Анька косится на меня через плечо и кривит физиономию: вот-вот язык высунет. Сдерживается. Губы плотней сжала. Мы с ней вчера, по-моему, разругались. Хотя точно сказать не могу. То, что я немного был неадекватен вчера, это факт. Остальное - в тумане. Я думал, она сегодня со мной вообще разговаривать не будет, но Анька - женщина характерная. В смысле, никогда не знаешь, куда ее характер повернется. Видно, что дуется, а разговаривает. Другая на ее месте ни слова не выдавила бы.
- Ладно, без сопливых обойдемся. Сварю кофе сам.
- Вот и вари, - уже почти беззлобно, по-моему, ворчит Анька. - Тем более, что его нет.
- Как нет?! Еще вчера...
- Вот именно: еще вчера. Я вчера твоим вшивым кофеём посуду помыла.
- С чего это вдруг?
- А с того! Не могла смотреть на твою счастливую морду. Ты хоть помнишь, что нес вчера?
Вчера на работе мы отмечали день рождения Марины Сергеевны, начальницы нашего отдела. Тетка она душевная, из породы безвозрастных молодух. Сколько ей исполнилось, естественно, вытаскивать из нее не стали. Из приличия. Все и так знают. Спасибо Ольге-кадровичке, подшустрила, сдала ценную информацию без боя. Вот она всех удивила, когда заявила, что нашей Марине уже 53. А на вид больше 40 не дашь. Конечно, Марину Сергеевну мы в известность не поставили, что теперь ее тайна - общественное достояние. Чего уж тетку расстраивать?! Хотя она вряд ли всерьез расстроилась бы. Посмеялась бы вместе со всеми - это точно. Но все равно, народ у нас, не смотри, что журналисты, по большей части тактичный, потому промолчали деликатно.
Душевная широта Марины, а иначе мы ее между собой и не называли, вчера развернулась по полной. Пол-ящика водки, по 10 бутылок сухого и шампанского на 25 человек, конечно, с перебором было. Но Марина, видимо, решила кутить так кутить. Мы даже хороводы водили. Я почему-то все время рядом с Мариной оказывался. Напоследок, помню, даже поцеловал ее. Из вежливости и чувства благодарности за организованный праздник. Может, и напрасно. Сантиментов у нас ой как не любят. Любое проявление чувствительности тут же будет высмеяно - в лучшем случае, или трактовано как прогиб перед начальством - в худшем. Но вчера на общественное мнение мне было плевать с самой высокой высотки нашего города. Этажа так с шестнадцатого... В общем, домой я пришел не то что бы на рогах, а на чем-то таком, на чем ходить и вовсе невозможно. Потому абсолютно не помнил, что мог нести.
- И что было-то? - осторожно поинтересовался я.
- Ой, только не делай вид, что ничего не помнишь, - Анька махнула рукой. - Такой ахинеи я от тебя еще не слышала. Ты меня, между прочим, сукой обозвал. Причем, дважды.
- Сукой? - покраснел я.
- Именно сукой. А еще и из дома выгонял.
- Я?! Не может быть! - я просто зарделся.
- Еще как может. Ну не я же кричала себе: сваливай с квартиры, сука!
- Ты что-то путаешь! - пошел я напролом. - Такого просто быть не может.
- Значит, смогло, раз было. Сука - это вообще что-то новенькое в твоем репертуаре.
- В смысле?
- В смысле: раньше ты себе такого не позволял. Даже будучи пьяным.
- Анют, ну давай оставим это "будучи" в покое, а? - заканючил я. - Ну, все забыто?!
- Суку, я думаю, забуду не сразу, - отрезала Анька.
- Я даже не представляю, как я мог тебя сукой назвать. Главное, с чего вдруг? Сукой...
- Это у тебя надо спросить, дорогой. Чем, интересно, я тебе так насолила за пять лет совместной жизни? Пусть и в гражданском браке.
- Ну, прости, ладно? - как можно жалостней проскулил я.
Анька равнодушно пожала плечами.
- Не знаю, честно говоря. Наверное, прощу. Но...
- Обиделась на пьяный бред?!
- Я не об этом. Бред он и в Африке - бред. Тем более, что не в первый раз уже.
- Ты хочешь сказать, что я и до этого сукой тебя называл?! - притворно ужаснулся я.
- Слава Богу, нет. А то, что говоришь много в бессознательном состоянии... Да, ладно, не будем о печальном. Я, знаешь, о чем я хотела с тобой поговорить сегодня? - Анька потерла бровь.
- Разговор серьезный? - я улыбнулся, думая, что Анька оттаяла.
Но Анька на мой расползшийся в улыбке рот даже внимания не обратила, присела на табурет, облокотилась о кухонный столик, внимательно посмотрела на меня и перевела взгляд на жалкую традесканцию, одиноко висевшую на стене.
- Цветок полить надо? - по-своему понял я ее.
