Я очень хорошо помню тот день, когда впервые увидел настоящий труп. Мне тогда года три было, а может три с половиной. Наша семья в то время дачу целых два лета снимала в районах Голицыно. Родители приезжали на выходные, а все остальное время я жил там с бабушкой и гулял по саду, чтобы вырасти здоровеньким. Ел чёрную смородину прямо с кустов и смотрел, как в большой железной бочке плавают головастики, и очень мне хотелось их тоже съесть, потому что они на чёрную смородину похожи были, и вдобавок еще и двигались. Но было, разумеется, боязно - и что вырастет такой головастик в моём животе большим, а я от этого говорить перестану и квакать начну. И что отравиться могу. И что все остальные головастики ночью из бочки вылезут, в дом заберутся, кровать, на которой я сплю, окружат, а сами мне в нос, и в уши, и в рот, и в глаза залезут. Чтобы за приятеля своего отомстить. И захочу я на помощь позвать - а не смогу, потому что весь рот ими забит будет. И либо умру я тогда от этого, а может, что и сам в такого огромного головастика превращусь. А бабушка проснётся, увидит меня, испугается да и убьет лопатой садовой. Или граблями. А потом в печке сожжет всё, что останется. А я может, еще и живой буду. И станет мне не только страшно, но и больно. И стану я в печке гореть, а потом раздуется всё то, во что я превратился да и взорвётся. Громко так взорвётся! Так, что соседка, у которой эту дачу снимали, проснётся в своем доме, прибежит, руками всплеснёт, и начнут они вместе думать - что же со мной дальше делать? И ничего не придумают, и выбросят то, что в печке не догорело, на компостную кучу. А туда поросёнок соседский забежит поутру, сожрёт всё, что они выбросили вместе с овощной ботвой и остатками от каши утренней и от обеда, да и помрёт. Но помрёт он не сразу, а через время. А до этого ветеринара - дядю Савраса Степановича - к нему вызовут, но он посмотрит так на хозяев без всякого выражения, вздохнёт и головой отрицательно помотает. И тогда пока не помер - зарежут они вместе поросёнка да на рынок продавать снесут, а их санэпидеминспекция поймает и обвинит в том, что они диверсию сознательную устроили, потому что мясо продавать принесли от больного животного. И тогда их всех расстреляют, как американских шпионов. А американские дипломаты скажут - ну да, наша промашка, расстреливайте. Это они для того сделают, чтобы настоящие американские шпионы за это время скрыться успели. А те, перед тем, как скрыться, напоследок настоящую диверсию устроят и пустят под откос длинный товарный состав, какие возле станции Голицыно на отводных путях всегда стояли, а некоторые без остановки мимо платформы с грохотом проносились. И в некоторых из них - которые не с открытыми вагонами, а которые цистерны - разные горячие материалы перевозили, они от того в мазуте измазаны были. И вот когда такой поезд шпионы под откос пустят, взорвутся все эти цистерны, а вместе с ними и всё Голицыно. И дом, где родители дачу снимали, тоже взорвётся. Вместе с кустами чёрной смородины, и вместе с большой железной бочкой, в которой головастики плавали. И вместе с бабушкой. Один я не взорвусь, потому что я уже до этого взорвался, а потом меня в печке сожгли, а потом меня на компостной куче поросёнок соседский поутру вместе с разными очистками съел. Вот. И всё из-за меня.
А спал я спокойно в то время, и сны мне никакие не снились. Потому что когда столько всего за день передумаешь, сны уже никакие не сняться, даже если на ночь бабушка сказку какую-нибудь прочитает. Про волка серого там, или про царевну-лягушку, или про то, почему у зимней птицы снегирь вся грудка красная, а у лисички шубка рыжая, а у птицы журавль ноги длинные и тонкие, а у американских шпионов глаза хитрые, поступки предательские, а замыслы подлые и империалистические. Как-то не до сказок уже, потому что за весь день устал.
