Вильямария : другие произведения.

Сказки и легенды

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как и указано в названии: сборник сказок и легенд под редакцией Вильямарии.

  
  

Author: Unknown

TALES AND LEGENDS

OF

Giants, Dwarfs, Fairies, Water-Sprites, and Hobgoblins

FROM THE GERMAN OF VILLAMARIA

London:

MARCUS WARD & CO., 67 & 68, CHANDOS STREET

AND ROYAL ULSTER WORKS, BELFAST

1877

  
  
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
  
   ЮНОШЕСКАЯ МЕЧТА БАРБАРОССЫ
   КОРОЛЬ ЛАУРИН
   КАРЛИК ИЗ ВЕНЕЦИИ
   ЗОЛОТО РЕЙНА: СОКРОВИЩЕ НИБЕЛУНГОВ
   ДРУЖБА ГНОМОВ
   ЦВЕТОК ИСЛАНДИИ
   МОРСКАЯ ФЕЯ
   ВЕРНЫЙ ГОБЛИН
   УПАВШИЙ КОЛОКОЛ
   ПОСЛЕДНИЙ ДОМ ГИГАНТОВ

ЮНОШЕСКАЯ МЕЧТА БАРБАРОССЫ

  
   В течение более чем тысячи лет замок весело взирал с высоты на Франконские равнины, на долину Кинцига, с ее многочисленными реками и ручьями, прекрасными городами и деревнями.
   Он принадлежал могучему швабскому герцогу Фридриху Гогенштауфенскому, чей юный, отважный сын любил этот замок больше прочих гордых замков своего отца, и часто покидал великолепный дворец своего дяди, чтобы поохотиться в окружавших его лесах или взглянуть из его высоких окон на цветущую равнину внизу.
   Отец и дядя скучали по нему. Его ясные голубые глаза и веселое выражение благородного лица казались двум серьезным, измученным войной, людям, такими радостными, что им не хотелось отпускать его от себя.
   Но юный Фридрих так горячо умолял их отпустить его в лес хотя бы в последний раз, что отец и дядя с улыбкой разрешали ему это, несмотря на постоянное повторение этого "последнего раза".
   Так случилось и осенью того года, когда через Германию проезжал Бернар Клервосский, с пылким красноречием призывая князя и народ помочь в освобождении Гроба Господня.
   - В последний раз! - повторил молодой Фридрих, и король Конрад с герцогом Фридрихом дали ему разрешение.
   Когда он вежливо поклонился, чтобы поцеловать руку своего дяди, король прошептал: "Будь готов, Фридрих, вернуться, как только мой гонец позовет тебя. Великие дела ждут нас впереди, я не смогу обойтись без твоей помощи!" Юный Фридрих улыбнулся и ответил: "Я прибуду, как только мой король и повелитель позовет меня"
   Затем он ускакал прочь так быстро, словно собирался в тот день объехать весь мир. Его арабский скакун нес его, словно на крыльях, через темные леса Шпессарта, и когда последние лучи заходящего солнца коснулись вод Кинцига, поднялся по крутой тропинке к замку и по опущенному подъемному мосту въехал на двор.
   Действительно ли олени и кабаны бескрайнего леса или сокровища редких старинных рукописей из архивов замка снова и снова влекли юного принца в маленькую уединенную крепость?
   Так думали его отец и дядя, не зная о всепоглощающей любви Фридриха к прекрасной Геле, дочери скромного слуги. Он увидел ее, когда отдыхал во время охоты в лесу в долине Кинцига, и вспыхнувшая любовь к ней была так велика, что он был готов отказаться от всех мечтаний о будущем могуществе и величии, лишь бы жить в блаженном уединении с любимым человеком, которого он не мог возвысить до одного положения с собой.
   Но влюбленные должны были тщательно скрывать свою тайну; они не осмеливались довериться никому, чтобы их рай не был опустошен, прежде чем его врата распахнутся, чтобы впустить их. Они дышали, они жили своей любовью друг к другу.
   Принц с холодным безразличием встречал Гелу во дворе замка или в его коридорах, когда она выполняла порученную ей работу, а Гела низко кланялась ему, как самая последняя из его служанок, считавшая для себя величайшей честью служить принцу.
   Но в тот день, когда Фридрих с раннего утра бродил по лесу с луком на плече и верными гончими рядом, можно было видеть, как прекрасная Гела идет по дороге с корзинкой в руке или с мотком пряжи, словно собираясь в ближайший город на рынок или к покупателям. Но, оказавшись в лесу, она сходила с дороги и сквозь кусты шиповника и подлесок пробиралась на вершину холма, где под сенью гигантского дуба ее ждал принц.
   Здесь они весело и невинно беседовали до тех пор, пока последний солнечный луч не гас в водах Кинцига, а звук монастырского колокола не проникал под своды леса; тогда они складывали руки в молитве, прежде чем попрощаться, в надежде на завтрашнюю встречу.
   Так продолжалось много лет. Их любовь оставалась чистой, их надежда - неутоленной, их вера - непоколебимой. В великолепных дворцовых залах, среди гордых и прекрасных дам, окружавших юного принца лестными знаками своего расположения, тоска по лесу в долине Кинцига, по прекрасной и нежной возлюбленной, не оставляла его сердца.
   Так они встретились однажды, снова - и словно бы впервые. Фридрих прижал к своей груди белокурую головку Гелы и заговорил с ней о близком и блаженном будущем, которое должно было наступить через несколько недель, когда он достигнет совершеннолетия и сможет открыто, как свою жену, ввести ее в свой замок в прекрасной земле Баварии, - наследство его покойной матери. И дуб над их головами тихонько шелестел, рассыпая золотые листья по прекрасным волосам Гелы, поскольку уже наступила глубокая осень.
   Когда зазвучал вечерний колокол лесной обители, уже стемнело; лунный свет поблескивал на тропинке, и Гела, опираясь на руку своего возлюбленного, шла с ним до самой дороги. Но здесь лунный свет был таким ярким, что им пришлось расстаться, чтобы их не приметил какой-нибудь любопытный глаз. "Мы увидимся завтра, дорогая!" - пообещал принц, еще раз поцеловав ее в румяную щеку; затем Гела пошла по дороге вниз, в долину, а Фридрих смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду; после этого он свистнул своих собак и направился к замку.
   Но здесь обычная тишина и одиночество уступили место суете и смятению. Престарелый наставник молодого принца, духовник и доверенный друг его отца и дяди, прибыл несколько часов назад в сопровождении отряда всадников. Все расспрашивали о молодом принце, поскольку сообщение должно было быть передано безотлагательно. Наконец, принц показался у подъемного моста; его красивое лицо сияло, поскольку перед его мысленным взором все еще стояла картина встречи в лесу.
   Старый капеллан братьев Гогенштауфенов долго и с тревогой ожидал своего ученика; теперь же он поспешил ему навстречу так быстро, как только позволяла ему его немощь, и приветствовал так, словно не видел много лет, хотя они расстались всего лишь несколько дней назад.
   Они прошли в комнату с эркерным окном, потому что в ней принц любил сидеть больше всего, ибо из нее открывался вид на окна Гелы. Они много времени провели в доверительной беседе, а свет, падавший на камни двора в течение нескольких часов после того, как в замке все уснули, подсказал Геле, стоявшей у окна напротив, что ее милый друг и его престарелый наставник обсуждают что-то очень важное.
   На следующее утро люди толпой вышли из часовни замка, где старый священник, прибывший накануне вечером, произнес перед ними красноречивую проповедь, и призвал равно молодых и старых в крестовый поход в Святую землю. И не напрасно. Мужчины и юноши были готовы рискнуть богатством и жизнью, а стариков едва удалось уговорить остаться дома, - возделывать землю и защищать женщин и детей.
   Люди разошлись по своим домам, чтобы наскоро уладить свои дела и сделать необходимые приготовления. В часовне остался только один человек. Это была Гела, которая, когда все вышли, поднялась со своего места и пала ниц перед алтарем, чтобы излить боль разбитых надежд, разлуки и одинокой печали, угнетавших ее сердце.
   Она лежала, сложив руки, и лицо ее было искажено горем. Позади нее послышались легкие шаги, но печальная Гела, погруженная в молитву, не услышала их. Кто-то положил руку ей на плечо; она подняла глаза и увидела лицо того, из-за кого страдала.
   - Гела, - сказал юный принц нежно и тихо, в знак почтения к святому месту, - Гела, мы должны расстаться! Нам придется немного подождать того счастья, о котором мы мечтали вчера! Мне трудно это вынести, но я не могу отказаться ни как принц и рыцарь, ни как сын и подданный.
   - Да, - спокойно ответила Гела, - ты должен повиноваться, мой Фридрих, даже если сердца наши будут кровоточить.
   - Ты будешь верна мне, Гела, ты будешь терпеливо ждать, пока я вернусь, и не отдашь свое сердце другому? - спросил принц голосом, полным боли.
   - Фридрих, - сказала Гела, положив руку ему на плечо, - прикажи мне отдать свою жизнь; если бы это было необходимо для твоего счастья, я с радостью отдала бы ее. Я буду твоей во все время скорбной разлуки; а если я умру, душа моя покинет небеса по твоему зову.
   Фридрих прижал ее к своему сердцу.
   - Я ухожу счастливый, моя Гела; опасность и смерть не грозят мне, ибо я защищен твоей любовью! Прощай до той поры, пока мы снова не встретимся в радости!
   Он поспешил прочь, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, а Гела снова опустилась на ступени алтаря и склонила голову в безмолвной молитве.
   Она не услышала шагов, снова нарушивших тишину этого места, и снова подняла голову лишь тогда, когда ее плеча коснулась чья-то рука. Но на этот раз на нее смотрело не юное лицо Фридриха, а серьезное лицо пожилого священника, пришедшего позвать его возлюбленного и всех окрестных жителей в Крестовый поход.
   Она вздрогнула, подумав, что он, возможно, слышал их разговор и таким образом открыл тщательно сохраняемую тайну.
   - Не бойся, дочь моя, - мягко произнес старик, - я стал невольным свидетелем вашей встречи, но ваши слова попали в уши и сердце человека, призвание которого делает его хранителем многих тайн.
   Гела с облегчением вздохнула.
   -Ты чиста сердцем, дочь моя, - кротко продолжал старик. - Кто осмелится упрекнуть тебя за то, что ты отдала свою любовь юноше, которому Господь дал силу очарования, позволяющую завоевывать сердца тех, кто видит его? Но, дочь моя, если ты любишь его, то должна отречься от него.
   Гела с ужасом посмотрела на священника.
   - Да, отречься от него! - серьезно повторил тот, кивнув седой головой.
   - Я не могу, преподобный отец! - прошептала девушка дрожащими губами.
   - Не можешь? - сурово спросил священник. - Не можешь отказаться от своего счастья ради него, но готова отдать свою жизнь, если это понадобится для его счастья?
   - Ах, преподобный отец, - запинаясь, проговорила Гела, умоляюще протягивая к нему руки, - не будьте столь суровы! Вам не понять, что значит отречься от него, а вместе с ним от всего, что я называю счастьем. Но если этого потребует его благополучие, то пусть мое сердце будет разбито.
   Старый священник с нежностью посмотрел на нее.
   - Ты хорошо сказала, дочь моя, - мягко произнес он. - Фридрих любит тебя всеми силами своей души и готов пожертвовать ради тебя титулом и мирскими обязанностями; но он мужчина и принц, из рода Гогенштауфенов, который должен стремиться к свершению великих, достойных похвалы дел, но стремлениям этим препятствует любовь к тебе. Когда он достигнет возраста, то будет недоволен тем, что ты стала препятствием в выполнении задач, возложенных на него благородством его предков. И тогда, дочь моя, не он один, но вся Германия будет винить тебя, ибо каждый прозорливый глаз узнаёт уже в этом юноше будущего вождя, которому суждено привести наше разделенное королевство к единству и величию. Разве можешь ты пожертвовать будущим своего возлюбленного, и всех нас, своему собственному счастью?
   Гале поднялась, словно очнувшись от сна.
   - Нет, отец мой, - произнесла она твердым голосом, хотя блеск ее глаз погас, когда она смотрела на священника, - нет, я отрекаюсь от него. Но если он когда-нибудь с горечью вспомнит о Геле, я прошу вас рассказать ему о теперешней минуте, о том, почему я сделала это: потому что его счастье для меня важнее моего. Пусть моя жертва не будет напрасной!
   Священник положил свою дрожащую от волнения руку на ее прекрасную голову.
   - Мир да пребудет с тобой, дочь моя!
  

* * * * *

   Чудесным майским утром, спустя два года после прощальной сцены в замковой часовне, юный Фридрих ехал верхом по подъемному мосту крепости на возвышенности рядом с долиной Кинцига.
   Солнце Сирии окрасило его кожу, тяжкие военные труды и горечь утраченных иллюзий оставили морщины на прежде гладком лбу, но его развевающаяся борода и волосы по-прежнему сияли золотом, а голубые глаза горели, как в былые времена.
   Замковые слуги толпились, приветствуя своего любимого молодого господина, ставшего, после смерти своего отца, герцогом Швабии и их феодалом. Его царственные уста произнесли много милостивых слов, его обаятельная улыбка сияла подобно солнечному лучу. Его взгляд перебегал с одного на другого, пока не остановился на старом, согбенном человеке. Это был отец Гелы. Затем Фридрих спешился и поднялся по лестнице в свою любимую комнату.
   Дворецкий поставил на стол чашу с лучшим вином, хранившимся в самом дальнем углу погреба для самых торжественных случаев, а экономка принесла восхитительное печенье, специально приготовленное для этого праздничного дня, но молодой герцог не обратил на это никакого внимания. Он стоял у эркерного окна и смотрел на окно напротив. Там, в цветочном ящике, прежде цвели левкои и розмарин, а позади них он часто видел лицо, склонившееся над прялкой, - равно которому он не видел нигде на Востоке.
   Но теперь все изменилось. Цветочный ящик висел пустой, наполовину развалившийся; цветы исчезли, равно как и милое лицо за стеклом, когда-то смотревшее на него с любовью.
   Холод ужасного предчувствия сковал его сердце.
   - Кто живет в той комнате, с зашторенным окном? - как можно спокойнее спросил он экономку, гремевшую ключами, чтобы привлечь внимание молодого герцога к себе и своему шедевру кулинарного искусства.
   Старуха подошла поближе и взглянула на окно, на которое указывал герцог.
   - Увы, господин! - ответила она. - Там раньше жила Гела, добрая девушка, но два года назад, осенью, она ушла в монастырь святой Клариссы, в самой чаще леса, и стала монахиней.
   Фридрих некоторое время стоял неподвижно, потом молча кивнул в сторону двери, едва сдержав стон.
   Экономка ушла, а молодой человек сел на подоконник, не сводя глаз с окна напротив.
   Раздался тихий стук в дверь, но герцог не услышал его из-за стука собственного сердца. Дверь отворилась, и на пороге появился тот самый старик, на котором принц остановил свой взгляд во дворе замка. Он почтительно приблизился к окну и терпеливо ждал, пока молодой хозяин заметит его. Когда тот, наконец, поднял глаза, старик увидел лицо, сиявшее прежде подобно солнечным лучам, а теперь покрытое тенью смерти.
   - Милорд герцог, - сказал старик, когда Фридрих подал ему знак говорить, - у меня был единственный ребенок. Не знаю, замечала ли его ваша светлость. Когда мужчины окрестных мест отправились в крестовый поход, она ушла в лесную обитель, поскольку считала, что сможет там без помех молиться за безопасность и победу наших воинов. Перед отъездом она взяла с меня обещание передать это письмо вам лично в руки, как только вы вернетесь.
   Он вытащил пергамент, зашитый в пурпурный шелк, и протянул его герцогу.
   Фридрих снова ничего не сказал, но молча принял послание, ибо сердце его истекало кровью.
   Старик молча удалился. Оставшись один, Фридрих разрезал шелк своим охотничьим кинжалом и вытащил пергамент; когда он развернул его, то увидел, что он написан Гелой, ибо он сам учил ее писать в их счастливые часы, проведенные в лесу; она прощалась с ним, поскольку не могла нарушить обещания, данного старому монаху.
   В то время как Фридрих два года назад спешил во дворец своего дяди, священник отправился в другие части страны, призывать людей присоединиться к походу в Святую землю, и только смерть помешала ему продолжать свою миссию.
   Солнце давно перевалило за полдень, но ни единый звук не нарушил тишины комнаты, в которой сидел Фридрих. Вино, принесенное дворецким, осталось нетронутым, также и замечательное печенье экономки.
   Наконец, молодой герцог встал, вышел из комнаты и спустился во винтовой лестнице во двор; но когда ему подводили коня, управляющий подумал, что вряд ли это тот самый молодой, веселый принц, проезжавший несколько часов назад по мосту. Вскочив в седло, молодой человек бросил последний взгляд на пустынное окно и, не сказав на прощанье ни слова, выехал на дорогу, по которой совсем недавно прибыл в замок с надеждой в сердце. Это была та самая дорога, по которой Гела так часто ходила с ним к маленькому холму в лесу; оказавшись возле узкой тропинки, принц свел лошадь с дороги, привязал к дереву и медленно пошел по направлению к месту их прежних свиданий.
   Вскоре он остановился под дубом. Его покрытая листвой крона и мох у подножия были зелеными и свежими, как и прежде. Когда принц был здесь в последний раз, он любил и надеялся, но теперь все изменилось! Он присел у корней, и стал вспоминать ушедшие мечты.
   Внезапно из глубины леса донесся звон колокола. Но он не мог, как в былые дни, благоговейно сложить руки и излить скорбь в молитве. Нет, слыша звук этого колокола, теперь призывавшего Гелу, - его Гелу, - к послушанию, ему казалось: он должен броситься к монастырским воротам, стучать в них рукоятью меча и требовать: "Вернись, Гела, вернись, ибо твоя жертва напрасна!"
   Но он поспешил вниз по склону к своей лошади, отвязал ее и вскочил в седло.
   - Прочь отсюда, мой верный конь! - громко крикнул он. - Выбери дорогу сам, ибо любовь и горе смутили рассудок мой. Неси меня туда, где требуют моего присутствия рыцарский долг и честь повелителя!
   И верное животное, словно поняв слова своего хозяина, помчалось, унося его все дальше и дальше на юг, сквозь тусклые сумерки, под ярким светом полной луны. Без отдыха, но и без устали, оно несло его вперед, и когда на следующий день солнце поднялось в зенит, они достигли цели: молодой герцог стоял перед воротами Штауфенбурга.
   Жертва Гелы оказалась не напрасной. Слова, сказанные старым монахом в то утро в замковой часовне, исполнились. После смерти своего дяди, юный Фридрих Швабский был возведен на трон Германии, и все, чего ожидал от него народ Германии, исполнилось в полной мере.
   Его сильная рука дала разделенной земле единство, силу и величие, какие не смог дать ей ни один последующий правитель; а когда корона римской империи была также возложена на его голову, гордый народ Италии склонился перед Фридрихом Барбароссой, выказал ему почтение и признал его власть над собой.
   Лавры многочисленных побед украшали чело императора; его род процветал, его страна была счастлива, его имя с благословением произносил каждый; и когда Гела, все еще юная, закрыла глаза на смертном одре, она знала, что не напрасно отказалась от Фридриха и своего счастья.
   Вблизи своего любимого замка император основал город и назвал его в честь своей возлюбленной, - Геласхаузен; и когда, во время своих переездов, оказывался в лесу долины Кинцига, то отводил свою лошадь с дороги, привязывал к стволу дерева и поднимался на холм к величественному дубу. Там, прислонив к стволу голову, в которой посреди золотых нитей сияло множество серебряных, он закрывал глаза и видел восхитительные сны.
   Люди назвали это дерево "дубом императора".
   Солнце Малой Азии снова озарило своими сияющими лучами голову императора, хотя теперь она сияла ему в ответ серебром.
   Вопль отчаяния донесся из Земли обетованной, и заставил престарелого императора покинуть Германию; встав во главе своей армии, он повел ее со всем благоразумием, отвагой и воинским мастерством, невзирая на жар азиатского солнца, несмотря на злобу врагов, предательство, муки голода и всепоглощающей жажды.
   Теплым летним вечером армия достигла крутого берега бурного горного потока. По другую его сторону лежала дорога, по которой им следовало продолжить свой путь.
   Сын Барбароссы, Фридрих, "цвет рыцарства", с отрядом отборных рыцарей, смело вошел в реку и благополучно добрался до другого берега.
   Император был готов последовать за ним. Не слушая предостережений своих слуг, старый герой, не ведавший, что такое страх, пришпорил своего коня и ринулся в воды Селефа. Некоторое время золотые доспехи блестели среди волн, несколько раз седая голова показалась над водой, но затем стремительные воды увлекли коня и всадника в темные глубины, и император навеки сокрылся с глаз своей армии. Доблестные рыцари и верные друзья бросились в поток, желая спасти своего императора или умереть вместе с ним, и разделили с ним его судьбу. Сраженные горем воины бродили по берегам реки, в надежде, что она хотя бы вернет им его тело. Но наступила ночь, и набросила черную вуаль на печаль и скорбь дня.