- Потом польешь, Слав. В общем, не буду тянуть. Лучше сразу сказать, а то не решусь. Я ухожу, - выпалила после небольшой паузы, но глазами осталась там, на традесканции.
- В смысле? - напрягся я.
- Ты какой-то непонятливый сегодня, - Анька поднялась и, взяв с подоконника детскую леечку с желтым цыпленком сбоку, стала поливать хилую плеть цветка. Вода, заполнив горшок, тонкой струйкой перетекла через край, и мы оба уставились на грязную лужицу, расползавшуюся по полу.
Смысл ее слов до меня дошел сразу, однако я все не мог поверить до конца, что она решилась заговорить об этом. В квартире и раньше витали, словно легкий ветерок, несущий грозу, смутные предчувствия разлада, но именно сегодня они, наконец-то, приняли четкую форму. Только сейчас меня не покидало чувство, что она скажет: "Шутка!" - и рассмеется.
- Ты все это... серьезно?
- Куда уж более, - Анька бросила тряпку, накрывая лужу, и прижала ногой. Ткань тут же пропиталась водой.
- А почему сегодня?
- Так сошлось, - Анька брезгливо подняла тряпку двумя пальцами и швырнула ее в мусорное ведро. - Я, наверное, просто устала.
- Тебе не кажется, что ты и со мной вот так? - я кивнул в сторону мусорки.
- Если ты заметил, с тобой я сделала это куда нежней и деликатней, - усмехнулась Анька.
- Ты специально выбрала время, когда я с похмелья, когда я болею, и половины из сказанного не понимаю? Специально, да?! - я не на шутку разозлился. - Давай поговорим об этом вечером.
- Вечера не будет. Я уже решила.
- Я ничего не понимаю, - схватился я за голову. - Ты меня шантажировать опять пытаешься?! Да я и так согласен на тебе жениться. Давай распишемся, если тебе оно так надо. Только зачем весь этот спектакль?!
- Если ты думаешь, что это был шантаж, то ошибаешься. Это было всего лишь желание упорядочить как-то наши отношения. Вот и все. Но, - Анька, словно пистолет, наставила на меня указательный палец, - сейчас я этого не хочу. Просто я кончилась. Понимаешь, меня больше на тебя не хватает. Я не "Энерджайзер". Батарейки сели. Я вся вышла. И думаю, на этом надо поставить точку. И в разговоре, и вообще...
Анька вышла из кухни, так и не посмотрев на меня. Догонять я ее не стал: не люблю дешевые мелодрамы. Перед тем, как хлопнуть дверью, Анька крикнула с порога:
- Ключи я оставила на тумбочке. Пока.
- И это все?! - вдогонку бросил я.
- Пока.
- Что - пока? - ухватился я за двусмысленность этого слова, но Анька уже зацокала каблучками по лестнице.
Традесканция выжимала по капле воду из горшка. Она плюхалась о линолеум совершенно не в такт Анькиным шагам.
2.
Это обряд. Точнее даже - ритуал, который обязательно нужно блюсти. Ежедневно. Иначе ничего не получится потом в течение дня: удачи не будет. Сигарета на голодный желудок. Что может быть слаще?! Одно неудобство - перекур в туалете. Хотя привычно уже. (Анька не хотела вписываться в нынешний стандарт: не курила принципиально, не то что бы так о здоровье пеклась, просто не хотела идти в потоке. Так она говорила. И потому курить в квартире мне было запрещено сразу же, как только мы решили обзавестись с Анькой общим хозяйством. Это было одно из ее условий. В принципе, не самое страшное. Ну и что в этом такого?) Сел на унитаз и задымил вверх, стараясь выдыхать дым как можно выше, к вентиляционному отверстию. Потом - кофе. Потом - душ. Потом - бегом на автобус. И с облегчением закурить еще раз перед входом в родную контору. Сегодня можно было нарушить установленный порядок, и выкурить сигарету прямо на кухне.
Вытащив сигарету, я бросил пачку на стол, поставил рядом пепельницу и чиркнул спичкой по коробку. Спичка проехала по ребру, но не зажглась. "Точно как в советской мелодраматической пьесе, - подумал я. - Там вечно спички гаснут. Герой нервничает от переживаний... Нет, там спички ломаются. Ну и ладно". Вторая спичка зажглась уже нормально, безо всяких закидонов, просто вспыхнула и загорелась ровным пламенем, и это почему-то укрепило во мне уверенность, что Анькин уход - всего лишь небольшое недоразумение, которое разрешится в самое ближайшее время.
Так и просидел целый час, ломая голову над причинами Анькиного ухода. В конце концов, опять утешил себя выводом, что сказанное ею "пока" еще не означает окончательного прощания, и она, перебесившись, вернется. Мало ли, человеку захотелось одному побыть. С этими мыслями и стал собираться на работу.
