И спустя пять минут Людвиг Иванович тоже не нашелся, что сказать, а только рассматривал разложенные по всей комнате итальянские гравюры, которые, безусловно, были очень красивыми и какими-то прямо затягивающими, но уж больно сложно было представить не до конца обрусевшей душе Людвига Ивановича - как же это так вот взять да и переместить то, что изображено на гравюрах в привычные и прямо скажем неказистые реалии их деревеньки.
К счастью Феофилакт уже давно прошел возраст восторженной юношеской мечтательности, когда загораются глаза от одной только посетившей внезапно прекрасной в своей недостижимости мысли, так что мгновенно хочется претворить её в действительности, а как только это не получается, то тут же обуревает апатия полнейшая, а еще недавно восторгавшие итальянские гравюры комкаются и рвутся в сердцах, да и забрасываются куда-нибудь в угол, а то и вовсе сжигаются.
- Да не пугайся ты, Людвиг Иванович, - усмехнулся он, - понимаю я, что выглядит вопрос мой как наивное и глупейшее прожектерство, но это не так. Не собираюсь я мгновенно всё, что ты тут устроил так замечательно ломать, крушить и рушить, чтобы заместо всего этого твоего дельного и аккуратного умиротворения, один какой-нибудь итальянский фундамент базилики устроить и полторы колонны с античной головой кудрявой на вершине в придачу. Сам всё понимаю - деньги для этого нужны и силы, да и времени сколько потребуется даже и приблизительно представить сложно. Ты мне просто скажи - то, что на гравюрах на этих изображено - нравится? Или на твой взгляд - дома как дома, такие же как и у нас, но только слегка по-другому. А во мне сейчас, скорее, не восхищение архитектурой этой говорит, а скорее ностальгия по путешествиям в тех краях, где апельсины с деревьев срывать можно было. Хотя ничем особым не лучше те апельсины, чем наши сливы, или яблоки с грушами. И нравится всё это мне исключительно оттого, что у нас такого нет, и апельсины не растут. А росли бы на каждом дереве, то и относились бы мы к ним так же, как и к нашим яблокам. Сколько можем - соберем, а остальное так и висит, пока само с деревьев не обсыплется, да и не сгниет в траве. А те апельсиновые деревья, которые бы у нас по лесам росли - точно так же дичали со временем. И апельсины там становились бы маленькие и кислые, и никто бы их не рвал. Собственно, в самой Италии примерно так и происходит. Просто там места меньше, поэтому практически все деревья на виду. А те, которые одичавшие или на улице, а не в садах - те и не рвет никто, потому что они никому не нужны.
Людвиг Иванович пожал плечами.
- Апельсины вырастить в саду и мы можем при желании. Завести правильный грунт, теплицу хорошую устроить - чтобы деревья росли не на самой земле, а над землей на достаточном расстоянии - чтобы корни не промерзали. И будут вам сладкие апельсины через несколько лет из собственного сада не хуже, чем в Италии. А может даже и лучше, потому что не думаю, что в Италии обычному апельсиновому дереву столько внимания кто-то уделять бы стал. А насчёт того, что на гравюрах изображено, ну что тут скажешь - красиво. И инженерно выстроено интересно, и выглядит так, что как будто на выставку изобретений со всего света приехал полюбоваться. Так что, конечно, если бы такое взять всё и построить - то и к нам, скорее всего, со всей страны и даже из столицы посмотреть бы все приезжали. Потому что где еще такое в русской глубинке увидишь, какого и в самой столице-то не увидишь? Вот только стоит это всё немалых денег, и даже не возьмусь предположить - сколько именно. Это притом, что сам инженерное образование имею, да и по хозяйственной и строительной части тоже достаточно разбираюсь. Хотя и на уровне возведения передовой по инженерной конструкции мельницы и подведению к ней специального отводного канала с плотиной.
Задумчиво и серьезно посмотрел на него в ответ Феофилакт.
