Сентябрьский день подходил к концу. Студенты, главная ударная сила на сельхозработах, возвращались с полей. Лёшке с Фёдором, как обычно, досталось больше всех. Парни не только собирали картошку, но и грузили её на тракторные прицепы. И хотя погода стояла сухая, и грязи на полях не было, много неприятностей доставляла пыль. Она проникала всюду, забивалась в нос, заставляла чихать и кашлять, а уж одежду-то за пару часов перекрашивала из любого цвета в грязно-коричневый. Поэтому ребята, не сговариваясь, на пороге барака разделись по пояс, выколотили из штормовок и рубашек накопившуюся пыль и направились к колонке. Умывались они долго, тщательно, с наслаждением смывая с себя грязь и пот, отфыркивались и довольно ухали под тугой струёй ледяной воды. Девчата из группы, с интересом наблюдавшие за парнями из окна, передали им полотенца, Фёдор и Лёшка обтёрлись и присели покурить на старые брёвна, сваленные около барака.
- Лёш, - Фёдор глубоко затянулся и откинулся на стену, ещё не растерявшую небогатого дневного тепла, - Давно хотел тебя спросить - что у тебя с кожей на спине? Болезнь, что ли, какая?
В самом деле, кожа на спине приятеля, напоминающая лист скомканной и потом разглаженной бумаги, была покрыта неровными пятнами, где белыми, где красными. Лёшка накинул на плечи полотенце, помолчал, и только потом неохотно буркнул:
- Нет, ожог...
Умиротворённое состояние Фёдора как рукой сняло! Он сразу посерьёзнел и тихо спросил:
- Это оттуда? С Афгана?
Лёшка ответил не сразу. Он не очень любил вспоминать войну.
* * *
Где-то за горами вставало солнце. Его лучи уже освещали вершины, а здесь, в долине, царил лёгкий полумрак. Лёшка, командир отделения, проснулся рано, до подъёма оставалось ещё оставалось время. Сержант немного полежал, прислушиваясь к тому, как спит взвод. Кто-то храпел, кто-то бормотал во сне, но, слава Богу, никто не кричал. Во взводе много молодых, только что прибывших из душанбинской учебки, пацаны ещё совсем, психика не окрепшая. Только в его отделении четверо... Лёшка бесшумно поднялся, надел хэбэшные штаны, сунул ноги в стоптанные кроссовки и, потягиваясь, направился к выходу из палатки. Около опущенного полога клевал носом дневальный. Перед ним чуть слышно потрескивала буржуйка - ночи в горах довольно холодные. Дневальному Лёшка отвесил пинка, чтобы тот не спал на посту и, нырнув под брезент, вышел наружу.
На свежем воздухе в одном тельнике оказалось довольно зябко. Поёживаясь, сержант огляделся вокруг. Ряд взводных палаток, каменистый плац, белые пятна прожекторов - всё знакомое, привычное, ставшее родным за полтора года. Только горы вокруг были всегда немного разными. Но вот оценить их красоту Лёшка не мог, как ни старался. Увидев их впервые, после своего родного Курска, он долго ходил с поднятой головой и разинутым ртом, как будто не видел гор даже на фотографиях. А потом, когда в составе своего десантно-штурмового батальона сержант излазил эти горы вдоль и поперёк, ощущение красоты притупилось. Красота пейзажа ушла, сменившись его оценкой, как возможного поля боя. Их батальон уже несколько лет безуспешно гонялся за бандой Ахмад-шаха Масуда, одного из главнейших афганских "духов", или, как говорили некоторые - борца за свободу. На его поимку были брошены огромные силы, но Ахмад-шах был чертовски хитёр, умён и главное - находился у себя дома. Все планы "шурави", как здесь называли советских, он с необычайной легкостью просчитывал на несколько шагов вперёд и всегда успевал уйти из-под огня. Замполит рассказывал, что это оттого, что у Масуда два военных образования, причём одно из них он получал в Союзе!
Сержант вспомнил, как однажды именно его отделению чуть-чуть не повезло. Батальон атаковал укрытие, где лидер душманов точно был ещё полчаса назад. Увы, на момент захвата Ахмад-шаха там не оказалось, зато Лёшка со своими бойцами вытащил из какой-то щели маленького жилистого штатского который, громко ругался на иностранном языке. Пушту наши солдаты уже отличали на слух, а чернявый, как оказалось, ругался по-итальянски. Тот же замполит, зачитывая позже перед строем благодарность от министра обороны, сказал, что этот итальяшка был личным врачом Масуда. Правда, как намекнули наверху, замена, явно, неравноценная...
Лёшка вздохнул и направился обратно в палатку.
"Побриться надо", - подумал он, - "После подъёма времени уже не будет..." Зачерпнув из бака в маленькую кастрюльку, сержант подошёл к буржуйке, и поставил воду на толстую чугунную крышку печки. Нашарив под ногами кочергу, Лёшка открыл дверцу. Похоже, что дрова дневальный подкладывал давно, они уже прогорели и угли слегка подёрнулись пеплом. Лёшка слегка ковырнул их, стараясь поднять жар наверх. Вместе с горящими углями крючок кочерги вытащил на поверхность до боли знакомый цилиндрик - гранату для подствольного гранатомёта. Лешка замер, не в силах отвести взгляд и прекрасно соображая, что сейчас может произойти... Прямо у него на глазах граната начала взрываться...