- Голова на месте?! - вместо приветствия бросил мне Антон, сосед по кабинету.
- Да вроде на месте, - отмахнулся я.
- А чего хмурый такой? - не отставал Антон.
- Поживи с мое, - я попытался отвязаться, и Антон, сообразив это, уткнулся в компьютер.
- Ладно, потом поговорим. Когда в себя придешь, - беззлобно сказал он.
Приоткрылась дверь и в кабинет просунулась Ольга-кадровичка, выполнявшая по совместительству еще и роль секретарши.
- На планерку, - улыбнулась она. - В 11 у Марины.
- А что так рано? - оторвался от монитора Антон.
- Там и узнаешь, - Ольга захлопнула дверь.
- Сама-то Марина, интересно, к 11 подгребет? - Антон застучал по клавиатуре. - Курить пойдешь? - повернулся он ко мне.
- Ну пойдем, покурим-ка, - нехотя кивнул я. - Перед планеркой.
В туалете Антон хитро прищурился и, выпуская дым в потолок, как бы невзначай спросил:
- У тебя с Мариной вчера что-то было?
- В смысле? - я чуть не подавился дымом.
- Ну вы так нежно с ней обнимались в танце.
- С ума сошел, что ли? Я похож на геронтофила?!
- Да, ладно, чего обижаться?! Она тетка ничего себе еще. В самом соку.
У Антона все на одну тему. Жаль, в России пока нет курсов для сексуально озабоченных: ему там самое место. Об этом я Антону и сказал. Он даже вида не сделал, что обиделся.
- А я бы ей...
Но тут, по счастью, скрипнула дверь, и Антон замолчал. В туалет зашел главный редактор нашей газеты - Иван Петрович.
- Что, молодежь, курим? - спросил он в ответ на наше "здрасьте".
- Угу, - поддержали мы разговор.
- Ну-ну, - донеслось уже из кабинки сквозь журчание струи. - На планерку к вам зайду, - сказал уже на выходе Иван Петрович. - Марине Сергеевне передайте.
Антон тяжело вздохнул.
- Что ему на нашей планерке надо? Опять начнет чушь нести. Маразматик.
С головой у Ивана Петровича, видимо, в самом деле были серьезные проблемы. В прошлый раз, вот так же неожиданно зайдя к нам на внутреннюю планерку, он заявил Марине, что пора переходить на позитив. Дескать, жизнь меняется, и надо следовать в фарватере, а не плыть против течения. Или, как позднее переформулировал это Антон, "не ссать против ветра". Нашу газету все больше прибирала к рукам администрация области, и, естественно, нам отводилась роль "коллективного агитатора и пропагандиста". Не знаю, какой резон у них там наверху был, но вливание бюджетных денег чувствовалось все больше и больше. Не столько по возросшей зарплате, сколько по появлению на полосах материалов, явно проплаченных чиновниками из местного Белого дома. Когда в очередной раз Антону дали редакционное задание написать про подъем коллективного сельского хозяйства, а до того он писал исключительно про его развал, Антон вздохнул и с видом мученика произнес: "Против ветра не поссышь. А в колхозе хоть мясом разживусь, и то хорошо".
В отделе социальной жизни нас было семеро. Если перечислять по кабинетам, то мы с Антоном, две Гальки - по соседству, дальше - Игорь и Татьяна. Правое крыло нашего этажа. Напротив - бухгалтерия, кабинет Марины Сергеевны, она завсоцотделом и писем, ну и еще фотолаборатория, которой, по-моему, лет 15 уже никто не пользуется.
На планерку пришли все. Даже Галька Вторая, которая обычно раньше двенадцати на работе не показывалась. Она тщетно пыталась вести в газете рубрику "Светская жизнь", которой в провинциальном городке было не то что маловато, а, по-моему, вообще не существовало. При этом Галька делала вид, что эта пресловутая светская жизнь бурлит кипящим варом. Бедная Галька пропадала ночи напролет в каких-то клубах и кабаках, где тусовалась местная полубогема: сплошь несостоявшиеся художники, поэты и писатели. Приходя к полудню, она, позевывая, заглядывала в наш кабинет и небрежно бросала что-то вроде того:
- Вчера в "Хромой лошади" была на перформансе. Концептуальная штучка, скажу я вам. Столице и не снилось. Главное, все по-честному, без выпендрежа. Пойдемте перекурим, что ли? А то у меня художники все расстреляли.
Однажды я побывал на таком перформансе. Галька же и затащила. И это был мой последний выход в ее свет. Помню, вдоль стойки бара ходила полуобнаженная девица. Из одежды на ней были только красные трусы, да и тех практически не было видно под густым слоем взбитых сливок. Девушка была явно утомлена или пребывала в тяжелейшей депрессии. Я сказал об этом Гальке, и та спросила: с чего это я вдруг так решил?
