго. За это время я перепробовал множество профессий, включая хищение реактивов совместно с заведующей складом и последующей перепродажей их Старцеву. Играл в пирамиды и даже с успехом, но однажды меня все-таки накололи и я вышел из игры голенький, как Адам в день творения. Вот тут Фортуна мне , наконец, улыбнулась. Одна дальняя знакомая спросила у моей жены, нет ли у неё на примете химика, разбирающегося в анализе природных и промышленных вод и минералов, и дала телефон своего начальства. Это был один из институтов Газпрома. Я тут же связался с армяноязычным начальником, который перебросил меня вниз, на уровень заведующего лабораторией товарища Зныбина. Этот товарищ был очень подозрительным человеком и более всего опасался, что его будут подсиживать. Поэтому я скрыл все свои дипломы и лишь сказал, что знаю химический анализ и могу даже продемонстрировать прибор, который измеряет содержание ионов в воде. Я протер и проверил электроды, напечатал инструкцию по пользованию и отправился давать представление. Зныбин держался недоверчиво, но три его тетки примерно моего возраста с удовольствием поработали на приборе под моим руководством и он им очень понравился. Я им оставил своего ребенка на пару недель, что вызвало веселое удивление небольшого коллектива. Зныбин тут же пошел со мной в отдел кадров и взял анкету. Дело двинулось. Уже в начале следующей недели меня пригласили к директору института, где мне предложили аж целых полмиллиона рублей, то есть в шесть раз больше, чем я получал в нашей развалившейся организации. Я тут же согласился и приступил к работе в первых числах нового 1994 года, но перед этим я вывез из бывшей моей лаборатории мебель, вытяжной шкаф, термостаты и всё мало-мальски ценное, что местные грабители еще не успели заграбастать. Я расплатился с шофером деньгами, которые дал мне Зныбин, а грузчикам выдал спирт. Вскоре на ученом совете мой новый директор представил меня коллегам и сказал похвальное слово в мой адрес в том смысле, что я, мол, пришел к ним в институт не с пустыми руками. За шесть лет работы на новом месте я ни разу не пожалел, что пошел к ним работать. Я вскоре развеял опасения Зныбина, и мы прожили с ним душа в душу более шести лет.
   Приборчик по имени "МАЙ" и по сей день стоит в комнате, где продолжают работать три симпатичные, веселые и работящие женщины, а комната, в которой я сидел, где я писал статьи и отчеты, ставил эксперименты, слушал музыку и играл в шахматы с компьютером, эта комната теперь живет без меня, хотя все вещи и многочисленные книги в этой комнате когда-то принадлежали мне. Я теперь далеко-далеко. Нас разделяют океаны. Я уже не занимаюсь экологией, а пишу рассказы о прошлой жизни. Я пишу эти рассказы, грустные и смешные, потому что я люблю и помню людей, с которыми я проводил больше времени, чем со своей семьей. Они и были моей второй семьей, я им оставил своего ребенка, пусть неказистого, но исправно работающего, надежного и нетребовательного. Долгих лет трудовой жизни тебе, дорогой мой приборчик по имени "МАЙ".
  
  
   СВИДЕТЕЛЬ
   "Не везет мне в смерти - повезет в любви..."
   Б.Окуджава
  
   Не знаю отчего, но на нашем предприятии люди мерли, как мухи. Идешь бывало с работы, а на щите уже фото покойничка красуется. Все, конечно, подходят, обсуждают и смотрят первым делом, сколько лет прожил. Редко-редко, кто из них переваливал за шестьдесят. Какая экономия денег для государства! Когда рабочий класс или цеховое начальство помирало, то оно понятно - выпили свое ведро казенного спирта и почувствовали, что пора на покой. Но не доживали до пенсии и те, кто в рот его не брал. В чем тут дело...Непонятно. Родители наши войну пережили, революцию, некоторые из лагерей вернулись - и живут. Живут! Многим за восемьдесят. Наверное, наше поколение получилось хилым, нежизнеспособным по какой-то неведомой мне причине?
   Да я лукавлю с вами, лукавлю. Статистика точно покажет, что нынешнее поколение живет дольше. Просто выжившие и пережившие возвышаются среди нас подобно горным вершинам и все их видят. А я собираюсь вам рассказать о трех судьбах. Вот оно самое необходимое и емкое слово - Судьба! Обычно после него держится пауза. Есть в этом могучем слове что-то роковое, что заставляет нас примолкнуть и оглянуться кругом, и сделать попытку осмыслить жизнь, и подумать, почему мы все такие разные, и ужаснуться перед бездной времени, внезапно открывшейся впереди. Все равны перед этой бездной - злые и добрые, те, кто прожил пятьдесят и те, кто прожил восемьдесят, ибо что такое разница в тридцать лет перед вечностью! Но есть память и есть , слава Богу, письменная память. Некоторым записям, которые мы сегодня читаем, более четырех тысяч лет. Когда-то, в глубокой древности один вельможа, боясь наказания, убежал от своего правителя и два дня прятался в тростниках, растущих по берегам Нила. Потом он вернулся, был прощен и оставил нам свои записки. Помню, как поразила меня фраза из его мемуаров:"Я провел два дня в одиночестве, и только сердце моё было другом моим." Вот и я, неравнодушный свидетель жизни, плывущий в её потоке, как щепка в ручье, оставляю свои незатейливые записки с надеждой, что найдется кто-то, кому они покажутся интересными или забавными. И подумает этот человек:"Судьба выбирает нас или же мы выбираем себе судьбу?" Вот вопросик, на который я не знаю пока ответа. А вы знаете? Вот и почитайте мой рассказик, глядишь, что-нибудь на ум и придет...
  
   Марк. Мне очень нравится это раскатистое древнее имя. Когда я его произношу, моё нёбо приподымается, образуя арку, подобную грандиозным античным аркам древнего Рима. Мне совсем не нравится, когда переделывают это великолепное имя в Марика. Марик-комарик. Что-то слабенькое, ничтожненькое, которое можно прихлопнуть ладонью. Итак, его звали Марком. Удивительно, что я узнал о его существовании, проработав почти восемнадцать лет в нашей организации. К слову сказать, наша организация, созданная стараниями и бесконечными интригами нашего Генерального директора, была огромной, как Вселенная. Чего только в ней не было! Одних филиалов, разбросанных по территории Союза было не менее двадцати. Сам Генеральный, влюбленный в науку, но ничего в ней толком не знающий, давно перестал понимать, чем у него занимаются тысячи людей и за что он им платит деньги. Но в хаотическом мире, который он создал, тем не менее, почти спонтанно образовались островки, где трудились специалтсты экстра-класса. Все они были известны Генеральному, и он неизменно демонстрировал их достижения перед лицом высокого начальства. Марк был из числа избранных. Он защитил докторскую диссертацию в тридцать лет и когда я его спросил, как ему удалось получить докторский диплом так рано, он ответил, что он нашел направление в солнечной энергетике, которым никто до этого не занимался. Может быть фортуна помогла. Но вот ведь штука! Фортуна помогает тем, кто талантлив. Дуракам везет лишь в сказках и то на житейском уровне, а не в науке. А в жиэни Марку как раз адски не повезло. Задолго до нашего знакомства у него были жена и дочка. У дочки рано проявился талант художника. У неё было острое и нестандартное восприятие мира. У жены тоже были художественные способности. Она создавала из глины прекрасные скульптуры. Марк специально для нее купил муфельную печь для обжига глины. Жизнь шла в мажорном ключе, пока как удар молнии не поразило их известие, что у дочки опухоль головного мозга, которая быстро растет. Ей едва исполнилось восемнадцать лет, когда её не стало. Для жены жизнь потеряла смысл. Она перестала общаться с людьми и с Марком. Каждые выходные она отправлялась на кладбище и приходила поздно вечером с тем, чтобы рано утром в следующие выходные снова уехать на свидание с прахом дочери. Марк её не трогал, ждал, когда её душевное здоровье восстановится. Однажды зимой в стужу и метель она вышла из дома и не вернулась. Поиски были безуспешными. Лишь когда весной стаял снег, обнаружили её тело возле могилы дочери. Не берусь описать, что чувствовал Марк и как у него хватило мужества всё это перенести.
   Еще до нашего знакомства мне показали его. Это был высокий и мощный человек с удивительно мягким и приветливым выражением лица. Пожалуй, он был похож немного на Бабеля. Помните его в круглых очках, которые называли велосипедом? Но Марк был значительно красивее. Когда я пришел к нему с предложением создать прибор для контроля полупроводников, используемых в солнечных батареях, он выслушал меня и с легкой улыбкой выразил свое согласие финансировать мою разработку. В процессе работы мы с ним стали часто встречаться и мало-помалу я ближе познакомился с кругом его интересов. Он не стал нытиком и не спился. Видимо, это было противопоказано ему самой природой. Он стал писать для детей научно-популярные книги о Солнце и о солнечной энергии, о физике и химии и их законах, об экологии. Он был знаком с художниками-оформителями, которые помогали ему иллюстрировать эти книги. В каждой из них он помещал репродукции с картин своей дочери и её фотографии. Однажды, всего один раз я был у него на квартире. Квартира представляла собой мемориал его дочки. Я обратил внимание, что какой-то фантастический образ, который я, зная печальную историю, мог бы назвать отпечатком её души, неоднократно проявлялся в акварелях и других работах и даже был запечатлён на стеклянных дверях гостиной. Не мне быть судьёй его книг для детей, хотя должен признаться, их текст мне они показался скучноватым. Но зато иллюстрации получились великолепными. А ведь дети смотрят в первую очередь картинки.
   Есть разряд людей, которые всё, что бы они ни делали в жизни, исполняют на профессиональном уровне. Многие из нас заканчивали курсы иностранных языков после окончания института. И столь же многие благополучно забыли язык или поддерживают его на очень низком уровне. Когда я спросил Марка, какой язык он знает, он ответил, что свободно говорит на английском. В молодости он занимался волейболом и входил в сборную России.
   Да и знакомые его были людьми с заслугами, а не простыми инженерами и кандидатами наук. Но никогда и никто не уличил бы его в снобизме или следах спесивости. Коллектив его огромной лаборатории относился к нему с обожанием. Я думаю, что администратором он был никудышним, но его научный авторитет был общепризнанным в нашей организации, и это облегчало процесс управления людьми. Как выяснилось после начала перестройки, его прекрасно знали и в стране, и за рубежом. Его книги издавались в Соединенных Штатах. Наш замдиректора по режиму объявил, что пока он жив, Марк ни в какую загранкомандировку не поедет. Знал бы этот выкормыш КГБ, что дни его всесилия сочтены. Уже в 1988 году Марк поехал в Индию, затем в Израиль и в другие страны, куда его неоднократно и безуспешно приглашали до перестройки.
   В это время мы сблизились с ним. У нас были общие литературные интересы. Марк выступал в Доме Ученых с чтением своих стихотворений в прозе. Некоторые из них мне понравились. Но незадолго до этого я познакомился с шедеврами Иманта Зиедониса, собранными в книге "Епифании". У Зиедониса , профессионального писателя, всё было ярче, художественнее, что ли. Я подарил Марку эту книжку, чтобы он мог сравнить со своими стихами.
   Время от времени, когда мы шли вместе домой, или он подвозил меня к станции метро, он с юмором рассказывал он своем непосредственном начальнике, запойном пьянице и антисемите. С утра начальник всегда находился в состоянии похмельного синдрома и искал жертву, на которую можно было бы излить раздражение. К его глубокому сожалению, Марк в качестве жертвы совершенно не годился, поэтому в кабинет вызывался заместитель Марка, тихий и робкий трудяга-еврей, на голову которого раздраженный начальник обрушивал обвинения в плохом администрировании пополам с матом. Вылив ушат помоев на несчастного, он звал очередные жертвы из соседних лабораторий, и экзекуция повторялась. Уволить мерзавца было невозможно, поскольку он с незапамятных лет состоял в банде-команде Генерального. В обеденный перерыв начальник употреблял свой стакан спирта и становился веселым и фамильярно-хамоватым. Тут он вызывал к себе Марка и, называя его Мариком, делился с ним осенившими его идеями, над которыми Марк обещал подумать и доложить спустя неделю-другую.
   Однажды я спросил Марка, отчего он не уедет жить за границу, тем более, что его там знают и оценят по заслугам. "Меня здесь держит русский язык,- ответил он.- Ни на одном языке я не смогу выразить себя с той полнотой, с какой выражаю себя на русском".
   Происходящая перестройка развязала руки не только жуликам. Многие смогли реализовать свои возможности, будучи ранее связанными сотнями нелепых запретов. Выяснилось, что благополучие многих дутых фирм, вроде нашей организации, только на этих запретах и держались. Наши кормильцы из министерства обороны перестали нас финансировать, и мы покатились под горку. Начальство забыло о своих прямых обязанностях и стало сдавать бывшие производственные площади разным банкам и другим учреждениям, которые умели делать деньги. Деньги за ренту они присваивали себе и скоро раздулись от обжорства до самого неприличного состояния. Пользуясь закрытой пропускной системой, они стали держать наворованную собственность на территории нашей организации. Не стесняясь, они стали ездить по нескольку раз в год за границу на престижные курорты. Нам в это время предоставили широкую возможность кормиться самим, где угодно, так как зарплаты едва хватало на оплату проезда.
   Марк в это время взял кафедру в Энергетическом институте, он установил контакт с Университетом в Иерусалиме и стал часто бывать там. Мы с ним стали редко пересекаться, так как в поисках денег на пропитание, я стал подрабатывать в разных местах. Однажды, после долгого перерыва я встретил в вестибюле заместителя Марка и как всегда попросил передать привет его шефу. "Я этого, к сожалению, не смогу сделать," - ответил он мне со слезами на глазах. "Почему, что произошло?"- спросил я.
   Из его рассказа я узнал, что Марк уехал в Израиль на полгода и в один из выходных дней поехал на море со знакомой из местных купаться. Море было очень неспокойным, но Марк был отменным пловцом и, конечно, не мог не пойти в море в присутствии женщины. Море его впустило к себе, но ни за что не хотело отпускать. По словам той дамы, Марк боролся с морем более двух часов, а она боялась отойти и позвать на помощь, так как они были совершенно одни на берегу. Наконец он победил море и смог выйти на берег. Он был совершенно обессилен. У него начался спазм сердечных сосудов. Она побежала за скорой помощью, но когда машина подъехала, он был уже мертв. Как ни ужасна была весть о его кончине, я не мог не восхититься этим прекрасным представителем человеческого рода, который жил красиво и умер красиво, одержав последнюю в своей жизни победу.
  
   Михаил Сергеевич, которого я опекал без малого десять лет, был полной противоположностью Марку. Их единственной общей чертой было то, что они оба говорили очень тихо. Но у Марка это была сдержанная сила густого баритона, очень приятного оттенка, а у Михаила Сергеевича - это был слабенький, как мышиный писк, фальцетик. Кстати, из всех знавших и общавшихся с последним только я звал его по имени-отчеству. Остальные звали его Мишей или Мишкой, несмотря на солидный, к шестидесяти годам возраст. Я же всегда избегал общаться с людьми в нашем заведении по имени и на ты, потому что тот, кто тебе не товарищ, но говорит "ты", завтра может сказать, не моргнув глазом: "А пошел ты туда-то и туда-то!". Короче, я за русскую форму вежливости - общаться на вы и звать по имени-отчеству, и таким способом держать неблизких людей на должной дистанции.
   Михаил Сергеевич был на побегушках у своих непосредственных начальников, но считался своим, так как проработал на нашей фирме всю жизнь. Когда-то он защитил кандидатскую диссертацию и стал старшим научным сотрудником. Начальником отделения у них был матерый партийный зубр, который поднаторел в драчках и схватках, которые без конца устраивал наш Генеральный директор, стравливая подчиненных, чтобы они не смогли объединиться и его свалить. Этот зубр тоже любил науку и покровительствовал ей. Судите сами, ну не мог же он всенародно похвастать, что в проект по аккумуляторам для подводных лодок он вложил столько серебра, что обеспечил себя и своих блюдолизов на много лет вперед высокими тематическими премиями за экономию этого же серебра. Каждый квартал отделение подавало заявку на уменьшение веса серебра в той или иной детали аккумулятора. Потом эта экономия умножалась на число изделий, поставляемых в оборонную промышленность, и солидный куш уже не в серебряном, но бумажно-денежном эквиваленте поступал на выплату в бухгалтерию.
   Я не могу припомнить, когда Михаил Сергеевич проскользнул в мою лабораторию в первый раз, но у меня всегда было правилом не отказываться ни от какой исследовательской работы, не выяснив её шансов на успех. А я всегда любил исследования, имеющие практический выход. Потому что, как бы красиво не было то, что нарисовано на бумаге, истина, извините за банальность, проверяется практикой. И вот, мы начали с ним совместную деятельность. Вначале он приходил с перерывами в месяц-другой, потом стал бывать все чаще и чаще. Когда его начальник увидел впервые мои выкладки и построенные по ним теоретические кривые, объясняющие поведение растворов электролитов в аккумуляторах, он сразу побежал к начальнику отделения, который дал добро на официальный контакт с моим начальством и, следовательно, со мной. К сожалению, в их планы не входила стимуляция моей лаборатории хотя бы небольшими деньгами. Но мы привыкли в нашей прекрасной стране к тому, что труд сам по себе является наградой и не роптали. Тем более, что наши публикации в журналах Академии наук давали нам полное моральное удовлетворение. В статьях был один единственный недостаток. Писал их я один, испытания проводил Михаил Сергеевич, растворы исследовали мы с моей сотрудницей Надей, но в числе авторов неизменно фигурировало на первых местах всё начальство Михаила Сергеевича. Однажды я пошутил, что, мол, пора бы нам избавиться от вечной троицы мнимых соавторов. При этих словах лицо Михаила Сергеевича буквально окаменело от испуга. Его выпуклые глаза выпучились еще больше. Я созерцал это окаменевшее страдание в течение нескольких минут, ожидая хоть какую нибудь реплику с его стороны, но не дождался. Процесс мучительства никогда не доставлял мне удовольствия и потому я его отвлек чем-то, он ожил, и мы, как ни в чем не бывало, продолжили наши ничуть не тяготившие меня отношения.
   Однажды мне захотелось сделать ему приятное и я предложил ему превратить результаты наших исследований в докторскую диссертацию. Он был смущен и обрадован. Его большое бледное лицо порозовело. Однако он тут же вспомнил о своих начальниках, которые за исключением главного не имели вообще научных степеней, и сказал что ему нужно сперва посоветоваться в отделе. Спустя неделю-другую он снова появился у нас и как бы между прочим сказал, что начальство согласно, если они одновременно смогут выйти на защиту кандидатских диссертаций. Наглость его начальников меня ошеломила. Я еле сдержался, чтобы не наговорить Михаилу Сергеевичу резкостей. Просто сказал, что их предложение весьма интересно, но над ним следует хорошенько подумать.
   Между тем, пока мы выпытывали тайны у природы, за окнами нашего заведения прошла перестройка, в результате которой отделение Михаила Сергеевича стало хромать на все четыре лапы. Главный начальник был вынужден новой дирекцией подать на пенсию и превратился в жалкого консультанта. Вся орава прихлебателей Генерального дружно предала его, как только стало ясно, что приходит новый Диктатор. Мои сотрудники тоже разбрелись-разбежались в поисках денег насущных. Мы остались с Михаилом Сергеевичем одни-одинешеньки. У него еще тлела надежда что-то там такое слепить с моим участием, но мой мозг был занят куда более животрепещущими проблемами. Мы так и не оформили наши авторские свидетельства, хотя я часто его теребил, даже пытался требовать. Он выслушивал меня покорно, молчал, потом тяжело вздыхал и уходил к себе.
   В конце концов жизнь на нищенскую зарплату в нашей организации мне окончательно опротивела. Я подался в другое место. Там мне платили несравненно больше. Время от времени я навещал свою старую организацию, где буквально разгорелась эпидемия воровства. Лихие люди вскрывали комнаты и уносили всё мало-мальски ценное. Мои жалобы и заявления рассматривать было некому. Не успел я оглянуться, как судьба настигла и меня. Придя однажды утром в мою лабораторию, я обнаружил взломанный замок. Весь инструмент, дефицитные реактивы , рабочие халаты, микроскопы были украдены. С приборов были варварски срезаны питающие кабели и индикаторы. Я стоял среди этого разорения в глубочайшем отчаянии, когда неслышной тенью в комнату вошел Михаил Сергеевич. "Вот и до вас добрались, - констатировал он. -Что будете делать?" - "Ничего делать я не собираюсь,- ответил я.- Просто мне больше незачем сюда приезжать. Теперь я окончательно убедился, что никому здесь не нужен. Видите, Михаил Сергеевич, чем обернулась здесь хваленая перестройка! Я тут сочинил стишок, послушайте:
  
   В Росси вновь Египетская тьма
   И светопреставленье для народа.
   Тем кончилась желанная свобода.
   Здесь явно есть с чего сойти с ума!"
  
   Ответом мне была его бледная улыбка. Он еще потоптался вокруг меня минут пять и ушел. Я снял пальто и стал искать, не осталось ли после грабителей хоть что-нибудь, что можно приспособить к делу.
   Где-то через три месяца, не менее, меня разыскала ученый секретарь бывшей моей организации и просила принять участие в Докторском Ученом Совете. Я не мог ей отказать, так как мы были в прекрасных отношениях и поехал. В проходной меня встретила наша дама, занимавшаяся в дни благоденствия общественной работой, и сразу спросила: "А вы знаете, что Михаил Сергеевич умер?" Разумеется, я не знал. "Представляете, пришел домой. Жена послала его в булочную. Он принес хлеб и лег. Сказал, что сердце побаливает. А они не обратили внимание. А через полчаса вызвали неотложку, но было уже поздно. Он скончался. Такой был хороший человек. Безобидный. Мухи не обидит. Жил тихо - тихо и так же тихо-тихо умер."
  
   С Симоновым я столкнулся в последние годы моей работы в нашей организации. До этого мы встречались очень редко в коридоре или в кабинете нашего начальника отделения. Я человек некурящий и поэтому стоять часами на лестничной площадке с сигаретой, обсуждая все текущие новости за исключением рабочих вопросов, разумеется, я не имею права. Человек, стоящий на лестничной площадке и не курящий есть бездельник, которого нужно изгонять из рабочего коллектива. Я как-то подсчитал, что если выкуривание на площадке десяти сигарет с болтовней по десять минут на каждую сигарету, то рабочий день уменьшается более, чем на полтора часа. А ведь сигарет может быть и больше! Сам Симонов не курил. Курили тесным кружком его ребята, человек пять-шесть. Был среди них бывший фронтовой шофер Вася, мужичок пенсионного возраста, который был самым отъявленным заводилой-курильщиком и любителем рассказывать разные истории. Когда бы я ни вышел в коридор, вечно эта компания маячила на лестничной площадке. Впрочем, это делу не относится.
   Симонов был трудоголик. Он приходил раньше всех, работал больше всех и уходил позже всех. Когда я впервые появился на работе, добрые люди мне его показали и сказали, чтобы я с ним был осторожен, потому что он стукач. А я боялся стукачей и всякую партийную сволочь, потому что из-за двух партийных дам, затравивших меня общественными поручениями, я был вынужден бежать с кафедры физики, а мой любимый шеф, несмотря на то, что слыл вольнодумцем и либералом, тоже очень этих дам боялся. Короче говоря, если я случайно сталкивался с Симоновым в коридоре или в кабинете у начальства, я старался свести наши контакты до минимума. Он же, если не говорил о работе, то язвительно отзывался о деятельности властей предержащих, более того, он не стеснялся крыть матом Центральный комитет нашей обожаемой Коммунистической партии во главе с её Ленинским Политбюро. Как правило, никто его не останавливал и не корил по этому поводу. В конце концов Симонов был коммунистом и это было его собачье дело выяснять отношения с его бесчисленными секретарями разных рангов. Интересные они себе должности придумали, скажу я вам - секретари! Что такое секретарь или, скажем, секретарь-референт? Да ничто по сути дела. Это человек, работающий с бумажками и подсовывающий эти бумажку начальству на предмет подписи. Гнусная и плохо оплачиваемая должность. Но секретарь райкома, горкома, обкома ...дальше язык не поворачивается и голова запрокидывается, когда глядишь в такую высь, - это такие величины, которые любого архиначальника и архиакадемика могут использовать в качестве коврика для вытирания ног.
   Ну вот, опять отвлекся в сторону, прошу прощения. В промежутках между совещаниями у начальства Симонов бегал в цех, где претворялись в жизнь его аппараты для измерения скорости и давления крови в жилах пациента. Кажется, я открыл вам одну из тайн нашего заведения. Да, наряду с аккумуляторами для подводных лодок и солнечных батарей для космоса в нашей организации целые отделы сотрудничали с медиками и помогали им делать диссертации и растить научные кадры. "Зачем?"- спросите вы. Какие вы непонятливые! Всё высшее начальство, а у нас одних замдиректоров было девять штук, желало лечиться и лечить своих родственников. бесплатно и эффективно у ведущих медиков страны.
   Раз уж я выдал вам один секрет про наше начальство, то не удержусь и выдам некоторые другие. Вот, к примеру, у нас существовала лаборатория, сотрудники которой ничего не делали, кроме весенне-летне-осенних работ на дачных участках того же высшего эшелона власти. Слава Богу, что наше начальство было непривередливо и не разводило всякую живность вроде кроликов, овец, коз и свиней, а то пришлось бы ребятам из вышеуказанной лаборатории вкалывать еще и зимой. Еще у нас очень любили организовывать застолья за государственный счет, когда принимали высоких гостей. Для этого на пятом этаже главного корпуса функционировала столовая-ресторан, то есть в обычные, будние дни для нас работала столовая, а в дни посещений нашего предприятия высоким начальством сие место превращалось в ресторан. Разумеется, в этом ресторане всё было по высшему разряду, включая самые дефицитные в те дни деликатесы. Это сейчас вы можете махнуть рукой и в ближайшем магазине или продуктовой палатке купить все-что-душе-угодно, лишь бы деньги были. Но тогда...Помню, началась перестройка, но продуктов в магазинах не стало вообще. Зато свободы стало заметно больше. Я ухитрился выехать по приглашению к моей знакомой в ГДР. Для тех, кто не знает, что это такое, поясняю: ГДР - это часть Германии, которая принадлежала бывшему Советскому Союзу (ах, как приятно произносить слова "бывшему Советскому Союзу") и являлась нашей витриной - смотрите, мол, как счастливо и в каком необыкновенном достатке можно жить при социализме! Однако, как мы ни тужились, посылая немецким братьям всё лучшее, что было у нас, мирное соревнование с капитализмом мы всё равно проиграли, потому что наша витрина всё равно оставалась убогой по сравнению с достижениями Западной Германии. Но я это знаю понаслышке. Однако когда я впервые попал в обычный супермаркет города Берлина, тогда еще Восточного, обилие продуктов вызвало у меня головокружение. Да, мне стало просто нехорошо. Но не от апельсинов и яблок, которые, кстати, были очень посредственнолго качества, а от бесконечных полок с конфетами, шоколадами и прочей сладостью, от тысячи приправ, о которых я никогда и понятия не имел, от сотен бутылок лучших вин, за которыми никто не давился в очередях.
   Впрочем, оставим это. Время всё расставило по местам, кроме начальства, которое и раньше любило воровать. Нет, не воровать. Это грубо, неэстетично. И даже не присваивать. Оно очень любило... использовать служебное положение. Вот, к примеру, на каждую избирательную кампанию полагалось приобрести , скажем, два холодильника, сорок стульев, десять столов, пять шкафов, пятьдесят метров ткани, сто метров ковровых дорожек, двадцать настольных ламп, двадцать килограммов бумаги, всякой канцелярщины немеряно, десять графинов, сто стаканов и прочее, и прочее. Ведал этим наш замдиректора товарищ Акулов. И аппетит у него был не меньше, чем у знаменитой голубой акулы. После окончания избирательной кампании всё это добро списывалось, и товарищ Акулов лично распределял оставшееся имущество среди своих друзей из магазинов, кафе и ресторанов. Ах, какие это всё мелочи! О чем я говорю! На моих глазах в нагрузку к дефицитному оборудованию было поставлено двести рентгеновских трубок. Они неделю стояли в коридоре никому не нужные, а затем были отвезены на помойку. Кажется, их даже не распечатали. И опять-таки всё это мелочи, мелочи. Ибо главное в жизни - это здоровье. А Симонов слыл в нашей организации специалистом по здоровью. Ему Генеральный давал валюту на приобретение импортного оборудования.
   Что-то у Симонова не получалось, несмотря на всю кипучую деятельность. Когда я пришел, он занимался датчиками давления и скорости кровотока, когда я через двадцать лет ушел, он всё продолжал испытывать эти несчастные датчики. Дело заключалось еще и в том, что проклятые капиталисты тоже не стояли на месте. Их датчики становились всё лучше, всё дешевле, а у Симонова был наш отечественный, плохо очищенный материал и допотопная электроника, которую собирал по старинке бывший фронтовой шофер Вася. Естественно, вся эта продукция, изготовленная в наших пьяных цехах за гидролизный спирт, ни к черту не годилась. Но Симонов был энтузиастом своего дела, он постоянно бесплатно предоставлял свою продукцию в ведущие медицинские заведения и сам, Сам проводил испытания совместно с медиками на живых людях. Почему сам, - тоже ясно. Созданные им приборы слушались только своего хозяина. Только он знал, какую кнопку нажать и какой винт подвинтить и сколько раз.
   Его ребята говорили мне, что у их шефа талант художника, что он великолепно копирует иконы. Он мне мимоходом однажды сказал, что у него целая коллекция икон и что он их собрал по деревням.
   Близкие отношения с Симоновым у меня начались внезапно. Бывший начальник отделения, устав ждать повышения у нашего Генерального, ушел из предприятия на должность замдиректора в конкурирующую фирму, прихватив человек тридцать наших сотрудников. Они решили создать на новой базе отечественный томограф. Из оставшейся у нас большей части решено было соорудить специальный отдел медицинской электротехники. Новым начальником взяли варяга из института медицинской техники. Очень быстро выяснилось, что Варяг - человек без знаний, но с необычайными пробивными способностями, базирующимися на железном здоровье, которое позволяло ему пить со всеми нужными людьми, и гиперсексуальности. Правление его продолжалось около шести лет и за это время он перепробовал всех мало-мальски привлекательных дам в нашем отделе, часть врачей нашей внутренней поликлиники, причем особенная честь была оказана специалисткам по рефлексотерапии, а также девочек из бухгалтерии, которые буквально обожали его. Со всеми начальствующими дамами он был на ты, а как известно - политика делается в дамских будуарах. Мы, начальники лабораторий, собирались в его кабинете раз в две недели. Моя лаборатория плохо вписывалась в идеологию всестороннего медицинского обхаживания начальства, большую часть времени я тратил на технические проблемы. Постоянно чувствуя себя белой вороной, я стал искать способов уйти от Варяга и полностью заняться физико-химическими задачами. Случай свел меня почти одновременно с Марком и одним из лучших начальников нашего предприятия, неким В.М., который вскоре стал курировать и наш отдел. Я попросту попросил у него аудиенции и пришел, прихватив разработанные мною анализаторы. Мне очень помогло, что незадолго до этого я опубликовал с его любимой сотрудницей статью в академическом журнале. Она присутствовала при нашей встрече и дала мне самую лучшую оценку.
   Стараясь уйти от Варяга, я предчувствовал, что он мне этого не простит. Так оно и случилось. Когда мы все собрались "на ковре" у В.М., он сказал, что решил меня перевести в один из своих отделов, поскольку моя тематика не соответствует медицинской электротехнике. Варяг, услышав новость, обратился ко мне лично с матом, но был укрощен и затих. Но я-то знал, что в его изворотливом мозгу уже складывается план мести, да такой, чтобы и другим неповадно было. К концу того же дня мне был передан внутренний приказ разместить на своей территории часть лаборатории Симонова. Я, разумеется, ничего делать не стал, но на сердце осталась тревога. С этой тревогой я пришел на следующий день в свою лабораторию и через пять минут ко мне пожаловал Симонов. Сотворив печальное выражение лица, он сказал, что ему самому неприятно, но он действительно нуждается в расширении своей площади, что у него растет число заказчиков, и всем нужны его приборы. Я ему ответил, что на его месте я бы не форсировал события, так как я собираюсь обжаловать приказ Варяга у В.М.
   - Вам виднее,-ответствовал Симонов, но учтите, что долго ждать я не могу.
   - Я еще раз советую вам не торопиться с переездом,-сказал я.- Как только я получу поддержку у В.М., я тут же выкину ваши приборы в коридор.
   Однако я недооценил, насколько могущественным стал Варяг за последние годы. В.М. отреагировал вяло, сказал, что не стоит с ним связываться, лучше немного уступить. Между тем Симонов стал появляться у меня каждое утро, приговаривая: "товарищ Толчинский, я к вам пришел, как черный ангел. Давайте решать наши дела, не привлекая высокое начальство". Что мне оставалось делать... Я освободил место для двух лабораторных столов и ребята из его лаборатории вскоре притащили допотопные компьютеры и водрузили их на столы. После этого они стали появляться у меня поочереди не более, чем на полчаса, включали компьютер, смотрели в него, как баран в новые ворота, и уходили. Время от времени появлялся Симонов, склонялся над компьютером, шептался о чем-то с мальчишками, потом распрямлялся и заявлял, что места ему выделено маловато. Не мешало бы еще подвинуться. Но тут уж я стоял насмерть. Я решил, что в крайнем случае уйду на все четыре стороны, но унижений больше терпеть не буду.
   Нет, все-таки что ни говорите, умение жить - это прежде всего умение терпеливо ждать. Волна перестройки смыла нашего Генерального, на его место пришел один из его вассалов из Краснодара, сын начальника КГБ Краснодарского края. Варяг не пришелся по вкусу новому Диктатору, наверное потому, что последний не жаловался на здоровье. Влияние Варяга стало стремительно падать и вскоре наступил день, когда я пришел раньше всех в свою любимую лабораторию и выкинул в коридор паршивые компьютеры и грязные лабораторные столы. Они так спешили захватить жизненное пространство, что даже не удосужились вытереть грязь и пыль с бутафории, которую втащили в мою комнату.
   - Ну-с, какой вы сегодня ангел?- спросил я в тот же день у Симонова, - черный или белый? - Коричневый!- осклабился он.
   Дела Варяга стали совсем плохи и он стал искать новую работу. Однажды я встретил его в коридоре, вид у него был неважнецкий. Обычно я с ним, помня его мат, не раскланивался. Но тут он сам подошел быстро ко мне и сказал, что просит у меня прощения, что мне тоже нечего делать в этом заведении с моими талантами и надо искать место, где меня оценят по достоинству. Я мигом простил ему все обиды и мы обменялись прощальным рукопожатием.
   Перестроечная лихорадка продолжалась. Я надолго потерял Симонова из виду и, столкнувшись с ним однажды у проходной, поразился произошедшей в нем перемене. Правый глаз его вылез как у рыбы-телескопа, придавая его некрасивому бледному лицу какое-то зловещее, как у гомункула выражение. Он усмехнулся, увидев меня: "Черт возьми, неужели великий ученый Толчинский еще посещает наше убогое заведение!" Было в его облике что-то жалкое - потертый портфель фасона пятидесятых годов, заношенное черное пальто, грязный шарф, старый , наверное, никогда не стиранный черный беретик...Я не помню, что ответил ему. Я горел желанием как можно быстрее организовать работу в новой фирме, где мне платили вполне приличные деньги и , вроде бы, у меня что-то уже начало получаться.
   Прошел еще год. У проходной я встретил парня из лаборатории Симонова. От него я узнал, что шефу сделали операцию на глазу, но опухоль в мозгу все росла и росла и два месяца тому назад он умер, придя с работы. Он работал до последнего дня, сознавая, что дни его сочтены. После его смерти ребята разбежались кто куда в поисках денег, а Вася еще раньше ушел на пенсию. Ничего не осталось от его трудов - только бесконечные ленты цифр и кривых, которые он записывал на самодельных, кустарно сляпанных приборах, да коллекция икон, которые родня, наверное, распродает, потому что жить надо, а время наше без милосердия. Все силы общества ушли на разбрасывание камней, теперь пора собирать камни, а ведь эта работа куда как тяжелее.
  
  
  
