Посторонись, Магелланово облако! Не сможет твоя красота, со всей твоей вселенской невинностью затмить славу Магеллана. Ты чувствуешь, как плывёт к твоим границам корабль из земного дерева? Он уже близко. Это поистине первый корабль логичности и последовательности на Земле. Если бы ты знала галактика, что носишь имя величайшего из людей, того, чей голос до сих пор будоражит тайные уголки Вселенной.
Магеллан, исследователь, ты движешься по кругу, постепенно переходя в спираль. Что ты успел найти и облюбовать за эти сотни лет? Истину? Или что-то сверх неё?.. О, Магеллан!.. Во имя твоей любознательности, во имя тайного имени Мира, пусть же сольются воедино в нашем понимании спираль и эллипс!..
Шум мотылька
Когда темнота ночи поглотила всё живое и установила своё время со своими правилами, когда чья-то тень, отбросив оковы, уже вдоволь наигралась со светлячками, слуги затушили последние огоньки, осветлявшие слабым тусклым светом стены дворца. Недолговечная тишина в эти минуты тревожно качалась... Постепенно становился слышен шорох листьев, грубый и трудно воспринимаемый на слух после стольких мгновений молчания. Постепенно сверчки, в начале по одиночке, а потом и всем хором заводили ночные песни... Шум переборол тишину. Но это был не грубый шум, он не резал слух, не давил на барабанные перепонки. Да, он требовал понимания и проигрывания в голове... Это был шепот природы, завораживающий и неподражаемый. И любые другие звуки стремились войти с ним в гармонию, стать его частью. Даже громовые удары оземь падающих камней, невероятно легко втекали в ночную песню и становились как-то нежнее.
Ирод не спал - он слушал. Его тонкий, не смотря на старость, слух улавливал даже самые тихие вздохи, от которых царю становилось не по себе. Пророческие вздохи... Ирода бросало в ужас: руки его начинали трястись, веки дрожали, по душе пробегало беззвучное кряхтение, отчего состояние делалось ещё напряжённее. Игры светлячков более не расслабляли. Ничто более не расслабляло. Твёрдое напряжение... Рядом со смотрящим в темноту владыкой стояла женщина. Её лица не было видно, не возможно было разглядеть, во что она одета. Не возможно было прочесть её мыслей. Царь также слышал и её вздохи... Они другие: мягче, ласковее, чем те, будоражащие, исходящие из уст неведомого. Кроме того, они знакомее, а значит ближе. За несколько часов чёрный старик досконально изучил эти невнятные человеческие звуковые выплески, научился отличать от враждебных. Но даже в них было что-то больно колющее, что-то не дающее покоя. И старик чувствовал уколы, как они оставляют боль, а вместе с ней - тревожность... Раздумья наполняли комнату бессонницей, всячески отказываясь впускать сон...
" Слушай, это по тебе по тебе вздыхает женщина, это про тебя рассказывает шёпот. Это ты беспомощно стоишь у окна и никак не можешь заснуть. Слушай...", - кружилось в голове, чуть слышно просачиваясь через губы.
Спокойствие не летело к Ироду, не покрывало его с ног до головы равнодушием; запах упоительных благовоний не залезал в крупные ноздри. Бледный свет притягивал мотылька. Что за таинственный магнит заставлял насекомое совершать этот полёт? Разве не знает оно, что тусклый свет золота не затмит лунный, что он обманчив и опасен? Но ни один другой блеск не мог разубедить мотылька отказаться от наслаждения созерцать искусственный блеск. Мотылёк знал, что точно он хочет, так же, как знал направление к цели.
Насекомое достигло желанного и погрузилось в изучение завораживающего света. Лапки его нежно опустились на гладкую поверхность, крылышки аккуратно сложились. Ирод видел мотылька, видел как тот сел на браслет, даже замер и максимально расслабил руку, чтобы не спугнуть насекомое. Он несколько секунд наблюдал за мотыльком, потом задумался над тем, почему тот выбрал Соломонов браслет, а не мастерски вылитый кубок, который будучи золотым блестел не хуже... Почему в конце концов был выбран царь Иудеи... Властитель не поворачивая головы и сделав удивлённый голос воскликнул: " Смотри, женщина, мотылёк!". Ответа не последовало. Уставшая молодая женщина нехотя двинулась к старику. Ирод всячески старался заставить руку не трястись. Он не знал, почему ему так дорог этот крылатый ночной гуляка, но благодаря шалуну почти полностью пропал страх. Когда женщина подошла настолько близко, что царь мог ощущать её запах, Ирод проговорил шёпотом: "Смотри, он сидит смирно, не боится. Меня многие боятся, а он нет. Доверяет... Знает, что не трону. Может он видит отражение солнца в золоте? Наверняка чувствует, кто здесь истинный хранитель законов Моисеевых". Женщина молчала. Она была слишком измотана, чтобы произнести хоть слово. Вскоре ею был совершён переход к ложу и подобное падению приседание. Глаза закрывались...