- Посмотри на ее спину, - кивнул я. - Она сутулится. И еще у нее ноги плохо выбриты. Ей явно не до этого шоу.
- Не выдумывай, - пожала плечами Галька. - Ноги у нее в сливках. Что ты там мог рассмотреть?
Девушка-торт прошла мимо нашего столика, я подмигнул ей ободряюще, но девица не повелась и, скользнув по мне глазами, равнодушно обвела отсутствующим взором и остальную публику, пытаясь вложить в свой взгляд то ли кокетства, то ли загадочности. При этом она старательно улыбалась, мучительно растягивая рот.
- Это символ какой-то? - стараясь перекричать музыку, спросил я у Гальки.
- Конечно, - многозначительно вскинула брови Галька. - Это же концептуальная вечеринка. Девушка - символ сладкой жизни.
- Кондитеры гуляют?! - крикнул я.
- Сам ты кондитер! - обиделась Галька. - Сегодня вечер памяти Мэрилин Монро.
- А причем здесь сливки?
Галька отмахнулась от меня как от безнадежно тупого.
Я повернулся. Девушка по-прежнему ходила между столиками, и каждый из присутствующих пытался облизать ее. Девушка иногда нервно подергивала плечом.
- А кто платит? - потер я пальцы.
Галька углом рта ответила:
- Какая разница?! Весело же.
- Угу, - сказал я скорее себе, чем Гальке. - Я пошел.
- Как хочешь, - Галька обиженно поджала губы.
"Тюби-тюби-тюби-ду. Па-па-па-па", - пропела Мэрилин в сливках мне на прощание. Я обернулся. Толстяк в белой рубашке, промокшей под мышками и на спине, так приник к ходячему торту, что его не могли оттащить двое охранников. Галька помахала мне рукой и тут же весело зааплодировала. Секьюрити все-таки оторвали толстяка от Мэрилин.
Марина сурово окинула взором нашу небольшую редакцию и не своим голосом - строго и казенно - произнесла:
- Нас ждут великие перемены.
- А дела? - съязвил, как обычно, Антон.
- Что дела? - не поняла Марина.
- Дела великие нас ждут?! - переспросил Антон. - Или только перемены?
- Шутить, Суворов, будете потом, - отрезала Марина. - Если желание появится. В общем, пока нет Ивана Петровича, выкладываю как на духу. Газета почти продана администрации, и они, - она показала большим пальцем на потолок, - становятся собственниками, по-моему, уже через месяц. Редакционная политика, как вы понимаете, меняется. Вопрос это уже решенный. Наши структуры нас содержать не могут. Да и не позволят им сейчас баловаться собственной газетой. Что будет дальше - не знаю.
Марина перевела дух.
- И последнее: говорят, нас сольют с "Областной газетой". У меня все. Ждем Петровича.
Иван Петрович не заставил себя ждать. Сухо кивнув Марине, он уселся рядом с ней и без предисловий, почти слово в слово, пересказал нам выступление Марины. Правда, более официальным языком и с некоторыми, не проясняющими сути вставками.
- Делается это ради нашего же блага, - подвел итог Петрович. - ЗАО "Стройинвест", наш основной владелец, практически отрезан от государственной кормушки, заказов нет, так что содержать нас они не смогут. В этой ситуации я вижу только один выход: сдаться власти без боя. В общем, разворачиваемся и ложимся на властный курс. Времена меняются, - развел руками Иван Петрович. - И как я уже говорил некоторым товарищам, усильте позитивную составляющую материалов. Все понятно?
- Под каблук, значит? - сурово посмотрела почему-то на меня Галька Первая.
- Есть другие варианты? - приподнял бровь Петрович.
- Может... - начало было Галька, но Петрович отмахнулся от нее и ни слова не говоря, вышел.
- Вячеслав Анатольевич, вы как старший редактор отдела усильте позитивную социальную направленность, - после небольшой паузы нехотя произнесла Марина Сергеевна. - Времена, как верно заметил Иван Петрович, меняются, и нам пора от чернухи перейти к позитиву. Тем более, что примеров достаточно.
- Угу, - потер я подбородок. - Времена не выбирают.
- Я рада, что вы так хорошо понимаете редакционную политику, - сухо сказала Марина. - В общем, больше позитива. Пусть читатели видят, что черная полоса закончилась.
- Жить стало лучше, жить стало веселей, - отчетливо прошептал Антон.
- Да, можете острить, Суворов, - разозлилась Марина Сергеевна. - Читатель хочет видеть жизнь в красках, а не квадрат Малевича. Всем ясно? - обвела она взглядом стол.
- Куда уж ясней, - вздохнули обе Гальки сразу.
В коридоре обе так же синхронно загалдели:
- Что теперь будет?! Это же труба. Нам что теперь агитки писать?!
- Прощай, "Светская жизнь"! - ухмыльнулся Антон и ткнул Гальку Вторую в бок.