* * * * *

  
   Все вокруг погрузилось в сон, еще более глубокий, чем обычно. Луна сияла высоко в небе, и в ее лучах воды Селефа мягко струились, подобно расплавленному серебру. Но вот они грозно вспенились; показалась седая голова, золотые доспехи засверкали над водой, и из воды медленно показался Барбаросса, верхом на своем верном коне. Бесшумно, император двигался по водам, и из глубин, навстречу ему, поднимались верные воины, следовавшие за императором всюду, не оставившие его и в смерти. Капли, сверкающие, подобно бриллиантам, срывались с доспехом и с легким всплеском падали в сверкающий поток.
   Молча двигались они по волнам; ни единый звук не нарушал ночную тишину; вскоре они свернули к берегу и поднялись на каменистый склон.
   На вершине холма Барбаросса и его безмолвные воины остановились. На мгновение взгляд императора задержался на его дремлющей армии, он вытянул руку, словно благословляя ее на прощание, затем тронул поводья, и конь с всадником, неподвластные более земному тяготению, понеслись вперед, к любимому отечеству.
   Они миновали Босфор. Далеко внизу мерцали башни Константинополя с золотыми крестами на вершинах, но Барбаросса не обратил на них внимания. Его голова была наклонена, так что седые пряди развевались на ночном ветру, а взгляд был устремлен на землю, над которой, с быстротой штормового ветра, облачной тропой, мчались лошади.
   Вскоре под ними зашумели немецкие леса, и на губах императора появилось нечто напоминающее прежнюю улыбку.
   На юге распростерлись итальянские равнины, забравшие лучшие годы его жизни и юношескую энергию, но император отвернулся от них. Может быть, он уже предвидел, сколько битв и сражений суждено увидеть этим полям.
   Он вдохнул воздух родины. Он ощущал аромат сосновых лесов Шварцвальда, волны Неккара мерцали под ним и вот, в серебристом сиянии полной луны, он увидел Штауфенбург, колыбель императорской семьи.
   Барбаросса поднял руку, благословляя его зубчатые стены и башни, но продолжил свой путь на север.
   В ночной темноте под ним зашумели леса Шпессарта, ни один лунный луч не мог пробиться сквозь их пышные кроны. А потом блеснули воды Кинцига, показались стены Геласхаузена, а на вершине холма - любимый замок императора, с высоким эркерным окном и окном комнаты Гелы напротив.
   Барбаросса склонился к холке своего коня и окинул взглядом места, где был счастлив юношей.
   Вскоре он оказался над дорогой, а затем и над знакомым лесом и раскидистым "императорским дубом". Голова старика все еще была склонена, словно его взгляд мог пронзать переплетенные кроны деревьев. До его слуха донесся чистый звон колокола. Внизу, в монастыре, возносили полночную молитву, и эти звуки, когда-то едва не разбившие ему сердце, сейчас действовали словно заклинание, способное вернуть любимый образ. Грудь его вздымалась, как в былые времена, одновременно от радости и горя; "Гела, моя Гела!" - сорвалось с его губ и достигло монастыря, в подземелье которого упокоилась его любимая.
   Но кони продолжали свой неспешный путь по золотой равнине Тюрингии к горе Кифхойзер, где Фридрих Барбаросса должен был сегодня вечером держать совет со своими верными рыцарями, о народе Германии и его будущем.
   Замок, в былые дни так часто открывавший ему и его двору свои гостеприимные ворота, в чьих залах устраивались многочисленные веселые пиршества, о чьем богатстве и великолепии рассказывают нам старинные хроники, - этот замок по-прежнему оставался грозной неприступной крепостью, но Барбаросса не стал стучать в его ворота.
   Лошади тихо опустились на землю и остановились у потайного входа на склоне горы.
   Император ударил мечом по камню, и громкое эхо разнеслось по проходу. Отворилась каменная дверь, и Барбаросса со своими верными рыцарями вошел в просторный зал горы Кифхойзер. Еще не успела закрыться скала позади них, когда послышались тихие шаги, распахнулись волшебные врата, и вошла прелестная Гела, облаченная в свадебный наряд, в каком ее положили в гроб.
   Рука смерти коснулась ее сердца, но не погасила любви. Когда крик Фридриха достиг ее слуха, она открыла глаза, словно пробудившись от глубокого сна, и покинула склеп, чтобы отыскать своего возлюбленного. И теперь стояла перед ним, красивая и грациозная.
   Юношеская мечта Барбароссы осуществилась. Гела, его первая любовь, была рядом с ним, чтобы заботиться о нем так, как не могла бы делать это в земной жизни. Именно она, оставшаяся верной ему, отныне правила волшебным королевством Кифхойзера и заботилась о любимом и его рыцарях. Только она знала, как тоскует сердце Барбароссы при воспоминаниях о славном прошлом. Она приводила рыцарей, - его верных товарищей в священной войне, - в зал. Они рассаживались вокруг мраморного стола, за которым сидел Барбаросса, с длинной седой бородой, обвевавшей его, подобно императорским горностаям, и они, за золотыми кубками, наполненными из неисчерпаемых запасов горных погребов, вспоминали славные дни, которые провели когда-то вместе, о "золотом веке" Священной Германской империи. А менестрели, ходившие с ним в Святую землю, и вернувшиеся в заколдованную гору, настраивали свои инструменты, и песни, рождавшиеся в их душах, устремлялись к их губам и громким эхом отдавались под заколдованными сводами Кифхойзера.
   Когда сердце Барбароссы жаждало известий об отчизне, Гела в полночь выходила через дверь в скале, спускалась вниз по "Золотому лугу", прислушивалась у дверей и заглядывала в окна. Обо всем, что видела и слышала, о причитаниях и радостях, она честно рассказывала императору по возвращении. А то, что не сумела увидеть и услышать Гела, видели и слышали другие глаза и уши. Как когда-то, вороны Одина слетали из жилищ богов в жилища людей, чтобы поведать небесному правителю обо всем, что случилось на земле, так и те вороны, которые вили свои гнезда в расселинах Кифхойзера, летали над равнинами, слушая слова радости и горя, и приносили их в свои жилища.
   В тихий полуночный час, гора разверзалась, и маленькие гномы, тайно обитавшие в сводчатых залах, выскальзывали в лунном свете и, подобно Соломону, знавшему язык птиц, слушали, о чем переговариваются вороны. Затем они несли эти вести старому императору, перед которым являлись время от времени, чтобы наполнить его сокровищницу золотом.
   Щедрой рукой Барбаросса отдавал часть этих сокровищ благочестивым и честным смертным, которых Гела приводила в волшебное королевство Кифхойзера, чтобы ее возлюбленный мог радоваться, видя новое поколение, хоть и отличавшееся от того, которое было в его дни, но все еще хранившее с любовью память о благородном Барбароссе и лелеявшее надежду на его возвращение на землю.
   Крепость на холме пришла в упадок. Там, где когда-то слышались шаги воинов, паслись стада, но раз в столетие, в полночь, замок представал во всем своем древнем великолепии; гремел подъемный мост, сторожа подавали громкие и ясные сигналы, трубя в рога, а по замковому двору, через двери с вырезанными над ними гербами, в ярко освещенные залы, проходила блестящая процессия. Барбаросса вел за руку прелестную Гелу, а за ними следовали его рыцари и вассалы, жаждавшие вдохнуть воздуха верхнего мира.
   Но в то время, как рыцари проводили несколько коротких часов за пиршественными столами, среди удовольствий прошлого, император и Гела поднимались на самую высокую стену замка и с тоской смотрели вниз, на равнины любимой Германии.
   Все вокруг было окутано сном. Ночь и спокойствие смиряли заботы, терзавшие днем человеческие сердца, и наполняли их надеждой.
   - Они спят и видят сны, - говорил старый император, - но придет день, мой народ проснется и увидит: то, что разделяет сейчас их сердца, ушло навеки. Храбрецы извлекут из ножен мечи и покроют их славой. Менестрели разнесут ее в своих песнях, и в нашей великой единой Германии наступит мир и благоденствие, от Северного моря до прекрасных равнин Италии. Тогда и мы обретем вечный покой.
   Так говорил престарелый император, глядя поверх зубчатой стены, простирая руки и благословляя свое бывшее королевство. Но едва на востоке занимался первый проблеск зари, Барбаросса и его Гела спускались вниз, веселье прекращалось, процессия возвращалась через замковый двор и мост обратно в гору, а позади них волшебный замок таял в утреннем тумане.
  

* * * * *

   Настало желанное утро, народ проснулся, прекратились междоусобицы. "Единство и сила", как было завещано ему его императором, сплотили людей отныне и до века.
   Теперь Барбаросса может упокоиться, ибо от Северного моря до равнин Италии гремит слава великого объединенного отечества.
   Так исполнилось пророчество престарелого императора, бывшее мечтой его народа.
  

КОРОЛЬ ЛАУРИН

  
   В Тироле, где проживает великое множество добрых маленьких гномов, есть прекрасная долина, в которой в давние времена стоял большой фермерский дом, владелец которого переселился сюда с другой стороны гор, соблазненный красотой и плодородием этого замечательного места.
   В те дни еще можно было найти хороших слуг, преданных своему хозяину и его семейству. Но фермер считал, что старые слуги - лучше новых, поэтому привез с собой слуг с другой стороны высокого горного хребта.
   Наступила весна; зазеленели горные пастбища, пора было выгонять стада из долины; но старая пастушка, в течение многих лет делавшая это, добросовестности и умению которой фермер полностью доверял, заболела и умерла.
   Это вызвало у него некоторое беспокойство, поскольку для выпаса скота на горных лугах все было готово.
   - Ступай в нашу родную долину, Тони, - сказал старый фермер своему единственному сыну и наследнику. - Там живет моя пожилая кузина; говорят, ее дочь - славная девушка; может быть, тебе удастся уговорить ее стать нашей пастушкой.
   На следующий день, рано утром, молодой человек отправился выполнять поручение.
   Ночные тени все еще прятались между скал, словно сказочные великаны, но вершины ледника уже сияли утренним светом. Юноша, привыкший к красотам родных гор, едва замечал великолепие Альп, но спешил вперед, беспокоясь за скот. Вскоре он добрался до узкого горного перевала между двумя высокими ледниками, от которого дорога спускалась вниз, в его родную долину.
   Здесь стоял высокий крест, с перекладиной, простершейся к ледникам, подобно огромным рукам; если бы он мог говорить, то мог бы поведать об опасностях, подстерегающих путешественников, один из которых, в благодарность за свое спасение, воздвиг его в этом пустынном месте.
   Тони опустился на колени, чтобы помолиться, как это было принято в те времена в той стране. Голова его была низко опущена, так что он не видел мрачного лица, смотревшего на него с одного из ледников.
   Несомненно, его вознесли туда орлиные крылья, ибо на эту высоту, казавшуюся расположенной ближе к небу, чем к земле, не мог подняться ни один человек. И все же фигура стояла спокойно, прямо, твердо. Длинные серебристые волосы струились по плечам, вокруг головы вспыхивало нечто вроде солнечных лучей или таинственной диадемы из карбункулов, а темные глаза пронзали даль и останавливались на коленопреклоненном, проникая в глубину его сердца.
   Молодой человек поднялся и начал спускаться по извилистой тропе в долину. Призрак на высоком леднике долго глядел вслед удаляющейся фигуре, а затем пошел, уверенным шагом, не оскальзываясь, по сверкающему ледяному полю.
  

* * * * *

   Ближе к вечеру Тони снова сидел у подножия креста, а рядом с ним - прелестная девушка. Она положила узелок на землю у своих ног, сложила руки на коленях и со смешанным выражением горя и пробудившейся надежды смотрела в лицо своего спутника.
   Ее мать умерла несколько дней назад, а бедность даже в те добрые старые времена была горькой, что бедная сирота познала на собственном опыте. Потому что староста деревни прямо сказал ей: дом, в котором она жила со своей матерью, теперь принадлежит другой вдове, и Вренели должна сама искать свою дорогу в этом мире.
   Многие жены фермеров были бы рады нанять добрую Вренели в прислуги, но грубые слова старосты так напугали ее, что она решила не оставаться в негостеприимной долине; она едва связала свои вещи в узелок, когда пришел Тони, предложить ей приют в доме своего богатого отца.
   Она с радостью согласилась, потому что фермер был ее родственником, пусть и дальним, а она боялась оказаться среди чужих людей. Итак, они вдвоем с Тони отправились по горной тропинке, и сейчас присели отдохнуть под старым крестом, болтая о пустяках.
   Красота и невинность Вренели поразили сердце Тони, и он вдруг сказал ей, что любит ее, и что она, и только она, должна стать его женой. Вренели стиснула руки и всей душой прислушалась к этим его словам. Ах! как сладко звучали они после той грубости, которая сделала ее такой несчастной несколько часов назад! Ее сердце преисполнилось благодарности и любви к мужественному юноше, который так великодушно отдавал свое сердце и свой дом бедной сироте.
   - Но я бедна, Тони, и сегодня в полной мере почувствовала, какое это зло, - бедность, - сказала она, наконец.
   - Это не имеет никакого значения, Вренели! - весело ответил Тони. - У меня хватит всего на нас двоих. И мне не нравится богатая невеста, которую выбрал для меня мой отец, она глупа и уродлива. Когда мои родители увидят тебя, они непременно тебя полюбят, ты такая хорошая и красивая! А когда ты станешь пасти скот в горах в течение лета, и пригонишь потучневшее стадо осенью, ты станешь моей женой, - полагаю, я сумею уговорить моих родителей.
   - Ах, это было бы чудесно! - сказала Вренели, улыбаясь. - Я бы очень любила тебя, и заботилась о твоих старых родителях! Но ты ведь не смеешься надо мной, Тони?
   Молодой человек обнял ее.
   - Как ты можешь говорить так, Вренели? Разве я не люблю тебя больше всех на свете? Если это заставит тебя поверить, я готов поклясться тебе в любви и верности под этим крестом, - поклясться, что никто, кроме тебя, не будет моей женой.
   Он взял ее руку и произнес клятву. Вокруг них царила полная тишина, и только духи гор слышали их; лучи вечернего солнца озаряли крест и заплетенные волосы Вренели, словно благословляя ее; в то же время, высоко на вершине ледника, стояла темная фигура, наблюдавшая за Тони, когда он утром молился в этом месте. Бедная сирота и ее возлюбленный не видели мрачного выражения лица, взиравшего на них с ледника, но слова торжественной клятвы Тони были донесены вечерним ветерком до ушей одинокого старика.
   Он бросил испытующий взгляд на коленопреклоненного юношу, но когда глаза его остановились на милой девушке, слушавшей слова клятвы, суровое выражение исчезло с его лица, и в его морщинистых чертах проступили следы каких-то печальных воспоминаний, казалось, пробудившихся при виде ее грации и красоты. Он слегка наклонился вперед, так что его блестящие локоны заструились серебряным потоком, и глаза его с тоской следили за двумя молодыми людьми, когда те весело отправились дальше. Но вскоре холмы и долины тусклой пеленой окутали сумерки, и удаляющиеся фигурки исчезли из виду.
   Богатый фермер владел обширным пастбищем на горе, и Вренели должна была единолично присматривать за пасущимися на нем стадами, в то время как на другой горе бродили стада, принадлежавшие другим жителям деревни, под присмотром нескольких пастухов.
   - А теперь, Вренели, - сказал поутру старый фермер, когда коров выгнали из стойл и они начали подниматься по хорошо знакомой им горной тропе под музыку колокольчиков, звеневших у них на шеях, - теперь, Вренели, следует тебе исполнять свой долг добросовестно и заботиться о моих стадах; и если результаты твоего труда будут лучше, чем у прежних моих пастушек, за вознаграждением дело не станет.
   Вренели покраснела и украдкой взглянула на Тони, стоявшего позади отца; она не могла не подумать о награде, которую тот обещал. Она заверила фермера, что исполнит свой долг, попрощалась с домочадцами, а затем повернулась и отправилась вслед за стадом.
   Тони пошел с ней; он хотел показать ей пастушеский домик и самые хорошие пастбища, на которых должны были пастись стада, переходя каждый день на новое, пока, наконец, снова не вернутся на первое, к тому времени снова покрывшееся свежей травой.
   Было прекрасное весеннее утро. Далекий ледник сиял солнечным светом; колокольчики на шеях коров мягко звенели; на краю потока, пенившегося у поросших мхом скал, цвели дикие цветы. Но что значила эта внешняя красота по сравнению с цветущим миром в их сердцах?
   Они обменивались взглядами, словами и счастливыми улыбками. Только когда коров подоили и поместили на ночь в загон, Тони попрощался. Вренели стояла в дверях хижины, сложив руки и глядя ему вслед глазами, полными слез счастья, пока он не скрылся за поворотом дороги.
   Внутри уютного домика, пока она наполняла молоком сосуды и наводила порядок, ей все время казалось, будто она слышит его ласковые слова; его карие глаза смотрели на нее из каждого угла. Любовь и надежда придавали ей силы, так что работа казалась детской забавой. Затем, когда работа была закончена, и огонь в камине погас, она снова вышла за порог.
   Поначалу она посмотрела на ночное пастбище, где мирно отдыхали стада. Время от времени какое-нибудь замечательное животное поднимало голову, и тогда колокольчик на его шее тихо звенел; ночной ветер мягко шелестел листвой высоких деревьев. Затем взгляд ее обратился к долине и лунным лучам, спускавшимся в своих серебристых одеждах вниз по каменистой тропинке к деревне; она доверила им передать туда свое нежное любовное послание. А когда она вернулась в хижину, то опустилась на колени у замшелого ложа возле очага и помолилась, вплетя в слова молитвы слова благодарения. Ее последней мыслью перед тем, как она заснула, было: она - самая счастливая пастушка, а ее Тони - самый красивый и верный друг во всем Тироле.
   Солнечные дни сменялись ночами, наполненными мечтами о счастье. Когда первые солнечные лучи сверкали на вершине ледника, внизу, в долине, начинали звенеть колокольчики коз, и пастух вел стадо на сочные высокогорные луга, недоступные прочим животным.
   Вренели радостно бежала ему навстречу, потому что он всегда приносил какое-нибудь послание от Тони или иной знак его любви. После чего, с радостным возбуждением, приступала к исполнению своих ежедневных обязанностей. Коровы покидали свое ночное пристанище и подходили к Вренели на дойку, после чего она отгоняла их на новое пастбище.
   И пока скот пасся там, она, прислонившись к скале, внимательно следила за вверенными ее попечению животными, чтобы какое-нибудь случайно не оказалось слишком близко у обрыва или, соблазнившись особо сочной травой, росшей в изобилии у потока, не было унесено его стремительными водами. А когда на гору опускался вечер, окрашивая ледник в великолепие красных и пурпурных красок, козий пастух гнал свое стадо обратно в долину, и получал из рук Вренели букет горных фиалок для ее возлюбленного.
   Она же снова гнала коров к дому, на дойку. Но ее работа на этом не заканчивалась. Она продолжала возиться в хижине, и луна и звезды долго смотрели вниз, на дремлющую гору, прежде чем Вренели заканчивала расставлять сосуды с молоком в погребе, или раскладывала сушиться свежий сыр, или раскатывала лепешки золотистого масла.
   После чего, прочитав молитву, она ложилась на свое скромное ложе, и даже если ночную тишину нарушил далекий грохот сходящих лавин, а горный поток ревел совсем неподалеку от крошечной хижины, Вренели спала сладко, словно ребенок, а над ее головой на золотых крыльях парили мечты о любви и доме.
  