   СТРАСТИ ПО ТРАСТАНЕЦКОМУ
  
   Трастанецкий - это моя фамилия. Теперь, как я считаю, мы знакомы и потому без проволочек начинаю свой рассказ.
   Все-таки, что бы люди ни говорили, а что-то такое существует, что называют по разному, кто - роком, кто - кармой, кто - судьбой... но это всё масштабные понятия, а это - вроде липучки от мух или даже лучше - кем-то выплюнутой жвачки. Наступишь на неё и ходишь с ней, пока подметка не сотрется. Вот так мы однажды получили "удовольствие" на много лет вперед. Жили мы тогда на первом этаже в прекрасном зеленом дворе. Рядом с парадной дверью росла могучая черемуха, которая макушкой доставала до четвертого этажа нашей пятиэтажки. Знали бы вы, какое огромное удовольствие летом сделать десять шагов и оказаться сразу среди зелени и цветов. Правда, окна наши выходили на задний двор ресторана, а наискосок - на наземную станцию "Измайловская", так что летом, кроме свежего воздуха мы могли с половины шестого утра до половины второго ночи слышать "Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Первомайская" или "Измайловский парк", но, слава Богу, никто от этой ненавязчивой информации у нас в семье не свихнулся. Еще, к тому же, на заднем дворе ресторана происходило изредка выяснение отношений, иногда с мордобоем, чаще по выходным и по праздникам. Короче - жили мы в атмосфере свежего воздуха и в тишине, пока не построили рядом с нами девятиэтажный дом и в проекте забыли снабжать его горячей водой. И эти чертовы проектировщики не придумали ничего лучше, как поставить в подвале нашего дома, прямо под нами, насосы, качающие горячую воду нашим соседям. Мы поначалу даже не осознали, что эта напасть навсегда. А когда осознали - было уже поздно. Пока мы стояли, ходили или сидели за столом, жизнь была сносной, ну гудело немного, как будто забыли выключить стиральную машину. Но стоило положить голову на подушку, как все тело пронизывала частая-частая дрожь, и не было такого положения тела, при котором эта противная дрожь с гудением становилась бы хоть на чуть-чуть меньше. Жена моя, Нинка, забастовала первой. И правда, ей приходилось вставать спозаранку и нестись на электроламповый завод, а там следить за работой цеховых установок по отжигу вольфрама и всякой другой опасной для жизни дряни. У меня работа была поспокойней - вести занятия со студентами.
   Написали мы заявление, что жить в таких условиях не можем, пошли в домоуправление, а они глядят сквозь нас, как сквозь стекло: "Ничего для вас сделать не можем, обращайтесь в высшие инстанции". Однако одна женщина сжалилась над Нинкой и дала ей ключ от котельной, строго предупредив при этом, что отключать насосы можно только с двенадцати до шести. Если же мы нарушим распорядок, то они поставят новый замок и больше нам ключей не дадут. Пришел к нам в гости Нинкин дядя Гриша. Когда-то он работал в Исполкоме бухгалтером. Выслушал нас. Мой тесть говорит: "Решили написать в газету, Райисполком и Райком партии, голова раскалывается от гудения". Дядя Гриша отвечает: " Эти письма вам не помогут". Тесть спрашивает: "Так что же - не писать?" - "Нет, писать надо, обязательно надо писать; в конце концов им надоест и они что-нибудь для вас сделают". А тут послабление нам вышло. Домоуправление стало утром посылать рабочего включать насосы, а нам осталось только выключать. Теперь и будильника нам не нужно - в шесть часов утра подъем. Здоровый образ жизни. К сожалению, он распространялся и на выходные, так что не понежишься в мягкой постели.
   Жена уехала с сыном отдыхать, а я каждый вечер лазил в подвал выключать насосы. Что-то там у них пролилось - авария, одним словом. Атмосфера затхлая, да еще с жарой. Топаешь по досочкам и боишься в полутьме ступить в тухлую воду. Пришел я однажды вечером из подвала и чувствую - кто-то меня кусает. Почесался. Чувствую - кусает, но в другом месте. Снял с себя всю одежду - ничего нет. Что за напасть! Лег спать и хорошо спал до шести утра. Позавтракал, пошел на работу. Сижу на работе и вдруг чувствую - чешется в укромном месте, да так, что мочи нет терпеть. Бегу в туалет, закрываюсь в кабинке, спускаю брюки - никого не вижу, но есть место укуса. - красное пятно. Тут до меня дошло - блоха! Откуда в нашем доме блоха? Конечно случайно. Нашествие клопов, помню, было. Но мы их лихо вывели, хотя и потравились малость. А про блох мы только в книжках читали. Чтобы извести мою блоху, я тщательно прогладил брюки с паром, одел и пошел на работу. Весь день прислушивался - не зачешется ли где... Нет, обошлось. Пошел ночью выключить насосы и увидел громадную кипу синтетической ваты. Постоял возле неё, потрогал и вернулся домой. Утром сел в метро - чувствую кусает меня кто-то в носке. Осторожненько так придавил то место, где кусает, отвернул носок - коричневая блоха размером с просяное зернышко. Пока я размышлял, как её схватить, она - прыг и поминай как звали. Пока я понял, что приношу блох из подвала, у меня в квартире образовался прямо-таки блошиный питомник. Они так ко мне привыкли, что кусали меня одного. Пришли в пятницу вечером мои друзья поиграть в преферанс. Я их встретил в плавках, так как уже боялся надеть брюки - а вдруг там уже ждет меня голодный зверь! Сидели они часа четыре, и никого из них мои блохи ни разу не куснули. В субботу я сделал генеральную уборку. Выбил ковры, обработал раствором полы и все-все места, где они могли прижиться. К этому времени меня просветили, что блохи не выносят полыни. Пошел и нарвал огромный букет, благо у нас под метромостом целая плантация полыни. К приезду жены я уже научился бороться с блохами: выходя из подвала, я тщательно отряхивался. Единственное, чего я не догадался сделать, - это позвонить в домоуправление и попросить их провести дезинсекцию. Когда Нинка приехала и я рассказал ей о своих злоключениях, она назвала меня дураком и первым делом туда позвонила и устроила им скандал. И в тот же день рабочие опрыскали помещение, и блохи кончились. Однако шум, от которого жена в отпуске отвыкла, вновь напомнил ей о горестной нашей судьбе. Нинка утверждала, что теперь этот шум стал вдвое громче, чем был до её отъезда. Мы долго сочиняли письмо, где просили приехать санэпидемстанцию (СЭС) и замерить уровень шума. Вскоре нам пришел ответ, что наша просьба будет выполнена 23 августа. Уже 21 августа, уходя на работу, я видел слесарей, которые возились в подвале, настраивая насосы на бесшумную работу. Ночью мы даже не пошли выключать насосы, настолько было тихо. Приехала СЭС, померила шум и сказала, что у нас всё в пределах нормы. "Конечно, - с горечью сказал я, - позавчера рабочие весь день возились, чтобы наладить работу насосов". Мадам из СЭС только пожала плечами: "С рабочими вы сами разбирайтесь". Между тем спустя неделю насосы вновь стали отравлять нам жизнь. Мы снова стали писать в разные инстанции, но теперь СЭС не торопилась к нам. У них был свой график работы. Перед вторым посещением они опять предупредили домоуправление и опять рабочие перед замером шума целый день налаживали насосы. Это издевательство регулярно повторялось из квартала в квартал, а мы никак не могли разорвать сей порочный круг. Тогда мы стали искать знакомых через своих знакомых, которые могли бы нам помочь. Наконец с помощью Нинкиной сестры, которая работала в районном отделе народного образования (РОНО) нам удалось затащить в нашу квартиру одного чиновника из райисполкома вместе с главным инженером домоуправления. Они посидели, послушали шум, приложив ухо к стене, добродушно с нами попрощались - и вскоре к нам пожаловала очередная дама из СЭС, которая очень выразительно спросила меня несколько раз: "А вы действительно хотите забраковать свою квартиру?". Она явно вымогала взятку, но я не умел давать деньги и потому вытащил две прекрасные книги репродукций и вручил ей. Книги репродукций тогда были в большом дефиците и это, по-видимому примирило её с ничтожностью подношения.
   Акт комиссии СЭС давал нам право на новую квартиру, но как в старом анекдоте: Имею ли я право? - Имеете.- А могу ли я? - Нет, не можете! Так получилось и с новой квартирой. Боже! Какую только нам дрянь не предлагали! Квартиры, где трансформаторные будки гудели прямо за стеной, квартиры, находящиеся прямо над стационарной помойкой... А мы, бесправные, таскались из одного конца Москвы в другой, чтобы убедиться, что нам в очередной раз подсунули такую дрянь, куда даже лимитчики не согласились въехать. Каждый раз, когда я приходил в жилищную комиссию и отсиживал свои два-три часа до приема, меня встречал всё тот же плешивый гад с бегающими глазами, который укоризненно вздыхал и добавлял: "Ну что же еще я могу вам предложить - вы ведь от всего отказываетесь...". А я не знал, сколько ему нужно дать денег и , главное, как мне их ему дать. Я задыхался в этой паутине. Я мечтал заснуть и не проснуться. На помощь нам пришла совсем нам незнакомая дама - главный врач больницы, где когда-то работала моя матушка. Она упросила свою начальницу позвонить знакомым в Райком партии. Это возымело своё действие. Плешивая крыса предложила мне трехкомнатную квартиру на окраине Москвы. После обжитого Измайлова эта окраина производила впечатление пустыни, посреди которой возвышался огромный универсам. Кругом стояли много-многоэтажные дома, заселенные лимитчиками. Во всех телефонных будках телефонные трубки были оборваны. Огромные витринные окна на первых этажах были выбиты и заменены безобразной фанерой, на которой были написаны разные непристойности. Между домами стояли рвы, заполненные жидкой грязью. С транспортом были муки мученические. Жить в этом кошмаре мы не могли. Мы как будто нырнули из двадцатого века в шестнадцатый. А универсам, наверное, прислали инопланетяне, чтобы мы не сдохли от голода в этой пустыне. К этому времени мы купили Нинкиным родителям маленькую кооперативную квартиру. Тесть умер и было решено съезжаться. Мы съехались опять в Измайлово. Мы въехали на третий этаж. Окна глядели во двор. Квартира была просторной. Но...первое, что мы услышали, когда положили голову на подушку - был шум моторов в бойлерной и промышленного холодильника в овощном магазине под нами. Оказалось, что наша квартира находится в том же подъезде, что и бойлерная. Конечно, этот шум не шел ни в какое сравнение с тем кошмаром, от которого мы бежали, но согласитесь, что Нечто, что и названия-то не имеет, нас преследует всю жизнь.
   В той замечательной квартире, что размещалась на первом этаже в Измайлове, был еще один небольшой недостаток. Время от времени в стояке слива кухонной воды происходила закупорка, вследствие чего наша кухонная раковина превращалась в гейзер горячих помоев, поступающих к нам со всех пяти этажей нашего подъезда. Сначала, дней за десять до извержения, раковина предупреждала нас хриплым гулом, но мы были в те времена беззаботны и глупы и принимались звонить в домоуправление, когда в кухне наступал аврал. Мы вычерпывали помои из раковины кастрюлями и сливали в ведра, затем бежали в туалет и выливали их в унитаз. Задержка в этом процессе грозила затоплением кухни. Подумаешь какая важность! Ну побегаете с ведрами часок-другой, пока приедет аварийная техпомощь.
   Не знаю, почему, но с отъездом Нинкиных родителей в кооперативную квартиру, случаи закупорки стояка стали чаще. Вообще, пока мы жили вместе, я не ощущал ответственности за наше жилище. Всё как бы делалось само собой. А тут пришлось и квитанции на оплату квартиры заполнять, и мусор выносить, и мусорное ведро мыть, и прокладки в кранах менять.
   Да, так вот, относительно стояка. Нашелся в домоуправлении хороший мужик Саша, с которым у меня сложились приятельские отношения, которые, в свою очередь, сильно упростили процесс удаления засора из стояка. Обычно я прислушивался, не начинает ли наша раковина рыгать и контролировал, хорошо ли сливается вода. При первых же угрожающих хрипах я звонил в домоуправление и звал Сашу. Саша, румяный и веселый, приходил ко мне и мы отправлялись в тот же подвал, о котором вы уже знаете. Там, под потолком висела "гениальная" конструкция: труба, отводящая жидкие помои, уходила под почти прямым углом от стояка. Ясно, что такая конструкция была обречена на засор. Мы быстренько подтаскивали под трубу сколоченный из досок помост, Саша влезал на него и выбивал из торца трубы дубовую пробку. После этого я подавал ему гибкий трос и он засовывал его в трубу. Я тем временем бежал в квартиру и пускал на всю мощность горячую воду. Саша шворкал тросом туда-сюда и вскоре засор устранялся. Саша забивал дубовую пробку в торец трубы, приходил и мы устраивали короткий, но насыщенный радостными эмоциями выпивон с закусоном. Саша делился со мной своими сантехническими историями, от которых мы оба помирали со смеха, потом мы сердечно прощались и разбегались на свои работы. В те времена я приобрел у Саши за бутылку водки прекрасный трос, который мне отлично послужил в последующие годы, когда он перешел на другую работу. Другие сантехники не уживались в нашем домоуправлении. Я не успевал отслеживать их имена. Каждый раз по моему вызову приходил новый человек и приходил, конечно, без троса. Я ему терпеливо объяснял, что нужно сделать, он с большой неохотой повторял действия Саши, но работал спустя рукава, и вскоре мне приходилось вновь приглашать сантехника. Я давал им за помощь три рубля и выпроваживал. Потом я обтирал изгаженный трос тряпками, промывал его горячей водой и укладывал в мешок под ванну.
   Однажды мне вся эта канитель надоела. Я сидел дома и писал свою диссертацию. Раковина рыгала уже неделю, но мне всё был недосуг заняться ею. И вот началось медленное, но всё ускоряющееся извержение помоев. Вне себя от злости на всю эту распроклятую жизнь с гудящими моторами и рыгающей раковиной, я открыл ревизию, затолкал в трубу большую мокрую тряпку и закрыл ревизию, крепко затянув болты. "С меня хватит, - решил я,- теперь пусть другие побегают". Примерно через час я услышал вопли нашей соседки в смежной квартире. Теперь помои стали извергаться у неё. Я слышал, как она, причитая, металась по кухне. Потом она стала звонить в мою дверь, но я не откликнулся. Я спокойно писал диссертацию. Я слышал, как приехала аварийная техпомощь, но меня это уже не касалось. Я свою вахту выстоял до разумного предела.
   И вот, мы съехались с тещей после описываемых ранее перипетий снова в Измайлове. Тот самый гибкий трос (память о Саше) я перевез с остальными полезными вещами и, как выяснилось, не напрасно. Казалось бы - третий этаж! Ну что может произойти на третьем этаже? А ничего особенного - засор стояка на втором этаже, в результате которого помои теперь уже с семи верхних этажей (дом-то у нас теперь был десятиэтажный) начали поступать к нам в кухню. Вызванный слесарь-сантехник явился, как профессор с одним маленьким чемоданчиком, но я его успокоил: "Всё у меня есть. Давай чистить стояк". Он с неохотой взял трос в руки и мало-помалу загнал его в трубу и пошкворил в ней. Я пустил горячую воду, вода стала уходить всё быстрее, быстрее и работа была сделана. Я дал сантехнику десятку и принялся оттирать мой трос-избавитель от налипшей черной грязи, и отмывать полы от той же грязи, а заодно протер и коридор, где сантехник-сан наследил своими чоботами.
   Вот теперь, положа руку на сердце, можете ли вы отрицать, что Нечто определенно существует и тянется за вами всю жизнь? Вот вам последний примерчик. Так сложилась судьба, или вернее - так мы её выбрали, что остаток жизни мы решили провести в Америке. Нет, нет, в России мы жили хорошо. Правда, время от времени нас пугали - то покажут отряды фашиствующей молодежи, то синагогу изгадят, то кладбищенские камни повалят на еврейском кладбище, то книжки с призывами бить жидов продадут в метро, то поганец из военных в Думе (в Думе!) скажет, что жидов ненавидит... Да мы ко всему привыкли. Подумаешь, грозят! Не бьют же! Сказать честно, - потянуло нас к спокойной жизни. И мы её получили. Что бросается в глаза, приехавшему из России? - В первую очередь - чистота туалетов. Везде отсутствие вони, луж на полу, исписанных стен и дверей в кабинках, везде наличие бумаги, жидкого мыла, бумажных полотенец или работающих сушилок. В нашем провинциальном колледже туалет выше качеством, чем в Московском дворце съездов. И на всех туалетных изделиях выгравировано - "Американский Стандарт". Для них это стандарт, а для нас - изумляющее исключение. В чем здесь дело? Может быть в том, что у нас, россиян, экскременты ниже качеством, чем у американцев...Сами знаете - не та у нас жратва! А бумаги у нас всегда не хватало. Не зря же испоганили Байкал и построили целлюлозно-бумажный комбинат. Но почему-то бумаги в стране больше не стало. Я сужу по туалетам. В Российских туалетах принято пользоваться газетой. А что! Чем не бумага? Еще и просветиться можно. Вот, вроде мы на бумаге экономили, газету по два раза в день читали (исключая лиц с запорами и поносами), а догнать Америку никак не могли. Не идет нам экономия впрок.
   Кстати, почти везде в домах здесь совмещенный санузел. А у меня-то в Москве был, ого-го! раздельный! Да какой огромный! Ванна, правда, временами засорялась. Что тут сделаешь, мы сами виноваты. Когда съезжались с тещей, сделали ремонт всех санузлов, потому что в бывшей коммуналке никто никогда ничего не мыл. Запах был тот еще! Ну и ванну пришлось сменить. А кто ремонт делал! Да, всё те же знакомые лица, у которых руки растут из задницы. Может быть, у них кусочек кирпича попал в трубу, а, может быть, труба не под тем углом из ванны уходила...Мой любимый трос никак в ту трубу не пролезал. Пришлось вызывать сантехник-сана. Он, не долго думая, расковырял слив из раковины и через него попал в трубу из ванны, пошоркал там моим тросом и тяп-ляп заделал слив цементом. Зрелище было зело мерзко, несмотря на то, что я покрасил цемент нежным салатовым цветом. По велению Нинки я соорудил ширмочку уголком из салатного цвета кафеля, очень красивую, и Нинка, когда к нам приходили гости, с гордостью показывала моё изделие, приговаривая: "Вот, видите, когда захочет, он всё сможет!" Учитывая разорение, которое мне учинил сантехник, я в дальнейшем очень внимательно следил за ванной и при малейшем намеке на засор, прочищал трубу наворованным в институте едким кали (едкая щелочь для тех, кто не знает основ химии). Потом у меня были вантузы. Это такие хреновины, где на палку надета резиновая чашка. Вы затыкаете все отверстия в раковине и ванной, кроме слива, зовете домашних, чтобы они держали тряпки, уплотняющие эти отверстия, затем наливаете много горячей воды и жмете с максимальной скоростью и силой на вантуз. Получается гидравлический удар - и есть шанс, что слив в ванной вскоре начнет функционировать. Мне, во всяком случае, это удавалось и не раз.
   Но вернемся в Америку. Увы, после получения прекрасной квартиры я вскоре обнаружил, что вода не уходит из ванны. А трос и вантуз я оставил в России! Пошел в офис. "Так и так,- говорю, - water doesn't merge from my bath!" и для верности показываю рисунок, который заранее сделал дома. Дама в офисе говорит мне, что, мол, не волнуйтесь, придет к вам worker. Я жду сантехника с тросом, а вместо него приплелся какой-то хилый интеллигент и принес нечто вроде бомбы высокого давления. Он её накачал насосиком, а показометр у него прямо на бомбе показывает давление. Потом он приник к верхнему выхлопному отверстию со своей тряпочкой (я хотел ему помочь, но побоялся обидеть), приник, как Александр Матросов к амбразуре, и нажал кнопочку. Раздался выстрел, он пустил воду - вроде стала сливаться, но чтобы хорошо, так нет... Он, впрочем, решил, что дело свое сделал, а я не посмел ввиду слабого моего английского сказать: "А ну-ка стрельни еще разок!".
   Неужели все эти житейские мелочи и есть судьба?! В это просто невозможно поверить. Нет-нет, это называется как-то иначе, я только слово не подберу. Ага! Вот оно - найдено: "Страсти по Трастанецкому!"
   Чуть не упустил мелкую, но важную деталь. Важную потому, что она переполнила мою чашу терпения и подтолкнула к отъеэду в Америку. В бывшей коммунальной квартире, куда мы въехали, прямо в кухне стоял мусоропровод. Кто поинтеллигентнее, те бросают в него сухие и мелкие предметы, положенные в полиэтиленовый мешочек. А простые люди бросают всё подряд и без всякой упаковки. Мне еще Саша рассказывал, как он обнаружил в мусоропроводе детскую коляску, которая заперла трубу, да на неё еще навалилась тонна мусора, так что ему пришлось изрядно попотеть, пока он тот мусоропровод вычистил. А у нас в доме все пищевые отходы прямо кастрюлями туда выливали, а люди побогаче - и несъеденные во-время деликатесы. Когда устанавливалась ветренная погода, из мусоропровода перла такая вонь, что выйти лишний раз в кухню было испытанием. Чего мы только не делали - и газ зажигали, и окна открывали, и в домоуправление жаловались, один раз я зажег газету и кинул туда, в трубу. Загорелось быстро так и уж очень сильно. Я испугался, но соседи сверху уже вызвали пожарную машину. Правда, к её прибытию погасили огонь водой из кастрюль. После этого неделю не воняло, а потом снова началось. Наш знакомый Л.К. сказал нам: "Чего вы мучаетесь! Зацементируйте люк мусоропровода и забудьте о нём". Он был прав. За двадцатку местный умелец заделал нам люк мусоропровода и с тех пор мы даже друзей на кухне принимали.
   Ничто не вечно под луной. Наш подъезд получил кличку "жидовской гавани". Наверное потому, что коммуналки стали заполняться еврейскими семьями. Чище стало, меньше пьяных вокруг подъезда и внутри. Но евреи не сидели на месте. Они двигались на родину предков и в Америку. На их место приезжали богатые люди с Кавказа. Эти богатые люди делали фундаментальные ремонты в квартирах. Они обдирали полы, потолки и стены до бетона, стелили мрамор и коллекционный паркет, возводили арки, передвигали или уничтожали стены, меняли окна на самые современные. Входные двери у них напоминали банковские сейфы. Пока они строились, неисчислимые груды строительных материалов и мусора вносились и выносились в мешках с помощью наших многострадальных лифтов. Но вот попалась бригада, которая не любила таскать мусор. Они использовали для этого наш проржавевший вонючий мусоропровод. И, разумеется, они его засорили. А нам-то что? Нам было наплевать на всех. У них мусор поднялся до десятого этажа. Пришли русские умельцы и стали с крыши долбить мусор двухпудовой гирей. Веревка у них, как вы уже догадались, благополучно оборвалась и гиря застряла в той же трубе. А теперь угадайте загадку: Где же образовался засор? - Правильно! На уровне третьего этажа, где мы жили-были. Но нам-то наплевать! У нас зацементировано, да еще и краской замазано, а к стенке припёрта тяжеленная стиральная машина. А у них - головная боль, как убрать засор. Стали снизу, с улицы шестом с крючком тыкать. Поработали час - крючок зацепился, шест обломился, верхняя часть в мусоропроводе застряла. Бросили это занятие. А жильцы вопят: "Сделайте что-нибудь, наконец!".
   Стали женщины из домоуправления к нам похаживать и ласково так объяснять, что им совершенно необходимо влезть в трубу именно через наш люк. Мы, конечно, упирались, как могли. Не хотели, чтобы разрушили стенку, не хотели нюхать вонь и боялись, что тараканы, мушки и всякая другая нечисть ворвется в нашу квартиру. Видя наше упорство, домоуправление стало посылать нам грозные бумаги. Что ни день - всё грознее: если не допустите к мусоропроводу, мы на вас в суд подадим за нарушение планировки квартиры. То, что люди с Кавказа всю планировку перепахали, это - ничего, а вот то, что мы замуровали люк мусоропровода, вот это оказывается и есть ужасное преступление. Пока шла холодная война, мы нашли, наконец, покупателя на нашу квартиру и подумали: "Пару месяцев мы еще продержимся, а после нас - хоть потоп!". Впрочем, будущая хозяйка нашей квартиры была вполне симпатичной дамой, килограммов на сто, и мы искренне хотели ей добра, что было вполне взаимно. Она была из семьи горских евреев, свято блюла всевозможные запреты, налагаемые иудейской религией, любила без памяти мыльные оперы и очень любила обсуждать с нами перипетии главных героев. Она верила в реальность происходящего на экране телевизора и часто в подтверждение правоты сценария приводила примеры из собственной жизни. В частности, мы узнали, что она была похищена своим женихом и тайно обвенчана с ним. Мы по этому поводу недоумевали, связано ли это с иудейской традицией, но выяснить этот тонкий момент у самой похищенной не смогли.
   После нашего отъезда мы обменялись парой теплых писем. Приводить её послания я не решаюсь. Они написаны необыкновенно колоритным языком, имеющим, впрочем, весьма отдаленное отношение к русскому языку. Она нам поведала, что пошла навстречу людям, желающим вычистить мусоропровод через наш люк, тем более, что в её замыслы входила полная перепланировка квартиры. Домоуправление прислало целый коллектив, который стоял и наблюдал за процессом, пока один молодой парень корячился, выуживая из мусоропровода провода, доски, стекловату, кирпичи и всё прочее, густо обмазанное кашами, супами, сырыми овощами и их очистками. Эта смесь смердела ужасно, даже открытые настежь окна не спасали. После двух часов изнурительной борьбы мусоропровод охнул и провалился вниз. Парень сказал, что он свое дело сделал и у него обед. Тетки из домоуправления тоже двинулись к дверям. Тут наша знакомая преградила им путь и сказала, что никого, кроме того парня не выпустит, пока не придет человек и не замурует люк. Тетки сообразили, что дикая горская женщина может и по морде дать, и стали вызванивать сантехника, который, разумеется, был в другой квартире и также собирался пообедать. После яростной перебранки он явился, но без кирпичей и цемента. Прошло еще два часа, пока люк был снова замурован, и тетки-заложницы смогли выйти из бывшей нашей квартиры. Они были так рады освобождению, что пообещали на следующий день утром прислать маляра, чтобы закрасил стену...
   А мы уже два месяца в Америке! Были в гостях у Нинкиного племянника. Чистота в доме идеальная. Всюду карпет, пахнет одеколоном, а мусоропровод представляет собой гладкую, как пушечный ствол, трубу диаметром два фута, не меньше. Находится он в отдельном помещении, которое чище, чем приемная Верховного Совета РСФСР (была такая приемная в истории России). Да и у нас, пенсионеров, такой же чистый дом, хотя живут бок-о-бок с нами люди, приехавшие из всех стран мира, люди низкой, средней и высокой бытовой культуры и разных наклонностей. Некоторые еще не доросли до стандартов Америки, но их неаккуратность каждое утро убирается рабочими, которые пылесосят карпет в коридоре, вытирают пыль, моют лифт и делают нашу жизнь спокойной и привлекательной. Вот только раковина на кухне всё время бурлит и изрыгает пену. Пена, правда, совсем не воняет, напротив, - благоухает свежевыстиранным бельем. Если оставить в раковине немытую посуду, то даже легче потом её мыть, после пены. А всё дело в том, что мы живем на пятом этаже, а на восьмом у нас прачечная. Прекрасная прачечная. И моющий раствор из стиральных машин поступает в общий стояк, который, может быть, не рассчитан на обслуживание жильцов и прачечной одновременно. Но вот вопрос - ну почему извержение пены происходит именно у нас, на пятом этаже?
   Но это еще не всё. Из ванны вода уходит всё медленнее, так что пока за пять минут принимаешь душ, уже стоишь по щиколотку в воде. Грязной воде. Того worker'a я больше не зову, а просто так мучаюсь и жду, когда ванна закупорится напрочь и тогда уж ему придется принести трос, и мы с ним, как в доброе старое время в России, продерем стояк, и я на радостях приму настоящую горячую ванну.
  
  
  
   ВАЛЕРИК
  
   Был уже одиннадцатый час утра. Февральского утра. Москва провожала Андрея сырыми хлопьями снега, неприятной грязной кашей под ногами и сутолокой городского транспорта. Он едва нашел старый автобус, который дотащил его до Марьинской птицефабрики. Здесь, в тридцати километрах от последней станции Московского метро тоже шел снег, но тишина и нетронутость окружающей местности, несмотря на убожество фабричных двухэтажных строений и серых хрущевских пятиэтажек поселка Марьино, действовали успокаивающе. Ворот санатория нигде не было видно. Проходившая мимо женщина сказала: "Вы проехали вашу остановку. Вернитесь к шоссе и сразу увидите санаторий." Андрей поднял чемодан и неторопливо пошел к шоссе.
   Вход в санаторий напоминал проходную родного почтового ящика, разве что не сидели в будках злые, как сторожевые собаки, бабы с пистолетами на заднице. Миновав проходную, где двое местных что-то разогревали на электроплитке в чуланчике и даже не взглянули на вошедшего, Андрей пошел по накатанной дороге влево и спустя три минуты уже проходил между свежеоштукатуренными колоннами в приемный покой главного корпуса, соединенного галереями с остальными корпусами.
   Это был его первый за двадцать лет работы санаторий. Обычно он брал неделю на майские праздники и неделю в самом конце августа и ехал в деревеньку, стоявшую на Угре-реке. Долго отдыхать он не умел и не любил, но сейчас мать настояла, чтобы он поправил здоровье. Он подал заявление на путевку, уверенный, что она ему все равно не достанется, как не доставались никогда всяческие туристические поездки и полеты. Такие удовольствия предназначались для профсоюзных активистов и начальства. Но на этот раз шестеренки отлаженной машины дали сбой и она выплюнула путевку на его имя да еще и за десять процентов стоимости. Сказывалось триумфальное шествие перестройки. Хозяева жизни переключились на заграничные путешествия, презрев отечественный отдых.
   Интерьер приемного покоя отражал солидность стиля начала пятидесятых годов. Посередине большой комнаты, закрывающейся толстой железной решеткой, стоял массивный, как саркофаг фараона, стол. Плюш портьер и обивка толстозадых стульев отливали густотой свекольного сока. Уходившие вверх по дуге два марша мраморной лестницы были покрыты бордовыми дорожками. На стенах висели картины в золоченых рамах. Содержание картин демонстрировало, как широка страна моя родная. На некоторых полотнах стояли группы людей в рабочих комбинезонах и с просветленными лицами встречали восходящее над родиной солнце.
   Девушка за столом была милой и молчаливой. На шутки Андрея никак не реагировала. Сказала только, что нужно подождать дежурную врачицу, которая поставит подпись на медицинской карте. Ждать пришлось неприятно-долго. Андрей повесил куртку на крюк и стал прислушиваться к шуму санаторной возни. Кто-то дозванивался в Москву, гудели пылесосы уборщиц, несколько парочек отправилось гулять...Да, судя по интерьеру, сюда приезжали раньше лишь достойные люди. Это перестройка смешала сословия... Наконец появилась врачица, поставила свою закорючку и он получил койку на втором этаже.
   Ему очень хотелось попасть в одноместный номер, но начальник лаборатории в их ящике был слишком мелкой сошкой. Генеральный директор никогда не опускался ниже начальников отделов. Следовательно, надо было не роптать, а благодарить судьбу в лице профсоюзной крысы за милость.
   Типичная гостиничная комната на двоих. Две кровати вдоль стен, письменный стол с местным телефоном, графин с водой, два тонких стакана, желтенькая штора. Платяной шкаф в прихожей. Новинка века - огромного размера отечественный цветной телевизор. Один стул и одно кресло. Гостей можно усадить на кровати, что отдыхающие повсеместно и делают - ставят стол между кроватями, на него - незатейливую закуску, купленную в ближайшей продуктовой палатке, и царицу угощения - бутылку водки. Слава Богу, удобства в номере, можно не бегать по нужде в общественный туалет в конце коридора. Как-никак санаторий повышенного класса.
   Едва Андрей запихнул вещи в шкаф, дверь стукнула. Появился тощий старикан с лукавыми, быстрыми глазками.
   - С приездом! - воскликнул он радостно.- Николай.- он протянул руку.-И давай сразу на ты. Я терпеть не могу, когда на вы обращаются.
   Андрей пожал руку и назвал себя.
   - Я здесь уже третий день,- продолжал старикан,- и все-все разведал. Я всю войну в армейской разведке служил. Был сыном полка. Закончил войну в Пруссии. Да. А сейчас волонтером в райвоенкомате. Люблю с ребятами общаться. Воспитываю.
   - Ну вот, дождался, - с тоской подумал Андрей.- Теперь придется с утра до вечера слушать трескотню о доблести, о подвигах, о славе.
   -...ещё успеем полежать часок до обеда,- донеслось с соседней койки.
   - Пойду глотну свежего воздуха, - ответил Андрей.
   - Ну, как желаешь.- Старикан раскрыл газету.- А я почитаю.
   Андрей шел по плотному снегу и прислушивался к работе сердца. Обычно на третьей минуте ходьбы у него начинало ломить за грудиной. Приходилось останавливаться и сосать нитросорбид. Еще через две-три минуты становилось легче , и он мог идти без остановки, хотя и без ускорения, и час, и два. Эта наследственная болезнь, именуемая в народе грудной жабой, передалась ему от деда по материнской линии. Он помнил, как ходил зимой с дедом до Белорусского вокзала. Дед останавливался и клал под язык таблетку нитроглицерина, потом ждал пока жаба его отпустит, а Андрей пританцовывал на морозе. Но деду тогда было семьдесят четыре, а Андрею еще нет и пятидесяти пяти. Вот что обидно.
   Территория, прилегающая к главному корпусу была невелика. Справа вниз уходила дорога на засыпанный снегом пруд, за которым маячили вдалеке трубы то ли завода, то ли ТЭЦ. Андрей не стал спускаться, а вернулся в комнату. Старикан, одетый в пиджак поверх спортивного костюма, уже нетерпеливо поджидал его возвращения.
   - Пойдем, запишешься за мой стол. Сегодня утром сосед выписался. У нас за столом сидят две молодые бабешки.- Старик подмигнул.- Ухаживать любишь ?
   - Н-не знаю. Смотря за кем...
   - Ну давай, снимай куртку и пойдем. Лучше приходить к началу, пока всё свеженькое и горячее.
   Они вышли в коридор. Путь к столовой через галереи на нижний этаж был неблизким. Проходя мимо танцевального зала, Андрей оглянулся и поразился возникшей картине. Изо всех коридоров тянулись хромые, согнувшиеся, безобразные и безобразно одетые старики и старухи. Старух было подавляющее большинство. В их молчаливом шествии было что-то из библейских сцен. Не хватало только мерных ударов колокола: memento mori, memento mori.
   - Николай, это и есть все отдыхающие?- спросил Андрей.- Это же сплошной антиквариат! Ты же говорил о молодых бабенках ...
   - Молодые приходят попозже. Гуляют. Кто на лыжах, кто в компании.
   В огромном зале столовой помещалось никак не менее ста столов. Было чисто, тихо и празднично. Андрей подал корешок путевки миловидной женщине у входа, та улыбнулась и поздравила его с прибытием. Николай взял его за руку и повел к своему столу. Еда была вкусной. Настроение быстро улучшалось. Уже и старые люди не вызывали мрачных ассоциаций. "Оказывается - жизнь прекрасна, когда желудок набит. Какая свежая мысль!" - подумал Андрей и усмехнулся.
   Как ни уговаривал Николай поваляться после обеда и подремать, Андрей оделся и снова вышел на прогулку. Лыжня начиналась сразу за крыльцом, шла вдоль забора , пересекала шоссе и ныряла вниз в лес. Андрей уже давно не стоял на лыжах, да и сейчас его не тянуло. Когда-то, в студентах, на втором курсе он начал было делать успехи в беге на лыжах. Преподаватель его хвалил и записал участником первых в его жизни соревнований. Он шел домой окрыленный успехом, но когда отворил дверь, увидел заплаканную маму - пока они отсутствовали, бабушку разбил паралич, главврач, узнав о несчастье, отпустила ее с работы, она пришла, а бабушка уже лежала без сознания...Смерть наступила на вторые сутки. Потом похороны. Какие уж тут соревнования!
   Как-то никогда не получались у него серьезные занятия спортом, а так хотелось достигнуть пусть скромных, но вполне ощутимых результатов. Мамочка здорово подпортила его мальчишескую жизнь. Она ведь была молодым педиатром! Болел он часто и разнообразно , что давало широкое поле деятельности дорогой мамочке. Уловив своим заботливым материнским ухом шумок в сердце Андрея, она выписала ему освобождение от физкультуры на веки вечные. И вот пока его сверстники гоняли в футбол на школьном дворе, он сидел один в классе и слушал их возбужденные крики и радостные вопли, когда удавалось забить гол. Это неучастие в совместных играх ставило его в неприятное положение. Он и так был не очень храбр, хотя и достаточно силен для своего возраста. Но он не умел постоять за себя и молча терпел обиды. Это раззадоривало его мучителей и они придумывали все новые издевательства. А тут еще, оказывается, он официально был признан негодным. Учитель физкультуры Виталий Александрович тоже его не любил, правда, не за ущербность здоровья, а скорее всего, за немецкую фамилию.
   Однажды они, разгоряченные футболом, шумно ввалились в класс, учитель Виталий Александрович вошел последним. Он был сердит на Генку Шматко.
   - Вот ты! - ткнул он пальцем в сторону Андрея.- Вот ты скажи, почему нельзя бежать и сразу остановиться...
   Андрей поднялся из-за парты. Так как ничего путного в голову не приходило, он сказал: "Во-первых, можно упасть". Тут учителя отвлекла возня мальчишек и он забыл свой вопрос. После водворения тишины, он обнаружил стоявшего Андрея и поманил его пальцем к себе. Почти прижав его нос к ширинке своих брюк, он задал тот же вопрос. От брюк учителя страшно воняло перегорелой мочой, поэтому Андрей сказал как можно быстрее: "Во-первых, можно упасть... "
   - Правильно, - сказал Виталий Александрович.- А во вторых, Шматко пошел к колонке и жадно пил сразу после футбола холодную воду. Так можно сорвать сердце. Вот видишь, Шматко, человек не занимается спортом, а знает, что так нельзя делать, а ты не знаешь! Иди на место, - добавил он, подтолкнув Андрея.
   Когда отец Андрея получил однокомнатную квартиру в Измайлове, в двух шагах от лесопарка , все члены семьи стали исправно кататься на лыжах, даже маленькая сестренка. Андрей уходил рано утром и бегал один. Народу в парке было мало. Он возвращался совершенно мокрый и с наслаждением принимал горячий душ. Возможность принять душ в любое время дня и ночи поначалу восхищала его, так как на старой квартире у них не было даже горячей воды. Ходили раз в неделю в Оружейные бани, где по часу стояли на улице в очереди, пока наконец получали квитанцию на мытье в общем зале. Сейчас он уже не мог вспомнить, были ли в Оружейных банях тех времен отдельные душевые кабинки. Ходили же приличные люди в "номера". Рассказывали с восхищением, что в номерах был даже свой маленький бассейн, куда можно было нырнуть после парилки. В номерах даже можно было выпить пива! Нет, до такой широты отец Андрея никогда не добирался. То ли денег не было, то ли было жалко их тратить...
   Лыжня вышла на поле. На открытом пространстве продолжал лепить мокрый снег, и потому Андрей повернул назад. Вскоре должна была открыться библиотека. Потом открывали зал для настольного тенниса, биллиард , можно было даже искупаться в бассейне, если врач давал разрешение на такую нагрузку.
   В огромном зале библиотеки сидела очаровательная брюнетка. Андрей направился к полке поэзии и выудил из нее томики Заболоцкого и Лермонтова. Пока брюнетка вписывала книжки в его карточку, он похвастался, что и сам пишет стихи и даже одно из его творений было опубликовано в известном поэтическом сборнике "Арион". Потом, польщенный вниманием собеседницы, он сказал, что может передать часть своей, чрезмерно разросшейся библиотеки в ее фонд. Она обрадовалась такой щедрости, и они тут же обменялись телефонами. В самом приятном расположении духа Андрей поднялся в комнату. Старика не было. Словно по волшебству всё-всё кругом совершалось к его удовольствию. Вытащив приемник, он поставил свою любимую волну радио "Орфей", растянулся на постели и раскрыл Лермонтова. Стихотворение "Валерик" он знал наизусть, но всегда начинал с него. "Как мог этот молодой мозг достичь такой зрелости мышления, - думал Андрей. - Воистину необъясним дар Божий. Остается только преклонить колени перед чудом."
   Скользя взглядом по знакомым строчкам, он в который раз изумлялся точности наблюдений, сделанных Лермонтовым во время кавказской войны. Через сто пятьдесят лет эта война повторилась в еще более жестком и жестоком варианте, с массовыми убийствами и неоправданной гибелью мирного населения. Однако Андрею казалось, что если первая война преследовала чисто колониальные цели России, намеченные когда-то еще Петром Великим, то последняя война являлась следствием неосознанного, почти инстиктивного расширительного движения огромных людских масс арабского мира. "Не исключено, что Россия, начав войну с Афганистаном и продолжив ее в Чечне, сорвала печать с бутылки, где хранился джинн войны.- думал Андрей.- Затолкать джинна обратно в бутылку, если верить сказкам, чрезвычайно сложно, практически невозможно."
   "Орфей" передавал первую симфонию Василия Калинникова. Андрей чувствовал, как его омывают волны музыки, покачивают и уносят в холмистые голубые дали Великой Русской равнины. Он закрыл глаза и ушел в легкий, радостный сон. Николай разбудил его, включив без всяких церемоний телевизор. Пора было отправляться на ужин. Объявление возле столовой извещало, что в связи с отменой карантина вновь состоятся танцы отдыхающих.
   Музыка из репродукторов была слышна издалека. В центре зала топталось десятка два пар, в основном женщины. Многие танцевали в шлепанцах или домашних туфлях, надетых на толстые шерстяные носки. Одеты они были в старомодные кофты вялых расцветок. Танцы проходили в совершенном молчании, как будто танцующие совершали некое ответственное, почти ритуальное действо. Появившийся в дверях Андрей вмиг стал объектом женского внимания. Но усталые, невыразительные лица женщин были лишены эмоций, их глаза отражали Андрея подобно озеру, над которым проплывает облако. Он почувствовал себя неловко и ушел.
   Потянулись однообразные санаторные дни. Утра были заняты посещением врачей и многочисленными анализами. Лечили от всех недомоганий и сразу. Только потом Андрей сообразил, что санаторная жизнь могла бы быть куда привлекательнее, если бы он не хвастался своим ассортиментом болезней. Активная жизнь начиналась в полдень. Спортивный зал был богато оснащен всяческими снарядами. Придя в первый раз, Андрей был удивлен, увидев молодых врачих, усердно крутящих велосипед. Потом они принялись выполнять гимнастику по системе йогов, и все это было приятно для глаз и даже тонизировало, потому что врачихи были красивы лицом и прекрасно сложены. Они легко вступали в разговор, но Андрей не знал, чем их заинтересовать, поскольку тридцать лет брака отучили его от ухаживаний , а после недавнего развода он вообще старался поменьше думать о женщинах. Но сейчас, видя их прекрасные, стройные тела, он чувствовал приятное волнение и живо представлял себе, как он был бы с ними нежен, будь они к нему благосклонны. Он принялся каждый день ходить в спортивный зал и напрягать свои мускулы. Уже через неделю он почувствоал себя окрепшим. Ноги легко возносили его на пригорок после гуляний вокруг пруда.
   Непоседливый Николай будил его очень рано своей возней. В половине седьмого утра он уже заваривал кофе, после которого отправлялся в коридор, где делал свою особую гимнастику. По чьему-то совету он выполнял каждое упражение по сорок девять раз в бешеном темпе. Андрей только диву давался. Николаю уже было семьдесят два года и подобные выходки могли в любой момент кончиться плохо.
   Временами Андрею было с ним интересно. Выяснилось, что Николай пишет короткие рассказы о войне и печатается в военных сборниках. Но его тематикой, как ни странно, были не случаи из жизни разведчика. "Война - это самое грязное дело на свете" , - любил он приговаривать.- Вот , к примеру, картина с натуры. Стояли мы весной сорок четвертого в большом-большом саду. Представь себе - солнце, птицы поют, яблони в цвету. И на каждой яблоне висит бутылка с раствором марганцовки горлышком вниз, а на горлышке - соска. И ходят между деревьями солдаты с раздувшимися от гонорреи членами и промывают марганцовкой свои инструменты. И стонут, и ругаются на чем свет стоит. Или возьми другой пример. Ехали мы в вагоне "40 человек-8 лошадей". Стоим на полустанке. Вдруг к нашему вагону подходит деваха. Сама рыжая, как огонь, лицо в веснушках, глаза синие-пресиние, грудь под платьицем как две антоновки. Просит посадить, хочет навестить жениха в таком-то городке, такой-то части. У наших, как на нее взглянули, аж слюнки потекли. "Давай сюда, дорогуша, подвезем.". И тут же потащили ее в уголок, уже и штанишки снимают. Она визжать, а ей ладонью рот закрыли. Тут я подскакиваю, кричу: "Не смейте девку обижать!"- семнадцать лет мне тогда было, несправедливости терпеть не мог. А один сержант отталкивает меня, "Пошел прочь, не мешай". Вижу - и другие тоже хотят полакомиться. Я - автомат в руки, затвор передернул: "Сейчас всех вас порешу!". Тут они сообразили, что дело запахло порохом. Отпустили девку, а она ко мне бросилась , прижалась, вся дрожит, плачет. Поезд скорость набрал - не выскочишь. Так сторожил я ее дотемна с автоматом в руках. А потом, сам не знаю как, задремал. Проснулся - аж в пот меня бросило. Нет рыжей красавицы. Что ты хочешь - разведрота! Увели из под носа, а она и чирикнуть не успела. Скорее всего надругались всем составом да и выкинули с поезда от греха подальше. Свидетелей нет. Был один, да проспал. Вот так, брат, война из людей мерзавцев делает...А ты небось думал, что война - это подвиги, ордена. Нет, брат, война - это грязь, ужасная грязь".
   Так бы в спокойном однообразии и закончилось пребывание Андрея в санатории, если бы однажды за завтраком он не увидел за одним из столиков новенькую. Она была немолода, но что-то в добром выражении ее лица, в осанке привлекло его внимание. Ела она неторопливо, о чем-то беседовала с соседями по столу. Андрей поднялся и вышел в холл, где обычно в ожидании еды и после неё собирались любители шахмат и болельщики. Наблюдая за поединком, он все посматривал, когда прекрасная незнакомка появится в дверях. И вот она появилась и, немного прихрамывая, направилась к лифту. Андрей в ту же секунду скользнул между шахматистами и встал рядом с ней.
   - Я - одинокий мужчина и с самыми благородными намерениями приглашаю вас немного погулять. Мне без вас здесь было очень тоскливо, - слова сами слетали с его уст, он даже не успевал их обдумать.
   Она взглянула на него искоса и улыбнулась. - Я только что приехала и немного устала с дороги. - Откуда же вы приехали ? - Из Воронежа. Пришлось встать в пять утра. - Тогда позвольте пригласить вас в любое удобное для вас время... Какой у вас номер комнаты ?
  -- Сто одиннадцатый.
  -- Прекрасный номер, легко запомнить. А зовут вас...?
  -- Ира. А вас ?
  -- Андрей... Давайте погуляем после обеда. Немного... Идет ?
   Она наклонила голову и её движение было столь изящно , что он не мог не восхититься. В самом возвышенном состоянии духа он вернулся в свою комнату .
   - Слушай, Николай, я тут с такой женщиной познакомился - словами не передашь!
   - Ну что ж, молодым - дорога, а нам, старикам, к сожалению, остался один почет. Слушай, скоро восьмое марта. Надо зайти в магазин и заранее купить вина и сладостей, да еще врачей наших надо поздравить. Одно разорение с этим женским праздником... Пойдешь ?
   - Вот, кстати,- подумал Андрей. - Конечно пойду, - сказал он с воодушевлением.
  
   Магазинчик, который размещался в вагончике возле шоссе, поражал обилием ассортимента. Сказывалась перестройка. Полки ломились от импортных напитков, конфет, кексов и всякой другой сладкой мелочи. Сигарет на любой вкус было, пожалуй, больше, чем в былые времена в хваленой "Березке". Неожиданно оказалось, что если не распределять "по совести" продукты, то всем-всем хватит. Только денежки доставай. Даже куриные окорочка выглядели свежими и аппетитными. Паритет с импортными товарами держала только водка, которой также было с десяток сортов. Андрей купил шоколад, бутылку болгарского коньяка и по совету Николая коробку конфет для лечащего врача.
   Андрей вырос в семье, где существовал культ денег, при полном их отсутствии. Деньги полагалось отдавать матери, которая правила ими бестолково и деспотично. После женитьбы Андрей отдавал зарплату жене и смиренно ждал своего ежедневного рубля. У жены тоже были свои виды на ведение хозяйства и даже после защиты и повышения в должности его личные расходы составляли все тот же неизменный и непотопляемый рубль, благо инфляция началась после их развода. Но он не особенно тужил из-за инфляции, так как все, что хранилось на книжке, осталось у бывшей любезной супруги. Ощущение своих денег, которые не нужно никому отдавать, было очень приятным. Его спартанский образ жизни не приучил его к тратам и за год у него скопилась солидная сумма. Как ни старалась милая мамочка помочь ему истратить деньги на него же (Посмотри, в каких костюмах ты ходишь! Начальник лаборатории!), он молча противостоял её притязаниям. В санаторий он приехал в единственном выходном темносером костюме, сшитом благодаря случайному знакомству в ателье, обслуживающем министерство иностранных дел,. Перед отъездом он купил три рубашки, три галстука на свой вкус, теплые носки и пару щегольских лаковых туфель, в которых сам себе казался неотразимым. После всех трат у него осталась огромная по его масштабам куча денег, что-то около двух тысяч долларов в переводе на американский эквивалент, и он чувствовал себя совершеннейшим миллионером. Одним словом - настоящий жених - холост, относительно молод, весьма относительно здоров, но богат!богат!
  