...Лёшка так никогда и не понял - почему получилось так, что он смог увидеть и запомнить всё происходившее в мельчайших подробностях. Единственно, что он осознал, это странное ощущение того, что время вдруг стало растягиваться, как резиновый жгут на парашютном ранце. Лёшка, заворожено глядел, как взрывается граната, как орехом лопается буржуйка, покрывается мелкими трещинами толстая чугунная крышка, как ракетой взлетает вверх печная труба, как пушистым шаром разлетаются тлеющие угли... После этого он вдруг развернулся на месте и ничком рухнул на землю - наверное, это сработал инстинкт самосохранения, развившийся за полтора года под душманскими пулями. Только спине стало горячо-горячо...
Время перестало растягиваться, оно свернулось тугой спиралью и почти замерло. Лёшке казалось, что прошло уже несколько часов, и было непонятно, отчего вокруг до сих пор продолжается беготня и в заложенные уши, как сквозь вату, доносятся непонятные крики... Что так долго делает с его спиной ротный санитар Шота, так немилосердно матерясь по-грузински, что его тоже временами бывает слышно, почему, перекрывая все звуки, врезается в голову вой сирены...
С момента взрыва прошло несколько минут. Остатки большой, взводной палатки уже почти не дымились. Злой, как чёрт, комбат арестовал и увёл куда-то весь суточный наряд. Ротный сам, лично, осматривал каждого бойца, чтобы убедиться, что Бог на небе есть, и осколки чугунной плиты с буржуйки не зацепили ни одного из его пацанов.
Лёшке, наконец, надоело сидеть на земле. Он встал, вяло отпихнул Шоту, всё ещё суетящегося около него с противоожоговой мазью, и, перешагнув обрывки своей, наполовину сгоревшей тельняшки, медленно побрёл туда, где ещё час назад стояла палатка его взвода. Там Лёшка нашёл свою койку, и, пошарив около неё, из-под опрокинутой тумбочки вытащил покрытый толстым слоем пыли дембельский альбом и небольшой фланелевый мешочек. Из мягкой ткани на ладонь выскользнул серебристый кружок металла, с яркими рубиновыми буквами "За отвагу". Переложив награду в карман брюк, он аккуратно вынул из мешочка небольшую фотографию. Серые глаза доверчиво смотрели на него. Лёшка прижался горячим лбом к гладкой картонке, зажмурился:
- Чудес не бывает... - тихо, почти истерично рассмеялся он.
* * *
- Да, - наконец произнёс Лёшка, не глядя на Фёдора, - оттуда.
Солнце садилось где-то далеко, за лес. От столовой послышались крики - дежурные звали студентов на ужин.
- Ну ладно, пошли друг. Жрать охота так, что даже Машкина стряпня амброзией покажется! - натянуто пошутил Фёдор, прерывая неловкую паузу.
У костра, куда ребята собрались после ужина, привычно кто-то уже тренькал на раздолбанной гитаре, настраивая инструмент. Тот упорно не поддавался музыканту и протестующе скрипел грифом.
Волшебным образом у поваленного бревна выстроился ряд бутылок портвейна. Фёдор догнал ребят, тяжело дыша, но счастливо потряхивая мутными гранеными стаканами:
- Парни, живем! Сегодня все будет по-европейски... только безо льда.
- Что ж ты, Фёдор, не мог и льда у Машки выцыганить? - съехидничал Олег.
- Откуда ж здесь лед-то достать? - опешил Фёдор.
- Ну, сам же говорил: "Не женщина - лед!", - рассмеялся студент и подмигнул, - аль оттаяла уже?
Фёдор покраснел, буркнул что-то неразборчивое и, под незлое ржание товарищей, распихал стаканы.
Надрывно взвизгнули струны, тихо полилась песня, до боли знакомая Алексею.
* * *
Вечернее небо поливало звездами влюбленную парочку. Спрятавшись под сенью раскидистой ивы, словно в своем мирке, от припозднившихся прохожих, молодые люди обсуждали, возможно, самый важный вопрос в своей жизни.
Отгремели эмоции, высохли слезы. Из-под ловких пальцев парнишки тихо струилась её любимая мелодия. Гитара, словно проникшись торжественностью момента, не проявляла своего неукротимого нрава, не ломая настроения нежной печали, стоящего в воздухе плотнее утреннего тумана.
- Я вернусь... - голос прозвучал неуверенно.
Не дождавшись ответа, Лёшка резко прижал рукой струны, глуша все звуки. Отложив гитару, порывисто прижал к себе бледную девушку.
- Иришка, будем надеяться на чудо, будем верить и я вернусь... - горячо продолжил он.
- Нет. - Тихо, но уверено ответила Ира, прижав холодную ладошку к его рту. - Чудес не бывает. Я буду хранить тебя.
* * *
Вечером в палатку медсанчасти принесли письмо. Мать подробно рассказывала обо всех домашних новостях, пеняла, как обычно, за то, что Лёшка ей редко пишет, передавала приветы от многочисленных родственников и знакомых. В конце письма очень сухо было сказано, что Ирина вышла замуж и уехала, неизвестно куда.
Посвящается Александру Чиликину, участнику боевых действий в Демократической Республике Афганистан, командиру отделения десантно-штурмового батальона, кавалеру медали "За отвагу", прошедшему войну без единой царапины.