A.Forest

			Лабиринт
		  (Отрывки из книги про Ницше)



    "В КАКОЙ МЕРЕ И МЫ ЕЩЕ НАБОЖНЫ. В науке убеждения не имеют
никакого права гражданства, так - и вполне основательно - принято
говорить: лишь когда эти убеждения решаются снизойти до скромного
уровня гипотезы, временной рабочей точки зрения, регулятивной
фикции, им разрешается доступ в область познания и даже право на
определенное достоинство в ней - при условии постоянного пребывания
под полицейским присмотром, под надзором полиции недоверия. - Но в
более точном разгляде не означает ли это: лишь когда убеждение
ПЕРЕСТАЕТ быть убеждением, оно вправе притязать на вход в науку?
Разве дисциплина научного ума не начинается с того, что не
позволяешь себе больше никаких убеждений?.. Так оно, по-видимому, и
есть; остается лишь спросить, не должно ли уже
наличествовать некое убеждение, ЧТОБЫ ЭТА ДИСЦИПЛИНА МОГЛА ВООБЩЕ
НАЧАТЬСЯ, а именно убеждение, столь властное и безусловное, что
приносящее себе в жертву все прочие убеждения. Очевидно, сама наука
покоится на вере; не существует никакой "беспредпосылочной" науки.
Вопрос, нужна ли ИСТИНА, должен быть не только заведомо решен в
утвердительном смысле, но утвержден в такой степени, чтобы в нем
нашли свое выражение тезис, вера, убеждение: "нет НИЧЕГО более
необходимого, чем истина, и в сравнении с нею все прочее имеет лишь
второстепенное значение" <...> Нет никакого сомнения, что правдивый
человек, в том отважном и последнем смысле слова, каким предполагает
его вера в науку, УТВЕРЖДАЕТ ТЕМ САМЫМ НЕКИЙ ИНОЙ МИР, нежели мир
жизни, природы и истории; и коль скоро он утверждает этот "иной мир"
- как? не должен ли он как раз тем самым отрицать его антипод, этот
мир - НАШ МИР?.. Теперь уже поймут, на что я намекаю: именно, что
наша вера в науку покоится все еще на МЕТАФИЗИЧЕСКОЙ ВЕРЕ. - Что
даже мы, познающие нынче, мы, безбожники и антиметафизики, берем наш
огонь все еще из того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та
христиансткая вера, которая была также верою Платона, - вера в то,
что Бог есть истина, что истина божественна... А что, если именно
это становится все более и более сомнительным, если ничто уже не
оказывается божественным, разве что заблуждением, слепотой, ложью. -
если сам Бог оказывается продолжительнейшей нашей ложью?"