- Тебе, Суворов, конечно, проще всех придется, - скривила губы Галька. - Ты уже лег на курс.
- На кого я лег, не ваше дело. А журналистика, дорогая Галя, это почти политика. Я же не убеждения продаю, а свое умение ясно и красиво излагать мысли.
- Они у тебя есть, убеждения-то, философ ты наш? - усмехнулась Галька.
- Представь есть. Но они глубоко спрятаны.
- Вот-вот, - Гальки фыркнули и пошли в женский туалет: перекурить нервное потрясение.
- Может, тоже пойдем покурим на нервной почве? - предложил Антон.
- Вячеслав Анатольевич, зайди на минуту, - раздался неожиданно за спиной голос Марины Сергеевны.
- Сейчас? - несколько растерялся я.
- Сейчас, - улыбнулась Марина.
- Ну, ладно, потом покурим, - и Антон двусмысленно подмигнул мне.
- Какой-то ты сам не свой, - начала Марина Сергеевна, посмотрев на меня поверх сдвинутых на кончик носа очков. - Что-то случилось или ты из-за этих новостей такой подавленный?
- Все нормально, - отмахнулся я.
- Хорошо, тогда обойдемся без предисловий, - Марина поправила прическу. - В общем, хочу сделать тебе деловое предложение. Ты сколько у нас уже работаешь?
- Одиннадцатый год, - прикинул я.
- В самый раз. Предлагаю тебе занять мое место.
- Не понял.
- Объясняю, - Марина почесала висок. - Меня позвали в пресс-службу администрации области. Петровичу я еще об этом не говорила, обдумывала пока. А сегодня вот решилась. Ну и, как понимаешь, должна буду ему вместо себя кого-то представить. Думаю, ты самая подходящая кандидатура. Время на размышление дать?
- Как-то это неожиданно, во-первых. А во-вторых, скажу честно, Марина Сергеевна, не люблю я начальственных должностей. Не мое это.
- Но ты же работаешь редактором?! - возразила Марина.
- Так это совсем другое. Я же людьми не командую.
- Ну, мало ли. Человек ты неконфликтный, с головой, пишешь неплохо. Думаю, руководитель из тебя получится.
- А я так не думаю. Не мое это, Марина Сергеевна, понимаете? Я себя лучше знаю. Скажу вам больше, я боюсь быть начальником. Мне кажется, у них крышу сносит напрочь.
Марина засмеялась.
- Ну, спасибо, - сквозь смех произнесла она. - Значит, с головой и я не дружу?
- Сейчас не о вас ведь речь, - смутился я. - Ну, правда, не мое это. За предложение, конечно, спасибо, но - нет.
- Слава, подумай как следует. Я тебя торопить не буду. Давай завтра ты скажешь мне окончательное решение. Целого дня, думаю, будет достаточно, чтобы прикинуть все плюсы и минусы.
- Да я уже, собственно, все сказал.
- Отказа я сегодня не принимаю. А вот завтра посмотрим.
- Хорошо, завтра так завтра. А вы-то с чего вдруг решили уйти?
- Покоя захотелось. Без всякого кокетства говорю. Пора на пенсию. Устала я что-то от журналистики. Попишу до заслуженного отдыха отчетики.
- Вот и я устал от нее.
- Ладно-ладно, - отмахнулась Марина. - Не ищи повод сейчас. Все равно не поверю. Давай иди уже, думай.
- Ну что, она тебе вставила?! - оторвал голову от монитора Антон.
- Нет, - помахал я головой.
- Не хочешь говорить, не надо. Последний вопрос можно?
- Что? - сухо спросил я.
- Ты сегодня целый день будешь таким загруженным или к вечеру отойдешь? - Антон расплылся в улыбке. - Могли бы пивка пойти попить.
- Я думал, ты о планерке спросишь, - удивился я.
- А чего тут спрашивать?! - пожал плечами Антон. - Дела яснее ясного. Какая разница, кого обслуживать: ЗАО "Стройинвест" или администрацию области. Главное, чтобы деньги платили. Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать, - выдал Антон и вновь уткнулся в компьютер.
3.
Господи, все это уже было. Столько раз, что я начинаю сомневаться в здравии своего ума. Меня целый день не покидало ощущение, что этот сон мне уже снился и не раз. И события в нем повторяются с завидной и пугающей последовательностью.
- Ну что насчет пива? - отключая компьютер, спросил Антон.
Я удивленно посмотрел на него.
- Забыл уже, что ли, старик?! - Антон хлопнул меня по плечу. - Встрепенись и за мной.
- По-моему, ты повторяешься, Антон, - я в задумчивости посмотрел на него. - Тебе не кажется, что все это уже было.
- Да, я не оригинален. Но, заметь, постоянен в своих пристрастиях. Идешь или нет?
- Нет, я сегодня что-то подустал от цикличности.
- В смысле? - удивился Антон.