   Ира вышла на прогулку в жесткой шляпке цилиндром и матерчатом пальто с крохотным норковым воротничком. Андрей тоже не мог похвастать нарядом. Везти на себе громоздкую старую дубленку не хотелось, и он вытащил не менее старую, но незаношенную куртку на искусственном меху. Когда-то в родном ящике разыгрывали товары из ГДР, и ему выпала куртка. Сын посмотрел на нее и носить не стал. И вот, провисевши десять лет на вешалке, она, наконец, после раздела имущества сгодилась папаше. Заодно он получил впридачу прекрасную киргизскую белую шляпу, которой легко можно было придать любую форму. Построив что-то вроде сомбреро перед зеркалом, он остался очень доволен немного экзотическим видом. Так и должен выглядеть ухажер.
   Она окинула его быстрым взглядом и улыбнулась. От ее улыбки он совершенно осмелел и, галантно выставив руку калачиком, повел ее по уже знакомым дорожкам, изображая чичероне и перемежая болтовню всплывающими в памяти стихами.
   - Да, кстати, а кто вы по профессии? - спросил он, остановившись на секунду.
   - Я была актрисой в нашем драматическом театре, а в этом году вышла на пенсию.
   - В первый раз в жизни познакомился с настоящей актрисой!- радостно завопил Андрей. - А я-то стихи ей читаю! Вот что значит - интеллигентная женщина. Терпит мое дилетантство и виду не подает.
   - Да что вы, Андрей, стихов я знаю очень и очень мало, к тому же общеизвестных...
   - Тогда я вам прочту мое любимое стихотворение. Называется "Валерик". - Он начал неторопливо читать, стараясь не испортить стиха ненужной паузой или ложным словом. Она слушала его, и лицо её стало печальным.
   - Как же она хороша..., - пронеслось у него в голове, но он усилием воли заставил себя смотреть на верхушки сосен и все читал, и читал про кровавую резню на речке, и чувствовал себя молодым поручиком, принимавшем участие в резне, а теперь , после боя посылающим милой барышне в Петербург немного насмешливое и мудрое послание. Поэт словно говорил между строчек: убедитесь, милый ангел, кем вы так высокомерно пренебрегли во времена не столь отдаленные...
   - Какое потрясающее стихотворение!- воскликнула она, когда он закончил. - Я чувствую, что это Лермонтов, ведь правда - это он? Но как же я могла прожить жизнь и не прочесть его! Немыслимо! Спасибо вам, Андрюша. Большое спасибо... Если вы не очень против, давайте вернемся, я недавно неудачно упала и вот, нога болит. Сейчас уже лучше, но врачи посоветовали физиотерапию...
   - Ах, если бы я мог донести вас на руках до вашей светелки!- мгновенно закипел Андрей,- но общественность не поймет, не поймет, вам напишут плохую характеристику при выезде из санатория, и, кроме того, мои врачи будут против. Вот она - горькая участь стариков...
   - И старух,- добавила она.
   - Вам-то что! Вам-то тащить мужчину на руках не положено, даже такого обольстительно прекрасного, как я.
   - А вы действительно страшный обольститель, Андрей. Я начинаю вас бояться.
   - Нет, нет, не бойтесь меня, только полюбите всем вашим прекрасным существом - и я ваш раб!
   - Вы имеете в виду секс?
   - И секс обязательно тоже, что за любовь без секса!
   - Вот так порядочные женщины попадают в сети, расставленные злодеями-мужчинами, а потом проливают горькие слезы раскаяния и обид.
   - Пусть я умру недостойной смертью, если вызову хоть одну слезу из этих прекрасных глаз. Я, одинокий и свободный мужчина, готов биться насмерть с любым, кто откажется признать, что Ирочка - предел совершенства.
   - Вы действительно одиноки?
   - Я уже три года в разводе.
   - Я не совсем свободна. У меня двое сыновей. Уже взрослые люди. Один в Москве в двухкомнатной квартирке да еще и с тещей, и я очень редко бываю у него, чтобы не стеснять. А другой - со мной, работает на оборонном заводе, но зарплата нищенская. С моей пенсией кое-как управляемся. Вот настанет лето, напасем картофеля, капусты, моркови... Видите, как проза жизни стирает с листа её поэзию? Вот мы и пришли. Спасибо, Андрей.
   - Я сегодня должен быть уверен, что увижусь завтра с вами я , обещайте!
   - Обещаю, - засмеялась Ира. - После врачебных процедур и необходимого отдыха.
   Во время ужина он решил обязательно увлечь её на танцы. Даже старухи в шлепанцах уже не смущали его. Танцы начались с выступления директора санатория, который, как оказалось, превосходно играет на аккордеоне. "Свиданья час и боль разлуки готов делить с тобой всегда..." - звучал хрипловатый басок исполнителя.
   - Задушевная песня,- прошептал Андрей.- Я слышал ее много раз. Слова незатейливы, но в сочетании с этой теплой мелодией прямо за душу хватает.
   - Мне тоже очень приятно под нее танцевать... Можно мне задать вам вопрос, Андрей?..У вас есть дети?
   - Да, у меня сын. Я его очень люблю. Скажу даже, что он - мой свет в окошке. Сейчас он уже взрослый человек. Ему исполнилось двадцать семь. Второй раз женат. Внучка растет, в школу пошла. Единственное, что меня беспокоит, это его работа. Он радиоинженер. Связался с полицейскими структурами, одели на него погоны - и всё из-за денег. Семью кормить надо. Я его готовил к научной карьере, но сейчас наши ученые получают гроши. Я не в счет, потому что работаю на контрактах с иностранными фирмами. Подбрасываю детям по возможности.
   - Мой младший, Сережа, тоже пытался заниматься наукой, но пошел в закрытую организацию, там у них бывший секретный радиозавод. А он - также, как ваш сын, инженер по радиоэлектронике.
   - А ваш муж кто?
   - Он режиссер . Мы с ним развелись пятнадцать лет назад. Это совсем неинтересная история. Давайте лучше еще потанцуем, пока моя нога не очень разболелась. Вот, слышите? - моя любимая, про горную лаванду.
   Они медленно кружились по залу, прижимаясь друг к другу, не замечая взглядов остального женского населения, и желали только, чтобы эта негромкая мелодия длилась бесконечно долго.
   - Я всегда страшно боялся за сына, прямо как женщина. И , наверное, поэтому иногда видел один и тот же страшный сон. Как будто я возвращаюсь с работы, а меня встречает жена, она молчит, и её лицо просто черное от горя. И я сразу, без слов все понимаю и хочу умереть раньше, чем услышу страшную весть...Возможно, что я находился под впечатлением одного рассказа Набокова. Там один человек приезжает на дачу зимой. У него недавно умер сын. И он зажигает свечу и смотрит на коллекции бабочек, которые его сын собирал. И вдруг одна из крупных бабочек ожила от тепла, излучаемого свечой и поползла по столу... Сейчас я уже не помню деталей, но почему-то рассказ буквально поразил меня и я несколько дней ходил подавленный. Там как-то особенно гениально написано, как сын его отбушевал, откричал своё, будучи в жару, в смертельной лихорадке... А я всегда психовал, когда мой сын заболевал и у него начинался жар...Она мягко коснулась его щеки, и он приник губами к её ладони.
   Вернувшись в комнату, он никак не мог уснуть. Николай тихо похрапывал. В окно светила луна. Андрей поднялся, пошарил в своей аптечке и принял успокаивающее. В голове все время вертелась музыкальная тема "Горной Лаванды". Он сел к столу и записал на клочке бумаги : "Я спрячу губ своих неистовых желанье В ладони теплые, что пахнут майским садом. Пусть ветви шевелит весенний ветер, И лепестки изнемогают от любви."
   Утром восьмого марта они отправились побродить по поселку. Андрей надеялся купить что-либо пристойное для Иры, но, увы, ничего пристойного не было. В столицу ехать было поздно. Наконец, они разыскали среди парфюмерии французскую туалетную воду, которую Андрей вручил ей без всяких церемоний.
   Николай собирался после обеда в Москву навестить свою старуху. Комната оставалась в полном распоряжении Андрея. Он пригласил Иру зайти к нему после ужина , расставил угощение и стал с нетерпением ждать ее прихода. И вот она постучала. С бьющимся сердцем он бросился открывать дверь. "Андрюша,- сказала она, - сразу после ужина не хочется снова сидеть за столом, пойдем немного погуляем". - "Желание дамы для меня закон",- ответил он, хотя был немного разочарован. Она это почувствовала и сказала "Немножко погуляем. У нас еще много-много времени впереди. Не так ли? ".
   - Не так уж много,- сказал он с печалью. Всего одна неделя осталась. Правда, в санаториях и домах отдыха, как я знаю из рассказов, люди живут так, словно завтра конец света. Но я не из таких. Сожалею, если произвел на вас впечатление вертопраха. Я - человек грустный, даже печальный. У меня было тяжелое детство, потом тяжелая, полная комплексов неполноценности юность, а потом тяжелая и нудная семейная жизнь. Радость я привык находить в работе. Знаете, что-то мне удавалось. Но скажу вам честно, - даже мои успехи давались мне всегда с неимоверными трудностями. Вы наверняка знакомы с типичным обликом ученого, который с вдохновенным лицом совершает открытия. Уверяю вас, что это - дешевая киношная ложь. Путь к открытиям - это изнурительный путь. Вы бываете утром счастливы от сознания, что наконец-то результат у вас в руках, а к вечеру вы обнаруживаете, что в расчеты или эксперименты вкралась неточность, и все-все надо начинать сначала.
   - Хорошие люди редко бывают счастливыми, - заметила она. - Андрюша, я уверена, что вы хороший человек и заслуживаете счастья.
   - Я хочу быть счастлив с вами, Ирочка!
   - Сказано с солдатской прямотой, - рассмеялась она. - Это что, - объяснение в любви? Давайте продолжим его в парке. Так будет поэтичнее.
   - Послушайте, Андрей, ведь вы меня совершенно не знаете и не знаете моих жизненных обстоятельств,- сказала Ира, когда они вышли в парк. В скоропалительности наших отношений есть что-то немного вульгарное, и я этого боюсь.
   - Ирочка, я из книг и из жизни знаю, что есть встречи и встречи . Я верю, что время определит цену нашим отношениям, но если мы их не начнем, то, может быть, пройдем мимо счастья, которое так редко встречается на пути из одной бесконечности в другую.
   - Трудно спорить с ученым ,- усмехнулась Ира.- Давайте сделаем еще три круга по парку и пойдем домой.
   Время близилось к десяти часам, а Иры все не было. Андрей посмотрел на немудреную закуску с отвращением, вытряхнул её в полиэтиленовый мешок и засунул под стол. Он оставил на столике только коньяк, шоколад и апельсины. Потом включил телевизор. Шла все та же игра с угадыванием слова. Кто бы мог подумать, что из детской забавы с угадыванием букв и рисованием виселицы возникнет целый шоу-бизнес, собирающий полные залы и приковывающий миллионы к экранам телевизоров!
   Наконец он услышал легкий стук в дверь.
  
   Утро выдалось солнечным. После завтрака они отправились парком в соседний санаторий, где, по словам Николая, стояло "Дерево Любви". Прогуливающихся было много. Деревом любви оказалась пара - береза и дуб. Ветви их переплелись столь тесно, что действительно казалось, что деревья обнимают друг друга. Андрею показалось, что подруга явно состарилась и одряхлела раньше своего любимого. Ее ветви в верхней части уже были неживыми. Дуб, напротив, ещё выглядел молодцом.
   - А знаете ли вы историю этого дерева,- неожиданно раздался голос у них за спиной. Они оглянулись. Перед ними стоял слегка подвыпивший мужчина в черном пальто, серой кепчонке и папиросой в зубах.
   - Какая история?- поинтересовалась Ирина.
   -У нас рассказывают, что этой истории больше ста пятидесяти лет и началась она осенью одна тысяча восемьсот тринадцатого года, когда в село Захарьино наведался герой отечественной войны поручик Мосальский.- начал незнакомец. - А в Захарьине стоял господский дом, в котором правил крутой помещик Троицын Кирилл Петрович. Был он знатный барин и держал театр. А в театре у него блистала красавица-барышня из крепостных. И звали её Мария, отчего впоследствии и стало наше село называться Марьино. Н-да... И надо же случиться, что на представлении пьесы оказался поручик Мосальский, который сразу же смертельно влюбился в крепостную актрису. Она также заметила его любовь - а оба они были очень молоды. И любовь их вспыхнула жарким костром. И скрыть её не было никакой возможности. А Кирилл Петрович по этому поводу пришел в страшный гнев и грозно запретил Марии встречаться с поручиком. Молодые стали встречаться тайком. У них был уговор - он всегда приходил на свидание с веточкой дуба, на которой висели жолуди, а она приносила веточку березы. И вот однажды поздним вечером, когда влюбленные встретились, их подкараулил Кирилл Петрович со своим любимым волкодавом. Любил барин собак и псовую охоту. И науськал он волкодава на молодых, но поручик был храбр, как тигр и сам кинулся на волкодава и задушил его на глазах у хозяина. Тогда Кирилл Петрович вне себя от гнева выхватил из-за пояса два дуэльных пистолета и застрелил насмерть и поручика Мосальского, и Марию. А потом он позвал своих дворовых и приказал закопать их рядом, что они и исполнили, так как хуже смерти боялись гнева Кирилла Петровича. У барина, говорят, были большие неприятности за самоуправство, да денег у него было немеряно и он отмазался от суда. А собаке своей он построил обелиск-памятник, и вы можете его увидеть, когда пойдете мимо бывшей дачи Вячеслава Михайловича Молотова.
   Тут бы и сказке конец, но когда зарыли в землю веточки дуба и березы, они весной дали ростки и выросли они рядом друг с другом и обнимали друг друга больше ста пятидесяти лет. Сейчас вот уже, как видите, березка сохнуть стала. Березы вообще-то недолго живут. Так что наш дуб еще поживет бобылем..
   - А вы кто по профессии ?- спросила Ира.
   - Я раньше, до проклятой перестройки, был преподавателем военного дела и труда в нашей средней школе, а теперь кормлюсь любой работой, ничем не брезгую.
   - Не откажитесь принять от меня посильный дар за ваш интересный рассказ,- сказал Андрей. Вот только вопросик у меня. Вы случайно не перепутали фамилию поручика? Мне кажется, что его звали Владимиром Дубровским...
   - Вот чего не знаю, того не знаю. Историю мне рассказали давно и не помню кто. За денежки спасибо. На том и прощайте,- незнакомец сдернул кепочку с головы и галантно помахал ею.
   - Андрюша, ты злой мальчик,- усмехнулась Ира.
   - Я не злой, но как-то ловко он пристроил Пушкина к своей истории. Не потрудился даже имена заменить.
  
   Ира и Николай провожали Андрея в Москву пасмурным и неприветливый днем, какие часто случаются в первой половине марта. Автобус по дороге в Москву попал в пробку и стоял около двух часов на Щелковском шоссе. В автобусе было душно , но окон никто не открывал. Наконец с многочисленными остановками доползли до метро.
   Вечером позвонил сын Андрея - Володя. После нескольких незначащих фраз он сказал: "Знаешь, старик, я получил на днях весьма заманчивое предложение поехать в командировку на два месяца в Грозный. Там хотят внедрить нашу разработку для службы оповещения. Обещали платить по две с половиной тысячи долларов в месяц! Я уже дал согласие. Они утверждают, что опасности никакой нет. Но у меня проблемы с матерью. Когда она услышала про Грозный, то устроила настоящую истерику. Позвони ей, поговори, успокой, ладно?"
   От нехорошего предчувствия у Андрея засосало под ложечкой.
   - Не стоит туда ездить, сынок,- попросил он ,- всех денег не заработаешь. А я тебе подкину, если нужно.
   - Что ты мне можешь подкинуть?! - рассердился сын.- Тебе бы самому прокормиться.
   - Ты не прав. У меня в загашнике есть пара тысяч...
   - И это всё?- насмешливо спросил Володя.
   - Всё,- ответил Андрей.
   - Прибереги эти баки для себя. Бабка жаловалась, что ты не следишь за своим здоровьем.
   - Сынок, не горячись. Подумай , взвесь все за и против...
   - Я уже дал согласие и поеду. На том и закончим, - сердито ответил сын. Ну, ладно. Как отдохнул? Хорошо? Ну и молодец. На днях заеду попрощаться. Пока.
   Разговор с женой только ухудшил настроение. Она ему твердила одно и то же, как заевшая пластинка: "Ты должен на него повлиять, ты должен на него повлиять..." Ему самому было страшно, ему представлялись ужасные картины кровавых расправ, но он чувствовал, что воля его буквально парализована. Он никак не мог придумать аргументы достаточно веские, чтобы переубедить своего взрослого сына.
   Андрей пошел на работу в самом скверном настроении, хотя и пытался скрыть его всеми силами. Дел накопилась масса, нужно было срочно готовить отчет за квартал. Хотя перед отъездом в санаторий он со всеми проработал планы на время своего отсутствия, сотрудники явно не спешили с их выполнением. Эта необязательность, отсутствие личного интереса к работе всегда безмерно раздражали Андрея. Он никак не мог отыскать причину безразличия, ведь он пробил благодаря грантам немалые по сравнению с другими подразделениями зарплаты. Почему же люди, многие из которых были кандидатами наук, не желали работать хотя бы из чувства личной благодарности к нему, их непосредственному начальнику. Даже его заместитель Кричевский вместо планируемой работы начал какие-то нелепые эксперименты, результаты давали страшный разброс значений, он никак не мог объяснить, с чем это может быть связано. Короче, время было растрачено буквально ни на что. Пока длился рабочий день, Андрей отвлекался массой возникших вопросов, но вот сотрудники потянулись домой. Он остался один в лаборатории. Ни одной живой души, перед которой он мог бы излить терзающую его тревогу! Ах, если бы Ирина была рядом! Может быть, она своим женским чутьем проникла в эту безвыходную ситуацию, нашла бы слова...С кем посоветоваться... "Позвоню Лёвке,- подумал он,- два ума лучше..." Левка выслушал Андрея, но ничего дельного придумать не мог. "Вот если бы твоя бывшая жена грянулась об пол перед начальством Вовки - не пущу, мол, и они отменили бы командировку, вот тогда..." Андрей выслушал и со вздохом повесил трубку.
   Сын заехал вечером следующего дня. Он был весел, энергичен. С увлечением рассказывал, как работает новая система оповещения. У него еще были идеи устройства подавления шумов при приеме сигналов. Андрей слушал его, наливал в маленькие рюмочки коньяк, варил кофе, и все думал, думал, чем бы отвлечь, соблазнить сына, заставить увидеть страшную и реальную опасность пребывания в зоне войны. "Все это, конечно, очень интересно,- заметил он со вздохом, но я бы на твоем месте подумал о своей маленькой семье и о нас. Что мы будем делать, если с тобой, не дай Бог, случится несчастье?"
   "Старик, мы вроде бы об этом вчера поговорили. И хватит. Хватит! Зачем каркать? Даже из солдат убивают не каждого, а очень небольшой процент. А я еду общаться с высшим командным составом. Все уже взвешено, старичок! Выше голову! Ты лучше с мамкой подумай, как помочь Анютке, пока я буду отсутствовать."
  
   Ирина позвонила около восьми вечера на следующей неделе после отъезда Володи. Сказала, что навестила старшего сына и теперь свободна. Андрей с величайшей радостью пригласил ее к себе. Сказал, что встретит на выходе из метро. По дороге он купил разных фруктов и сладостей и теперь с нетерпением ждал, когда она появится. И вот она возникла в дверях, и он подбежал к ней и схватил её чемодан, и они обменялись торопливым поцелуем.
   - Не хотела оставаться на ночь у сватьи. Там так тесно! Знаешь, когда негде повернуться, то легко возникают трения. Это неправда, что в тесноте, но не в обиде. Если бы не ты, взяла бы сейчас билет до Воронежа и уехала ночным поездом...
   - Ну что ты, что ты! Я ведь так тебя ждал! Еле дождался.
   Во время ужина она заметила, что Андрей чем-то встревожен, и спросила, не случилось ли с ним какой неприятности. Он рассказал, что его сын, единственный и ненаглядный сын совершил ужасную глупость, уехав в Чечню, а он не нашел сил и способов повлиять на Владимира. А теперь чувствует страшную тревогу и уколы совести, что не все сделал, что было в его силах.
   - А что ты мог, Андрюша? - спросила она.
   - Я должен был достать эти проклятые пять тысяч долларов и отдать ему...Хотя, с другой стороны, занять их не у кого. Разве что квартиру продать...Да если речь идет о жизни и смерти, то и квартира ничего не значит.
   - Почему же такая мысль не пришла в голову твоей жене?
   - Ты знаешь, мы всё надеемся на авось даже в таких рискованных ситуациях, когда рисковать нельзя. Мы не осознаем всей степени опасности. Мы все играем в рулетку со смертью, думаем, что наш черед еще не скоро наступит... Грызет меня совесть, Ириша. Вот и нет мне покоя.
   В постели он прижимался к ней, словно искал укрытия в женской жалости и нежности. Они дарили друг другу ласки, и она называла его сладким мальчиком. Они встали ранним утром, потому что её поезд уходил около семи часов. Андрей невольно замечал, что у его возлюбленной, несмотря на красоту лица, уже заметно оплывшая фигура, шея и грудь покрыты сеточкой морщин, и ему было жалко и её, и себя, и немного стыдно перед самим собой, что они занимались любовью в таком преклонном возрасте. Боясь, что она перехватит его взгляд и сразу все поймет, и ей будет больно, он засуетился, убирая со стола, пошел на кухню и включил радио.
   Они легко купили билет и он проводил её до вагона. Еще оставалось полчаса до отправления. Они печально смотрели друг на друга, словно чувствовали, что им предстоит длительная разлука, обещали часто звонить и писать. Пожалуй, он мог бы предложить ей соединить их судьбы, но что-то необъяснимое сковывало его язык. Наверное, еще сказывалась травма от недавнего развода и размена квартиры.
  
   Андрей всегда любил вторую половину апреля, когда солнце уверенно набирает силу и город быстро очищается от остатков снега, почки на деревьях набухают и кое-где на склонах видны первые свежие кустики новой травы, радующие глаз новизной яркой зелени. Вовка звонил пару раз матери и один раз ему. На все вопросы отвечал одним словом: нормально. "Стреляют ли ?" - спрашивал Андрей. "Иногда." - отвечал сын. "Доволен ли командировкой ?" - "Работа, как работа". С волнением и тревогой Андрей вслушивался в телепередачи из Чечни. Не пропускал ни одного вечернего выпуска новостей. Жизнь для него разделилась на две части. В первой он был энергичным и требовательным начальником лаборатории, лидером, уверенно ведущим за собой отнюдь не дружный коллектив. Во второй части, дома он превращался в ипохондрика, нетерпеливо ожидающего сводку новостей. Если новости были неблагоприятными, его мозг начинал кипучую деятельность. Строчки любимого стихотворения Лермонтова оживали, и он вставал и глотал снотворное, чтобы не оказаться к утру совсем больным. Работа требовала ясного мышления.
   Та пятница, когда он услышал страшное слово "Горе", вначале не предвещала ничего плохого. Он сидел с коллегами и, как всегда, в три часа дня пил с ними крепкий-крепкий чай, заваренный в двухлитровой колбе. Начальство уже привыкло смотреть на это нарушение трудового распорядка сквозь пальцы и только время от времени разражалось гневными приказами, если по вине любителей чая электроплитки или кипятильники приводили к небольшим пожарам, которые пока удавалось успешно гасить. Рабочая неделя шла к концу. Многие собирались уже сегодня поехать на свои садовые участки. Зазвонил телефон. Кричевский взял трубку. "Вас",- сказал он Андрею.
   - Слушаю...
   - У нас горе, страшное горе, - как из тумана выплыл голос жены.
   - Что?! Что ты сказала?! - закричал Андрей, - Что с ним?
   - Машина, в которой он ехал, подорвалась на мине, ему оторвало ногу, сейчас он в госпитале. Врачи говорят, что будет жить. Весь изранен, - жена плакала.
   - Я сейчас приеду! Сейчас приеду! Слышишь? - он бросил трубку и, не прощаясь с сидевшими в комнате, выбежал на улицу и схватил первую попавшуюся машину.
  
   - Только не расспрашивай меня о подробностях! - встретила его бывшая жена.- Я договорилась с его начальством. Они помогут мне быстро добраться до госпиталя. Единственная моя проблема - деньги. Можешь ли ты мне помочь? Но быстро. Я сегодня же улетаю. Тебя я не приглашаю, так как от тебя никогда не было и не будет толку. Так есть у тебя деньги?
   - Кое-что есть...на работе. Я сейчас слетаю туда и обратно. - Он поднялся, снова поймал частника и помчался на работу. Деньги лежали в сейфе, он мигом достал их и через полчаса уже снова предстал перед своей бывшей половиной.
   - Где же твоя совесть?- яростно прошептала жена, увидев нераспечатанные пачки.- Ты имел такие деньги и допустил, чтобы твой сын пошел искать смерть в Чечне!
   - Я-я предлагал ему, но он отказался и сказал, что сам заработает.
   - Я тебе не верю. И кстати, откуда у тебя, у нищеброда несчастного, такие деньги?! Ты, который никогда не мог ничего добиться, ничего не мог устроить...Как я рада, что развелась с тобой и как я жалею, что не сделала этого на двадцать лет раньше! Я ведь никогда не была замужем - за мужем! Как ты мне надоел с твоей ипохондрией, с твоими вонючими книжками, от которых нечем было дышать в комнате, с твоими криво сидящими очками, вечно опущенными в книгу! И вот мне расплата за мою доброту и жалость к тебе. Знай, что такие, как ты не должны заводить семьи, потому что совершенно не приспособлены к этому.
   - Послушай, - Андрей попытался перебить её. - Всё это ты уже мне говорила перед разводом. Мы выяснили, что ты меня никогда не любила. Терпела из глупой порядочности. Но я-то не знал, не догадывался, что тебе противен. В чем же моя вина? В том, что ты завела адюльтер с человеком, который был на десять лет моложе тебя, а я, узнав об этом, не стерпел нанесенного мне оскорбления ?.. А деньги у меня скопились сами по себе, потому что мне не на что было их тратить. Я себя корю, что не придумал способа добыть еще три тысячи долларов. Но ведь и ты ничего не придумала!
   - Ты - не мужчина. Ты никогда не был мужчиной - ни в постели, ни в реальной жизни. Ты не заслуживаешь быть отцом Володи. Я сейчас подарю тебе прощальную радость. Знай же, что Вовка - не твой сын. Не веришь? Твоё дело. Я остаюсь одна со своим горем, потому что видеть тебя мне сейчас особенно тошно!
   - Ты врешь, ты нарочно хочешь сделать мне ещё больнее. Я всю жизнь посвятил тебе и сыну. Ты не можешь так просто, мимоходом отнять его у меня. Это мой сын, и он мне дороже всего на свете.
   - Всё слова, слова, слова...А поступки где? Нет поступков! Ты весь состоишь из одних слов. Всё! Деньги я тебе верну, как только выкручусь. Прощай. Я тебя не задерживаю.
   Андрей вышел от неё пошатываясь. Он почувствовал, что ему становится нехорошо с сердцем и машинально сунул под язык таблетку нитросорбида. Он не помнил, как вернулся домой, отключил телефон и лег, не раздеваясь на кушетку. Голова его горела. "Страдание есть, -думал он,- но никто не желает решить вопрос о том, кто виноват в страданиях. А если бы и узнали, чья вина, стало бы от этого легче? Предположим, казнили бы сто мерзавцев, развязавших войну в Чечне и обогатившихся на этом. А убитых и искалеченных не вернешь. Не вернешь. И что мне в возмездии за преступление, если старого не воротишь! Да и кого карает рука возмездия - не бандитов, а несчастное население. Что наши идиоты сделали с цветущим Грозным! Статуе справедливости следовало бы почаще снимать повязку с глаз."
   Потом он стал думать, как рассказать о случившемся своей матери. Сколько придется выслушать стонов и упреков, когда ему самому жить не хочется....Но все-таки сын жив. Жив! Это главное. Это его сын! Никто не может его отнять у него. Он помнит всё, начиная с их приезда из роддома. Сколько бессонных ночей, когда мальчик болел! Как он старался дать ему всё самое лучшее, что знал и чем владел! К сожалению, его пристрастия к литературе, искусству, природе не передались сыну. Он вырос практически мыслящим человеком, начисто лишенным сентиментальности, желания любоваться прекрасным. Даже марки собирать не хотел, как отец, а из чувства противоречия стал коллекционировать значки. Разговоры о жизни он всегда считал глупейшим занятием, но если случайно открывал рот в компаниях, то быстро выяснялось, что за душой у него ничего нет, кроме смутных представлений о том, что хорошо и что плохо. Но разве в этом дело? Его сын - это продолжение его жизни, пусть в другом варианте. А если не его? Значит, цепочка наследственности оборвалась на нем, Андрее? Да что ему за дело, кто будет жить на Земле через десять тысяч лет! Ему сейчас тепло от того, что живет и, как можно надеяться, будет жить человек, которого зовут Вовкой, а когда смерть погасит глаза Андрея, этот человек будет помнить отца, пока сам не сойдет в могилу. Что бы жена ни говорила, он выстрадал трудное счастье называться отцом. Теперь его долг - помочь Вовке как можно быстрее встать с постели.
   Последняя мысль его воодушевила. Он чувствовал, что теперь может начать общаться с людьми. Набрал телефон Ирины и сразу, без обиняков сообщил ей о случившемся. Она заохала, расплакалась, но когда он попросил её приехать, сказала, что прямо-сейчас этого сделать не сможет, а вот, недели через две-три обязательно приедет. Он чуть не вспылил, что через две-три недели она ему будет не нужна, но во-время сдержался. "Просящие должны быть терпеливыми,"- сказал он сам себе. Закруглив разговор с Ириной, он позвонил Левке. Левка сказал: "Еду к тебе!". Андрей посмотрел на часы и ужаснулся - был первый час ночи. Левка примчался с двумя бутылками водки. Не сказал ни слова, только крепко обнял Андрея.
   Они сидели за столом и вспоминали свою молодость, свои крошечные победы и поражения, уехавших и ушедших друзей и подруг, и слезы воспоминаний сменялись улыбкой примирения с миром, с неумолимой жестокостью жизни, которая продолжается и продолжается вопреки всем силам, желающим её истребить. Под утро Андрей взял томик Лермонтова и прочел Левке свое любимое стихотворение "Валерик". Он читал и плакал, и слезы друга смешивались с его слезами.
  