    "Мне кажется, что теперь всюду стараются не замечать подлинного
влияния, оказанного Кантом на немецкую философию, и благоразумно
умалчивать именно о том достоинстве, которое он сам признал за
собой.	Кант прежде всего гордился своей таблицей категорий; с этой
таблицей в руках он говорил:  "вот самое трудное из всего, что
когда-либо могло быть предпринято для целей метафизики".  -
Уразумейте-ка это "могло быть"!  Он гордился тем, что открыл в
человеке новую способность, способность к синтетическим суждениям a
priori.  Положим, что он в этом обманул сам себя, но развитие и
быстрый расцвет немецкой философии связаны с этой гордостью и с
соревнованием всей младшей братии, стремившейся открыть, по
возможности, что-нибудь такое, чем можно бы было гордиться еще
больше, и во всяком случае "новые способности"!  Однако поразмыслим
на сей счет:  это будет кстати.  Как возможны синтетические суждения
a priori?  - спросил себя Кант; и что же он, собственно, ответил?  В
силу способности:  к сожалению, однако, не в трех словах, а так
обстоятельно, с таким достоинством и с таким избытком немецкого
глубокомыслия и витиеватости, что люди пропустили мимо ушей веселую
niaiserie allemande, скрытую в подобном ответе.  Эта новая
способность сделалась даже причиной чрезвычайного возбуждения, и
ликование достигло своего апогея, когда Кант вдобавок открыл в
человеке еще и моральную способность, ибо тогда немцы были еще
моральны, а не "реально-политичны".  - Настал медовый месяц немецкой
философии; все молодые богословы школы Тюбингена тотчас же удалились
в кусты, - все искали новых "способностей".  И чего только ни
находили в ту невинную, богатую, еще юношескую пору германского
духа, которую вдохновляла злая фея романтизма, в то время, когда еще
не умели различать понятий "обрести" и "изобрести"!  Прежде всего
была найдена способность к "сверхчувственному":  Шеллинг окрестил ее
интеллектуальным созерцанием и угодил этим самому горячему желанию
современных ему, в сущности благочестиво настроенных немцев.  Но как
бы смело ни рядилось это задорное и сумасбродное движение в туманные
и старческие понятия, все же оно было периодом юности, и нельзя
оказать ему большей несправедливости, чем смотреть на него серьезно
и трактовать его чуть ли не с негодованием возмущенного
нравственного чувства; как бы то ни было, мы стали старше - сон
улетел.  Настало время, когда мы начали тереть себе лоб:  мы трем
его еще и нынче.  Все грезили - и прежде всего старый Кант.  "В силу
способности" - так сказал или, по крайней мере, так думал он.  Но
разве это ответ?  Разве это объяснение?  Разве это не есть скорее
только повторение вопроса?  Почему опиум действует снотворно?  "В
силу способности", именно, virtus dormitiva, - отвечает известный
врач у Мольера:

	    quia est in eo virtus dormitiva,
	    cujus est naturasensus assoupire.

Но подобным ответам место в комедии, и наконец настало время
заменить кантовский вопрос:  "как возможны синтетические суждения a
priori?" - другим вопросом:  "зачем нужна вера в такие суждения?" -
т.  е.	настало время понять, что для целей поддержания жизни
существ нашего рода такие суждения должны быть считаемы истинными;
отчего, разумеется, они могли бы быть еще и ложными суждениями!
Или, говоря точнее, - грубо и решительно:  синтетические суждения a
priori не должны бы быть вовсе "возможны"; мы не имеем на них
никакого права; в наших устах это совершенно ложные суждения.  Но,
конечно, нужна вера в их истинность, как вера в авансцену и иллюзия,
входящая в состав перспективной оптики жизни.  Воздавая напоследок
должное тому огромному действию, которое произвела "немецкая
философия" во всей Европе (я надеюсь, что всем понятно ее право на
кавычки), не следует, однако, сомневаться, что в этом принимала
участие известная virtus dormitiva; в среде благородных
бездельников, добродеев, мистиков, художников, на три четверти
христиан и политических обскурантов всех национальностей были очень
рады иметь, благодаря немецкой философии, противоядие от все еще
чрезмерно могучего сенсуализма, который широким потоком влился из
прошлого столетия в нынешнее, словом - "sensus assoupire"...

   Скажу Вам секрет о двух ученых, один из которых был хитрым, а
другой остроумным.  Ницше был довольно несерьезен, чтобы
сфотографироваться в пенсне с любимой саблей; и довольно серьезен,
чтобы не заметить смешной похожести половины своих афоризмов на
Козьму Пруткова.  Именно ужасная серьезность помешала Ницше
различить у Канта его открытия, пристрастия и их словесную
маскировку.  (Кстати, ачарьи жутко серьезны!) "Niaiserie allemande"
и в самом деле была туда заложена, и еще кое-что, может быть -
осторожность...  Трудно говорить про Канта коротко.  Усталый
остроумный человек не понял, из какого мира пришел этот внимательный
писатель; не понял, что на самом деле там и не пахнет благочестием и
романтизмом.  "Критика чистого разума" оставляет очень мало
обещанного места вере.	Кант принадлежал эпохе ФРАНЦУЗСКОЙ
РЕВОЛЮЦИИ.  "Восстание рабов в морали"; и вместе с тем для усиления
"тихого, но настойчивого голоса интеллекта" тоже требуется некоторое
восстание; иначе этот голос все же умолкает.

