Мы не можем следить за своими вещами ночью. Я имею в виду одежду. Мы бросаем ее как попало, или вешаем чинно на плечики, но это не значит, что все заканчивается, она висит так всю ночь, мирно дожидаясь того счастливого мгновения, когда хозяин или хозяйка соблаговолит натянуть эти тряпки на свое ползущее в направлении кухни и туалета тело, и начнется новый милый день. Эти штаны, эти майки или, как в моем случае, старая женская кохта - они не спят ночью. Вернее, спят не всю ночь. Потому что привыкли отсыпаться на наших чреслах в продолжении светлого периода суток. Твою мать.
Утро у меня выдалось тяжелое. Впрочем, утро редко бывает легким. Ибо Господь призывал нас трудиться, но это произошло достаточно давно. Я обратил внимание, что моя кохта, носки и штаны беспорядочно разбросаны по всей комнате между пустых бутылок и рыбьих хвостов. Так обычно я с ними и обхожусь.
С носками у меня свойские отношения, они - свои парни, любят покуролесить, их часто трудно отыскать, но я полагаю, они не способны на какие-то далеко идущие подлости, потому что в их характере есть нечто менестрельческое - в большей степени они обеспокоены своим Я, нежели Я своего хозяина.
Штаны, принужденные большую часть времени проводить рядом с анархистами шерстяной нити, тоже разболтанные ребята - их рвут, на них каплют, их люмпеновое безразличие к превратностям судьбы давно снискало мое уважение. Другое дело - эта старая кохта. Не помню, как она у меня оказалась, и почему я ее ношу, но характер у нее паршивый, хуже моего, от нее можно ожидать всяких пакостей.
Утром я не предал значения, что она валяется почти в коридоре, направление моего ночного движения от кухни или сортира к кровати вполне укладывалось в схему раздевания. Об этом я начал задумываться после, после означенного сверхестественного явления или даже нескольких явлений, цепи странностей.
Итак, собирая одежду, я направился к ванной и там в коридоре наткнулся на футляр из-под тромбона. Футляр аккуратно лежал посередь дороги, словно кто-то вытащил его из угла и положил на пол, дабы при свете полуоткрытой двери покопаться в его содержимом (содержимом футляра). Он мог упасть от вибрации (под окнами постоянно гремят трамваи), его мог выдрать по пьяной лавке я. Но уж слишком аккуратно он лежал.
Я отправил его назад в угол. Помянул недобрым словом Григореску, который второй год обещал забрать его назад, да каждый раз забывал. Ну да, теперь он не играет на тромбоне. Теперь у него есть орган и костел.
В холодильнике воспользовался заначкой, опохмелился и начал думать, чем убить день. Меня ожидала работа ближе к лету. Неделю я гулял, пытался писать "Кофейные поля" и "Жуков", но это не приносило дивидендов, журналы "Глумар" и "Новое литературное дерьмо" не спешили с чеками и премиями. Я подумал над тем, что "Грэмми" мне опять не дали, хотя я честно отправлял свои новые записи в Сони и Коламбию. Может быть, они не дошли? Или это происки конкурентов? Все может быть, все может быть. Значит, опять Мадонна, Элтон Джон и Машина Бремени, а меня с ними нет. Опять они меня кинули.
Не поминай музыкантов, нарвешься. Ввалился Григореску.
-- Какого хрена, у тебя же утренняя месса?
-- Ни хрена, мессу я уже отыграл, -- он сбросил ботинки и профланировал на кухню, чтобы поставить на мой несчастный стол бутылку дешевого молдавского вина. - Это случилось, твою мать!
-- Что случилось?
-- Они ее привезли!
-- Кто кого привез? Мадонну Петр Мадонов?
-- Перестань кривляться. Не Мадонну, а мумию Моцарта!
-- Какую мумию?
Оказалось, что об этом писали в Интернете. Ходили слухи, что Это произойдет. Приедет выставка, посвященная какой-то там дате наших с австрийцами отношений, и они привезут Моцарта. Портрет, тряпки и ноты.
-- Он же, я извиняюсь, сгнил. И непонятно где.
-- Нет, нет, -- Григореску вспорол бутылку. - Это была такая версия, что его похоронили в общей могиле без свидетелей. Все эта сука-женушка. А на самом деле его спрятали, мумифицировали и замуровали в стене церкви. Недавно делали ремонт, турки-отделочники увидели трещину, подумали клад, а там - великий композитор!