* * * * *

   Так пролетали недели, пока не настал день, когда масло и сыр, накапливавшиеся в хижине, должны были быть перенесены на ферму. Старый фермер и Тони должны были прийти за ними, как сказал накануне Вренели козий пастух, и она дрожала от радостного возбуждения, поскольку собиралась доказать: стада доверены умелым рукам.
   Наконец, - как часто она с нетерпением смотрела на дорогу, - старый фермер с трудом поднялся наверх, но за ним шли двое слуг с высокими корзинами на спинах, а вовсе не Тони, как она ожидала.
   Вренели испытала горькое разочарование, но сдержалась и спокойно вышла навстречу своему хозяину. Несмотря на солнечное утро, лицо ее хмурилось, и не прояснилось даже тогда, когда она провела фермера в кладовую и показала ласкающие взгляд ряды жирного сыра и золотистого масла. Их молча сложили в корзины, и слуги отправились домой с тяжелой ношей.
   Затем Вренели провела фермера на луг, где паслись стада, и его острый глаз подсказал ему, что животные накормлены и ухожены. Он не ошибся, доверив ей свое имущество, и должен был признать это, пусть и с неохотой. "Ты хорошо постаралась, Вренели; продолжай так же, как начала", - сказал он ей. Как неприветливо прозвучали эти слова по сравнению с теми, с которыми он отправлял ее в горы! Затем, когда он повернулся, собираясь вернуться домой, она вежливо пригласила его отведать оладьи, которые приготовила по обычаю тех мест; он отказался, все время выглядя таким мрачным, что Вренели не осмелилась спросить о Тони, хотя сердце ее трепетало от тревоги и тоски. Он ушел, а Вренели стояла и смотрела ему вслед, печальная и разочарованная.
   Наступил вечер, огонь в очаге так же ярко, как прежде, освещал прекрасное лицо Вренели, но сегодня оно не было радостным. Движения ее были вялыми, время от времени по щекам скатывались слезы.
   Почему Тони не пришел, как обещал? Почему так мрачен старый фермер? Почему козий пастух отказался взять обычный букет фиалок, в обмен на который она рассчитывала получить весточку от Тони? Это были вопросы, от ответа на которые зависело счастье ее жизни, и не было никого, кто мог бы ответить на них.
   Она печально вздохнула. Послышался тихий стук в дверь, которого Вренели, погруженная в свои невеселые мысли, не услышала; но дверь отворилась сама, и на пороге появилась таинственная фигура. Длинные серебристые волосы струились по плечам, а в добрых глазах читалось величие, которое не придается ни диадемой, ни пурпурным одеянием. От изумления, Вренели выронила чашку с молоком и низко поклонилась, как какому-нибудь королю; затем вытерла низкую скамью перед камином, - единственное место, которое могла предложить гостю, - и пригласила своего странного посетителя сесть.
   Старик приветливо кивнул, сел к огню, подпер голову обеими руками, так что его серебристые волосы почти касались земли, и устремил на Вренели такой пытливый взгляд, что ей показалось, - он заглянул ей в самую душу.
   - Почему ты сегодня такая грустная, Вренели? - спросил он наконец мягким голосом.
   Вренели вздрогнула. Откуда этот незнакомец, казалось, пришедший из далекой страны, мог знать ее имя? Она посмотрела на него с благоговейным страхом.
   - Ты ничего не скажешь мне? - проговорил старик, сопровождая свой вопрос ласковым взглядом.
   - Я сирота, - ответила она, наконец, - и иногда меня охватывает мучительное чувство одиночества.
   - И это все, Вренели? - спросил старик. - Разве не можешь ты довериться тому, кто желает тебе добра, у кого есть и сила, и желание помочь тебе? Ты думаешь, я ничего не знаю о тебе? Разве не видел я вас на перевале под крестом? Разве не слышал я клятвы юноши и не видел, как любовь и надежда изгнали печаль из твоего сердца? С той самой минуты я стал твоим другом. Неужели ты думаешь, что твоя забота и бдительность смогли бы уберечь твои стада и крышу твоей хижины от опасностей? Когда ты спала на своем ложе из мха, и прекрасные сны возносили твою душу на золотые луга, я сторожил там, на скале, и предупреждал стихии, чтобы они не смели тревожить тебя; я направлял лавины и снежные бури в сторону, и только самые нежные ветры и ласковый свет звезд касались твоего лица. Ты все еще не доверяешь мне, Вренели?
   Вренели сложила руки и поближе придвинулась к старику.
   - Благодарю вас за покровительство, - сказала она, еще раз низко поклонившись. - Кто бы вы ни были, вы стали для меня благодетелем, и имеете право на мое полное доверие. Но скажите мне, как прочли вы мое сердце и узнали о моей любви к Тони? Ибо вы уже знаете причину моей печали. Меня беспокоит то, что произошло сегодня; я не могу понять, что случилось. Но больше всего меня огорчает то, что я так ждала встречи с Тони, а он не пришел.
   Старик бросил испытующий взгляд на ее прекрасное лицо; она стояла, освещенная ярким светом камина, и ее голубые глаза смотрели на него с печалью и трогательным доверием.
   - Не хочешь ли ты увидеть его сейчас? - спросил он.
   Глаза Вренели вспыхнули восторгом.
   - Но, Вренели, исполнение наших желаний часто приносит нам нечто совершенно отличное от наших ожиданий. Мы ищем верность, а находим предательство.
   - Ах! - ответила она с простодушной самоуверенностью. - Со мной такого не случится. Тони добр и честен; к тому же, разве он не дал клятву под крестом?
   - Ах, милое дитя! - ответил старик, и болезненные воспоминания омрачили его лицо. - Если бы каждая нарушенная клятва хоть на шаг приближала нас к луне, мы уже давно ступили бы на нее поверхность.
   - Незнакомец,- уверенно произнесла Вренели. - Может быть, за свою долгую жизнь ты и повстречал достаточно клятвопреступников, чтобы потерять веру в природу человека, но ты не знаешь моего Тони!
   - Будь по-твоему, Вренели, раз уж ты этого хочешь, - сказал старик, вставая, - хоть мне и хотелось избавить тебя от боли.
   И они вместе вышли в ночь.
   Ведомая стариком, Вренели поднялась на вершину скалы, с которой он по ночам наблюдал за ней и ее стадами. Они подошли к краю пропасти. Далеко внизу, под покровом темноты, стоял дом Тони. Высокие каменные стены и обширные пастбища отделяли ферму от них; ни один человеческий глаз не был способен проникнуть на такое расстояние.
   Но старик сорвал ветку с высокой сосны над ними и велел Вренели заглянуть в крошечное узловатое отверстие. Она так и сделала; ее тревожный взгляд устремился к ферме. Она смотрела сквозь освещенные окна в хорошо обставленные комнаты. Дорогие сосуды и украшения, обычно бережно хранившиеся в шкафах и сундуках, сегодня были расставлены на праздничном столе, вокруг которого весело болтали и смеялись самые знатные жители деревни. Рядом с родителями сидел Тони, а рядом с ним - богато одетая девушка. Его глаза сияли, губы улыбались и шептали, совсем как в тот вечер, когда он поклялся в любви и верности Вренели под крестом на горе. Угрозы отца и богатство невесты, избранной для него, быстро изменили намерения Тони, и пока кроткая Вренели, тревожась, искала причину, почему он не пришел, ветреный юноша нарушил свою торжественную клятву и обручился с нелюбимой, но богатой невестой.
   Вренели молча смотрела на эту сцену, а затем, когда уже не могла сомневаться в неверности возлюбленного, опустила ветку и отвела глаза, чтобы ночь и расстояние скрыли от нее сцену, разрушившую ее надежды. Так же молча, она спустилась со скалы, но не стала искать укрытия в своем домике. Она прошла мимо него и бесцельно побрела дальше в горы. Казалось, она поставила своей целью добраться до самой высокой точки ледника.
   - Вренели, - раздался голос рядом с ней. - Вренели, куда ты идешь?
   Она повернула голову, точно во сне. Безграничная печаль отразилась в ее нежных чертах, а некогда яркие глаза были холодны и неподвижны.
   - Куда? - тихо повторила она. - Я хотела бы снизойти в могилу, но так как это невозможно, я уйду так далеко, как только смогу.
   - Пойдешь ли ты со мной, Вренели? - спросил старик. - Мой дом станет твоим, а любовь и верность, утраченные здесь, ты отыщешь в нем в тысячекратной мере.
   Вренели посмотрела ему в глаза.
   - Кто вы, добрый старик? - спросила она дрожащим голосом.
   - Я - король Лаурин, повелитель могущественного народа гномов, на протяжении веков связанный с людьми верной любовью. Отпечаток божественности, который мы, духи, распознали в вас, и перед которым смиренно склоняемся, привлек нас к вам. Но с каждым поколением нам становилось все труднее жить с вами бок о бок, пока, в конце концов, презираемые и обманутые, в ответ на нашу доброту и помощь, мы не удалились в глубины гор. Там, в сердце скалы, чье чело венчает сверкающий ледник, стоит мой дворец, украшенный моим народом всем великолепием драгоценных камней, которые, скрытые от глаз смертных, сияют глубоко в недрах земли.
   Там я живу, но вот уже несколько лет я живу одиноко, ибо моя единственная дочь, последний цветок пышной гирлянды, умерла давным-давно. Ее сад с розами, ухаживать за которым было для нее величайшим наслаждением, все еще цветет неувядаемой красотой, но всякий раз, как мой взгляд падает на его чудесные цветы, я с грустью думаю о моем давно потерянном ребенке. Ты, Вренели, такая же чистая девушка, как и она, и с того момента, как я впервые увидел тебя и заглянул в твои глаза, мне казалось, я вновь обрел свое дитя. Я присматривал за тобой с отеческой заботой и теперь готов любить тебя, как свою дочь.
   - Бедный одинокий король! - с нежной жалостью произнесла Вренели, и по ее щекам потекли слезы. - Я пойду с тобой в твой горный дворец. Я буду любить и почитать тебя, как когда-то любила и почитала тебя твоя дочь, и буду ухаживать за розовым садом, который она так любила, потому что у меня нет ни дома, ни сердца, которое любило бы меня. Но исполни одну мою просьбу, прежде чем я покину солнечный свет.
   - Только попроси, и все будет исполнено!
   - Ах, король Лаурин! - сказала Вренели, и слезы чаще побежали по ее щекам. - Я еще молода; я впервые испытала разочарование, и хотя сердце мое почти разбито, у меня еще осталась слабая надежда. Я не могу полностью поверить в то, что Тони забыл меня.
   Король Лаурин еще серьезнее, чем прежде, посмотрел на плачущую девушку.
   - Нет, нет, не сердись! - воскликнула она, простирая к нему руки умоляющим жестом. - Не считай это глупой слабостью; вспомни, что понадобились сотни лет, прежде чем твое благородное сердце ожесточилось против людей. Я знаю, что друзья уговорили Тони пойти на этот шаг, но он все еще любит меня, и ему будет горько, если я покину его, не попрощавшись. Когда он завтра окажется на перевале, ведя свою невесту на свадьбу в соседнюю долину, позволь мне выйти ему навстречу, когда он будет проходить мимо моего дома, позволь мне проститься с ним, прежде чем навеки расстаться с миром.
   - Будь по-твоему, дитя мое, - грустно ответил король Лаурин. - Но ты всего лишь доставишь себе новое горе. А теперь, Вренели, уже поздно. Ступай в свою хижину, ложись спать и забудь о своих горестях хотя бы на несколько коротких часов.
   - Ах, нет! - умоляюще произнесла Вренели. - Позволь мне остаться здесь, под звездами. Я боюсь одиночества, ожидающего меня в доме. Где бы я ни была, я не смогу заснуть, тени былого счастья тревожат мою душу. Нет, позволь мне остаться здесь и разделить эти часы с тобой.
   Они взобрались на скалу и сели рядышком под высокими соснами. Вренели сложила руки и смотрела на звезды, в то время как ее молитва о мире и утешении возносилась к Тому, Кто восседает на небесном троне.
   Не было произнесено ни слова. Король Лаурин молча смотрел на залитый лунным светом ледник, а мысли его возвращались к тысячелетним воспоминаниям, в то время как на лице Вренели лежала глубокая тень ее горя.
   Постепенно веки ее сомкнулись, и голова опустилась на плечо старого короля. Он нежно обнял дремлющую девушку и простер правую руку вдоль ледника.
   Песнь ветра в ледяных расселинах внезапно стихла, но лунные лучи по-прежнему играли на зазубренных вершинах; подобно сверкающим змеям, они перемещались по похожему на стекло льду, а затем медленно текли широким блестящим потоком вниз по дороге, сделанной из хрусталя. Горный поток прекратил свой рев, и тихо струился по своему каменистому ложу.
   Ночь, повисшая над горой, казалась всего лишь приятными сумерками; в мягком, ароматном воздухе время от времени звенел колокольчик на пастбище, где отдыхал скот. Все было спокойно. Ничто не двигалось; лишь летний ветерок и золотой свет звезд осмелились приблизиться, чтобы поцеловать заплаканную щеку девушки, прикорнувшей в сладком забытьи к плечу старого короля.
  

* * * * *

   Наступило утро, щеки Вренели побледнели, когда она вспомнила о предстоящем расставании с тем, кого когда-то называла "мой Тони". Но она была полна решимости исполнить свой долг до конца, поэтому погнала стада на пастбище, вдоль которого проходила дорога, чтобы находиться рядом с животными и присматривать за ними, ожидая Тони и его невесту.
   Солнце поднималось все выше и выше, минуты мучительного ожидания казались бедной девушке часами. Внезапно она услышала голоса и громкий смех, и вскоре из-за скалы показались две фигуры. Впервые с того утра, когда она пригнала сюда стада, Тони оказался лицом к лицу с бедной сиротой, чье счастье разрушил; он вздрогнул, увидев ее прекрасное, но смертельно бледное лицо. На мгновение он вспомнил свою клятву. Тогда богатая невеста, стоявшая рядом с ним, насмешливо воскликнула: "Полагаю, это и есть та самая служанка, про которую твой отец говорил, будто она возмечтала стать женой богатого фермера? Как только такая фантазия могла прийти в голову нищенке?"
   Презрительные слова глубоко проникли в израненное сердце Вренели.
   - Я никогда бы сама об этом не подумала, - печально ответила она. - Но этого хотел Тони, потому что он любил меня, и моя бедность не казалась ему препятствием.
   - Как! - надменно произнесла невеста. - Тони, это совсем не то, что ты сказал мне вчера вечером. Разве ты не говорил мне, что никогда не думал о ней и всегда мечтал жениться только на мне? Скажи этой девушке, что она лжет, или, если ты этого не сделаешь, ты волен выбрать эту нищенку себе в жены. У меня и без тебя достаточно женихов!
   Тони покраснел от стыда и досады, но поспешил выместить свой гнев не на надменной невесте, а на бедной невинной Вренели.
   - Ты врешь, нищенка! - воскликнул он. - Я никогда не давал тебе никаких обещаний и никогда не любил тебя!
   - Тони, - мягко ответила Вренели, - не навлекай на свою голову несчастий, отягощая себя ненужной ложью. Ты забыл свою клятву под одиноким крестом на перевале? Я не сержусь на тебя за то, что ты покинул меня. Может быть, так заставили тебя поступить твои родители, но я не могла не прийти проститься с тобой и не пожелать вам счастья и благополучия.
   - Оставь свое прощание и пожелание при себе! - воскликнул Тони, бледнея от гнева и стыда. - Ты была глупа, если восприняла мои слова всерьез. Я - и нищая, подобная тебе!
   С громким язвительным смехом он отвернулся, подал руку своей невесте, и они пошли дальше, больше не сказав ей ни слова и не оборачиваясь.
   Вренели смотрела ему вслед в безмолвном изумлении. Значит, мудрый король был прав: она встретила лишь новое горе; новый удар был сокрушительнее прежнего. Она обернулась и увидела позади себя короля Лаурина, ставшего невидимым свидетелем позорного предательства Тони. Его глаза горели, но он не произнес ни слова. Вренели поклонилась и поднесла ладони к своим дрожащим губам.
   - Я готова следовать за тобой! - произнесла она тихим голосом.
   Скала разверзлась перед ними; Вренели бросила прощальный взгляд на полуденное солнце, а затем, ведомая рукой короля Лаурина, вошла в волшебное царство гномов.
   В то же мгновение с покрытых снегом склонов ледника сорвалась лавина, с гневным грохотом покатилась вниз, и у того самого креста, возле которого Тони когда-то поклялся в любви и верности Вренели, настигла его и его бессердечную невесту, похоронив их тела так глубоко под снегом, что их так и не нашли. Так король Лаурин отомстил за свою приемную дочь.
  

* * * * *

   Вренели обрела дом, а вместо одного никчемного сердца, которое она потеряла, тысячи сердец бились, верные и неизменные в любви к ней.
   Король Лаурин любил ее так же, как когда-то свое потерянное дитя, а она отвечала на его ласку всей теплотой своего юного сердца; маленькие гномы исполняли каждое ее желание с такой милой готовностью, с какой некогда служили своей принцессе.
   Она ухаживала за розовым садом, разбитым рядом с хрустальным дворцом короля, с такой любовью, что он снова расцвел, как в те дни, когда цветы нежно ласкали руки принцессы, и сладкий аромат, которым розы наполняли ее душу, исцелил рану преданной любви.
   Она не скучала по солнечному свету в этом сказочном королевстве, потому что мягкий свет невидимых звезд освещал его днем и ночью; она не тосковала по земле, потому что жила среди вечной весны; теплые ветры целовали ее в лоб, дикие серны, робкие обитательницы горных пустынь, приходили с неизменной доверчивостью, позволяя ей гладить себя белоснежными руками.
   Много раз, звездными ночами, она выходила с королем Лаурином к вершинам ледника, чтобы взглянуть на дремлющую землю. Ее взгляд, обостренный светом волшебного мира, пронизывал даль и ночную тьму; и она смотрела, даже без помощи "волшебного кольца", далеко за пределы границ, ограничивающих человеческое зрение. И то, что когда-то изгнало ее в королевство гномов, она видела всегда и везде, - печаль, несправедливость и неправду.
   Она заглядывала во многие бедные хижины и сердца, исполненные печали, после чего поворачивалась к старому королю, стоявшему рядом с ней, почтительно целовала его руку и говорила, улыбаясь: "Идем, король Лаурин, вернемся в наш дом, в наше мирное королевство, где неизвестны слезы, ложь и непостоянство".
  