     Ницше писал о моральной основе потребности в истине.
Или о моральной основе потребности в полезных для племени, может
быть, ложных, может быть, априорно-синтетических суждениях.  Только
вот если истинность и ложность относятся к области моральных оценок,
то как понять то понятие истинности, которым Ницше оперирует в
приведенном отрывке?  Ницше говорит о "вере в суждения".  Это вера в
истинность суждений?  Вера в то, что эти суждения благочестивы для
верующего в божественность истины?  Вера в то, что эти суждения
"моральны"?  Вера в то, что существуют моральные суждения?  Вера в
божественную моральность веры в божественную моральность?
Истинность и ложность суть моральные оценки; как быть с моральной
оценкой ЭТОГО высказывания?  Не понимаю, что такое "моральный".

     Предположим, что есть какие-то "истина" и "ложь" (не важно,
что это такое, "сущности", предметы или что-то еще), и есть само
высказывание.  Когда мы говорим "высказывание истинно", мы ставим
это высказывание в определенное отношение, или, говоря осторожнее,
рядом с истиной; ложное высказывание ставим рядом с ложью, быть
может, в другой форме ряда.  Рядом с ложью - не обязательно не рядом
с истиной.  Благое находится рядом с благом; дурное - рядом со злом;
благое - быть может, рядом с другими благими.  Сама эта постановка в
ряды моральна или нет (рядом с моралью или нет)?  Тогда аморальное -
то, что не имеет отношения к морали?  Постановка в ряды, похоже,
тактически оправдана как различение союзников и противников.

     Синтетическое суждение по меньшей мере ставит в ряд предметы
суждения.  Аналитическое суждение тоже ставит в ряд предметы
суждения.  Как возможна хотя бы только постановка в ряды предметов
суждения (неважно, априорная или нет)?	Неважно, аналитическое это
или синтетическое суждение.  Не хочу сейчас заходить слишком далеко
и рассматривать семантику ряда.

     Вот высказывание:	"Петр в комнате".  Как возможно само "в"
ставить рядом с "Петром"?  Полагаю, что есть "в" и "Петр" ("Петры"),
то есть есть :) предустановленные ряды.  Это сильное и рискованное
положение.  Полагаю также, что есть непосредственное "восприятие"
ряда как ряда (не его семантики).  Предустановленный ряд можно
непосредственно "воспринимать" без особого усилия, воображения,
воспоминания.  Он все время перед глазами со своей устойчивостью и
повторяемостью.

     Введем еще одно сильное и рискованное положение:  не бывает
ничего проще некоторого ряда.  Одиночные предметы не бывают и никак
не видны.  Если рядом стоят A и B, то B, может быть, есть "не A" -
не знаю, но по крайней мере, ряд есть существование B, когда мы
смотрим на B (но мы не понимаем, что это B), и существование A,
когда мы смотрим на A (но мы не отличаем A от B).  "Папа и я
образуем двойку"; это пока еще не различение и не отождествление, а
только пустое существование.  Двучленный ряд есть просто
существование без осознания индвивидуальных отличий предмета
существования.	Если угодно, абстракция существования.	Я не уверен,
что все существа видят хотя бы двучленные ряды.  Память позволяет
нам строить непредустановленные ряды; построение двучленного ряда и
есть априорное предложение о существовании.  Этот простейший вид
стимула, созерцания и воспоминания постоянно вынуждает нас считать,
что что-то существует; и к каждому умственному построению
примешивается непрошеная априорная идея существования.