  
   ГИМН МАЯКОВСКОМУ
  
   Маяковский вошел в мою жизнь еще с дошкольного возраста. В нашей двенадцатиметровой комнате стоял книжный шкаф со стеклянными выдвижными полками, но огромный том Маяковского с желтой обложкой плотного картона и яркокрасным профилем поэта в полку не влезал, и поэтому из-за тесноты мы всё время на него натыкались. Впрочем, впоследствии мы научились находить ему и хозяйственное применение - поставить на него чайник с кипятком или подложить под себя, чтобы удобней было делать уроки. Время от времени я разглядывал в нем плакаты, сделанные поэтом для окон РОСТА. Мне мало что было понятно, но зубастых буржуев, лохматых дезертиров из Красной Армии и, наоборот, молодецки смотрящих вперед из-под руки красноармейцев с винтовками помню до сих пор удивительно отчетливо.
   Однажды к нам в Москву заехал приятель отца, с которым они вместе восстанавливали шахты Донбасса. Ночевал он у нас всего одну ночь и перед отъездом раскрыл свой потертый коричневый чемодан и, выудив оттуда том Маяковского в сером пластиковом переплете с тиснением, сообщил, что книгу он нам дарит на память. Тут же он вытащил толстый синий карандаш и размашисто написал - семье Толчинских от Арона Межибовского! Мы никогда больше его не видели и не слышали, а книга осталась. Она была вполовину тоньше нашей и размерами поменьше, но зато отпечатана на прекрасной белой бумаге.
   Конечно же, все мои приятели вместе со мной знали стих "Что такое хорошо и что такое плохо?" ещё до школы. Правда язык стихотворения отличался от того, на котором общались мы между собой и с родителями. Такие выражения, как, к примеру, "...и спросила кроха...", "...для ребячьей кожицы..." находились на грани понимания. Но уже тогда было ощущение, что настоящие стихи и должны отличаться от повседневного языка, и должны быть немного непонятными. Крошки хлеба были просты и понятны, а "кроха" была совершенно новым словом, кожа рук, ног, лица уже была понятна, но "кожица" не ассоциировалась с кожей. Мы бы никогда свою кожу не назвали "кожицей".. И так далее, и так далее.
   В книге, подаренной Межибовским, я нашел целую поэму "Сказка о Пете, толстом ребенке и о Симе, который тонкий". Сам я в те годы был довольно упитанным, отчего меня иногда в пионерском лагере дразнили "жиртрестом", и потому чувствовал, что сатирические стрелы Маяковского достают и меня, хотя, с другой стороны, я отлично понимал, что никакие мы не буржуи, что денег в доме не водится, что бутерброд с вареной колбасой - необыкновенное лакомство, которое дают в исключительных случаях. Никто в пионерском лагере об этой поэме не слыхал, и я думал, что это было хорошо и справедливо,
   потому что буржуев у нас давно не было (даже родители их не помнили), а толстые мальчишки и так страдали от того, что их дразнили.
   Когда я был пионером, по радио часто передавали: "Возьмем винтовки новые - на них флажки. Мы с песнею в стрелковые идем кружки. Когда война-метелица придет опять, Должны уметь мы целиться, уметь стрелять...". Музыка была у этой песенки не ахти какая. Наверное, композитор делал её, исполняя партийный заказ, а не по зову сердца. Вообще военная тема у нас была всегда в особом почете. Гражданская война, которая была позором и несчастьем России, преподносилась, как цепь героических деяний коммунистов и комсомольцев. Истребление братьев по крови считалось подвигом. Песни того времени были полны угроз остальному миру - нас не трогай, мы сильны и непобедимы! Даже в прекрасных песнях, посвященных спорту, вратарь должен был считать себя пограничником, стоящим на страже своей страны. До Великой Отечественной войны многие поэты размахивали своими карандашами, как копьями и прямо-таки просились в драку. Маяковский, конечно же, очень любил Красную Армию и гордился её победами, и мы гордились вместе с ним. Мы все искренне верили, что окружены со всех сторон врагами. О цене побед никто не рассказывал, наверное, потому, что никто не спрашивал. Я узнал, когда вырос, что спрашивать было опасно для жизни. О существовании Пастернака, Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой мы даже не догадывались, а родители никогда их имен не употребляли. Не исключено, что они тоже их не знали, а если и слыхали, то не читали. В учебниках по литературе, которые назывались "Родная речь" и "Русская литература", тоже их не печатали, следовательно, никакого отношения к русской речи эти люди не имели. Постановление пленума ВКП(б) о журналах "Нева" и "Ленинград" прошло мимо внимания семьи и школы. Да и какое нам было дело до выяснения чьих-то отношений с партией. Партия не ошибалась! Это мы знали точно. Партия любила Пушкина, и мы любили Пушкина вслед за партией. Партия любила Маяковского, и мы - тоже.
   Когда к нам приходили друзья по случаю маминого дня рождения, они ели, пили немножко сладкого вина (водку презирали), говорили глупости и смеялись, как дети. Но вот наступал момент, когда мама вставала из-за стола и, вытянув руки по швам, начинала декламировать "Стихи о Советском паспорте". И никто не насмешничал, никто не острил по этому поводу. "Читайте! Завидуйте! Я гражданин Советского Союза!" После войны, которую мы выиграли такой страшной ценой, ощущение величия своей страны и гордости за неё были почти всеобщими. Мама декламировала стих в угрожающе-мрачном ключе и тут нечаянно промахивалась на строчке: "Мигнул понимающе глаз носильщика - Хоть вещи снесет он бесплатно вам!" Маме в этой строке чудилась угроза поэту от носильщика, который был заодно с жандармом и сыщиком. Впрочем, маму никто из гостей не поправлял. Наверное, до них тоже не вполне доходил смысл сказанного. Что ни говорите, а поэзия - действительно штука сложная, она вся - "езда в незнаемое", да еще и "пресволочнейшая штуковина". Папа, в отличие от мамы, всегда предпочитал стихи Некрасова, посвященные простым людям. А про Маяковского ему было известно, что тот всегда, приходя в дом, открывал дверь ногой. По-видимому, папа считал это действие верхом бескультурья. Я тогда еще был достаточно глуп, чтобы усомниться в сказанном или спросить, откуда у папы такие интимные сведения о частной жизни поэта.
   В нашем отрочестве и юности солнце Маяковского было настолько огромно, что занимало практически весь горизонт современной поэзии. У Пушкина мы порой находили эротические стихи, которыми очень увлекались и, конечно, искали эротику и у Маяковского. Но гражданский темперамент последнего был во много раз сильнее сексуального. Во всяком случае, как мы ни рылись в поисках "клубнички", Маяковский оставался чистым, как свежевымытая сорочка. Если в его поэме мы читали: "Нажрутся, а после в ночной темноте, Свалявшись мясами в пухе и вате, Сползутся друг на друге потеть, Города содрогая скрипом кроватей", то было даже последнему дураку ясно, что тут сексом и не пахнет. Это была его война с мещанством. Война, которую он с ожесточением вел до революции и продолжал вести после неё.
   Боже! Как он ненавидел мещанство, быт! С какой скорбью он наблюдал бесчисленную поросль вредного сорняка, именуемого мещанством. Cо дна городов, из сёл и местечек поднималась взбаламученная революцией темная масса, одержимая хватательными рефлексами, обладающая моралью насекомых, но окончательно потерявшая желание трудиться. В этой темной массе кишели бывшие крестьяне и рабочие, воры и бандиты, деклассированные интеллигенты и бывшие чиновники. Лживые, ничтожные, готовые утопить друг друга в ложке воды, они жили в неимоверной духовной и физической грязи. Они превращали в грязь всё, к чему прикасались. Если их учили грамотности, то они использовали её только для писания кляуз и непристойностей на любой чистой поверхности. Кое-кто из них очень быстро освоил азы процветания в условиях диктатуры пролетариата. Поскольку на месте души у них была пустота, они легко принимали любое обличье - от пламенного революционера до добротного, преданного власти хозяйственника, благо никаких свидетельств о получении образования власть не требовала. Классовое чутье пролетарской власти подбирало из них соответствующие кадры для управления страной.
   Благодатным фоном для этой массы было то, что большинство людей, наглотавшись героики и романтики революционного десятилетия, хотели остановиться, передохнуть, обзавестись элементарными удобствами, ходить на работу, получать зарплату, рожать и растить детей, вкусно есть и пить, вообще расслабиться.
   Искусство вольно или невольно отражало разгул хамства и невежества, которое прекрасно сожительствовало с поголовной грамотностью. В ранних фильмах послереволюционных лет можно видеть жизнь в коммуналках. Цивилизованному Западу такая жизнь не снилась и в кошмарном сне. В первую очередь власть закрыла в городах парадные подъезды и всё городское население стало ходить домой через черные лестницы. Оно и понятно - всю жизнь прислуга пользовалась черным ходом. Белый был для господ, а господ не стало. В гениальном фильме Ю.Германа "Мой друг Иван Лапшин" удивительно выпукло показан унижающий человеческое достоинство быт коммуналок, где наряду с рабочими, актерами, интеллигентами проживают темные личности, занимающиеся проституцией, воровством и убийствами. А ведь были восторженные пророки, которые расхваливали коммунальные квартиры, как образец будущей семейной гармонии! Откуда пришла такая напасть, что нужно обязательно бить лампочки и гадить в подъездах? Не из господских же домов! У нас, видите ли, не хватало на всех жилья. И поэтому нужно было испохабить, превратить в хлев оставшееся? Те, кто устроили гражданскую войну под лозунгом: "Превратим империалистическую войну в войну гражданскую!", - плохо знали простую арифметику, а может быть, подстегиваемые тщеславием, и не желали ничего рассчитывать. Результат разрушений физических и духовных превзошел самые горькие прогнозы. Хотели авторы бесчисленных кинолент или не хотели, но поколение, пережившее революцию и гражданскую войну, выглядело перед объективом кинокамеры ужасно. Грязные, оборванные или одетые в немыслимо уродливую одежду, обритые наголо, с улыбками, напоминающими волчий оскал...Раннее кино, крутящееся со скоростью шестнадцать кадров в секунду, придавало двигающимся людям схожесть с толпой тараканов, благо черный цвет был преобладающим.
   Маяковский тоже страдал от ужасного быта, в котором не было уголка, где можно было бы спрятаться от толпы завистливых, назойливых и подслушивающих соседей. Если раньше предметом зависти была карета с гербами, то теперь донос на соседа мог быть следствием зависти к паре новых сапог. Маяковский с горьким юмором писал, как в коридоре лупит по морде кем-то талантливо развешанное белье. Помои, выливаемые из окон или на лестницу не были следствием чего-то злого умысла. Просто у них в деревне вся грязь выбрасывалась на улицу перед домом испокон веков. А вот теперь они пришли в столичный город и ходят в уборную, как в деревне, не заботясь спустить после себя воду...
   Естественно, что Маяковскому было нечем дышать в этой атмосфере. Он, может быть, ранее многих увидел разверзающуюся пропасть и ужаснулся, и хотел уйти, но он был нужен власти до поры, до времени и она, эта власть его не отпускала, жестко диктуя свои правила игры. Маяковский тратил свои силы и талант на войну с бескультурьем, хамством, антисемитизмом, пошлостью и в то же время славил новый порядок, который питал всю эту дрянь. Так началась адская мука для поэта - жизнь по двойному стандарту.
   К этому выводу я пришел через двадцать лет после окончания университета, когда перечитывал его произведения, не включенные в программы школьного и университетского курсов. Власть правильно угадала, что копаться в малодоступном материале, отыскивая тему для диссертации, будут единицы. А кто прислушается к мнению единицы? Всё становится на уровень слухов, а слухи можно голословно опровергать...
   Конечно нам проще простого обвинить поэта, сказав: "Сам виноват, не нужно было играть с кровавой диктатурой в кошки-мышки!", но поэт такого масштаба не мог стоять в стороне, когда решалась судьба страны. Он, по-видимому, не очень хорошо знал, что из себя представляла царская Россия, не понимал отношений между слоями общества, не ценил предреволюционных достижений России, но его поэмы того времени были гениальными по мастерству и эмоциональному накалу. Еще хуже он представлял себе новую Россию и не он один! У него не было дара предвидения, как у Достоевского. Он не был образован, не закончил даже гимназии, до многих вещей доходил, что называется "пузом". Хотя был знаком со многими знаменитыми людьми России, но был человеком с апломбом, с горячим темпераментом и, как видно, не любил учиться. Наверное, плохо знал историю, психологию индивидуума и толпы, возможно, не читал Данте, Шекспира, Вольтера, не знал ни одного иностранного языка, но чувствовал в себе склонность к самопожертвованию и готов был растоптать свою душу и окровавленную отдать массам, как знамя...
   В конце школы мы достаточно ознакомились с революционной поэзией Маяковского, нам нравились его поэмы "Хорошо" и "Владимир Ильич Ленин". Даже сейчас, забывая об идеологической подоплеке этих поэм, чувствуешь необыкновеный дар Мастера. А тогда, сразу после двадцатого съезда КПСС, ошеломленные развенчанием божественного Сталина, мы, вроде бы, стали зорче смотреть вперед, ибо горизонт очистился и стало возможно начать жизнь заново по истинно Ленинскому пути. И мы, заканчивая школу, брали с собой в будущее поэзию Маяковского.
   Однажды учительница литературы повела нас в квартиру-музей Маяковского. Никаких сколько-нибудь интересных реалий мы не обнаружили, даже пистолета из которого он застрелился. Нас завели в зальчик, где молодая красотка на седьмом месяце беременности читала нам лекцию о жизни поэта, о том, каким он был веселым и остроумным, как мастерски отражал наскоки тупиц из враждебного поэтического лагеря. "Чем только думал человек, который писал эту ерунду! - кричал Маяковский со сцены. - Головой!- кричали ему из зала. - Ну и сядьте на свою голову! - кричал в ответ Маяковский." Нас, десятиклассников этот площадной юмор вполне устраивал. Впоследствии мы читали, что Маяковский буквально был создан для скандала, для эпатажа. Его оранжевая кофта была знаменем. Он был знаменосцем и вождем в отряде футуристов, но все они были бледными тенями на фоне его гениальности. Он создал новый, только ему присущий стихотворный размер - лесенку. Он действительно был агитатором, горланом и главарем...Но его стремление слиться с массами уличало его в некоем дефекте, может быть, недостатке интеллекта и, как следствие, в желании создать кумира и поклоняться ему.
   Тогда мы еще не читали воспоминаний Б.Пастернака, где он писал, что Маяковского погубило то, что власть присвоила ему звание первого пролетарского поэта и стала насаждать, как картошку при Екатерине, то есть насильно внедрять в массы. В виде шутки хочу добавить, что в отличие от большевиков Екатерина Вторая была права перед российским народом.
   Интерес к Маяковскому не пропал и после того, как мы разбрелись по разным институтам, готовясь стать кто ученым-естествоиспытателем, кто инженером, кто врачом, а кто и филологом. Я в возрасте девятнадцати лет выкупил полное собрание сочинений Маяковского в пурпурной жесткой обложке - целых четырнадцать томов. Тогда лишь, в годы Хрущевской оттепели, мы поняли, какого книжного богатства мы были лишены в Сталинское время. Люди стояли ночью в очередях, чтобы получить квитанцию на подписное издание очередного классика. Люди читали и не могли начитаться. Помните ли вы, мои современники, какие роскошные книги по науке и технике выпускались в это время центральными издательствами. Неудивительно, что мы первыми запустили спутники в космос. Энтузиазм народа после двадцатого съезда был неописуемым. И Маяковский тогда был с нами. Его слова казались пророческими: "Отечество славлю, которое есть, Но трижды, которое будет!.."
   На первом курсе института мы со Славкой пошли смотреть пьесу "Клоп". Артисты кривлялись на сцене, изображая то, чего не видели и не знали - как гуляла новая буржуазия времен НЭПа. Присыпкин, преуспевающее при болшевиках ничтожество, почему-то носил пиджак на голом теле и фальшивую грудь белой сорочки с приклеенным галстуком. Но нас всё устраивало, мы охотно верили, что за праздничным столом может происходить такое свинство. Они же были не люди. Они были бывшие. В наше студенческое время уже не фигурировали термины "социально чуждые", "попутчики" и прочее, но болезнь неприятия всего, что непохоже на начертанную свыше схему уже въелась, ввинтилась в молодое сознание, и нам потребовалось еще целое десятилетие, чтобы освободиться от партийных штампов, излечиться от классовой ненависти ко всему живому. Увы, все пьесы - буффонады Маяковского были наполнены не коллизиями, в которых выяснялись человеческие отношения, а классовой борьбой, разукрашенной лозунгами в манере окон РОСТА.
   А между тем, в стране веял ветер перемен. Животный страх, который ощущался каждым перед Сталинским режимом, сменился безудержным амикошонством с властью. Совсем, как в знаменитой басне И.А.Крылова "Лягушки и чурбан", но в обратном порядке. Нельзя сказать, что Н.С.Хрущев со всем своим могучим аппаратом бессмысленного подавления инакомыслящих, доставшимся в наследство от Сталина, не давал поводов для насмешек и критики. Они, наши властители, не понимали главного, как не понимали и цари России, что дарование свобод (или свободы) начинает грандиозный процесс перестройки народного сознания, который окончится лишь после достижения максимально возможной свободы, пусть даже ценой серьезного ослабления государства. Хвастливые прогнозы о том, что мы уже через двадцать лет будем жить при коммунизме, сопровождаемые бессмысленными и безграмотными постановлениями правительства в отношении экономики страны, вызывали всё больший критицизм и недовольство в слоях интеллигенции и управленцев. К этому времени образование постепенно стало проникать и в высшие эшелоны власти, также постепенно разрушая и смягчая когда-то острый и безжалостный режим диктатуры.
   После отставки Н.С.Хрушева и воцарения бессмысленного идола Л.Н.Брежнева, целью которого было сохранение статус-кво любой ценой, недовольство властью распространилось на всю страну. В первую очередь подверглись ревизии все духовные ценности социализма. Теперь слова поэта "Пускай нам общим памятником будет Построенный в боях социализм!" воспринимались, как глупость. Мы с друзьями стали предъявлять претензии к поэту, считая, что по Российской традиции гениальный поэт должен быть Пророком, что он был обязан видеть и предвидеть глубже и дальше остальных людей и бить в набат. По мере того, как мы умнели и образовывались, Маяковский в наших глазах глупел и терял обаяние. К этому времени в Москве появились изданные в Париже мемуары талантливого художника Ю.Анненкова о создании им портретов знаменитостей послереволюционной России, где одним из героев был Маяковский, который лично со слезами на глазах признался художнику, что продался власти за заграничные командировки и другие блага, и почувствовал, что гибнет, как поэт. Загнивающая брежневская власть, пытающаяся скрыть под дырявой, расползающейся во всех местах простынью лжи промахи и преступления, накопившиеся с 1917 года, вызывала презрение и отвращение интеллигенции. Стремительное ухудшение хозяйственной жизни, перебои в снабжении населения элементарными товарами, коррупция на всех уровнях являлись карикатурной иллюстрацией панегириков Маяковского Советской власти. Теперь ему в вину ставились и антирелигиозные стихи, свидетельствующие о неуважении к вере.
   Однако многие, в том числе и я, считали Маяковского скорее жертвой пролетарской власти и собственного легкомыслия, чем дельцом и подлецом. Ведь почему-то он не стал членом партии. И главное, - ведь почему-то он застрелился. Поступок не слабого человека. Да, пласт культуры у него был довольно тонок и, возможно, поэтому произошло замещение незанятого пространства идеологией, а логическое мышление не было развито в достаточной степени, чтобы критически осмысливать происходящие на глазах события. Нельзя было не видеть кошмара насильственной коллективизации, нельзя было не слышать стоны умирающих от голода в результате этой же самой, проклятой коллективизации. Но, может быть, он видел и слышал. Ведь написал он в своей автобиографии: "Пишу поэму "Плохо!". Издательство по этому поводу поставило ссылку внизу страницы: "Поэму "Плохо!" Маяковский не написал".
   Хотелось бы задать вопрос господам из издательства: "А где же черновики - следы работы поэта над поэмой?" Ведь все знают, что Маяковский очень много работал со словом, всегда носил с собой книжечки, в которые заносил мысли, фразы, рифмы. А тут - ничего! Первое, что приходит в голову - Советскую власть не устраивал поэт, который может написать поэму "Плохо!" За ним, безусловно, велась постоянная слежка. По-видимому, власть не надеялась его запугать. Его нужно было убрать. Что они и сделали! Возможно, что смертельный выстрел был лишь эпилогом разработанной НКВД пьесы. Сначала портили ему нервы по мелочам и по-крупному, заказывали пасквили, пускали компрометирующие слухи. Они смогли довести поэта до угнетенного состояния и затем, когда уже все знали, как ему плохо, подослали незаметного убийцу. После этого, как всегда, по уже сложившейся традиции устроили ему пышные похороны по высшему разряду, собрали многотысячную толпу баранов с красными знаменами, нашли записных ораторов, то есть выполнили протокол до мельчайшей мелочи. Теперь мертвый поэт им мог только помогать во всех их малых и больших преступлениях. Он ведь так много создал. На всякий нужный случай у власти была цитата из Маяковского... И вот теперь, спустя сорок лет после его смерти Российская интеллигенция предавала его анафеме. Его снова мешали с грязью, считая гениальным дураком, добровольным слугой самой кровавой диктатуры в истории Европы, человеком непорядочным, продавшим свою совесть за жизненные удовольствия.
   Марина Цветаева пишет, что много лет Маяковский-человек убивал Маяковского-поэта, но настал момент, когда поэт встал и убил человека. Мне, лично, думается, что это - красивый поэтический бред. В жизни всё достигается более эффективными способами.
   В конце брежневского десятилетия, наконец, стали выпускать крошечными тиражами запрещенных поэтов, романы Булгакова, Замятина. Мы ходили счастливые, пили и не могли напиться чистейшей и мудрейшей поэзией и прозой. Маяковский был задвинут в угол, и мы годами его не открывали. Наконец, была объявлена перестройка и гласность. На страницы журналов хлынули потоки разоблачительных статей, начался массовый выпуск антисоветских книг. Информация о вопиющих безобразиях Советской власти с её вождями во главе, начиная с Ленина, стала общедоступной. Казалось бы - теперь наше общество может разогнуться и начать действительно новую, не идеологизированную жизнь, поставив первым приоритетом права личности и уважение к личности... Ничуть не бывало. Началась лихорадка по переделу собственности, в результате которой подавляющее большинство населения России совершенно обнищало, тогда как кучка прохвостов очень быстро стала обладательницей огромных капиталов, причем в твердой валюте. Нельзя упрекнуть бывших партийных начальников в отсутствии активности. Они оказались у корыта самыми первыми, мгновенно забыв религию коммунизма. Страна начала напоминать Америку времен Дикого Запада. Если раньше всё-всё было запрещено, то теперь всё-всё стало открыто продаваться, включая бывшую общественную собственность, честь и совесть. Проституция и казнокрадство стали нормой, так же как беспрерывные убийства неугодных дельцов, журналистов, управленцев.
   В один из вечеров, сидя перед телевизором и слушая очередной "кошмар" из Чечни, я подумал, что сейчас стихи Маяковского пришлись бы очень кстати, поскольку зло, с которым он боролся, расцвело махровыми цветами, а простые библейские истины еще в большем забвении, чем при коммунистах, хотя церкви дали полную свободу.
   В том же году я отправился с приятелем в свою избушку на Смоленщине на грибной сезон. Дачники разъехались, мы были одни в осенних лесах. Мы приносили тяжеленные рюкзаки крепеньких розоватых опят и вываливали их на пол. Опята распрямлялись и занимали чуть ли не половину горницы. Мы натаскивали воды в ведрах, мыли и отваривали опята, а потом сбрасывали их в ведро для солки. Чтобы не было скучно, мы включали радио и слушали всё подряд, не стесняясь в комментариях. И вдруг стали передавать лирические стихи Маяковского. У меня было ощущение, будто комната озарилась, как студенческая келья Пушкина. Это были очень мужские и очень чистые стихи, они передавали мощную страсть и преклонение перед женщиной, и в них не было даже намека на пошлость, которую теперь принято называть интимом и которую можно сейчас найти у каждого второго молодого поэта. Я слушал и задавался вопросом, как же я, считавший себя любителем и ценителем поэзии, мог забыть или, может быть, даже никогда не читать столь замечательные стихи? Мой приятель был тоже потрясен услышанным. С этого дня начался наш возврат к Маяковскому. Как будто шоры упали с глаз. Мы, осуждающие классовую (партийную) ненависть, оказывается, сами были у неё в плену. Мы мирились с проявлением слабости или малодушия у того же Пастернака, читая у него в одном из лучших циклов "Волны": "Ты рядом, даль социализма..." - и не желали простить великого поэта Маяковского за его заблуждения.
   Сегодня на моей поэтической полке рядом с книгами Пастернака, Заболоцкого, Ахматовой стоят те, купленные в молодости четырнадцать томов в пурпурном жестком переплете. В каждом томе я нахожу стихи, которые тонизируют меня, заставляют сравнивать жизненные ситуации, вдохновляют на работу со словом так, как это делал Он. Я спокойно оставляю за бортом всё, что устарело к сегодняшнему дню, поскольку Он много сделал для вечности, для истории, а она, как известно, повторяется и не всегда как шарж, а иногда и как трагедия.
  
  
  
   НА ПРОГУЛКЕ
  
   Я иду с приятелем поздней осенью по лесной дороге. Мы давно в пути и всласть наговорились, обсудив внутреннюю и внешнюю политику, неприятности на работе и наши микроскопические радости. Мы идем молча вдоль шоссе, вдыхая сухой морозный воздух. По шоссе никто почти не ездит - зона. Тихо и спокойно в окружающем пейзаже.
   Помнишь, я тебе как-то рассказывал, что у меня есть забавная девчонка?- спрашивает приятель. Так вот, недавно я узнал, что ее уже нет на свете.
   - Что с ней произошло?- задаю я равнодушно-вежливый вопрос, но, взглянув на приятеля, вижу, что он всерьез взволнован.
   - Если бы ты знал, сколько в ней было женственности!-говорит он.- Это была гениальная, подсказанная самой природой манера поведения. Это была женщина, созданная только для любви. В ней одной она была вся... Так глупо погибнуть! Я не могу простить себе, что высокомерно оттолкнул ее как раз тогда, когда она нуждалась в поддержке.
   Правда, мы с ней временами ссорились. Вернее, ссорился я, а она смотрела на меня спокойными, почти детскими глазами и, как бы, не понимала, что меня бесит. А я не мог ей простить легкомыслия, с которым она отдавалась другим. Это был характер Манон Леско. Я десятки раз терял терпение и говорил ей :"Надя, я тебя ни с кем делить не намерен. Сделай выбор..." Боже, как она умела любить! Всего тебя оближет, обласкает. Внутри ее прямо-таки пламя бушевало. Скажу тебе честно, что после нее обе мои жены, бывшая и настоящая,- просто диетические холодные котлетки, которые различаются только количеством положенного в них жира, но соли и перца в них нет.
   - Где ты ее отыскал?- спрашиваю я.
   - Она появилась в нашем институте после окончания техникума. Ее молодого мужа только что забрали в армию. Я как раз был между двумя женитьбами и подыскивал подружку, с которой можно было бы погулять, посидеть в ресторане и все такое прочее. Она была , пожалуй, некрасива, но прекрасно сложена. Это я сразу заметил. Завязали знакомство мы очень быстро и уже через день я привел ее к себе. Мамаша смотрела на меня осуждающе. Она до сих пор пытается меня воспитывать, руководствуясь правилами приличия, почерпнутыми из романов восемнадцатого века. Я сказал мамаше, чтобы она шла к себе и не сверлила нас взглядом, накрыл сервировочный столик и укатил его в свою комнату. Мы славно попировали, а потом началось такое, что я почти год прожил, как во хмелю. Я не мог дождаться ее прихода и выбегал ей навстречу.
   Если бы ты знал, как она одевалась. Нет, я говорю не о верхней одежде, которая выставляется напоказ всем. Это все чепуха. Да и не было у нее средств на приобретение дорогих и эффектных вещей. Но белье! Она носила какое-то совершенно немыслимой нежности по фактуре и цвету белье. У нее были необыкновенной красоты чулки. Не те, которые пристегиваются к поясу, а совсем-совсем другие, с резинками и яркими цветными клеймами на них. Когда она оставалась в одних этих чулках, я чувствовал, что огонь страсти сжигает мои внутренности. Она заметила мою любовь к ее чулкам и стала меня к ним ревновать, и с тех пор назло мне всегда снимала их вначале.
   Так прошел почти год. Мамаша устраивала мне периодические истерики с сердечными каплями, но я только отмахивался и посылал ее ко всем чертям. Ох, уж эти мне святоши, которые учат добродетели и благопристойности, потому что в свое время не смогли как следует нагрешить!
   Однако моему блаженству не суждено было длиться вечно. До меня на работе дополз слушок, что Надежда утешала не одного меня. Я чувствовал ужасную досаду. Нет, это была даже не брезгливость. Надя была удивительно чистоплотна, два раза в день принимала душ. Он нее всегда пахло свежими яблоками и изысканно-едвауловимыми духами. Мне было досадно, что мы стали мишенью остротам сослуживцев, созерцающих наше трио. В конце концов я вспылил, наговорил ей грубостей и сказал, что видеть ее больше не желаю.
   В результате у меня освободилась масса времени. Я даже стал ходить в группу тенниса, написал дома несколько статей. Жизнь, как говорится, вошла в нормальную колею. Но сердце мое все еще плакало. Мое тело тосковало по этой волшебнице.
   Помню, однажды, в обеденный перерыв я заглянул в соседнюю лабораторию. Надежда сидела там одна возле телефона, ждала, очевидно, звонка и не хотела, чтобы кто-нибудь брал трубку. Я посмотрел на ее печальную одинокую фигурку, мое сердце переполнила жалость и нежность к ней и я, не в силах совладать с собой, сказал:"Приходи ко мне сегодня".
   Ты знаешь,- это был праздник праздников. Она села на диван, я подошел к ней и медленно, почти торжественно раздел ее. Потом я еле вытащил его. Он был огромный. А она с таким легким стоном взяла его губами и откинулась навзничь... Эти мгновения стоят целых лет жизни. Потом я ее перевернул, и наша оргия продолжалась до самого утра. Что бы ни говорили моралисты, такие женщины нужны. Без них, истинных жриц любви, наш мир оскудеет, потеряет что-то очень важное.
   У нее было удивительное тело. Оно напоминало чувствительный музыкальный инструмент, который сразу отзывается на прикосновение. Однажды мы гуляли ранней весной в этом же лесу. Я прижал ее к себе и погладил ее грудь, и она склонилась ко мне и прошептала:"Мне очень хочется". И я в полном восхищении занимался с нею любовью стоя и чувствовал себя удивительно молодым и счастливым. Мы были совсем близко от шоссе, и я боялся, чтобы нас не засекли, но любовь заставляет совершать безрассудства. Мы все становимся при этом детьми. Я попадал с нею в смешнейшие ситуации, которые могли бы стать гвоздем комедийных фильмов. Однажды мы пристроились на пригорке, в низинах еще было сыро. И вдруг в самый восхитительный момент я потерял равновесие и скатился с нее и с пригорка в холодную лесную лужу, исцарапался и измазался в талой земле. Когда я вновь вскарабкался на пригорок, мы начали умирать от хохота.
   ...И все-таки мне пришлось с ней расстаться. Я так и не смог привыкнуть к тому, что она может прийти ко мне от другого. Вскоре мне предложили перейти с повышением в Авиационный институт, и я воспользовался этим, чтобы прекратить нашу связь. Она несколько раз звонила мне домой, но я говорил, что очень занят работой. Так оно, впрочем, и было. Звонки прекратились. Внезапно месяца два назад она вновь позвонила и настойчиво напрашивалась в гости. К этому времени я уже почти полностью освободился от ее чар и разговаривал с нею чуть свысока и иронически. От любопытства я не удержался и спросил, чем вызван ее звонок. Она довольно небрежно отвечала, что ей скучно. Тогда я довольно холодно посоветовал ей развлечься с любым из ее поклонников. Она долго молчала, потом, не говоря ни слова, повесила трубку.
   Как выяснилось впоследствии, ее муж вернулся из армии, а мир, как известно, не без добрых людей. Вскоре до его сведения дошли некоторые ее похождения. Он попросту выгнал ее из комнаты, в которой они жили, и пригрозил, что убьет ее, если увидит хоть раз вблизи своего дома. Она в испуге и растерянности пошла к отцу, мать у нее давно умерла, но бывший муж уже успел его обработать. Ее отец работал в отделе контроля на оборонном заводе. Говорят, что он человек крутой и, приняв решение, никогда его не меняет. Короче,- он даже не открыл ей дверь. У нее началась адская жизнь. Одну-другую ночь она устраивалась у подруг, либо у "друзей", но в намерения "друзей", как видно, не входило завязывать с нею длительные отношения. Бедняжка была вынуждена по временам гулять ночами по улице. То ли с отчаяния, то ли по рассеянности, вызванной усталостью, в одну из ночей она попала в катастрофу. Проезжавший мимо грузовик с прицепом задел ее на повороте. Она с тяжелейшей травмой головы была доставлена в больницу, где и скончалась две недели назад.
   С тех пор я ощущаю боль от угрызений совести. Ведь я ничего, кроме добра и удовольствий, от нее не видел. Она была совсем непритязательна. Ее радовали микроскопические знаки внимания. В нашем жадном, страдающем недугами от излишеств мире она жила, принося радость. В этом было ее призвание. Не знаю, как там церковь управляется с блудницами, но я попросил бы Господа, чтобы Он снизошел к ней за то, что она делала жизнь более привлекательной.
  
  
  
  
   ПО ЗЕМЛЯНИКУ
  
   - Моя хорошая.- Феликс нежно провел тряпочкой по блестящему бамперу.- Завтра поедем с тобой по землянику. Подышишь лесным воздухом. Я пошел собирать вещички. Пока.
   Он знал свою машину, которой уже исполнилось десять лет, до последнего винтика, до самого тонюсенького проводочка. Так,наверное, опытный хирург знает требуху оперируемого...Да. Завтра ему везти Ирину, свалившегося на его голову троюродного брата жены со своей половиной (тридцать лет не подавал о себе вестей) и, напоследок, какого-то приятеля брата. Ирина настояла, чтобы взять их с собой. Вот, мол, стареем. Родственники перемерли, друзья состарились или разъехались. Кончится тем, что не с кем будет и словом перемолвиться. Ни в гости позвать, ни самим пойти.
   - Ты, стало быть, на Элика рассчитываешь? Ну-ну.
   - И на него тоже. Пора остаткам родни сплотиться.
   - Лично я ничего хорошего от запоздалого сближения не жду. Слишком поздно.
   - Что поздно?
   - Люди со своими вкусами и привычками. Закоснели в них. Нет уже той гибкости, что в молодости. И вот кто-то должен будет приспосабливаться, подстраиваться, ломая себя. Думаю, что речь идет о тебе.
   - Феля, ну что за манера портить настроение накануне выходных. В конце-концов, не понравятся - в следующий раз приглашать не будем.
  
   Сидя с женой в машине, Феликс уголком глаза наблюдал за размахами дверей, выталкивающих пассажиров на площадь. Наконец в дверях возник тюленеподобный Элик в соломенной шляпе, с бледно-золотистой бородкой клинышком, его жена, крепко сбитая, коротко стриженая тетка и чернявый сутулый мужчина, который тут же вытащил сигарету и закурил. Ирина замахала им рукой, и вот уже троица рассаживалась на заднем сиденье, пристраивая рюкзаки на коленях.
   - Меня зовут Миша, сказал чернявый, не переставая дымить.- А гюкзак нельзя пгистгоить в багажник?
   - К сожалению, там все занято походной мебелью, да еще канистры с бензином,- защебетала Ирина.- Мы любим выезжать с комфортом, чтобы не есть на коленях. Но вам ведь не очень тесно, Элик, Зина?
   - Не бери в голову, с ленцой процедил Элик. -Утрясемся. Долго нам ползти?
   - Ехать,- ответил, нажимая на слово "ехать" , Феликс,- два с половиной часа, - и повел машину по Минскому шоссе.
   - Дай мне тоже сигарету,- Зина потянулась к Мише.- Ничего, что мы курим, Феликс?
   - Курите.
   - Ну вот, опять эти двое будут вонять всю дорогу, заныл Элик.- Ирэн, запрети им. Машина твоя. Выгони их на улицу.
   - У нас Феликс - капитан корабля. Он распоряжается, кого списать на берег. Но он ужас до чего добрый. Правда Феля?
   - Да, я ужас до чего добрый, хотя считаю, что мужчину украшает не доброта , а справедливость. А вы Миша, кто по специальности?
   - Мы с ним оба - филологи, с гордостью ответил Элик. Миша, кстати, член союза писателей. Мы в журнале довольно часто печатаем его рецензии.
   - Фу-ты, ну- ты, - подумал Феликс.- Сейчас оба надуются , как индюки, и начнут вещать.
   Он не ошибся. Приятели тут же с места в карьер пустились обсуждать свежую литературную склоку, замелькали фамилии, среди которых было несколько известных, их произносили с особым чувством, приподнимая по- петушиному голову и поводя вокруг очами.
   Феликс старался не слушать эту трескотню. Мир щедро открывался впереди. Машина выскочила на Минское шоссе и помчалась, обгоняя грузовики. Прошло каких-нибудь полчаса, и вот замелькали зеленые перелески, поляны, желтеющие лютиками, домишки, выстроившиеся в ряд вдоль шоссе, неторопливо шагающий люд, мальчишки и девчонки на велосипедах, и в машину ворвался и вихрем закрутился вольный, веселый воздух летнего подмосковного утра.
   - Нельзя ли поднять стекло, - вдруг закапризничал Элик, внезапно прервав бурный монолог о некоем Капитонове, который влез в правление коммерческого издания.- Мне бок надувает.
   Феликс молча поднял стекло, оставив щель на два пальца. В зеркале он постоянно видел большое, рыхлое лицо брата жены и чувствовал все возрастающее раздражение.
  
   Миша утомился первым и резко повернул разговор в другое русло:
   - А ты, гляжу, все в той же шляпе, в котогой гастголиговал двадцать лет назад...
   - В той же,- с неудовольствием подтвердил Элик.
   - Что еще за гастроли? Почему я об этом ничего не знаю?- встревожилась Зина.
   - Да никаких гастролей не было. Просто упал с лесенки.
   - Нет, не пгосто упал, - настаивал Миша. Именно как упал. Мы плыли мимо Пленова по Оке на гечном теплоходике. Плыли долго, останавливались у каждого села. Скучно. Элик тогда и сказал:"Пойдем вниз ,поглядим в тгюме на местных пейзанок"- и стал спускаться. Я за ним. Тут он за что-то зацепился и с ггохотом скатился вниз. Шляпа улетела налево, он - напгаво. Бабы обомлели и пегестали жевать. У одной хлеб в глотке застгял.
   А наш - молодцом! Как ни в чем не бывало, поднял вот эту самую шляпу, спокойно надел и без единого слова величественно так поднялся навегх. Я тогда от смеха чуть не лопнул.
   - Не смешно,- отрезала Зина.
   - Не, отчего же... Комедия положений,- вяло парировал Миша и зевнул, продемонстрировав вставные челюсти.
  
   Машина повернула по грунтовой дороге направо, к видневшемуся в километре лесу. Через десять минут они ехали по лесной бархатисто-мягкой колее и остановились у огромного оврага, на дне которого поблескивал ручеек. Пологий склон оврага местами порос редкими кустами орешника и тонкими прутиками рябины. Между ними на высоких стеблях подобно городским фонарям висели уже налившиеся от июльского жара темнобордовым соком бомбошины земляники, по две- по три зараз на одном стебле. Ягод было так много, что весь склон оврага словно был подсвечен красным.
   Женщины спешно сгрудились вблизи машины, шумно восторгаясь вкусом и ароматом лесных ягод. Элик, деловито посапывая, полез в рюкзак и выудил белый эмалированный бидон литра на два, который тут же повесил веревочкой на шею. Миша лениво сорвал несколько земляничин и, зевнув, сказал, что терпеть не может собирать ягоды, а потому лучше в тени полежит и почитает.
   - Давайте перед обедом наберем котелок земляники на дессерт,-предложила Ирина.- Нас пятеро - мы мигом наберем по стакану.
   - Возражений нет,-отозвался Элик,-кроме одного - нас четверо. Миша не участвует.
   Комары покусывали руки, шею и лицо, но опрыскиваться репеллентом не хотелось. Уж очень благоуханным был тихий безветренный воздух леса. Котелок набрался с верхом очень быстро. Элик торжественно принес и поставил его рядом с Мишей - смотри, мол, какие мы молодцы. Феликс с Ириной вытащили походную мебель, даже резиновый умывальник повесили на березу. Включили транзистор. Полилась приятная негромкая мелодия.
   - Боже, как хорошо!- воскликнула Ирина.- Как хочется жить в такие дни! Достань, пожалуйста , приборы, Феля,- тут же добавила она без пауз.- Я пока разведу суп.
   - Ига, вы мне не бгосите столовую ложку,- попросил Миша.
   - Ловите, зачем вам она?
   - Хочу попгобовать ваш улов.
   - Надо было со всеми собирать, а не изображать барина,- назидательно произнес Элик,- ревниво следя за ложкой, которую Миша направил в рот.
   - А знаете - вкусно,- сказал Миша, жуя и вновь запуская ложку в котелок.- Очень удачная в этом году земляника.
   - Ну ты! не очень налегай,- не выдержал Элик.- Постой-ка, я немного возьму для земляничной маски.- Он буквально выхватил ложку и, зачерпнув ягод из котелка, растер их сначала между ладонями, а затем нанес на тыльную сторону рук и на лицо. Ложку при этом он предусмотрительно положил на стол.
   - Зачем же ты так, ведь ягодкам больно, скривился в насмешливой улыбке Миша.- И что за жлобская манега выгывать кусок изо-гта у дгуга!
   - Кто не работает, тот не ест,- отрезала Зина. Жди дессерта. Может быть, Ира смилостивится и поделится с тобой.
   - А ты?
   - А я еще не решила. Не люблю бездельников. Мало мне своего ненаглядного...
   Вид бледной физиономии Элика с раздавленными по ней ягодами был настолько омерзителен, что Феликс старался на него не смотреть. "Слушай,- зло прошептал он жене, он что, так и сядет за стол, не умыв лица? Меня просто вытошнит.
   - Так. Все готово. Всем мыть руки и за стол,- скомандовала Ира.- Элик, можешь смыть маску, она уже просохла.
   - Ну и рожа у тебя,- не выдержала Зина. - Словно покрыта нарывами.
   - А у нас такие гожи и были в юности,- подхватил Миша. Мы с Эликом сидели на одной пагте.
   - А помнишь, тебе сестра подарила дамский чемоданчик, и в нем на крышке было приклеено зеркальце. А унас математику вел старый зануда, его дразнили Трапецией, потому что лысина у него имела форму трапеции. Мы целый час должны были под диктовку писать объяснение к одной-единственной задаче. Мы не выдерживали, начинали развлекаться всякой чепухой. А Мишка ставил чемоданчик на парту, открывал его и начинал давить прыщи, глядя в зеркальце.
   - Ну, это ты солгал, завистник. Я пгосто наводил мокияж и попгавлял пгическу.
   - А Трапеция кричал:"Левин, уберите чемодан со стола. Здесь вам не вокзал!"
   - Это было,- смеясь подтвердил Миша.- Иди умойся, жлоб.
   - Феликсу пить нельзя, а мы немного выпьем. Ты как, Элик? Я захватила бутылку сухого вина.
   - Я бы выпил рюмку водки. У нас Зина любит сухое.
   - Водки, к сожалению, нет.
   - Почему нет, я купил.- Миша полез в сумку и вытащил бутылку Кубанской.
   - Молодец, Мишка,- глаза Элика за стеклами очков заблестели. Видно, он простил приятелю съеденную землянику.- Молодец. С тобой можно идти в разведку.
   - Смотрите, как просто мы готовим суп на открытом воздухе. Вот вам по пакетику. Прекрасный быстрорастворимый суп-пюре. Французский. А вот термос. Я его залила кипятком прямо перед выездом. Так. Все, вроде бы. Зина, порежь, пожалуйста, зелень. Ну, давайте выпьем.
   С этими словами Ирина пригубила вино и принялась за суп. Зина выпила полчашки вина, церемонно отставив мизинец. Мужчины со смаком глотнули водки. Элик сладко зажмурился, и его лицо стало похоже на раскормленную кошачью морду.
   - Честно говоря, я ничего не понимаю в винах, - сказала Ирина. Просто соблюдаю ритуал. Феликс дома тоже, как все мужики, предпочитает водку.
   - В лечебных целях,- добавил Феликс,- когда болит голова или простужен.
   - А я каждый вечег пгинимаю по сто пятьдесят, - сказал Миша.- Я очень устаю за день и мне нужно гасслабиться. Я очень много габотаю.
   - Что-то есть хорошее в его естественности,- подумал Феликс. - Что ж, если из троих гостей один оказывается приятным человеком, это уже немало. Впрочем, не исключено, что я ошибаюсь и предвзято отношусь к родне. Первое впечатление бывает обманчивым...
   Принятое спиртное возбудило аппетит, и появление холодной курицы с картошкой было воспринято с энтузиазмом. Обед шел к концу. Миша курил, Зина двумя пальцами подбирала с тарелки ломтики копченой колбасы и, быстро-быстро прожевывая, тянулась за следующими.
   - Что она лезет рукой в тарелку,-поморщился Феликс,- ведь вилка рядом лежит.
   Между тем, сытно пыхтя, Элик сполз со стула и принес котелок с ягодами.
   - Так,- поднялась Ирина.- Приступаем к торжественному закрытию обеда. Феликс уже открыл сгущенку. Мы ее вли-ва-ем в землянику и пе-ре-мешиваем. Вот так. Теперь давайте чашки. И вот, кто хочет - белый хлеб. Свежий-свежий. С ним особенно вкусно.
   Поедание дессерта сопровождалось стонами наслаждения.
   - Дьявольски вкусно, - сказал Миша.
   - Мой рецепт,- потеплевшим голосом ответил Феликс.- Когда зимой мечтаешь о летнем походе на байдарках, обязательно предвкушаешь это царское угощение. Никогда в жизни ничего вкуснее не пробовал. Ну, что же, господа и дамы,- продолжал он,- предлагаю полчаса на уборку и три часа на сбор ягод. Потом поедем домой. Согласны?
   Женщины спустились к ручью. Противоположный склон оврага был более крут и порос частыми тонкими сосенками и елочками, бугрился кочками тонкой травы, среди которых желтели и синели цветки волчьего лыка. Почва у ручья была оголена и на сыром бережку Ирина увидела небольшой серебряный крестик и дамские часики. Часики показывали без четверти девять и потому трудно было установить, когда их оставила хозяйка.
   - Ира у нас добытчица,- сказала Зина, когда они поднялись наверх к машине.- Кроме земляники повезет в Москву серебряный крестик и часы.
   - Зачем ты взяла чужие вещи?- сурово спросил жену Феликс.
   - Так они ж там пропадут.
   - Совсем не обязательно. Человек может вспомнить и вернуться. И вообще, ты ведь не знаешь, при каких обстоятельствах оставлены эти вещи.
   - Ты прав, Феля, я пойду отнесу их обратно.
   - Вы с ума сошли,- взорвалась Зина.- Вы какие-то идеалисты. Смешно даже. Если бы ты что-нибудь потеряла, неужели ты стала бы рассчитывать на чье-то благородство? Что упало, то пропало. Это жизнь. Чем выбрасывать, отдай лучше мне. Я мечтала о таком чудесном маленьком крестике.
   - Ты же некрещеная,- насмешливо заметил Элик.
   - Ну и что ? Сейчас все носят крестики. Специально ходить покупать я не стану, но если он сам в руки попал! Может, это божий промысел...
   - Дьявольский умысел,- подначил Миша.
   - Ты, Зина, возьми крестик и часы, мне они не нужны,- сказала Ирина. Я вспомнила, что есть примета: нельзя чужой крест брать, нехорошо это.
   - Предрассудки,- фыркнула Зина, надевая цепочку с крестом через голову.- Нелепые предрассудки. Пойдем-ка лучше соберем ягоды.
   Видно было, что внезапно свалившееся на нее приобретение веселит ей сердце.
  
   - А почему Вовка к нам не присоединился?- спросила Ирина у Феликса.
   -У него набралась полная машина под завязку, все молодежь. Вот он и решил нам не мешать, а отправиться с ними отдельно. Вот только не знаю, поехал ли он. Наверное, будет искать место вроде нашего. Лес большой, найдет. Сколько ты собрала? О, литра два с хвостиком будет. И у меня литра полтора. Давай еще с полчасика пособираем и в дорогу.
   Троица снова уселась на заднем сиденье. Феликс автоматически повернул ключ зажигания - машина молчала. Удивившись, он еще раз внимательно все проверил и снова попытался завести машину - тот же результат. "Странно,- сказал он,- в чем может быть дело."- Вышел из машины, поднял капот, прощупал все контакты - абсолютный порядок. Снова все бегло проверил - не может быть, чтобы она не работала. Сел за руль, попытался завести - машина молчала.
   - Ну вот, так я и знал: что-нибудь обязательно сломается. Как нам теперь добираться домой? - заныл Элик.
   - Не нуди,- строго оборвала Зина. Сейчас Феликс все наладит.
   - Мужики, честное слово, я не понимаю, что с машиной, виновато признался Феликс. Никогда такого не было. Давайте попробуем ее потолкать по дороге, может быть на ходу заведется.
   Они вылезли из машины и метров двести протащили ее по лесной дороге. Никакого успеха.
   - Делать нечего, уж извините меня, но положение безвыходное. Придется толкать машину до шоссе, а там нанимать водителя, чтобы довез до Москвы,- сокрушенно признался Феликс.
   - Если надо,- будем толкать,- ответил Миша.
   - Ты с ума сошел? Три километра тащить ее на себе. У Элика геморрой. Ему вообще нельзя поднимать тяжести,- разволновалась Зина.- Да и мы, слабые женщины, не годимся для такой работы.
   - Ира, собирайся и иди с остальными на шоссе, ловите попутку и добирайтесь до Москвы. Там звони Вовке и проси завтра с утра приехать. Я буду здесь ночевать и ждать его.
   Всю дорогу Элик ныл, что он так и знал, что не нужно было ехать, что землянику можно купить рядом с домом. Зина хранила суровое молчание, но наконец у нее лопнуло терпение и она крикнула в досаде:"Хватит, надоел. Мужик ты или баба!"
   Оказалось, что поймать машину на шоссе совсем не просто. Их было четверо, слишком много. Если кто и останавливался, сажали по одному, по два человека. Прошло около сорока минут и в группе началась легкая паника. Поэтому когда на шоссе появилась Волга, в которой сидело всего двое и они сказали, что могут взять только троих, судьба Ирины была решена.
   - Тебе одной будет легче уехать,- успокаивала ее Зина.- Может быть и бесплатно довезут. Одиноким женщинам всегда сочувствуют.
   Троица уехала, и у Ирины вдруг возникло ощущение, как если бы открыли форточку в душном помещении. Пропали страх и тревога. Она услышала стрекотание кузнечиков в траве, свист пролетающих над головой стрижей. Воздух уже становился прохладен, и она испытывала наслаждение, вдыхая его глубоко-глубоко, так что даже побаливали ребра.
   Она думала о том, как Феликс проведет в одиночестве ночь, и тревожилась, не напали бы на машину хулиганы. Феликс, конечно, не трус. Она гордилась втайне выдержкой мужа, его умением справляться с неприятными ситуациями, но возраст берет свое, и несколько подвыпивших подростков могут без всякой причины избить пожилого человека, испортить машину. Тридцать лет назад такое и представить себе было невозможно. Обеспокоенная этими мыслями, она внезапно осознала, что уже давно машинально следит за маленькой оранжевой точкой, пылящей по проселочной дороге. "Да ведь у Вовки как раз такого же ужасного цвета Запорожец,- подумала она.- Нет, это невозможно. Это слишком хорошо. Такое бывает только в сказках. Машина приближалась и теперь она была почти на все сто процентов уверена, что это едет Вовка. Она не выдержала и возбужденно замахала руками. Запорожец остановился и из него выскочил огненно-рыжий парень, прямо под цвет своей машины, и заорал , как иерихонская труба:"Тетя Ира, что вы здесь делаете?"
   - Вовочка, милый, какое счастье, что ты здесь оказался.- Слезы мешали ей говорить.
   - Тетя Ира, да вы успокойтесь, я вас не оставлю.
   - Такая дурацкая история, ты не поверишь. У Феликса, нашего асса, машина заглохла и не заводится. Он сидит в лесу и будет сидеть до завтра, пока я не привезу подмогу. И вот, ты тут.
   - А где он? На старом месте, куда вы меня возили?
   - Да, милый. Поедем быстрее, а то мне неспокойно.
   - Сейчас. Эй, шпана, тут моего дядьку надо вытащить из леса. Девчонки пусть на дороге постоят, а мы быстренько смотаемся.
  
   Феликс принадлежал к тем счастливым натурам, которые легко переносят одиночество. Более того, он чувствовал себя в одиночестве более комфортно, чем на людях. Когда его, восемнадцатилетнего студента оставили сторожить лес, он с удовольствием готовил еду из немудреных припасов, обходил участок со сваленными в штабеля бревнами, загорал, разводил костер и долго-долго мечтал смутно о чем-то, глядя на огонь. Изредка приезжали машины из совхоза за напиленным лесом. Он придирчиво смотрел накладные, потом помогал грузить. Машины уезжали и вновь воцарялась тишина. Наверное, с той поры он и полюбил одиночество.
   В отпуске или по выходным он уходил с утра за окружную кольцевую дорогу или уезжал за город и бродил по лесам, собирая грибы. Часто возвращался домой затемно. Мать попрекала его, что он о ней совсем не думает, а она нервничает, ждет его, боится, что он заблудится. Он же, отдохнувший, посвежевший и радостный от общения с лесом улыбался ей широкой и доброй улыбкой, и мать замолкала и целовала его в лоб, встав на цыпочки.
   Вот и сейчас, оставшись один, он не спеша собрал сухие веточки, шишки и развел небольшой костерок. "Как же тебе не совестно,- обратился он к машине.- Так меня подвести. И перед кем! Вот теперь придется лезть тебе в нутро, выяснять, чем ты заболела. Завтра утром на свежую голову проведем обследование. Сегодня, извини, нет настроения." Машина молчала, но ему показалось, что она тоже сожалела о случившемся.
   Не успел он вдоволь насладиться покоем и тишиной, как услышал тарахтенье на лесной дороге и буквально через минуту увидел Вовкин Запорожец и Ирину на переднем сиденье.
   - Я вижу, ты за два часа успела не только добраться до Москвы, но и вернуться с Вовкой. Такой оперативности я от тебя не ожидал, Ира.
   - Чудо, чудо! Произошло чудо!- радостно закричала Ирина.
   - Что у вас с машиной, дядя?- пробасил Вовка.
   - Иди-ка сюда, автомобилист. Впервые в жизни я так опозорился. И сейчас еще ничего не понимаю. Смотри, сажусь, включаю зажигание...
   В тот же момент двигатель тихо и мелодично запел свою рабочую песню. Машина была готова к движению.
   - Ну, теперь уж я окончательно ничего не понимаю!- воскликнул Феликс.- Наваждение какое-то. Ирина, иди садись. Поехали.
  