А потом я однажды на чердаке удочку старую нашел, и пытался на неё рыбу в канаве за забором ловить. Я бы и в пруду ловить пробовал бы, потому что червей на грядках много накопать можно было, но на пруд меня не пустили бы, потому что до него долго идти надо было - по дороге сначала, а потом через шоссе, а потом еще долго. На пруду я рыбу потом тоже ловил, но это только в выходные, когда родители из города приезжали. А в остальное время в канаве, где ничего не водилось, только тритоны. Но они не ловились, потому что чем-то другим питались. А самих их ловить сачком надо было, а сачка у меня не было. Но я все равно с удочкой там у канавы стоял, потому что считал, что рыба там имеется, но она специально не клюет, потому что хочет проверить - насколько я терпеливый и сосредоточенный, и сумею ли я потом удочку аккуратно смотать, а не брошу прямо там же от злости, что не клюет ничего, так, что вся леска запутается, а я потом скажу - так и было с самого начала, а я здесь не при чём вообще. Да и вообще мне у той канавы стоять нравилось, иногда с самого утра и до обеда, потому что нравилось смотреть, как вода текла, и я думал, что куда-то она одна однажды притечет - в какую-нибудь большую реку или в водохранилище, или вообще в море. И еще деревяшки в неё разные бросал - ну скорее куски коры от дерева, и это типа лодки такие были. А еще спичку в них втыкал - в середину - и даже парус из листиков разных делать пытался, но тогда лодки эти переворачивались, потому что парус перевешивал. Так они без паруса и уплывали куда-то, а куда я и не знал. А потом узнал, что проплывали они по улицы через четыре дома, а там такой не то, чтобы желоб, а скорее сбоку от общей канавы слив такой на повороте - вот там они все и оказывались. Случайно увидел как-то на выходных, когда родители мне мешок карамели "Малина со сливками" привезли и сами приехали. Но никакого огорчения или сожаления оттого, что эти мои лодки до большой реки не доплыли, а в этом сливе оказались, я тогда совершенно не почувствовался. Потому что конфетам обрадовался и родителям тоже. Я и сейчас не чувствую, потому что наверное всерьез и не считал, что эти щепки вообще до какого-нибудь моря доплыть могут. Да и к тому же не считал я тогда всерьез, что это лодки там или корабли, да и не нравились мне они особо, просто нравилось - как вода течёт, и что-то по ней прочь уносится. А я на месте с удочкой остаюсь и рыбу ловить продолжаю, даже что и нет её в этой канаве, а только тритоны, но чтобы их поймать - сачок нужен, а его нет.
А так, чтобы далеко куда гулять - так это мы с бабушкой в лес ходили. Шишки собирали, чтобы печь ими топить, и валежник разный, и лепехи коровьи, чтобы для удобрения на грядки класть. Это я уже потом, когда вырос, узнал, почему взрослые каждый раз смеются, когда я про лепехи эти рассказываю, и говорят, что шишками печь топить нельзя, потому что они только трескаются, но не горят. Хотя мне нравилось, как они трещат, да и на земле в лесу их много валялось, и поделки из них разные делать можно было с помощью спичек и пластилина. Это я уже, когда взрослый стал, заметил, что многие взрослые при произнесении этих слов - шишки, пластилин, трава полевая - как-то по детски заговорщицки хихикать начинают и улыбаться. А некоторые наоборот серьезными мгновенно становятся, и уйти побыстрее норовят. А некоторые - совсем незнакомые люди - вдруг неожиданно познакомиться хотят и спрашивать начинают - какую я музыку слушаю? Чем увлекаюсь? Не хочу ли я пива выпить? Не знаю ли я тех, кто может метадон достать или героин в больших или хотя бы в небольших размерах - от килограмма желательно? И некоторые из них при этом моргают, а некоторые даже и не моргают - открыто смотрят, потому что искренне интересуются.
А еще мы с бабушкой в лес за грибами ходили. Там разные грибы росли - сыроежки, маслята. Две полных корзинки набирали бывало, а бывало, что и одну до конца набрать не могли - не было. И вот как-то раз - на одной из таких прогулок - я и увидел впервые самый настоящий труп человека. Там вроде как низина такая была небольшая, типа оврага. И вот я туда пошел, чтобы грибы посмотреть, а там вместо грибов - человек мертвый. Я сразу понял, что он мертвый, потому что не шевелился. Лица я не видел, потому что он лицом вниз лежал, и набок как-то завалившись. Но человек был незнакомый, потому что в одежде такой я никого из соседних домов не видел. Не то, чтобы она чем-то сильно отличалась от той, в которой все остальные ходили - брюки да рубашка с короткими рукавами, и сандалии обычные самые - но все равно сразу понятно, что не из соседских домов. Убегать я не стал, а только бабушку позвал, показать, что тут дядя какой-то лежит. А она подошла, посмотрела и говорит:
- Он плечом за ветку зацепился.
И увела меня оттуда.
А потом, когда мы на какое-то расстояние отошли, я увидел, что она почему-то плачет.