     Рассмотрим чье-то поведение, связанное с предьявленным
стимулом.  Стимул и поведение могут быть видны как ряд.  Если они
видны как ряд для того, кто поведением реагирует на стимул, это еще
не дает нам права говорить о субьекте.	Движения моих челюстей,
инстинктивно или рефлекторно рвущих тело врага (вернее, "ощущение"
этого движения), и само разгрызаемое тело, могут быть видимы мной
как внешнее явление природы, вроде какого-нибудь другого, более
смирного, предустановленного ряда.  "Субьективность", возможно,
начинается там, где рефлектант видит как ряд само двучленное
разгрызение и "ощущение" видения разгрызения как ряда.

    Я намеренно привел такой кровожадный и слишком уж сложный
пример.  Мы рассмотрим более простые примеры, но сначала
переформулируем ситуацию в созерцательном духе.  Итак,
субьективность начинается там, где ряд и видение этого ряда видны
как новый ряд.

     Но так я не хочу говорить, и не от пренебрежения невидимым
созерцанием.  "Видение этого ряда" - это ощущение или нет ?  Мы
лишены возможности быть здесь формалистами.  Будем "сенсуалистами".
Будем исходить из того, что наши органы чувств, то и дело лениво
переходящие из состояния раздражения в состояние покоя, не знают
памяти, не знают множественности, не оставляют места никакой "идее".
Другое дело в том, какие бывают органы и КАКОЙ раздражитель может
вызвать ощущение, ГДЕ именно расположен рецептор.  Есть существа,
которые могут "ощущать видение разгрызения как ряда".  То есть при
чувствовании ряда что-то меняется в некоторых организмах так, что
это изменение вызывает у них специальное чувство.

     Возражение: разве одиночные предметы не бывают (не ощущаются)?

     Ответ и более простые примеры. Органы чувств не знают памяти,
не знают сравнения, не знают времени.  Вот ощущение тепла :  оно
есть, и ничего нет другого; ощущение тепла и есть само это тепло;
когда ощущения тепла нет, то тепла нет, не было и не будет никогда.
Вряд ли следует требовать от органов чувств чего-то большего.  Вряд
ли нужны такие бесполезные ощущения.  Думаю, как ряд впервые были
увидены именно стимул и (мышечное?) ощущение своего поведения, а не
два посторонних предмета.  Может быть, это связано с образованием
безусловных рефлексов.	Где-то здесь возникла абстракция
существования, недоступная существам без рефлексов; есть ли у таких
существ какое-то невидимое внутреннее созерцание, мне неизвестно.
Может быть, такие существа и ощущают одиночные предметы.  Когда Вы
ощущаете тепло, вы сравниваете его с болью или хотя бы с
"не-теплом".  Одиночный кирпич Маха виден в паре с пустотой.  О
пустоте и "ничто" мы сейчас говорить не будем; лучше почитаем
Пелевина.  (Я далек от поспешного предположения о происхождении
причины и времени от пары стимул-поведение и от распространения
этого на другие пары вещей).

     Мне нравится, что мы почти не различаем, воспринимаются ли нами
предметы мира или они воспринимают-ся и нравятся сами по себе, между
собой и без нас.

     Выделение индивидуальных отличий начинается там,
где предметов три.  Теперь перед нами A,B и C.	Однако не будем
спешить, предполагая, что в составе тройки можно наконец увидеть A
как самостоятельное A, отличное от B и C.  Если это различение, то
пока только различение одного от двух.	(Не уверен, что уже можно
сказать "одного от НЕ одного").  Это самый простой случай отличия
предметов из всех возможных отличий.  Подозреваю, что так впервые
осознается ряд и член ряда (множество и элемент).  Тройка могла
возникнуть при формировании условных рефлексов.

     Два и один намного сложнее пары. Глядя на предустановленные
тройки, мы учимся вносить в мир предметов то, чего там явно нет, а
именно - обьединение и разьединение, вставление и вынимание.  Наши
органы чувств помогли нам сформировать аксиомы теории множеств.
Похоже, что они как раз и есть априорные синтетические суждения в
том смысле, что из освоенного строительного материала ощущений
строится нечто уже не принадлежащее "НАШЕМУ МИРУ"...