КАРЛИК ИЗ ВЕНЕЦИИ

  
   Прекрасный мягкий весенний вечер спускался на горы и пастбища Тироля. Последние лучи заходящего солнца, под звуки вечернего колокола, струились по тихой деревенской улице, переливались через ручей и проникали в открытые окна крепкого фермерского дома, стоявшего на краю маленькой долины. Дом окружал аккуратный резной балкон, оконные стекла блестели, подобно зеркалам, - все свидетельствовало о том, что его хозяин, - человек состоятельный.
   За столом, в обшитой дубовыми панелями гостиной, сидел сам фермер, но, несмотря на видимое благополучие, он казался недовольным и несчастным, поскольку между бровями у него залегла глубокая морщина, а глаза потемнели. Напротив него сидела его красивая молодая жена, чьи нежные глаза с тревогой смотрели на лицо мужа. На коленях она держала свое единственное дитя, - прелестную маленькую девочку с голубыми, как лен, глазами, и золотыми волосами; девочка сложила маленькие ручки, как это делала ее мать, пока вечерний колокол продолжал призывать к молитве; но глаза ее печально смотрели то на блины, грудой лежавшие на блестящей оловянной тарелке, то на мальчика, сидевшего в дальнем конце стола, благоговейно сложив руки.
   Это был Ганс, сын бедного родственника, которому богатый фермер с необычайной щедростью предоставил место в своем доме и за своим столом, взамен чего тот должен был каждый день гонять коз в горы на самые высокие пастбища, в места, недоступные другим стадам. Он только что вернулся со своими беспокойными подопечными и принес маленькой Аннели, сидевшей на коленях у матери, букет альпийских роз, потому что очень любил девочку.
   Колокол перестал звонить, руки разжались, мать принялась раскладывать нежные блины. В дверь тихонько постучали, и в комнату вошел маленький человечек в темной поношенной одежде. У него была согнутая спина, - то ли от тяжести прожитых лет, то ли от котомки, висевшей на плече; волосы были серебристо-седые; но темные блестящие глаза говорили о том, что в этом немощном теле живет неистребимо стойкий дух.
   - Добрый вечер, господин, - смиренно произнес маленький человечек, - позвольте мне попросить у вас немного еды, потому что я умираю с голоду, и немного отдохнуть на вашем сеновале, поскольку я смертельно устал.
   - Ты и в самом деле, - сердито сказал фермер, - принимаешь мой дом за харчевню для нищих? Если так, то мне жаль, что у тебя такое плохое зрение. Поищи в другом месте, потому что здесь ты не найдешь того, что спрашиваешь!
   Карлик с удивлением посмотрел на хозяина дома, который, несмотря на гостеприимство, свойственное жителям страны, мог подобным образом гнать бедняка от своих дверей, но фермер не обратил внимания ни на его удивление, ни на умоляющий взгляд жены.
   - Нет, жена, - резко произнес он, - на этот раз ты своего не добьешься. Я не стану распахивать двери своего дома перед нищими. Разве я не сделал тебе уступку насчет этого парня? С тебя хватит.
   Ганс густо покраснел при этом намеке на его бедность, но когда маленький человек со вздохом развернулся и покинул негостеприимный дом, сочувствие к старику взяло верх над страхом перед хозяином; он схватил тарелку с блинами, большой кусок хлеба, только что данный ему женой фермера, и выбежал из комнаты.
   - Что он собирается сделать? - сердито спросил фермер.
   - Он делает то, что должны были сделать мы, - ответила его жена с кротким упреком на лице. - Он делит свою трапезу с беднягой.
   - Да, да, - проворчал тот. - Птицы одного полета всегда сбиваются в стаи.
   Старик, тем временем, устало плелся по двору, но едва подошел к воротам, как Ганс схватил его за руку.
   - Возьми, добрый человек, - сказал он со смешанным чувством жалости и страха. - Это мой ужин. Иди сюда, присядь у колодца и поешь.
   Старик внимательно посмотрел на мальчика.
   - А что останется тебе, дитя мое, если ты отдашь мне свою долю?
   - Ах, это не имеет значения, - равнодушно ответил Ганс, подводя карлика к каменной стене, окружавшей колодец. - Я не очень-то и голоден, а добрая жена фермера даст мне еще, если я ее попрошу.
   Старик сел и начал есть, а Ганс с удовольствием наблюдал за ним. Вскоре тарелка опустела, и карлик с благодарностью поднялся, собираясь отправиться дальше и попытаться найти ночлег под более приветливым кровом.
   Ганс проводил его до ворот и торопливо прошептал:
   - Не думай плохо о фермере за то, что он тебе отказал; он не всегда так груб, но сегодня его сильно огорчили: его не переизбрали старостой деревни, - успеха добился его злейший враг; он принял это очень близко к сердцу и любой, кто попадет ему под горячую руку, испытывает на себе его огорчение. Вот что я скажу: вон там, справа, на скале, по которой тропинка поднимается в гору, стоит сеновал, крышей своей упирающийся в камень. Я сплю там, и если ты поднимешься на скалу и подождешь меня, я открою люк, ты сможешь забраться ко мне и переночевать на сене.
   - Ты хороший мальчик, - сказал старик, - я сделаю, как ты говоришь, и буду ждать тебя там, на скале.
   Была уже ночь, когда Гансу, наконец, разрешили идти спать. Более проворно, чем обычно, он вскарабкался по узкой лестнице на сеновал и быстро отворил люк в крыше.
   Над горой висела полная луна, большая и яркая; ее бледные лучи играли на зубчатом выступе ледника и плели серебристую вуаль среди лесов, украшая горный пейзаж.
   Старик молча сидел на выступе скалы; его руки были сложены на коленях, голова непокрыта, ночной ветер слегка шевелил его седые волосы. Но старик не обращал на это внимания. Его глаза пристально смотрели в ночное небо, словно он мог, подобно провидцам древности, читать тайнопись звезд, и черты его лица были облагорожены таким величественным выражением, что мальчик смотрел на него с удивлением, не смея потревожить.
   - Не сердитесь, господин, - наконец сказал он, - что я беспокою вас, но ночь становится холодной, начинает выпадать роса. Разве не лучше будет вам в теплой постели?
   Старик вздохнул, словно с неохотой возвращаясь мыслями со звезд. Затем он приветливо кивнул мальчику, подошел к люку и спустился на чердак. Молча улегся на душистое сено и уже хотел закрыть усталые глаза, когда почувствовал, как теплая рука мальчика обняла его.
   Тот снял с себя куртку и теперь осторожно накрыл ею старика, чтобы ночной ветер не заморозил его. С молчаливой улыбкой старик принял этот дружеский знак, и вскоре их глубокое дыхание засвидетельствовало то, что они крепко уснули. Прошло несколько часов, когда что-то, похожее на вспышку молнии, разбудило мальчика. Он быстро поднялся; люк был открыт, а старик деловито рылся в своей сумке; он только что вынул из нее блестящее ручное зеркальце, и лунный свет, отраженный от него, разбудил мальчика.
   Карлик закинул сумку на плечо, взял зеркало в руку и начал осторожно подниматься через люк на скалу.
   Ганс не вытерпел.
   - Ах, господин, - взмолился он, - возьмите меня с собой в горы, ибо о том, что вы туда направляетесь, мне сказало зеркало в вашей руке. Моя дорогая матушка часто рассказывала мне о горном зеркале, с помощью которого можно заглядывать в глубины земли и видеть, как сверкает и переливается металл в ее жилах. И хотя вы этого не сказали, я все же знаю: вы - один из тех таинственных незнакомцев, которые приходят из дальних стран, чтобы найти в наших горах золото, скрытое от наших глаз. О, возьмите меня с собой!
   Старик взглянул на мальчика.
   - Это праздное любопытство, дитя мое, - серьезно произнес он, и глаза его засверкали так же ярко, как несколько минут назад сияло его зеркало. - Оставайся дома и паси свои стада, как подобает хорошему мальчику.
   - О, господин, нет, - горячо взмолился Ганс, - я всегда мечтал увидеть чудеса гор, я буду нем, как рыба, увидев эти чудеса, я буду помогать вам и служить вам всем, чем смогу. Возьмите меня с собой!
   Старик подумал с минуту, испытующе взглянул в глаза мальчика, стоявшего перед ним с очень серьезным выражением лица, и сказал:
   - В таком случае, иди, но помни о своем обещании.
   Они выбрались вместе, закрыли за собой люк и взобрались на вершину скалы, откуда широкая тропинка вела к вершинам и пропастям горы. Таинственный лунный свет падал с глубокого синего ночного неба; молодая листва букового леса сверкала серебром, трепеща на ветру. Одинокие путники бесшумно ступали по поросшей мхом земле, и только их тени суетливо двигались рядом с ними вглубь гор. Лес остался позади; тропинка вела к оврагу, на дне которого бушевал горный поток; теперь они стояли на его краю.
   Никто, кроме самых отчаянных альпинистов Тироля не знает этой тропы, но даже они, снабженные башмаками с шипами и альпенштоками, поднимаются по ней с бьющимся сердцем. Но маленький человек, казалось, не замечал опасности; он бесстрашно ступал на камни и спускался вниз по склону пропасти, - где один неверный шаг означал немедленную смерть, - точно по ровной земле. Мальчик с бьющимся сердцем следовал за ним. Лунный свет пробивался сквозь нависающие кусты, выглядывал из-за высоких скал над их головами и освещал ущелье.
   Путники достигли края бушующего потока, и пошли вдоль него к высокой скале, возле которой ледяная река замерла в своем каменистом русле, - казавшейся им, под покровом ночи, похожей на одного из древних великанов, согласно легендам, обращенных в камень. Даже отсюда, издалека, они видели над ее головой движущееся облако пара, парившее в свете полной луны, над бурными водами, подобно гигантскому орлу. Молочно-белые воды потока, срывающиеся с высоты, в лунном свете выглядели подобно серебристым локонам, ниспадающим с гигантской головы-скалы. Старик осторожно прошел мимо пенящейся бурной реки и вошел в узкую расселину у подножия скалы, служившую входом в самое сердце горы; здесь он снял сумку.
   Сердце мальчика забилось даже сильнее, чем прежде, среди опасностей бездны, когда старик молча поманил его к себе. Он держал в руке горный хрусталь; Ганс робко подошел к нему и заглянул в волшебное зеркало. Туман, непроницаемый, словно занавес, отделяющий прошлое от будущего, струился по его блестящей поверхности, но он становился все светлее и светлее, и вскоре восхищенному взору мальчика открылась внутренность горы. Сквозь широкие каменные врата он видел Страну чудес, каких никогда не увидишь на земле. В голубом воздухе вздымались вершины Хрустального дворца; золотая крыша и окна из драгоценных камней сияли в лучах другого солнца; а в высоком, усыпанном звездами зале, восседал на изумрудном троне король Лаурин, седой владыка гномов. Вокруг него стояли его подданные, мудрые старые гномы, давно уже покинувшие надземный мир, чтобы жить под землей, в своем королевстве, мирной жизнью, где злоба и любопытство смертных не могли их потревожить. Они слушали, склонив головы в почтительном внимании к словам своего короля, а затем разошлись в разные стороны, чтобы исполнить его повеления; сам же Лаурин сошел с трона, отложив корону и скипетр, и спустился по золотым ступеням в розовый сад, за которым, искусной рукой, ухаживала его любимая дочь, единственная, оставшаяся из всех его детей. Прекрасная девушка ходила по садовым дорожкам, подвязывая молодые розы и смачивая их корни водой из золотого сосуда, который держала в руках, когда увидела приближающегося к ней царственного отца. Она поспешила ему навстречу, с почтительной нежностью взяла его сильную руку и со счастливой улыбкой повела вдоль цветущих клумб. Тем временем, маленькие гномы усердно трудились: одни вели стада серн через потайные врата на горные пастбища верхнего мира, чтобы насладиться там земным воздухом и светом; другие спешили к чистым серебристым источникам, орошавшим это царство, чтобы направить их благословенные воды на луга и леса детей человеческих, приумножая все, на них произраставшее; иные, взяв кирки, молотки и фонари, сделанные из драгоценных металлов, отправлялись в самое сердце окрестных гор, чтобы добыть скрытые богатства и еще больше приумножить царские сокровища, и без того бесчисленные.
   Сверкающие золотые жилы пронзали камень, из темных скал били родники, чьи чистые воды переливались и искрились, словно несли с собой зерна драгоценного и столь желанного металла. В темном гроте лежало что-то светлое и неподвижное, напоминающее дремлющего орла; но, проснувшись от света, подняло украшенную драгоценными камнями голову и оказалось змеиной королевой. Капли, стекавшие по стенам грота, сверкали, подобно драгоценным камням ее диадемы; но змея снова склонила голову и свернулась клубком, готовясь уснуть, ибо хорошо знала, что маленькие карлики, в отличие от жадных сынов человеческих, никогда не протянут руку, чтобы сорвать диадему с ее головы. У источника, на коленях, стояла темная фигура, деловито собиравшая золотой песок со дна и складывавшая его в сумку, лежавшую рядом; но кто она, разглядеть было невозможно, по причине падавшей на нее густой тени. Несколько трудолюбивых маленьких человечков приблизились к ней с мерцающими фонарями, человек у источника повернул голову и приветливо кивнул им, на что те ответили тем же, словно он был их старым и добрым другом.
   По седым волосам и темным глазам, полным серьезности и мудрости, мальчик узнал старика, показывавшего ему горное зеркало. Он с удивлением оторвал взгляд от волшебного стекла и только теперь заметил, что держит зеркало сам, а старика рядом с ним уже нет.
   - Ах, какой же я легкомысленный; он утомляет себя тяжелой работой, а ведь я обещал помочь ему, - с укором сказал Ганс самому себе. Затем он спрятал волшебное зеркало за пазуху и повернулся к отверстию, служившему входом в сокровищницу гор. Но как раз в тот момент, когда он нагнулся, собираясь войти внутрь, старик вышел сам, неся на плече потрепанную сумку с богатым содержимым.
   - Простите меня, господин, - искренне взмолился Ганс, - за то, что я не сдержал своего обещания, но я был просто околдован теми чудесами, которые видел.
   - Это не беда, сын мой, - мягко ответил старик. - Мне всегда приходилось работать одному, без посторонней помощи. Все, что мне было нужно от тебя, - это отдых на сеновале и кусок хлеба. Но идем! Видишь, как облако над водопадом мерцает розово-красным цветом? Это - отражение зари. Не хочу, чтобы твои стада дожидались тебя, а твой суровый хозяин обвинил тебя в лени. Так что давай поспешим!
   И они быстро отправились обратно по той же самой крутой тропинке, по которой пришли; листья буков блестели в лучах нового дня, когда они проходили через лес, а птицы едва начинали свои утренние песни.
   Вскоре они добрались до выступа скалы, и через несколько минут подошли к люку. Старик скользнул внутрь, чтобы немного вздремнуть перед тем, как отправиться дальше, но мальчик и подумать не мог, чтобы лежать на чердаке, после того великолепия, которое видел; поэтому он выгнал своих коз и отвел их в горы. Но сегодня ему было невыносимо оставаться в крошечном домике горного пастуха, пока козы карабкались по отвесным скалам в поисках сочных растений, пока не придет время возвращаться, о чем возвестит удар вечернего колокола. Сегодня он поднимался вместе с ними на самые высокие вершины, надеясь найти какое-нибудь отверстие, через которое можно было бы заглянуть в волшебное царство, открывшееся его взору в волшебном зеркале.
   Далеко перед ним простиралась удивительная земля, полная свежей благоухающей красоты. Это была его родная земля, сияющая невообразимым великолепием. Вдали сверкали хрустальные озера, а заснеженные горные вершины в лучах утреннего солнца напоминали розы в волшебном саду короля Лаурина. Но здесь не было ни дворца, ни прелестной девушки среди цветов, ни старых, но проворных гномов. Вдали, едва различимая даже самым острым глазом, по извилистой горной тропе двигалась маленькая черная точка, и вспышки, отбрасываемые на скалы, подсказали Гансу, что эта точка - старик, с его волшебным зеркалом.
   - Ах, как бы мне хотелось, чтобы поскорее наступил вечер, - вздохнул мальчик, с тоской глядя на солнце, успевшее пройти едва ли четверть назначенного ему пути. Наконец, сгустились сумерки, и пастух со стадами поспешил в долину. Мальчик недолго оставался в доме. С большим куском хлеба и мяса в руке он взобрался по крутой лесенке на сеновал и, к своей радости, увидел там старика, со смиренной благодарностью ожидавшего его. Ганс, не теряя времени, лег спать, чтобы поскорее наступил час ночного путешествия; и когда глаза его потревожил яркий свет, тут же вскочил. Но разбудил его не блеск волшебного зеркала, а луч утреннего солнца. Он с удивлением огляделся; он спал так крепко, что проспал желанное путешествие. Уже совсем рассвело, козы громко призывали своего пастуха. Он бросил быстрый взгляд на своего спутника, все еще спавшего глубоким сном. Спал ли он так со вчерашнего вечера, или отдыхал после ночных трудов? Ганс этого не знал. Он быстро спустился по лесенке во двор фермы, где все уже проснулось; взял свой пастушеский мешок, висевший за дверью, с запасом пищи на весь день, и поспешил с нетерпеливо ожидавшим его стадом в горы.
   Он снова смотрел вниз, сидя на своем высоком скалистом сиденье, - на цветущие луга, и видел в отдалении маленького человечка с волшебным зеркалом; он решил не смыкать глаз всю ночь. Но когда наступил вечер, и он расположился на своем ложе рядом со стариком, глубокий сон смежил его веки, и он открыл глаза, только когда их коснулись солнечные лучи. Робость мешала ему разбудить старика и высказать свое желание еще раз увидеть волшебную страну; каждое утро он отгонял коз в горы, унося с собой это свое невысказанное желание. Так прошло лето, и когда однажды утром первое холодное дуновение осени коснулось лица мальчика, за скалой, на которой он сидел, послышался шорох, и перед ним предстал старик, столько месяцев бывший его товарищем. Сумка на его плече была полна, а в руке он держал посох, словно собирался возвращаться в свой далекий дом.
   - Я пришел, сын мой, - серьезно произнес маленький человек, - чтобы поблагодарить тебя за пищу и кров, и спросить, есть ли у тебя какое-нибудь желание, которое я мог бы исполнить.
   Ганс воскликнул от радости, но старик предостерегающе поднял палец; казалось, он читал в самой душе мальчика.
   - Никогда не пренебрегай священными обязанностями из-за праздного любопытства, - произнес он наставительно, и мальчик покраснел. Ганс вспомнил о своей доброй матери в долине, мимо чьего домика он проходил каждое утро и каждый вечер, и видел бедную женщину стоящей у окна, чтобы прошептать слова любви, материнское благословение своему единственному ребенку. Но сегодня утром ее глаза были затуманены тревогой, и когда он спросил, что случилось, она со вздохом ответила:
   - Ничего, милое дитя мое, что ты мог бы изменить; я просто думаю о приближении зимы, о том, как холодный ветер будет пронизывать мой ветхий домик, о том, что у меня нет теплой одежды, чтобы защититься от него.
   Все это молнией промелькнуло в голове мальчика; он с трепетом сжал руки, и мольба о помощи сорвалась с его губ.
   - Правильно, сын мой, - ласково сказал старик, протягивая мальчику мелкую монетку. - Не презирай ее за жалкий вид, и никогда не используй по глупости; и когда я вернусь в следующем году, пусть сердце твое будет так же чисто, а душа доброй, какими я нашел их сейчас. Прощай.
   Он ласково кивнул мальчику, снял с плеч плащ, расстелил его на камне, уселся на него с посохом в руке и закинул за спину тяжелую сумку. Плащ тут же поднялся и завис перед изумленными глазами мальчика. Старик помахал на прощанье рукой, затем указал посохом на юг, и волшебный плащ быстро, как стрела, понес его к далекому дому. Мальчик наблюдал за этим, благоговейно сложив руки. Подобно взмахам орлиных крыльев, темное одеяние двигалось сквозь белые облака; маленький человек прекрасно сохранял равновесие, направляя полет посохом, который держал в левой руке, в то время как волшебное зеркало в правой сияло в лучах утреннего солнца, подобно диадеме из карбункулов на голове королевы змей. Наконец, последняя вспышка погасла, и мальчик снова остался один на своем скалистом сиденье, мечтательно глядя на золотую монету в своей руке. Очевидно, она много раз переходила из рук в руки, потому что требовался острый глаз, чтобы хорошенько рассмотреть изображенное на ней: с одной стороны лев Святого Марка простирал свои царственные лапы и, вскинув голову, охранял Венецию, Королеву моря, чьи ноги целует своими ласковыми волнами Адриатика, каждый год обручаясь с ней кольцом дожа. На другой стороне было отчеканено имя одного из правителей этой гордой республики. Оно было едва различимо; его давно затмила слава более поздних правителей.
   Мальчик не понимал смысла изображения и надписи, но был уверен, что это очень ценный дар, несмотря на его жалкий вид, а потому бережно убрал монету в карман. Сегодня он обрадовался больше обычного, услышав звук вечернего колокола, произнес молитву с большим, чем прежде, пылом, и как на крыльях поспешил за своим стадом.
   - Ты только взгляни, матушка, что я тебе принес! - радостно крикнул он в окно хижины, показывая подарок старика. - Не смейся, - горячо взмолился он, увидев улыбку матери, - это подарок доброго, могущественного человека. Положи его вместе со своими сбережениями и посмотрим, что из этого выйдет.
   Когда он говорил это, глаза его так ярко светились радостью и доверием, что добрая матушка не могла позволить себе огорчать его своими сомнениями; она пообещала убрать золотую монету в ящик стола и с ласковой улыбкой пожелала сыну спокойной ночи.
  

