Как пощечина. Голова уходит в сторону, щека горит, в ушах - звон, брызги - из глаз. Одномоментно.
- Ты предатель!
Я предал? Почему и откуда это? Что такое вообще предательство? - я мучаюсь этими вопросами и не нахожу ответа.
Музыка отвлекает. Тихая. Звучащая не понятно откуда. Она вливается в уши, перетекает в мозг и медленно растекается по каждой извилине, полностью заполняя их собой. До предела. В голове ни одной мысли. Сплошная буравящая мозги музыка. Она не дает сосредоточиться. Сосредоточиться, чтобы вспомнить все. Вспомнить и расставить по местам. Это - сюда, это - здесь, а вот то - должно быть где-то тут. Но ничего не выходит. Никакой, даже простейшей классификации. Я не умею анализировать - вот в чем беда. И музыка не виновата.
Кофе почему-то стремительно заканчивается. Не успеваешь налить, как кружка пуста. Почему? Только ли дело в том, что я выпиваю его практически залпом, не замечая ни вкуса, ни количества? Или существует какая-то закономерность, таинственные, не понимаемые разумом причины, по которым выходит, что когда кофе хочется особенно сильно, его уже нет?
В ванной течет кран. Нудно-ритмичный стук капель выводит меня из себя. Тоже вот странная характеристика состояния: "вывести меня из себя". Себя из себя. Абсурд.
Я ищу малейшую зацепку, чтобы не думать, не вползать внутрь себя и не ворошить тот мусор, который накопился за столько прожитых лет. Ищу любую незначительную деталь, раздражитель, который может увести в сторону. Лишь бы не лезть внутрь.
Выключаю свет и брожу по комнате в темноте. Туда-сюда, из угла в угол. Пространство невелико, тем не менее, хватает мелочей, переключающих на себя. Шкаф неплотно закрыт: распахнуть дверцы, заглянуть внутрь, но тут же захлопнуть, чтобы не напоминало ничего. Закурить сигарету, затушить, в испуге отодвинуть пепельницу подальше. Куда ни глянь: все переключает на себя, и в то же время заставляет думать о том, что мучит. О том, что хочешь не хочешь, но в себя все-таки влезть придется.
Нет, я не предатель.
Нет, я не предатель, - это первое, что приходит в голову. Это защитная реакция. Инстинктивно поднимаешь руку, чтобы прикрыть самые уязвимые места. Это на поверхности. Можно было бы на этом месте остановиться и ежедневно, как "Отче наш", вдалбливать формулу спокойствия и душевного комфорта себе в башку. Отчего-то не получается. Что-то протестует против столь легкого пути. "Надо во всем разобраться", - свербит навязчивая мысль. Не хочу! Не хочу разбираться. А вдруг я и вправду - предатель?!
Я не умею логически мыслить - вот в чем беда. Надо с чего-то начинать, затем подставлять какие-то факты, находя между ними определенную связь, выстраивать цепочку действий и событий: поступок за поступком, слово за словом, мысль за мыслью. Это очень сложно. Тем более, когда понимаешь, что мысль не влечет за собой слово, а слово - далеко не всегда поступок. Связи нет. Цепь распадается. Я вижу вокруг себя только звенья разного калибра, их не соединить между собой никак. У них нет даже прорезей, чтобы нанизать друг на друга. Как же их соединить?
"Предать - 1. Подвергнуть действию чего-н., отдать (высок.) П. суду (отдать под суд). П. забвению (перестать помнить, забыть). П. земле (похоронить). 2. Изменнически выдать. П. кого-н. врагу. 3. Изменить, нарушить верность. П. Родину. П. общее дело. П. друга".
Это из толкового словаря. Может, хоть отчасти определюсь, от какого угла начинать свои пляски?
Начало, начало, начало. Вроде бы положено, но что же дальше? Что должна повлечь за собой выписка из словаря? Что? Бьюсь, но ничего в голову не приходит. Закрыть глаза, сосредоточиться, пусть мысль течет так, как ей заблагорассудится.
2.
- Откровение за откровение.
Комнатка, наверное, меньше двух на три. Из-за этой узости и кажущегося обилия мебели она напоминает меблированный гроб. Ничего не изменилось. Шкаф пытается влезть на кровать, кровать - на тумбочку, а той ничего не остается, как испуганно прижаться к входной двери и с ужасом наблюдать за действиями хозяйки, которая водружает на нее лампу, а затем, разгружая небольшую на вид дамскую сумочку, выкладывает потрепанный женский роман для чтения в метро, распечатанную до среды второй недели упаковку противозачаточных таблеток, рецепты и чеки, прокладки на каждый день, полупустой пузырек духов, флакон дезодоранта, крем от морщин и всякую прочую дребедень, засоряющую комнату яркими красками, навязчивыми запахами и мыслями о суете.
- Вот нашла, - наконец показываешь ты.
- Что это? - рассматриваю смятую до неприличия бумажку.
- Не узнаешь? Это твоя записка. Ресторан помнишь? Ну, догадался?!
Я смеюсь.
- И ты до сих пор хранишь ее?!
Чернила практически стерлись, но еще можно, если напрячь память, восстановить дословно все, что я написал тогда. Слов-то не густо. Что-то банальное, вроде "Вы мне нравитесь. Давайте дружить домами".