Рука старика тряслась с каждой минутой всё больше, приходилось напрягать её, чтобы не сместилась с места. Постепенно подступала боль. А мотылёк продолжал беззаботно сидеть на браслете... Ирода более не интересовало насекомое, появился новый интерес - боль. Она грызла, не давала любоваться притягательной силой золота... В конце концов бородатый отдёрнул руку - мотылёк судорожно поднялся в воздух. Теперь его тянула к себе луна...
Боль всё ещё давила потомка колена Давидова, а вместе с ней действовал страх. Вздохи вновь въедались в ослабленное сознание, вновь вбрызгивалась в кровь новая порция пророчеств...
Звуки ночи раздавались с новой силой. А где-то близко шум от мотыльковых крыльев разрезал акустику пространства. Ирод чувствовал его благодаря утончённому, не смотря на старость, слуху...
Царь вслушивался в каждый шорох. Царь слушал...
Ответ после молчания
... Этот вопрос созрел в головах ещё до того, как славный центурион, облечённый в меха, согретый мыслью о доме и тепле, вёл легионеров к их "Я" по снегу.
... Этот вопрос обдумывался во многих несчастных разбитых головах до того, как преславнейший центурион снова вернулся к проблеме после битвы. Стоило ему подкинуть камень, как он на секунду зависал в небе (как ему казалось). И к нему приходило осознание того, что его проблема - проблема уровня. Его мозг становился похож на безотказно работающий цех. Но как бы безотказно не работал цех, центурион никак не мог найти ответ, потому что выточить деталь всегда легче, чем её продать. Несчастье центуриона заключалось в том, что он поставил себя намного выше того, кем или чем он являлся... Это свойственно всем людям. И это ни грех, ни недостаток, а просто связь между мечтой и потерей, нечто сродни надежды и эгоизма. Может быть это внутренняя ошибка, которую допустила природа. Но если так, то Вселенная постарается рано или поздно устранить эту ошибку... Так рассуждал центурион над своим несчастьем. Может быть, он был не прав, кто знает? По крайней мере, немного позже он связал эти свои рассуждения с мыслью о скором крахе империи. И в этом он точно оказался прав, ведь могущественная империя действительно пала. Только от того ли, от чего предсказывал её падение преславнейший центурион? Кто знает...
***
День подходил к концу. На стены набрасывались тени ещё больших, по сравнению с дневными, размеров и прилипали, молчаливые, безликие. Тысячи лет и знаменитые, и не очень известные лица, поменяв за день множество выражений, обретали ближе к вечеру безликость. Она была явной и совершенно не гармонировала с телом, отчего создавалось ощущение чего-то мистического, даже демонического. Это что-то демоническое крепко связывало тени со стенами, потому, чувствуя причастность к давно объяснимому, но до сих пор ужасающему, хозяева теней тысячи лет стремились побыстрее покинуть вечерние улочки, дабы, запершись в своём доме, почувствовать спокойствие. Но даже в собственном доме, сидя перед свечой или настольной лампой, несчастные вновь ужасались и вспоминали о нечистоте совести. Кто-то ложился спать, заставляя себя закрыть глаза и погрузиться в светлый сон акварельных красок, чтобы спастись от одной безликости, а взамен получить другую, только не столь резкую и гораздо менее устрашающую. Кто-то вдалбливал в свою голову мысли об абсурдности страха и кричал где-то внутри себя о свете, пожирающем тёмные человеческие пороки, липкие человеческие сомнения. Кто-то просто переставал обращать внимание, найдя отвлекающее занятие. Среди них попадались и те, которые драили посуду или готовили суп, и те, которые играли в шахматы, рисовали, читали. У последних было больше шансов отвлечься, так как они превращали тень в нечто материальное, до глубины души девственное, а значит поддающееся познанию и неопасное. Но ведь наверняка хоть один человек, внимательно присмотревшись к переходу тела в тень, подумал, что может это душа, его больная грязная душа, липнет ко всему подряд. Потом, взглянув на солнце, пропитавшись древними скрижалями лучей, он счёл тень за напоминание. Он один, повернувшийся лицом ко всем чёрным сторонам своего существования, стал размышлять о причине нарастания душевных болячек. Этот человек принял нововведение периодичности, он воспользуется им и будет искать выход. И обязательно найдёт его...
День подходил к концу. На стены набрасывались тени, словно мушки мотыльки на лобовое стекло автомобиля. За покрытым лаком столиком сидел человек, всматривающийся в стену. Он думал о том, что не знает, сколько ему ещё отведено дней и о том, что успел уже сделать, о том, что, безусловно, необходимо менять что-то в своей жизни. Он решил, что будет искать...