   - Мне кажется, если бы Элик узнал о случившемся, он посчитал бы, что мы намеренно разыграли с ними спектакль,- сказала Ирина по дороге домой.- Почему все же машина не заводилась, как ты думаешь?
   - Потому что она живая.
   - В каком смысле?
   - Видимо, твоя родня ей пришлась не по душе. Помолчав, он добавил:"Не хотела везти ворованный крест."
   - Избаловал ты свою старую подругу до полного свинства.
   - Будешь на нее ругаться, она опять закапризничает и придется тебе снова идти искать попутку.
   - Молчу, молчу. Ну вас обоих к шутам.
  
  
  
  
   СТРАННЫЙ СЛУЧАЙ
  
   Это произошло январьским ясным утром в воскресенье. Солнце на востоке горело алым в бледнозеленом небе. Блестели кресты церкви Преображения , что в селе Измайлове. На паперти толклась масса народу. Старухи в черном неприязненно косились на веселую компанию, которая, видно, весело провела ночь. Я вообще оказался совершенно случайно возле церкви. Шел на рынок купить овощей и был привлечен необыкновенно красивой картиной освещенного солнцем здания.
   В конце концов неприязнь старух вылилась в колкие замечания веселящимся, которые вначале не обращали на них внимание, но постепенно, по мере развития скандала стали дерзко отвечать и доказывать, что бога нет, раз летавшие вокруг земли космонавты ничего такого не видели. Большинство из стоявшей и сидевшей на скамейках пожилой публики было возмущено, что рядом с церковью оскорбляются чувства верующих, да еще в самом преддверии праздника.
   Мое внимание привлекла женщина весьма преклонных лет, отличающаяся благородством осанки и напомнившая мне гордых потомственных дворянок из фильмов, которые ставятся по романам русских классиков. Говорила она негромко, но что-то заставило компанию притихнуть и вслушаться.
   - Вы, молодые люди, пришли в церковь и ни во что не верите, но если вас вытащить из тепличных городских условий и оставить наедине с разбушевавшейся безжалостной стихией, то в ваших душах начнет пробуждаться религиозное чувство. Когда-то в молодости я с подругой попала в ужасную грозу. Мы спрятались в шалашике, и у меня было ощущение, что вот-вот одна из молний нас испепелит. Как же я молила Господа, чтобы он пощадил нас! Подруга моя, которая славилась вольнодумством, сжалась в комок и дрожала. Помню, что вдруг на противоположном берегу реки вмиг выросло огненное дерево, касающееся ветвями облаков. Последовавший удар грома был ужасен. Казалось, что земля вздыбилась под нами. И тут подруга зашептала:"Господи, боже мой!". И я поняла, что она полна теми же чувствами.
   - Прошу прощения, пардон,- перебил пьяноватый голос одного из компании.- Я бывал в разных переделках и на флоте служил, и с геологами в партии работал. Все ваши стихийные бедствия - чепуха. Главное - не терять головы, и все будет в ажуре.
   Прислушиваясь к разговору, я заметил стоящего рядом мужчину, который крутил в руках зажигалку. Я вытащил сигареты и попросил прикурить.
   - Не работает, - сказал он.
   - Ничего,- ответил я,- у меня где-то в карманах спички.
   - Точно знают, что Бога нет! - сказал он, показав глазами на компанию.
   - Совершенно с ними согласен, - ответил я. Для меня лично вопрос о существовании Бога решен раз и навсегда отрицательно. Я читал книгу профессора Донини, где он очень убедительно показывает, что люди во все времена поклонялись непонятному, которое называют почему-то сверхестественным. Вот они и поклонялись камням, ветру, луне, солнцу, потом было многобожие, а сейчас - монотеизм.
   - Ну, это развитие представлений от простого к сложному ничего не доказывает,- возразил незнакомец. Это ведь естественный путь познания истины. Пройдет еще несколько тысяч лет, и представление о Божественной сущности изменится.
   - Тем не менее, - упорствовал я,- христианству уже две тысячи лет. Это ли не срок? Кстати, я знаком с одним верующим. Окончил Московский университет. Сейчас работает над проблемами экологии. Очень активный христианин. Я бы даже сказал - агрессивный. Несколько лет назад крестился. И фамилия - Успенский. Наверное, происходит из священнослужителей...
   - Пришел к вере через личное несчастье?- спросил собеседник.
   - Совершенно верно. Как вы догадались? - я был удивлен. - Да, так вот, я спросил его, действительно ли он верит. -"Мы не верим, а знаем, что Бог есть, - ответил он. - Когда я шел креститься, я испытал ни с чем не сравнимое ощущение. Входя в храм, я почувствовал в дверях как если бы сквозь меня прошла волна света. Потом это повторилось возле купели и в третий раз, когда меня благословил священник."
   - Как говорится - Бог Троицу любит,- усмехнулся незнакомец.
   - Однажды я его спросил, почему он верит именно в Христа. Гораздо более подходило бы для его интеллектуального уровня верование в Бога, как в непостижимую иррациональную сущность, диктующую законы развития вселенной, и которой нет дела до каждого человека в отдельности. Он же мне ответил, что он плевать хотел на такого Бога. Ему, видите ли, нужен Бог, к которому он может обратиться и который, он уверен, его услышит.
   - Вы оба правы, ответил мой собеседник. - Просто ему нужен именно Христос, а вам - Бог иррациональный. Слабым местом христианства является утверждение, что Бог создал человека по своему образу и подобию. Это величайшая глупость и святотатство. Человек создан по образу и подобию тех существ, которые жили и живут на Земле. Иначе он не мог бы с ними сосуществовать. А еще следует добавить, что человек одарен разумом совершенно случайно. На его месте могли быть , к примеру, осьминоги или кто угодно другой. Вы чуть-чуть ближе к истине, чем Успенский. Хотя у Бога есть признаки, человек никогда не узнает ни одного из них кроме того, что Он был, есть и будет и что Он всемогущ. А если у него целая гамма естественных признаков, хотя бы идеальных, вроде любви, справедливости и прочего, то какое же это сверхестественное существо. Так что знайте свое место. А место ваше в пробирке с бесконечно высокими стенками...
   Тут меня поразила столь странная манера обращения к человечеству. "А ты сам-то кто?"- подумал я, размял новую сигарету и машинально потянулся к зажигалке, зажатой у него в кулаке. Он дал мне ее, я щелкнул, вспыхнул огонек, я прикурил и протянул зажигалку обратно. Но он исчез. Я стоял лицом к старой липе с вытянутой рукой. Оглянувшись, я увидел старуху, которая глядела на меня белыми от ужаса глазами и часто крестилась, повторяя: "Свят, свят, свят..."
   Повертев зажигалку в пальцах, я заметил, что внутри светится зеленоватым светом прозрачное окошечко. Приблизив его к глазам, я увидел внутри зажигалки своего собеседника. Он улыбался и грозил мне пальцем. Осторожно оглянувшись, как бы не желая быть уличенным в чем-то недозволенном, я сунул зажигалку в карман и поспешил на рынок , а потом домой. Я решил не рассказывать жене подробности, а просто показать ей диковинку. Жена на кухне готовила обед.
   - Ну-ка взгляни сюда,- сказал я жене и протянул зажигалку.
   - Куда я еще должна смотреть?- спросила она недовольно.
   - Гляди в светящееся стеклышко,- сказал я.
   - Ничего в этой грязной коробке не светится.
   Я озадаченно посмотрел на плоскую кооробочку, которую держал в руке. Внутри она была залита какой-то черной смолой, в которой застыла плоская мутная стекляшка, напоминающая старую пуговицу. Раздосадованный я кинул коробочку в мусорное ведро.
   - Что за глупости у тебя на уме,- укоряла меня жена.- Чем заниматьься чепухой, помог бы лучше приготовить обед на неделю. Сережка опять по алгебре тройку получил. Пойди посмотри, что ему непонятно.
  
   Как же я потом сожалел, что в раздражении выкинул единственное вещественное доказательство происшедшего со мной события. Ведь я мог исследовать вещество в коробочке, и стеклышко, и материал самой коробочки.
   Несколькими днями позже я был в гостях у знакомого философа. Выслушав мой рассказ, он сказал:"Твой воображаемый собеседник был типичным гностиком", после чего он повесил еще ряд мудреных ярлыков на меня и незнакомца. "А коробочка-зажигалка?" - спросил я наконец. - "Пить надо меньше!"- воскликнул специалист-философ.- Но чаще,- прибавил он, приглашая меня к столу.
   - А что ты знаешь о вере?- спросил я его после четвертой рюмки.
   - Вера проистекает только из внутренней потребности верить, ответил философ. - А если такой потребности нет, то никакие чудеса не помогут.
   - Даже если на твоих глазах, сейчас из одного угла комнаты в другой пролетит архангел?
   - Даже если на наших глазах, сейчас из одного угла комнаты в другой пролетит архангел!
   - Но почему же?
   - Да потому, что я тут же начну искать естественное объяснение увиденному - гипноз, галлюцинация, лишняя рюмка водки, наконец.
   Но был ли он прав? - вот в чем вопрос.
  
  
  
   КОМАНДИРОВКА
  
   ...Я прибыл в город М. на мощном сверхзвуковом лайнере по делам. Разрешите представиться. Меня зовут Электроном Михайловичем, я чистокровный славянин. Отец мой был атеистом. Увлеченный волной индустриализации, он дал своим детям многообещающие имена. Сестру мою зовут Энергией. Впрочем, это к делу не относится.
   Родители мои были людьми с идеалами. Они были прямо-таки помешаны на высшем образовании. В результате, в возрасте двадцати трех лет я очутился в благословенном городе Т. с дипломом физика и окладом, чуть превышающем потребности не очень породистой собаки.
   Со всем пылом молодости я предался любви и, как это часто бывает, вскоре очутился в лоне семьи, опутанной многочисленными родственными связями. Просуществовав три года детьми при родителях, мы с женой почувствовали, что дальше так продолжаться не может. Вопреки родительской воле я бросил науку и попытался заняться делом. Очень сложными, кружными путями я проник в круг деловых людей, десять лет держался скромно, в тени, пока не завоевал доверия и не накопил определенного потенциала, свидетельствующего о приобретении деловой сметки и опыта. Того, что у англичан зовется experiance.
   Пора, пожалуй, оставить сей выспренный тон. Думаю, что пора. Мои друзья и знакомые не поймут меня, обидятся и будут, конечно, правы. Жить надо просто и умно. Я слишком долго боролся с комплексами, чтобы снова к ним возвращаться. Теперь я ломаного гроша не дам за все интеллигентские штучки. Да и кто они, эти интеллигенты? Ничтожества, утешающие себя тем, что есть нечто, не имеющее точного названия, но гораздо более ценное, чем сочный бифштекс, выдержанный коньяк, просторная квартира, удобная и красивая одежда, машина, дача и прочее, и прочее... Ладно, оставим их. Нравится жить в нищете - пусть живут.
   Так вот, значит, я , имярек, русский, заместитель управляющего треста ,прибыл из города Т. по важному делу в город М. В левом кармане моего серого финского костюма я ощущаю приятную тяжесть нераспечатанной пачки купюр приятного зеленоватого оттенка с овальным портретом человека, который мне глубоко симпатичен. Я люблю этот солидный формат и цвет. Иногда мне кажется, что даже запах, исходящий от этих денег, более благородный, чем от красно-коричневых. Фиолетовые, хотя и выше номиналом, редко обращаются и, собранные в большом количестве, бросают на владельца авантюрный отблеск. Красно-коричневые бумажки я держу, как визитные карточки при поездках по стране. Моих знакомых трудно удивить чем-либо, но на сей раз я везу саквояж с облепиховым маслом и свежепосоленного омуля.
   На сей раз я ищу встречи с мебельным королем, а мой хороший знакомый Л.Б-ский взялся меня свести с ним. Я позвонил во-время,- Л. только что прибыл на свою холостяцкую квартиру, куда он часто сматывается от законной супруги, чтобы провести музыкальный вечер с милыми крошками. Сегодня он был один, ходил, в чем мать родила, посасывая из бокала свою любимую шипучку со льдом.
   Л. любит удивить гостя и нет для него большего удовольствия, чем услышать восхищенное "ах". Недавно он увлекся книгами, но не какими-нибудь новинками с суперобложками, а солидным антиквариатом. Первое, что я заметил, войдя в гостиную, - прекрасно выполненная книжная стенка, плотно набитая золочеными корешками. Книгами я увлекался еще в студенчестве, много читал, но приобретать их было не на что. Сейчас у меня даже на телевизор мало остается времени, но вид книг меня волнует по-прежнему.
   - Сколько, думаешь, стоит эта стенка? - спросил Л. с лукавством.
   - Десять потянет,- ответил я.
   - А двадцать не хочешь?- заржал от удовольствия Л.- И это по минимуму. А вложил я от силы две с половиной. Вот так, милый! Учись! Посмотреть хочешь? Смотри, только аккуратно. Тут книженции есть и за сотню-другую зеленых тянут. Это по номиналу, а на руках - и побольше.
   Я не стал смотреть книги. Читать мне уже давно не хочется. Просто погладил корешки и, уютно устроившись в кресле, взял коньяк с ломтиком лимона и повел разговор о деле. Договорились мы встретиться у Л. в магазине и оттуда поехать к "Пингвину" - мебельному королю.
   Навестив нужных людей и передав письма и поручения, спустился я по бывшей Революционной улице к площали Справедливости, взял такси и через десять минут уже открывал дверь с надписью "Директор Л.Б-ский". У нас, профессионалов, реакция не хуже, чем у мастеров бокса. Открыв дверь на полноса, я сразу засек у стола майорские погоны. Засек и прихлопнул дверь, а через полсекунды Л. открыл дверь и говорит мне:
   - Ты что же, Алик, не заходишь? Заходи, знакомься - Скребухин Никанор Фомич. Ну, присаживайся, присаживайся.
   Подержались мы с майором за ручки, а Л. ему этакую аккуратненькую посылочку кило на шесть по столу катит. Майор руку под китель:"Сколько я вам , Л.Д., должен?- А Л.:"Ничего вы мне не должны, еще за мной девятнадцать рублей семнадцать копеек".- "Ну, стало быть, до свиданья." - "Всего доброго, заходите" - опять за ручки подержались. Ушел майор.
   - Зам начальника налоговой инспекции Первомайского района,- с важностью произнес Л., помахивая указательным пальцем перед моим носом.
   - Редкий гость?
   - Нечастый, кивнул Л., - но регулярный. Раз в две недели по четвергам посылочка на пару тысяч рубликов - рыбка, икрока, то, се. Плачу оброк, чтобы спокойно спать. Правда, еще не было случая, чтобы не предупредил о ревизии, контроле там всяком собачьем. И других через меня предупреждает, а те, само собой,- подношение готовят .
   - А девятнадцать рублей семнадцать копеек?
   Л. криво усмехнулся:"Ну, ладно. Сейчас звоню Пингвину и едем. Зовут его, кстати, А.Б."
   - Поехали мы к А.Б. прямо домой. Встретил нас толстячок среднего роста с оттопыренными мясистыми ушами, изрядно лысоватый. На пингвина он похож не был, а скорее на игрушечного деревянного деда, который тащит репку в сказке. В большой комнате стояли мягкие кресла, а по стенам сияли гранями хрусталя секции стенки. Бар был открыт, оттуда лился мягкий дневной свет и разбивался на цветные брызги, отражаясь от дорогих графинов и ярких наклеек на бутылках всех стран мира. В баре был вмонтирован магнитофон, который выдавал японскую эстраду. В креслах и на маленькой софе сидели три девочки лет по двадцать и курили душистые сигареты, сбрасывая пепел в хитроумные вертящиеся коробочки на ножках.
   - Слушайте, в ресторан мне сегодня ехать неохота,- сказл хозяин.- Давайте организуем вечер по-домашнему. Места хватит. Ну-ка , девочки, соорудите нам здесь, чего бог послал. Зоя, глянь, что там, в холодильнике.
   - А.Б., в холодильнике только копченая колбаса, маринованный перец и два ананаса, - крикнула из кухни Зоя.
   - Ах, черт их дери!- воскликнул хозяин,- это Мишка, паразит, с приятелями все сожрал. Так, ладно. Давайте сперва по рюмашке пропустим. - С этими словами он извлек из бара бутылку "Камю" и разлил по фужерам.- Девочки, ждите нас, через полчаса мы вернемся.
  
   Машину он вел лихо. Выпитый коньяк придал нам отваги и вмиг мы оказались у больших зеркальных дверей "Русского рынка". А.Б. подошел к двери и поманил швейцара сложенной в трубку сторублевкой. Дверь распахнулась, под желтой кокардой возникла угодливая улыбка, но А.Б. швейцару денег не дал, а приговаривая:"Потом, потом, еще не заработал", потащил нас наверх и вбок. Там он кликнул буфетчика и приказал принести полдюжины хорошего коньяка, пару десятков порций вырезки и всякой другой снеди. Буфетчик начал было мяться, но А.Б. царственным жестом раскрыл портмоне и резко спросил:"Сколько?"- Буфетчик затрепетал и бросился исполнять. Тем временем мы открыли и распили бутылку коньяка. Через десять минут мы стащили вниз здоровенную укладку. Швейцар низко поклонился и распахнул двери. А.Б.вытащил десятку, плюнул на нее и прилепил швейцару на лоб. Швейцар заржал и запер за нами дверь, однако, обнаружив на лбу вместо вожделенной сотни десятку, открыл дверь и стал возникать.
   - Ну, будет, будет, - урезонил его А.Б.,- больше не заработал.
  
  
   Кинув укладку в багажник, мы рванули домой. Однако вскоре нас освистал постовой. А.Б. коротко, но звучно выразился и встал к бровке. Постовой, убедившись, что нарушитель не собирается покидать машину, медленно, как грозовая туча, двигался на нас. Мне стало немного не по себе. По самым скромным подсчетам мы врезали по двести пятьдесят грамм коньяка на нос, и ничего хорошего от встречи с милицией я не ждал.
   - Почему нарушаете рядность? - сурово спросил постовой.
   - Кто? Я?! Никогда не нарушаю! - с вызовом ответил А.Б.
   - Сейчас вы нарушили и,кроме того, не вышли из машины...Постойте, вы что, пьяны?
   - Я, дорогой мой, не пьян. Я с двухсот граммов коньяка не пьянею. Вот полторы бутылки еще туда-сюда.
   - Сейчас мы с вами разберемся. Прошу предъявить ваши водительские права.
   - Какие тебе права - с дырочкой или без?- с ехидством спросил А.Б., полез в нагрудный карман и, вытащив целую пачку, развернул их веером перед носом опешившего постового. - Знаешь что,- выпей с нами,- предложил вдруг А.Б., достал из-под сиденья бутылку грузинского коньяка, сорвал пробку и налил в походный стаканчик.
   - На, выпей.
   - Я не могу,- почти взмолился постовой, - я на службе.
   - Ну, тогда прощай,- весело сказал А.Б., опрокинул стаканчик и мы помчались дальше. Мы с Л. переглянулись. Л. с восхищением поднял большой палец.
   Вечер удался на славу. После преснятины семейной жизни такие встряски очень полезны. Сразу молодеешь и подтягиваешься. Девочки делали свое дело художественно и были начисто лишены предрассудков. Наутро, выпроводив милых дам, мы быстро договорились о делах. А.Б. показал себя с самой лучшей стороны. Зарабатывая сам, он давал возможность поживиться другим. За какие-то пятнадцать тысяч наличными он обещал переправить нужным людям товар, но у него были свои планы, и я обязался устроить одно крупное дело. Как я потом прикинул, А.Б. срывал на нем тысяч шестьдесят-семьдесят. Считал он в уме с необыкновенной скоростью и тут же определял доход с оборота. Как я понял впоследствии, он не брезговал никакими способами выкачивания денег, кроме открытого грабежа и карманной кражи, но работал красиво и элегантно. Посмеиваясь, он сообщид утром, что надул буфетчика в ресторане на двести рублей.
   Я уезжал от А.Б. в полном восхищении. Его торчащие малиновые уши, поросшие седыми с желтизной волосками, уже не казались противными. По дороге Л. рассказал, как они зимой гуляли в Марфино.
   В разгар праздника А.Б. взбрендило ехать домой. Как ни уговаривали его, он уехал. Рано утром привезли его на помятой машине. Оказывается, он по пьянке слетел с дороги и врезался в дерево.Забуксовав в глубоком снегу, он решил поспать и, не выключая двигателя и печки, уснул. Разбудил его шофер грузовика уже перед рассветом. Глотнув горячительного, он двинул в автосервис и договорился в своей обычной манере, что машина к вечеру будет готова. Не вылезая из машины, он мотнулся в ГАИ, получил справку, за десять зеленых ему насчитали ремонт на всю катушку и, наконец, отвез машину работягам. На этой операции он заработал восемдесят зеленых, о чем с гордостью сообщил своим друзьям.
   - Вот такой тертый хрен!- с восторгом заключил Л.- В день имеет более пяти тысяч, расходы колоссальные, все куплены и перекуплены, но мимо копейки не пройдет - подберет. Но учти, какая при этом широта! Чуть что - бумажник наружу и строго так: сколько? И весь разговор.
  
   С чувством глубокого удовлетворения возвращаюсь я в родной Т. Я смотрю с высоты на окружающий меня мир и чувствую себя его хозяином. Не знаю как у кого, а у меня наступил коммунизм. Эта общественная формация, как говорят ученые крючки, - меня вполне устраивает. Нужно только не зевать и ковать свое счастье. Вот так!
  
  
   ЗА СОТЫМ КИЛОМЕТРОМ
  
   - Что ни говори , Прокопьич, а сто пятьдесят грамм ты уже с утра принял,- бригадир явно заискивает перед случайно застрявшим в конторе электриком.
   - Ничего не пил,- еле ворочает языком Прокопьич, бессмысленно уставя мутные буркалы в загаженное мухами окно конторы. - Прокопьич недавно выкушал стакан самогонки и пока находится в постылом состоянии, когда еще не достигнуто приятное забвение мира.
   - Принял, принял,- неприятно долбит в уши голос бригадира,- а работа стоять не может. Вот так-то!
   Прокопьич не отвечает. Бригадир - единственный непьющий в коллективе электриков. Ему не понять. Есть, правда, в бригаде еще два молодых парня, недавно вернувшихся из армии. Эти двое профессию еще не освоили.
   Сегодня у бригадира вышла промашка. Обычно он с утра успевает застать работников в конторе и тут же, не давая им сговориться, запихивает в кузов разбитого грузовика. Шофер рвет сцепление, электрики, горестно матюгаясь, валятся друг на друга, и грузовик, дико завывая и раскачиваясь с борта на борт, плывет на молочную ферму или свиноферму. В совхозе ремонта по электрической части немного. Время от времени портятся доильные аппараты, или проводку надо сменить, или натянуть провода... Пропал сегодня день, пропал начисто. Все ухлыстали по своим делишкам. Кто стиральную машину чинит, кто пробки, кто посмелей, тот и в телевизоре покопается. Рублишки, пятерки сыплются. Люди цену деньгам потеряли...
   - Ну что, Прокопьич, пойдем хоть провод у свинофермы подтянем. Захвати с собой инструмент. Вставай, спишь ты что-ли?
   По дороге они сталкиваются с одним из молодых электриков, Скородумовым.
   - А-аа, Витя! Вот и ты! - радуется бригадир.- Пойдем-ка с нами, а то, боюсь, Прокопьич спьяну со столба сверзится, язви его душу в бога мать. Нажрался с утра.
   - Иван Николаич, вы идите, а я сейчас же за вами, мне тут нужно...
   - Нечего, нечего. Знаем мы твои сейчас-через час.
   - Да я по правде, надо мне...
   - Пойдем, я тебе говорю. Успеешь со своими важными делами, ну!
   Доходят до места. Прокопьич останавливается посреди большой лужи, куда и плюхает сумку с инструментом.
   - Эй, голова, иди сюда, тут посуше,- окликает бригадир.- Давай, Витя, лезь. Вон там надо поставить изоляторы и провод натяни.
   - Гляньте, Иван Николаич,- опасливо показывает Витя,- бетон-то того, выкрошился. Как бы мне не гробануться.
   - Не бойсь, я тебя поймаю,- шутит бригадир.
   - Знаем мы вас, вратарей. Эй, Шнурков, не спи, давай инструмент.
   Кряхтя, Скородумов лезет наверх. Столб сухо трещит, из него сыплется бетонная крошка, обнажается металлическая арматура. Миг - и верхняя половина столба, чиркнув по проводам, плывет вниз, все ускоряясь, и застывает в самом низу , чуть не расплющив висящего вниз головой парня. Арматура погнулась, но спасла ему жизнь.
   У бригадира засосало под ложечкой. Витя, не говоря ни слова, осторожно сползает на четвереньках со столба, медленно снимает сумку с инструментом , широко размахнувшись, забрасывает ее в кусты и, не оборачиваясь, уходит.
   Бригадир, пригорюнившись, усаживается на камень.
   - Отчего мы все такие несчастливые,- раздумывает он.- Вот, вроде бы, жизнь лучшает. Тот же Витька, к примеру, живет в новом пятиэтажном доме, уборная и водопровод под рукой. И Савельев хорошо живет, и Гусев, и я. Разве можно сравнить, как жили раньше! Отчего же так пьют люди, отчего они так собачатся, гребут под себя все, что ни попадется. Ну, ладно, мы совхозные - народ малокультурный. А вот приезжал в июле свояк из Москвы. Работает на закрытом предприятии, двенадцать тысяч народу. "Чем, - спрашиваю, занимаетесь? Космос или атомная энергия ?" А он мне:"Ножи делаем, подсвечники, фляжки под спирт варим, точим кому что надо". - "Понимаю, говорю,- секретность. Это я уважаю". - А он мне:"Какая, хрен, секретность, я серьезно говорю. Нам итээры спирт дают, а мы им - изделия. Каждый день пьяные. Вон, я канистру спирта привез, что, думаешь, за свои шиши покупал? На-кось , выкуси! У нас, ежели хочешь знать, можно обуться, одеться и обстановку сделать, кто умеет. И все бесплатно! - "Знал бы ты,- говорит,- сколько у нас и чего прут! И проволоку, и шурупы, и листовой пластик, и резину, и моторы, и бумагу, и клеенку и всякие дефицитные материалы. Эх-ма, деревня! Не знаешь ты ничего". Тут свояк вспомнил смешное и захохотал. Смешное же было то, что у директора, самого генерального директора! украли из кабинета цветной телевизор и вывезли на машине. А ведь стоит вооруженная охрана. После этого всю неделю смотрели, кто что несет в сумках. А потом опять пошло по-старому.
   - Что же творится?- раздумывает бригадир.- Неужели весь русский народ стал такой? А может, он такой был всегда ? .. Нет, такого быть не может! Вон в газетах пишут про передовиков. Опять же ругают за бесхозяйственность... Это у нас в совхозе такая шваль собралась, потому что высылали из Москвы за сотый километр всякую нечисть. Оно и понятно, в Москве иностранцы ходят, смотрят. А эти? Тут им и место.
   Что, к примеру, вчера было. Хорошо, что всех застал, встал у двери. "Никого,-сказал,- не выпущу. Гусев, - говорю, - собирайся, поедем проводку менять на ферму". А он и не слышит. Как дурачок повторяет:"Где достать полтора рубля?" - "Ладно,- говорю,- дам я тебе полтора рубля, только пошли поскорей".- "Пошли, говорит,- только мимо магазина".- "Ладно, черт с тобой".
   А к вечеру так нажрался, что разделся догола в конторе и лег спать на полу. Жена прибежала, зовет его, а он ее по матери кроет. Так и не пошел, спал как свинья. А у него трое детей. Небось, дома и жрать нечего... Да-а, нехорошо с Витькой получилось. Оплошал я. Так и в тюрьму сесть можно."
   Бригадир оглядывается услышав странный звук. Шнурков держит сумку и смеется идиотским пьяным смехом.
   Ты что, сволочь, скалишься? - вскипает бригадир.
   Не расстраивайся, Николаич,- бормочет Шнурков, - все нормально. Парень молодой, яйца свежие. Все нормально.
   - Ах ты, скот,- губы бригадира белеют от бешенства. Он хватает Шнуркова за сальные отвороты телогрейки.- Парень чуть не погиб, видел?
   - В-видел
   - Сам, небось, на столб не полез!
   - Мне нельзя, у меня дети.
   - Дети?! Да они счастливы будут, ежели ты подохнешь! Разве ты им отец? Скотина ты пьяная! Если ты... если ты еще раз напьешься на работе, я тебя уволю, я тебя уничтожу...
   - Зачем ты так, Николаич? - после минутной паузы говорит Шнурков.
   Бригадир не отвечает. Он опять впадает в раздумье. Шнурков топчется и медленно идет назад в контору.
   -Что я могу поделать? - думает бригадир.-Не вчера это началось и не завтра кончится. Эх, тоска-тощища.
   Словно в ответ на его мысли зашипел в лужах мелкий октябрьский дождик, пошептался с отцветшей травой и затих. Где-то на краю обитаемой земли выла одинокая собака, и репродуктор орал вести с полей.
  
  
  
  
  
  
   СТАРАЯ, КАК МИР, ИСТОРИЯ
  
   Отдых удался на славу. Все, абсолютно все складывалось, как в удачном пасьянсе. Поезд опоздал всего на пятнадцать минут, и они успели купить билет на автобус. Виталий стоял и с удовольствием вдыхал ароматы полей и лесов, врывающиеся через открытый верхний люк. Они легко прошли оставшиеся километры до избушки и уже через час расставили палатку в палисаднике и вывесили проветрить спальные мешки.
   Впереди была неделя, целая неделя, состоящая из огромных глыб нерастраченного времени, неделя, пронизанная жарким июльским солнцем и нежной и восхитительной прохладой дремлющей в тростниках реки. Виталий сидел на ветхом крылечке и слушал с радостью те редкие звуки, которыми обозначает себя глухая деревенька. Птичий щебет, деловитое бормотанье петуха, скрип калитки только усиливали ощущение тишины и покоя. Как он мечтал о покое! Требуемая в высоких сферах перестройка преломилась на его фирме столь неожиданно, что работать стало вообще невозможно. Запахло деньгами, бешеными деньгами, которые можно хапнуть, практически ничего не давая взамен. Напридумывали массу новых документов, которые перемешались со старыми. Рассказывали с расширенными зрачками о счастливчиках, которые успели набить карман, составив хитрый договор с заказчиком. Создали отдел по торговле с инофирмами. Виталий только пожимал плечами: чем собрались торговать? У него было ощущение, что перерубили кабель, питающий сложные машины, перепутали провода и вновь соединили с надеждой, что теперь-то машины заработают как надо.
   -Не дают работать! Не дают нормально работать!- стучало у него в висках. Сам вид здания, где находилась его лаборатория, стал ему ненавистен. Чувствуя, что заболевает, Виталий вырвал у начальства недельный отпуск.
   Летний день все тянулся. Они не спеша сходили в лес, собрали на жаренку лисичек, накопали червей к утренней рыбалке, поужинали и сели играть в преферанс с "болваном".
   В деревне отдыхало много моквичей, в основном - молодые женщины с детьми. Женщины явно томились скукой и праздностью и под разными предлогами без конца ходили друг к другу в гости, смакуя мелкие деревенские новости. Они шествовали мимо Виталия и его друга Бориса в откровенно открытых сарафанах, опаленные июльским жаром, их лица пламенели, глаза зазывно светились... Но деревня есть деревня. Ничего нет зловреднее липкой и глупой деревенской сплетни, которую уж не преминули бы шепнуть на ухо приезжающим мужьям. Страх быть опозоренной сковывал несчастных наседок. Была, правда, среди них одна - Лена, которая держалась свободней. Она была постарше и разведена. Приехала она с сыном Мишкой, подростком лет пятнадцати, длинноволосым, высоким, с детски ясным выражением лица.
   Виталий знал их обоих. Был даже какой-то праздник, где он и Лена - все звали ее Ленкой- сидели за одним столом. Она не вызывала у него тогда ни малейшего интереса. Ее второй муж, окололитературный деятель с манией поэтического величия, распространенной болезнью пишущей братии, произвел на Виталия когда-то самое неприятное впечатление. Виталий зашел к ним за спальником, который оставил на хранение у матери Ленки, так как их изба была посуше. Открыв дверь, Виталий увидел неряшливо возлежавшего молодого человека, который даже не пошевелился при его появлении. Рядом крутился Мишка. Ему было тогда лет восемь. Виталий сказал, что пришел за своим барахлишком. "А я не знаю, где мешок,- все так же , не шевелясь, ответил великий поэт. Мишка же, как человек воспитанный ( воспитанный бабкой-интеллигенткой) и совестливый, полез на печь искать. "Миша, ну зачем тебе это?"- расслабленно произнес приемный отец. К счастью, спальный мешок был быстро найден, и Виталий выкатился, торопясь глотнуть свежего, не испорченного литератором воздуха.
   ...Заканчивался четвертый день отдыха. Виталий чувствовал, как уходит из тела боль и тревога. Они сидели с Борисом на крылечке, следя, как на дальнюю поляну наползает туман. "Вот идут мои знакомые,"- сказал Виталий, увидев в конце деревни Ленку с сыном.
   Конечно, она скучала и с удовольствием зашла поболтать и попить чаю. Выяснилось, что она работает редактором в одном сельхозиздательстве. Зашел разговор о литературе. Англичане говорят о погоде, русские - о том, кто и что читал. Она оказалась вполне образованной дамой, даже Борис, преподающий в университете английскую литературу, немного оживился.
   Ее лицо нельзя было отнести к привлекательным, но Виталий чувствовал странное, давно забытое волнение, когда встречался со взглядом ее расширенных зрачков. Он тогда еще подумал, что вот такой же влажный жар исходил из глаз Карениной...
   Назавтра они договорились идти по грибы. Борис в последний момент закапризничал, сказал, что устал от вчерашнего похода в малину. Виталий и Ленка отправились вдвоем. Их диалог длился недолго. Лена стала подробно рассказывать свою жизнь. Виталий шел рядом, кивая головой, вставляя междометия, не слыша ее слов, просто наслаждаясь звуками ее пришепетывающей речи и исходящим от нее запахом свежести. Он шел и ощущал, как его начинает неудержимо тянуть к этой, совершенно незнакомой и непонятной ему женщине. Они присели на опушке между молодых сосенок, высокая трава скрыла их. Был виден лишь кусочек голубого неба. Она закурила и все рассказывала, рассказывала. Он прислушался. Шла к развязке история ее последнего развода. Конечно, она была права. Она была несчастна, потому что на ней не было вины. Она старательно закрывала глаза на недостатки мужа, прощала, была терпимой - и вот ее, такую умную и самоотверженную предали. Тут Виталий вспомнил того литератора и сказал, что ему вообще непонятно, как можно было за такого слизняка выходить замуж. Она снова рассказывала, и он наслаждался тем, что она рядом, и он может слышать ее голос. "Я вас совсем заболтала,- сказала она, когда они подошли к избе .- Если завтра утром пойдете на речку, захватите меня".
   - Ну, как погуляли? грибов набрали?- спросил Борис и тут же прибавил: - А она - ничего. Я мог бы, если бы захотел, присоединить ее к своей коллекции.
   - А как велика твоя коллекция?- спросил Виталий.
   - Штук тридцать наберется.
   - Ничего себе! Не зря жизнь прожил... Скажу тебе честно. Мне она нравится,- добавил Виталий через минуту.
   - Нет- нет, я не претендую,- ответил Борис.
   Они пришли на реку довольно рано. Ленки там не было. Виталий хотел зайти к ней, как обещал, но ему было неудобно перед Борисом. Они разделись, с удовольствием помылись и поплавали, а потом, не торопясь поднялись к ее дому. Ленка суетилась возле вороха грязной посуды. На ней был простенький черный купальник. Эта нехитрая одежонка очень шла к ее стройному, загорелому телу...
   - Женские хитрости,- процедил сквозь зубы Борис, когда Ленка вышла надеть халат.- Хотела покрасоваться. Знаешь, я пойду почитаю. Ты как ?
   - Я схожу, пожалуй, с Ленкой на пляж,- небрежно ответил Виталий. - Хочу еще раз окунуться.
   - Ну, давай. А потом в лес? Обедать когда будем ? В два? Хорошо. Я пошел.
   Ленка и Виталий спустились к реке. Молодые дамы следили за купанием детей, подставляя солнцу и любопытным взорам свои цветущие прелести, но Виталий видел только Ленку. Она не торопилась войти в воду. Он уже успел сплавать на другой берег и обратно, а она все стояла по колено в воде, болтая со знакомыми. Он вышел из реки. Ему отчаянно захотелось прикоснуться к ней. Боясь показаться неприличным, он задел ее мокрой спиной. Наконец она поплыла. Через полчаса они вновь поднимались к ее дому. Было жарко, и она не стала переодеваться. Они сидели друг напротив друга, она курила и рассказывала одну из литературных историй, в которой принимала участие в качестве жены "великого" поэта.
   Виталий сидел и думал:"Что мне делать? Я ее знаю два дня, но мне кажется, что я без нее не смогу жить. Зачем мне это на склоне лет?" Когда Ленка встала и направилась к печке, он обнял ее за талию.
   - Вы что, Виталий?- спросила она со столь искренним удивлением, что он ощутил великий стыд. Он думал, что интимная обстановка, в которой она столь естественно держалась, предполагает предельную простоту отношений. Если бы она не хотела видеть его наедине, то попросила бы подождать пока переоденется или сказала бы, что зайдет к ним попозже, а он пошел бы спокойно к себе...
   Он был сбит с толку. Да, ему было больше сорока. У него была жена, волевая и умная женщина. Он любил ее и дорожил ею. Но это... Это было совсем другое. Ему даже не приходило в голову понятие о греховности его намерений. Он не считал это изменой. Ему было необходимо быть с этой, незнакомой, слышать ее голос, прикасаться к ней. Он ясно видел недостатки ее тела и угадывал недостатки и достоинства ее характера, но все это не имело ровно никакого значения.
   Летели оставшиеся немногие дни. Виталий совершенно забросил Бориса, правда, тому ничего , кроме тишины и рыбной ловли было не надобно. В то предпоследнее утро перед отъездом они опять ходили по прогретому солнцем сосновому лесу. По ногам шуршали жесткие метелки вереска, усыпанные фиолетовыми звездочками соцветий. Ленка присела покурить, а он пристроился голoвой на ее бедре и готов был лежать так целую вечность, наблюдая, как она жадно втягивала дым и рассказывала о своих друзьях-литераторах.
   Настал день отъезда. Она должна была вернуться в Москву через неделю. Всю неделю он предавался мечтам о ней. Он сочинял бурные объяснения в своей шквальной страсти. У него было ощущение, что в нем горит брызжущий искрами факел. Он заметил, что жизнь его расслоилась. В верхнем, наружном слое он продолжал быть примерным мужем и отцом, а внутри его шла сладкая и разрушительная работа. Он еле дождался ее приезда. Когда же он позвонил, Лена сказала , что у нее много дел и раньше трех часов она не освободится. Пришлось ждать.
   Виталий вышел с работы пораньше и захватил гостинцы. Он шел и опять мечтал о той нежности, которую она могла бы ему подарить. Он не мог помыслить, что она может вообще не испытывать к нему никаких чувств, наконец, что у нее есть сердечный друг.
   Виталий вошел в маленькую квартиру. Ленка поздоровалась с ним приветливо и дружественно, но без всякой сентиментальности. Он отдал ей цветы, и комнатка ожила от ярких пятен георгинов. Потом он достал коньяк и конфеты, и все стало празднично за маленьким кухонным столом. Как он ни готовил свою речь, все разом выскочило у него из головы и он сказал просто: Леночка, давай выпьем за мою болезнь. Милая Леночка, я болен тобой." - Она ответила:"Виталий, ну, боже мой, ну зачем вы так?" - Но,конечно же, ей, как и всякой женщине, это признание должно было польстить. Как ни пытался Виталий повернуть потом разговор в сторону любви, никакой поддержки она ему не оказала. Наконец, он взял себя в руки, они поболтали о всякой всячине и пошли гулять в Нескучный сад. Только что прошел дождь, в парке пахло мокрой землей, народу было мало. Виталий шел рядом с нею и вновь слушал музыку ее тихой речи, видел ее маленькую грудь под белым свитером, черные волосы вокруг вытянутого бледного лица. "Пора возвращаться домой,"- подумал он. Он не скрывал, что не хочет волновать домашних долгим отсутствием, что его обязательно спросят, почему он задержался. Он не хотел врать, но нужно было придумать какой-нибудь пустяковый предлог. Она проводила его до метро.
   Через неделю он вновь трепетал накануне визита к ней. К огромному своему пазочарованию, он увидел у нее в гостях молодого парня, с которым она оживленно болтала о литературных заработках, о том, как он делает деньги на рекламе и как бы ей тоже вступить в какой-нибудь кооператив. Посидев еще пару часов, парень откланялся, и Виталий остался наедине с Ленкой.
   Теперь он не спеша осмотрел ее библиотеку, обстановку двух крошечных комнат. Он увидел запущенность квартиры, которой так не хватало умелых мужских рук и посетовал Ленке, что ее взрослый сын совсем не занимается элементарным ремонтом.
   Потом Ленка устроилась на тахте покурить, а он, как тогда в лесу, положил ей голову на бедро и смотрел снизу вверх. как она курит, и она смущалась и просила его не смотреть. Нет. Любовь с желанной у него не клеилась. Он попросил, чтобы она его поцеловала. Она отказывалась. Он прижал ее худенькое тельце к себе и покрыл ее шею торопливыми и жадными поцелуями, но в ответ почувствовал лишь сдержанность и отчуждение.
   - Что происходит?- ломал он себе голову по дороге домой.- Чем я нехорош? Может быть, я должен дать какие-то обязательства? Но я ведь не мальчишка, чтобы бросаться обещаниями. Да и оба мы взрослые люди. Сначала надо посмотреть, что у нас получится. Может быть, мы - неравные партнеры."- Нет, он решительно не мог понять, что ее удерживает.
   Неожиданно в начале сентября начальство расщедрилось и позволило Виталию взять еще две недели отпуска. Он уехал в деревню с женой и друзьями на грибной промысел. Собирание грибов в больших количествах и их ежедневная переработка - тяжелый и надоедливый труд. Виталий был рад, когда грибы пошли на убыль и появилась возможность спокойно погулять в лесу. Друзья уехали, а он остался с женой.
   Виталий прожил с ней более двадцати лет, делил с ней многочисленные печали и мелкие невзгоды и редко одаривал радостями. Жена привыкла к его недостаткам и с течением времени даже придумала себе легенду об его уме и талантливости, наверное потому, что хотела его уважать. У него действительно в зачаточном состоянии были какие-то художественные наклонности, но не было упорства их развить. Человек, который мало умеет, редко бывает интересен. Он отдавал себе отчет, что скучен, уныл. Когда-то он мечтал рвать жизнь большими кусками, совершать храбрые поступки, а вместо этого просидел всю жизнь в разных лабораторных помещениях, да десяток раз сходил на байдарке по тихим речкам. Жена слегка его тиранила "для его же пользы". Он привык к ее незлобной брани и лишь иногда переходил границу спокойствия. Но ругаться всерьез он давно разучился и, побузив с женой, он испытывал раскаяние и с робкой надеждой следил, когда ее лицо разгладится и можно будет мирно поцеловаться.
   Он знал, что Ленка должна скоро приехать с подругой и как-бы между прочим сказал об этом жене. Он решил сразу придать своим отношениям с Ленкой внешнюю обыденность, мол давно знакомы, никакого интереса не испытываю, можем даже вместе попить чаю. В общем так оно и получилось. Виталию все же показалось, что жена немного встревожена. Не то, чтобы она испытывала ревность, но казалось, она ощущает некоторое неудобство, неуют в присутствии Ленки. Скорее это было не чувство, а предчувствие.
   Каждый день Виталий и три женщины разгуливали по лесам, то сходясь, то расходясь в различных сочетаниях, хотя Виталий чаще оказывался возле Ленки. Они прекрасно проводили время вчетвером. Вечерами пили чай, играли партию кинга и расставались до утра. Жена была для Виталия спасительным амортизатором. Весь эмоциональный заряд поневоле расходовался в безопасном русле. Однако мечта о той, недоступной продолжала в нем гореть.
   В один из немногих дней до отъезда, когда в сентябрь ворвался с севера холодный ветер, они собрались в доме Ленки и решили затопить для веселья и тепла печку.
   Деревенский дом родители Ленки оборудовали фундаментально.Все, включая массивные доски пола и потолка, было рассчитано на долгие времена. Не то , что просвистанная ветром избушка Виталия. Сарай тоже был прочным, закрытым на хитрый замок. Ленка взяла ключ и попросила Виталия помочь принести дров. Наконец они остались совсем одни. Он легко нагрузил клетку, но вдруг опустил ее и жалобно попросил:"Леночка, мы ведь завтра уезжаем - так давай попрощаемся."- Она слабо запротестовала, когда он ее обнял, но в следующий момент он почувствовал, как ее губы сомкнулись вокруг его губ. Это было упоительное и прохладное мгновение. Внутри ее рта барахтался шаловливый зверек, который играл с Виталием, а божественная влага все так же тесно и нежно охватывала его губы, и он чувствовал, что глупеет, молодеет, и сердце стучит от восторга и страсти. В добропорядочной и лишенной ярких эмоций, долгой супружеской жизни он уже давно забыл, как может целовать женщина... Он нес клетку с дровами и опасался лишь, что счастливое полыханье его глаз будет мгновенно разгадано его женой, и ей будет больно. Поэтому он сразу же подошел к печке и стал закладывать дрова. Жена не пошевелилась. Она с искренним вниманием читала толстый журнал.
   Виталий вернулся в Москву, окрыленный надеждами, что он не безразличен Ленке. Жена, между тем, уехала на две недели погостить к сестре в Донецк. Он остался один. и вновь мечты смущали его покой и сон.
   Ленка должна была приехать через неделю. В его полном распоряжении было целых три огромных дня. Точно в срок, поздно вечером он позвонил Ленке домой. Ее сын, Мишка, сказал, что она только что приехала. Ленка говорила с ним мягко и приветливо, хотя устала с дороги. Они договорились сходить на фильм Антониони после работы. Билеты он купил заранее и, полный уверенности в себе, спокойно проработал день, пришел домой и стал ждать ее прихода. Она немного запоздала. Как все женщины нашей родины, обремененные семьей, она не удержалась и заскочила в универсам за продуктами. Бросив продукты в холодильник, они поспешили в кино.
   Фильм был серьезный. Из тех, которые требуют определенной подготовки зрителя. Вначале Виталий в темноте взял Ленкину руку и стал ее поглаживать, но потом ему самому стало противно от этой пошлости, фильм его увлек, и он почти напрочь отключился.
   После фильма Ленка очень заторопилась домой, и он едва уговорил ее посидеть и перекусить. Что-то в их отношениях опять не срабатывало. В пустой квартире, наедине с ним эта женщина опять ускользала. Он порывисто ее обнял, но вновь почувствовал холод и отчуждение. Что-то опять переменилось. Он был совершенно сбит с толку. Как будто никогда и не было того единственного, ароматного, как цветущий шиповник, поцелуя.
   Внезапно Виталия поразило все убожество его притязаний. Вот уже, может быть, в десятый раз он назойливо лез со своей чувственностью. Он вдруг увидел себя со стороны, увидел стареющего, морщинистого, не очень здорового и малопривлекательного мужчину, который с бескомплексностью молодого пса бросается на грудь человека и лижется. И это собачье сравнение его унизило и отрезвило. Он решил переболеть своей страстью, войти в русло нормальных отношений, взять себя в руки настолько, чтобы спокойно, не спеша разобраться, что же происходит с ним, и какие его шансы у этой женщины. Он решил, наконец, понять что он сам собой представляет, ибо в общении люди ведут себя как отпечатки-реплики чужого поведения. Если их что-то не устраивает, они сторонятся друг друга или ссорятся.
   Виталий с грустью вспомнил, как осуждал лет десять назад своего приятеля, который влюбился в свою лаборантку. Приятель разрывался между чувством долга к своей семье и охватившей его любовью. В его отношениях к пассии явно преобладали платонические мотивы. Он, человек вполне прозаический, страшно увлекся поэзией, читал и цитировал Блока, Пастернака. Большой любитель музыки, он вдруг возненавидел Бетховна "за схематизм, жесткость и призыв к насилию", но зато бредил Шопеном. Виталий вспомнил, как тогда высокомерно презирал приятеля, который не мог справиться с разладом в душе, как цинично советовал переспать с любимой и снять тем самым доминанту...
   А он? К чему бы привела близость его - к угасанию страсти или же, что вероятнее, - к взрыву, пожару чувств, который разрушил бы, разметал кажущееся солидным и прочным здание семейного союза? Где-то в глубине сердца он ощущал жажду встряски, желал, чтобы его захватила метель желаний, завертела...но в то же время он хотел сохранить самоконтроль. Он высоко ценил то, что за двадцать с лишним лет застыло в таких прочных и солидных формах и давало ему чувство устойчивости в жизни. Это была его гавань. Здесь он мог держать оборону против осаждающих неприятностей и несчастий. Сюда к нему приходили его друзья и родные за советом, за помощью, за теплом. Они приходили провести несколько часов или дней за развлечениями или под его кровом. Да, ему было. что терять. И вот, несмотря на все ясно сознаваемые выгоды его теперешней жизни, его гнало к той, непонятной обострившееся чувство одиночества, жажда тепла и нежности. Он совершенно не был уверен, что в конце пути обретет то, что ищет. Скорее всего, это был несчастливый шанс, как в игре в рулетку. Но он знал, что если откажется играть, то сам себя будет презирать и ненавидеть и, в конечном счете, будет портить настроение близким своими капризами.
   Ах, если бы она полюбила его! Это сразу изменило бы ситуацию. Но она не любила, может быть, даже чувствовала неприязнь. Пока его просто держали на скамейке запасных. Он спросил у Ленки однажды, есть ли у нее близкий друг, и она ответила, что как ни странно, у нее - свободной женщины, никого нет. Он не имел права спрашивать. Ведь тем самым он вынуждал ее к определенному признанию. Но скажи она:"Есть такой человек" - и все бы сразу кончилось. Виталию в голову не пришло бы конкурировать с кем бы то ни было.
   Внезапно его осенило. Не надо ничего планировать. Не надо ни ускорять, ни замедлять события. Жизнь, сама жизнь выберет свой неповторимый путь. Она, "благая и мудрая", как говорил Вересаев, направит его, и все тогда обязательно произойдет наилучшим образом. Он вспомнил Бориса, который столько наломал дров, пытаясь жить и действовать по придуманной схеме. Не помогли ему ни выводы экзистенциалистов, ни концентрация воли, ни желание жить икслючительно по справедливости, наверное, потому, что все люди понимают справедливость и счастье по-своему и никого насильно счастливым не сделаешь.
  