- Видишь, я еще верна тебе, а ты - с другой. Ладно, давай лучше поболтаем. Столько не виделись.
- Откровение за откровение?
- Естественно. По старинке. Откровение за откровением.
Сидя на кровати, пьем водку по очереди прямо из горла.
- Не хочу идти на кухню. Мать услышит - опять воспитывать начнет.
- Что, еще воспитывает?
- А ты как думал?! Я думаю, она меня до старости - моей - воспитывать будет. Ну, рассказывай. Где, с кем, когда.
Я рассказываю. Она смеется. Потом она рассказывает, смеюсь я. Как будто не было почти пяти лет разлуки и неведения: кто-где-с кем. Водка переходит из рук в руки, все больше развязывая языки.
Оба пытаемся безудержно откровенничать, словно соревнуясь, чья откровенность окажется самой откровенной. Вываливаем друг на друга все (или почти все). Периодически, когда сознание включается, начинаешь чувствовать себя то духовником, то исповедующимся. Но стыда пока нет.
- В детстве у нас была одна забавная игра. Причем, самая любимая. Не помню, как она точно называлась, и что были за правила. Название было какое-то зоологическое. А суть примерно такая: водящий называл какой-нибудь цвет. Каждый что-то обозначал. Например, зеленый - выполняет любое желание. Его загадывали почти всегда. Если цвет, загаданный водящим, с чьим-то совпадал, то эти двое уединялись где-нибудь в потайном углу и щупали или смотрели - у кого на что смелости хватало - одно место. Мы называли его "это самое". Странно, да? - она выжидательно смотрит на меня.
- Почему странно? Нормальный детский интерес. У меня было почти то же самое. Только мы во всем старались быть похожими на взрослых и играли в семью. Мать с отцом обязательно должны были спать вместе. Мы брали одеяло, накрывались им, и там, под одеялом, давали волю рукам. Правда, головы, заметь, были снаружи, на свободе. Мы не влезали почему-то под одеяло с головой. Но смотреть друг на друга не могли. Правила здесь не причем. Просто не могли смотреть. Отворачивались в стороны и шарили под одеялом. И, знаешь, после этих игр мы два-три дня не разговаривали. Обходили своих подруг стороной. У меня почему-то до сих пор так. После ночи с женщиной утром не могу смотреть ей в глаза.
- Наверное, это зависит от того, любишь ты ее по-настоящему или нет. Если - да, то никакого смущения не будет.
- Боюсь, это не так.
- Ну, вот скажи: ты меня любишь?
- Если только как хорошего собеседника.
- Значит, нет. А ведь спал со мной. Что же ты сейчас не смущаешься?
- Не знаю. Может, ты исключение.
- Нет, ты или врешь, или любишь меня. Но, в общем-то, в любом случае врешь.
- Да, наверное, вру. Это врожденное: врать всегда и без остановки. Суть такая.
- Вот видишь! а еще говоришь: откровенность за откровенность.
- Но я откровенен с тобой.
- Ты почти откровенен, а это далеко от откровенности.
- Всего-то о себе не расскажешь. Даже очень близкому человеку.
- Да, - вздохнув, ты помолчала. - Вечера откровений у нас сегодня не выйдет.
- Но вечер полуоткровений все-таки состоялся.
Потом было долгое невыносимое тягостное молчание. И только бульканье жидкости, перетекающей в глотку. И тяжелый кашель соседки за стеной. За стеной, которая выросла между нами. Нет, все-таки не выросла. Она была всегда. Тенью, ветром, осенней листвой. Просто теперь она проступила явственно, обозначилась, когда мы поняли, что так и не сможем открыться друг другу.
Все должно быть на пределе. Даже откровенность. Хотя откровенность либо есть, либо ее нет. Потому что откровенность на пределе далека от откровенности. Что-то полу-...
Когда-то, еще до этого случайного вечера, я хотел быть с тобой откровенным полностью, на всю катушку. Мне казалось, ты настолько близка мне, что поймешь любой вывих, каждую заморочку, всякий бзик, неожиданно посетивший голову. Мои страхи, мою грусть, мое одиночество, мою любовь к тебе-и к себе-и к другим, которую разделить на три составляющие невозможно. Я рассказывал тебе о своих наблюдениях за людьми, о своих влюбленностях, выкладывал тебе все свои мысли, даже запретные в обычном понимании. Например, что я хотел бы переспать с какой-нибудь 13-14-летней школьницей. Пока ты однажды не сказала полушутя:
- Ты эротоман какой-то. Во всем видишь секс.
- Ты видишь какой-то другой смысл в жизни?
- Ну, кроме секса, наверняка, что-то еще существует? Или ты не находишь?
Мне стало неожиданно грустно. Я не хотел с тобой спорить. Зачем? Дороги расходятся. Я встал и пошел. Правда, на прощание успел сказать:
- Я тебя любил.
Ты, как мне показалось, горько усмехнулась.
- Ты не меня любил, а себя во мне. Это разные вещи.
3.