-- Что ты за хрень плетешь? Кому нужно было его замуровывать?
-- Да ты что! Он же был масон! С герметистами тусовался, ритуалы всякие, вечная жизнь там, тайны фараонов. В 5 открытие в музее Пушкина. Ты пойдешь?
Я сказал, что пойду, хотя не хотелось. Григореску не любил Моцарта, он считал, что Моцарт - везунчик.
-- Он с шести лет - звезда! А мне уже за сорок, я до сих пор не имею никаких гастролей, никаких поклонниц, не говоря уже о бабках.
-- Ты же ездил в Польшу, играл на органе, на котором он играл. Это ведь женский монастырь был?
-- Я там ни одной бабы не видел, все попрятались. А ведь я так выкладывался, чуть клавиши не переломал.
-- Ну вот. Разве это не признание?
Нет, не любил он Моцарта. А я любил. Тот еще был сдвинутый. Как Пушкин. Мечтал о деньгах, а прыгал на баб. Не туда прыгал. Впрочем, в жизни всегда так.
После Григореску позвонил Слонов.
-- Тихий! Это Слонов! Как у тебя со временем? В общем, ничего не знаю, жду тебя через сорок минут в "Скважине" на Третьяковском вокзале.
Слонов часто проворачивал сделки. Я знал его уже лет восемь, еще с тех пор, когда он мотался по городам и весям, проверяя финансовую отчетность всяких мутных фирм. Его задачей было выведение на чистую воду активов и пассивов запутанной системы выплат местного разлива. На этот раз он довел до ума разборки между Анилиновой компанией и Охотничьим союзом где-то в сибирских кущах. Результатом послужил бартер шкурок на нефтяной концентрат и тендер где-то то ли в Греции, то ли в Швеции на мех высшего качества. Надеюсь, речь шла не о кроличьих шкурках, окрашенных под шиншиллу. Хотя мне-то что? Он хотел отметить. Он часто отмечал со мной, потому что мечтал заниматься ядерной физикой, а пришлось заниматься бухгалтерией. Я тоже когда-то грезил об атомных ядрах.
-- У меня выставка в пять, -- попытался я откреститься.
-- До пяти ты будешь в норме. Первый раз что ли?
Через сорок минут я был на Третьяковском вокзале. На его площади. С левой руки, в переулке, если спуститься в подвал, попадаешь в заведение, именуемое "Скважина" -- пивной ресторан. Интерьер в стиле угольной шахты, каски и молотки на стенах, на столах - краны, из которых цедится фирменное пиво, над дверными проемами - жидкие телеэкраны, с которых сыпется какой-нибудь футбол или концерт вечно живых звезд.
Слонов опять был с Петрой - то ли чешкой, то ли ческой русского происхождения.
Мы сели за столик в углу. Принесли меню. Они выбрали "Носы стахановцев" -- свиные пятаки в сметане, я - пол литра Гиннеса.
-- Чего ты скромничаешь, Тихий? У меня праздник на пол лимона, а ты куксишься!
Я пошарил по меню, нашел в конце сигары, подумал и выбрал Монте Кристо.
Дальше пошел разговор.
-- Ну вот ты скажи мне, Тихий, как особа приближенная к музам, сколько еще будет эта херня творится? Ты говоришь, что привезли мумию Моцарта. Это опять какой-то дебильный перформенс, которых и так выше крыши. Где новые-то Моцарты?
-- Как где? Вот он - я. Где я? С тобой сижу, в "Скважине".
-- Какой ты в жопу Моцарт? Моцарт был композитор. На клавесине играл, с оркестром играл. А ты на гитаре в своем туалете лабаешь, хорошо, если трезвый.
-- Так ведь я - не австриец. Мусоргский к примеру пил? Пил? Но он был великий композитор? Был. Репин его портрет с красным носом написал, его в школьных учебниках печатают.
-- Где же твоя Хованщина?
-- У меня с собой гитары нет.
-- Ты Хованщину, значит, на гитаре будешь исполнять?
-- На оркестре ее пока еще не исполняют.
-- А разве можно?
-- Теперь все можно. Битлз же на оркестре исполняют. А я - те же Битлз, только русский.