  
  
   В ОТПУСКЕ
  
  
   - Сыграем в карты?
   - Не играю.
   - Принципиально?
   - Какой уж тут принцип...
   Лейтенант с сожалением кинул колоду на столик. Затянувшаяся пауза явно тяготила его. Марихин подумал, что мимолетные железнодорожные знакомства располагают к излишней откровенности. Вот где нужно подслушивать государственные тайны. В течение считанных часов случайные попутчики узнали о жалованье добровольцев в Афганистане, об успешном применении длинноствольных пушек "Рапира" против израильских танков, о снятии с производства патронов со смещенным ццентром тяжести и многое, многое другое.
   Марихин слушал болтовню в полудреме, лежа на верхней полке; его приятель Никольский и лейтенант докуривали со скуки по четвертой сигарете. Проводница с притворным ужасом заглядывала в купе и шутливо грозила лейтенанту пальчиком:"Сейчас же бросьте курить!" - "Бросаем, бросаем,"- кивал лейтенант, прикуривая одну сигарету от другой.
   - Я на дорогах свой человек,- пояснил он Никольскому.- Смотрите! -
   он вытащил из нагрудного кармана форменной рубашки какую-то покрытую цифрами и печатями картонку в жестком прозрачном чехле.- Бронь на все направления!"
   Никольский глянул на попутчика с уважением.
   - И часто вам приходится быть в пути?
   - Не очень. Сижу в Смоленске на брони, распределяю билеты...Начальство меня очень любит. Не знаю, куда подарки девать.- Лейтенант нахмурился и значительно поджал губы.- В Ленинград люблю ездить,- пробурчал он через полминуты,- а Москву не люблю. Бардак тут у вас.
   - Это в каком смысле?- Марихин приподнялся на локте
   - Да вот футбольные болельщики у вас безобразят, фашисты в день рождения Гитлера собирались напротив кинотеатра "Россия"... И ничего им не сделали. У нас в Ленинграде их всех бы поубивали, сволочей.
   - Вы, стало быть, ленинградец?
   - Родился и вырос! Вот у нас был случай. Один студентик носил куртку, а на ней написано: АМП в Ленинграде. А тут наших трое из десантников немного поддали, подходят к нему:"Слушай,-говорят,- что это у тебя на спине напечатано?" - "Американская морская пехота в Ленинграде,"- отвечает.
   Ну и дали ему тут же в морду, изукрасили - будь здоров! В это время милиция подбегает, свистит. ребята мента носом в куртку ткнули:"Видишь, что у него написано - "АМП" - американская морская пехота в Ленинграде! Ну, и вали отсюда, пока жив!.. Потом сержант отводит студентика в сторонку и говорит ему спокойно и вежливо:"Дай слово, что не будешь носить эту надпись." А тот говорит:"Буду!" - "Буду носить," - говорит. Тут сержант поворотил его спиной и как даст ногой - сломал позвоночник студентику."
   - Убил? - почти вскрикнул Марихин.
   - Нет, пожил студент еще двое суток...А ребят наших оправдали.
   - Как же так, ну, студент - дурачок, неудачно пошутил, можно ему объяснить, но как же за это убивать! А родители несчастные потеряли сына ни за что...- Марихин с ненавистью поглядел на лейтенанта.
   - Пожали плоды своего воспитания, - отрезал лейтенант.
   - Чушь какая-то,- сказал Никольский.- АМП - наверняка сокращенное название строительного отряда. И вовсе он был не обязан всякой пьяной сволочи давать отчет, какую эмблему носить.
   Лейтенант нахмурился и отвернулся к окну. Разговор иссяк. Марихину стало душно в купе, как в застенке.
   - Давай собираться,- сказал он Никольскому.
   - Рано еще.
   - Надоело лежать. В тамбуре постоим, покурим.
   Наконец показалась Угра. У вокзала, как назло, не было ни одной машины. Пришлось тащиться с тяжелыми рюкзаками на автобусную остановку. Пожилая женщина, одиноко сидящая на узлах, сообщила, что автобус ушел час назад и сесть ей не удалось. Был забит.
   - Вот так начинается отпуск,- кисло заметил Марихин.- Как же нам добраться до Лесного?
   - Ой, и мне ведь через Лесное,- обрадовалась женщина.- А вот, почтовая машина пойдет в одиннадцать.
   Марихин присвистнул:"Это ж еще три часа торчать здесь."
   - Пешком -то дольше,- сказал Никольский.- Сколько до Лесного?
   - Километров двадцать пять.
   - Ну, считай - шесть часов, как минимум, если без привалов, а так и восемь. Рюкзаки тяжелые.
   Приятели присели у обочины.
   - Не идет у меня из головы этот монстр,- сказал Марихин.- До чего мерзок! Сел на хлебное местечко, хапает бешеные деньги и разводит людоедскую философию. А морда, морда какая! Раскормленный бульдог. Нет, не бульдог, а... на кого же он похож? На что-то неодушевленное. Раскормленный робот с лампочками вместо глаз. Ты обратил внимание, как на нем сидела форменная рубашка? Внатяг. И брюки на заду чуть не лопаются. Ты выходил в коридор, а я его спросил, не страдает ли он, что так много курит. Он мне ответил небрежно свысока так, что, мол, в сапогах бежит десять километров за сорок минут и, кроме того, он кандидат в мастера по дзю-до. В общем - робот для сворачивания челюстей. Правда, потом он сказал, что вообще-то у него первый разряд, но ребята по знакомству сделали ему кандидата. Ужас! Монстр!
   - Да не волнуйся ты. Помни - ты уже восемь часов в отпуске.
   - Послушай , Дима, но ведь таких, как он...
   - Пойди погляди, что едят в Угранской столовой.
  
   В металлической стойке, на местах, где предполагалось держать котлы с первыми и вторыми блюдами, зияли черные дыры. Возле кассы на тарелочке лежал нарезанный ситный хлеб и стоял ящик с минеральной водой. Двое посетителей тыкали вилками в макароны, перемазанные черно-коричневым соусом. Марихин купил бутылку минеральной и поплелся к остановке. Там приятели вытащили из рюкзаков хлеб, намазали маслом и устроили перекус.
   - Помнишь командировку в Ригу в мае шестьдесят второго?- спросил Марихин.
   - Конечно. Шеф на конференции поднял скандал по поводу данных Рогожина.
   - Нет, я не о том. Помнишь ли столовую в гостинице "Спорт", какое там было изобилие, помнишь?
   - Еще бы! Утром заходишь - и глаза разбегаются. Одних молочных блюд штук десять. А хлебный суп со сливками!
   - И вечером, вечером та девушка, что стояла за стойкой, одевала снежно-белый передник и наколку, стелила свежие скатерти, задергивала стойку портьерами - и столовая превращалась в кафе. А мы с тобой сидели в уголке и пили кофе с коньяком и было так уютно, звучала тихая музыка... Ну вот, а теперь тоже зайди в местную столовую.
   Зачем, я и так знаю, что там пусто.
   Наконец появилась почтовая машина. Пока она выгружалась и брала новый груз, собралась порядочная толпа женщин с детьми и узлами. Шофер велел всем ждать за углом, чтобы начальство не видело и не ругалось. Где-то через час все залезли в кузов, расселись на ящиках и мешках и затряслись на ухабах. Шофер довез всю компанию прямо до почты совхоза Лесного. Марихин сунул водителю трешник, и приятели пошли в Кривино, где он недавно купил пустующую избу.
   За песчаным обрывом показался бревенчатый мост, посередине которого застряла грузовая машина. Заднее колесо провалилось между бревнами. Четверо мужиков пытались на вагах вывесить грузовик и подсунуть короткую доску.
   -Каждый раз одно и то же,- сказал Марихин. Следующей весной все эти бревна и доски снесет к чертям и опять времянку будут налаживать.
   - Я тут взялся Ключевского перечитывать,- сказал Никольский. - Он в первом томе пишет, что русский быт всегда удивлял иностранцев. Им казалось, что русские живут во временных жилищах и вот-вот переедут на другое место... Так что сие строение вполне в российском духе.
   - Он, скорее всего, прав. Пойдем-ка переправимся левее. Там обычно набрасывают сколоченные доски для бедолаг-пешеходов.
   Спустя час приятели не без труда отворили изрядно осевшую дверь и принялись выметать прошлогодний сор и проветривать отсыревшие постели. Жаркое августовское солнце врывалось в распахнутые сени. Было тихо и на сердце стало празднично и праздно.
   - Слушай, Дим, гибов в лесу пока мало, давай-ка займемся рыбалкой,- говорил Марихин приятелю через пару дней.
   - А удочки есть?
   - Конечно есть, но на удочку здесь давно никто не ловит. Прошли те времена. Сейчас ловят сетью или, на худой конец, бьют током. Варвары. У меня пара крошечных сеток на палках, телевизором называются. Я в прошлом году у берега здоровенную щуку поймал. Так что одолжим у соседа лодку на пару часов и забросим телевизоры в тихих бочажках.
   Приятели взяли у Мишки Лаврентьева плоскодонку с шестом и направились вверх по течению. Марихин неоднократно видел, как ловко и легко ходят с шестом местные, и думал, что он так же, без особых усилий, пройдет какой-нибудь километр, а там спустится к причалу. Не тут-то было. Лодка вихляла из стороны в сторону, ее сносило то к одному берегу, то к другому. Марихин через пять минут устал и взмок, очки свалились с носа, и он чуть не раздавил их. Никольский флегматично сидел на опрокинутой корзине и курил, и его безмятежный вид страшно раздражал Марихина. Самолюбие, тем не менее, не позволяло ему бросить шест и сдаться, и вот он мыкался по реке, проклиная свою предприимчивость.
   За поворотом Марихин увидел троих мужиков, по грудь в воде заводящих сеть.
   Эй, держи правее!- прокричал кто-то из них хриплым басом.
   Марихин попытался повернуть вправо, но непослушная лодка встала бортом к течению и ее начало увлекать влево.
   - Эй ты, мать твою растак и разэтак! Оглох что-ли? Куда прешь?- послышался тот же грубый хриплый голос.
   Марихин страшным усилием тела отогнал лодку к правому берегу. Руки у него дрожали. Злость от унижения, испытанного от "этих хамов" в присутствии приятеля, требовала разрядки.
   - Ты! Замолкни там! - крикнул он отдышавшись.- Я и не таких окорачивал!- А внутри колыхалась обида:"Меня, жителя столицы, кандидата наук, начальника отдела какая-то пьяная рожа смеет крыть по матери! И за что! За то, что мешаю им браконьерствовать."- Он уже забыл, что сам собирался заняться недозволенным ловом. Настроение было испорчено. Без всякого интереса он следил, как Никольский медленно разматывает сетку и подводит ее под корягу. Наконец они оттолкнулись и заскользили вниз по течению, в сумерках закрепили лодку и поднялись наверх к деревне. Мишка, облокотившись на забор, посасывал папиросу.
   - Ну, как съездили,- спросил он.
   - Паршиво,- отозвался Марихин.- Не пойму, отчего у меня лодка рыскает. То с одной стороны тыкай шестом, то с другой.
   - А ты бы, Семеныч, гребанул шестом, да и выправил.
   - Как это?
   - Да как веслом.
   - Тьфу, пропасть, неужели так просто?
   - Ну!
   - Слушай, меня там на реке один какой-то обложил по матери...Такой хриплый, басистый...Помешал я ему, видишь ли, рыбу спугнул.
   - А, это щелгуновский Толик. Его из армии комиссовали уж года два тому. Лейтенантом был.
   Марихин представил себе тощенького горластого лейтенантика, которого отчислили из армии по слабости здоровья, и почувствовал облегчение.
   - Еще пригрозил,- сказал Марихин. - Но я не из робких. Если бы полез, я бы ему поперек лба вмазал шестом.
   - Страшный ты человек, Семеныч, - усмехнулся Мишка и пошел домой.
  
   После завтрака приятели сидели на берегу и лениво передвигали шахматы. Солнце пекло во-всю. Невдалеке расположилось несколько человек местных и двое приезжих. Местный парень, изрядно хмельной, занимал скабрезностями общество двух девушек-подростков и одной постарше. Та, что постарше, бурно реагировала на остроты кавалера, закидывала голову, хохотала и дрыгала в воздухе босыми пятками.
   Марихин в ожидании хода Никольского лениво стругал ножичком прутик, краем уха прислушиваясь к интрижке.
   - Эй, москвич,- послышался вдруг голос парня.
   Марихин поднял голову и оглянулся.
   - Ты вчера кое-с-кем отношения не выяснил до конца,- продолжал парень.
   - С кем?- кисло спросил Марихин.
   - А с моим братом. Вон он сюда плывет.
   - Влип,- подумал Марихин и, спрятав ножичек за спину, двинулся к берегу.
   - Брось нож!- прошипел сквозь зубы Никольский.- С ума сошел?
   Марихин безвольно выронил нож и сел с обреченным видом. Он не испытывал страха перед тем, что его, немолодого и не очень здорового человека сейчас могут избить, надругаться, вытереть об него ноги в присутствии Никольского и деревенских девчонок. Им овладело безразличие.
   Между тем из воды вышел детина килограммов на сто, коротко стриженый, с мутноватыми от хмеля глазами, подошел к Марихину и присел на корточки. Окинув москвичей взглядом, детина спросил спокойно:"Кто-то, кажется, собирался меня окоротить? Парень спустился с пригорка и встал невдалеке.
   Такое начало разговора подало Марихину слабую надежду. Московская шпана сразу бы начала бить или в лучшем случае позвала бы "поговорить".
   - Кто это собирался? - спросил Марихин.
   Детина оторопело помолчал. - Как тебя зовут?- спросил он вдруг.
   - Как же мне себя назвать?- подумал Марихин.- Борисом Семеновичем - официально и потому глупо, не та ситуация.
   - Борис.
   - Меня зовут Толя. Ну, что, Борис, делать будем?
   - Понимаешь, я первый раз в жизни с шестом на лодке пошел и справиться не мог.
   - Так и сказал бы, а то - "окорочу".
   - Да что ты, Толик, с ним маринуешься!- ворвался парень.- Пока ты сюда плыл. этот ножик в руку взял и вот так вот стал прятать за спину. У-у, гад!- и парень пошел на Марихина. Тот встал и попятился. Подскочила девушка, схватила парня за руки:"Не лезь, Саша, не лезь, не горячись!"- Толик поднялся и вплотную шагнул к Марихину.
   - Это правда, Боря? Ты хотел меня убить ножом? А ведь у меня есть мама, жена, дети,- в его голосе послышалась почти искренняя горечь. Он уже видел себя зарезанным.
   - Да что ты,- сказал Марихин,- посмотри на меня. Неужели я могу ударить человека ножом!
   - А зачем ты нож за спину прятал, гад? - крикнул со злостью Саша, порываясь достать Марихина через обнимавшую его девушку.
   Толик вдруг обнял Марихина за плечи и дал ему подножку. Когда-то в молодости Борис Семенович немного увлекался борьбой, и эта безграмотная подножка конечно была для него не страшна, но инстинктом он понял, что надо покориться и уступить, чтобы иметь возможность еще много раз приезжать в эти благословенные места, в убогую, но милую избушку, купленную на сэкономленные гроши. Мягко коснувшись спиной земли, он встал. Парня падение Марихина еще более раззадорило. Он, по-видимому, хуже сдерживал хмель, чем его брат.
   - Уходите, уходите!- крикнула девушка, с трудом сдерживая парня. Марихин, стараясь не показывать спину, стал подниматься на пригорок. Парень вырвался из рук девушки и в броске саданул Марихина в плечо, но тот успел немного уклониться и удар получился скользящим и не сильным. Тут девушка опять захватила парня, и Марихин, не оглядываясь, быстро зашагал к дому.
   - Как бы там Димке не врезали за компанию,- подумал он.- Надо ж такой гадости случиться. Черт меня дернул этот дурацкий ножичек взять. Если бы не нож. я бы так отчитал их за хамство, что они надолго запомнили бы. Дурака я свалял с этим ножом, будь он проклят!
   - Все потому, что ты - отъявленный трус,- сказал он сам себе через секунду.- Вот так, наверное, от страха многие убивают. И ничего бы ты им не сказал.
   Никольский пришел через час. "Ну и дерьмо же местный народец",- сказал он с отвращением.- Марихин вздохнул.
   - Ну и дерьмовый народец, повторил Никольский.- Я не вмешивался в свару, потому что, слава богу, до мордобоя дело не дошло, а не из шкурнических соображений. Так вот, ты ушел, а эти друзья переправились на тот берег, вскоре там собралась компания, они распили несколько бутылок бормотухи и начали орать, что всех москвичей перережут. Особенно старался один мозгляк, все время подзуживал их идти бить тебя. Бабешка на нашем берегу сказала, что он сидел за что-то. Потом они начали орать, чтобы я пошел к ним "поговорить". Я сплавал туда, выхожу на берег. "Что вам нужно?"- спрашиваю.- "Вот вы такие-сякие, мы вас...!" - Я им говорю:"Хотите дать в морду, так бейте, а бабий скандал поднимать на всю деревню стыдно."
   - Нет,- говорят,- тебя мы бить не будем, а твоему другу скажи, чтоб на реке не появлялся - утопим!
   - За что,- спрашиваю.
   - За то, что с ножом на нашего пошел.
   - Постой,-говорю этому беремоту Толе,- ты у него нож в руке видел? Отнимал?- Он попросту отвечает:"Нет."
   Тут его братец, учитель по истории в школе, как выяснилось, вскакивает:"Я видел!"
   Я говорю:"Что ты видел! Взял он нож и бросил на землю. Вот что ты видел. Делаете из мухи слона,- сказал я им и поплыл обратно. А они позудели, погалдели и пошли в деревню. Вот такие дела.
   Марихин в досаде взял со стола папиросу и вышел на крыльцо. Сосед Мишка сидел возле дома на лавочке и протирал тряпицей двустволку.
   - Сезон начинается?- спросил Марихин.
   - Да у нас круглый год сезон. С утра пойду уток посмотрю.
   - Слушай, Миша, вот какая оказия со мной приключилась,- начал Марихин и рассказал свои неприятности.- Ты поговори с теми ребятами,- закончил он. Я поставлю два поллитра отступного...Что нам делить?
   Мишка обещал поговорить. и Марихин с успокоенным сердцем пошел в дом. На следующее утро он занялся уборкой дома и палисадника и провозился до полудня. Становилось жарко. Он уж собирался на свой страх и риск пойти на реку, как пришел Никольский и, развешивая мокрое полотенце и плавки, сказал, что компания на том берегу приглашает его, Марихина для объяснений.
   - Пойти с тобой?- спросил Никольский.
   - Не нужно. Дай- ка мне денег, может сразу конфликт и обмоем.
   Быстрым шагом Марихин миновал ряд изгородей, спустился к реке, сбросил одежду и через несколько минут был на том берегу. Компания сидела тихая, трезвая и грустная. Толик пристроился на отшибе- точь-в-точь девушка над разбитым кувшином. Марихин спокойно поздоровался с компанией, подошел к Толику и, тронув его могучее плечо, сказал:"Толя, я не хотел тебя обидеть. Ты пойми, я вижу - вас двое, вы оба под хмельком. я вас не знаю и не знаю, что у вас на уме. Ну, вот я и психанул. Давай разопьем пару бутылок и помиримся.
   - Мы не пьяницы,- вдруг сказал Толик.
   - Я и не думаю. что вы - пьяницы. просто так уж повелось пить мировую.
   - Так вот, москвичи нашкодят. а потом идут на хитрость, улещивают,- вдруг встрял Саша.
   Брось, Александр. тебе просто высшее образование мешает понять меня правильно,- сказал Марихин.- Ситуация простая, делить нам нечего и обиды мы друг на друга не держим. так ведь, Толя?
   Уравновешенный вид Марихина, видимо, успокаивающе действовал на компанию. Саша был доволен, что упомянули его высшее образование. Чаши весов перестали колебаться.
   - Ладно,-сказал Толик,- мир. И протянул Марихину руку.- Только водки я не хочу. Купи сухого вина. У нас в магазин завезли. Серега, съезди с Борисом.
   Стройный парень в заграничных ярких плавках кивнул и пошел к новенькому "Жигуленку". Машина мягко поплыла по большаку. Марихин молчал и наслаждался покоем и миром, царившим в душе. Через полчаса компания разливала по стаканам терпкое венгерское вино.
  
   - Я хочу показать тебе одно чудесное место,- сказал Марихин за вечерним чаем.- Красота несравненная. Стоял там когда-то барский дом. да от него и камешка не осталось, а сохранились остатки парка. Видно, вдоль изгороди были высажены кусты сирени. курганника и чего-то еще. Так они стройными рядами и остались. Давай-ка утром завтра и сходим.
   Приятели отправились по песчаной дороге. которая вилась через сосновый лес и выходила на поле. засеянное люпином. Кое-где еще мелькали яркожелтые и лиловые метелки цветов. но большая часть стеблей уже была увешана грузными стручками. Дорога шла немного вверх, так что через минут пятнадцать стал виден противоположный берег реки и раскинувшаяся на нем деревенька, но вот и она пропала за лесом, и Марихин царственным жестом. как бы даря приятелю несметные сокровища, повел рукой вокруг :"Смотри!"
   - Черт возьми!- восхищенно отозвался Никольский.- Ах, черт тебя дери, Борька! Действительно, до слез красиво!
   - Вся местность перед ними была покрыта уходящими к далекому-далекому горизонту плавными сине-зелеными волнами невысоких холмов. На склонах ближайших из них ярко, красно-коричнево пылали стебли гречихи. Вольный ветер шевелил колосья разнотравья, готовившегося к осени. Внизу, в распадке стояло два строеньица - не то сараи, не то заброшенные избушки. Удивительная, умиротворяющая и живая тишина стояла вокруг. Попискивание пролетающих птах и крик ястреба в вышине. шуршание ветра в стеблях только усиливали чувство покоя.
   - А вон там, левее - шпалеры кустов,- сказал Марихин, следя за выражением лица Никольского, словно мать, которая демонстрирует гостям способности своего ребенка и ревниво поглядывает, не отвлекся ли гость случайным разговором или угощением.
   - Давай посидим здесь, покурим,- предложил Никольский.
   Они просидели с час, наблюдая этот величественный в своем спокойствии и безлюдьи пейзаж, и оба подумали, что если бы художник мог исполнить с него картину, то назвать ее можно было бы только одним точным словом: Русь. Домой возвращались молча, словно боясь расплескать в разговоре чувство любви и причастности к этой земле, на которой им было суждено родиться, произвести потомство и уйти вослед предкам.
  
   При входе в лес они встретились с мужиком неопределенного возраста, одетым в телогрейку, подпоясанную веревкой. "Привет, борода,"- окликнул он Марихина,- и его, покрытое многодневной щетиной лицо осклабилось, открыв неожиданно белые и крупные резцы.
   - А, Костя, здравствуй,- вяло ответил Марихин.
   - Че такой хмурый? Заболел что-ли?
   - Нет, я здоров.
   - Ну, бывай, борода.
   - Пока.
   Никольский оглянулся вслед уходящему и увидел ловко подвешенный сзади топор.
   - М-да, - сказал Никольский,- с таким на лесной дороге повстречаешься и сам сразу обеими руками кошелек отдашь.
   - Я ничего буйного о нем не слыхал,- ответил Марихин.- Знаю только, что он неплохо кладет печи. Любит выпить и, если захмелеет, таскается по домам и требует угощения. Местные его запросто выпроваживают, а москвичи нет-нет и угостят. Из политических соображений. А жена у него - сущая уродина, будто сползла с "каприччиос" Гойи. Помнишь - там у него есть красавица, прогуливающаяся по Мадриду? Идет она мимо безобразной старухи, а та ей вроде бы говорит:"Красуйся, пока молода, а потом будешь похожа на меня...". Трое детей у них. Одного видел - мужик ростом под два метра и весит, наверное больше ста килограммов. Работает на телефонной станции. Матери личный телефон поставил. Можно в Москву звонить из деревни... Да, здоровый мужик. Помню, в позапрошлом году жара стояла и без дождей. Река обмелела. Вечером пошли искупаться, и он пришел. Разделся и пошел на тот берег. Так показалось, что уровень реки поднялся. Вокруг него вся молодежь скачет, как плотва. Девчонки, те прямо обмирают при виде такого могучего тела. А у него лицо такое, знаешь, доброе... Я часто такое доброе выражение лица встречал у силачей. Зло ведь часто от слабости, правда?
   - Н-не знаю, - ответил Никольский. - Жизнь многообразна. На каждый пример можно найти противоположный. Может быть, ты и прав.
   На следующее утро Никольский пошел на почту звонить в Москву. Марихин тем временем собрал разное тряпье, сложил его в тазик и направился к реке. Солнце уже успело нагреть прибрежный песок, гудели редкие насекомые, у самого берега толклись мальки. Какая-то старуха по колено в воде полоскала белье. Марихин, не спеша, стащил с себя рубаху, подвернул брюки, набрал в тазик воды, бросил туда горсть стирального порошка и принялся за стирку. Тут старуха подняла голову, и Марихин узнал Костину жену. Поздоровались.
   - В деревне говорят, что вы с щелгуновскими подрались,- сказала старуха.
   - Да так, ерунда, - отмахнулся с досадой Марихин. Что это все обсуждают мои дела? Вот, вчера встретился с Иваном Ильичем, он тоже спрашивает:"Как, да что?".
   - Не надо с ними связываться, опасные они люди,- наставительно сказала старуха. А у меня горе,- вдруг быстро добавила она и смолкла, глотая слезу.- Вы моего сына Валю видели?
   - Как же, видел. Такой великан. Вчера как раз своему другу про него говорил.
   - Нет больше Вали, нету. В июне его не стало.
   - Умер?!
   - Сколько раз ему говорила: Не пей Валенька, не пей,- продолжала старуха. Сам знаешь, вино тебе не по-хорошему голову кружит. И ведь почти не пил. Как из армии пришел, в техникуме стал учиться на телефониста, в партию вступил. Его даже секретарем выбирали. Как мне все завидовали! И дочка пристроена и сын Сережа инженером на льнозаводе и вот Валек мне телефон провел. Звони, куда хочешь. А тут встретился с приятелем, Морозовым Витькой. Давно не видались и Витька напоил Валю. И надо же такое, встретили они из Долгушина знакомого, Афонина Кольку. Еще , значит, выпили. Что у них там произошло, никто не знает. Пропал Колька с того дня. Мой-то ничего не помнит. Потом к весне нашли Кольку в трубе. Тут вспомнили, что видели их втроем. Витька на Валю все свалил, мол, он его убил, а Валя ничего не помнит и защитить себя не может. Посадили их перед судом. Я пришла к нему, и он мне говорит:"Как ты, мама, права была, а я забыл про твой завет и вот, погиб. А я ему говорю:"Что ты, милый, может суд смягчение даст, еще поживешь". А он отвернулся так и рукой махнул. Потом говорит:"Иди, мама, тяжело мне разговаривать. А на следующий день меня вызывают, говорят: "Ваш сын покончил с собой, повесился".
   И снова, как рефрен погребальной кантаты, прозвучал удаляющийся голос - она уже поднималась в гору с корзиной выполосканного белья: "Ведь я говорила ему - не пей, сынок, погубит тебя вино."
   Марихин сидел ошеломленный и смотрел невидящими глазами на блистающую под солнцем воду и плывущие в ней отражения легких облаков.
   - Что за чертовщина,- думал он,- какой нынче век на дворе? Почему несмотря на все потуги культуры и цивилизации человеческая жизнь все дешевеет? Ни Господь, ни самое передовое учение о братстве не могут прервать непрерывное братоубийство. Зло царствует повсюду. Видно прав психопат Достоевский. А этот Костя? - Марихин вспомнил его обросшую ухмыляющуюся физиономию и даже плюнул от злости.- У него, идиота, сын погиб меньше, чем два месяца назад, а он ходит, зубоскалит.
   Марихин вспомнил, как убивался родной дядька его жены, когда саркома легких унесла в могилу его двадцатилетнего сына. Рассказывали, что дядька выл, не раскрывая рта долгими зимними вечерами, не в силах унять свое горе. Он не мог и часу просидеть на людях и все выходные дни проводил на кладбище рядом с дорогой могилой. Прошел не один год, пока он смог общаться с близкими.
  
   Пошли дожди. В лесу стоял теплый туман. К вечеру налетела гроза, пошумела, наспех вымыла окошки. Бревенчатые стены потемнели. Запахло рекой, водорослями, арбузным соком и грибами. Грибы появились на третий-четвертый день. Высыпали в мокрой траве скользкие шляпки новорожденных маслят. В сосновом бору стали попадаться белые с темнокоричневой, почти до темновишневого цвета шапочкой. Приятели ходили по два раза в день в ближние леса, приносили полные корзины, наскоро мыли и до поздней ночи отваривали в огромной кастрюле, сбрасывая грибы дуршлагом и пересыпая их крупной солью. Ведра быстро наполнялись. Уже через пять дней Никольский сказал:"Хватит. Все. Больше не утяну. Поехали в Москву."
   - Давай еще пособираем, белых насушим,- ответил Марихин.- Куда торопишься?
   - Насытился. Да к тому же домашние дела нужно сделать.
   - Жаль,- сказал Марихин.- А мне хотелось бы еще недельку побродить по лесам. Одному мне, знаешь, как-то неуютно. Психопатия. То покажется, что заблудился, то зверь померещится, а то еще хуже - лихой человек.
   - Да ты ходи вдоль дорог и опушками. И грибов больше, и спокойнее. Чего в чащобе делать?
   - Поезжай послезавтра,- сказал Марихин.- Я договорюсь с Жирковым, трактористом. Хороший он мужик, только пьющий. Он тебя привезет прямо к автобусу. А так ты замучаешься с ведрами. Я в прошлом году взвесил эмалированное ведро с грибами - восемнадцать килограммов. А у тебя два, да еще вещи.
   На рассвете Жирков подвел стреляющий длинными очередями трактор к самому окошку. Приятели залезли в прицеп, втащили тяжеленные ведра, трактор выплюнул облако синего дыма и, как застоявшийся конь, рванул с места в карьер. Побежали назад деревенские домишки, поплыла, разворачиваясь, серебристая лента реки, прицеп запрыгал по бесконечным ухабам.
   На автобусной остановке, как всегда, было многолюдно. Приближалась осень. Молодые спешили в город. Деревенская родня каждому навезла горы всякой снеди. В запоздавший автобус полезли, как на приступ. Наконец, все устроилось. Никольский стоял враскорячку посередине салона, упираясь ногами в острые кромки ведер.
   - Пока, Борька, спасибо за все,- крикнул он, когда автобус тронулся.- Появишься в Москве - сразу звони.
   Марихин помахал рукой и не спеша пошел к дому. Как часто бывает после отъезда друга или родича, с которым живешь рядом и привыкаешь к его голосу, дыханию и теплу, он ощущал пока не наполненную посторонними делами пустоту и тоску в душе.
   В избушке Марихину стало еще более одиноко. Он вышел на крыльцо с книгой, но глаза скользили по строчкам, не оставляя ни слова в памяти. Вздохнув, он отложил книгу и сидел, слегка задумавшись, опираясь локтями о колени, потом машинально взглянул несколько раз на часы. Время совершенно замерло. Он взял в избушке транзистор и покрутил настройку. Из репродуктора понеслась разухабистая нерифмованная :"Всю-то я Вселенную прое-е-хал...". Эта песня всегда раздражала Марихина нескладностью напиханного в нее квасного патриотизма. Почему-то ее передавали чаще других. С досадой он выключил приемник, вздохнул и, неторопливо собравшись, отправился в лес.
   Ближний сосняк, весь пронизанный ласковым солнцем, оживил и взбодрил его. У самой дороги он заметил два великолепных боровика с бледнокоричневыми солидными шлапками и толстенными ножками. Дальше справа и слева от дороги попадались самые различные грибы. У подножия молодой сосны густой щеткой росли кустики брусники, и среди лакированных темнозеленых листочков еще сохранилось достаточно бело-румяных сочных ягод. Уже через час Марихин почувствовал, как спокойная радость поселилась в его сердце. Лес бережно и нежно врачевал его одиночество. Лес развлекал его разнообразием своей жизни, суетой мелких насекомых, перепархиванием птиц, шевелением былинок внизу и легким шумом ветра в вершинах деревьев.
   Он возвращался домой с полной до верха корзиной и предвкушал грядущую радость от переборки и очистки грибов. В таких неторопливых хлопотах прошло несколько дней.
   Марихин уже подумывал об отъезде и решил напоследок еще разок прогуляться в полюбившийся сосняк. Он возвращался с хорошей добычей и вдруг услышал справа, как его окликают:"Эй, закурить не найдется?" К нему подходили двое, причем он сразу понял. что они изрядно навеселе. Один был среднего роста, в пиджаке из той ткани, что не имеет названия, поскольку приобретает свой грязно-серый оттенок от общения с землей и всем, что на ней растет и валяется. Из пиджака торчала грязная жилистая шея, на которой сидела давно не бритая физиономия с маленькими наглыми глазками. Другой, одетый в ватник и засаленные штаны, вдетые в разрезанные армейские сапоги. был выше своего приятеля на полголовы и отличался длиннющими руками с черно-синей каймой под удивительно белыми ногтями.
   - С фильтром куришь, здоровье бережешь? - с издевкой спросил первый. Не надо нам твоего одеколона!- и легким щелчком выбил пачку из рук Марихина.
   - Это что за манеры?- спросил Марихин.- Ты кто такой? Ну-ка подними!
   - А это видел?! - незнакомец сделал неприличный жест.-Ты меня на ты не зови. Я тебя знаю, а ты меня - нет!
   - Да кто ты такой?- спросил марихин еще раз.- Что тебе нужно?
   - Мне нужно, чтобы очкастые не портили воздух в нашем лесу. Давай грибы! Давай, давай, не стесняйся! Мужик вырвал корзину из рук Марихина и высыпал их на землю. Марихин рванулся было за своим добром, но в тот же миг почувствовал, как второй обхватил его сзади, как клещами. Он попытался вырваться, но у него ничего не получилось. Державший его захохотал и легко приподнял над землей.
   - Стоять смирно, падло!- скомандовал первый. Он приблизил свое небритое лицо к лицу Марихина.- Я тебя сейчас разукрашу, как картинку. Толик, добрая душа. тебя простил, а я не-ет.
   - Вы что, сволочи, сесть за решетку хотите?- спросил Марихин, стараясь ослабить хватку.
   - Што? Што ты сказал? Ах, ты козел! - и первый плюнул Марихину в лицо.
   На Бориса Семеновича пахнуло ненавистным запахом водочного перегара. Этот запах был знаком ему по родному предприятию. Так же воняло от многих, особенно от рабочих, ежедневно потреблявших казенный спирт. Для Марихина в этом гнусном запахе воплотилось все черное и безобразное, что мешало ему жить и чувствовать себя полноправным гражданином России. Он не мог представить себя в одной шеренге с этим отребьем, которое было готово за сто граммов на любую подлость и любое воровство, которое лебезило перед ним, выклянчивая подачку, а потом, запьянев, становилось нагло-фамильярным и болтливым.
   Не помня себя от обиды, злости и унижения, Марихин изо всех сил стукнул каблуком по ноге державшего его мужика. Тот охнул и ослабил объятья. Марихин рванулся, высвободился и ринулся на противника. Тот, видимо, не ожидал напора и попятился. Марихин рванул его за локоть и дал подсечку. Противник чувствительно приземлился на задницу. И тут же, не давая ему подняться, Марихин прижал его грудь коленом и начал душить. Руки лежавшего пытались оторвать Марихина, раздирали ему нос и рот, он рычал зверем игрыз вонючие руки и все сильнее сжимал горло. Лежаший под ним стал хрипеть.
   В это время второй вытащил пустую поллитровку и стукнул Марихина по затылку. Мир перевернулся в глазах Марихина, но безграничная ярость подняла его на ноги. Окровавленный и оглохший, с блуждающими, невидящими глазами он пошел на второго. Он нашарил брошенную бутылку и стиснул ее в руке.
   - Не подходи, не подходи!- заорал мужик и, не выдержав психологического напряжения, боком, словно краб, пустился бежать.
   Сознание у Марихина постепенно прояснялось. Он услышал, как отхаркивается, приходя в себя, его обидчик и возрадовался, что не стал убийцей. Он не испытывал ненависти. Наоборот, в душе его играла торжественная и протяжная мелодия победившего мужества. Он спокойно собрал грибы в корзину и, не оглядываясь, пошел к опушке. Вот уже показались крыши деревенских домов. Сияло вечернее сентябрьское солнце и разгоняемые ветром неслись на запад легкие белые облака.
  