Весенний пессимизм
Погода действительно была ужасающей: то лучи солнца ублажали человеческое самолюбие, то теребила его темнота туч.
Природа заставляла человека почувствовать страх, но вместе с тем, словно бы сама, боясь чего-то, разгоняла ветер до огромных скоростей и шептала невнятные звуки, шелестя ветвями голых деревьев. Этот шёпот сливался с человеческим, превращаясь в голос, возвещающий все десять заповедей и заставляющий вздрогнуть даже мышь, уютно расположившеюся в своей норке. Голос делался то очень громким, готовым разорвать барабанные перепонки, в эти минуты он был настолько различимым для слуха, что даже странствующий Моисей не слышал его с такой чёткостью, то голос делался слишком тихим и неразборчивым.
Иногда из-за туч выглядывало солнце, и свой зоркий взгляд опрокидывало на землю, напоминая глаз, внимательно смотрящий в замочную скважину. Внимательно и боязливо... Лучи света, падая на лужи, отражались - и Вера щурилась. Когда это происходило, Верино лицо не казалось уже таким красивым и безупречно сложенным. Но как только светило, уставшее за миллионы лет, на несколько минут зажмуривалось, всё возвращалось на свои места: прекрасные губы вновь наполнялись своим "красным" очарованием, морщинки исчезали, хрусталики впитывали цвета приходящего лета. Словом, распускался после ночной паузы цветок. Божественной красоты цветок, чудо природы.
"Смотрите, вот она перед вами, истинная и прекрасная!", - свистел ветер, развивающий длинные волосы. Он кружил воздушные потоки, играл с Вериным пальто, желал получить поцелуй, но, не дождавшись, сам вручил его теплым губам. Вера закрыла лицо руками - ей стало холодно.
"Почему ветер обдувает только моё лицо? Ведь на улице много людей, но их он не трогает, - подумала Вера и в её душе образовалась неприятная тягучая обида, - Мне не везёт буквально во всём. Это потому, что я слишком много требую от жизни. Требую понимания, счастья, порой безумия...".
Красота привлекла стихию, но Вера не заметила этого. Ветер, разозлённый безразличием к его чувствам, непонимающий обид, подарил Вериной щеке лёгкую, но решительную пощечину, отчего лицо девушки покраснело. Вера чуть было не заплакала.
Солнце отогрело надежду - Вере стало на секунду спокойнее. Через секунду, когда небесный глаз был закрыт телом неуклюжей тучи, в юной голове родилась мысль: "Ужасная погода! Ужасная, как и вся моя жизнь". Но неужели жизнь Веры столь ужасна? Ни мыши в норах, ни люди в домах не могли точно ответить на этот вопрос. Их наблюдательность сводилась к другим персонам.
Девушку грыз пессимизм и страх...
Разве борьба солнца и туч, музыка весны и появляющихся листьев, не могли родить в её душе что-то оптимистическое? Почему всё это не пробуждало у неё светлых чувств? Вера хотела получить их, но мешал страх.
Девушка страдала...
Почки давно уже пробились, природа пробудилась. И, может быть, пробудилось бы Верино спокойствие, если бы не эта сегодняшняя погода, действующая на нервы и СПИД, крепко вцепившийся когтями в жизнь.
Вера страдала. За что или за кого? За бога? За людей? Было в неё что-то от мессии... Через её красивые губы вытекал страх. Естественный и вынужденный страх, не описанный в скрижалях Моисея. Пошлый страх - её грех...
Её заражённая кровь билась о стенки сосудов. Но даже в ней должна была остаться хоть часть той природной теплоты, приглушающей весенний пессимизм.
Скрипы
Два часа прошло с тех пор, как Одиссей с частью команды отправился на разведку. Уж тысячи волн разбились во множество капель за это время, уж десятки птиц прокричали что-то неразборчивое для человеческого уха, уж сотни рыб заглотнули сотни пузырьков кислорода. Два часа... Проскрипели корабельные доски, проскрипели кости старого Фенилая. На палубе встал Дартий. Что-то проскрипело в сердце... У чувственного Дартия часто отчего-то поскрипывало сердце - он знал, что такое скрип... Беззаботно неслись облака; Эфир нашёптывал загадки полусонным грекам; вняв мелодиям моря, скрипел в такт с досками качающий кровь орган. "У, божественное спокойствие! Часы спокойствия. Часы оживляющей музыки...",- разносилось по воздуху. "Ха, и некому упрекнуть Дартия в безделице",- плясало в глазах моряка. Люди, оставшиеся приглядывать за кораблём, тайком взглянувшие в карие глаза, в два счёта прочитывали это настроение. Какой-то грек, решивший взять на время роль капитана, хотел, было по въевшейся привычке невзначай упрекнуть несчастного, но воздержался, вспомнив об обязательстве отдраить палубу. Да и разве он особенно желал сделать это? Нет.