Это поставило его в тупик, он тоже заказал Гиннеса.
-- С тобой нельзя нормально спорить, ты все время стрелки на свою особу переводишь.
-- Потому что ты за больное место цепляешься. Давай лучше об анилине поговорим.
-- Чего о нем говорить, бери да поджигай, главное, с ценой не прогадай. А Моцарт, его не подожжешь, он и так горит, будь здоров.
-- Это точно. Но он ласты давно склеил, а я еще жив. Ты когда мне концерт в Карнеги-холле организуешь? Дождешься, пока я весь свой талант пропью.
-- Тебя в наши клубы не пускают, а ты в Карнеги хочешь.
-- Потому и не пускают. Пустят, например, Джаггера и Роллингов в наш клуб?
-- Пустят, конечно.
-- Хрен там пустят. Подумают, что это байка или кто-то под них косит. Не играют они в наших клубах. У них турне.
-- А ты, значит, тоже в турне?
-- Я тоже. Но это большой секрет.
Принесли Гинесса. Он его отхлебнул и допил виски.
-- Кажись, Гинесс не разбавленный.
-- Да, нормальный.
-- А интересно, как их фирменное пойло? Еще течет?
Он подставил под кран стакан из-под виски, из крана потекло.
-- Смотри, чего это оно такое зеленое? - он понюхал. - И не пахнет.
Я тоже понюхал. Пивом не пахло.
-- Эй, братан!
Подвалил официант в жабо.
-- Что это за пиво такое?
-- Это не пиво. Теперь мы разливаем фирменный зеленый чай "Шахтерский полдник". Спецплантация в Китае, самолетом доставляют. Мы - за здоровый образ жизни. Зеленый чай - последний писк моды, его и в Кремле на фуршетах пьют.
Мне захотелось курить, я взял свою сигару и вышел на улицу. Что за времена и нравы! В кабаке курить нельзя, да еще вместо пива чаем зеленым поят.
Погода распогодилась. В том смысле, что подул этот паршивый холодный ветер, которым славятся наши тропики в период с сентября по май. Площадь перед вокзалом огородили. Высокие метров по десять металлические щиты прекрасно подходили для моей рекламы. Да, я так и видел огромные баннеры со своей прокуренной и несчастной рожей, а под ней титры: "Лауреат премий Грэмми и Эмми, главный блюзмен России с единственным концертом во Дворце Съезда. Презентация нового альбома "Я пил водку с ангелами". Участвуют Большой симфонический оркестр под руководством Машмета, балетная труппа Большого театра и хор Порковского".
Нет, сольный концерт в одиночестве я, пожалуй, не потяну. Придется пригласить Живчука. Нет, Живчук может перетянуть на себя одеяло. Кого же пригласить на разогрев? Лященко? Или Розенбома?
Ветер мешал прикуривать. Я отошел в сторону, спрятался за забором, после второй попытки задымил. На заборе висел плакат какого-то мелкого джазовика из Штатов. Играл он на трубе. Я почему-то вспомнил про тромбон. Ну да, мы же говорили о нем, когда я выпроваживал Григореску.
Тихий: Когда ты наконец заберешь свой тромбон? Я всякий раз за него запинаюсь.
Григореску: На хрен он нужен. Я не играл на нем уже больше года.
Тихий: А мне-то что? Я тоже на нем не играл. У меня здесь и так склад. Пять гитар, контрабас и балалайка, которую я подарил Абрамовичу год назад, да до сих пор не могу отвезти. Забирай тромбон. Он все время падает мне на ноги.
Григореску: Хрен с тобой. (поднимает футляр) Что-то он какой-то легкий. (открывает футляр) Ну и где он? Ты его пропил, что ли?
Тихий: Ни фига себе. Нет, я его не пропивал. Я не пропиваю инструменты, ты же знаешь. Я их иногда дарю.
Григореску: Ну и кому ты его подарил?
Тихий(напрягая извилины): Не помню. Да не дарил я его никому. Кому он нужен? Кроме тебя никому.
Григореску: Урод ты, вот кто ты. В кое годы я решил поиграть на своем тромбоне, а ты его сплавил куда-то.
Тихий: Ладно, с меня бутылка. Я буду тебе должен.
Григореску: Тогда ты пойдешь со мной смотреть на мумию Моцарта.