  
  
   ПОДРАЖАЮ ПУ СУН ЛИНУ
  
   Жил в Мокром городе один студент по имени Сянь и в потайном месте у него было едва с тутовый червяк. Сянь очень страдал от этого. Он часто и подолгу мечтал о женщинах, но страшился, что его тайна раскроется и над ним будут смеяться.
   Однажды он гулял в лесу вблизи города и неожиданно набрел на поляне на парочку, которая занималась любовью. Сердце его остановилось. Он не смел приблизиться, хотя его тянуло, как магнитом. Он видел лишь широко расставленные колени женщины, между которыми плавно, далеко отодвигаясь и глубоко припадая, ходил зад мужчины. Они переговаривались между собой, но Сянь не различал слов. Если они и слышали шаги студента, то решили все же не прерывать игру. Сянь отступил в чащу леса. Голова его горела. Он побежал окольной дорогой к дому и в тот день с отвращением думал о своем убожестве, и даже хотел умереть.
   Шло время. Отец сделал подарки чиновникам , и Сянь поступил на службу. Так как в любви он преуспеть не мог никак, то обратил все свои силы на накопление денег. Только в одном он не отказывал себе - везде покупал он книги по науке любви. Его не интересовали вещи, которые продавались в лавке. Ему нравилось пересчитывать деньги и пересыпать их в мешочек. Он мечтал скопить очень много денег и потом купить на них покорность женщины. Хоть раз в жизни он мечтал ощутить тепло ее тела. Он много читал об этом и настойчиво спрашивал словоохотливых счастливцев, как это происходит... Но деньги копились медленно. Начальник не любил Сяня и платил ему маленькое жалованье. Сянь начал уставать от жизни.
   Однажды ему повезло. Он встретил в городе девушку по имени Тянь, случайно разговорился с ней и стал ухаживать. После нескольких свиданий Сянь решил, что наступило время более тесных отношений, и позвал Тянь в гости. Ему до смерти хотелось испытать себя в любовном деле, но было жаль тратить деньги на угощение. Снять комнату стоило очень дорого, и он решил пригласить девушку в дом своих родителей, которые уехали в провинцию Си погостить у родственников. Сянь зашел в спальню родителей и увидел грязную и дурно пахнущую постель. Хотел было сменить белье, но мать увезла ключи от шкафа с собой. Тогда он решил снять простыни и постелить шерстяное одеяло. Теперь надо было подумать об угощении. Он пошел в лавку и купил самого дешевого вина, немного гороха и небольшую рыбку, зажаренную в масле. Потом подумал и купил горсть леденцов и хлеба.
   Вернувшись в дом, он подмел пол, расставил угощение и сел мечтать о близости с Тянь. Размышления разгорячили его, и тутовый червяк стал ростом со стручок фасоли. Сянь вытащил его и стал мять и тянуть, надеясь сделать жалкое свое орудие хоть на полцуня длиннее. В конце концов ему стало больно, стручок завял и вновь превратился в червяка. Как ни пытался Сянь подстегнуть его размышлениями, ничего не получалось. Его плоть спала.
   Солнце светило во-всю. В доме было душно и пыльно. Родители перед отъездом заколотили и законопатили все щели. У Сяня разболелась голова и он заснул.
   Стук в дверь разбудил его. Он вскочил с дурной головой и кинулся открывать. Сердце его колотилось. На пороге стояла Тянь. Она показалась ему совершенной красавицей. От нее пахло жасмином.
   Сянь усадил девушку рядом с собой и попытался развлечь ее болтовней, но мысли его разбегались. Тогда он решил побыстрее выпить вина и подпоить Тянь, чтобы сделать ее податливей, но девушка никак не соглашалась ни поесть, ни выпить. Махнув рукой, Сянь подошел к столу, в одну минуту съел горох и рыбку, и запил еду чашкой вина. Между тем, Тянь увидела в углу старую лютню и попросила разрешения поиграть на ней. Сянь прилег на лежанку, а Тянь стала дергать струны. Ни одной песни она толком не знала, лицо ее стало совсем унылым. Сянь стал утешать ее и попытался обнять, но девушка всячески избегала его объятий. "Не надо, не надо", - тягуче приговаривала она, а он все пытался к ней приблизиться и тянул в тон : "Ну почему, ну почему?" Взять Тянь силой он боялся, потому что его червяк совсем не шевелился, словно умер. С досады Сянь допил вино, сунул леденцы в карман и пригласил Тянь погулять и полюбоваться видами на лесные пруды.
   Солнце садилось за лесом. От плохого вина Сянь чувствовал тошноту, в животе бурчало от гороха. Они сидели у воды в молчании.
   - Мне в жизни не повезло, как и тебе,- неожиданно сказала Тянь.- Ведь я на самом деле - лиса, но , наверное, самая плохая из всех, кто жил до меня. Поэтому меня прогнали из семьи. Я не умею играть на лютне и на флейте, не умею приготовить ужин, не умею танцевать и никуда не гожусь в постели. Во всем меня преследуют неудачи. Надо же, чтобы я встретилась с таким скупердяем, как ты! Да-да, ты не ослышался - скупердяем. То, что ты не мужчина, написано у тебя на лице. Но я думала, что смогу помочь тебе. Бывало, что мои сестры помогали таким несчастным с помощью волшебства. Но тебе ни одна лиса не захочет помочь. Едва я вошла в дом, как в ноздри мне ударила вонь дрянного вина, которое ты купил подешевке в лавке. А еда! Нищим и то подают лучше. Чем же ты собирался меня пленить?
   - Но я беден!беден!- в отчаянии воскликнул Сянь.
   - Да, ты не богат,- сказала девушка,- но не настолько, чтобы козырять этим. Я знаю, что в твоем доме припрятан мешочек с серебром. Когда мужчина желает обрести радость с женщиной, он не должен высчитывать, как бы побольше сэкономить на любви. Прощай же.- Она ушла, оставив Сяня в мучениях стыда
   Через месяц начальник послал Сяня с поручением в поселок Сэй. Сянь остановился в маленьком домике у пожилой четы, имевшей единственную дочь по имени Лю. Девушка очень понравилась Сяню. Она была очень молода, ее широкое лицо было цвета слоновой кости, высоко поднимались правильными дугами брови, а немного запавший рот с маленькой нижней губой означал, должно быть, стыдливость и замкнутость. Хозяева оказывали большое уважение к своему постояльцу. Жили они в бедности. Единственной их радостью был небольшой сад, в котором росло несколько вишен да пара старых яблонь. Стояла середина лета, и вишни были щедро осыпаны темными ягодами. Яблоки еще не созрели. Каждое утро хозяйка посылала дочь с тарелкой прохладных сочных вишен угостить Сяня.
   - Надо будет к ним посвататься,- решил Сянь.- Женюсь, а там заставлю девчонку исполнять мои прихоти. Надо будет сразу увезти ее из дома, не то мать станет расспрашивать дочь, что и как.
   К радости Сяня родители Лю сразу согласились на предложение. Чтобы не затягивать церемонию, быстро нашли свидетелей и сыграли скромную свадьбу. В тот же день Сянь с молодой женой сел в лодку и отправился в город. Всю дорогу Сянь не мог заснуть и, поглядывая на девушку, сидящую на корме, рисовал себе сцены близости.
   Наконец лодка причалила к городской пристани. Носильщик погрузил приданое на тележку и при свете луны они двинулись к дому.
   - Ну, вот мы и пришли,- сказал Сянь, заперев дверь. Вот здесь ты будешь жить и вести хозяйство. Идем, я покажу тебе свои богатства. Вот здесь крупа, здесь рис, здесь коренья, вода для питья в этих ведрах, а там - корзина для мусора. Здесь мы будем спать, а здесь я сижу по вечерам, когда нужно срочно закончить работу для начальника. Я буду тебя кормить и одевать и даже давать деньги на сладости и украшения, а ты должна следить, чтобы все было чисто, хорошо готовить и быть красивой и опрятной. Тебе понятно? - Девушка молча кивнула.
   - Вот и прекрасно,- довольно сказал Сянь.- А сейчас распакуй вещи и сложи там, в углу и в сундук, и приготовь ужин. Я устал, а завтра рано утром мне нужно явиться на службу с докладом. Постой, помоги мне умыться.
   Умыв лицо и руки, Сянь добавил:"Когда я получу повышение, я найму постоянную служанку и тебе будет легче. А пока надо потерпеть и главное - не тратить зря деньги. Да, вот еще. Чуть не забыл. Вот эти книги ты вообще не трогай. Здесь много такого, что тебе будет непонятно. Ну, иди займись своими делами. Разбуди меня, когда приготовишь ужин. Сянь лег на постель, не раздеваясь, и сразу заснул. Проснулся он от робкого прикосновения к плечу. Ужин был готов. Освеженный сном, Сянь с аппетитом поел и почувствовал, что может приступить к главному. Он приказал Лю стелить постель и раздеваться. Девушка хотела скрыться за ширмой, но Сянь сказал, что теперь они муж и жена, и никакого стыда между ними быть не должно. Пока румяная от смущения Лю снимала одежды, Сянь с удовольствием оглядывал свою собственность.
   - Все будет хорошо,- подбадривал он себя.- Я тебя, моя милая жена, научу всему, что может изобрести человеческий ум.
   Лю скользнула в постель. Тогда Сянь погасил светильники и медленно разделся. В наступившей темноте Сянь осторожно придвинулся к Лю и ощутил прохладу ее тела. Его рука скользнула вниз и ему показалось, что он коснулся жаровни. Жар передался через его руку к червяку. Он почувствовал, что вся его кровь прилила к одной точке и эта точка пылала и жаждала божественной влаги. Он провел рукой снизу вверх и сквозь пушистую пелену ощутил эту влагу. Задыхаясь от восторга, он навалился на Лю и попытался в нее проникнуть. Но едва он коснулся влажной жаровни, как его стручок запрыгал, и он с досадой ощутил, что все нужно настраивать заново. Лю молчала, и это приводило его в замешательство. Он не знал, чем заполнить паузу. Говорить о хозяйстве не хотелось. Тогда он начал плести небылицы о том, как его любит и ценит начальник, как его приглашали на празднование Нового года, и он катался с дочкой начальника на украшенной фонариками лодке. Поглаживая попеременно живот молодой жены и своего червяка, он почувствовал, что тот ожил и снова готовится стать стручком. Сянь снова пошел на приступ и снова проклятый стручок подвел его. Пять раз пытался Сянь войти в ворота, за которыми его ожидало блаженство, и пять раз терпел обидное поражение.
   Невыспавшийся, разбитый, он без всякого аппетита позавтракал и поплелся на работу. Весь день он клевал носом и получил взбучку от начальника за небрежно написанный документ.
   В отвратительном настроении он пришел домой, отказался от еды и повалился спать. Проснулся он среди ночи освеженный и почувствовал, что очень хочет есть. Нашарив светильник, он зажег его и, загородив постель ширмой, начал жадно поглощать холодный ужин. После еды он воодушевился и с вожделением полез в постель. Без всяких церемоний он повернул жену на спину и, сложив ее почти пополам, сделал наконец свое мужское дело.
   - Тебе не было больно?- спросил он с нежностью, гордясь содеянным.
   - Немножко,- тихо ответила Лю.
   - Теперь все будет прекрасно,- самодовольно сказал Сянь.
   Утром он почувствовал себя мужественным и счастливым, подарил Лю деньги на украшения и тут впервые увидел на ее лице чудесную улыбку. Он летел на работу на крыльях радости и решил вечером зайти на рынок и купить немного вина, цветов и фруктов.
   Никто не занет срока, на который дается человеку радость. Есть счастливцы, которые потягивают вино любви всю жизнь и всю жизнь хмелеют от близости подруги. Сянь был не из их числа. Не прошло и пяти лун, как проклятый червяк перестал слушаться своего хозяина. Лю спокойно переносила отсутствие близости, но для Сяня жизнь потеряла вкус. Он принялся с рвением изучать книги по искусству любви. С пылающими от возбуждения щеками он торопился к жене и пробовал на ней разные фокусы. Лю сначала со стыдом, а потом с удивлением и брезгливостью принимала его безумства. Наконец она со страхом стала ожидать наступления ночи. Но главное - Сянь так и не достиг желаемого. Бессилие рождало в его сердце досаду. Покорное молчание Лю вызывало в нем жажду мучить.
   Когда Лю убирала дом или готовила, Сянь придирчиво смотрел за нею и непрерывно делал ей замечания. Лю молчала, и это распаляло Сяня. Его выговоры с каждым разом становились все грубее и, наконец, он стал ее толкать, щипать и однажды ударил по лицу.
   Вначале, видя ее жалкой и удрученной, забившейся в угол, Сянь чувствовал себя виноватым. Сердце саднило. Ему даже хотелось подойти к жене и приласкать, сказать, что он рассердился понапрасну, а вообще-то ее любит... Он этого не сделал ни в первый раз, ни в последующие. Сорвав зло, он ужинал, запирал кладовку и уходил, хлопнув дверью. Лю до утра оставалась голодной.
   Она похудела. Ее чудесные шелковистые волосы стали тускнеть. Сянь приходил всегда в дурном настроении и сразу начинал ругать и попрекать жену. Он стал придумывать ей обидные прозвища. Лю молчала. Только ее черные глаза становились все чернее и бездонней.
   Однажды Сянь возвращался со службы позже обычного. Начальник уезжал в столицу и устраивал прощальный ужин для подчиненых. Еще издали Сянь увидел огонек в своем доме и рассвирепел от того, что жена жжет масло. Он уже предвкушал, как погасит свет и в темноте даст ей пощечину. Решительно распахнув дверь, Сянь остолбенел. Рядом с Лю сидел, обнимая ее за плечи незнакомец.
   - Что вам нужно?- завизжал Сянь.- Кто вы такой?- и попытался скинуть руку незнакомца с плеча Лю. Незнакомец легко отвел руку Сяня и представился:"Я троюродный брат Лю".
   - Порядочные люди не ломятся в дом, куда их не приглашали,- сказал Сянь, успокаиваясь.
   - Я бы не стал беспокоить столь важного человека, как вы,- с насмешкой проговорил гость,- но сестра моя пожаловалась, что вы с ней сурово обращаетесь.
   - Я вытащил ее из бедности и дал ей все - дом, одежду и еду!- крикнул Сянь.- Я сделал ее хозяйкой в моем доме.
   - Не надо кричать,- сказал гость спокойно.- Я вижу, какая она у вас хозяйка.
   - Я хозяин в своем доме!- снова крикнул Сянь.
   - Вы не только хозяин. Вы, я слышал, образованный человек. Читаете Конфуция и древних. Но я люблю свою сестру и не позволю, чтобы с ней обращались хуже, чем с собакой.
   - Это она вам так сказала?- с вызовом спросил Сянь.
   - Она.
   - Неблагодарная скотина!- не выдержал Сянь и тут же получил хлесткий удар по губам. Во рту стало солоно от крови. Не помня себя от унижения и злости, Сянь выскочил на улицу, крича стражу. На улице было темно и безлюдно. Наконец вдалеке показались стражники с фонарем.
   - Скорее! На помощь! В моем доме грабитель! Спасите, я вам хорошо заплачу!- кричал Сянь.
   Услыхав о деньгах, стражники заторопились. Сянь распахнул дверь - дом был пуст.
   - Где же твой грабитель?- спросил старший стражник.- Да и не видно, чтобы здесь грабили. Хо! Смотрите-ка, женская одежда! Уж не увел ли грабитель твою жену?
   - Нет, это одежда моей сестры,- смутившись, ответил Сянь
   - Ну, ладно. Хоть мы никого не нашли, а заплатить тебе придется,- сказал старший стражник.
   Сянь покорно отдал стражникам деньги и накрепко запер за ними дверь. Этого ему показалось мало. Он притиснул к двери тяжелый мешок с углем, потом наточил большой кухонный нож и засунул его под подушку. Едва он сомкнул глаза, как в голове его заметались мечты о мести ненавистному, свалившемуся нежданно-негаданно брату Лю. Ночь ползла навстречу рассвету, а он все терзал в мечтах свои жертвы, придумывая им все новые муки.
   Две луны сменилось, пока Сянь перестал грезить о мести и смог спокойно сеть и подумать, как ему жить дальше. Искать Лю он и не собирался. Он даже боялся, что она вдруг объявится. С удивлением он почувствовал прелесть одинокого существования. Оказалось, что ему никто не нужен. Женщины его больше не волновали. Одно время он хотел нанять служанку, но потом передумал. Ему нравилось самому вести хозяйство. Когда его спрашивали, куда делась его молодая и скромная жена, он отвечал, что выгнал ее из дома за неряшество и безделье. Люди покачивали головами и сочувствовали ему.
   Прошло несколько лет. Сянь оплешивел. От постоянного сидения на службе его ноги стали тоненькими и слабыми. Жир на груди и животе мягко колыхался, когда он , не торопясь, прогуливался. Родители его умерли, оставив ему небольшое состояние. Теперь он пристрастился к сладкому вину и, идя со службы, радовался, что согреет вино, приправит его пряностями и медленно, со вкусом выпьет стакан-другой. Голова закружится, станет весело. Тогда можно будет одеть новое платье, нанять лодку с фонариками и покататься по реке.
   Однажды Сянь выпил больше обычного. В самом приятном расположении духа он спустился к реке, нанял лодку и под мерный плеск весел стал подремывать. Вдруг он услыхал детский щебет и смех. Смеялась женщина. Рассеянно посмотрел он на плывущую навстречу лодку и внезапно встрепенулся. В лодке сидела Лю с двумя детьми и мужем. Ее лицо было прекрасно. Глаза устремлены на детей. Сяня она не заметила.
   Сянь вскочил, покачиваясь. Хмель еще сидел в нем. В висках застучали молоточки. Стараясь продлить видение, он сделал шаг вслед уходящей лодке, другой - и, споткнувшись , перелетел через корму. Лодочник бросился за ним, но течение отнесло Сяня в неизвестном направлении. Поверхность реки была пуста. Лодочник, напрягая силы, догнал лодку, залез в нее и быстрыми ударами весел погнал к пристани.
   Вечерело. Над водой, посвистывая, носились проворные стрижи.
  
  
  
   МОЙ САД
  
   В человеческой душе, если иметь в виду обыкновенного, ничем не примечательного человека вроде нас с вами, а не заклятого урбаниста, гнездится любовь к природе. Город, разумеется, имеет многие достоинства. К примеру, если вам понадобился хлеб к обеду, а у вас дома ни крошки, вы выходите на улицу и через пять-десять минут покупаете любой из многих сортов хлеба, предлагаемых вам в ближайшем магазине. А в деревне в таких случаях нужно ждать четверга или вторника, когда приедет автолавка и привезет кирпичи белого или черного цвета. Можно и не ждать автолавку, а пройтись километров за пять туда и обратно и купить хлеб на центральной усадьбе, если продавщица не уехала в город. Или возьмем к примеру совсем противоположный случай - вам понадобилось сходить в туалет. В городе вам достаточно открыть дверь уборной и зажечь свет. Туалет двадцать четыре часа в сутки в полной готовности к вашим услугам, и вам нет дела, идет ли за окном дождь, метет ли метель, плюс двадцать на термометре или минус пятнадцать. В деревне при таких метеоусловиях перед тем как обнажиться, следует как следует одеться. А у нас ведь не субтропики! У нас зима стоит по полгода, и дожди своё дело не забывают.
   И вот, несмотря на столь очевидные преимущества города перед деревней, душа наша страдает, не видя зеленых (или белых) просторов. Еще в девятнадцатом веке средний класс, у которого не было денег на приобретение загородного дома, снимал дачи на летний сезон. В книжках об этом подробно написано. Поскольку в те времена в деревнях не знали, что такое постельное бельё, металлические кастрюли, фаянсовые тарелки и другие достижения прогресса, то дачники везли на лошадях полные возы городских удобств, включая ночные горшки, кресла и стулья, посуду и прочее, и прочее. Когда я пошел в школу, на дворе уже была середина двадцатого века, и дачники везли свое барахло на грузовых машинах с открытым кузовом, которые назывались в народе трехтонками. Это было очень серьезное мероприятие. Машину нужно было достать и для этого были необходимы связи. Грузовые машины были задействованы в процессе построения социализма и коммунизма и потому вы должны были договориться с шофером частным образом. Сумма, взимаемая за перевоз, была ощутимой для мизерных заработков наших родителей, но чего не сделаешь ради здоровья детей!
   Наверное у наших родителей, переживших войну и постоянно находящихся под страхом репрессий, организм вырабатывал какое-то особое вещество, которое помогало им превозмогать любые трудности. Ну как еще объяснить эту несгибаемость человека, который имел один выходной день в неделю, работал по восемь часов ежедневно, потом бежал в магазины и покупал продукты, стоя в кошмарных очередях, в духоте часами, потом бежал на электричку, где в еще большей духоте и тесноте стоял с авоськами (русский вариант сумки) добрый час, боясь пропустить свою остановку на станции Дерюгино, наконец, с боем вырывался из вагона и трусил с авоськами в обеих руках к дачурке , которая находилась на улице Лермонтова. Благо летние дни в нашей стране большие, так что родители приезжали из города еще засветло. И так каждый божий день!
   Но разве на этом мучения кончались? После приезда на дачу и споласкивания лица и рук холодной водой , ибо горячая вода была нужна для супа, начиналась готовка на керосинке или керогазе. Почему-то электроплитки тех времен, как я вспоминаю, проигрывали соревнование на скорость нагрева керосиновым приборам. К тому же хозяева, сдававшие дачи, не любили когда жильцы жгли электричество. После приготовления обеда семья садилась за стол, а затем хозяйка мыла в тазике посуду. Никаких моющих средств тогда не было и с жирными тарелками была жуткая маета. Наконец, часов в десять вечра взрослые выходили на свежий воздух и наслаждались им, вдыхая глубоко-глубоко, и этот последний час перед сном давал им силы продолжать жить в этом кошмаре день за днем до конца лета.
   В моей жизни дачного отдыха было немного. Запомнилась предпоследняя дача, которую сняли на станции "Строитель", что по Ярославской дороге. Сняли её для мамы, которая в то лето донашивала мою будущую сестренку. Я уже был взрослым балбесом, перешедшим в восьмой класс. Наша хозяйка сдала нам флигель на лето, а сама жила в большом доме метрах в пятидесяти. Она с гордостью сообщила, что её муж генерал, но я никогда его не видел в форме. Во время его нечастых приездов он ходил по дорожке, уставясь лбом в землю. Однажды генеральша сделала моей маме замечание, что я не здороваюсь с её мужем. Мама пыталась доказать, что у неё воспитанный сын, но в результате этого короткого разговора отношения сдатчика и съемщика стали катастрофически быстро ухудшаться. В один из дней нас навестили мамины друзья по эвакуации. Я дружил с их детьми и очень им обрадовался. После обеда мы взяли карты и уселись за круглый деревянный стол невдалеке от хозяйкиного дома поиграть в подкидного дурака. Не прошло и пяти минут, как явилась хозяйка с раскладушкой и улеглась под вишнями. Вишни действительно свисали с веток и мы, поддавшись соблазну, съели по одной ягодке. Но только по одной. Родители уже не раз строго предупреждали меня, чтобы я не вздумал сорвать клубничку с грядки или вишню с ветки. Может быть, старая карга увидела нас в момент поедания ягодки, но мы не чувствовали вины. Подумаешь, одна ягодка! Мы сделали вид, что не замечаем её и продолжали играть в карты. Как она ни крутилась на раскладушке, как ни стонала, мы не поддавались её злым взглядам. Тогда, поняв, что мы еще недостаточно умны, чтобы понять её тонкие намеки, она напрямую заявила нам, чтобы мы убирались в свой дом, так как шлепанье карт мешает ей заснуть. Когда мама узнала, что нас прогнали с участка, который мы сняли на лето (ведь оговаривалась только сохранность урожая от поедания дачниками), она собралась воевать с генеральшей насмерть и только присутствие наших дорогих гостей помешало ей начать военные действия. Почему-то так всегда получалось, что почти каждый раз мы разъезжались с хозяевами, как враги. Но родители очень ценили свежий воздух и были готовы ради него на войны и муки.
   Свежий деревенский воздух был величайшей ценностью еще и потому, что наш город был скученным, грязным и вонючим. И Красная площадь ничуть эту грязь и вонь не прикрывала. Она была, как шампиньон на навозе. Люди осознанно и неосознанно стремились из тесных коммунальных комнат на простор, мечтали о собственных дачах. И вот в нашей стране произошло важное событие. Власти разрешили раздавать людям загородные участки, которые не годились колхозам и совхозам для производства сельхозпродукции. Сами понимаете, что это было так называемое неудобье. Но ничего, ничего. Люди не жалели сил и последних средств, покупали машины земли и песка, копали и перекапывали, носили навоз чуть ли не в карманах, и вот , трудом и терпением заставили природу цвести и плодоносить. В городских магазинах тогда никаких ягод и в помине не было. На рынке зелень и ягоды были дешевыми только в пик плодоношения. А тут люди привозили клубнику и вишню килограммами, варили варенье, угощали гостей и хвастались своими сельскими успехами, и рассказывали, рассказывали, как они строят дачи, как добывают праведными и неправедными путями материалы. В стране начался бум. Тот, кто не имел участка и не строил дачку, был или больным, или дураком достойным жалости.
   Мои родители долго крепились. Папа уже был большим начальником и предпочитал летом держать меня в пионерском лагере, а в сентябре ехать с мамой и сестренкой на курорт. Но всеобщее дачное безумие действовало моим родителям на нервы. В конце концов и они сдались. Папа курировал Малаховский завод угольного машиностроения. Завод же купил у местной районной власти болото, осушил его и раздал сотрудникам земельные участки. Дело это было сделано десять лет тому назад и, разумеется, никаких свободных участков уже не было. Однако нашлись люди, которым было приятно сделать услугу начальству, то есть папе. Вскоре выяснилось, что одна семья продает участок с дачкой и недорого. Мы поехали всей семьей на смотрины. Вид увешанных плодами яблонь, грядки с зеленью и кусты смородины и малины произвели на нас большое впечатление. Было решено, что эту дачу, точнее садовый участок с крошечным домиком, мы покупаем. После недолгой торговли остановились на двух с половиной тысячах (чуть менее четырех тысяч долларов по сегодняшнему курсу). Снимать деньги с книжки мама ни за что не хотела, так как они лежали на срочном вкладе из расчета трех процентов годовых. Почему-то шестьдесят рублей мама никак не хотела терять и потому одолжили у друзей по пятьсот рублей с отдачей после нового года. Друзья оказались хорошими людьми, и в одно из воскресений в начале сентября мы с отцом отправились осматривать владения. Заодно мы притащили банку засахаренного крыжовникового варенья и кое-какую посуду. Бывшие хозяева оставили нам несколько яблок, и вот мы с отцом сидели на веранде, пили разогретый на электроплитке чай, в который для вкуса положили привезенного варенья, и любовались золотыми листями берез, высаженных вдоль дренажной канавы, нюхали душистые яблоки и отец всё приговаривал, как, мол, приятно пить чай на свежем воздухе.
   Шло время, и мои родители взялись за дело не на шутку. Папа купил две машины песка, мама высадила флоксы, пионы и тюльпаны. Потом было решено посадить картофель и другие овощи, чтобы не таскаться на рынок. Вот тут пригодилась моя физическая помощь. Папа ухитрялся в каждый мой приезд дать мне лопату, а я терпеть не мог лопату еще с целины. Если же я под любым предлогом уклонялся от приглашений на дачу, то сначала слушал поучения, что не хочу отдохнуть на свежем воздухе,а затем, если я не поддавался, мне напрямую говорилось о неблагодарных детях, которые отказываются помогать родителям. Я в это время уже жил своей семьей и дорожил выходными, чтобы встретиться с друзьями или сходить в музей, или просто погулять в парке. Измайловский парк той поры был вполне похож на лес. Он, кстати, переходил в лесную зону, окружающую Московскую кольцевую дорогу. В те годы лесная зона была еще мало освоена. Люди там собирали грибы и ягоды, просто ехали поиграть с детьми в мяч или бадмингтон. Там пели птицы и пространство перед глазами не было изрезано заборами, как на родительской даче, и не пахло фекалистой розой ветров со всех стран света. Короче говоря, родительская дача стала мне ненавистна. Мне были ненавистна торфяная почва, которая все окрашивала в черно-коричневый цвет, меня тошнило от затасканных и забитых землей шлепанцев, в которых родители бродили по грядкам, а потом ставили под вешалку, от тряпья, которое за ненадобностью стаскивали на дачу, от запаха сырости в комнатах с отклеившимися обоями. Особенное раздражение у меня вызывал отец, который сооружал теплицу из полиэтиленовой пленки. Это была кустарная в самом худшем смысле слова работа. Крепеж отец делал из кривых березовых или осиновых стволов, которые сбивал ржавыми гвоздями. Гвозди же он перед этим методично вытаскивал из старых досок и распрямлял на топоре. Я бесился еще и потому, что в магазине продавались легкие алюминиевые трубки, из которых моментально можно было сделать переносную теплицу. Я не думаю, что отец был до такой степени скуп, но если возня со ржавыми гвоздями была его развлечением, то я не желал принимать в ней участия. Годы шли и постепенно родители перестали меня звать на дачу. Они пристроили еще одну веранду и лет пять жили не только на свежем воздухе, но и на просторе, поскольку их двухкомнатная квартирка, которая досталась маме путем изнурительных интриг и вылизывания разных мест у главного врача и райкомовских баб, и где мы должны были жить вчетвером, - эта квартирка была ужасна. Но тратить деньги на серьезное переустройство дачного домика не хотелось, и вскоре вся конструкция стала разламываться. Новая веранда стала стремительно уходить из-под общей крыши. На помощь был призван муж моей сестры, который в отличие от меня был мужиком рукастым. Он позвал кого-то из своих друзей и они под зорким наблюдением отца подвели новый фундамент под веранду.
   Пока родители старились вместе с дачей, я отходил своё в байдарочных походах и решил приобрести наконец избушку вблизи леса и реки. Дело оказалось непростым. Деревень вокруг пруд пруди, но в какой из них продается изба, узнать чрезвычайно трудно. Помог случай. Однажды по случаю папиного дня рождения, его хороший знакомый, Илья Ильич похвастался, что купил большой дом в деревне. Оказалось, что сам он родом из этой деревни. От избы его родителей и следа не осталось. А этот большой дом он купил год тому назад с помощью своей двоюродной сестры, которая на центральной усадьбе работает продавцом в хозяйственном магазине. И вот сейчас его дальняя родня в этой же деревне продает маленькую избушку, в которой жил и помер одинокий старик. Продает дорого, но тут уж ваша воля - покупать-не покупать. - А сколько же стоит? - спрашиваю. - Шестьсот пятьдесят рублей (тысяча долларов). У нас к тому времени на книжке лежали две тысячи и примерно столько же лежало в столе. Мы считали себя богатыми людьми и решили купить избушку.
   Деревня Дракино относилась к Угранскому району Смоленской области и стояла в двустах метрах от реки Угры. Когда-то я с сыном ходил на байдарке по Угре и был полон прекрасными воспоминаниями об этой чистейшей реке, её крутых берегах, которые наверное и дали название реке, белых лилиях и желтых кувшинках в тихих её заводях, упоительном многоцветьи - никогда до этого я не видел такого разнообразия цветов и трав. Добирались мы до деревни большой компанией на микроавтобусе. Тогда еще не было проложено асфальтированное шоссе до центральной усадьбы "Всходы", и мы неторопливо ползли по песчаным дорогам двадцать пять километров от города Угра. Кругом стояли молчаливые осенние леса. Но мы были обеспокоены состоянием дороги после прошедших дождей. Местами она была так сильно разбита тракторами и тяжелыми грузовиками, что была опасность застрять в наполненной водой колее. После центральной усадьбы дорога стала еще тяжелее. Лужи во всю ширину дороги и неизвестной глубины то и дело преграждали нам путь. Однако всё в конце концов обошлось благополучно. Мы выбрались на пригорок и по совершенно сухой песчаной дороге плавно покатили за деревней.
   Катя, хозяйка показала мне избушку. Ничего особенного. Обычная серая деревенская изба с характерным запахом печной гари, сырости и чего-то кислого. За время моих походов я много раз бывал в таких избах, где хозяйки продавали нам молоко, творог или овощи. Щелястый пол и оклеенный газетами потолок, свисающие с бреввенчатых стен обои, мутные двойные стекла, между которыми лежало великое множество околевших и высохших крупных осенних мух. Хозяйка твердо стояла на своей цене и потому мы тут же сели за стол и в присутствии двух свидетельниц составили купчую. Через десять минут я отдал деньги и стал владельцем недвижимости. Ночевал я у Ильи Ильича в благоустроенном и хорошо отремонтированном сельском доме, ибо в моей избе было слишком грязно. Утром мы наскоро позавтракали и пошли в лес. Сосновый лес начинался в двустах метрах от моей избушки. Слева от него расстилалось дикое поле, поросшее низкой травой, характерной для песчаных почв. Прекрасное место для прогулок или игры с мячом. Обилие грибов в лесу меня, городского жителя поразило, хотя я бывал неоднократно за городом. За час я набрал почти два ведра прекрасных крепких, как морковка, моховиков, польских грибов, подосиновиков и желтяков. С этим урожаем я триумфально вернулся домой. Дракино полюбили все - и друзья, и родственники. Только мама с папой так и не выбрались к нам в гости. А жаль. Нигде я не дышал таким упоительно свежим сосновым воздухом. Мне так хотелось пройтись с родителями по сосоновому лесу, через который шла тихая и широкая песчаная дорога. Пройтись неторопливо, вспоминая что-нибудь особенно дорогое и доброе, что было в нашей трудной и обидной жизни. Иногда отец порывался приехать, чтобы постоять с удочкой у реки, как это он делал в детстве, когда жил на Припяти. Но порыв проходил, его собственная дача требовала внимания, у меня машины не было. Короче, всё-всё не способствовало их визиту к нам. Популярность нашей избушки действовала на нервы отцу и он иногда презрительно называл нашу деревню Дрэкино (от немецкого "Дрэк"). Но ведь дело было не в избе, а в том окружающем просторе, в великолепных видах на холмистые дали, в тихо катящейся реке, в кажущейся первозданности мира, куда мы с женой пришли как Адам и Ева, чтобы владеть им.
   Москвичи, постепенно заселяющие нашу тихо вымирающую деревню, неодобрительно смотрели на мою праздность. Супруга Ильи Ильича прямо посетовала мне, что мой палисадник совершенно зарос сорняком, что стыдно ходить к Кате за каждой травинкой (Той самой Кате, которая продала мне избу), тем более что она с меня за зелень денег не берет. Это подвигло меня на трудовой порыв. Приехав в начале мая в деревню, я взял лопату и с помощью моей новой соседки Людмилы Константиновны посеял петрушку, укроп и посадил чеснок и десяток картофелин. Заодно я перекопал участок и выдрал корни крапивы. В мае я каждый день ходил на реку ловить рыбу. Окунь отлично брал на худосочного земляного червя, которого я доставал из корней крапивы. Совесть моя была чиста и с этой чистой совестью я отправился в конце недели домой, чтобы вернуться в деревню в конце августа на грибной сезон.
   Наверное я нарушил экологическое равновесие на вверенном мне участке земли, потому что в августе я обнаружил на нем неописуемо разросшиеся сорняки. Крапива и татарник были выше моего роста, лопух развернул свои огромные листья и стал напоминать банановое дерево. Я собрался было начать косить всё это безобразие, но потом подумал, что в таком месте прекрасно поставить палатку и спать в ней, наслаждаясь свежим ночным воздухом, тогда как моя жена с гостями будут спать в затхлом воздухе избы. Сказано-сделано. Я аккуратно выкосил небольшой квадрат земли, набросал на него несколько охапок просушенного сена и сверху поставил мою чудесную польскую палатку с синим тентом и сеткой для защиты от комаров. Густая растительность скрывала мою палатку, и деревенский люд, топающий мимо меня по дороге, не догадывался о моем присутствии.
   На следующее утро я решил проверить, что выросло из посеянного мной в мае. Следов петрушки и укропа я не обнаружил, но зато чеснок вымахал ростом не ниже татарника. Скользя ладонью по его стеблям сверху вниз, я добрался до головки. Размером она была чуть больше того зубчика чеснока, который я посадил. Местоположение картошки я также определил наощупь. Вонзив лопату я обнаружил по одной-две картофелины на месте посаженных. Как говорят англичане - если не имеешь ничего лучшего, распорядись наилучшим образом тем, что имеешь. Так я и поступил. Я отварил картофель, посыпал его дробленым чесноком, и заправил сливочным маслом. Это была пища богов!
   Я был полностью удовлетворен результатами свей сельскохозяйственной деятельности, чего не могу сказать о супруге Ильи Ильича. По-видимому, она считала себя ответственной перед деревенской общественностью за рекомендованного ею жильца. А этот жилец выделялся своей халатностью и беззаботностью. Картины согнувшихся пейзанок, одетых в телогрейки и с лопатами в руках ничуть его не вдохновляли. Стараясь заманить меня в сельскохозяйственную ловушку, она предложила мне совместно с Людмилой Константиновной взять у неё с участка несколько кустов вишни (может быть, они были деревьями, но у них был вид кустов) и укоренить у себя. Я легкомысленно согласился и, добыв тачку и взяв лопаты наперевес мы с соседкой пошли выкорчевывать вишни. Если бы я заранее знал, какая адская работа нам предстоит, то в жизни не согласился бы. Корни кустов вишни переплелись и ушли к центру земли. Чем глубже я копал, тем труднее мне было выдергивать лопату. Пот заливал мне глаза, я стоял по пояс в яме, а сверху кудахтала Людмила Константиновна и давала мне советы. В конце концов я плюнул, пошел за топором и отрубил часть корней. После этого мы с соседкой вытянули тяжеленные комли из ямы, погрузили на тележку и повезли к себе на участки. Для вишен я выбрал место у забора, отделяющего мой палисадник от дикого поля. Там моим будущим фруктовым деревьям доставалось бы больше солнца. Я бережно рассадил три куста, обильно полил и с чистой совестью предоставил сам себе полный отдых до самого отъезда в Москву.
   Начало следующего мая выдалось теплым и солнечным. Дикое поле вокруг моего дома уже дало свежие листочки щавеля, а на берегу Угры уже выросла свежая крапива. Мы всегда с энтузиазмом варили борщи из этих трав и делали салаты из ошпаренной крапивы с репчатым луком и майонезом. Перед отъездом домой я обнаружил несколько бутончиков будущих цветков вишни и порадовался, что не поленился осенью посадить её. На прощанье я еще раз как следует полил мой будущий фруктовый сад. Однако осень меня вновь разочаровала. Сорняк опять завоевал весь участок. На вишневых прутиках висели редкие листочки. Я решил подкормить ослабевшие деревца навозом, одолженным у Катиной коровы. Но как выяснилось, смертельно больного даже черной икрой не подымешь с одра. Следующей осенью я обнаружил три совершенно засохших кустика вишен, над которыми злорадно возвышались колючие шишки татарника. Я понял, что Фортуна замыслила помогать мне в других областях человеческой деятельности. Я решительно разломал остатки кривобокого плетня, окужавшего когда-то мой палисадник и открыл путь дикому полю. Крапива по-прежнему в любую сушь поставляла мне дождевых червей, которые прятались в её корнях, и окунь по-прежнему жадно хватал эту незатейливую наживку.
  
   Если я сейчас могу сказать, что знаю что такое тоска, то это оттого, что провел однажды осенью один-одинешенек неделю в избушке во время затяжного дождя. Накануне был день моего рождения, который мы очень весело отпраздноавли с друзьями, а наутро они быстро собрались и во главе с моей женой отправились в Москву. Я же легкомысленно пожелал посидеть еще недельку, благо отпускных дней у меня накопилась целая куча. Через день после их отъезда начал накрапывать дождик, который всё усиливался. К концу дня перед моим окном образовалась лужа. Всю неделю вид на лужу нагонял на меня тоску. Дождь не пускал меня в лес, потому что даже получасовая прогулка заканчивалась длительным высушиванием одежды. Я топил печурку и слушал надоедливые новости по транзистору. Казалось, весь мир с его тревогами отдалился от меня на сотни тысяч световых лет и никому нет дела, что вот здесь, в отсыревшей избушке сижу я, такой теплый, доверчивый, умный и даже где-то талантливый, и что меня, так же , как моего великого соотечественника,грызет тоска при виде лужи, которая, наверное, теперь сохранится до конца дней, как вечный памятник деревенской тоске.
   На следующее утро я чуть ли не шиворот выволок себя под моросящий дождь на грибной промысел. Ведь для чего-то я здесь остался! Я шел, не получая ни малейшего удовольствия от прогулки. Даже несколько отборных белых грибов не повысили мое настроение. Не заходя в дом, я постучал к Людмиле Константиновне и вручил ей мою добычу. Она была восхищена моей щедростью. Десять минут разговоров и тепло её избы меня немного расшевелили. Однако же надо было и честь знать. Я откланялся и вернулся к себе. Читать не хотелось, да я и не взял с собой те книги, к которым испытывал интерес. Когда-то сразу после покупки дома я рвался первым приехать из Москвы во "Всходы" с тем, чтобы покопаться в накопившемся за осень и зиму книжном богатстве. Иногда там удавалось купить задешево прекрасные книги, которые я с величайшей нежностью тащил на себе в Москву. Но та пора давно миновала. Продавщица Вера быстро смекнула, что она может сделать с москвичами свой маленький бизнес, и хорошие издания теперь хранились у неё на складе. Потом, с началом перестройки книги вообще перестали поступать не только во "Всходы", но и в Угру. Зато появилось великое множество книг в Москве - только денежки плати! Да, жизнь здорово изменилась. Я смотрел в окошко избы и думал о том, что еще раз-другой можно будет поездить сюда, а потом нужно будет подарить избу с участком кому-нибудь из наших друзей. Теперь наши отпуска были связаны с семьей сына, а жили они в другой стране, и для нас свидание с ним и внуками стали высшей ценностью в жизни.
   Почти весь следующий день я провел лежа на раскладушке, борясь с желанием встать, собраться в дорогу и ехать, ехать от этого беспрерывно шуршащего по крыше дождя. К вечеру стало ясно , что еще один такой день я не вынесу. Я начал неторопливо, со смаком собираться в дорогу, убирать и подметать. Утренний автобус отправлялся рано. Я завел будильник и лег спать. Утром я забросил остатки продовольствия в палисадник к Людмиле Константиновне и пошел через лужи во "Всходы". К счастью, автобус не отменили. Через два часа я уже стоял на вокзале в Вязьме и покупал билет в купированный вагон. Я всегда любил поспать три-четыре часа на верхней полке, как правило, в пустом купе, подложив рюкзак под голову. Я был снова счастлив и, главное,- свободен. Свободен от прошлого. Я вдоволь надышался свежим воздухом Великой Русской равнины. Нет, сюда не нужно более возвращаться. Все самое хорошее, что могло здесь быть, уже было, так же, как в моей жизни. Я вырастил свой сад по своему разумению и по своим склонностям. Я уношу его в своей бессмертной душе и буду о нем помнить за пределами земной жизни. Я подумал о своих родителях и мне стало грустно, потому что они не поняли, не прочувствовали тот момент, когда человек должен оставить мелочно-земные хлопоты, уединиться и осмыслить свою жизнь, а ведь им было что вспомнить! Но они продолжали и продолжали таскаться на свою несчастную дачу-клячу и трудились там до потери сил, а потом долго-долго добирались с сумками в руках домой, чтобы выгрузить кривые, как рыболовные крючки, огурцы, яблоки и всякую травяную мелочь, которая за копейки продавалась на рынке. Как мы ни уговаривали родителей перестать себя истязать, они упрямо стояли на своем. Труд на свежем воздухе - это лучший отдых! Кончилось дело тем, что у отца случился микроинсульт. Он присмирел, но не сдался. Но дни его уже были сочтены. После его смерти осталась огуречная и помидорная рассада, которую он выращивал в пакетах из под молока. Пакетов было очень много и они занимали половину и без того не очень-то большой комнаты. Мама считала необходимым высадить рассаду в открытый грунт. В одну из холодных майских суббот зять повез нас на своей машине в Малаховку. Под пронизывающим ветром мы пытались восстановить теплицу, в которой вся пленка была порвана зимними снегопадами. Потом мы залезли в эту дурацкую теплицу и выкопали ямки под рассаду. Как мы с зятем не чертыхались, мама от нас не отстала, пока последний хлоратичный росток не занял своё место в теплице. Тогда я её не понимал, или верней - не старался понять и раздражался из-за своей душевной лени, а теперь я её понимаю. Она отдавала свой долг памяти отцу, которого любила. Это было его дело и потому оно должно было быть доведено до конца.
   Каждый в течение жизни выращивает свой сад.. Хорош он или плох, мы не всегда можем оценить объективно, но он является нашим оправданием перед грядущими поколениями. Вольтер считал, что выращивать свой сад есть самое достойное дело в жизни и презирал бессмысленные поиски в ней высшего смысла, который нам не дано понять. Доверимся же Вольтеру. И будем, по возможности, счастливы!
  