     Зрение способно к необусловленной перегруппировке предметов.
Глядя на предустановленную тройку, мы все время видим, как предмет
переходит из одной пары в другую.  "Переходит" может указывать на
появление "априорного" понятия движения.

      То, о чем мы говорили, называется "Unlogic". Если Вы
разочарованы, и если эти рассуждения кажутся Вам слишком простыми -
неуместно, уродливо простыми - это ошибка.  Уже здесь живет жестокий
и непобедимый демон.  Построенная на ровном месте простая с виду
модель содержит непреодолимую сложность.  Если интеллект на деле
использует хотя бы множества, этот интеллект  должен быть
туповатым.  Как подобный интеллект может хотя бы ОПОЗНАТЬ предмет
или событие?  Как отличить один предмет от другого?  Для описания
некоторых свойств предметов мы можем применять множества.  Это можно
представить в виде стрелок, идущих от предметов к содержащим их
множествам.  Предмет может входить более, чем в одно множество; одно
множество может входить в другое.  Такая конструкция из стрелок
называется графом.  Доказано, что задача установления изоморфизма
графов имеет неполиномиальный уровень сложности (NP-сложная задача).
Время, нужное для сносного сравнения предметов, растет с увеличением
числа стрелок в графе быстрее, чем можно вообразить.  Не волнуйтесь,
если при беглом взгляде издали Вы не отличите милиционера от
летчика.  МЫ ПЛОХО ДУМАЕМ И ОШИБАЕМСЯ НЕ ПОТОМУ, ЧТО НАШ УМ
НЕСОВЕРШЕНЕН, А ПОТОМУ, ЧТО ЗАДАЧИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СЛОЖНЫ.  Мы ловим
мир, но так мы не поймаем его.

     Наша немецкая овчарка ждет у калитки хозяев. Что делается в ее
голове между теплыми пушистыми ушами ?	Утром неисчислимые кошки
шныряли между ногами; и стая была такая большая и шумная, что
пришлось пойти на доски и отдыхать там на чистой теплой поверхности.
Потом остались только две взрослые собаки и один щенок.  Овчарка
умеет считать до трех:	один, два и много.  Все, кто живет дома,
стая; у каждого своя должность и правила поведения.  Когда собак и
щенков много, это правильно, особенно, если они здоровы и ведут себя
хорошо.  Если собак мало, овчарка скучает, ложится на большую
деревянную крышку водопровода и смотрит на дорогу.  Как только
возвращаются хотя бы трое взрослых и/или детей, собака успокаивается
и приглашает играть.  Невообразимая сложность мира больше двух
возвращает овчарке смысл и полноту жизни.

      Как же быть с верой, моралью и другими сложными вещами?
Не обдумав больше трех предметов, будем заниматься моралью и верой?
Потребность в ДЕЙСТВИИ, не спрашивая нас, взламывает хрупкий мир
Unlogic и (возможно, возникающей) Logic.  Вера имеет просто силу
приказа:  исполнение внелогичного приказа может спасти жизнь.
Поэтому есть механизм некритичного исполнения приказов.

      Поэтому есть механизм неверной и неточной, но быстрой
идентификации.	Есть нужные для жизни механизмы покорности, веры в
обман и необдумываемых действий в соответствии с усвоенным
обманом.

      Как бы Ницше ни иронизировал по адресу Канта, он не уменьшил
знаменитого удивления от звездного неба над головой и морального
закона во мне.	Только я хочу понять и разобрать то, чему удивляюсь.
Особенно когда вижу, как овчарка тащит за рукав помочь коту,
подавившемуся косточкой.