У него идея-фикс постоять над трупом врага. Он сейчас поедет забирать свой фрак из чистки. Он будет стоять во фраке и в белых перчатках, свежевыбритый и почти трезвый, а Моцарт будет лежать голый, в одной коже. Вечером Григореску пойдет лабать на электрооргане мессу в костеле, а Моцарт так и останется музейным экспонатом. Я буду свидетелем его торжества. Лучше быть живым Григореску, чем мертвым Моцартом. И все из-за этого тромбона. А может быть, мне его кинуть? Нажраться в дугу и забыть про выставку? Он выдернет меня завтра. Да, вот она дилемма.
-- Эй, парень!
Я поднял свои очи, держа сигару наперевес, словно огрызок толовой шашки. Звуки шли из небольшой спортивного вида тачки, то ли Порша, то ли Мустанга. Из окна тачки высовывалась коротко постриженная круглая голова, заканчивающаяся внушительной цепью, теряющейся в недрах поросшей густым волосом груди.
-- Мужчина, я хотел сказать. Можно вас на минутку отвлечь?
Я приблизился с нехорошим предчувствием. Все из-за этого тромбона. Как начнешь день, так он и поползет: не поперек, так вдоль по дороге, а вокруг одни грузовики с мусором.
-- Вы разбираетесь в сигарах?
-- Ну, наверно.
-- Не подскажите, где купить?
-- Да вон там, у Третьяковского лабаз есть.
-- Не проводите меня? Я неважно ориентируюсь в здешних водах.
"Вот так молодые девчушки и находят себе на жопу приключений", -- подумал я и сел в машину.
-- Бейсик, -- он протянул мне ручищу. - Это язык такой для ЭВМ был. Я в институте его изучал. На первом курсе. Давно.
-- Тихий, -- сказал я. - Фамилия такая.
-- Мы крутанемся здесь, братан, для порядку, а потом к лабазу.
Как все-таки человек меняется. Только что он изъяснялся на уровне младшего отдела корпорации, а в машине другие правила, на пальцах - печатки и татуировки, в глазах - нездешняя грусть.
-- Ты не кури здесь, лады? Я бросил. Айболиты запретили после неприятностей на работе.
Ездил он аккуратно, все пялился в зеркало заднего вида, из радио гундел какой-то мужик с подпевками, речь шла о скором выходе и запретке.
-- Подарок нужно сделать одному другану. А я в этом не шарю. Поможешь? Я в долгу не останусь.
Я кивнул. Мы покрутились минут пять вокруг Третьяковской, свернули, встали у светофора, снова свернули. Знаки он слегка игнорировал. Менты игнорировали его. Разглядев номер, отворачивались.
-- Не шурши,-- заметив мои взоры, успокоил он. - Номер у нас козырной. Три шестерки, таких в столице десятка два, не больше. Околотошные нас не тронут.
Потом подъехали к магазину "Сигары и сигариллы". Припарковались.
-- Ты первый. Постой у двери. Я осмотрюсь
Я вышел. Сигара, которую я спрятал в карман, наконец перестала жечь подкладку, притихла. Я тоже. Даже пиво немного выветрилось.
В магазине было свободно. Стеллажи с трубками и сигарами. За прилавком стояла негритянка. Натуральная негритянка необъятных обмеров с ожерельем из деревянных голов крокодилов на шее.
-- Что вас интересует?
-- Вот мой консультант сейчас разберется, -- улыбаясь полузолотой улыбкой, пояснил даритель.
Я вполголоса начал объяснять, что к чему. Ну, кубинские такие, доминиканские такие. Он слушал, время от времени влезала в монолог негритянка. Я все думал, откуда она взялась в этом дорогом интерьере? Неужели с Берега Слоновой Кости мафия?
-- Значит, типа кубинские они получше будут, чем Босснер там, или эти с Доминиканы?
--Да нет, типа не лучше, а круче. Ну вот, как Порш. Кубинские - это как Порш или Кадиллак, а Доминиканские - это как Лексус.
-- А-а, понимаю, -- кивнул он удовлетворенно. - Типа - это традиция, а эти - потом понаехали.
-- Вот, вот.
-- Я бы с вами не совсем согласилась, -- встряла негритянка.
-- Лучше не надо, -- заметил даритель. - Лучше согласитесь. Ты сама-то какие куришь?