"Четыре часа - слишком большое время для разведки",- сказал Фенилай, почёсывая бороду. "Может, что случилось? Может не всё в порядке?",- заволновались корабельные стражи. "Если так, то, что будет с нами? Разве мы сможем обойтись без Одиссея?". Они беспокоились за безопасность, а Одиссей был амулетом, хранившим её. Всего лишь амулетом. "Всего лишь" могло погубить греков... "О, Одиссей, где ты?". Волны так и набрасывались на скалы. "Почему мы не рядом с тобой? Если бы это было нужно, мы бы помогли. Но только рядом с тобой... Только чувствуя твою близость... Мы бы хотели быть рядом с тобой...". Может быть, так действительно было бы лучше? Но для кого? Для капитана Одиссея или для той части команды, оставшейся на корабле? Капитан, несмотря на привязанность к морякам, уже не мог выносить их искореженные лица, вырывающие частичку его собственного спокойствия... "Как будто я слепой старец, мудрость которого заключена в руках. А они как будто потерянные нищие, ищущие просветления под ними. Вот мои руки, мнущие кожу лица. Вот жалостливые взгляды, пожирающие мою жизненную силу. Я слеп, но вижу эти убийственные глаза... Хватит! Вы хотите, чтобы я вылепил заново ваши рожи, ваши жизни. Но я не могу сделать это... Но я же не бог! Я всего лишь Одиссей...". А моряки уже не могли выносить вид мозолистых капитанских рук, вечно отчего-то поддёргивающихся. Хотя сами имели мозоли и побольше. Но как же безопасность? Она не превыше всего? "Да разве Афина не поможет нам при необходимости? Разве она отвернётся?..". Ведь спокойствие главнее? По крайней мере, моряки были не из тех, для кого безопасность и спокойствие одно и то же. А значит, существовало что-то способное разделить на время команду: магия одиночества. Вот что было истинной причиной выхода Одиссея на берег, а поиск еды - удобный предлог. Тем более, что еда действительно закончилась... Им так необходимо было всё обдумать... Молчание нарушил Дартий: "А что, если мы все зря рвём и мечем? Что, если герой-капитан сейчас отдыхает под тенью массивной кроны массивного дерева, жуя травинку?.. Смотрите, сколько их на берегу. Что, если капитан сытно поел, вымыл жирные руки, а потом отпил родниковой воды? Он наверняка лелеет бархатное тело своей Пенелопы, а про нас совсем забыл... Это значит, что Одиссей предал нас. А предал потому, что предатель. Такой же предатель, как и все мы. Мы спалили Трою - предали её огню...". Кто-то хотел, было возразить, униженный, но поднявшаяся громкость голоса оборвала его. "Не я спалил, не ты спалил, не он спалил - МЫ спалили... Да, мы воевали, но ведь не честно! Мы ворвались в их покой и сожгли... Разве это не предательство?.. А Одиссей, он разве тогда думал о том, какую цену МЫ заплатим? Разве тогда он думал о людях, чья плоть, плавясь, текла смолой? Нет, его мысли были заняты плотью сахарной Пенелопы..." Дартий встал на колени и задрал вверх голову. Команда в замешательстве собралась вокруг него, явно видя его безумие, боясь впасть в своё. "А может он прав?.." А может команда права на счёт того, что Дартий прав? Дартий, безусловно, был прав, и все это понимали частичкой разума. Но только как в этом сознаться самому себе? Разве тогда не нахлынет все сжигающий стыд? Как бороться со стыдом? Да и реально ли его побороть? Стыд - это звучит устрашающе... Снова палуба наполнилась тишиной. Лишь скрипели корабельные доски, да редкие чайки кричали что-то невразумительное. Будто переговаривались на скрытом древнем языке, чтобы люди ничего не поняли. Да и разве им нужно было это понимать? Прометей предал богов, дав людям огонь. Он не поплатился совестью, он поплатился телесным спокойствием. Люди приняли дар и поплатились за это возможностью понимать природу. Огонь помогал им предавать друг друга, сжигая города, судьбы. Так зачем людям понимать птиц? Решение было принято... Теперь звуки - всего лишь скрипы. Одиссея всё не было видно. И все знали, что он обязательно вернётся, что, не смотря на уважение, они ничего ему не расскажут о случившемся... Хотели ли они работать, голодать, сплетничать и не думать о совести и стыде? Наверняка они хотели утопить её в море и больше никогда не вспоминать ни о Трое, ни о ней...
