В 1776 году некий помещик калужской губернии по фамилии Ш... решил перестроить своё именье в итальянском стиле. А случилось это после того, как один из его приятелей, участвовавший в итальянском походе графа Суворова, по имени Феофилакт, привёз из этого похода не только собственные воспоминания и яркие, захватывающие рассказы о том, как там всё происходило, но и несколько итальянских гравюр с местными видами. Особенно его интересовали самые разнообразные архитектурные сооружения - старинные и современные базилики, итальянские палаццо, и самые обычные крестьянские домики. И он прихватил их с собой в Россию в виде изображений на гравюрах, приобретя предварительно в самой обыкновенной на первый взгляд итальянской книжной лавке, владелец которой - как выяснилось впоследствии - основное внимание уделял собиранию самых разнообразных трактатов по чернокнижию. А подобные обыкновенные, в общем, гравюры, вкупе с популярными романами современных европейских - в первую очередь итальянских и французских авторов, а также самыми разнообразными политическими воззваниями и трактатами по улучшению и переустройству человеческого сообщества - были вполне себе обыкновенным способом держать свою книжную лавку на плаву в жестком итальянском мире конца 18-го века, где книжная конкуренция, а также торговля предметами антиквариата и древностями достигла поистине небывалых масштабов.
Именно по этой причине подавляющее большинство и продаваемых популярных романов, не имевших практически никакой оккультной ценности, и не представляющих особого интереса для вдумчивого и серьезного коллекционера, тем не менее, тем или боком касались если и не напрямую оккультной темы, то - скажем так - неких деталей или событий, имевших отдаленное отношение к тому, о чем рассказывалось в серьезных трактатах, предназначенных для подготовленной публики, и по этой причине, хранившихся не на всем видных и красиво декорированных полках, а в скрытой от глаз случайных людей комнате, в которую владелец магазина впускал исключительно только тех, кто не только разделял его увлечение оккультизмом, но и обладал серьезными знаниями в этой области, и имел необходимую подготовку.
Такими деталями могло быть практически всё, что угодно. Например, свеча, выполненная из трехцветного воска, по количеству трёх самых необходимых ингредиентов, необходимых для алхимической трансформации свинца в золото. Собственно, в самом романе такая свеча могла появляться всего один раз, и не иметь к сюжету абсолютно никакого отношения, а просто стоять на каминной полке в доме главного героя, про который он вспоминал всего один раз, находясь в состоянии бреда после смертельного ранения, полученного при осаде какого-нибудь города. А может особого рода перчатка, определенной длины и расцветки, которой отвешивали пощечину какому-нибудь второстепенному герою за его неподобающее поведение на постоялом дворе перед тем, как убить остро отточенной шпагой куда-то в район между левой ключицей и шеей. В том случае, если речь шла о дамской перчатке, важнее был не цвет или даже материал, а длинна.
Другими распространенными деталями, имевшими непосредственное отношение к оккультизму, внутри таких романов являлись ночное уханье сов, крик ослицы, бой башенных часов на городской площади, книга внутри книги, подробное описание приготовления блюда, количество фраз в диалоге между двумя героями, при условии, что этот разговор происходит в тот момент, когда они едут в закрытом экипаже. Потому что в том случае, если разговор происходил на обычной деревенской телеге, никакого отношения к оккультизму он отношения иметь не мог. Даже, если внешне и напоминал нечто подобное. И не потому что те, кто имеет непосредственное отношение к оккультизму, не ездят на деревенских телегах. А по причине того, что даже если такие люди и поедут на деревенской телеге, то не станут рассуждать об оккультизме именно в этот момент. Не то место, не та обстановка, да и не та штука - оккультизм, чтобы разговаривать о нём под открытым небом. Под открытым небом это, скажем так, уже практические занятия. А сам разговор лучше вести в каком-нибудь помещении, у той же каминной полки, в специальных одеждах, и чтобы огонь в камине при этом тоже горел правильный.
По прибытию на родину этот приятель мгновенно сделался центром внимания и самым зазываемым гостем в многочисленных столичных салонах, поскольку в отличие от всех остальных участников знаменитого суворовского похода не просто рассказывал ярко, воодушевленно и используя сложные военные термины, от которых млели дамы, но и сопровождал свои рассказы демонстрацией этих самых итальянских гравюр, которые хотя и не имели никакого отношения к военным событиям, но заключали в себе, казалось бы, сам дух далёкой и удивительной Италии, а кроме того и сам выбор в пользу самых разнообразных архитектурных сооружений - от церковных сооружений до небольших семейных домиков, окруженных уютными и аккуратными садиками, оказался настолько созвучен завсегдатаям этих великосветских салонов, что любые, даже самые неинтересные и скучные рассказы, воспринимались с энтузиазмом, а по завершению сопровождались долгими и продолжительными аплодисментами с просьбами не отказываться от новых приглашений, которые вскоре следовали.