* * * * *

  
   Десять весен пролетели над горами и долинами Тироля, за это время многое изменилось. Молодые деревья выросли и покрылись листвой; дети стали взрослыми. Ганс пас уже не козье стадо, а стал сеннером, как называют в Тироле горных пастухов, и теперь все стада фермера были вверены его заботам на все время пребывания их на высокогорных пастбищах, куда он отгонял их ранней весной. Заходящее солнце освещало высокий ледник, его лучи струились на пастбище и золотым покрывалом накрывали сосны, под широкими ветвями которых стада располагались на ночь. Но Ганс не торопился ложиться; он стоял перед своей хижиной, в которую в первый раз вошел как сеннер, и осматривал доверенных ему животных.
   Долины дремали в вечерних сумерках, но вершины ледника пылали пурпуром и напоминали молодому человеку образ, который он долго носил в своей душе с тайной тоской; он думал сейчас, как не думал уже много месяцев, о розовом саду перед хрустальным дворцом, и о маленьком человеке, который был его товарищем на сеновале фермера каждый год, который каждую осень взбирался на гору, чтобы попрощаться с ним, а затем с сумкой, полной золота, возвращался на своей волшебной мантии в далекий дом. Он ни разу не попросил у старика позволения заглянуть в горное зеркало с тех пор, как получил серьезное предупреждение насчет праздного любопытства, и воспоминания о владениях короля Лаурина постепенно поблекли. Но его почтение к странному старику не изменилось, и каждый день он делил с ним ужин из благодарности за прощальный подарок, который Ганс давным-давно отнес домой своей матери. С тусклой старой монетой маленького человека в бедную хижину пришло благословение, и денег в ящике никогда не становились меньше. Их всегда оставалось немного, даже когда на месте полуразрушенного домика возвели крепкий и удобный дом, а после этого купили много необходимой мебели и теплой одежды на зиму. Теперь уже не было нужды тайком пробираться в дом фермера, чтобы получить лишний кусок хлеба от добросердечной фермерши, без ведома ее скупого мужа. Сначала они держали одну корову, потом две, а потом - Ганс радостно оглядел дремлющее стадо - теперь там спали четыре прекрасные коровы, собственность его матери, которую ему разрешили отвести на горные пастбища и пасти вместе со скотом хозяина. Грубый фермер, правда, никогда не удостаивал его этой милости, но прошлой осенью он уснул вечным сном, и глаза, которые теперь сияли в его доме, были так кротки и прекрасны, что ему было приятно повиноваться их взгляду. На что были похожи эти глаза? Ганс пытался вспомнить, глядя на ледник, пурпур которого сменился бледно-розовым оттенком. Да, да, теперь он знал это. Глаза Аннели, которую он любил с детства, как свою родную сестру, были точь-в-точь как у той прекрасной девушки, что гуляла в розовом саду рядом с королем гномов, и это вернуло его к его воспоминаниям.
   И вот теперь он задумался, захочет ли маленький человечек, если вернется, ночевать на сеновале у фермера или, по старому обычаю, поднимется на гору, чтобы найти его здесь. Затем он услышал невдалеке что-то похожее на вздох усталого странника. Острый слух юноши внимательно следил за тропинкой, которая вела из деревни к хижине сеннера и теперь была скрыта тенью деревьев и темнотой наступающей ночи. Да, вздох донесся оттуда, и Ганс был готов немедленно предложить свою помощь. Он взял фонарь, схватил альпеншток и побежал по тропинке между скалами и покрытыми росой кустами. Искать ему не пришлось, потому что там, на камне у дороги, сидел карлик в темной поношенной одежде, а с его согнутых плеч свисала хорошо знакомая сумка. Молодой человек бросил быстрый взгляд на него и громко вскрикнул от радости. Это был тот самый старик, о котором он только что думал; он с благодарностью обнаружил, что старый друг не забыл его, и, несмотря на темноту и все возрастающие немощи, с трудом поднялся по тропинке в горы.
   - Добрый вечер, господин, - радостно произнес он, почтительно склонившись, чтобы поцеловать иссохшую руку карлика, словно тот был королем страны. - Вы, должно быть, устали; возьмите меня под руку и позвольте мне нести вашу сумку. А теперь, соберитесь с силами; всего лишь сотня шагов или около того, - и мы в конце нашего путешествия.
   С заботой и почтением, какие оказываются только великим князья, а не бедным маленьким карликам, Ганс помог старику преодолеть трудности горной тропы и переступить через порог своей хижины. Затем он поспешил снять покрывало со своего ложа из мха и расстелил его на деревянной скамье перед очагом, чтобы старик мог отдохнуть на более мягком сиденье. Развел костер и приготовил оладьи, чему его научил один из пастухов. У него не было никакого питья, кроме хорошего, сладкого, свежего молока; но рука Аннели щедро снабжала нового сеннера, и маленький деревянный шкафчик в углу был полон вкусных вещей из фермерского дома. Молодой человек постарался отыскать в нем что-нибудь изысканное для своего гостя. На грубом дубовом столе была расстелена белая скатерть; на нее поставлены оладьи, а рядом с ними - тарелка с яичницей и беконом, источавшими нежный аромат. Юноша с гордостью подвел гостя к накрытому столу, и оба с удовольствием принялись за еду. Потом Ганс отвел старика, - нежно, как ребенка, как своего любимого отца, - к своему ложу из мха, и когда маленький карлик опустился на него с выражением любви и благодарности, накрыл его одеялом, подобно тому как много лет назад накрывал своей курткой на сеновале. Затем он сел перед огнем, чтобы дрожащее пламя не потревожило старика, и лишь когда глубокое ровное дыхание последнего подсказало ему, что тот спит, юноша встал и вышел на свежий воздух. Ложе из мха в хижине сеннера было небольшим, и Ганс, чтобы не портить старику отдых, отправился на ночное пастбище, где спали стада, и улегся отдохнуть на мягком мху под старыми соснами. Они покровительственно прикрыли его своими широкими ветвями, а длинный мох, свисавший с них, скрыл спящего от посторонних глаз, в то время как бурные потоки в отдаленных ущельях пели ему колыбельную.
   День прошел даже лучше, чем ему представлялось когда-то в его мальчишеских мечтах. Несмотря на двойное бремя работы, которую он, вопреки обычаю своих предшественников, взвалил на себя, полагаясь на свои силы, часы были наполнены для него счастьем. И когда день, с его быстрой сменой удовольствий и трудов, закончился, и наступил вечерний час, он вместе со своим гостем сидел у огня и за дубовым столом; и иногда с доселе молчаливых губ старика срывались слова, наполненные глубокой мудростью.
   А потом настал час отдыха, и старик лег на моховую подстилку в хижине сеннера; когда огонь погас, Ганс опять выскользнул под защиту старых сосен и заснул там, под колыбельную песню текущих с ледника ручьев.
   Однажды теплым весенним вечером, когда зубчатая ледяная корона ледника сверкала голубоватым светом в лучах полной луны, он не пошел к своему мягкому ложу под деревьями, а поспешил в сосновую рощу, возвышавшуюся над ним на отвесной скале. С острым топором на плече, ярко блестевшим в лунном свете, он шагал по хорошо знакомой тропинке через зеленый луг к темному оврагу, отделявшему его от леса на скалистой возвышенности. Неужели мечта его детства действительно осуществилась - неужели он собирался заглянуть через волшебное зеркало в самое сердце гор? О нет. Мир духов потерял свою власть над его душой. Сейчас его мысли и желания больше, чем когда-либо, принадлежали реальной жизни.
   Несколько дней тому назад Аннели приехала с матерью в дом сеннера, чтобы посмотреть на продукты горной фермы, как это обычно делают фермеры, когда их стада уже некоторое время пасутся на высокогорных пастбищах; и пока мать пробовала сыр и шарики масла, Аннели стояла снаружи с Гансом и мило болтала с ним, как в былые дни.
   - А ты помнишь, добрый Ганс, какой сегодня день?- спросила она с лукавым выражением в глазах; тот, некоторое время напряженно вспоминая, в конце концов, покачал головой.
   - Разве ты не знаешь? - сказала она, смеясь. - Ну же, Ганс, завтра первое мая, и мне любопытно узнать, будет ли для меня поднят Майский шест.
   - Что ты, Аннели! - воскликнул Ганс, с удивлением глядя на ее прекрасное лицо. - У тебя будет много шестов, тебя уже называют "жемчужиной долины", и сыновья богатых фермеров будут сражаться за эту честь, - добавил он тихим печальным голосом.
   Этот тон взволновал сердце Аннели; она наклонилась к нему с невинной доверчивостью и с волнением произнесла:
   - Пусть так, Ганс; но ты же знаешь, что я не получу удовольствия ни от какого майского шеста, кроме одного.
   Вот эти-то слова и гнали сейчас Ганса в ночной тишине через опасный овраг и пенящийся поток вверх по крутому обрыву к сосновому лесу. Здесь он ловко срубил выбранное дерево, очистил кору с гладкого ствола и осторожно понес его на плече, через кусты и узкие горные тропы вниз, в долину. Путь в темноте давался ему нелегко, выступающие скалы часто замедляли его шаги; но любовь к Аннели не давала ему почувствовать усталость, а мысль о ее радости придавала ему новые силы. Таким образом, спустя несколько часов, он, наконец, прибыл в деревню и остановился перед дверью дома Аннели. Здесь он осторожно достал из своей пастушьей сумки сверток и самыми красивыми лентами, какие только могла найти его мать в ближайшем городе, украсил шест; а чтобы сердце Аннели не ошиблось, он привязал к верхушке пучок альпийских роз, какие приносил каждый вечер, когда еще был козьим пастухом, а она - прелестным маленьким ребенком. Затем он крепко воткнул шест в землю прямо перед окном Аннели и, взглянув на яркие ленты, весело развевающиеся на ветру, подобно корабельным вымпелам, счастливый, направился к горе и своим дремлющим стадам.
   Был вечер, последние солнечные лучи проливали свое золото на горные луга и темные развевающиеся волосы сеннера, когда он шел с ведром и табуретом доить коров, только что вернувшихся с пастбища. Он любил горы, стада и вечера, полные великолепия заката и покоя. Но сегодня он не обращал внимания на окружавшую его красоту; он думал о долине и об Аннели, которая сегодня впервые присоединится к деревенским танцорам и которую поведет в танце чья-нибудь богатая рука. До сих пор он считал себя богачом, но сегодня впервые пожалел о своей бедности. Он сел рядом со своей любимицей, Брауни, и начал доить ее; но в середине работы руки его упали на колени, и он начал задаваться вопросом, кто, кроме него самого, поставил шесты для Аннели, и узнала ли она его шест среди остальных. Конечно, она должна была это сделать. Пучок альпийских роз наверху должен был ей это подсказать; он улыбнулся про себя и снова принялся доить корову.
   А потом из хижины его окликнул хорошо знакомый голос:
   - Привет, Ганс! Где это ты прячешься? Никак не могу тебя найти.
   Ганс что-то крикнул в ответ, и из-за изгороди показалось лицо Сеппи, единственного из всех слуг, кто не обиделся на Ганса за то, что тот занял место в сердце Аннели, и оставшийся его верным и преданным другом.
   - Ну, Сеппи, какие хорошие новости ты принес? - спросил Ганс с каким-то нехорошим предчувствием. - Что привело тебя в горы так поздно?
   - Эта своевольная девочка Аннели, - смеясь, ответил Сеппи. - Она не пойдет на танцы без тебя. Надевай поскорее свою лучшую одежду и отправляйся. Скрипачи уже готовы, девушки ждут, когда их приведут. А я останусь здесь, на твоем месте, на эту ночь.
   Ганс вскочил и стрелой полетел в хижину, а Сеппи сел рядом с коровами.
   Через несколько минут Ганс появился в праздничном костюме, в шляпе с гирляндой, и лентой, как у Аннели на майском шесте.
   - Ладно, Сеппи, присмотри за стадом, - сказал он, возвращаясь к изгороди. - Ты управишься с ним не хуже меня, - ты ведь некоторое время был здесь младшим сеннером. До свидания. - И он поспешил прочь.
   И вдруг он вспомнил о маленьком человеке и о том, что не сказал Сеппи о своем госте. Несмотря на свое нетерпение увидеться с Аннели и хорошенько повеселиться, он вернулся и поручил карлика заботам своего изумленного друга. Теперь ничто не удерживало его. Быстро, словно спасающаяся от охотника серна, он помчался вниз по крутой тропинке и достиг ворот фермы, чтобы проводить "жемчужину долины" на танцы, как раз в тот момент, когда праздничная процессия двигалась по деревенской улице.
   Она с нетерпением ждала у ворот его прихода.
   - Я так рада, что ты, наконец, пришел, - сказала она, протягивая к нему обе руки. - Ты будешь моим партнером; я выбрал тебя из всех парней, которые поставили для меня майские шесты. Видишь, как твой возвышается над всеми остальными? Сеппи, добрый малый, принес мне букет альпийских роз и ленту, чтобы я могла надеть их ради тебя.
   Она с улыбкой указала на свою белокурую голову, украшенную небесно-голубой лентой, и на букет, висевший у нее на груди. Ганс взглянул на нее с восторгом и еще крепче сжал ее руку, потому что процессия уже подошла к ферме, и молодые люди, поставившие в честь Аннели майские шесты, отделились от остальных и встали перед ней, чтобы она могла выбрать одного из них в качестве партнера для танцев. Но как велико было изумление и зависть всех, когда они увидели, что предпочтение было отдано прежнему козьему пастуху, и хотя они вынуждены были признать выбор девушки, все же бедный Ганс приобрел с этого момента множество злейших врагов. Но он не думал об этом и не боялся; он вывел "жемчужину", которая предпочла его, за ворота, и лицо его сияло от радостного волнения, когда он присоединился к процессии и повел свою прекрасную партнершу к липам, возле которых должен был состояться танец.
   Ганс всегда считал себя счастливым человеком, но теперь, когда он вел прелестную Аннели в веселом танце под зелеными липами, ему казалось, что он никогда прежде не знал, что такое настоящее счастье, и всю свою прошлую жизнь он считал теперь за ничто. Но в этой жизни вечное счастье невозможно, и чем она чище, тем она короче. Аннели с нежностью смотрела на него и прошептала, что не будет танцевать в эту ночь ни с кем, кроме него. Тихие слова девушки достигли ушей Назерля, сына богатого соседа; гнев и зависть вспыхнули в его душе.
   - Аннели, ты должна один раз потанцевать со мной, - сказал он, подходя к ней, но его просьба прозвучала скорее как повеление.
   - Ты знаешь, Назерль, - ответила девушка, - что мой партнер - Ганс; ты должен спросить его согласия. - Ганс как раз принес кружку, чтобы предложить Аннели немного освежиться.
   - Послушай, козленок, - надменно обратился сын богатого фермера к бедному сеннеру, - теперь я буду танцевать с Аннели. - И он схватил ее за руку.
   Ганс был миролюбивым человеком, а то, что Аннели выбрала его, не заставило его задрать нос, но этой насмешки он вытерпеть не смог.
   - Отпусти ее руку, Назерль, - тихо сказал он, дрожащим голосом. - Она не хочет танцевать с тобой.
   - Вот как? Может, она хочет танцевать с тобой, нищий? Ну, так получи то, что заслужил! - крикнул Назерль и ударил Ганса в лицо кулаком.
   Аннели вскрикнула, бедный Ганс потерял над собой контроль; не раздумывая, он швырнул кружку в лицо своему обидчику, и Назерль с громким стоном упал на землю, бледный и окровавленный. Новый крик, крик ужаса, сорвался с губ Аннели, но не из-за упавшего Назерля, а из-за Ганса, чей необдуманный поступок непременно должен был навлечь на него беду.
   Музыка смолкла, все поспешили к неподвижной фигуре, растянувшейся на траве, чтобы предложить помощь, а Ганс стоял рядом, безмолвный, сам удивленный своим безумным поступком.
   Затем он почувствовал, что его схватили за руку, и нежный голос Аннели прошептал ему на ухо: "Беги, беги, дорогой Ганс, сейчас же, потому что минутная задержка может оказаться для тебя роковой".
   Ганс все еще колебался; она схватила его за руку и незаметно для остальных отвела в сторону, на некоторое расстояние от лип, скрывших их от толпы. Ганс по-прежнему выглядел ошеломленным.
   - Ганс, - сказала она еще более серьезно, положив свою маленькую ручку ему на плечо, - Ганс, послушай меня и последуй моему совету. Беги так быстро, как только можешь, ибо все, все против тебя, потому что я предпочла тебя им. Беги и спрячься где-нибудь, пока шум не утихнет, и Назерль не поправится.
   - Ах, Аннели, - вздрогнув, ответил Ганс, - он умер! Разве ты не видела, как он лежал, бледный и неподвижный?
   - Тогда тебе тем более нужно бежать, - решительно сказала девушка. - Слышишь, они идут сюда? Беги же, беги! - с тревогой сказала она.
   - Прощай, Аннели. Не сердись на меня, и никогда не забывай о бедном Гансе, - и он печально посмотрел на нее.
   - Никогда, Ганс, никогда, - сказала она твердым голосом, ибо случившееся за последние нескольких минут пробудило в ней уверенность в себе. - Когда-нибудь ты вернешься, оправданный, и мы будем счастливы. А теперь, беги. Они ищут тебя.
   Он наклонился и запечатлел поцелуй на ее сладких губах.
   - Прощай, прощай, моя Аннели, - прошептал он, а затем повернулся и побежал, как загнанная серна. На тропинке, по которой он спешил, было темно, но еще темнее было в его душе. Недолгое счастье, которому он с такой готовностью открыл свое сердце, исчезло, и, может быть, никогда не вернется; даже мысль о любви к нему Аннели, о которой она сказала так просто и так откровенно, не могла рассеять этого мрака.
   Если Назерль мертв, значит, он - убийца и останется таковым на всю свою оставшуюся жизнь, вне зависимости от наказания и покаяния. Он вздрогнул и, дрожа всем телом, поспешил по той самой тропинке, по которой несколько часов тому назад спускался в радостном ожидании, когда сердце его было полно смутных, но сладостных надежд.
   Как все изменилось за такое короткое время!
   Луна, прежде сиявшая почти золотым светом дня, теперь казалась такой же бледной, как лицо Назерля; ночной ветер издавал стоны в кронах деревьев, подобные вздохам умирающего, а музыка ледяного потока звучала, словно раскаты грома. Ганс мчался вперед с отчаянием в сердце. Впереди лежало ночное пастбище. Лунные лучи падали на него, высвечивая спящих животных. Он еще крепче сжал губы при мысли, что должен проститься и со стадом, которое стало ему так дорого.
   Вскоре он уже стоял возле дома сеннера. Он посмотрел в окно. Все было спокойно, как обычно. Кровать была еще пуста, и старика за столом не было, но Сеппи переворачивал оладьи и насвистывал веселую мелодию.
   - Сеппи, Сеппи! - крикнул снаружи бедный Ганс, постучав дрожащим пальцем по стеклу.
   Сеппи удивленно повернул голову и, увидев стоящего в лунном свете Ганса, подошел к окну и отодвинул засов.
   - В чем дело, Ганс? Что-нибудь случилось? - поспешно спросил он.
   - Увы! да, - вздохнул Ганс и торопливо рассказал другу о постигшем его несчастье.
   - Вот наглец! - сердито воскликнул Сеппи. - Можешь быть уверен, что твоя кружка не причинила ему никакого вреда, а что касается его смерти, то ты знаешь, Ганс: "сорняки не умирают". Так что не расстраивайся сверх меры. Ты собираешься бежать? Куда же ты пойдешь?
   - Не знаю, Сеппи, - печально ответил Ганс, - как далеко унесут меня ноги, может быть, навсегда из моей любимой страны. - Он смахнул слезу со щеки. - Но ты должен оказать мне одну любезность, чтобы я мог уйти спокойно. Как только сможешь спуститься в долину, отправляйся к моей доброй старой матери и скажи ей, чтобы она не слишком горевала. Скажи ей, что мне против моей воли пришлось покинуть горы Тироля, и попроси Аннели никогда, никогда не забывать меня. И еще одно, Сеппи. Позаботься хорошенько о маленьком человеке, и пусть он ни в чем не нуждается. Обещай мне это.
   Сеппи кивнул, и на его добром, честном лице появилась веселая улыбка, когда он подал руку своему другу, поспешившему прочь. Ганс окинул взглядом ночные пастбища, до которых теперь добрался; длинная пелена мха на старых соснах, под защитой которой он так часто спал, развевалась на ветру, подобно траурным знаменам. Его любимая коричневая корова медленно подняла голову, и колокольчик на ее шее прозвучал, как печальное прощание. Горячие слезы текли из его глаз, но у него не было времени на долгие прощания, он должен был спешить. Впереди вздымался неровный гребень ледника, борозды которого были освещены лунными лучами. Он миновал его, петляя по извилистым тропинкам сквозь сумрак елей, то взбираясь по крутым склонам, то спускаясь в овраги с пенящимся потоком, - тропинкам, не известным никому, кроме самых смелых горцев.
   Наконец, он поднялся на высокий гребень, от которого дорога вела вниз, в незнакомую долину, к незнакомым полям. Бросив последний взгляд назад, на свою любимую гору, он, не медля, поспешил дальше.
  

* * * * *

   Золотые лучи вечернего солнца снова ласкали горы и долины, плыли по волнам прекрасной реки Инн, которая текла так мирно, словно никогда не пыталась пениться и бушевать, подобно своим горным собратьям. По склону горы нетвердыми шагами спускался юноша. Это была последняя возвышенность, отделявшая его от большого и многолюдного города, раскинувшегося внизу в долине. Его голубые глаза казались тусклыми и запавшими, длинные волосы спутались вокруг головы, а некогда приличная одежда носила следы тяжелого путешествия.
   Сын гор с изумлением смотрел на суету внизу, и с его губ сорвался глубокий вздох. Но он взял себя в руки и спустился к берегу ручья, через который был перекинут мост, ведущий в город. На одном конце этого моста стояла сторожевая будка, поскольку в те неспокойные времена было необходимо внимательно следить за всеми направлявшимися в город. За дубовым столом перед дверью сидели два солдата. Молодой человек подошел к зданию и робко остановился в нескольких шагах от них. Наконец, старший из них поднял голову.
   - Смотри-ка, Францерль, - сказал он, бросив быстрый взгляд на молодого путешественника, - вот идет парень с твоей стороны гор, но он выглядит не таким веселым, каким был ты, когда пришел.
   Францерль поднял глаза, но, едва встретился взглядом со странником, как тут же вскочил и с радостным криком схватил его за руку.
   - Ганс, милый Ганс, откуда ты взялся? - воскликнул он. - Разве ты не помнишь меня? Разве ты не узнаешь Францерля, с которым ты и Аннели так часто играли, и с которым вы так часто делили хлеб и сыр, когда моей бедной матери нечего было дать своему голодному маленькому Францерлю?
   Ганс - ибо это действительно был он - с радостным удивлением взглянул на веселое молодое лицо и сразу узнал своего старого товарища по играм, который много лет назад покинул родную долину, чтобы сколотить состояние в большом свете, и чьи друзья давно считали его умершим. Он стал солдатом, но, несмотря на суровую службу, сердце его оставалось таким же теплым и верным, как прежде. Он подвел своего старого друга к столу, за которым сидел другой солдат, и предложил Гансу немного горячительного.
   - Выпей, мой добрый друг, - настойчиво сказал он, - выпей; тебе, кажется, нужно подкрепиться, а потом скажи мне, что привело тебя сюда.
   Эта грубоватая забота тронула сердце бедного странника и волшебным образом подействовала на его усталый дух. Это было первое знакомое лицо, которое он увидел за много дней; первое приятное напоминание о прошедших днях; и ему было приятно открыть свое сердце другу детства и рассказать ему о своей глупости, которая выгнала его из дома, и о том, как с тех пор он скитался по горам, выпрашивая кусок хлеба и глоток молока у добросердечных пастухов; ибо он не отважился спуститься в деревни, куда известие о случившемся могло прийти раньше него.
   - И теперь, - сказал он, - я собираюсь уйти в какую-нибудь далекую страну, где ничего не знают ни о Назерле, ни о Гансе, ни даже о прекрасной земле Тироля.
   - Ты поступил глупо, - засмеялся Францерль. - Ты совершенно уверен, что Назерль - мертв? У него всегда был толстый череп, и мне это прекрасно известно. Не будь дураком, оставайся здесь и стань таким же храбрым солдатом, как мы. Поверь, у нас веселая жизнь, и даже в солдатской форме можно быть хорошим человеком.
   Ганс на мгновение заколебался; он никогда не думал об этом, но Францерль не отставал.
   - Послушай, Ганс, завтра или послезавтра мы едем в Италию, страну, которая, как говорят, еще прекраснее нашей. У нас веселая жизнь, и когда ты вернешься через два-три года, все это дело зарастет травой, и они не посмеют сказать тебе ни слова после того, как ты наденешь мундир солдата императора.
   - Но Аннели? - вздохнул Ганс.
   - В любом случае, какое-то время ты не сможешь видеться с Аннели, но если она действительно достойна тебя, то останется верна тебе.
   Да, Францерль был прав, Ганс видел это; поэтому он согласился на его предложение и пошел со своим другом к сержанту-вербовщику, который был рад принять еще одного славного парня в ряды своих подчиненных.
  