Был период, когда все мысли - только о сексе. Ничего, кроме похоти, не существовало. "Какие ноги, талия, грудь, мордашка!" - все восклицания, к счастью, мысленные, с одним и тем же подтекстом: где бы и как бы ее перехватить, ухватиться, подержаться, войти и подвигаться. Мысль о движении, движении хотя бы одностороннем, не покидала меня. Каждая юбка, белизной торчащих из-под нее ног, каждый вырез платья, указывающий на наличие груди, каждое покачивание бедрами, упругими, налитыми соком ягодицами, - заставляло бешено стучать сразу оба моих сердца. Они, по-моему, даже ритм одинаковый выбивали. Так скоренько: тук-тук-тук-тук-тук - пауза - и снова - тот же перестук, идущий сверху-вниз и снизу-вверх.
Этот бешеный ритм продолжался до сего дня. Правда, он все больше загонялся мной в рамки приличий, в клетку морали: нельзя, ты не самец, ты добропорядочный семьянин, ты связан обязательствами и определенным имиджем. Но все эти молоденькие нимфетки, нервно хихикающие, с неумело подведенными глазами, нетронутые, свежие, чистые, бутоны, лолитки с грудью, которая только-только начала оформляться, - все так же возбуждают, заставляют шарить по ним глазами, глотать голодную слюну и думать о том, в чьи руки они попадут, кому достанется невинная роса их губ.
Впрочем, и немолодая, помятая опытом и жизнью, пряная кожа бальзаковских женщин возбуждает не меньше. Их руки не суетливы, движения точны и выверены, и отдаются они, словно в последний раз, стараясь выжать из мимолетного свидания все до последней капли, высасывая тебя до дна.
Предпочтений возрастных у меня никогда не было. Все зависело от ситуации. Да что там: не было ограничений и половых. В вопросах любви для меня не существовало пола. Молоденькие мальчики с нежным пушком на лице, не тронутым бритвой, молодые мужчины, уже познавшие женщину, но ищущие разнообразия, взрослые дядьки, которые лишь вчера услышали, что любовь - это не только плюс и минус, и потому идущие на сближение с показной неохотой и откровенной робостью, - все это было, все это пройдено, все проверено на себе. И мужской член в сладости его поглощения столь же приятен, как и сущность женщины, орошенная страстным желанием.
Это был период сексуального безумия, полового помешательства. Энергия фонтанировала из меня, разбрызгивая, как из насоса, струйки спермы в разные стороны. Это было время отчаянных экспериментов. Когда годилась любая мало-мальски соответствующая размерам дырка. В ход шло бесконечное множество предметов: свернутое одеяло, распотрошенные тушки кур, свиной фарш, поднявшееся тесто, с широким горлышком бутылки, банки и аптечные пузырьки. Я не давал себе покоя, я изнурял свою фантазию диковинными картинами, где роли менялись со страшной скоростью, и я забывал, какая из них уготована мне здесь и сейчас. В то же время я пытался понять, что же чувствует женщина. Тогда в дело пускались флаконы одеколона, пупырчатые огурцы, обледеневшие в морозилке сосиски, увесистые куски копченой колбасы. Они входили и выходили, доставляли что-то вроде удовлетворения и нет. Иногда было больно, но чаще - безразлично. Искусственная плоть ничего не давала. Впрочем, даже то живое и настоящее, что бывало во мне, так и не дало понять чувств женщины. Все это разные вещи - кто бы спорил, и мужчина остается мужчиной, даже если сквозь его тело пытаются пробиться робкие ростки женской сущности.
Я хотел рассказать ей тогда об этом, но не стал: боюсь, она не поняла бы.
4.
Своеобразная сублимация. Кто-то, не имея секса, уходит в азартные игры, тупое коллекционирование, дешевую философию, или, в конце концов, как самый доступный способ, - в графоманию. Я же, пользуясь им постоянно, в любую свободную минуту, заполняя им все, пытаюсь уйти от главной на сегодня темы именно с его помощью. Точнее - с помощью рассуждений о нем. Проблемы с логикой - вот моя беда. Я скачу от одного к другому, бессвязно, бессистемно, не умея даже мостка перебросить от частности к общему и наоборот. Как тут докопаться до сути?! Проблемы с логикой - эта нехитрая формула постоянно в голове. Она засела так крепко, что ее не вышибить ничем. Но надо, надо, надо. Надо выбить ее из башки, чтобы наконец-то выйти на настоящую дорогу, чтобы наконец-то ответить на вопрос, чтобы наконец-то определиться - кто я?
Черная до синевы кожа. Кучерявятся волосы. Прядь (или как это называется у черных?) спадает на лоб. Или это все-таки не прядь - спутанные жесткие спиральки волос? Она откидывает тонкие завитки со лба, и одновременно с движением руки зачем-то пытается сдуть их. Смешно скашивает рот, выпячивая и без того толстую нижнюю губу.
Я смотрю как зачарованный. Впиться бы в нее сейчас. Она так манит к себе розовой внутренней поверхностью губы, что я еле сдерживаюсь, чтобы не схватить ее зубами и втащить в себя. Но сейчас нельзя. Во-первых, едва знакомы. Во-вторых, она серьезная - на вид - девушка. Ее зовут Эммануэль. (Разве можно быть серьезной с таким именем?!) Она из Камеруна, где-то в Африке есть такая страна. Я верю ей на слово, потому что не знаю географию настолько, чтобы разбираться еще и в африканских странах. В России она уже год. Хочет получить хорошую профессию, а потом, дома, хорошую работу. Наивная. Сейчас она заканчивает подготовительное отделение. Затем будет искать институт - на врача. Русский диплом у них пока в авторитете. Она так и говорит: "в авторитете". Я смеюсь. Эммануэль смотрит непонимающе и чуть обиженно.