- Понимаешь, я даже это "в смысле" слышу уже не первый раз в жизни.
- История развивается по спирали, - засмеялся Антон. - Тебе ли этого не знать?! Все повторяется, а уж слова тем более. Может, тебе по-немецки повторить? Для разнообразия? Тогда "steht auf und kommt zu mir"! Этого ты точно слышать не мог.
- Ступай без меня. Я посижу еще.
- Как хочешь, - не расстроился Антон. - Позову Игоря. Он не откажется.
Анька сказала "пока". Она не сказала "катись к черту", не сказала "вали на фиг", не сказала банального "прощай". Она сказала "пока". Это долбанное "пока" крутилось в башке со скоростью циркулярной пилы, разделявшей мозги на ровные пластинки. И в каждой - клонированное "пока". Пять лет мы с ней прожили под одной крышей, за пять лет выучили друг друга наизусть, успели надоесть друг другу, но при этом и срослись друг с другом так, что не разорвать. Мне, во всяком случае, так казалось до сегодняшнего утра. А вот, поди ж ты, все не так оказалось, как казалось. Только - надоели. Видимо, просто. Надоели - и все. Пока. Ключ на тумбочке. Она же все про меня знает. Из-за этого? Ну, не из-за "суки" же, сказанной по пьяни. Скорей всего, именно моя раскрытость перед ней и привела к ее уходу. Я стал неинтересен. Я успел выболтаться в первый год нашей совместной жизни. Может, стоило бы умолчать что-то, не выдавать сразу полную порцию да еще и с добавками. Я силился вспомнить, что она мне рассказывала о себе, но не получалось. В пластинах, нарезанных циркуляркой, остались только ее институт, ее место работы, ее домашний халат, ее привычка по утрам обязательно съедать зеленое яблоко. Да, еще она любила Мураками, которого я терпеть не мог из-за его однообразия. Боже! Это все, что я знаю о человеке, с которым прожил 5 лет?! Она-то, в отличие от меня, помнила все мои истории. Все до единой.
...
Серое утро, разбавленное робкой желтизной холодного зимнего солнца. Резкий звонок будильника, раздающийся всегда позже установленного времени. Поэтому надо, не мешкая, выпрыгивать из-под теплого одеяла в холод остывшей за ночь комнаты, судорожно натягивать на себя любые теплые вещи и бежать сквозь неприязнь стен, пола и окон на кухню, где нужно плеснуть в лицо ледяной воды и тут же утереться полотенцем. Услышать звонок, выпрыгнуть, побежать, промчаться, вернуться, чтобы встать на стартовую дорожку дня и не сходить с нее до позднего вечера, когда все процедуры приобретут почти антонимическое значение.
И этот день в чреде мгновенно кончающихся, состоящих только из подъема и отбоя дней не отличим, не выделен, не помечен ничем особенным. Разве лишь тем, что именно этот день по чьей-то прихоти стал днем моего рожденья...
Я проснулся. Я чувствую это по тому, что болит рука, в горле першит, а голова налита свинцовой тяжестью. Теперь главное, не заглядывая в зеркало, промчаться на кухню и растереться полотенцем, размять мышцы, привести в порядок лицо. Потом можно будет и в зеркало заглядывать, прыгать возле него, поднимать гантели и даже строить рожи, дразня себя, противное отражение.
Выходя на улицу, закутывая больное горло шарфом, вдруг вспоминаю: день рождения. У меня. Сегодня. Не ошибаюсь ли? Заглядываю в календарик. Четверг, 17-е. Он самый. День моего рождения.
Я помню, помню до последней (точнее бы - первой) минуты каждый свой день рождения. Я могу пробежаться от моего нынешнего состояния тридцатилетия по ступенькам возраста вниз и безошибочно вспомнить каждое семнадцатое число одиннадцатого месяца. Каждое, повторюсь. Кроме - дня самого рождения. Когда черная мокрая головка, разрывая плоть, пробилась к свету, а увидев его, жалобно запищала от страха, боли и нежелания покидать теплый, такой уютный материнский живот.
Год за годом. 30, 29, 28, 27... Прошлое. Лет 19. Тишина. Целый день. Я один. На столе - торт. Стынет чай. За окном - ни звука. Уже - отчаяние. Но - веселый топот. Звонок. Улыбки, подарки. И мое счастливое растерянное лицо, готовое расплакаться.
Позапрошлое. Лет 18. Я встречаю свою девушку и пытаюсь пригласить ее в кафе. Она отказывается, потому что стесняется меня. Она старше на три года. Ей нужен солидный человек. Я - временно, пока не подвернется нужная кандидатура. Самое глупое и обидное - я все понимаю. Делаем вид, что никакого дня рождения нет и в помине. Прощаемся как ни в чем не бывало. Навсегда.