* * * * *

  
   Была осень. Утренний ветер резвился над Адриатикой, играя синими волнами, и развевая темные волосы юноши, который в глубокой задумчивости прислонился к арке Пьяцца ди Сан-Марко, мечтательно глядя на Большой канал, который, разрезав Венецию огромной дугой, смешивает свои воды с волнами Адриатики.
   Это был Ганс. Горы и долины его родной земли лежали далеко отсюда. Он уже давно перебрался через последний горный перевал Тироля, но не смог забыть свой дом, - вернуться в него как можно скорее, таково было его тайное желание в этой прекрасной, но чужой стране. Что хорошего принесло ему великолепие этой странной страны, ее величественные дворцы и произведения искусства царственного города, сладкая мелодия этого неведомого языка? Можно ли сравнить эти музыкальные звуки с голосом Аннели, когда она говорила: "Я так рада, что ты пришел, дорогой Ганс"? Могла ли хоть одна из этих мраморных башен соперничать с зубчатыми ледниковыми вершинами, сиявшими пурпуром под вечерним небом? И когда рог звучал на закате над горами, стократно отражаясь эхом от расселин и глубоких ущелий и тихо умирая среди тенистой долины, кто мог бы сравнить с этим звуком музыку, день и ночь плывшую над водами по улицам Венеции?
   Ганс поднял свои полные слез глаза: небо над ним было таким же, какое он видел в долинах Тироля. А затем он заметил фигуру на тонкой колонне - фигуру, которую он, как кажется, видел много лет назад. Медный лев с гордо развевающейся гривой поднял свою царственную голову, словно наблюдая за городом внизу и за морем, которое целовало его ноги. Молодой человек смахнул набежавшую слезу и задумчиво посмотрел на царственного зверя. Да, действительно, он видел того самого льва, который был изображен на монете, подаренной ему маленьким человечком давным-давно, хранившейся в потайном ящичке среди сокровищ его матери. Улыбка, подобно солнечному лучу, скользнула по его лицу, когда он вспомнил то солнечное осеннее утро, когда старик прощался с ним, и когда он смотрел со скалы, как тот плыл по воздуху на своей волшебной мантии.
   - Как жаль, что у меня нет подобного корабля, - вздохнул он. И тут в ушах его прозвучали слова, произнесенные на его родном языке: "Добрый день, Ганс".
   Ганс вздрогнул - рядом с ним никого не было. Неужели ему почудилось? Но нет, голос раздался снова: "Посмотри наверх, Ганс". Он поднял голову.
   На него, из высокого эркерного окна одного из гордых дворцов, ласково улыбаясь бедному Гансу, смотрел знакомый карлик с белоснежными локонами и темными серьезными глазами.
   Ганс радостно воскликнул, впервые с тех пор, как прибыл в эту чужую страну, с быстротой стрелы метнулся под арку и вошел в ворота дворца. Его ноги летели по мраморным ступеням и бархатным коврам, но он не замечал этого. Он спешил дальше, туда, где, стоя возле позолоченных ставней, его ожидал благородный друг. Переполненный чувствами, Ганс предстал перед стариком, протянувшим ему руку в дружеском приветствии. Уже не поношенный сюртук, но черное бархатное одеяние скрывало его фигуру, а маленькая рука сверкала дорогими бриллиантами. Но юноша не обратил внимания на эту чудесную перемену, и нежно, как в тот весенний вечер на горе, когда привел старика в свою хижину, прижался губами к его руке и сказал от всего сердца: "Господь да благословит вас, господин. Я благодарен Ему за то, что Он позволил мне найти вас здесь, в этой чужой стране".
   - Я не в чужой стране, Ганс, я на своей родине, - отвечал благородный венецианец, ведя молодого человека через великолепные залы, стены которых были украшены шедеврами бессмертных художников, называвших Италию своим домом. Потом они сели рядом у широкого эркерного окна, и Ганс радостно взглянул в почтенное лицо старика.
   - Значит, вы не забыли бедного пастуха в вашем великолепном доме? - сказал он.
   - Забыть о тебе, Ганс! - отвечал благородный венецианец. - Забыть о тебе, - кто заботился обо мне среди любви и наслаждения, и думал обо мне даже во время бегства, когда сердце твое было полно смертельной тоски! Нет, конечно. Я жажду вознаградить тебя за эти годы верной любви, и, возможно, мне наконец-то представилась такая возможность.
   - Ах, господин мой, - воскликнул Ганс с сияющими глазами, - не расскажете ли вы мне, как идут дела дома, где вы бывали в последнее время чаще, чем я? Скажите мне, поправился ли Назерль, перестала ли моя мать горевать обо мне и помнит ли меня Аннели?
   - Назерль умер, но не по твоей вине, - успокаивающе сказал старик, потому что Ганс, услышав его первые слова, пришел в ужас. - Он скоро оправился от пустяковой раны, нанесенной твоей рукой, но его собственное безрассудство увлекло его на самую высокую скалу вслед за серной, и он сорвался с нее. Вскоре после этого нашли его искалеченное тело. Что же касается твоей матери и Аннели, то ты можешь увидеть их сам.
   С этими словами он встал, подошел к богато украшенному резьбой шкафу и достал из потайного отделения сверкающий драгоценный камень. Юноша сразу узнал его: это было чудесное горное зеркало, и теперь он снова держал его в руке, пытливо всматриваясь в его сияющую поверхность. Легкий туман окутывал его; но становился все тоньше и тоньше, пока, наконец, в сиянии утреннего солнца перед ним не предстала его любимая родная долина и фермерский дом, дом Аннели. Он не обращал внимания ни на веселый переполох в сарае и конюшне, ни на деловитые приготовления к возвращению стад. Нет, его взгляд устремился сквозь прозрачные оконные стекла в хорошо знакомую комнату. Здесь было тихо и уютно, как в былые времена. У окна сидела Аннели, белокурая и прелестная, как всегда, но на лице ее читалась легкая грусть. Белоснежная пряжа лежала у нее на коленях, губы ее шевелились: она разговаривала с двумя женщинами, расположившимися у другого окна - вдовой фермера и старой матерью, которую так хотел утешить Ганс. Гансу казалось, что разговор касается его самого, и время от времени его имя срывалось с розовых губ Аннели. И каждый раз, когда она поднимала глаза и смотрела на противоположную стену, Ганс, проследив за направлением ее взгляда, видел сохраненную стеклом и рамой голубую ленту и букет увядших горных цветов. Она оставалась верна ему, и на глаза молодого человека навернулись слезы, а когда он вытер их и снова посмотрел на волшебное зеркало, то милое видение исчезло, и стекло снова засверкало в лучах итальянского солнца.
   - Послушай, сын мой, я открою тебе то желание, которое сердце мое лелеет в отношении тебя, - сказал старик, осторожно убирая волшебное зеркало обратно в шкаф. -Я стар и одинок, я - последний представитель древнего рода. Когда я был молод и силен, меня переполняла жажда тайного знания. Я искал золото гор далеко и близко, - ты это хорошо знаешь, - нагромождая сокровища на сокровища, и все это время я не замечал, что старею и все еще одинок в жизни. Оставайся теперь со мной. Я обогащу твой разум сокровищами моего знания, и твое сердце останется чистым. Ты будешь моим сыном, наследником моего богатства, и твое имя будет вписано в Золотую книгу Венеции среди самых благородных имен.
   Молодой человек приложил руки к груди и наклонился к своему старому другу.
   - Простите меня, благородный господин, - смиренно взмолился он, - если я не смогу удовлетворить вашего желания; но что значат богатство и имя для сердца, которое тоскует по дому? Видение, только что представшее передо мною, - Аннели и моего дома, - показало мне, где только и нужно искать счастья. Но если вы хотите оказать мне услугу, то освободите меня от пут, которые связывают меня здесь, и позвольте мне как можно скорее вернуться в мои любимые горы.
   Старик некоторое время сидел в молчаливом раздумье.
   - Я охотно оставил бы тебя при себе, - сказал он, наконец, - ибо сердце твое истинно и чисто; но мои желания должны уступить твоему счастью.
   С этими словами он встал и снова открыл шкаф, в котором хранились его магические сокровища. Из самого потайного тайника он достал темный предмет, и когда развернул его, оказалось, что это волшебная мантия, воздушный корабль, о котором Ганс так мечтал некоторое время назад. Старик расстелил мантию на балконе, обнял изумленного юношу с нежностью отца и повел его к ней.
   - Теперь встань на нее, - сказал он, - возьми этот посох, чтобы направлять твой полет, и вспоминай обо мне с любовью.
   Ганс повиновался, точно во сне. Старый венецианец взмахнул рукой, и плащ, с молодым человеком на нем, поднялся в воздух.
   Только оказавшись на открытом воздухе, озаренный солнцем, ощущая, как свежий ветер играет складками мантии, Ганс осознал реальность своего положения. Он печально оглянулся на своего благородного друга, который все еще стоял у окна и смотрел ему вслед с улыбкой на своем постаревшем лице, помахав на прощание иссохшей рукой. Ганс протянул к нему руки и воскликнул взволнованным голосом: "Прощайте, прощайте, благородный господин!" - и плащ понес его вперед с быстротой штормового ветра.
   На мгновение Королева моря блеснула далеко внизу, великолепием своих башен и дворцов; солнечный свет играл в высоких окнах ее церквей, черные гондолы бесшумно скользили по извилистым каналам. Но вскоре эта картина стала отдаляться, и от нее не осталось ничего, кроме моря, протянувшегося синей линией вдоль горизонта. Ганс повернулся лицом к дому и направился на север. Подобно стреле, он летел вперед; в туманной дали виднелись горные вершины его родины, все яснее и яснее проступавшие из голубого тумана. Вскоре он уже парил над тем каменистым перевалом, по которому много месяцев назад ступал со смертельной тоской в сердце, и вот он уже полной грудью вдыхал воздух родной земли.
   Сияющими глазами смотрел он вниз, с крыльев волшебного орла, несшего его к дому. Далеко внизу лежали горы с пасущимися стадами; с высоты неба они казались не больше птичек, с которыми он играл мальчиком, а домики сеннеров - круглыми камешками в деревенском ручье. Ему казалось, что он может дотронуться рукой до вершин ледника, такими близкими были они в сиянии полуденного солнца. Он посмотрел вниз, в ледяные расселины, и увидел ледниковый поток, катящийся далеко внизу молочно-белыми волнами; но волшебная ладья мчалась все дальше и дальше, по-прежнему стремительно унося Ганса к его дому.
   Молодой человек стал пристальнее всматриваться в местность и вскоре направился на запад. Он издал радостный крик, потому что они летели к хорошо знакомой горе, и мантия, как будто точно зная свое предназначение, мягко опускалась вниз, пока Ганс не очутился на выступающей скале. Это было то самое место, откуда он часто, когда пас козье стадо, с тоской смотрел вниз, на веселые луга, ища вход в волшебное царство короля гномов, - то самое место, где старик прощался с ним в то далекое осеннее утро, прежде чем пуститься в свое воздушное путешествие к далекому дому. Ганс радостно спрыгнул со своей волшебной ладьи, положил на нее посох, прошептав слова благодарности, и мантия тотчас же поднялась и стрелой взмыла в облака. Ганс постоял несколько мгновений, глядя ей вслед, а затем поспешил вниз по старой знакомой тропинке. Чуть ниже паслись стада, - его стада, - и Сеппи, прислонившись к скале, наблюдал за ними и пел песенку на свой собственный лад. Ганс радостно взглянул на эту сцену и поспешил дальше. Он миновал ночное пастбище, и подошел к домику сеннера; однако не стал задерживаться, даже чтобы заглянуть в окно, - так ему не терпелось поскорее добраться до деревни. Летящими шагами он поспешил вниз по каменистой тропе, по которой взбирался несколько месяцев назад со смертельной болью в сердце.
   Но сегодня... сегодня все было иначе. С радостью, пульсирующей в каждом ударе сердца, Ганс чувствовал, что каменистая тропинка мягче травы на пастбищах, а журчание ручья слаще мелодии арф. Наконец он спустился в долину, и едва оказался здесь, раздался звон вечернего колокола. Услышав этот звук, он остановился, обнажил голову и опустился на колени у дороги; но когда эхо последнего удара стихло, он встал и поспешил вверх по деревенской улице, одним прыжком перемахнул ручей и подошел к воротам двора фермы. Никого не было видно, поскольку слуги ужинали в доме. Быстро, но не производя шума, Ганс проскользнул через двор и с бьющимся сердцем остановился в дверях гостиной. Внутри не было слышно ни звука. Ганс приложил ухо к замочной скважине и прислушался. Затем он услышал нежный голос Аннели, говорившей: "Приди, Господь Иисус, будь нашим гостем и благослови твои дары. Аминь". И когда было произнесено "аминь", Ганс открыл дверь и переступил порог.
   - Не найдется ли у вас, во имя Господа, чего-нибудь для бедного странника? - тихо сказал он.
   - Ганс, дорогой Ганс! - радостно воскликнула Аннели, потому что, несмотря на сумерки и мундир, она сразу узнала его, и вскоре уже рыдала от радости в объятиях высокого солдата.
  

* * * * *

   Майским днем высокий шест стоял, как и прежде, перед окном Аннели, богато украшенный развевающимися голубыми лентами и букетом альпийских роз наверху, и Аннели снова шла под руку со своим Гансом на танцы под липами. Но на этот раз сыновья богатых фермеров не могли возразить ни слова, потому что Аннели была теперь прекрасной и счастливой невестой.
  
  
   Между тем, отважный Францерль, устав от веселой солдатской жизни, которая стала ему скучна с тех пор, как вернулся домой его дорогой друг Ганс, тоже снял мундир императорского солдата и вернулся в свою родную долину.
  

ЗОЛОТО РЕЙНА: СОКРОВИЩЕ НИБЕЛУНГОВ

  
   Тусклые вечерние тени, окружавшие стены Вормса таинственным туманом, исчезли. За несколько часов до этого, они собирались темными толпами в каждом уголке королевской столицы, прячась, подобно предателям, от света ясной полной луны, заливавшей серебристым блеском реку Рейн и Воннегау на ее берегах, где, преображенная мягким прикосновением лунных лучей, стояла гордая резиденция могущественных королей Бургундии.
   Сон и безмолвие царили во дворце, который еще вчера утром был наполнен звоном оружия и веселой суетой жизни, ибо король Гюнтер в сопровождении своих братьев и самых храбрых воинов отправился в этот день в поход, оставив город, замок и свою прекрасную королеву Брунгильду на попечение самого верного из верных, храброго Гако, чьей храбрости и мудрости он полностью доверял.
   Накинув свободную бархатную мантию, наполовину скрывавшую его сверкающие золотом доспехи, Гако бродил по улицам спящего города и внимательно прислушивался, не раздастся ли какой-нибудь звук, нарушающий тишину ночи. Отдаленный шум, похожий на грохот множества колес, достиг его слуха, и в глазах его появилось нетерпеливое выражение. Он взглянул на дворец, в самой безопасной комнате которого лежала Брунгильда, его королева. Из любви к ней он жестоко убил благородного Зигфрида, бессмертного героя Нибелунгов; и позор этого поступка не будет забыт вовеки, покрывая ржавчиной сверкающий щит его славы.
   Убедившись, что в королевском замке царит безмятежный покой, он повернулся и направился к собору, в тени которого располагался еще один дворец. Там жила прекрасная Кримгильда, сестра короля Гюнтера и вдова благородного Зигфрида, смерть которого она безутешно оплакивала. Тишина витала и вокруг этих стен. Окна были темны, двери заперты на засовы, королевская вдова погрузилась в глубокий сон, в окружении своих служанок.
   Лунные лучи скользили по крыше дворца и падали на темную фигуру человека, с тревогой смотревшего на окна. Увидев, что вокруг никого нет, он подошел к башне, сложенной из огромных каменных блоков, охранявшей вход в замок, достал из-под плаща связку ржавых ключей и открыл замки и засовы окованной железом двери, ведущей в подземелье. Последний засов был сдвинут, тяжелые ворота распахнулись, и лунный свет свободно заструился по сокровищам, грудами лежавших здесь. Золотые короны, богато украшенные бриллиантами, браслеты и цепи, сверкающие драгоценными камнями, лежали повсюду в изобилии. Сотворенные искусными руками гномов, они были спрятаны маленьким народом в укромных горных тайниках, пока не пришел Зигфрид, и Альберих, король гномов, был вынужден, несмотря на свою магическую силу и хитрость, уступить могуществу руки героя и отдать ему свои драгоценные сокровища. Рядом с ними, нагроможденные до самого потолка, лежали слитки необработанного золота, только и ждущие, чтобы клише монетного двора превратило их в монеты. Это было сокровище Нибелунгов, законное владение вдовы Кримгильды, которое герои привезли ей несколько недель назад из страны Нибелунгов. Полными пригоршнями раздавала она золото героям, а также вассалам своего брата, короля Бургундии, ибо теперь она жила в его стране, чтобы быть рядом с телом своего любимого мужа. И то, что не удалось сделать красоте и несчастью Кримгильды, сделали ее щедрые дары. Сердца бургундцев были обращены к ней, так что Гако, бдительный герой, начал беспокоиться о своем собственном влиянии и ее возможной мести. Поэтому он решил отнять у нее сокровища Нибелунгов, чтобы она лишилась средств для мести ему.
   В одном месте, неподалеку от королевского города, где Рейн наиболее глубок, несколько часов спустя, Гако стоял в лодке на течении и смотрел, как тяжело груженые повозки, первая из которых только что въехала на дрожащий мост, проследовала по нему с угрожающим грохотом и остановилась у низкого парапета. Гако протянул свою крепкую руку и отодвинул задок повозки, давая возможность ее драгоценной клади скользнуть в глубину.
   Вода переливалась сверканием золота и драгоценных камней; сокровища кружились в быстром течении, а затем опускались вниз, пока не достигали глубокого дна реки. Могучая рука Гако опорожняла повозку за повозкой, и каждый раз драгоценный груз заставлял Рейн вспыхивать сказочным великолепием. Так проходил час за часом в молчаливой и беспокойной спешке. Когда последний слиток золота исчез под водой, погонщики дали клятву вечно хранить секрет, получили богатую награду золотом, и их повозки удалились бесконечной вереницей. Гако стоял в лодке один и смотрел им вслед, пока последний человек не скрылся в ночной тьме; затем он наклонился и посмотрел вниз, на реку.
   Там, глубоко внизу, лежало сокровище Нибелунгов, и Рейн безмолвно нес свои воды над сокрытой им тайной. Никто и никогда не расскажет эту историю, ни одна рука никогда не дотронется до сокровищ. Почему же тогда Гако все еще стоит, погруженный в свои мысли? Почему он мрачно смотрит вниз, в глубину реки? Были ли это тени прошлого или видения кровавого будущего, поднявшиеся из сверкающих волн? Думал ли он о красоте Кримгильды и о той страстной любви, которую его, теперь ожесточенное, сердце когда-то испытывало к прекрасной принцессе, той любви, что, будучи отвергнута, превратилась в гнев и ненависть, толкнувшие его на убийство Зигфрида и похищение сокровищ Нибелунгов? Или он видел пророческим взором то время, когда, ныне беспомощная, Кримгильда отомстит всем, кто причинил ей боль, - отомстит, уничтожив героев Бургундии до последнего человека?
  