- Я что-то не так сказала? Я не совсем хорошо по-русски.
- О, в Камерун тоже есть мафия, - она делает большие глаза, хотя куда уж больше, и опять соблазнительно выпячивает нижнюю губу. - У нас тоже проблемы, как и в Россия. Но у вас свободные девушки, а у нас нет.
У Эммануэль коровьи глаза. До того огромные. Я хотел ей сказать об этом, но подумал: вдруг она обидится? Наша бы обиделась, хотя у коров очень красивые глаза. Эммануэль смотрит мне прямо в зрачки, и я начинаю тонуть. Ее глаза затягивают. Да еще пряный запах кожи. Черной кожи. Натянутой без единой морщины на далеко не стройное, но вполне грациозное тело.
- Девушкам там очень тяжело, - тянет она свое. - Все хотят оттуда уйти. Лучше в Европу. Но и Россия - хорошо.
Я понимаю тебя, Эммануэль. Тебе нужно подольше задержаться в России, чтобы потом рвануть отсюда в Европу. Так проще, чем напрямую из Камеруна. Понимая это, я начинаю вешать тебе лапшу, что смогу помочь, что у меня есть нужные знакомства (какие, где? - не уточняю, потому что неважно, цель близка). И вечером мы с ней вдвоем. Такой скоростного развития отношений я даже представить не мог... Сладкий аромат индийских благовоний. Черная атласная кожа. Контрастом - белые простыни. Ритм, разгорающийся с каждой минутой, с каждым поцелуем влажных, втягивающих в себя губ. Бешеный ритм.
- У меня еще никогда не было русских, - шепчет мне в ухо Эммануэль. - Ты сладкий.
Эммануэль - эпизод. Незначительный. Я даже не знаю, что с ней и где она сейчас. Говорили, что она все-таки уехала в Германию. Значит, мечта ее сбылась. Моя тоже. У меня до нее никогда не было черной женщины. Сейчас я могу этим похвастать. Бросить при случае в мужской компании: была у меня одна негритянка. Не стоит, думаю, казниться из-за небольшого обмана. Не с моей помощью, так с чьей-то другой, но она добилась своего. Это главное.
5.
Я еду в автобусе. Сижу на переднем сидении, обращенном лицом к салону. Очень удобная позиция: видишь всех сразу. Вот две дуры малолетние (по виду - лет 15, и, между прочим, очень сексуальные: в коротких юбках, пухленькие ножки затянуты капроном) скалят зубы. Одна другой рассказывает про какого-то Витьку, наверное, одноклассника, который вчера звонил ей целый вечер.
- Он такой хам. Заявляет мне: "Если не дашь, я тебя брошу".
- А ты чо?
- Щас, дала я ему. Нашел дуру. Да пошел он!
- Ты ему так и сказала?
- Вот еще. Сказала, что не могу пока. У меня же день рожденья скоро. А он обещал мне сережки золотые подарить. Подарит - потом посмотрим.
- А потом-то дашь?!
- Я чо, на дуру похожа?! Пусть еще что-нибудь подарит, а там отвяжусь от него как-нибудь. Заколебал он меня уже.
Рассказ, к сожалению, без начала и конца. Смеясь над этим "тупым отморозком", девицы выходят. "Что за молодежь пошла!" - зло шепчу им вслед, добавляя уже про себя "вот бляди!". От всей души.
Уже в 25 лет все остановилось. Замерло. Жизнь закончилась. Началась инерция. Жизнь по инерции. Утром встать, умыться, одеться, идти на работу, работать, обедать в перерыве, опять работать, вернуться домой, ужинать, спать. Иногда выполнить то, что называется супружеским долгом. Спокойно, без эмоций, по инерции. Разговоры, фразы, слова. Бесконечная погода. Только о ней и слышишь вокруг. Сегодня - дождь, снег, тепло, холодно, ну и жара, ну и мороз, вот солнце-то печет, облачно как, туман-то какой, такого не было давно, а вот в прошлом году, позапрошлом, 1985-м, 1812-м, было так же, не так же. А жизнь вслед за часами - тик-так, тик-так, тик-так, по секундам уходит в песок. Не думать об этом. Не думать. Жизнь закончилась. Началась инерция: дожить, потому что надо доживать. Надо кормить семью, нужно растить ребенка. Разве что мелькнет незатейливым огоньком, бледным-бледным, надежда на что-то. Только вот что? Теперь - что?
Набивается автобус. Кондукторша, протискиваясь между спрессованными телами, еще умудряется залезать в сумку, висящую у нее на животе, чтобы оторвать билет и отсчитать сдачу. Тетка толстая. Старая. Видно, как ей тяжело вот так туда-сюда по салону, постоянно огрызаясь и расталкивая грудью озлобленных пассажиров.
