Мой рассказ - об одном затянувшемся моменте на пасторального вида летней лужайке, во всяком случае, такой видится она мне сейчас, через много лет. Момент же этот растянулся не только в отведённом ему историей месте, но и в памяти, как капля, увеличенная киносъёмкой, замедленно вытягивается, готовясь оторваться и все никак не упадёт с какого-нибудь зелёного листа.
... Мы сидели на траве, ни о чём особо не думая, расслабленно перекидываясь словами, хотя это мог бы быть мячик или воздушный шарик. Гриня иногда ловко бросал в землю ножичек, которым перед этим срезал грибы, валявшиеся теперь рядом с ним в полиэтиленовом пакете. Ленуся сидела, прислонившись спиной к стволу берёзы и чертя веточкой на земле какие-то формулы. Я же, опустив голову на колени, бездумно отдыхала после пройденных по зарослям километров, по жаре, просто так, без цели и направления. Смотрела на своих друзей, представляла, как приеду домой, в пустую квартиру, к неопределённости равной бесконечности, к страху оказаться наедине с собой.
Гриня - шумный и большой, в очках и кудрях, румяный и восторженный, наверняка не знал слова "слоняться", как знала его я: слоняться по дому, по пустырю, слоняться по чувствам, не зная, на каком остановиться, и что с этим со всем делать. Он всегда чувствовал что-то определённое, громко смеялся, громко пел, виртуозно играя на гитаре, про "лягушонка на мокрой ладони" и "парапет", тут же импровизировал на пропетую тему, вытягивая шею, закрывая глаза и дурачась. Сумасброд и романтик, в промежутках между бесчисленными романами, видимо, отдыхая от них, иногда подкатывал к моему дому среди ночи на велосипеде, когда я уже совсем клевала носом над очередным учебником или пособием для поступающих в вузы, и моё имя, вброшенное им, как камушек, в моё окно, будило меня. Я подходила к окну и видела на фоне светящегося на земле прямоугольника свою тень, наплывающую на Гриню, энергично машущего мне и указывающего на свой велик. Я спускалась к нему, и мы ехали среди ночи на берег реки, болтая ни о чём, смеясь и фантазируя...
Ленуся тоже не знала, что такое "слоняться" или "хандрить". Вечно что-то организующая, собирающая, зовущая за собой, с собой, к себе. Самые немыслимые и сумасбродные идеи беспрестанно крутились у неё в голове: например, на двадцать третье февраля, она придумала закопать подарки для мальчишек из нашей компании на заснеженной по пояс набережной, чтобы они отыскивали "секреты" по хитроумно составленным картам и описаниям. Вечеринки, празднества, поздравления, и мы вовлекались в этот вихрь фантазий и рассуждений о том, как их осуществить, вне времени, вне реальности... И в этот раз она подняла нас спозаранку, чтобы ехать на электричке за сорок километров от города, "погулять".
И вот мы сидели, обессиленные, после многочасового шастанья по лесам, полям, пыльным дорогам, с красными лицами и босыми грязными ногами, как последние бродяги. Эта лужайка была привалом перед возвращением в город.
Гриня вскоре должен был идти в армию, в стройбат, несмотря на жуткое плоскостопие. Ленуся готовилась поступать в медицинский, не особо заботясь о том, как это будет происходить, хотя очень много уроков по тем дисциплинам, которые ей предстояло сдавать и в которых она была несильна, мы вместе с ней пробегали на более или менее ответственных соревнованиях. Я же мало боялась экзаменов в выбранный мной гуманитарный вуз, мне лёгко давались язык, литература и история, хотя множество уроков и по этим предметам мы с Ленусей тоже "просоревновались".
Гриня, наигравшись ножичком, подсел к нам с Ленусей, что-то сказал, и она возражая ему и улыбаясь, потянулась к его лицу, видимо, с намерением щёлкнуть его по лбу. Он поймал её руку и стал в шутку выкручивать. Я так же шутливо ухватилась за них, чтобы помочь Ленусе высвободиться. Через мгновение само собой произошло так, что моя рука оказалась зажатой между Ленусиной ладонью и ножичком, который сжимал Гриня. И тут возникла странная тишина: мы все замерли, продолжая улыбаться, но глаза у них уже стали серьёзными. Мне показалось, что между ними продолжается какой-то всё более напряжённый поединок. Они, пристально вглядываясь друг в друга, очень медленно продолжали сжимать мою руку в образовавшейся ловушке, каждый словно не желая уступить другому. Я улыбалась дольше всех, переводя взгляд то с одного на другого, то на нож, ещё влажный и с кусочками налипшей земли, и не веря, что мои друзья могут поранить меня. Но лишь когда тупое лезвие разрезало-таки кожу и я вскрикнула "От-дурачьё!", они, словно очнувшись, кинулись лить на мою ранку воду из фляжки и бинтовать руку носовым платком, вновь став нормальными Гриней и Ленусей, и очень вскоре опять дурачились и смеялись. Лишь я долго не могла прийти в себя, тупо размышляя: что это было? И ничего придумать не могла.
Что это было? - иногда спрашивала я все эти годы, то жалобно, но недоумённо, то обиженно, и некому было мне ответить. Давно уже нет у меня никаких друзей, и я почти не страдаю от этого. И хочется стряхнуть наконец эту медлительную каплю, что всё никак не скатится с довольно-таки пожухлого уже листа моей памяти.