Что-то скрипнуло в дальнем углу, потом в другом. Вскоре вся палуба пропиталась скрипом. О чём он рассказывает, что он несёт в себе?.. Знали ли это сами моряки?.. Каждый слышал в нём что-то своё, но все совершенно точно знали, что и Одиссею и им нужен был покой. Всего лишь покой и время на осознание жизни...
Скрипело сердце Дартия. Так громко, так встряхивающе... И если бы у него спросили, любит ли он жизнь, он ответил бы: "Да, ведь в ней столько звуков...".
Скалы
1
"Проклят тот, кто стоит на палубе корабля в открытом море под небом, на котором нет ни облачка!", - сказал бы Гомер, очутившись в эту минуту среди изнурённой жарой команды. И он был бы прав: проклятие действительно обрушивалось на плечи стойких мужей, да с такой силой, что от тяжести бремени сгибалась спина - плечи уже не казались столь мужественными. Проклятие богов, проклятие Гелиоса. За что? Неужели за те минуты гибели Трои, охваченной огнём? Неужели за те крики, до сих пор звенящие в ушах?..
"Смотри небо, вот они - губители Трои. Под тобой они, небо. До тебя хотят дотянуться. Ослепи, раздави, разорви в память, небо...", - чуть слышный шёпот доносился с глубин моря. Но небо не внимало предостережениям и советам, у него свои счёты с гордецами.
"Мы - всеобъемлющее! Мы - всевидящее. Мы сами принимающее решения!", - кричало оно. И крик этот нёсся палящими лучами, заглушая глубинный шёпот. Море затихало...
Всё вокруг затихало. Лишь пустой черепаший панцирь, прыгая по деревянной палубе, издавал связанные звуки: "Тук - тук! Ну, погодите, убийцы! Ну, погодите, лгуны! Тук - тук - тук!" Панцирь был частью чего-то, что давно должно было кануть в прах, но кануло не полностью, что наполовину застрявшее в жизни, мозолило этой самой половиной глаза.
Одиссей всматривался в сменяющие друг друга волны. Взгляд его напоминал взгляд ищущего человека, который потерял в своей жизни что-то очень важное, а теперь, замученный временем, пытается найти это что-то. Что же потерял Одиссей? Что он пытается найти? Неужели это что-то, такое желанное, сможет дать море, пожравшее немало кораблей и моряков? Неужели души утопших принесут это Одиссею однажды ранним утром и вложат в его потные руки? Взгляд печальной сладости воспоминаний... Взгляд смешавшейся солености слезы и капли морской воды... Жадный пожирающий взгляд. Он кажется шире пасти моря. Тогда, безусловно, сильнее.... Вскоре капитана утомила эта борьба с хранителем глубинных тайн, и он отвернул голову от моря. Тайное не было разгадано, потерянное не было обретено, а панцирь всё продолжал безосновательно угрожать, пытаясь в прыжке вырваться за пределы палубы. Или всё же имелись основания? Грязные, оборванные, старинные основания. Может не только сожжённая Троя, посягательство на божественное слово, но и рождение жизни сложило фундамент для оснований? Душевная неизлечимая наследственная болезнь... Как давно она проявилась у Одиссея? Одиссей не помнил.
- Берег! - крикнул кто-то с палубы и закашлял. - Скалистый берег! Капитан вновь взглянул на дерзкое море. Вдалеке виднелись скалы. Берег был странным: у подножия скал белели правильные круглой формы камни, придающие ему странный мистический вид.
- Что это там? - спросил Талий. - Камни?
- Может быть, только я никогда таких не видел. Они совсем белые и как будто обработаны кем-то, - сказал Фенилай.
- Смотрите, разве за тем гребнем не корабль? Видите грязный парус? Смотрите! - Дартий вытянул руку по направлению корабля.
- Да, это корабль, - заключил Фенилай и, морщась, добавил, - Там много кораблей, дряхлых покинутых кораблей. Одиссея вдруг осенило:
- Это остров сирен! Я знаю: это остров падших моряков!
- Ты уверен? - спросил Фенилай. Лицо Одиссея затянуло серой дымкой, глаза превратились в стеклянные шары. Он тихо промолвил:
- Ты же сам это знаешь...
- Знаю, но боюсь признаться себе в этом. Так вот какой "отдых" припасла для нас судьба: вечные страдания царства Аида...
- Но не может же всё так просто закончиться после такого пути, проделанного нами! Неужели наша дорога оборвётся здесь? Нет! - Одиссей сжал в кулак правую руку. - Назад мы уже не повернём: у нас не хватит продовольствия, и наш дом находится, где-то там за этими скалами. Да и Посейдон не позволит... - капитан болезненно закрыл глаза, потом также болезненно открыл их. Он опять погрузился в поиски.
- Но что нам делать? - спросил Фенилай, понимая глупость заданного вопроса.
- Мне надо подумать...