- Суки, вы будете платить или нет?! - наконец кричит она. Нервы не выдержали. Сдали.
- Сама сука! - доносится с другого конца.
- Платите давайте - я вам сказала.
- Разлетелись - жди!
Она почему-то прижимается лицом к окну. Автобус замолкает. Несколько десятков взглядов пересекаются в одной точке. По стеклу бегут слезы.
- Дура, чего разревелась?! Старая, а туда же - ныть.
Кто-то, я не вижу кто, пытается ее успокоить, но она отталкивает его руку. Растирает по лицу потеки туши.
Последняя картинка.
Почему я все это вспомнил? Не знаю. Просто всплыло в памяти. Может, оттого, что все мы пассажиры одного небольшого, в общем-то, автобуса. Едем по одному маршруту, грызем друг друга, да еще и не платим за проезд.
Ха, философ!
Дальше.
Все это не просто глупости. Это уход. Уход от темы. Неспособность сосредоточиться на главном и докопаться до истины. Сейчас я начну развивать тему: что есть истина и есть ли она вообще? Надо остановить этот безумный поток мыслей. Вычленить главное и идти в этом направлении. И пусть правда у каждого своя, истина все равно одна на всех.
6.
Так. Так. Так.
С чего я должен начать?
Я иду, но все время стою на месте. Даже быстрый бег не позволяет сдвинуться с мертвой точки. Застыл. Бесовщина какая-то. Алиса в Зазеркалье. Что же сделать, чтобы наконец-то сорваться с места?
Закрыть глаза.
Сон.
Поле - без конца и без края. Жирный распаханный тамбовский чернозем во все стороны. Ни единого светлого пятнышка. Из левого верхнего угла этого бесконечно черного квадрата белым мерцающим курсором начинает что-то двигаться. Я еще не понимаю, что это. Предмет приближается, приобретая контуры. Человек. Машет руками. Идет быстрым шагом. По вспаханному полю идти сложно. Он постоянно спотыкается на глыбах отваленного чернозема. Вот он упал. Поднялся. Шаг не замедляет, как не трудно идти.
Но что это?! Какое знакомое лицо! Боже, неужели это я бегу себе навстречу?!
Как только я узнаю себя, бегущий человек исчезает за границей черного. Его больше нет. Вокруг вновь один жирный тамбовский чернозем. До горизонта.
Мой школьный друг, мы с ним давно и к счастью расстались, считал меня идиотом. "Идиот", - было его любимым словом, определяющим меня. Это не было шуткой. Юмор я понимаю. Даже грубый. Как в каждой шутке только доля шутки, так и в любом ругательном слове, тем более повторяемом чересчур часто применительно к кому бы то ни было, всегда скрывается определенный подтекст, особый внутренний смысл.
"Идиот, - говорил он мне, - ты что не понимаешь, что ведешь себя слишком развязно. Что у тебя за выкидоны? Вчера ты переоделся в женское платье и целый вечер шастал по району. Ты хочешь, чтобы тебе морду за это набили?"
Я молча выслушивал все его нотации. Как ему было объяснить, что это - эксперимент. Я переоделся цыганкой, чтобы узнать, как будут ко мне относиться местные жители. Кстати, хорошо отнеслись. В отличие от тебя. Неузнанным я бродил несколько часов вокруг новостроек, выпрашивая денег своим "голодным детям". Насобирал пятьдесят еще тех старых добрых полновесных советских рублей - огромное состояние. Плюс целая сумка с каким-то барахлом. Плюс приставания пьяного мужика, который зазывал меня к себе в гости и все норовил обнять.
Я вошел в образ. Мне это удалось. Удалось перевоплотиться. Но с тех пор маска, не без твоей помощи, словно приклеилась к моему лицу. Я могу поменять ее мимику, сгримасничать что-то, но не могу снять совсем. Благодаря тебе. После твоего "идиот" - я уже не желал становиться самим собой. По крайней мере, пока рядом находился ты. Мы ведь долго дружили. Я знал о твоих домашних, о твоих подругах, твоих увлечениях. Ты не знал обо мне ничего. Как я живу, главное, чем я живу. Рядом с тобой я был тобой, твоим зеркальным отражением. Пока зеркало не стало давать трещины, когда ты стал бросать в него камни.
...Мы договорились о какой-то встрече. Я уже не помню деталей, что это было вообще. Припоминается только значимость того вечера для меня. Но ты не зашел за мной, как мы договаривались, а на следующий день радостно рассказывал, что там было классно, "жаль, что тебя не было, а чо ты вообще не пошел?"
Первый брошенный камень. За ним последовали и другие. Меня били, ты стоял неподалеку и смотрел, а позже объяснял, что не мог вмешаться. "Это же честный бой. Тебя надо было проверить".
Да, честный. Особенно, если учесть, что их - трое, а я один. Конечно, честный! Это же не избиение. Это своеобразный ритуал посвящения в ученики новой школы. Но почему в таком случае ты избежал священного ритуала?! Почему? Или ты изначально свой, а я не успел надеть эту маску?