-- Ну, я, -- негритянка слегка засмущалась. - Вот мой босс...
-- С боссом потом поговорим. Может быть, и не о сигарах. А ты что рекомендуешь?
-- Не знаю. Монтекристо, наверно.
-- Монте Кристо? - он наморщил лоб. - Это граф, который мстил? Хм, в тему. Графу графово. Заверните самую дорогую из графов.
-- Может быть, возьмете коробку? Это солиднее.
-- Коробку он не выкурит. Времени не будет. Одной вполне хватит. Упакуйте, пожалуйста, в что-нибудь. Есть пустая коробка? Да, и ленточкой перевяжите. Есть черная какая-нибудь пошире?
Ленточки черной у нее не оказалось, но она нашли черную бумагу, вырезала полоску, изобразила бант.
-- Хм, прикольно получилось. Подарочек с намеком.
Он сунул ей штуку, сдачу не взял.
-- Спасибо, братан. Помог. Возьмешь себе на сдачу какую-нибудь дурь. Только это Монте Кристо не бери больше. Теперь это тоже будет традиция. Но не для тебя. Возьми вон Боливара или Панча.
Дальше я снова вышел первым, открыл его сигналкой тачку, он быстро просеменил из магазина в салон, принял у меня через окно коробку, перевязанную траурной бумажной лентой.
-- Бывайте, мужчина. Курите на здоровье.
Он упылил. Я вернулся, подумал, решил не брать ни Панча, ни Боливара. Настроение упало ниже плинтуса.
-- Вот так же у нас в Родезии, -- сказала негритянка. - Они все по-своему делают. Даже рабство.
Пиво дало о себе знать. До вокзала было ближе, чем до "Скважины", и я поперся на вокзал.
Я питаю слабость к общественным туалетам. Мне не нравятся эти пластиковые песочницы синего цвета, у которых дежурят подозрительного вида дамы преклонного возраста. У меня четкая жизненно-общественная позиция на этот счет. Общественные сортиры должны быть. Так же как общественные бани. Представим себе, что в этих синих кабинках установили ванны и написали: "Вход - 10 рублей". Вас приспичит, и вы ринетесь в них мыться? Или чистить зубы? Нет, вряд ли. Бани и туалеты должны быть стационарны и солидны. В них чувствуешь уверенность, что выполняешь некий долг по отношению к обществу. Входишь гражданином и выходишь им же.
Подобные мысли, полагаю, свойственны любому интеллектуалу, застигнутому необходимостью в районе Третьяковского вокзала. И это объединяет. Объединяет все слои у одного и того же окошка.
Там, однако ж, образовалась очередь. Человек 6-7. Из ее хвоста открывалась заманчивая картина: спор трех теток, время от времени впускающих в недра сортира страждущих, но в основном спорящих над какой-то немаловажной проблемой профессионального характера.
Старшая: Он показал тебе билет?
За окошком: Вроде бы показал.
Старшая: Как это вроде бы? У тебя же здесь написано: вход с билетом бесплатно.
За окошком: Да, показал он.
Третья: Это был не тот билет.
Старшая: Поясни.
Третья: Это был на самолет, кажется.
Старшая: Как это на самолет?
За окошком: С вокзала же экспресс до аэропорта ходит. Вот он и показал билет на самолет.
Старшая: Я знаю, что из аэропорта самолеты летают. И отсюда туда ездят. Но здесь же не аэропорт. Ты должна смотреть билеты на поезда.
За окошком: У нас тут не написано, какой именно билет. Хоть в кино. Клиенты этим пользуются.
Старшая: Эту проблему я решу с начальством. Но они сейчас открывают филиал на автовокзале. Им не до нас.
Мужчина из очереди: Девушки, вы создаете накопление. Пропускайте нас, пожалуйста. Время-то идет.
За окошком: Не мешайте. Не видите, мы работаем?
Третья: Я не это хотела сказать. Про билет. Он был поддельным.
Старшая: Как это поддельный?
Третья: Не настоящий.
Кто-то из толпы: На пароход, что ли?
За окошком: Прекратите ваши реплики или вообще сейчас закроемся на обед! В смысле, на санчас.
Старшая: Продолжай, Рита. Поддельный? На ксероксе, что ли, липа?
Третья: Больше на принт похоже.
За окошком: Нормальный был билет. Не на самолет только, а на поезд.