- Вот и я так думаю. Что если соорудить бы нечто подобное где-нибудь в таком месте как наша деревенька, то на всю бы страну места наши прославили - ведь правильно ты сказал, Людвиг Иванович, где подобное еще увидишь? А там, глядишь, и другой кто-нибудь по нашему образцу нечто подобное у себя возводить бы начал, а потом еще один, а за ним и следующие. И сделалась бы наша Калужская губерния - эдакой небольшой Италией, только с русскими традициями. И каналы бы прорыли, подобно тому, который ты к мельнице подвёл, только шире. Чтобы можно было по ним на лодках кататься и даже что на таких, которые как итальянские гондолы - чтобы там тот, кто гребет, не только бы грёб, но еще и при этом пел громко и красиво. Про дубравушку, про вьюгу зимнюю, про кружевное плетение, и лишь только иногда про смерть. Потому что, если всё время про смерть тот, кто гребет, будет петь, то кто же с ним на этих лодках, которые практически гондолы, кататься всей семьей или с любимой своей по выходным под зонтиками будет? А если никто кататься не будет, то и каналы, получается, ни к чему прорывать было. Потому как затянутся они быстро ряской и тиной, и порастут осокой, и жить в них станут исключительно одни только лягушки да пиявки. А, несмотря на то, что мало что сравняется по прекрасности звучания с лягушачьим хором по весне, и мало что столь же полезно для пускания из человека дурной крови, чтобы не случились у него тромбы или кровоизлияние в мозг, как пиявки - все же не для этой цели каналы прорывают. Для этого болота есть, коих по Российской империи не счесть, в одной только Калужской губернии их число за несколько сотен переваливает, а может и к тысяче приближается. И вот там, среди болот этих, там где камыши растут и заросли осоки, там про смерть скорей уместней петь и размышлять, и что уж там скрывать - топиться тоже там уместней человеку, если окончательно он осерчает и расстроится. А вот если бы учредить у нас всё так, как вот на этих вот гравюрах-то изображено - так может и не казалась бы многим окружающая действительность угрюмой и бессмысленно-неизбежной.
Произнес всё это Феофилакт да и сам улыбнулся.
- Вот видишь, Людвиг Иванович, к чему такие размышления бесплодные приводят? Исключительно к тому, что начинается всё вроде хорошо и оптимистично и с большим количеством самых разнообразных планов, а заканчивается фразами про угрюмость и бессмысленность, и про неизбежность. Сам понимаю всё прекрасно, не маленький. Если нет таких возможностей, то и мечтать не стоит, и уж тем более расстраиваться от невозможности эти свои мечтания в жизнь воплотить. Так что. не пугайся, к этим гравюрам я отношусь не как к своим невоплощенным мечтам, а как к самым обыкновенным красивым гравюрам, напоминающим мне о местах, в которых побывал по молодости. А дел у меня и здесь найдется без гравюр, может даже что и ничего вообще не делать. А что - это ведь тоже серьезное дело и очень непростое занятие попытаться не вмешиваться в тот порядок, который ты здесь без меня так неплохо устроил. Стану гулять по полям, рыбу удить, за книги примусь. А там - кто знает - может, и сам в литераторы подамся. Вот только никаких политических или социальных трактатов по переустройству мира, как это в Европе принято, я сочинять не стану. А обращусь скорее к жанру военных записок или по бытописательной части, или что-нибудь вроде путевых заметок. Я же и делал их одно время во время похода, да только потом забросил, потому что не до них сделалось. Так что, почему бы и не вернуться воспоминаниями в те деньки, и не начать бы их мне описывать? Вот ты как, Людвиг Иванович, почитал бы такие написанные своим бывшим воспитанником записки и очерки о странствиях его заграничных? Ну, а если бы не сам почитал, то хотя бы послушал бы с интересом, когда бы я сам их тебе вечерком возле камина частично зачитывать стал бы, а частично своими разговорными рассказами дополнять?
- Послушал бы, разумеется. Отчего же не послушать-то про то, как заграницей живут, и как там у графа Суворова военная кампания происходила. Да и про самого графа Суворова бы послушал бы, если бы ты про него написал бы.
Феофилакт засмеялся.