Камни полетели. Одиночные выстрелы сменялись очередями. Но зеркало держалось все равно. Что его сдерживало? Какая сила не позволяла ему рассыпаться осколками? Не понимаю до сих пор. Мы очень долго "дружили". Очень. Лет десять - не меньше. Были моменты, когда наши чувства напоминали любовь. Мы ходили, держась за руки, спали в одной кровати, тузили друг друга под одеялом, хватались за члены, давились от хохота, когда кто-то из нас первым кончал в кулак другому. Милые забавы, детские шалости великовозрастных идиотов.
Потом были свадьбы, походы в гости, пикники и шашлыки, но уже по инерции, которая захватывала меня все больше и больше.
Какое счастье, что я смотался из этого города. Сбежал. И мы наконец-то расстались, иначе наша "дружба" продолжалась бы до самой смерти.
Сейчас, когда слышу от тебя: "Заходи в гости, а то совсем старых друзей забыл", я радуюсь, что отпуск краткосрочен, и я всегда могу сослаться на обилие дел.
Но наперекор себе обещаю зайти.
А ведь подобное случалось очень часто. Сколько было таких людей, которые называли меня своим другом, жили за мой счет, списывая контрольные в школе, или, пользуясь моими связями позднее, - затем куда-то исчезали и появлялись только для того, чтобы лестью и хитростью выцыганить у меня новую порцию неких благ. Может быть, с тех самых пор я и не верю людям и не завязываю ни с кем близких отношений.
7.
Мечты, мечты! Все удаляется, все уходит. В детстве я хотел стать врачом, непременно известным. В том, что я стану им, я нисколько не сомневался. Ни тени сомнения. Что в результате? Что имеем на выходе, практически на исходе? Ни-че-го. Ни врача пред нами, ни уж тем более известного. И вообще никого. Как будто и не было зазубривания биологии - всех этих митозов, мейозов, митохондрий клеточных, всякой прочей трудно усваиваемой лабуды. На каком же этапе из ядра моего стремления к знаниям выпала важная составляющая, связывающая до поры до времени желание и работу по осуществлению его? Сейчас трудно припомнить. Но вначале пропал интерес, затем были отброшены в сторону учебники и горы дополнительной литературы, и только потом, спустя многие годы, пришел страх, что мечта, одна из самых страстных в жизни, никогда уже не осуществится, и виной тому ты сам.
Медицина всплыла вновь через много лет, совершенно неожиданно и пугающе.
Онкологический диспансер. Маленькое невзрачное здание, спрятавшееся в глубине огромного двора областной больницы. Палата на восемь человек. Тени, бродящие по коридорам. Лысые, с блестящими глазами от ежедневных инъекций, большинство с вырванным горлом. Один старый армянин постоянно угощал меня гранатами. Я отворачивался к стене и ел их, давясь слезами и истекающими кровью косточками, ощущая спиной отчаянно печальный, буравящий взгляд старика. Он не мог сказать ни слова. Из гортани у него торчал кусок пластиковой трубки.
Через две недели изматывающих своей продолжительностью анализов и обследований мне предстояла операция. Накануне я вышагивал по коридору, мучительно думая, как буду выглядеть завтра, после операционной.
- Слушай, не маячь за спиной, - сказала дежурная сестра. - Раздражает.
Я не нашелся, что ей ответить. Я вышел в холл и, уставившись в потолок, сидел без движения, пока не заболела спина.
- Ну, ладно, чего психуешь? - медсестра несколько смягчилась. - Пойдем. Тебе еще клизму ставить.
Я отрицательно покачал головой.
- А придется, - она решительно взяла меня за рукав. - Вставай. Хватит капризничать.
Я выдернул руку.
- Я не буду делать операцию.
Сестра посмотрела с удивлением.
- Ты что, больной? Или не знаешь, что у тебя?
- Мне все равно. Я завтра выписываюсь.
- Дурак, ты же к нам через год вернешься.
- Вот тогда и полазишь у меня в заднице своей клизмой.
Небо после больницы словно стало выше, город просторнее, а люди добрее. Изменилось все. И я тоже. Во всяком случае, мне так казалось.
Но... Одна сплошная видимость жизни. Не жизнь. Заполняю ее какими-то событиями, чтобы создавалось ощущение полноты, но потаенная мысль все равно свербит: "Все не то, все не так, как надо..." А как надо - хрен его знает. Как говорит Дэн, тут не раскубатуришь.
Дэн, кстати, личность весьма неординарная. Наркоман, хоть и с небольшим, но стажем. Сидел на героине и при этом исправно ходил на работу. Пока не стал впадать в забытье прямо во время рабочего дня. Дэна стыдили, уговаривали сознаться, устроили даже что-то вроде собрания, чтобы он покаялся, но Дэн молчал, как партизан на допросе. Практически Зою Космодемьянскую разыграл, которая тоже не понимала, чего от нее хотят.
- Может, у тебя проблемы какие-то? - для проформы спрашивал каждый.
- Ты хоть слово скажи, чего молчать.
Дэну сказать было нечего. Он вздыхал, пожимал плечами и все больше склонял голову, делая вид, что рассматривает свои башмаки. Со стороны казалось, будь такая возможность, Дэн пробил бы головой пол, и спрятал бы ее в этой дыре, чтобы не слышать всякую, вроде "в его интересах" хуйню. В его интересах было другое. Начинался отходняк, а за дозой надо было пилить через весь город.