* * * * *

   Со времени этого ночного похищения прошло много столетий; кровь и слезы были пролиты, высохли и забыты; новые народы возникли, а старые пали, и едва ли нашлась бы хоть одна страница мировой хроники, чтобы рассказать об их борьбе, надеждах и слезах. Все изменилось. Новое заняло место старого, но и оно, в свою очередь, уступило место еще более новому. Ничто не осталось прежним, кроме вечно молодой, вечно прекрасной, вечно невинной природы и человеческого сердца, с его любовью и ненавистью. Рейн все еще тек, и Воннегау по-прежнему процветал на его берегах, но название его было изменено; собор Вормса все еще указывал в небо, но это было уже не то здание, в тени которого стоял дворец Кримгильды. Поколение, которое теперь ступало по той же самой земле, ничего не знало о Нибелунгах - традиция этих героев сохранилась лишь в некоторых полузабытых песнях. Спрятанное сокровище давно уже считалось мифом, и мудрецы с недоверчивой улыбкой указывали на реку, которая, как говорили, скрывает некую "золотую тайну".
   Тем не менее, это не было мифом; сокровище все еще лежало под водой. Ни одна корона, ни один браслет не были утрачены; ни один бриллиант не выпал из блестящей оправы, ибо, словно удерживаемые вместе волшебной рукой, драгоценности оставались лежать вместе; но волна за волной катились безостановочно, день и ночь, от начала года к концу, и, постепенно, незаметно, уносили сокровище все дальше и дальше. Оно миновало Воннегау; за ним воды устремились дальше, к морю, громко ревели у стен Пфальцбурга, а потом мирно текли мимо цветущих виноградных лоз, обвивавших гирляндами белые домики виноградарей.
   Волны понемногу увлекали сокровище Нибелунгов все дальше и дальше в тень берега, пока, спустя много лет, оно не оказалось у подножия скалы, высоко вздымавшейся над водами. Лунные лучи сплетали серебряную гирлянду вокруг ее гранитного чела, но гряда камней, окружавших ее подножие, и пенящаяся ярость волн отпугивали даже самых смелых. Там, в глубоком скалистом ложе, волны вынесли сокровище, и теперь оно покоилось, надежно спрятанное у подножия скалы Лорелеи.
   Но сокровища, которые когда-то сверкали на солнце, никогда не смогут упокоиться во тьме; они стремятся вернуться к дневному свету и ощутить тепло живой человеческой руки. Они медленно поднимаются из года в год, пока, наконец, не засияют в лучах солнца, ожидая чистой руки, которая освободит их, сделает так, чтобы они могли послужить добру, и таким образом искупит вину, связанную с ними. Таким же образом и сокровища Нибелунгов устремились вверх. Они поднимались медленно-медленно, потому что вздохи, кровь и слезы висели на них тяжелее, чем на других затонувших кладах. Но, наконец, примерно через тысячу лет после той ночи, когда Гако бросил сокровище в реку, оно поднялось.
   Стояла такая же восхитительная весенняя ночь, подобная той, памятной, случившейся давным-давно; давно закончилась работа в цветущих виноградниках, кругом царили покой и умиротворение. Ночной ветер тихо дул с гор и нес аромат виноградных лоз на другую сторону Рейна; луна сияла высоко в небе, ее свет дрожал, скользил вниз по уступам скалы Лорелеи и целовал ее подножие, лежавшее в глубокой тени. Там волшебным сиянием горели драгоценные камни сокровищ Нибелунгов, так что Рейн ярко пылал, когда его волны играли вокруг золотого клада. Ночной ветер задул сильнее, принеся на своих крыльях что-то вроде призрака, который скрылся в туманной пелене на вершине скалы, а затем предстал в той величественной красоте, которая в давно минувшие дни тронула гордое сердце Гако и завоевала любовь героя Зигфрида. Это была Кримгильда, некогда печальная вдова Зигфрида, а потом королева короля Этцеля в далекой стране гуннов. Как королева Венгрии, она пригласила бургундских героев в свое королевство, чтобы потребовать у Гако украденные сокровища или отомстить ему за убийство Зигфрида и кражу ее золота. Но месть, которая должна была настигнуть только одного, обрушилась на всех, даже на ее собственного маленького сына. Гордое сердце Кримгильды смягчилось от этого удара, и она с острым раскаянием подумала о других матерях, которых ее безумная месть сделала бездетными. Ей оставалось только одно - дарить счастье вместо горя. С желанием, которое возносилось к небесам, подобно молитве, она думала о своем потерянном сокровище. Если бы она могла получить его сейчас, - какие беспокойные сердца были бы успокоены ею, той, которая до сих пор приносила несчастье счастливым! Но меч отправил ее в могилу с неудовлетворенными желаниями. Та же самая резня, которая освободила ее от врагов, лишила ее ребенка и самой жизни.
   Ее душа часто витала над теми местами, где она была счастлива в юности, ища сокровище, спрятанное на дне реки. В ту ночь, когда оно поднялось на поверхность и его золотое сияние стало ярким и ясным, Кримгильда пришла сюда, думая освободить его. Ее глаза с тоской смотрели на плывущее золото, а руки, легкие и прозрачные, как лунные лучи, были вытянуты над скалой, словно она хотела схватить движущееся сокровище. Затем она скользнула вниз по зазубренным, залитым лунным светом каменистым тропинками, по которым не ступала нога человека, и вскоре оказалась на узком уступе, по которому сверкающей рябью тек Рейн. Ее белая нога была покрыта водой, но она не обращала на это внимания; ее глаза пристально смотрели на сокровище, которого она так страстно желала при жизни и которое теперь парило у ее ног в пляшущих волнах. Губы ее тихонько шевелились, руки были сжаты, словно в сильном желании, она наклонилась, стараясь дотянуться до золотой короны, которая теперь с металлическим звоном стучала о камень и почти касалась ее ноги; но когда она протянула свою прозрачную руку и, как ей показалось, коснулась острия алмазного креста, корона выскользнула у нее из пальцев, погрузилась в поток и была унесена прочь могучими водами. Кримгильда опустилась на колени; волны намочили ее длинные развевающиеся локоны и подол пурпурного платья, но она не чувствовала этого. Только одна мысль, одно чувство жило в ее сердце - страстное желание вернуть сокровище. Она снова наклонилась вперед; ее белые руки снова и снова хватали драгоценные камни, сиявшие вокруг нее, и все же всегда уклонявшиеся от ее прикосновения. Другие сокровища плыли ей навстречу, золотые слитки приближались к ее ногам, но, стоило белым пальцам прикоснуться к ним, выскальзывали и медленно исчезали в середине потока.
   Холодные губы Кримгильды задрожали, прозрачные руки прекратили бесполезный труд и снова сложились в молитве. Затем на реке послышался громкий шум, и величественная тень поплыла вниз по течению. Глаза Кримгильды следили за его движением; она приближалась все ближе и ближе, пока не миновала пенящийся золотой поток и не приблизилась к скале, на которой теперь стояла королева, выпрямившаяся и величественная.
   Это был Карл Великий, некогда любимый и могущественный правитель Германии, который каждый год покидает свою могилу в Ахене, скользит вдоль Рейна, чтобы благословить виноградники на его берегах, а затем снова ложится в золотой гроб, пока аромат новой весны не пробудит его. И вот он уже стоит перед ней на берегу реки, облаченный в пурпурную мантию и золотую корону, с мечом, который прежде решал судьбы народов, в холодной правой руке. Его нога покоилась на щите Роланда, его любимого племянника, который был положен рядом с ним в гробнице и который теперь нес его, как надежный корабль. Вода переливалась через золотую кромку и смывала могильную пыль со сверкающего изумруда, который герой Ронсеваля однажды отвоевал у великана и поместил в качестве украшения на свой щит.
   - Кто ты такая? - спросил мертвый император, когда его взгляд надолго задержался на лице Кримгильды. - Ты не смертная женщина, я вижу это по взгляду твоих глаз, который говорит мне о прошедших веках. Так сияли глаза Фастрады; ее золотистые волосы были мягкими и шелковистыми, как у тебя. Я не забыл этого, хотя и проспал более полутысячи лет в темном склепе, но ты не Фастрада, любимая жена императора.
   - Нет, великий император, - ответила королева, - я была когда-то Кримгильдой, женой Зигфрида, героя Нибелунгов, который правил страной, также подвластной тебе. Нынешнее поколение почти ничего не знает о его славе, но в твое время, о император, его слава еще сияла, подобно солнцу.
   - Я хорошо знаю его, этот образец всех рыцарских добродетелей, - задумчиво сказал император, - и его судьба, и твоя мне знакомы. Это была всего лишь старая и в то же время всегда новая песня, звучащая во все времена - песня о победе зла над добром, - которая звучала и в моей жизни. Но что привело тебя сюда, о королева?
   - Если тебе известна моя судьба, благородный император, - ответила Кримгильда, - то ты знаешь и то, что я ищу здесь. Ты знаешь, виной каких страданий я стала. Когда пришло раскаяние, - это случилось в последний момент, - мое земное окончилось. Но теперь, возможно, моему духу будет позволено завладеть этим сокровищем, причине стольких грехов, и использовать на добрые дела, пока не высохнет столько слез, сколько было пролито, и не исцелится столько горя, сколько было когда-то принесено мною.
   - Взгляни сюда, благородный император! Это блеск клада Нибелунгов - завещание, оставленное мне мужем, но отнятое у меня Гако. Оно поднялось и ждет руки избавителя, но никто не приходит. Поэтому я пытаюсь достать уплывающие сокровища. В тишине ночи, я относила бы его в обители нищеты и несчастий, чтобы, когда их обитатели проснутся, сокровища Кримгильды могли осушить слезы нужды и отчаяния. Но мне это не позволено.
   Император опустил голову и испытующе посмотрел на драгоценные камни, которые в ярком сиянии плыли по водам Рейна.
   - Ты просишь невозможного, о королева, - сказал он, наконец, - разве ты не знаешь пределов, которые разделяют духов и смертных? Только невинная, живая человеческая рука может изменить приговор, который висит над ними. Но сокровища Нибелунгов давно забыты. Взгляни! Ты больше не увидишь драгоценностей прежних дней. Волна за волной истончали их; воды неустанно трудились на протяжении многих веков над этой утомительной задачей. Взгляни, как истончились украшения на браслетах и коронах, какими тонкими стали звенья цепей. Рейн забрал золото твоих сокровищ и оплодотворил им цветущие луга на своих берегах. По ночам освобожденное золото поднимается в легких туманах над рекой и опускается благословением на горы и долины, а когда приходит осень, твое золото сверкает в каждой грозди, зреет в каждом колосе. Люди становятся свободнее, сильнее, радостнее - и в этом благословение сокровища Нибелунгов, которое невидимо покоится в земле, воздухе и воде; и так исчезнет вина и слезы, некогда лежавшие тяжким гнетом на этом сокровище. Наберись терпения, о королева, на недолгий срок; а когда он минет, ты будешь напрасно искать свое сокровище.
   Император склонил голову в вежливом прощании и поплыл на своей волшебной лодке далее по залитой лунным светом реке.
   Кримгильда смотрела ему вслед. Изумруд на острие щита ярко вспыхнул в лунном свете, широкая пурпурная мантия затрепетала над сверкающими волнами. Император благословил виноградники, проплывая мимо, и когда последний отблеск его короны побледнел, и завеса ночи скрыла его, королева еще раз взглянула на золотой клад у своих ног. Мертвый император говорил правду; теперь ее глаза тоже видели это, и она могла терпеливо ждать того времени, когда последняя корона, последний слиток золота растают в сверкающей реке.
   Шло время. Драгоценные камни медленно опустились на дно у подножия скалы. Их великолепие угасло; река текла, тихая и темная. Кримгильда повернулась и поднялась на скалу. Бросив долгий прощальный взгляд на луга возле своего бывшего дома, она исчезла вдали, подобно туману.
  

* * * * *

  
   Прошли столетия. Кримгильда больше не парит над скалой Лорелеи, ибо сокровища Нибелунгов растаяли в волнах; только алмазы лежат нетронутыми на дне реки, и всякий, кто смотрит в ее глубины звездными ночами, может видеть, как они сверкают и переливаются глубоко на дне. Но золото свободно течет по Рейну, воды реки ярки и чисты; в летние ночи золото поднимается к облакам, а затем падает оплодотворяющей росой на окрестные луга и виноградники. Золото блестит в созревающих ягодах и сверкает в колышущихся колосьях; чистым золотым звоном звучат песни людей, живущих на рейнских берегах; они чисты душой, как золото, и это - самая надежная защита от всякого врага.
   Это и есть сокровище Нибелунгов - золото Рейна.
  

ДРУЖБА ГНОМОВ

ЧАСТЬ I. УМИРАЮЩАЯ КОРОЛЕВА ГНОМОВ

  
   Величественный неприступный замок стоял много сотен лет назад на высокой скале в горах Тюрингии. Владелец его происходил из одной из самых знатных семей в стране и выбрал это место из всех своих многочисленных поместий в качестве дома для себя, своей жены и своего маленького сына, потому что живописный пейзаж и мягкий климат лучше всего подходили для хрупкого здоровья графини Матильды.
   Они вернулись домой после долгого вечернего путешествия, накануне той ночи, с которой начинается мой рассказ, и графиня, утомленная церемониями приема, только что погрузилась в спокойный освежающий сон. Темно-красные занавеси тяжелыми шелковыми складками свисали вокруг ее ложа; лампы проливали сквозь них мягкий свет на спящую, придавая ее щекам румянец, который, увы! с некоторых пор видели так редко.
   Наступила полночь. Все в замке спали, отдыхая от трудов прошедшего дня, когда бесшумно отворилась высокая дверь; маленький человечек с длинной седой бородой приблизился к ложу дремлющей графини, и свет его фонаря упал на ее нежное лицо. Он был едва ли трех футов ростом, и не слишком изящен, но выражение его старческого лица было доброжелательным. Одежда маленького человечка была темного цвета; его маленький кафтан был перехвачен поясом с серебряной пряжкой; под мышкой он держал шапочку-невидимку, - маленький черный головной убор с длинным кончиком, украшенный серебряными колокольчиками. Он очень осторожно приблизился к ложу, поднял фонарь и мягко коснулся руки графини, лежавшей поверх шелкового покрывала. Графиня проснулась, с изумлением взглянула на странную маленькую фигурку и, наконец, спросила:
   - Кто ты, маленький человечек?
   Гном низко поклонился и вежливо ответил:
   - Я принадлежу к роду гномов, милостивая госпожа, которые живут в большом количестве в скале под вашим замком. Наша королева лежит при смерти; ее единственная надежда на выздоровление - это прикосновение человеческой руки. Поэтому король, узнав о вашем приезде, послал меня просить вас оказать эту милость нашей любимой королеве.
   - Увы! - печально отвечала графиня, - я сама так больна, что могу ли быть полезна кому-нибудь другому?
   - Все будет в порядке, милостивая госпожа, - отвечал маленький человек, - если только доверитесь моим заботам.
   Графиня повернулась, собираясь разбудить мужа и спросить его совета, но гном сказал:
   - Вы вернетесь задолго до того, как он проснется. Вам не причинят никакого зла. Мы всегда чтили вашу расу, жили с ней в мире и дружбе на протяжении долгих веков и тайно оказали ей много добрых услуг.
   Графиня была добра и услужлива, поэтому, несмотря на слабое здоровье и усталость, она согласилась следовать за карликом. Она также боялась рассердить могущественных маленьких людей отказом и тем самым навлечь зло на свою семью. Она быстро накинула на себя плащ и приготовилась идти с гномом. Бесшумно ступая, он вел ее по залам и комнатам, пока они не оказались в маленькой круглой комнате с эркерным окном в башне на западной стороне замка, откуда по узкой винтовой лестнице спустились в сад.
   Стояла чудесная летняя ночь. Маленький проводник убавил свет фонаря, потому что луна и звезды освещали их путь, и так они молча шли вдоль подножия замковой скалы, под нависшими ветвями деревьев, осыпавших лепестками своих благоухающих цветов темные волосы графини. Наконец они подошли к выступавшей скале, немного в стороне от дороги, подножие которой было густо покрыто папоротником. Карлик раздвинул заросли, и графиня увидела узкий проход, который вел в самое сердце горы. Они вошли. Карлик снова прибавил свет фонаря; стали видны стены сводчатой пещеры, которая сначала была низкой и узкой, а потом становилась все шире и выше, пока они не оказались в просторном коридоре. Вскоре они подошли к двери и, когда та отворилась, вошли в комнату с хрустальными стенами, сиявшими, словно тысячи фонарей. Между остриями кристаллов метались бесчисленные маленькие ящерицы, тела которых казались сделанными из прозрачного изумруда; на головах у них были маленькие золотые короны, украшенные рубинами; и когда прелестные маленькие создания с сияющими диадемами ловко и легко скользили между хрустальными остриями, стены сверкали так странно, что графиня была поражена. Крыша этого зала казалась постоянно меняющейся картиной живых чудес. Огромные бело-голубые змеи с бриллиантовыми глазами и тонкими телами, прозрачными, как воздух, извивались бесконечными кольцами одна сквозь другую; и когда они двигались, сверкая, нежная музыка и пьянящий аромат наполняли хрустальный зал. Здесь, в этом подземном царстве, грех и вражда казались неведомыми. Существа, которые на земле сражаются и угнетают друг друга, жили здесь в дружеской близости. Такими прекрасными и милыми казались они графине, они смотрели на нее сверху вниз такими умными глазами, что ей захотелось, чтобы какое-нибудь из них приблизилось к ней, и она могла бы его погладить. Поглощенная видом этих чудес, она не заметила, что ее маленький проводник уже стоял в дальнем конце зала, открыв вторую дверь и приглашая ее войти. Наконец она увидела это и последовала за ним.
   Стены второго зала блестели гладко отполированной серебряной рудой, из которой росли цветы такой красоты, какой никогда не встретишь в земных садах. Они были вырезаны из драгоценных камней так искусно, что обманывали глаз и соблазняли наклониться над их чашечками, чтобы вдохнуть их аромат. Такая же гладкая серебряная руда образовывала мостовую, и свет, струившийся из огромного алмаза в центре потолка, дрожал тысячекратным отражением на серебряных стенах и драгоценных цветах.
   В этом зале собралось множество гномов. Все они были одеты просто, подобно тому, который был проводником графини; у всех были серьезные, мудрые лица и глаза, потускневшие от тревоги и горя. Когда графиня вошла, они низко поклонились, держа в руках маленькие колпачки с серебряными колокольчиками, которые, делая их невидимыми, позволяли им проделывать с людьми разные шутки. Теперь они вошли в третий зал, бывший спальней королевы. Под потолком этого зала парил золотой орел с распростертыми крыльями, держа в клюве четыре бриллиантовые цепи, на которых мягко раскачивалась кровать королевы. Кровать представляла собой один гигантский рубин, искусно вырезанный, и на нем покоилась на подушках из белого атласа умирающая королева этого волшебного царства.
   В этом месте царила мертвая тишина. Гольдемар, могущественный король гномов, стоял у рубинового ложа, погруженный в молчаливую скорбь. Его волосы и борода, блестящие, как серебро, ниспадали на мантию королевского пурпура; он снял с головы сверкающую корону и положил ее к ногам умирающей королевы. Его приближенные окружили короля, и, казалось, разделяли его горе.
   Графиня подошла к ложу. Там, на подушках из белого атласа, покоилось самое прекрасное существо, какое когда-либо видели ее глаза; она была меньше своих подданных, тогда как ее муж, напротив, превосходил их ростом; но ее фигура была удивительно изящной, она казалась сделанной из воска. Вокруг ее закрытых глаз и побелевших губ все еще витала улыбка молодости и доброты, а чудесные волосы обвивали все ее тело, подобно жидкому золоту. Графиня молча склонилась над умирающей королевой, прислушиваясь к ее дыханию, но тщетно. Ни один звук не нарушал торжественной тишины. Только золотой орел хлопал своими могучими крыльями, создавая поток прохладного воздуха в высоком помещении, так что розовое пламя мерцало в хрустальных сосудах и бросало дрожащие отблески на позолоту стен и на бриллиантовую корону у ног умирающей королевы.
   "Слишком поздно!" - подумала графиня, но сделала так, как велел ей ее маленький проводник, положив одну руку на лоб, а другую на грудь умирающей королевы, и в тревожном молчании ожидала результата.
   Медленно тянулись минуты, наполненные печалью. Графиня уже собиралась убрать руки, когда увидела, что глаза Гольдемара устремлены на нее с искренней мольбой, и у нее не хватило мужества лишить опечаленного короля его последней надежды; поэтому она позволила своей теплой руке еще немного задержаться на неподвижной фигуре. Внезапно, - было ли это реальностью или только ее фантазией, - легкая дрожь, казалось, пробежала по неподвижному телу, затем второй раз, и третий; слабо, очень слабо, но сердце снова начало биться.
   Графиня склонилась над королевой и прислушалась к ее дыханию. Нежное и сладкое, подобное благоуханию цветов, дыхание ощущалось над прекрасными полуоткрытыми губами, жизнь снова окрасила нежное лицо легким румянцем. Не отблески свечей и рубиновых огоньков вызвали румянец, заливший теперь ее лицо; это была жизнь, настоящая жизнь. Наконец она открыла глаза, приподнялась и удивленно огляделась.
   - Я все еще с вами? - сказала она мужу, с восторгом смотревшему на нее, когда она протянула ему свою мягкую белую руку. - Что случилось? Скажите мне.
   Гольдемар указал на графиню.
   - О, моя избавительница! - воскликнула королева, удивленно поворачиваясь к благородной даме, - как же мне отблагодарить вас?
   Весть о выздоровлении их любимой королевы вскоре распространилась среди остальных гномов, и они толпами поспешили во дворец; их серьезные лица светились безмятежным счастьем. Они окружили королевскую чету с сердечными поздравлениями и изливали свою благодарность графине. Затем приблизилась группа слуг, неся сосуды из драгоценного металла, в которых лежали фрукты и цветы, вырезанные из драгоценных камней неисчислимой ценности, и так искусно и чудесно сделанные, что сокровищницы земных владык не имеют себе подобных.
   - Прошу тебя, прими это, - взмолился король, на голове которого снова сияла корона.
   - Прошу тебя, прими это, - повторила за ним королева, умоляюще глядя на графиню своими прекрасными глазами.
   Графиня мягко покачала головой.
   - Позвольте мне иметь удовольствие послужить вам без всякой награды, - сказала она. - У меня достаточно богатства; а теперь, я прошу отвести меня домой.
   -Ты презираешь наши дары, - разочарованно произнесла прекрасная королева, - но наши законы не позволяют нам оставить без внимания ни одно из благ, оказанных нам. Если у тебя есть какое-то желание, назови его, чтобы мы могли его исполнить.
   Графиня покачала головой и вдруг вспомнила о своем ребенке. Знаменитый врач, осматривавший ее во время долгого путешествия, из которого она вернулась накануне вечером, не скрыл от нее правду. Ей оставалось совсем немного, и вскоре ее любимое дитя, Куно, останется без матери. Возможно, когда-нибудь ему понадобится помощь дружелюбных гномов.
   - Одна просьба у меня действительно есть, - сказала она дрожащим голосом. - Мой ребенок, возможно, скоро останется без матери, и если он когда-нибудь будет нуждаться в защите, вы поможете ему?
   - С этого момента, - ответил король Гольдемар, - он находится под нашей опекой, и мы поспешим ему на помощь, как только он будет нуждаться в ней.
   Затем гном, который прежде был проводником графини, повел ее обратно через дворцовый сад, и вскоре она уже снова отдыхала на своем ложе, усталая, но спокойная и счастливая.
  