- Вот спасибо тебе, Людвиг Иванович. Так что возможно и впрямь подамся в литераторы. Хотя непосредственно про графа Суворова много написать у меня не получится, поскольку видел я его всего два раза. Один раз в здании одном, куда письмо срочное относил - я в тот раз по лестнице вверх поднимался, а граф Суворов напротив вниз шел вместе с адъютантами. Ну я как его увидел - так сразу и обомлел, в струнку вытянулся и говорю:
- Здравия желаю.
А он на меня посмотрел, улыбнулся и отвечает:
- Молодец, офицер! Из какой губернии будешь?
Я говорю:
- Из Калужской. Феофилакт Семирадов.
А он прищурился так с хитрецой и говорит:
- То-то я вижу лицо знакомое. Я же тебя еще совсем маленьким там видел, когда в гости заезжал. Годика три тебе было, или четыре. Непоседливый ты бутуз был, и всё сломать что-нибудь норовил, или горшок цветочный с окна опрокинуть. И горничная тебя всё время за это ругала и догнать пыталась, чтобы в комнате запереть. А ты убегал и прятался везде - и под столом, и за шторами, и за комодом. А называли тебя в те времена как-то чуть ли не на итальянский манер - Фео.
И вот сказал он мне это, по плечу похлопал, да дальше вниз по лестнице пошел. А во мне от этих, казалось бы, совсем простых слов, чуть ли сразу не все мое детство вспомнилось. Ну и впечатление конечно огромное, что самого графа Суворова увидел.
А во второй раз увидел - тоже случайно, когда ранило. И на носилках меня в палатку несли, а мимо как раз граф Суворов со своим штабом проходил. И на этот раз он меня уже про имя спрашивать не стал - потому что запомнил. И хотя торопился, но все же остановился рядом с носилками, посмотрел на меня и сказал:
- Крепись, Феофилакт Семирадов, и окажется, что рана твоя не страшная, и заживет она быстро. Представь, что ты не Феофилакт Семирадов, раненный офицер, которого оперировать собираются, а непоседливый бутуз Фео, который в детстве от горничной так ловко и стремительно убегает, что никак она его поймать не может. Вот как представишь, то точно так же, как от нее в детстве, то и сейчас сумеешь убежать от смерти.
А потом на врачей посмотрел и распорядился, чтобы мне лучший уход сделали. И я потом, как он мне все сказал, представил так живо, как только смог. И что маленький я, и что бежит за мной не смерть, а горничная в чепце с лентами и изловить хочет, и что зовут меня не Феофилакт, а Фео. И уже через неделю после операции полностью выздоровел и спокойно ходить мог, даже врачи удивились.
Людвиг Иванович серьезно кивнул головой:
- Знаешь, что я тебе скажу, Феофилакт? Вот если ты и все остальные записки так же живо и явственно напишешь, как только что мне про свою встречу с графом Суворовым рассказал, то с удовольствием я их прочитаю. А не только вечером у камина от скуки и вежливости послушаю. Потому что вот ты вроде обыкновенный, рядовой почти, случай только что рассказал, а мне живо вся эта картина представилась. И лестница, и ты, и граф Суворов, и даже какая погода на улице стояла. Так что может, и впрямь. Податься тебе в литераторы, если у тебя к этому такие способности. Тогда и гравюры твои пригодятся. Станешь смотреть на них, вспоминать ту местность, а потом сразу и случаи самые разнообразные вокруг тебя в этой местности происходившие тоже вспомнятся. А там глядишь и большую серьезную книгу напишешь. А как напишешь - отправишь ее прямо в столицу, во дворец, в подарок самой императрице. И если окажется эта твоя книга хорошая и увлекательная, то кто знает, может и судьба твоя после этого возьмет в одночасье и круто изменится. Но только если и случится так, то ты про свою родную деревеньку тоже не забывай. А там, глядишь, и не такими уж несбыточными мечтами твое желание устроить здесь городок в итальянском стиле, как на этих гравюрах, окажется.
И очень сильно запали в тот момент Феофилакту в душу эти слова. И решил он прямо с завтрашнего утра засесть за свои записки для того, чтобы написать их как можно быстрее и подробнее. Но написать ему на следующее утро удалось всего лишь одну страницу. Потому что совершенно неожиданно в его поместье с визитом прибыл соседский помещик Б...