- Блядь, чего мы с ним разговариваем, - наконец не выдержал кто-то. - Он же нас не слышит ни хуя.
Собрание закончилось. Расходились со вздохами облегчения. Миссия выполнена. Мы хотели его спасти, он не захотел сам.
С работы, конечно, пришлось уйти. Выраженьице "раскубатурить" появилось у Дэна после евангельского реабилитационного центра, куда Дэна засунула мать: лечить от наркомании. Причем, мне он его преподнес, говоря о Библии, которая там была основным лечебным средством. "Начинаешь ее кубатурить, - сказал Дэн, - и догоняешь, что в одном месте одно, а в другом - уже третье. Нестыковки".
"Я Библию теперь хаваю, - между прочим заявил мне Дэн. - Бог есть, я в него верю, но в церковь больше не пойду. Главное, что он у меня в сердце живет." Жизнь Бога в сердце Дэна спокойно сочеталась с сигаретами, пивом и водкой, которые постоянно навещали его легкие и желудок. Праведником Дэн становиться не собирался, даже вобрав в себя, схавав всю библейскую мудрость.
Кстати, пророка Мухаммеда он упорно называл Мухаммедом Али. У Дэна, видимо, были свои боги.
В школе по вторникам у нас был УПК - учебно-производственный комбинат, где в меня пытались вдолбить основы профессии токаря. Я понял раньше преподавателя, что токарь из меня не выйдет, и потому вторники стал игнорировать. Денег на прогулки всегда не хватало. Пожалуй, единственным местом во всем городе, куда можно было попасть бесплатно, была церковь. Буквально только что перестали смотреть косо на тех, кто входил в церковные ворота. Я подбивал своих одноклассниц прогуляться по набережной, а когда надоедало бродить, мы заходили в храм и потихоньку передразнивали старух в синих халатах, наводивших порядок. Молодежь в церкви они почему-то не переносили. "Не так одета, не туда смотришь, не так крестишься". Обычно мы им или подмигивали, или показывали фиги, или высовывали язык. Но так, чтобы старухи не сразу поняли, что все это предназначено им. Это был такой эксперимент: на какой минуте они поймут, что над ними издеваются, и как будут вести себя после этого? Наши посылы доходили до синих халатов довольно-таки быстро. Еще быстрее старухи выходили из себя и начинали, еле сдерживаясь, полушепотом, совершенно не по-христиански, кричать, что таким, как мы, не место в храме. "Ироды, христопродавцы, анчутки окаянные!" Бессильная ярость старух смешила. Пока одна из них не сказала как-то почти равнодушно: "Скальте зубы-то, скальте. Пока они есть еще!"
Дэн - тоже эксперимент. Стыдно, конечно, в этом признаться. Ему-то я точно об этом не скажу. Он-то думает, что все случившееся между нами - от особых чувств. А мне нужно было доказать себе, что возраст пока еще не критический, и соблазнить молодого глупого мальчика - как два пальца об... асфальт. Так и случилось. Как не подчеркивал Дэн свою мужественность, а на контакт пошел почти сразу, стоило остаться с ним наедине, немного поговорить, побольше выслушать, а затем будто случайно положить руку на колено. Мне показалось: он воспринял все как должное. Во всяком случае, вида не подал, что происходит что-то противоестественное. Вот и думай теперь: то ли я обаяния еще не потерял, то ли Дэн сам был настроен на ту же волну. Каждый, наверное, зачислил это в свой багаж. Ладно, пусть считает, что он - герой. Пусть даже передает своим корешкам ту ночную историю в собственной интерпретации. Мне это уже не важно. Важно, что любую крепость можно поколебать. И время на это еще есть.
8.
Я хотел однажды уйти совсем. Приготовил веревку и полдня просидел, глядя на нее. Не решился. Я не мог тебя оставить одну. Ты еще не научилась тогда цепляться за жизнь. А я чувствовал свою ответственность. Я должен был тебя этому научить.
...Вот жила ты. Работала на заводе в две смены. Подсчитывала каждый вечер сколько каких деталей сделала, сколько за это получишь. Работа была сдельно-премиальная. От количества неизвестных мне резинотехнических изделий зависела твоя зарплата, а значит и наша сытая или несытая жизнь. Чаще - все же несытая. Не потому, что ты плохо лепила что-то из этой чертовой резины. А потому, что она была копеечная. И сколько бы ты ни сделала, денег выходило мало. А нас - много. Четыре рта. И всем хотелось есть. Постоянно. Об одежде речи не было вообще. Латанные брюки и свитера переходили от одного к другому. Снашивались, протирались на коленях и локтях, расползались от времени. Но ты их подшивала, подтачивала - и они не знали сносу. До сих пор где-то на чердаке - море перештопанных вещей. Запыленных, но, наверное, хранящих еще запахи детства: лета, реки, дорожной пыли, жирной грязи луж, скрипящего снега, полированного льда. Все это цело. Тебя - нет.
Я не хотел, чтобы этот путь был пройден еще и тобой. Я буду жить долго рядом. Я начну разваливаться, как рухлядь, по частям, но из последних сил буду держать их, приклеивать, вставлять на место, чтобы ощущение "я рядом с тобой" не пропадало ни у меня, ни у тебя. Вот, когда я пойму, что ты вцепилась в жизнь мертвой хваткой, что будет все хорошо у тебя и без меня, тогда... Посмотрим.