17 лет. Школа. Есенинский вечер. Я читаю стихи. Грусть. Моя и Есенина... Поздний вечер. Снег. Я иду с кем-то на застывший пруд. Весело. Говорю всем, что именинник. Никто не верит, но поздравляют.
16 лет... 15 лет... 14... 13... И так до бесконечности. Точнее, до определенного момента в существовании послеродовом...
Если вспоминать все боли и обиды, приносимые мне в качестве подарков на дни рождения... Но лучше молчать об этом. Я же не мазохист, чтобы ковырять болячки души.
Сегодня мой день рождения. Надо сделать веселое лицо. Шире, шире рот. Вот так. Я весел, счастлив, доволен. Я рад, что живу. Что сегодня мой день рождения. Я никого не приглашаю. Я сам обхожу всех и поздравляю со своим днем рождения. Все - бегу. День начался.
...Я бреду по сонным улочкам города и тихо плачу. Меня сегодня обидели. Незаслуженно, на мой взгляд. Отшлепали за то, что я просил мелочь у магазина. В магазине продавались леденцы на палочке. Они стоили пять копеек, и мне не хватало двух или трех монет до заветной суммы. Я подходил к прохожим, робко протягивал руку и, как мне казалось, жалобно просил подать на... леденец. Я точно помню, что срисовал этот жест у нищих, которые, сидя у входа в церковь, куда мы ходили с бабушкой по воскресеньям, постоянно просили подаяние. Правда, у них была несколько иная формулировка счастья: "Подайте, Христа ради, на хлебушек!" Я же не мог просить на хлеб, хлеба хватало и дома, а вот леденцов был явный недостаток, и потому их очень хотелось.
Мне отчего-то не подавали. А одна внушительных размеров тетка даже пообещала рассказать об этом матери. Наверное, она это и сделала, раз вечером меня выпороли.
"Пусть они теперь поплачут, - мстительно думал я, идя по ночному городу. - Вот заглянут в спальню, а меня там нет. "Где Слава?" - спросят, а им ответят: "Нет его. Сбежал. Не любите вы его".
И родители заплачут, побегут меня искать, будут ездить по городу в поисках, а я в это время уйду далеко-далеко и найду себе новых родителей. Не нужны мне такие.
Слезы текут все сильней и упорней, и я уже не могу сдержать их. Как жаль мне и себя, несчастного, и маму, которая теперь, наверняка, убивается от горя, и отца, успокаивающего (я представляю это себе в точности до штрихов) мать, и вообще весь мир, оказавшийся маленьким и злым.
...Бегство оказалось пустым. Утром следующего дня, вдоволь набродившись по пустым ночным улочкам, я вернулся с повинной и, покаявшись, спокойно, без лишних угрызений совести, забрался под теплое одеяло спать, чтобы, проснувшись, забыть уже обо всем, что было до сна... Так проходит один из моих дней рождения.
...Опять ночь. Я почему-то не сплю. Гляжу в окно и думаю о том, что пора бы определяться: дружить мне с ней или нет? Пока я об этом только размышляю, она (это выяснится несколькими днями позже), оказывается, уже встречается с другим. А я-то надеялся, что ее полные любви взгляды предназначались лишь мне. Ошибался. Что ж, бывает. Пока же я все размышляю, как бы сказать ей, что она нравится мне, и я хочу с ней встречаться. Пишу ей об этом записку и утром незаметно подкладываю в парту. Жду ответа. Но все безрезультатно. После уроков она даже не смотрит на меня и спокойно уходит домой, не сказав ни слова. Я растерянно смотрю ей вслед. Огромный бант на ее голове постепенно превращается в розовое пятнышко.
...Даже умерев, человек остается зависимым от других. Нигде ему нет покоя. Ни до смерти, ни после нее. Впервые я поймал себя на этой мысли в классе шестом. Шел урок геометрии, учительница чертила на доске разные фигуры, и я вдруг отчего-то подумал, впервые за все время своего существования, что человек смертен, что даже Пифагор, если верить математичке, величайший ум, а все-таки умер, и его бездыханное тело попало в руки родственников, которые похоронили его сообразно своим представлениям о похоронах, нисколько не считаясь с тем, что умер ум... Одномоментное сознание человека не позволяет ему заглядывать далеко в будущее. Если бы я знал тогда, что год за годом мне придется встречать и провожать одних и тех же людей, а чем дальше, тем больше - провожать, может быть, я набрался бы смелости уйти. Но возраст двенадцати лет еще не то время, когда всерьез думают об уходе. Я подумал об этом и забыл. До поры...
4.
- Не слишком ли умные мысли для мальчика двенадцати лет? - спросила тогда Анька. - Тебе не кажется, что ты это только сейчас придумал?
- Может быть, - согласился я. - Но мне кажется, что все так и было. И сейчас я просто оформил свои тогдашние расплывчатые образы. Придал им форму.