      Теперь давайте вдохнем и выдохнем, выкинем все это из головы и
перечитаем снова ницшевский фрагмент про Канта.  То, что я написал,
никак не отменяет того, что написано раньше.  Теперь можно
сравнивать старые и новые слова; новые - написанные после Брауэра и
не выходящие за пределы логико-феноменологического атомизма; старые
- после старых туманов.  Не меньше, чем гносеология и онтология,
интересны сами вышивки:  старая и новая.  Что мы потеряли и что
обрели (изобрели) за прошедшие сто двадцать лет ?  Стали ли наши
мысли точнее и лучше ?	Овладеваем ли мы миром, или все еще только
следуем правилам остроумия неявных цитат?

      Кант преподавал физику и химию; Ницше - филологию.  В
филологии "истинность" конструируется.  Там она не имеет смысла, и
филолог или философ-филолог скорее всего оказывается "адвокатом".
"Меня обманывают; или я привычно обманут; что сказано на самом
деле?" Вне филологии есть другие потребности.  "Вот задача, ищи
решение".  "Что там есть еще, кроме того, что я вижу?".  Сам Ницше
заметил "маленькую машину", не имеющую отношения к морали.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


      ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ. Заратустра призывает
сражаться, побеждать и творить сверх себя.  Так и делаю.  Сражаюсь
не как одинокий разбойник, а как рыцарь, у которого есть новое и
родовое достояние.

      "Природе, даже природе хочет предписать ваша гордость свою
мораль и свой идеал, хочет внедрить их в нее; вы желаете, чтобы она
была природой, "согласной со Стоей", и хотели бы заставить все бытие
принять исключительно ваш образ и подобие - к безмерной, вечной
славе и всемирному распространению стоицизма!  Со всей вашей любовью
к истине вы принуждаете себя так долго, так упорно, так
гипнотически-обалдело к фальшивому, именно стоическому взгляду на
природу, пока наконец не теряете способности к иному взгляду, - и
какое-то глубоко скрытое высокомерие в конце концов еще вселяет в
вас безумную надежду на то, что, поскольку вы умеете тиранизировать
самих себя (стоицизм есть самотирания), то и природу тоже можно
тиранизировать, ибо разве стоик не есть частица природы?..  Но это
старая, вечная история:  что случилось некогда со стоиками, то
случается еще и ныне, как только какая-нибудь философия начинает
верить в самое себя.  Она всегда создает мир по своему образу и
подобию, она не может иначе; философия сама есть этот тиранический
инстинкт, духовная воля к власти, к "сотворению мира", к causa
prima."

     Прежде, чем творить сверх себя, нужно еще вступить во
владение этим "сверх себя".  Надо уже кое-что завоевать и выступать
с территории сделанных завоеваний.  Кант заслужил анекдотическую
славу кенигсбергского хронометра; но он имел право властвовать в не
требовавшей какое-то время приборов и восхождений на снежно-каменные
вершины области того, что казалось ему "чистым разумом".

     "Есть инстинкт распознавания ранга, который более всего
является признаком высокого ранга; есть наслаждение, доставляемое
нюансами почитания, и оно указывает на знатное происхождение и
связанные с ним привычки."

     Надо еще услышать и усвоить правила турниров и боя, пройти
ученичество оруженосца и испытания, измениться и перестать быть
пьющим телевизором.  И если бы еще дело было в "согласии со Стоей"!
Меня возмущает не столько "смердение духа", сколько смердение тела.


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


     ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ. "... она не может иначе; философия сама есть этот
тиранический инстинкт, духовная воля к власти, к "сотворению мира",
к causa prima."

     Есть инстинкт покорности и веры в обман; к счастью, есть такой
же нужный для жизни тиранический инстинкт.  К одному счастью, нужен
и есть инстинкт покорности; другому счастью нужен (и есть) инстинкт
власти.  Что это еще за "счастье" такое, и одно ли то же это
счастье?  ...  "Я стремлюсь не к счастью - к делу своему!" ?


  ------------------------------------------------------------------
  Фрагменты из книг Ницше "Веселая наука" (Перевод К.Свасьяна) и
  "По ту сторону добра и зла" (Перевод Н.Полипова)
  приведены по изданию:
  Ницше Ф. Сочинения. - М.: Мысль, 1990.