Старшая: А мы же по поездным пропускаем, Рита? Это точно поездной?
За окошкам: Точно. Только он странный был.
Мужчина из очереди: Поезд в Чикаго что ли шел?
Старшая: Не мешайте, мужчина.
Мужчина: Вы пустите меня отлить, я не буду мешать.
Из очереди: И нас, и нас. Мы все с билетами!
Старшая: Сейчас я вызову охрану, и мы продолжим. До чего додумались. Билеты на поезда подделывают, чтобы в туалет попасть. 15 рублей жалко. Ну и народ!
Я шел последним. Те, кто были впереди, как-то разом рассредоточились по свободным местам, центральный проход освободился, и я смог пронаблюдать следующее явление:
слева - писсуары, справа - кабинки, посреди прохода стояли два господина в дорогих пальто и белых шарфах.
У одного было пальто белого цвета, золотые очки, ежик седых волос и какая-то сбруя на груди на манер пионерского барабана. Присмотревшись, я определил это как некую подставку-поднос, на ней дымились два стаканчика кофе.
Второй мужчина смотрелся моложе и рангом пониже, но тоже в белой сорочке с запонками, в туфлях из крокодиловой кожи. Два своих походных дипломата они поставили на пол между друг другом, на них примостился дорожный термос и футляр от стаканов. Они неспешно отхлебывали из стаканчиков и вели светскую беседу.
Белый: Я думаю, это проблему мы решим. Может быть, даже внутри министерства. Главное, чтобы Казюлин не влез.
Серый: А если его заинтересовать? Финансово.
Белый: Это неосмотрительно будет. Его уже один раз ловили. Теперь он демонстрирует неподкупность. Вы этот костюм в Женеве приобрели?
Серый: Нет, в Гамбурге на симпозиуме. Супруга настояла.
Белый: У вас все та же? Марина, кажется?
Серый: Марина, но другая. С той разошлись полгода как.
Белый: Сочувствую.
Серый: Я уже пережил. Теперь приходится снова коттедж строить. А цены вы знаете какие.
Белый: Да все дорожает. Как вам, кстати, этот подносик? Удобно, не правда ли? Кофе, между прочим, марокканский.
Серый: Не может быть.
Белый: В аэропорту в ресторане наливал перед самым отлетом. Семь часов назад. А, видите, он еще теплый.
Народ начал вываливаться из кабинок и отходить от писсуаров, никого здесь не смущало кофепитие в антисанитарных условиях, но мне почему-то расхотелось к унитазу. Возникало ощущение, что это ты здесь лишний, а не эти ребята со стаканами. К тому же они закурили.
В кабаке тоже произошли необратимые изменения. Пока я шлялся по сортирам и лабазам, мои богатые друзья свалили.
-- Это вам, -- официант принес мне на подносе недопитую кружку Гинесса, под кружкой лежала салфетка и сто рублей одной купюрой.
"Тихий, продолжаем банкет на даче. Место ты знаешь. Отказ не приму. Ждем".
В одиночестве я доглодал пиво. Место я знал. Это час с лишним на электричке за Тмитров. Потом еще пешком полчаса. По снегу. Там поселок и их полублагоустроенный коттедж. Оно тебе нужно, музыкант? Я фигово соображал, но этой сотки мне хватило бы на бутылку пива вместе с билетом. Слонов все хорошо рассчитал. Не буду же я напиваться на каких-то сто рублей. Конечно, я пытался напиться и на меньшее, но после Гинесса дерьмо в горло не лезло. Во всяком случае, пока. А как же Моцарт, спросите вы? Я решил не предавать Моцарта, решил не пялиться на его экстерьер. Композитор должен уважать композитора. Даже если один из них - мумия, а второй ни хрена путного не накрапал.
Я добрался до Совелского вокзала и успел на электричку, предварительно затарившись бутылкой "Бочки". Сел в угол. Народ полз с работы домой на сеновал, многие спали, я катал в кармане недокуренную сигару и размышлял над тем, когда же закончится этот паршивый денек.
Этот мужик сидел всю дорогу ко мне спиной. Невысокий и щуплый, держал что-то на коленях, что-то длинное, завернутое в мешковину. Или удочку, или ружье, или тубус с секретными документами. Перед очередным полустанком он встал и пошел к выходу, раздвинулись и сошлись двери перед тамбуром. Тут я подумал, что пока поезд тормозит, я мог бы курнуть. Не пропадать же сигаре? И я вышел вслед за ним в тамбур.