  
  
   БЕГЛЕЦ
  
   С чего же это началось? Вроде бы, - ни с чего. Жизнь была спокойная, обыкновенная. В августе, как всегда, съездил в деревню, набрал грибов, походил по лесу. Вернулся в начале сентября и засел за квартальный отчет. Прямо скажем, - не надрывался, потому что у него было заведено в конце каждого рабочего дня заносить полученные результаты в лабораторный журнал. Если материала было мало, то он ясно представлял, что нужно ускорить, доделать на следующий день. И вот, пока другие носились с выпученными глазами, стремясь вспомнить, кто и что делал три месяца назад, он спокойно пролистывал свой рабочий журнал, брал клей и ножницы и уже через пару дней передавал отчет машинистке.
   И вдруг он перестал спать ночами. Нет, как раз не вдруг. Постепенно он стал очень чувствителен к спиртному. Стоило ему выпить с друзьями пару рюмок водки и войти в приятное расслабленное состояние (а выпивали они с хорошей домашней закуской, которую мастерски готовила его жена) он просыпался среди ночи с жутким сердцебиением, с ледяными руками и ногами, с резями в кишках и ощущением, что настал его последний час. Не желая будить жену, он уходил в другую комнату на диванчик, надевал что-нибудь теплое, накрывался пальто и включал еле слышно транзистор, благо поймать музыку было легко. Он лежал скорчившись, стараясь усилием воли унять сердце, и проклинал свою нестабильную нервную систему. Его мама тоже страдала этим недугом, который назывался сердечно-сосудистой дистонией. Он мрачно шутил по этому поводу: "Другие родители оставляют в наследство своим детям таланты, красоту, физическую силу и выносливость, на худой конец - деньги, а мне - одни болезни и тысячу родинок по всему телу.
   Проходил час-другой, он постепенно согревался и засыпал до утра, но в половине седьмого трещал будильник, и он, ощущая вялость и отсутствие аппетита, проглатывал чашку чая и плелся на работу. Он не терпел опозданий, сбои в работе метро его бесили. Он приходил в институт одним из первых и наслаждался покоем, который через полчаса взрывался людской суетой, табачным дымом, проникающим в лабораторию с лестничной площадки, глупыми утренними шутками, которыми шумно обменивались сотрудники, спешащие к своим столам.
   В конце-концов дошло до нелепостей. Стоило ему посмотреть, на ночь глядя, детектив или сыграть с приятелями в шахматы или преферанс, как начиналась ночная дерготня. Он проваливался в сон на две-три минуты и вскакивал с колотящимся сердцем, потом полчаса он успокаивался и снова погружался в сон, и опять сильно вздрагивал во сне и просыпался. Он почувствовал, что наследственный недуг мешает ему жить и пошел в санчасть.
   Врачица, услыхав в очередной раз его жалобы, сказала, что ничем ему помочь не может, а вот, в клинике неврозов ему наверняка помогут, и она готова дать ему направление.
   - Полежите там недели три-четыре, поколют вас витаминами, обследуют...Глядишь всё устроится к лучшему,- сказала она.
   - Это что-то вроде психушки? - спросил он.
   - Совсем нет,- ответила она. Скорее это напоминает санаторий. Знаете Инну Равич? - я её туда устроила год назад, так она мне была очень благодарна. Так что берите направление и не сомневайтесь.
  
   Полный надежд и решимости, он собрал накануне вечером свои вещички в портфель, с которым еще в студентах ходил в институт, рано утром поцеловал жену и сына и уже через час входил в приемный покой клиники Сербского. В холодном и темном помещении пожилая медсестра приняла его документы, потом велела заголить зад и наклониться вперед, ловко воткнула ему какую-то пробирку в задний проход, вытащила и велела одеваться и идти в корпус номер пять на второй этаж.
   Чувствуя унижение от неожиданной процедуры и неприятное жжение в заду, он поднялся на второй этаж, и его глазам предстала картина интенсивной уборки помещения. Во всю длину коридора была расстелена веселая зелено-красная дорожка, которую с двух сторон штурмовали с пылесосами молодые ребята. В середине коридора миловидная медсестра командовала добрым десятком мужиков, которые швабрили полы в спальнях. Увидев новенького, она сказала: "К заведующему отделением. Вторая дверь направо".
   Заведующий оказался брюнетом лет сорока пяти, с гладко зачесанными назад волосами и блестящими черными глазами.
   - Так, Андрей Михайлович, будем знакомы, - сказал он, разглядывая паспорт. Меня зовут Владимир Иванович. Скажу вам сразу, что в основе нашего метода лечения лежит трудовая терапия, подкрепляемая лекарственной терапией, сеансами гипноза и психологического тренинга, короче, - мы используем все современные методы помощи больным, но всё-таки основной упор мы делаем на трудовую терапию. Паспорт ваш я забираю. Получите после окончания лечения. Вопросы есть? Нет...Прекрасно. Врач нажал кнопку. Вошла старшая медсестра. - В восьмой палате место освободилось? - Отлично. Проводите пациента.
   В просторном зале под огромной театральной люстрой стояло десять железных кроватей. На девяти из них возлежали больные в тренировках. Вторая кровать справа от входа была свободна. Стало быть - его. Он осмотрелся. Молодых парней была половина, остальные - примерно его возраста. У окна справа лежал лысый мужик, который с веселым удивлением разглядывал рыжеватую бородку Андрея и, не удержавшись спросил:
   - Как жизнь, борода?
   - Нормально, -ответил Андрей.
   - Чем болеешь?
   - Бессонница замучила.
   - Ну, таких здесь вся палата, - подключился пожилой сосед напротив.
  -- Да, со сном у нас у всех проблемы, - согласились остальные.
  -- Белкин Андрей Михайлович, к врачу в шестой кабинет, - заглянула девчонка в белом халате
   Андрей быстренько запихнул содержимое портфеля в тумбочку и, препровождаемый девчонкой, пошел на первый медосмотр. За столом сидел рыжеволосый, с большим лягушачьим ртом и строчил писулю. Кивнул: "Присаживайтесь". Андрей сел, стараясь развлечься двумя простенькими эстампами на стенах. Наконец, врач поставил точку и пододвинул к себе стопку бумаги. Начавшийся медицинский допрос буквально вывернул Андрея наизнанку. Перебрав заболевания и отклонения от нормы отца и дедов, матери и бабушек, врач начал интересоваться интимной жизнью Андрея, и тут он из чувства неловкости слукавил. Он уже давно не испытывал влечения к жене, которая вечно попрекала его отсутствием мужской силы, но на вопрос врача ответил, что всё у него нормально. Да у него и было всё нормально, в чем он удостоверился пару лет назад, поддавшись желанию аспирантки соблазнить его во что бы то ни стало. Вообще-то, он подсознательно ощущал исходящую от врача опасность и, боясь попасть на иглу, старался не очень-то расписывать свое нынешнее состояние. В результате он получил предписание на таблетки, аутотренинг и сеансы психологической помощи.
   Знакомство с палатой состоялось быстро. Лежавший справа Морозов, озлобленный на жизнь из-за раннего инфаркта, без конца травил истории, в которых он был непременным победителем и в качестве такового не знал пощады к побежденным. Когда Андрей пришел от врача, Морозов рассказывал, как он в доме отдыха уделал одного еврея, местного чемпиона по настольному теннису. А сам никогда до этого не держал ракетку в руках. Худое и желтое лицо Морозова изображало крайнюю степень презрения и к самой нерусской игре, и бывшему противнику.
   Тот, лысый (звали его Геннадием) подмигнул Андрею и пропел скороговоркой, кося глаз на Морозова: волейбол ты мой, волейбол...
   - При чем тут волейбол? - спросил Андрей вполголоса, подходя к окну.
   - Притом, что пиздобол! - бормотнул Геннадий.
   - Понятно...А ты чем болеешь?
   - Н-нет, я пошел к знакомому врачу, дал десятку и сказал, что хочу отдохнуть.
   - А где работаешь?
   - Грузчиком на фабрике"Рот-Фронт".
   - Сладкая профессия. Хорошо платят?
   - Если вертеться, то сотни три в месяц заколотить можно. А ты чем кормишься?
   - Да, в одном почтовом ящике аккумуляторы испытываю...
   - Для автомашин, что-ли?
   - ... Для подводных лодок...
   - Уважаю...Но меняться с тобой не стал бы. Люблю свежий воздух. "И выпивку",- подумал Андрей, но не продолжил, а пошел сменить цивильный костюм на спортивный.
  
   Подведем итоги, - размышлял Андрей, улегшись со всеми заодно на одеяло. - Обстановка вокруг спокойная, люди нормальные, не психи. Посмотрим, чем у них кормят. Запах горячей еды уже сгустился в коридоре и проник в палату. Не торопясь, пациенты направлялись в середину покрытого линолеумом коридора, где располагалась раздаточная. Обедающие управлялись столовыми ложками. Вилок и ножей по распорядку не полагалось. Еда была не обильной, но вполне съедобной. Еще с пионерского лагеря он любил общепитовские котлеты с картофельным пюре на воде. После обеда все опять вернулись в свои спальни и растянулись на одеялах.
   А что это за штука - трудовая терапия? - спросил Андрей у возлежавших. Все наперебой стали рассказывать, что каждая палата по очереди убирает коридоры, протирает полы и мебель, разгребает снег во дворе, ходит с медперсоналом за едой и вообще делают то, что велят медсестры. В дурдом, который в пятом корпусе, приносят работу с заводов - собирать выключатели. Говорят даже, что немного за это платят. У нас только Вовка (парень напротив) этим занимался, остальные отказались, сказали, что не справятся.
   Идти на прогулку в день поступления ему казалось неудобным, а день всё тянулся, и конца ему не было. Кто-то уходил и приходил с занятий, приносил свеженькие новости с воли, а он все лежал и даже начал тяготиться бездельем, но книжицу по электрохимии не вытаскивал, не хотелось. Потом, наконец, последовал ужин, тоже вполне съедобный. Многие заглядывали в холодильники, стоявшие в коридоре, и брали гостинцы, принесенные из дома. После ужина в столовой включили телевизор и большинство ушло туда. Он чувствовал себя настолько отдохнувшим, что недоумевал: "Неужели в таком безделье можно провести целых два месяца?" Однако по мере приближения ко сну он ощутил некоторую угрюмость окружающих, которая всё сгущалась. Потом вошла дежурная медсестра и пригласила часть больных в кабинет на уколы, остальные также направились в коридор, где на передвижном столике стояли на листочках с фамилиями конические стаканчики с микстурами и таблетками. В половине одиннадцатого люстра погасла и палата погрузилась в полумрак.
   Он всегда засыпал с трудом, а на новом месте - в особенности. Он слышал, как постепенно люди погружались в сон, кое-кто уже похрапывал. И вдруг его сосед слева, напротив двери стал давать гастроли. Это даже нельзя было назвать храпом. Это скорей было карканье взбесившейся вороны. Андрей слышал, как заворочались на своих койках остальные обитатели палаты. Кто-то простонал: "О, господи!" Поняв, что Геннадий еще не спит, Адрей спросил вполголоса, не пытался ли кто унять певца. - Бестолку, - ответил Геннадий. - И поворачивали его, и будили, и свистели.. Пока своё не откаркает, не заснешь. Одна надежда, что на следующей неделе его выпишут. Хотя некоторые уже привыкли и спят под эту музыку. Да и я иногда засыпаю.
   Андрей ворочался с боку на бок, клал подушку на ухо - всё было напрасно. Он чувствовал, что храп ввинчивается в его мозг и причиняет ему физические муки. После двух часов пыток он решил, что с утра пойдет к завотделением и скажет, что вторую такую ночь он не переживет. Или они уберут это чудовище из палаты, или он подаст заявление о прекращении лечения. Он лежал, злился и придумывал способы заткнуть глотку проклятому храпуну и вдруг вспомнил совместный отдых с семьей в Клязьминском пансионате. Стояла жара. Ни о каких кондиционерах тогда и не слыхали. Семейного номера им не досталось, и потому жена ночевала с какой-то сексуально озабоченной дамой, а он с шестилетним сыном и пьянчугой-соседом спал в комнате напротив. Он уложил сына в свою постель, вылез на балкон и пристроился на надувном матрасе, но на свежем воздухе донимали комары, а под простыней он задыхался и обливался потом. В конце концов он выбрал духоту помещения, разделся догола и лег на матрас, но только сомкнул глаза, как в комнате зазвенел сверчок, да так громко, что ни о каком сне не могло быть и речи. Он включил свет и определил, что добраться до гнусного насекомого нечем, - тот прятался где-то в углу за шкафом. Обреченно вздохнув, он погасил свет и вернулся на матрас. И тут он ощутил, что интенсивность звона сверчка словно удвоилась. Сосед заворочался, просипел: "Ох-х, ззудитт!" и вновь провалился в пьяный сон, а Андрей снова встал и зажег свет. И тут он увидел чудо: на стене, на уровне колена сидели два сверчка и выясняли отношения. Тут бы ему прихлопнуть музыкантов, но инстиктивное чувство отвращения к уродливому заставило его искать орудие убийства в виде кеды, и пока он шарил под кроватью, один сверчок скакнул куда-то в сторону, а другой, пятясь, снова уполз за шкаф продолжать концерт-соло. Мелькнувшее воспоминание было последним перед его погружением в сон.
   За окном еще было черным-черно, когда по трансляции зазвучала сладчайшая и примиряющая со страданиями божественная ария Баха из третьей сюиты для оркестра и над головами спящих зажглась ослепительная тысячеваттная люстра. В ту же минуту в палату ворвались медсестры и стали будить несчастных, сдергивая с них одеяла и понуждая принять сидячее положение. Больные отмахивались, снова натягивали одеяла на головы, просили дать им еще хоть пять минут, но сестры были неумолимы. Андрей открыл глаза с первыми звуками музыки и с удивлением наблюдал картину узаконенного мучительства. Он-то знал, как трудно бывает встать утром после приема снотворного, а ведь многие получали уколы успокаивающих и тормозящих лекарств.
   Утром его решимость говорить с заведующим показалась ему смешной. Он представил, как заведующий спросил бы его: "А куда прикажете перевести больного? Ведь отдельных палат у нас нет!" Тогда он сказал бы: "В таком случае я выписываюсь из больницы, потому что не могу у вас спать ночью", а заведующий ответил бы: "Нет уж, батенька, насильно вас никто сюда не звал, сами пришли. Вот полечим вас, укольчики пропишем, глядишь - через месяц-другой отлично будете спать при любом храпе!" От перспективы получить "укольчики" и тем самым стать кем-то из тех, кто без них жить не может, он разнервничался и уже наперед знал, что никуда и никогда не пойдет, а в голове всё прокручивались разные варианты разговоров с заведующим, не сулящие Андрею ничего хорошего. Он очень себя не любил в эти минуты. Эта умственная жвачка могла возникнуть в мозгу по самому пустячному поводу - кто-то сказал грубое слово, толкнул в транспорте и не извинился, влез перед ним без очереди и прочее, и прочее. Чем сильнее была нанесенная обида, тем дольше, в разнообразных вариантах он мстил своим обидчикам.
   Подошедший Геннадий потянул его в столовую. На завтрак дали чуть теплую манную кашу, крутое яйцо, два куска сахара с прямоугольничком сливочного масла и два ломтя любимого серого хлеба. Кашу он есть не стал, а сразу намазал толстым слоем масло на один из ломтей и вприкуску съел с сахаром, яйцо же положил в ящик тумбочки с тем, чтобы съесть перед сном, если не удастся в течение дня забежать в ближайший магазин за чем-нибудь вкусненьким на вечер.
   Через полчаса после завтрака началось распределение на работы. Андрей выбрал работу на улице, надеясь, что ему дадут лопату или метлу убирать двор, но сестра повела его с молодым парнем из другой палаты к сараям, внутри которых хранилась всческая малярная дребедень. Там нужно было что-то переставлять с места на место в темноте и пыли. Вырвавшееся из рук тяжеленное ведро с сухой краской обдало их с ног до голоовы яркооранжевым порошком, от которого они едва не задохнулись. Сестра, разумеется, при этом стояла на воздухе, придерживая дверь двумя пальчиками. Наконец, они кончили возиться в сарае и вышли отдышаться и почиститься.
   - Что же вы не предупредили, что работа будет грязной, - в сердцах воскликнул Андрей, но сестра даже не удостоила его ответом, а сурово приказала: "Так, теперь в клуб". Они поднялись на третий этаж, где им поручили стаскивать сколоченные по четыре клубные стулья в подвал. Они носили и носили хлопающие сиденьями стулья и казалось, что им конца не будет. Андрей устал и вспотел, но главное, - ему было противно, что он перепачкал в пыли и краске пальто и брюки, а почиститься и привести себя в порядок нет никакой возможности, ведь ему не пришло в голову взять с собой хотя бы платяную щетку. Таская стулья, он опять представлял себе в лицах, как он войдет в кабинет заведующего отделением и холодно спросит у него, на каком основании, прикрываясь трудовой терапией, администрация заставляет пациентов выполнять грязные и тяжелые работы, которые должны выполняться специально нанятыми рабочими. А потом он так же холодно скажет, что в таких условиях он не станет продолжать лечение и требует вернуть ему паспорт и закрыть бюллетень. А заведующий испугается, что он доложит о безобразиях в министерство и о том, что они кладут в карман деньги, заработанные больными на так называемых занятиях трудовой терапией, и назначит ему укол, а он станет отбиваться, и они навалятся на него и скрутят руки полотенцем, и всадят укол, и он очнется не в клинике неврозов, а в пятом корпусе, где у них сидят шизоиды.
   Как только закончились стулья, он быстро поднялся в палату, переоделся, взял мыло и поролоновую губку и, подхватив брюки, пошел в душевую. Там он тщательно отмыл и оттер брюки, которые до колен были перепачканы краской, и только после этого полез под душ и горячей-горячей водой смыл с себя вместе с потом и солью негодование, бушевавшее в нем. Вернувшись в палату, он положил брюки под матрас (дедовский способ сделать на брюках стрелку без утюга), попросил у Вовки щетку и вышел на лестницу отчистить пальто.
   До обеда оставалось еще два с лишним часа. Больные постепенно приходили с разных работ и переодевались. Морозов по-прежнему лежал со злой мордой и скандалил с желающими проветрить палату, потому что у него болело горло. Вошедшая сестра повела Андрея, Геннадия и несколько человек из соседних палат на сеанс аутотренинга. При входе в холодное помещение все оставили свои шлепанцы и заняли полукресла вдоль стены. Вошел тот самый рыжий, который пытал Андрея, приказал всем замолчать и закрыть глаза. Принимая первый сеанс аутотренинга, Андрей испытывал острое любопытство, потому что слышал об этом много раз, но ни разу не пробовал. Поэтому старался выполнять все команды рыжего:
  -- так, все закрыли глаза и устремили их в бесконечность, ослабили нижнюю челюсть, повторяем про себя: "Я в покое"
  -- так, представили себе руки и ноги в виде полых пожарных рукавов, в которые поступает горячая вода, повторяем про себя: "Мои руки тяжелые и теплые, мои ноги тяжелые и теплые, я в покое"
  -- так, сосредоточили свое внимание на солнечном сплетении, повторяем про себя: "Мое солнечное сплетение теплое, я в покое"
  -- так, повторяем про себя: "Моё сердце бьется ритмично, мне дышится легко и свободно, я в покое", дышим глубоко и спокойно
  -- так, внимание на лоб, представляем себе, что свежий майский ветерок овевает и холодит лоб, повторяем: "Я в покое"
  -- так, сидим, отдыхаем, дышим, не разговариваем, глаза не открываем...
  
   Андрей слышал, как рыжий вышел из комнаты, скрипнув дверью. Конечно, он старался выполнять команды, но пока еще ничего не ощущал. Он слышал, как кто-то перешептывается и хихикает, но решил не обращать внимание и не открывать глаз. Прошло, наверное, не менее пятнадцати минут пока Рыжий вошел и скомандовал: "Так, все глубоко-глубоко вздохнули, потянулись и открыли глаза. Сеанс окончен". Просовывая ступни в шлепанцы, Андрей с удивлением обнаружил, что несмотря на холод в комнате пальцы ног и пятки совершенно теплые, будто он их недавно парил в тазу.
   Геннадий нравился ему всё больше. У этого, может быть, не кончавшего и десятилетки грузчика была на редкость светлая голова и радостно-спокойное восприятие жизни. У него было сильное кряжистое тело на коротковатых ногах, лицо было словно вырублено из дерева твердой породы, в котором сверкали веселым блеском хитрые зеленые глаза. Он тоже, видимо, нравился Геннадию по принципу "от противного", ибо у них не было ничего общего. С веселым любопытством тот слушал рассуждения Андрея, восхищаясь его словарным запасом. Так, услышав, что Морозов не живет, а смердит, Геннадий пришел в восторг от слова "смердит".
   В прогулках по двору вокруг корпусов клиники Геннадий рассказал, что взял фамилию жены и стал Усковым, потом полез в боковой карман и достал фото миловидной и моложавой женщины. А ну, покажи свою,- потребовал он. Андрей достал из бумажника маленькое фото жены.
   - Что-й-то она у тебя такая старая? Кем работает?
   - Химиком в геологическом институте.
   - А моя - на фабрике "Свобода". Гляди-ка - у меня, грузчика, жена выглядит моложе твоей! Ты, наверное, плохо за ней ухаживаешь.
   - Расскажи-ка мне, как ты деньги делаешь на фабрике.
   - Да, очень просто. Идешь мимо конвейера, шапкой горсть шоколадок прихватываешь, шапку одеваешь - и во двор. Там к знакомому шоферу подходишь, высыпаешь шоколад, он тебе - десятку.
   - А дальше?
   - А что дальше? Он сгружает товар в киоск по накладной и заодно дает киоскеру шоколад в свободную продажу. Если не зарываться, то получается под триста рубликов чистыми каждый месяц.
   - Слушай, я тут на трудовой терапии так изгваздался, что у них нет занятий почище. Я в этом костюме на работу хожу. У меня ведь тоже триста рубликов, но грязными. С вычетами остается двести пятьдесят. Так что костюмы покупаю редко...
   - Это тебе не повезло на первый случай. Конечно, лучше всего убирать снег. Но приходится и пылесосить, и за едой ходить, помогать раздатчицам. Не горюй, привыкнешь.
   - Слушай, меня этот храпун прямо-таки извел. Давай его удушим ночью. Я его буду за ноги держать, а ты его подушкой, как Отелло Дездемону.
   - Страшный ты человек, Андрей Михайлович. Даром, что фамилия у тебя скромненькая. Тебе бы не Белкиным зваться, а Громобоевым! Если хочешь знать, у меня принцип. Я могу пойти на человека, который мне нарочно подляну кинул. Тут я не промахнусь. Меня весь наш район уважает. И дочка меня тоже уважает, что может спокойно гулять вечерами, и никто её не тронет, все знают, кто у неё отец. Но безвинного никогда пальцем не трону.
  
   Андрей лежал поверх постели и досадовал, что Усков не принял его шутку. Если бы он подначил его вроде: "Нет, я за ноги, а ты будешь душить", то посмеялись бы и дело с концом, а так получалось, что он, Андрей, - нехороший человек. В конце-концов он успокоил себя, подумав, что Усков, как человек без образования и воспитания, не смог понять юмора и впредь следует меньше раскрываться, а больше слушать и поддакивать.
   Все-таки, на общем сером фоне Усков был фигурой яркой и привлекательной. Его рассказы о жизни могли украсить не один юмористический журнал. Вот, к примеру, как он получил двухкомнатную квартиру. Жили они в избе, поделенной на четыре части между четырьмя семьями. Никаких удобств. Однажды днем он сидел дома и смотрел телевизор, выпил бутылку водки, взял чайник, налил его керосином, пошел на чердак и облил его из чайника, потом бросил чайник и поджег чердак. Потом пошел и стал досматривать телевизор. Когда чердак запылал в полную силу, свернул шмотки, взял подмышку телевизор и вышел во двор смотреть на пожар. Пока приехали пожарные, тушить уже было нечего. Вскоре им, как погорельцам, предоставили квартиру в Москве. Правда, перед этим пожарный-капитан в присутствии участкового долго его пытал, не он ли поджег дом. Усков всё спокойно отрицал, твердя: "Сидел, смотрел телевизор, потом заметил, что начало гореть, взял вещи и ушел. Почему не позвонил? Так неоткуда было звонить. Телефонов у нас нет..."
  
   Наконец, храпун выписался. Андрей ликовал в предвкушении тихой ночи, однако не тут-то было. В палате объявились два преемника ушедшего, хотя до его уровня им было куда как далеко. Андрей подумал, что сиракузская старуха не всегда бывает права - последователи не всегда превосходят предшественников.
   Однообразная жизнь с непрекращающейся уборкой территории напоминала ему пионерские лагеря, в которых он провел почти все летние каникулы с шести до тринадцати лет. Первая часть дня всегда была у него наиболее продуктивной, он привык в предобеденные часы осмысливать проведенные эксперименты, работать с научной литературой. Поэтому, слушая крикливые приказы старшей сестры, он всегда испытывал легкое раздражение. За две недели все истории соседей по палате уже порядком поднадоели. Он брал сказки Уайльда с крошечным англо-русским словариком и выходил в коридор. Но и там не было покоя. Мимо без конца шмыгали медсестры, проходящие врачи неизменно осведомлялись, что он читает и делали уважительные физиономии, узнав, что он читает на английском. Он попадал в глупое положение, потому что английского он по сути не знал, просто стремился расширить свой словарь, но пускаться в многословные объяснения не собирался. Единственным развлечением были послеобеденные визиты в букинистический магазин на углу улицы Димитрова, но покупать там было практически нечего. Продавцы припрятывали дефицитный товар для своих постоянных клиентов. Лишь однажды ему посчастливилось ухватить том речей Марата в издательстве "Академия". Он с нетерпением ждал свободного часа, чтобы погрузиться в книгу. Предисловие Бухарина ему очень понравилось, но сами речи Марата отдавали такой популистской тарабарщиной с непременным призывом к насилию, что его вскоре затошнило от этого, и он стал переживать о потраченных впустую двадцати рублях. Этой суммы хватило бы на пять-шесть килограммов мяса.
   Он с успехом освоил аутотренинг (все-таки рыжий врач здорово владел методикой) и теперь с легкостью разогревал руки и ноги лежа в постели или сидя в кресле. Усков сказал ему, что рыжий проводит индивидуальные сеансы гипноза, естественно, за деньги, но Андрей не знал удержу только в тратах на книги. Здоровье, по его мнению, следовало поддерживать с помощью бесплатной медицины. Теперь он ждал начала уроков психологического тренинга.
   Большинство в группе составляли женщины. Унылые и бесцветные существа неопределенного возраста, которые всегда молчали, пока врач-психолог их не вызывала, парочка престарелых дам, которым ничего уже в жизни не хотелось и которые старались подремать на "уроке" и две две женщины, которые заметно выделялись из общей массы. Одна из них, помоложе приходила в облегающем черном трикотаже, подчеркивающим её небольшую, приятной формы грудь и довольно солидную попку. Она никогда не забывала сделать неуловимо кокетливое движение телом перед тем, как сесть в кресло или подняться и уйти. Вторая приходила при полном параде с неизменным мохеровым пледом на плечах. Мужская часть была представлена двумя студентами, совсем еще мальчишками, и высоким, под два метра молодым инженером-оптиком. Андрей был намного старше и общаться с ними ему было неинтересно. Но самым гвоздем программы была прелестная, как "Весна" Ботичелли, и такая же юная врачиха-психолог, которую звали Леной. Андрей с самого первого мгновения не мог отвести от неё глаз. Она относилась к своим обязанностям очень серьезно и с корнем вырубала даже малейший намек на его восхищение и преклонение, так что ему только и оставалось есть её глазами и старательнее всех исполнять её команды. Однако от урока к уроку в ней начал проявляться некий, может быть и профессиональный интерес к Андрею. В отличие от остальных лиц мужского пола он не был зажат, умел увлекательно говорить на разные темы, а уж что касается словаря, то, наверное, он был среди них носителем русского литературного языка. Когда все мучительно старались вспомнить свои увлечения, он просто сказал, что давно уже пишет рассказы и получает от этого неописуемое удовольствие. Она тут же спросила, печатается ли он, но он ответил, что пока пишет в стол. Ведь он по профессии электрохимик...Он чувствовал, что легко овладевает вниманием их небольшой аудитории, дама с мохером злилась, потому что сама хотела поболтать, но Лена слушала его и она не смела вмешиваться в разговор.
   Зато когда давалось задание на создание образа какого-нибудь объекта или обстановки, эта дама брала верх над всеми. Самые обыденные вещи обрастали немыслимым количеством подробностей и всё обязательно было интенсивно ярким, необыкновенно ароматным, холоднее льда и горячее кипятка. Андрей закрывал глаза и перед его зрачками неслись в вихре картины Кандинского под назойливый грохот собачьего вальса. Потом, когда словоизвержение кончалось, в воздухе повисала такая благодетельная тишина, что казалось - еще мгновение и он почувствует дуновение ветерка из прогретого солнцем соснового бора. Он открывал глаза и видел чуть приподнятые в легкой улыбке угоки губ Лены. Для неё, наверное, та дама была интереснейшим материалом (Лена проговорилась, что работает над диссертацией).
   На одном из занятий она дала задание попытаться передать ощущение от воображаемого объекта партнеру. В тот день пациенты составляли нечетное число и Андрей оказался в паре с врачом. Его распирало желание выразить ей хоть как-то своё преклонение и он старался создать образ котенка, мягкого, пушистого, с крошечными коготками, который тычется мордочкой в шею Лены. Она молчала, создавала свой мысленный образ. Потом, когда он замолк, она открыла глаза и почти сердито сказала: "Это ж надо! Я наяву почувствовала его острые коготки, которые царапают мне шею!" и полоснула своими безукоризненными ноготками по его руке. До конца дня он прикладывался к легким царапинкам губами, как к иконе.
   На следующем уроке она придумала новое испытание. Каждый (кто не боится) должен был встать на подоконник и падать с прямой спиной и закрытыми глазами, а остальные должны были его подхватить. Женщины отказались наотрез, а студенты так стеснялись, что Андрей взял на себя миссию первопроходца. Его, правда, здорово смущал его костюм, который давно надо было сдать в химчистку и даже лучше - выкинуть на помойку и купить новый. Он сам, принюхиваясь временами к костюму, улавливал застарелый запах, но никак не мог собраться в магазин. И вот, он стоял, закрыв глаза, и ждал команды Лены. Его подхватили дружно, так что он даже испытал удовольствие, а Лена спросила его с уважением: "И вам совершенно не было страшно?" Он чуть не сморозил: "Мне с вами ничего не страшно!", но во-время прикусил язык.
   Занятия проводились два раза в неделю, у неё было много групп. Он неоднократно подходил к застекленным дверям комнаты, где они собирались и смотрел на неё издали, боясь, что его окликнут и строго спросят, какого черта он здесь ошивается. Однажды женщина в черном трико принесла угощенье по случаю своего дня рождения. Это очень оживило занятие, даже старухи проснулись, и ему пришло в голову тоже устроить маленький праздник, чтобы отвлечь внимание на себя и начать хоть какое-то неформальное общение. Однако режим клиники превращал его, такого умного и обаятельного, в подопытного кролика, и он понимал, что до тех пор, пока он будет пациентом, его шансы в качестве претендента на её дружбу (а, может быть, и на любовь!) практически равны нулю. Выход был один - он должен сбежать из клиники, обязательно захватив с собой арестованный паспорт. На прошлой неделе заведующий отделения милостиво предложил выдать паспорт на один день тем пациентам, которые хотели бы выписать бюллетень за прошедший месяц, чтобы отдать деньги в семью. Андрей в числе других съездил к себе на работу, где получил зарплату с тематической премией. Премию он зажал, выдав супруге только зарплату. Как честный советский человек, он вернулся в клинику и снова сдал паспорт Владимиру Ивановичу. Мимолетно он заметил, что тот держит паспорта больных в сейфе. Теперь, обдумывая план побега, он проклинал свое послушание и начал следить за кабинетом заведующего с надеждой незаметно похитить свой паспорт.
   Теперь, когда он почувствовал узы заведения, в котором он очутился по собственной воле, каждая мелочь вызывала в нем раздражение. Он злился даже на прекрасную арию Баха, которая будила его по утрам. Включение люстры он считал садистской шуткой над больными, а вбегающих с криками "подъем" сестер - злыми ведьмами. Он стал внимательно приглядываться к графику работы Владимира Ивановича. Тот приходил к девяти утра, в течение получаса выслушивал доклады врачей и старшей медсестры и по пятницам к десяти уходил с врачами на "конференцию". К сожалению, около десяти начиналась трудовая терапия. У него оставалось всего несколько минут на то, чтобы проникнуть в кабинет открыть сейф, если в замке оставался ключ, найти коробку с паспортами, взять свой, поставить коробку на место и незаметно выскользнуть из кабинета. Он заметил, что Владимир Иванович в тех случаях, когда пользовался сейфом, часто оставлял в нем ключ. В этом он убедился, приоткрывая дверь после его ухода. Однажды пожилая медсестра заметила Андрея возле двери заведующего и грубо спросила его:
   - Вы что, не знаете, что Владимир Иванович на конференции?
   Андрей промямлил:
   - Я думал, что еще нет десяти часов.
   И надо же было случиться, что она вновь его засекла у кабинета заведующего.
   - Вы что стоите у кабинета?- спросила она его весьма неприветливо. - Я ведь вам говорила, что у него всегда с десяти конференция по пятницам!
   - Мне показалось, что я оставил у него очки, - промямлил Андрей.
   - Очки у вас на носу, вы что - не видите? Странные все какие-то, - бурчала она удаляясь в сторону процедурной.
   Весь день после этого Андрей решал вопрос о бегстве из клиники. Можно было, конечно, собрать вещички и уйти. Паспорт они бы ему сами прислали. Нет у них права держать его паспорт. Можно пойти в милицию и сказать, что паспорт украден. За десять рублей выдадут новый. Но терять десять рублей никак не хотелось. Потом ему пришла в голову мысль пойти к Владимиру Ивановичу и сказать, что им нужно подать документы в связи с получением новой квартиры и, получив паспорт на руки, тут же смыться. Однако какой-то злой черт сидел у него в голове и подначивал выкрасть, именно выкрасть свой собственный паспорт.
   В следующую пятницу всё складывалось для него к удаче. Его не услали из корпуса, а дали задание протирать полы шваброй. Пока сестра с Вовкой ходила за шваброй и ведром, он скользнул из коридора в кабинет. Ключ торчал в сейфе. Секунда - и он уже перебирал трясущимися пальцами паспорта. К счастью, его паспорт в тонком кожаном переплете выделялся от других. Через миг он уже снова стоял в коридоре напротив их палаты. Вдруг он спиной ощутил, что за ним наблюдают. Оглянувшись, он увидел рыжего врача, который почему-то не ушел со всеми на конференцию.
   - Нехорошо, Андрей Михайлович, без разрешения входить в кабинет заведующего отделением. Вы что там делали?
   - Знаете, мне срочно нужно было позвонить на работу, всего два слова! - в знак просьбы о помиловании он прижал руки к груди.
   - Постарайтесь в будущем не нарушать правил внутреннего распорядка. Помните, что вы - наш пациент, и мы на страже ваших же интересов, - с достоинством произнес рыжий и удалился.
   - Если он доложит начальнику, я пропал, - подумал Андрей. - Надо бежать и сию секунду.
   Вовка застал Андрея в момент, когда он торопливо упихивал свои вещи в портфель.
   - Ты куда? - озабоченно спросил Вовка.
   - Так, слушай - ты меня не видел и не знаешь, куда я пошел. Понял?
   - Понял, - ответил Вовка.
   - Ну, пока, - Андрей махнул рукой и сбежал с лестницы во двор и оттуда быстрым шагом направился к метро. Во дворе он встретил Ускова и попросил его передать Владимиру Ивановичу, что он закончил свой курс лечения и приступает к работе.
   - Когда выйдешь из психушки, позвони,- сказал Андрей на прощанье.
   - Позвоню, - хохотнул Усков. - Ай да Белкин! Не ожидал, борода, от тебя такого фортеля.
  
   На работе по Андрею соскучились. На бесконечные ну, как ты, как здоровье он отвечал односложно. Дел накопилось невпроворот и первую неделю он забыл и думать о месте скорби, откуда панически бежал. Потом, придя в себя, он сходил в дорогую парикмахерскую, вытащил и придирчиво осмотрел свой единственный выходной костюм, сшитый вот уже семь лет назад в ателье художников по большому блату и в среду уже направлялся нарядный и пахнущий хорошим одеколоном с многочисленными пирожными с Кузнецкого моста, шоколадными конфетами и фруктами на прощальное занятие группы психологического тренинга. Он специально задержался на пять минут, чтобы не вызывать подозрения у шастающего персонала и толкнул застекленную дверь, когда уже все сидели. Там он скинул куртку и деловито вывалил угощение, подмигнув женщине в черном трико - помоги, мол. Она с радостью стала расставлять сласти, другие тоже подключились пока Лена, слегка оторопев, спросила его, по какому случаю столь роскошное пиршество.
   - Я хочу попрощаться со всеми, - ответил он, - так как на ваши занятия, Лена, я больше ходить не смогу, к сожалению. Я уже приступил к работе и надеюсь, что вы, оставшиеся, будете вспоминать меня добром. На этом позвольте закончить мою тронную речь и приглашаю всех вас разделить радость от поедания вкусных вещей.
   Пока все собравшиеся дружно поглощали угощение, обмениваясь междометиями, он тихо подсел к Лене и, изображая полное смирение и уважение, шопотом попросил номер её домашнего телефона. Она быстро и остро взглянула на него, подумала секунду и потом решительно написала свой телефон, добавив: "Дома я бываю не раньше девяти вечера."
   - Вы на лыжах ходите? - спросил он. - Дело в том, что я живу в Измайлове, рядом с парком. Если у вас будет желание покататься пару часов, я с удовольствием составлю вам компанию.
   Она сказала, что ходит на лыжах неважно, но вполне возможно, что примет его приглашение, если позволят домашние дела. Окрыленный, он тут же встал, всем пожелал успешного лечения и отбыл на работу. Он решил не спешить и постепенно сделаться её хорошим знакомым, потом другом, а уж потом попробовать завоевать её сердце. Жена, которую он обожествлял в молодости, а теперь едва терпел, безжалостно тиранила его беспрестанно, выискивая малейшие предлоги, чтобы высказаться о его полной никчемности в домашних делах и, что особенно было обидно, - в делах сексуальных.
  
   Через неделю позвонил Усков и сказал, что он закончил лечение и что Владимир Иванович очень просил Андрея прийти за новым бюллетенем. Андрей выбрал день посвободнее и поехал в клинику. Когда он вошел в кабинет заведующего, Владимир Иванович широко улыбнулся, встал и протянул ему руку, как будто ничего не произошло.
   - Как здоровье? Как на работе? - спросил он с участливым интересом и услышав, что всё в порядке, добавил. Как же так, батенька, получилось, что вы влезли в мой сейф? Это же криминал! Как у вас духу хватило? А если бы вас при этом застукали? Скандал-то какой! Неужели нельзя было подойти ко мне и просто сказать, что вы чувствуете себя хорошо и что просите меня со следующего дня выписать вас на работу? Вы ведь разумный, интеллигентный человек, Андрей Михайлович. И знаете, что я вам скажу - это ваша болезнь вас так разворачивает. Вы сами себя накручиваете, всякие ужасы представляете и тем самым усложняете себе жизнь. Я ведь уже более двадцати лет в психиатрии и скажу вам откровенно: следите за собой, батенька, и если почувствуете, что не можете справиться с собой, приходите к нам. Мы вам дадим хорошего врача, витамины поколем. Вы должны нам доверять. Прежде всего мы врачи и давали клятву Гиппократа. А то еще насмотрятся американских фильмов, где психиатры-садисты истязают здоровых людей, и нас, соответственно, считают садистами...Ну ладно, вот ваш бюллетеньчик. Искренне желаю вам здоровья и благополучия.
   Андрей, сильно конфузясь, снова пожал теплую и мягкую ладонь заведующего и поехал на работу. Вечером он позвонил Ускову. Пошутили, поорали на радостях, а в конце разговора Усков брякнул: "После твоего, борода, побега, заведующий особым распоряжением запретил выдавать паспорта на руки вплоть до выписки на свободу. Понял, что ты наделал, мать твою так и разэтак?!"
  
Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"