- Но ведь это совсем не то, - возразила Анька. - Ты накладываешь свой нынешний опыт на детские впечатления. Ты себя обманываешь. Это знаешь, как называется? "Создавать альтернативную реальность". Ты создаешь то, чего не было, да и не могло быть по определению.
- Ты не понимаешь! - возмутился я. - Все это было! И мысли были, и поступки. Другое дело, что я, может быть, немного додумал, досочинил, но факт остается фактом.
- Ты со мной разговариваешь сейчас прямо как со страниц газеты, - неожиданно обиделась Анька. - Менторским тоном.
- В чем здесь менторский тон? В том, что я пытаюсь тебе что-то объяснить?!
- Ни в чем! - Анька обиделась окончательно и ушла на кухню.
Я раскинулся на диване и стал глазеть в кусок неба, застрявший в оконном проеме. Пролетела черная птица, помахала веткой одна из старых вётел, растущих рядом с домом. Их все собирались спилить. Деревья были огромные, росли рядом, и потому закрывали окна практически целого подъезда нашей пятиэтажки. Говорят, на месте этого дома когда-то протекала речка, скорее даже крошечный безымянный ручей. Никто о нем ничего уже не знал и не помнил: ручей давно загнали в трубу и закопали в землю, а в долине разбили целый микрорайон: ровные ряды кирпичных коробок. Все, что осталось от ручейка, - две ветлы, росшие некогда рядом с ним.
Анька вернулась с чашкой кофе.
- Ладно, не дуйся, - сказала она, присаживаясь рядом. - Я не права.
Я забрал у нее чашку, отпил кофе.
- Я и не дуюсь. Это я не прав. Я, наверное, на самом деле все выдумал. Ничего такого не было.
Анька погладила меня по голове.
- Дурачок! - сказала тихо и поцеловала в щеку. - Фу, какой небритый. - Интересно, - глядя в стену, сказала Анька, - что с нами будет потом?
- Когда потом? - спросил я.
- Потом, когда мы расстанемся.
- А ты что, решила расстаться? - я приподнялся на локтях, пытаясь перехватить ее взгляд. Но Анька упорно рассматривала стену, словно пыталась в узорах обоев увидеть наше будущее.
- Ну, рано или поздно это случится, - полувопросительно сказала она.
- Рано или поздно случиться может все что угодно. Не думай об этом.
- Ты всегда уходишь от серьезного разговора.
- Я ухожу от пустого разговора. Какой смысл рассуждать о будущем?!
- А о прошлом?
- Прошлое - оно хоть было, а будущее... Его нет.
- Нет у нас с тобой?
- Почему ты сводишь все к одному?! - теперь разозлился я. - Ты хочешь, чтобы мы поженились?! Так и скажи об этом.
- Я просто хочу определенности в наших отношениях, - Анька встала и опять ушла на кухню.
Я снова уставился в окно. Вновь пролетела черная птица, а ветла махнула голой веткой, опушенной едва проклюнувшимися почками... В последнее время все наши разговоры заканчивались таким образом.
...Жизнь в болоте не позволяет думать о высоте. Небо, кажущееся привлекательным со дна, на деле оказывается таким же болотом, как и твое, только расположенным чуть выше. Но я стремился к нему во что бы то ни стало. И все-таки вынырнул. Я действительно вынырнул. Совершенно случайно. Я ходил по дну, лишь втайне надеясь, что когда-нибудь случится чудо, и я окажусь на поверхности того болота, в котором долгое время жил. И оно случилось - долгожданное чудо! - я вынырнул. Но нахождение мое на поверхности казалось мне столь непрочным, что всякий раз, когда я занимал более или менее удобное положение, мне не верилось, что оно надолго... И все же до неба было еще далеко. Даже поверхность болота остается болотом. Не более того.
...Август. Холодные зори. Холодные вечера. Холод в наших отношениях. Редкие поцелуи и те отдавали ледком. Я призывал тебя к любви (было еще время призывов и лозунгов), но ты относилась к моим словам... В общем, не относилась вовсе. И я опять ухожу. Мои "уходы" стали моей болезнью. Неизлечимой. Это опять же - мой диагноз. Шизофрения, говорят, неизлечима, а мои уходы, они где-то на грани этого... Что ж, не вышло - лучше уйти.
Рассказывал ли я об этом Аньке или нет? Или все эти мысли остались внутри, не найдя выхода наружу? Наверное, все-таки нет. Иначе она ушла бы гораздо раньше.
...Заходя, выходя, переходя, я ухожу все дальше и дальше по намеченному не мной маршруту. Со своим хроническим тонзиллитом, осипшим голосом, все наперекор себе, прежде всего, поздравляю друзей с днем рождения. С днем моего рожденья. Но их окна холодны, и я становлюсь другим. Я начинаю думать, что было бы лучше, если бы день моего рождения стал в конце концов и днем моей смерти. Так было бы лучше.