Это был Моцарт, я сразу узнал его. Маленький, вертлявый с острым носом. Одет в какую-то телагу. Он косил под дачного сторожа или работягу со стройки. Его выдавали пальцы - ухоженные, из кармана высовывалось что-то белое. Похожее на мочалку из капрона, я решил, что это парик. Он же всегда работал на сцене в парике.
"Сбежал из музея? Как? Когда? Бедняга Григореску". Пока я переживал ситуацию, электричка заскрежетала, поползли створки, он юркнул по ступенькам на перрон, я - за ним. Фиг его знает, какая станция. Я здесь никогда не был. Металлический штакетник, пара скамеек садового вида, дальше в темноте, под ветвями сухих вязов - амбарный параллелепипед вокзала. Моцарт шел быстро, точно прекрасно ориентировался на местности. Спрыгнул с перрона на тропинку, оглянулся, я спрятался за дерево. Что-то загрохотало - пополз мой поезд, и до меня дошло, это была последняя электричка. Теперь только оттуда пойдет, пропущу его, и кукуй всю ночь на вокзале, если он открыт, конечно.
Моцарт прислушался к грохоту, выждал минуту, снова образовался на перроне. С ближайшей скамейки смахнул снег. Чтобы он меня не засек, я со скучающим видом переместился на ту сторону полотна, якобы ожидая паровоз на юг к Садовому кольцу.
Он ничего не заметил, был занят, разматывал мешковину. Что-то блеснуло в руках, я с удивлением опознал в свертке тромбон. Мой тромбон? Вернее, Григореску тромбон? Почему именно тромбон? Зачем он ему?
Моцарт поозирался и, убедившись, что кроме мужика на другой стороне перрона никого нет, начал возиться с клапанами. С ними что-то было не так. Он протирал их кружевным платком. Большим белым шелковым платком с кружевами. Я видел молочно белое лицо и внимательно бегающие глазки. Он разобрал тромбона на две части и покачал головой. Ну да, Григореску никогда его не чистил. Тот еще разгильдяй.
Начало подмораживать, я заперебирал чечетку. Руки тоже холодели. А ему все не по чем. Он приложил инструмент к губам. Я затаил дыхание. Сейчас, сейчас! Я услышу, как играет сам Моцарт. Пускай на паршивом нашем тромбоне, но вдруг это сочинится именно сейчас, у меня на шарах.
Однако, послышался звук. Это гремел поезд. Мой поезд. Поезд, на котором я должен был ехать назад, в свою пыльную комнату, к кохте и пустому футляру. Моцарт сморщился и снова положил тромбон на колени. "Играй, твою мать. Плюнь на поезд". Заскрипели колеса, я склонился, заглядывая под вагон. Ну, что он там? Может быть, не ехать? Он поднял тромбон, а я прыгнул в вагон, проскочил через тамбур, навалился всем худосочным весом на окно, чтобы опустить его, чтобы услышать звук, всего один звук.
Оно не поддалось, а поезд тронулся. Моцарт приложил инструмент к губам, я кувыркнулся в тамбур и припал ухом к щели между створками. Да, что-то я услышал. Один чистый, почти хрустальный звук. Одно ноту. Может быть, ми. Или си. Где-то на первой октаве. Или это скрипели колеса, или это упала сосулька с дерева. Или ворона пролетела.
Я вытащил сигару и наконец закурил. Я был единственный в радиусе трехсот верст, кто курил кубинскую сигару в тамбуре электрички, и был единственным слушателем сольного концерта человека, похожего на Моцарта, в диаметре ста световых лет. Один на этой планете. "Ладно, я теперь знаю, где он тусуется. Надо бы приехать к нему, пива попить. Или он не пьет пиво?"
Оставшееся время до дома я размышлял над тем, что же все-таки пьет Моцарт. Вернее, его мумия. Вернее, тот, кто похож на его мумию. День закончился. Впереди была ночь и одинокий тромбонист у вокзала в тени старых вязов. Такие вот глюки, брат... Такие вот случаи...
Закончено 14.02.07г Игорь Тихий ( LegendaryWilliamLee)