Можно просто сойти с ума. Надо же в конце концов сосредоточиться, и направить мысль в нужном направлении.
За окном бурлила столица. Проносились трамваи, сновали машины, бежали люди. Тишина. На 12 этаже ничего не слышно. Как будто отрезан от жизни. Все маленькое и безобидное. Пока не откроешь окно. Тогда в комнату врывается вся улица. Даже приглушенная, она все равно раздражает.
Интересно, что человек чувствует в полете? Вот в таком - свободном. Открыть окно, ступить на подоконник - и вперед. Жаль, к небу не взмахнешь. Почему я не птица?! Тут и Катерину поймешь. А если все же рискнуть? Что еще остается? Вот сейчас - открыть окно. Держась за ручку, забраться на подоконник. Шаг вперед - и уже летишь. Да, а через несколько секунд (сколько, интересно, паришь в воздухе?) на грязном асфальте - неопределенной формы лепешка в собственном соку. Обратно, обратно, обратно. Спрыгнуть с подоконника, захлопнуть окно. И на защелку его, на защелку. Крепче надавить, чтобы в следующий раз не поддалось. Не думать ни о чем. Забиться в угол. Накрыться с головой одеялом. И просидеть так всю жизнь. Или сколько там осталось?
Врач, добрейшей души человек, все уговаривал меня пройти какие-то процедуры. "Чтобы прояснить картину", - объяснял он бесконечно долго.
- Ну, что вы, голубчик, так переживаете. Это же нисколько не больно. Что вы, право, как кисейная барышня.
Господи, откуда он взялся, этот профессор в колпаке?! Уж точно не из прошлого века. Позапрошлого, что ли? Такой ведь и не скажет ничего прямо. Будет постоянно елозить вокруг да около: "все хорошо", "вы поправитесь", "ничего страшного".
- А вы думаете, лечиться легко? Нет, батенька, нелегко. Это тоже труд - лечиться. А знаете, как больно женщинам, когда они рожают?! Я, конечно, не рожал, но знаю. Друг-гинеколог рассказывал. А вы тут какой-то безобидной процедуры испугались.
- Доктор, вы мне лучше скажите, что у меня?
- Ну, милый мой, опять вы за свое. Как же я вам скажу, если я сам понять не могу. Вы же не хотите обследование, как положено, пройти.
- Я думаю, уже ни к чему.
- Ну, вы пессимист, как я погляжу. Еще ничего не случилось, а уже крест на себе ставите. Не дело.
- Вы можете меня выписать?
- Я-то могу, но вы же опять сюда вернетесь. Опять где-нибудь сознание потеряете. Уж лучше сейчас пролечиться.
Опять тот же круг. Опять возвращение. Воз-вращение. Вращение возле, вокруг одного и того же. Скучно. Если бы я не упал тогда в парке, я бы не пошел вновь по этому кругу. Просто голова закружилась. От мыслей. От чего бы еще? Больше причин не было. Молчать теперь нельзя, но и сказать - как? Говорить тоже нельзя. Я понимаю, осознаю, какой приговор вынесет мне этот кудесник в белом халате. Почему он все мнется и ходит вокруг да около?
- Это СПИД, доктор? - надо уже разорвать этот круг молчания.
- Ну, почему сразу СПИД?! - доктор непробиваем. - Я же вам говорю, надо сдать анализы, чтобы определить точно, что у вас.
После сдачи анализов доктор стал еще словоохотливей, чем был до того. Приговор подписан - понял я. Что - дальше?
Доктор исчез. Вместо него появилась дама в таком же колпаке, но уже явно нынешняя. Немолодая, но с характерными чертами новой формации. Она-то рассусоливать долго не стала.
- Надеюсь, вы понимаете, что с таким диагнозом живут максимум лет 10?! - она сразу перешла в наступление. - А, учитывая вашу запущенную форму еще и онкологического заболевания, вам остается не более трех лет. Это в лучшем случае. По закону вы должны подписать вот эту бумагу. На предмет того, что вы уведомлены о поставленном вам диагнозе. За умышленное заражение другого лица вы будете привлечены к уголовной ответственности. Ясно?
Кивком головы я обозначил свою понятливость.
- Если будут проблемы, обращайтесь ко мне. Я ваш доверенный врач.
Она выхватила у меня подписанную бумагу, и на пороге, повернувшись вполоборота, сказала стене:
- Завтра на выписку.
И добавила уже из коридора:
- Жене, надеюсь, сообщите сами. Я должна хранить врачебную тайну. Хотя, будь моя воля...
В коридоре застучали каблуки, вбивая в бетонный пол желание строгой докторицы.
9.
Расписка и выписка - два ключевых понятия теперешней жизни. Куда идти, что делать, и кто виноват? Хотя над последним вопросом мучиться не надо. Все понятно и без напряжения мозгов. Только как сказать об этом? Я не могу выносить приговор. Не уполномочен.
Улица. Дом. Квартира. Теперь в ней поселится тишина. Я молчу. Я не могу говорить. Каждое, даже пустяковое слово дается с трудом.