- О, Афина! Вы слышали: мы обречены! Это остров сирен! - прокричал Фенилай, поворачиваясь к команде. Он постарел ещё на десять лет: губы его потеряли последнюю часть свежести, мудрость в глазах пропала, и теперь вместо неё тупо вырисовывался старческий маразм. По высохшей щеке потекли слёзы. На палубе наступило всеобщее молчание. Никто не осмеливался произнести ни слова. Взоры были направлены на капитана. Но капитан не почувствовал этих взглядов. Он стоял спиной к команде и тоже молчал. Ни один грек, стоящий на палубе в эту минуту не мог сказать, о чём Одиссей думает. Одиссей снова искал причины...
2
Жил день. Солнце опаливало белесые черепа на горьком берегу, отчего они приобретали ещё больший белый оттенок. Свистел ветер, разрывая черту границы между водой и сушей. Сирена, нагая, лёжа на спине, довольствовалась палящими лучами. Её слегка коричневая кожа не боялась злых шуток Гелиоса. Она явно была довольна. Прекрасная тварь слушала рассказы скрытых душ, заключённых в черепа. Это именно от них сирена узнавала темы для своих песен - сладостных ядов. Короткие рассказы про длинную жизнь... Такие до гениальности сложные рассказы про больно прожитую глупую жизнь... Неужели эти непонятные повествования о чужом существовании стоят молодых жизней? Сирена сама этого не знала. Порой в её женской голове появлялась мысль о пощаде, а четырёхкамерное сердце начинало стучать чаще, насыщая нечеловеческую кровь человеческой жалостью. Но ничего нельзя было поделать с непозволительным чувством, с дерзкими мыслями, кроме как уничтожить.
Однажды, разомкнув веки, тварь пробудилась. Она была воплощением красоты и совершенства. Она была богиней. Но никто тогда даже не заикнулся о её божественном происхождении - ни ветер, ни вода, ни небо. Это уже потом: взглянув в слепые глаза немого юноши и наполнив тело калеки жизнью, сирена, наблюдая в этих самых исцелённых глазах штормы пульсирующего моря, узнала всю правду. Тварь была разгневана. Юноша стал её первой жертвой... Знала ли никчёмная мать, во что обойдётся богам и человечеству её пролившаяся девственная кровь? В тот зловещий момент ни крики рожающей, ни желтый береговой песок ещё не впитали ответ на вопрос, лишь тишина, потрескивая медленно выливалась во всемирную злобу. Мать махнула обрезанным хвостом и, обтерев бархатным лоскутом лоснящиеся груди, ушла, оставив существо с непрорезавшимися глазами в холодном песке. На новорождённом существе некрасиво сидело платье из крови, которое полностью разорвала и смыла солёная морская вода, тем самым, взяв опеку на себя. Когда маленькое тельце погрузилось в морскую воду, рот твари вобрал желание существовать. И сирена стала существовать... В ней постепенно зарождалась месть...
Лёжа на нагретом плоском камне, тварь открыла глаза. Небо бормотало что-то про себя, камни нагревались. Всё шло своим чередом, впрочем, как и обычно. Море, почему оно так взбешенно? Погода была приемлемой - водяная кромка была почти гладкой. Но сирена совершенно точно знала, что море не в настроении: странный комок эмоций выплёвывало оно на нежное тело. Сирена почувствовала резкую мимолётную головную боль, которая являлась той самой связующей нитью между двумя разными мирами. "О, дерзкое мудрое море, что опять случилось?",- подумала богиня и стёрла ладонью пот с красивого лба. Она поднялась, быстро надела серебристое платье и спустилась со скалы на песчаный берег, усеянный черепами. Сирена опустила руки в тёплую воду и почувствовала лёгкое покалывание на кончиках пальцев. По телу пробежался лёгкий холодок - сирена отдёрнула руки. "Яд глубин! - подумала она. - Ты что, глупенькое, не узнаёшь меня?". Потом, подняв череп, сказала вслух, обращаясь к своему расплывчатому отражению: "Это же я!". Но море всё ещё продолжало волноваться в глубинах, ни одним знаком, ни одним символом не показав, что восприняло слова своего детища. Сирена, не дождавшись ответа, размахнулась и со всей силы бросила череп, который, встретившись с водной гладью, разлетелся на куски. "Что ты? Это же я!", - крикнула сирена, чуть не закашляв...