И так продолжалось примерно пару лет, а потом начался вполне закономерный спад общественного интереса, постепенно начавший медленно перетекать в забвение, грозящее в скором времени обернуться полным. Приглашали в салоны все реже, а сами гравюры от длительного и регулярного доставания и демонстрирования, заметно поистрепались по углам. Не дожидаясь пока о нем забудут окончательно, приятель помещика Ш... - Феофилакт - решил на долгое время оставить столицу.
Выбор калужской губернии оказался вполне закономерным, потому что именно там располагалось имение Феофилакта, к этому времени так же, как и его успех в столичных салонах, достигшее состояния упадка, и державшееся исключительно на непонятно откуда взявшимся трудолюбии и какой-то удивительной самостоятельности трех десятков крестьянских дворов, управляемых бывшим воспитателем Феофилакта - бывшим однополчанином его отца - Людвигом Ивановичем. Так до конца и необрусевшим немцем, в котором странным образом прекрасно уживались немецкое трудолюбие и работоспособность, и истинно русский бескрайний фатализм. Именно по этой причине, очевидно, первым, что возвёл в их деревне Людвиг Иванович, оказалась ветряная мельница, приносившая основной доход поместью. Тяжелый ежедневный труд на которой наглядно демонстрировал процесс превращения правильно, по-немецки, приложенных человеческих сил в денежный эквивалент, а бесконечное и непрекращающееся вращение мельничных лопастей - истинно русскую безостановочность, бесконечность и, в общем-то, бессмысленность всего вокруг происходящего, потому что, глядя на них очень быстро любому становилось понятно - что вот он однажды умрет, а лопасти этой мельницы как вращались, так и будут вращаться. Потому что сработана она по-настоящему, на совесть, по-немецки.
А для того, чтобы понять насколько сильно русский фатализм проник в самую сущность Людвига Ивановича, достаточно будет упомянуть лишь один момент - когда, как-то летом, целых два месяца стояло полное безветрие, вполне закономерно прекратившее это безостановочное лопастное вращение, Людвиг Иванович распорядился прорыть к мельнице целый отводной канал от ближайшей реки и выстроить на нем небольшую плотину - пригодилось инженерное образование. После этого мельница перестала зависеть от капризов погоды и прихотей различных духов воздуха и богов ветра, а лопасти ее начали вертеться круглосуточно, наполняя немецкую душу Людвига Ивановича в еще большей степени русским фатализмом и желанием однажды быть похороненным на поросшем ромашками и лютиками холмике, чтоб невдалеке росли березки, а внизу текла речушка, из которой время от времени станет выпрыгивать мелкая рыба, а иногда где-нибудь в середине тяжело бухаться о воду лещ или сазан, или налим.
И вот примерно в таком вот настроении и застал своего бывшего воспитателя, ставшего ныне вполне успешным управляющим их семейного имения, вернувшийся из столицы Феофилакт. По его внешнему виду, а также по состоянию тарантаса, на котором он вернулся, Людвигу Ивановичу мгновенно сделалось ясно, что вернулся молодой помещик, скорее всего, навсегда. И с одной стороны это оказалось для него радостным событием, потому как Феофилакта он искренне любил и искренне им гордился - особенно участием в Суворовской заграничной кампании, а с другой стороны возвращение это вселило в Людвига Ивановича некоторое чувство тревоги по поводу того, что как бы не взбрело Феофилакту в голову от скуки их сельской, заняться каким-нибудь кардинальным перепланированием своего поместья, нарушив тем самым так тщательно и скрупулезно выстроенный Людвигом Ивановичем крестьянский быт, общественный уклад и регулярный, хоть и скромный, но постоянно увеличивающийся доход от работы мельницы.
Тревога эта получила свое подтверждение тем же вечером, когда Феофилакт пригласил Людвига Ивановича в собственную комнату незадолго до ужина и показал ему разложенные по всей комнате гравюры с изображением самых разнообразных итальянских зданий - небольших базилик, более крупных палаццо и совсем маленьких, но очень опрятных крестьянских домиков с садиками, в которых росли апельсиновые деревья.
- А что, Людвиг Иванович, - серьезно сказал Феофилакт, кивая на гравюры, - как, ты считаешь? Неплохо бы и у нас здесь вот так вот сделать?
Поскольку очень сложно было представить, что Феофилакт привез в своем видавшем виды экипаже большой сундук с золотыми слитками, на которые он собирался осуществить превращения их деревеньки в изображения на гравюрах, Людвиг Иванович сразу не нашелся, что ответить.