Когда долгое время ничего не пишется, всё начинает казаться мне бесполезным и бесследным. Я вспоминаю тогда "иркутскую бабушку" - так мы её называли - и думаю, что, может, лучше плохо, но писать что-нибудь? Всё же остаётся нелепая надежда, что не уйдут сразу, не канут в чёрную пустоту сегодняшние размышления, тревоги и озарения.
У нас было две бабушки: одна любимая - наша, другая - далёкая, чужая. Ей не было до нас никакого дела. Говорили, что в молодости она была очень красивой. Может быть, не знаю. Мне казалось, что она похожа на древнюю ящерицу, медленно поворачивающую сухую голову и медленно мигающую. Ей было не так уж много лет в то время, о котором я говорю, но старость, казалось, наступила у неё сразу после детства. Приезжала она редко, но мы огорчались каждый раз, когда приходила телеграмма. Гостила обычно месяц - два. На нас, внуков, не обращала внимания. По большей части дремала на диване перед телевизором или над роман-газетой, уронив голову набок, открыв рот и похрапывая. Когда мы проходили мимо, она поднимала веки, выпрямлялась, и не глядя на нас, снова уставляла взгляд на экран или в книгу. Иногда она неожиданно хихикала и отпускала какую-нибудь нелепую реплику по поводу фильма, и наши осуждающие взгляды ничуть не смущали её. Наверное, с такой же бессмысленной улыбкой засыпала она, когда кормила грудью маленького папу, и он, бывало, падал с её колен, а её руки не помнили и не уберегали беспомощное тельце. Что снилось ей тогда? По-моему, она всю жизнь продремала, эта спящая бабушка. Не путала ли она явь с дрёмой? Что понимала, читая бесконечные роман-газеты, просиживая все дни у телевизора? Она никогда ничего не рассказывала. Даже папа долгое время не знал, что у неё оставались ещё где-то родственники. Не рассказывала, как забрали в 39-м её мужа, папиного папу. Он узнал об этом только от старшей сводной сестры, которая и воспитывала его. Что делала бабушка тогда? Плакала ли? Или сочла это тоже сном? Я не могла себе представить, что это сутулое, вялое существо с всегдашней непонятной и недоброй усмешкой способно было зарыдать от отчаяния. Не знаю, любил ли её папа. Она ведь не очень-то пеклась о нём. Но помню, иногда она покупала шоколадку и прятала её от нас для папы: "Это Витеньке." Папа тогда сердился очень. На него находила та длительная, молчаливая, угрожающая сосредоточенность, когда страшно было подходить близко. Но иногда, особенно под хмельком, папа ласково разговаривал с ней, смеялся и, обнимая её, говорил: "Ты же у меня молодец, мать!" Почему она молодец? - недоумевали мы. Может, папа просто тосковал по родным, которых не осталось? Ведь он так мало знал её. Он тоже почти ничего нам не рассказывал о себе, о детстве, об отце, которого плохо помнил, о войне.
Я вспоминаю "иркутскую бабушку", вечно дремлющую рядом с мелькающей чередой событий, и думаю: зачем она была? Куда девались эти километры прочитанных ею строк, вряд ли увязанных по смыслу, не вызывавших желания поделиться переживаниями. Да и были ли переживания? Всё увиденное не меняло её и не сказывалось на поступках. И мне становится не по себе, когда какие-то впечатления, воспоминания начинают расползаться, расплываться, готовясь кануть в безвозвратную неизвестность. Но вот что интересно: когда такие размышления приводят меня в окончательное уныние, мне вспоминается папина хмельная, нежнейшая улыбка, когда он обнимал бабушку за костлявые плечи.