И тогда, когда ещё на этой земле, полной сегодня стервятников и мух, жили люди, Гелиос пускал свои горящие стрелы по береговой кромке. И тогда море отрыгивало древние предметы быта и военную утварь. И уже тогда вместе с кислородом распространялись всевозможные проклятия, насылаемые людьми друг на друга. Всё это было и сейчас, лишь только исчезли люди - а остров превратился в неприступную крепость коварной молодой богини. Самодовольной и часто сомневающейся богини... В один день, один из последних, на эти скалы взобрался смуглый человек с тёплой кровью. Он был морально крепок и явно хотел узнать какую-то тайну. Человек взглянул на море и вопрошающе обратился с уже созревшим вопросом. Море странно, зловеще, прекрасно заблестело, и человек прочитал в этом блеске будущее. Заболели глаза - он закрыл их, но в голове крутилась, пропитавшая мозг картина: девушка, а может быть и женщина, корчась от страха перед собой, разрывает красивыми руками жёсткое баранье мясо. Потом та же девушка теми же руками ласкает мёртвое тело слепца. Затем маленький и ухоженный домик в глубине острова, и одинокий плач запятнанной, и лучезарное смеющееся солнце по другую сторону реальности... "Сирена!",- шёпотом проговорил человек и почувствовал жадное морское дыхание сзади себя. Он схватил крупный старинный камень и обернулся. "Сирена! Сирена!",- бездушно выпалил человек. В метре от него сжавшись, словно принимая оборонительную позу, стояла девушка из пророческой картины.
- Что ты видел?- с испугом спросила сирена, покосившись на гладкий камень. Она знала, что ему представилось что-то острое и резкое, сделавшее его решительным. Она чувствовала это.
- Ведьму, - сказал сквозь зубы человек, - тебя...
- Ты знаешь кто это?
- Ты. Ведьма - ты. - На его лице появились первые морщинки ненависти. - Сирена тоже видит это...
- Нет! Я не знаю своего будущего! Я не знаю себя! Я вижу другое будущее, другое! - нервно прокричала сирена. - Другое! Я знаю, что ведьмы это те... Не я!..
В сирену зубами вцепился страх перед ещё не наставшим. "Я - ведьма? Я, такая как те? Я сделаю что-то уму непостижимое? Я - смерть? Я - тварь?.. Нет! Нет!.." Сирена ответила на злобу лица злобой взгляда:
- Ты знаешь, что произойдёт потом - через сотни, тысячи лет? Ты никогда не почувствуешь этого!.. Меня каждую минуту расстреливают вместе с тысячами людей, меня каждый день разрывает водородными бомбами и страхом, каждую секунду я - много миллиардный плач...
Она не успела договорить, как почувствовала невыносимою боль - камень пробил её голову. Кровь потекла ручьями, не заботясь о том, в каком направлении течь. Невероятной силы обида пробудилась в сердце богини. Сирена потеряла сознание...
Выражение лица человека нисколько не изменилось: по-прежнему серьёзное до равнодушия, со скулами странной лёгкой ненависти, оно было пригрето пророческими сомнениями. "Я ли прав? А может она права? Всё равно... В конце-концов она - уже ничто..."
Немой слепец сидящий на мощной ветке тиса, чуть было не упал, протирая невидящие глаза. Он ещё помнил теплоту руки этой лучезарной девушки. И вот, ностальгически всхлюпивая, слепец придумывал для себя новую жизнь. "Я расскажу о море... Я расскажу о ней...". Вдруг послышалась жалобная сирена пожарной машины - слепец вздрогнул. Машина нехотя остановилась у пригорка с рвущимся в небо тисом. Из кабины вышел безбородый пожарный лет тридцати, за ним другие. Он внимательно взглянул на сидящего, на дереве парня и матерно выругался, как ругают действительность пожарные, обозревающие беспомощных кошек с их когтями. К нему подбежала резвая старуха, вероятно армянка. Старуха начала горячо обсуждать с ним что-то, указывая рукой на ветку со слепцом. Пожарный одобрительно кивал головой, почёсывая подбородок. Затем он повернулся к своим сотрудникам и отдал профессиональное указание. Сотрудники засуетились...
"Нет, - подумал слепец, услышав скрип пожарного камуфляжа, - Она слишком несчастна, чтобы рассказывать о ней!". Тут же родилась совершенно другая мысль: "Что, если я оттолкну этого человека, ползущего по лестнице, когда он приблизится ко мне? Он упадёт... Может быть, меня надо было пристрелить ещё в раннем детстве, пока я ничего ужасного не сделал, будучи ребёнком. Но пока я ещё ничего и не сделал... Глупо: был бы я достоин смерти ещё до рождения?".
Пожарный достиг цели. Слепец по-детски протянул к нему поцарапанные руки...
Море страшно волновалось, будто бы было взбешенно. Ветер дул так, будто бы хотел сдуть реальность в пропасть хаоса. Наконец он разогнался и со всей силы врезался в тело странного человека, стоящего на краю скалы - человек сорвался... "Лети!", - крикнул он, падая...
Сирена открыла глаза... Она языком слизала чуть подсохшую кровь рядом со ртом. Сирена провела рукой по голове в месте удара - швы сошлись. "Я - ведьма, - подумала она, - меня расстреляют, сожгут, надо мной поставят тысячи экспериментов в нацистских лагерях..."... Сирена подошла к краю скалы и взглянула вниз: на песчаном берегу покоилось бездвижное тело. Буквально нескольких сантиметров не хватало, чтобы накатывающиеся волны достали до кончиков его пальцев. В глазах девушки появились слёзы: " Они бросали в неверных камни, но сами разбились о них. Они распинали воров и царей, но сами распяли себя на брелке-кресте..."... Сирена смотрела на волны, ища что-то. Что она искала? И могло ли море дать ей это? Она и сама не знала...
Девушка резко обернулась и увидела молодого слепого парня. Он протягивал свои тонкие игрушечные руки к ней. Сирена робко максимально приблизилась - слепец обхватил руками её прекрасную талию. Веки юноши приподнялись и девушке представились белые, лишенные жизни глаза. Она взглянула в них и уже не могла оторваться. Она увидела, как постепенно глаза начали приобретать цвет - цвет морей, цвет весеннего неба... Сирену пробрала дрожь, но юноша не выпускал её из своих объятий. Он на секунду сомкнул веки. Разомкнув, их он уже был совсем другим: его тело скрывало нечто неведомое сирене. Слепец тяжело вздохнул: - Я - муза муз! Я - богиня богинь! Я - мать судьбы и тайны! Я твоя мать...
- Замолчи!- страшно прокричала сирена.
- Я - мать судеб! Я - твоя судьба! - продолжал слепец.
- Замолчи! - снова прокричала сирена - Мне страшно...
- Знаю. Мне тоже... Вселенная...
- Тварь! - воскликнула девушка и приставила ладони к шее слепца.
- Вселенная т... - юноша не успел договорить - сирена свернула ему шею...
Зверь-сирена попыталась зрительно найти то место, где череп, ударившись о водную гладь, разлетелся на куски.
- Это же я... - шёпотом сказала девушка, ступая в воду. Но тут же мощнейший разряд трезвости поразил её. Сирене открылась тайна...
- Я знаю время, я знаю себя во времени... - судорожно проговорила муза скал...
3
Греки заткнули уши. Одиссей был привязан к палубе. Корабль плыл. Капитан жалкой чайкой вглядывался в волны. "О, боги! Не дайте же закончиться всему вот так... Я ещё не получил всех ответов...", - внутри себя разрывал целлофановые стены Одиссей.
Капитан жил эти минуты в полном молчании. Он ждал той самой минуты, когда дьявольская песня наполнит его сознание. Но этого не происходило... Вот корабль подошёл совсем близко к берегу - Одиссей затаил дыхание... Грек краем уха услышал женский плач. На берегу, прижавшись к камню-твердыне, стояла рыдающая девушка. Она стояла спиной к Одиссею, и он не видел её лица. Девушка находилась в состоянии истерики. Пространство разразил её резкий пронзительный крик: " Я ли это?..".
" Жертва?", - подумал Одиссей и вдруг перед его глазами предстал слепец, печатающий что-то на печатной машинке. Капитан забыл о существовании девушки.
- Ты знаешь, кто я? - спросил слепец, перестав печатать.
- Да... - убийственно тихо сказал Одиссей.
- Я знаю, то, что ты пытаешься найти. - Потирая глаза, проговорил слепец. - Это нелегко - знать всё это... Это вся Вселенная в тебе...
- Я готов...
- Знаю... Готов ли я дать это?
Слепец замолк. Капитан жадно поглощал взором его портрет. Черепаший панцирь выстукивал о палубу связанные звуки: "Тук - тук! Ну, погодите, убийцы! Вам не постичь меня...". Слепец стукнул кулаком по столу:
- Я решил!
...Одиссея втянула в свои витки спираль. Он видел Пенелопу, великого Магеллана, плеть и сжавшегося человека под ней, внушающего благоговение, и многое другое. Всё это сразу, вместе крутилось перед его глазами и в нём... Спираль закручивалась всё дальше. Вскоре Одиссей перестал понимать и разбирать всё то, что видел. Картинки быстрыми лошадьми проскакивали перед ним... Распухшая голова разболелась. Капитан был более не в силах выносить этого. Он потерял сознание...
Гелиос расстреливал планету светом. "Жара! Ужас! Проклятие!..", - воскликнул бы слепой творец Гомер, оказавшись в эту минуту на палубе деревянного корабля... Чтобы он сказал, спросил, встретившись лицом к лицу со своим героем? Неужели он бы молчал?
Одиссея развязали. Грек постепенно начал приходить в себя. А пока он ещё мельчайшей своей частичкой находился в том самом трезвом вселенском опьянении, он безостановочно повторял: " Я ли это?..".