ЧАСТЬ II. ПОДЗЕМНЫЕ ДРУЗЬЯ

  
   Солнечная терраса на замковом холме стала последним пристанищем графини Матильды. Это было ее любимое место и в дни здоровья, и в дни болезни. Здесь она проводила часть каждого дня со своим Куно, вместе с ним смотрела вниз на плодородные равнины Тюрингии; и здесь она грустно прощалась с цветущей жизнью вокруг. Она не хотела упокоиться в темном и мрачном склепе, но - здесь, на уединенной возвышенности, среди цветов, озаренная солнечным светом.
   Был осенний день. Ни в поле, ни в саду уже не было цветов, но вокруг могилы графини веяло свежестью и благоуханием, словно была весна, и солнце, которому она так радовалась, не упускало ни одного дня, чтобы не взглянуть на одинокую могилу хотя бы в течение нескольких минут.
   Ветер раскачивал высокие деревья замкового сада и игриво гонял желтые листья по дорожкам, когда маленькая фигурка с бледным печальным лицом поднялась по широкой гравийной дорожке на возвышенность и бросилась на могильный холм. Это был Куно, единственный ребенок графини Матильды.
   Как изменилось все за один-единственный год! -- его дорогая мать умерла, его отец уехал далеко-далеко, на войну, вместе со многими благородными рыцарями, и он остался один с бессердечными и злыми людьми! Граф попросил свою дальнюю родственницу, леди фон Алленштейн, стать хозяйкой в его доме и исполнять роль матери маленького Куно. Она была женщиной столь же бессердечной, сколь и умной, и так успешно завоевала расположение ничего не подозревающего графа, что перед отъездом тот предоставил ей полную власть над своими вассалами и поместьем. Ее сын Экберт, мальчик лет пятнадцати, слыл хорошо воспитанным, потому что в присутствии посторонних мог вести себя изысканно и учтиво; но у него был озорной и злобный нрав, слуги замка боялись и ненавидели его.
   То, что Куно, этот ребенок, этот мечтатель, - по мнению Экберта, не обладавший никакими рыцарскими качествами, станет когда-нибудь лордом и владельцем стольких благородных замков и поместий с их многочисленными насельниками, в то время как ему достался лишь один маленький полуразрушенный замок, к которому не было присоединено ни одной деревни, - это раздражало его, и в сердце его горела завистливая ненависть к сироте. До сих пор Куно переносил злобу Экберта с кротостью, унаследованной им от матери; но когда пришло известие, что граф опасно ранен, когда гонец сказал, что смерть его господина вполне вероятна, Экберт счел себя свободным даже от показной вежливости и принялся терзать маленького графа с еще большей злобой, чем прежде.
   Сегодня он ранил его в самое сердце. Жестокий Экберт оседлал сегодня маленькую лошадку Куно, принадлежавшую ему с той поры, когда он был еще младенцем, и которая никогда не знала ни кнута, ни шпор. В первый раз Куно решился на решительный протест, но Экберт, видя по этой необыкновенной храбрости, как дорого животное своему молодому хозяину, изо всех сил ударил лошадку шпорами в бока, так что та вдруг встала на дыбы и, окровавленная, помчалась к воротам замка. Когда Куно, после возвращения Экберта, побежал в конюшню, чтобы посмотреть, как его любимица перенесла эту ужасную поездку, конь не повернул головы, как обычно, чтобы приветствовать его радостным ржанием; он лежал, тяжело дыша, на соломе, весь в пене и крови, вытянув ноги, опустив голову и тяжело вздымая грудь. Куно бросился рядом с ним, обнял его за шею и стал назвать самыми нежными именами. Конь открыл глаза, бросил последний взгляд на своего молодого хозяина и, слабо попытавшись заржать, издав звук, похожий на предсмертный вздох, умер.
   Слезы Куно высохли; он не мог вымолвить ни слова, стоя перед своим мертвым любимцем, и без слез смотрел на него. Так Маргарита, жена кастеляна, старая няня Куно, и нашла его. Она видела, как Экберт садился на лошадь, и слышала слова Куно. Когда она увидела мертвое животное и горе ребенка, ее гнев на злобу Экберта не знал границ. Она тотчас же пошла к леди фон Алленштейн и высказала все, что думает о позорном поступке Экберта, с такой горячностью, какой гордая леди никогда прежде не видела у слуг.
   - Да знаешь ли ты, - сказала дама, сверкая глазами, - чего заслуживаешь? - Ты заслуживаешь того, чтобы быть брошенной в подземелье, среди лягушек и жаб. Но я буду милосердна. Через час ты и твоя семья покинете этот замок; это послужит предостережением остальным и сделает господина Куно более покорным мне и моему сыну, поскольку вы больше не будете поощрять его упрямство.
   Они повиновались. В один короткий час последние верные друзья бедного сироты покинули замок, хотя он обнимал Маргариту и с плачем умолял ее не оставлять его совсем одного. Он смотрел им вслед так долго, как только мог, а потом прокрался через сад к могиле матери.
   Здесь перед его мысленным взором проходили картины давно минувших дней. Он вспоминал счастливые часы, проведенные здесь, на уединенной высоте, со своей любимой матерью, когда он смотрел вместе с ней на цветущую долину и слушал ее рассказы о чудесах чужих земель, о потерянном рае и о небесном доме, куда она вскоре надеялась попасть. Потом, когда, при мысли о предстоящей разлуке его маленькое сердечко сжималось, - мать брала его на руки и старалась утешить, рассказывая о дружеских чувствах, которые добрые гномы питают к бедным беззащитным детям, и о великолепии и красоте волшебного подземного царства.
   Он опустился на колени у могилы, положил голову на траву и рыдал, пока, наконец, утомленный горем и слезами, не заснул. Солнце село, но он этого не знал; на небе показались звезды, а ребенок продолжал спать, положив голову на могилу матери. Его разбудило легкое прикосновение к плечу. Он вздрогнул от неожиданности. Перед ним стоял крошечный человечек с фонарем в руке. Это был тот самый гном, который когда-то привел мать мальчика к умирающей королеве короля Гольдемара.
   - Кто ты такой? - удивленно спросил мальчик, протирая заспанные глаза.
   - Один из друзей твоей матери, - ласково ответил маленький человечек. - Разве ты не помнишь, что она рассказывала тебе о нас? Ты пойдешь со мной?
   Куно тотчас же встал, взял гнома за руку и пошел рядом с ним. Вскоре они добрались до зарослей папоротника, закрывавших потайной вход, и вошли в сводчатый коридор. Первая дверь открылась, и мальчик внезапно очутился в волшебном царстве из рассказов своей матери. Да, это был хрустальный зал с изумрудными ящерицами и небесно-голубыми змеями. Это место все еще мерцало и сияло, как тогда, когда графиня ступала по его полу; змеи ласково смотрели на мальчика своими алмазными глазами, а прозрачные ящерицы склонили свои коронованные головы в дружеском приветствии.
   - Я знаю, что есть и другие залы, - сказал Куно, придя в восторг, своему маленькому проводнику. - Разве в одном из них не сверкают на серебряных стенах цветы из драгоценных камней, а в другом нет рубинового ложа королевы, свисающего с золотого потолка, и Орла, хлопающего своими золотыми крыльями?
   Гном улыбнулся.
   - Посмотри сам, - сказал он и повел его по коридорам. Да, все было так, как описывала мать Куно; все было чудесно, и все же - так знакомо ему. Наконец его провели в тронный зал.
   Стены и потолок были из голубого хрусталя, так что он походил на небесный свод, а на высоком куполе сияли звезды, вырезанные из рубинов. В зале не было ламп, но снаружи сквозь багряные звезды струился скрытый искусственный свет, наполняя всю комнату розовым сиянием. В дальнем конце комнаты стоял трон, сделанный из больших и дорогих жемчужин, сиявших на свету, подобно бутонам роз, и на нем восседала в своей ослепительной красоте королева этого волшебного дворца, с ее золотыми волосами, ниспадающими на украшенные жемчугом ступени трона. Рядом с ней сидел король Гольдемар в пурпурной мантии, его благородное чело вновь украшала бриллиантовая корона.
   С низким поклоном гном представил мальчика королевской чете.
   Прекрасная королева была гораздо меньше Куно ростом, но все же она выглядела так величественно, что ребенок опустился на колени и благоговейно поцеловал маленькую ручку, которую она милостиво протянула ему.
   - Твоя благородная мать была моей подругой, - мягко произнесла она, - и ты дорог нам, как один из нас. Каждую ночь, если захочешь, ты можешь приходить к нам, чтобы забыть свои маленькие неприятности в нашем дворце. Оглянись вокруг; все готовы любить тебя и доставлять тебе удовольствие.
   Сказав это, она подняла свою белую руку и указала на прекрасных детей у подножия трона и на отряд маленьких гномов, собравшихся в зале. Королевские дети подошли поприветствовать его, а за ними маленькие гномы с серьезными мудрыми лицами; они протянули ему руки и ответили на его удивленный взгляд дружелюбными взглядами. И бедный мальчик, без друзей, до сих пор чувствовавший себя одиноким и покинутым, ощутил себя счастливым теперь, когда нашел такую неожиданную доброту и любовь, каких никогда не испытывал после смерти матери. В этом волшебном королевстве он забыл обо всех своих бедах. Час проходил за часом, но ребенку они казались минутами. Затем гном, который привел его, взял его за руку и отвел в сторону. Куно было жаль уходить, но он последовал за своим маленьким проводником.
   - Не плачь, - ласково сказал тот. - Ты можешь возвращаться каждую ночь, но постарайся никому не рассказывать о своих визитах, иначе тебя постигнет большое несчастье.
   Когда они добрались до сада, звезды уже побледнели, и на востоке показались первые проблески зари.
   - Давай поторопимся, - с тревогой сказал гном, - потому что мы, подземные жители, можем жить только при свете звезд - солнечные лучи убивают нас.
   Вскоре они подошли к винтовой лестнице у подножия башни. Ворота были заперты, но гном достал странной формы ключ, вставил его в замочную скважину, и тотчас же тяжелая решетчатая дверь бесшумно повернулась на петлях. Так же было и со всеми другими дверями, - как только чудесный ключ касался их; и странники тихо скользили по комнатам мимо спящих слуг. Куно незаметно добрался до комнаты, которую делил с Экбертом, и гном поспешил домой.
   Экберт старался не уснуть, чтобы встретить Куно бранью и упреками, потому что за ужином того не было видно; его искали, и, разумеется, напрасно. Но, не дождавшись, он все-таки уснул.
   Куно все еще сладко спал, когда Экберт проснулся, вскочил с кровати и грубо встряхнул мальчика.
   - Где ты был вчера? Отвечай! - крикнул он, но Куно, помня предостережение гнома, промолчал. А когда Экберт поднял руку, собираясь ударить его, невидимая рука с такой силой ударила его по уху, что он в полубессознательном состоянии привалился к стене. Ему стало не по себе при мысли о невидимом мстителе, и он оставил Куно в покое, но рассказал о случившемся своей матери. За завтраком та велела мальчику сказать, где он был, но, хотя сердце его сильно билось от ужаса, он крепко сжал губы и молчал.
   - Ты пожалеешь о своем упрямстве, - сердито сказала дама, - ты будешь спать в комнате в башне и раньше ляжешь спать.
   Вечером она сама отвела его в отдаленную комнату, откуда винтовая лестница вела в сад; она думала, что страх перед необитаемой и одинокой комнатой заставит мальчика открыть свою тайну. Но когда он, не сказав ни слова, безропотно лег на свою постель, сердце гордой дамы разгорелось гневом. "Экберт прав, - подумала она, - его упрямство должно быть сломлено".
   С молитвой к Богу и страстным желанием, чтобы его маленькие друзья не забыли его, Куно заснул. И они не забыли. Около полуночи маленький гном снова встал рядом с ним, разбудил его и повел в волшебный дворец.
   Маленький народ радостно приветствовал его, королевская чета протянула ему руки. Друзья показали ему залы, которых он не видел накануне, - хрустальные покои, полные золотых украшений, которыми владела каждая семья и которые далеко затмевали самые великолепные покои земных царей. Они показали ему удивительные вещи, которые умели делать: птиц из драгоценных камней, певших сладкие песни; плоды и цветы из драгоценных камней, чья красота и аромат были подобны цветам Эдема. Изумлению и восторгу Куно не было предела; время летело быстро, и когда звезды начали бледнеть, гном повел его обратно в его комнату в башне. И каждую ночь, в полночь, один и тот же гном возвращал его в волшебное королевство. Там мальчик забывал все испытания дня - злобные выходки Экберта и несправедливость леди фон Алленштейн. Но маленький народ принимал мальчика у себя не только для того, чтобы порадовать и развлечь его, - гномы заботились также о его уме и сердце.
   В этом волшебном царстве жил старый гном с длинными белоснежными волосами и бородой; сверхъестественный свет сиял в его глазах. Все гномы, даже король и королева, относились к нему с величайшим почтением, ибо он был самым старым из их народа, а также самым мудрым. Он мог оглянуться назад через тысячи лет; он знал все на всей земле - все растения и минералы; он знал об их происхождении и видел, как они растут. Часто, когда король и королева сидели на троне, мудрец входил в зал и садился на жемчужные ступени; тогда прекрасные королевские дети, - и Куно вместе с ними, - собирались вокруг и слушали, как он с сияющими глазами рассказывал о чудесах творения и таинственных силах природы. Слова, исполненные доброты и мудрости, лились из его уст, и мальчику казалось, что он сидит в церкви или у ног своей покойной матери.
   Но еще более счастливые часы, чем эти, он проводил, играя с детьми в хрустальном зале, позволяя прекрасным ящерицам спускаться на его протянутую руку, или небесно-голубым змеям скользить вниз и затейливо кружиться у его ног. Однажды, когда он собирался домой после одного из своих визитов, король Гольдемар взял протянутую ему на прощание руку и заговорил с ним тихим и доверительным тоном. Куно кивнул со счастливой улыбкой. На следующее утро радость сияла в его мягких глазах и проявлялась в его веселом настроении, составлявшем странный контраст с молчаливой серьезностью его обычного поведения. Эта перемена не ускользнула от внимательного взгляда графини, но она постаралась не спрашивать о причине, поскольку, как ей показалось, она ее знала.
   Куно раньше обычного сказал: "Спокойной ночи!" и отправился в свою комнату, но спать не лег. Он принялся возиться, прикрепляя к стенам восковые свечи, заранее взятые у управляющего, стараясь придать комнате праздничный вид; потом надел свои лучшие одежды, сел на кровать и стал ждать.
   Наконец часы замка пробили двенадцать, и тотчас же вдалеке зазвучала тихая музыка; она слышалась все ближе и ближе, и вскоре поплыла вверх по винтовой лестнице. Через несколько мгновений дверь отворилась сама собой, и в комнату вошли его друзья-гномы, шагая по двое, одетые в праздничные одежды. Они держали в руках свои шапки-невидимки и мерно покачивали ими, так что серебряные колокольчики, украшавшие их, звенели волшебной мелодией. В сопровождении Гольдемара и королевы последовала пара новобрачных, чей свадебный пир должен был состояться в человеческом жилище для благословения и благополучия его обитателя. Куно вышел навстречу гостям и радостно приветствовал их; затем под звуки чудесной музыки начался танец. Его возглавляли король и его прекрасная супруга, их короны сверкали молниями при каждом быстром грациозном движении; за ними следовали новобрачные в сверкающих золотом одеждах. Куно взял за руку хорошенькую девушку-гнома и смешался с великолепной толпой. Всем было очень весело.
   Внезапно музыка смолкла, танцоры замерли, и все глаза в негодовании обратились к отверстию в потолке, в котором было видно лицо леди фон Алленштейн.
   Глаза Гольдемара гневно сверкнули.
   - Погаси свет! - крикнул он одному из своих спутников. В мгновение ока маленький человечек вскарабкался на стену, и прежде чем леди успела заподозрить, что это приказание имеет к ней какое-то отношение, добрался до отверстия и подул ей в лицо.
   Последовал страшный крик, затем король повернулся к Куно и сказал:
   - Прими нашу благодарность, милое дитя, за твое гостеприимство; не твоя вина, что мы не можем остаться дольше. Прощай!
   Маленькие люди быстро направились к двери, и вскоре мальчик остался один.
   Сверху послышались слабые стоны и звук, похожий на сдавленный плач.
   Куно тоже видел лицо госпожи и знал, что эти скорбные звуки издает она. Глубокое сострадание наполнило его сердце; он забыл все несчастья, которые причинила ему эта женщина, и, преисполненный одной только мыслью помочь ей, он взял свечу в руку и поспешил подняться к ней.
   Он нашел ее сидящей на полу, прижав руки к глазам.
   - Что случилось, милостивая госпожа? - робко спросил Куно.
   - О, я ослепла! Ослепла! - жалобно застонала она. - Гном дунул мне в глаза, и я потеряла зрение.
   Куно, преисполненный жалости, взял ее за руку и осторожно повел по винтовой лестнице вниз, в ее собственную комнату.
   Позвав на помощь служанку, он вернулся, чтобы пожелать бедной леди спокойной ночи. То, чего он никогда не делал в дни ее здоровья, он сделал сейчас - поднес ее руку к своим губам и страстно поцеловал. Дама почувствовала, как горячая слеза упала ей на руку; молча, но с едва скрываемым волнением, она отняла ее. Эта слеза жгла, как неугасимый огонь, не только ее руку, но и душу.
   Она провела долгую бессонную ночь; это неожиданное несчастье сокрушило ее жестокое сердце. Но хотя свет исчез из ее глаз, в ней забрезжил новый день. Ее неприязнь к Куно, ее жестокость и несправедливость по отношению к сироте - все это вспоминалось ей, и когда она думала о благородном поведении Куно, из ее незрячих глаз струились слезы раскаяния.
   Экберт, узнав о несчастье своей матери, выказал себя таким же бессердечным, как всегда. Он ругал гнома и Куно - как истинную причину случившегося. Но у него и в мыслях не было проводить долгие скучные часы со своей бедной слепой матерью - это было уделом Куно, думал он, потому что он был причиной всего этого. Напротив, не сдерживаемый более ничем и никем, Экберт больше, чем когда-либо, забавлялся охотой и пирами, и еще более чем прежде, тиранствовал над всеми окружающими.
   Куно вел себя с несчастной дамой как любящий сын. Он сидел рядом с ней и заботился о ее желаниях, словно она была его любимой матерью. Когда наступило лето, он каждый день выводил ее в сад или на скалу, где лежала его мать, и старался развлечь ее своими детскими разговорами.
   Леди фон Алленштейн часто бывала глубоко тронута, когда чувствовала нежность Куно и думала о своем бессердечии. Однажды ее охватило волнение, она притянула Куно к себе и сказала со слезами: "Ты так добр ко мне, которая была так несправедлива к тебе; можешь ли ты простить мне все зло, которое я причинила тебе? О! если бы я только могла вернуть себе зрение, я бы воспользовалась любой возможностью, чтобы загладить свою несправедливость".
   Куно все еще находился в самых дружеских отношениях с народом гномов и считал волшебный дворец своим вторым домом.
   Ровно год прошел с той свадьбы в башне, когда король Гольдемар снова выразил желание устроить такой же пир в той же самой комнате.
   Сердце Куно радостно забилось при этих словах; возможно, ему удастся упросить короля вернуть зрение леди фон Алленштейн, но он не тешил себя никакими самонадеянными надеждами.
   Комната снова была празднично украшена, но никто в замке не имел ни малейшего представления о том, что должно было произойти в ней. Появились маленькие гости, и на этот раз веселье продолжалось без помех.
   Но близился рассвет, время разлуки, и Гольдемар протянул руку мальчику, чтобы попрощаться. Тогда Куно крепко сжал его и умоляюще посмотрел в лицо доброго короля.
   - Чего ты хочешь, Куно? - спросил Гольдемар.
   - У меня есть одна просьба, исполнение которой сделает меня счастливым, - ответил мальчик.
   - Назови ее, - милостиво сказал король, - и тебе будет даровано ее исполнение.
   Куно подвел короля к кровати и раздвинул занавески. Там сидела бледная дама в глубоком трауре, ее темные незрячие глаза были устремлены прямо перед собой.
   - Верните ей зрение, - взмолился Куно, указывая на леди фон Алленштейн.
   Глаза Голдемара засияли, когда он одобрительно посмотрел на мальчика; затем он наклонился к даме и сказал: - Свет горит снова! - одновременно дунув ей в глаза, так что зрение вернулось немедленно.
   Вновь открывшиеся глаза сияли радостью и благодарностью, и, рыдая, леди упала в объятия Куно, в то время как королевская чета и их свита смотрели на них с глубоким волнением.
   - Теперь прощай, Куно, - сказал король Голдемар. - Ты нашел то, что нужно было тебе для счастья, - материнское сердце. Мы сдержали свое слово. Если тебе когда-нибудь в жизни снова понадобится наша помощь, ты знаешь, где нас найти.
   С ласковым видом король протянул руку; королева вместе с другими гномами нежно простилась с мальчиком, прежде чем вернуться в свое подземное королевство. Когда они шли через дворцовый сад к входу в скалу, их заметил Экберт.
   - Теперь они заплатят мне за все, - сказал он, скрежеща зубами, когда заметил процессию гномов. - Теперь они ответят за этот удар по уху и за слепоту моей матери. Я отрежу голову последнему клоуну и брошу ее в окно этого глупого Куно.
   Он тихо проскользнул за процессией. Когда они подошли к двери в скале, Экберт подождал, пока последний ступит на порог, затем прыгнул вперед и поднял меч. В то же мгновение тяжелая каменная дверь, так искусно закрывавшая вход, захлопнулась и разнесла голову Экберта на мелкие части. Не издав ни звука, он упал на спину, и его кровь запятнала снег.
   На следующее утро леди фон Алленштейн увидела печальное зрелище. Правда, Экберт был непутевым сыном, но все же это был ее ребенок, ее собственная плоть и кровь, которая теперь лежала перед ней искалеченным трупом. Место, где он был найден с обнаженным мечом, заставило Куно заподозрить, чья рука стала причиной его смерти, но он промолчал об этом, как и обо всем, что касалось его друзей-гномов.
   Экберту устроили пышные похороны, но ни одни глаза не проронили ни слезинки на этой церемонии, кроме глаз его матери и доброго всепрощающего Куно. С этого времени госпожа фон Алленштейн обратила всю нежность своего благородного сердца на Куно, который отвечал ей самой искренней благодарностью; и никто из тех, кто не знал их родства, увидев их вместе, не подумал бы, что они были кем-то иным, кроме матери и сына.
   Зима и весна миновали, наступила теплая летняя погода.
   Ярким летним вечером рог сторожа на башне возвестил о появлении отряда всадников, и когда они приблизились под звуки труб, острый глаз Куно узнал в развевающемся знамени цвета своего отца.
   Он уже давно выздоровел, но вместо того, чтобы вернуться в свой замок, снова предложил свою сильную руку и храброе сердце на службу своему императорскому лорду. Война закончилась, и граф, которого они давно считали погибшим, вернулся, весь покрытый шрамами и почестями, чтобы обнять своего любимого сына.
   Госпожа фон Алленштейн по-прежнему жила в замке и управляла им, как и прежде, но теперь ей служили из любви, а не из страха. Когда она умерла в добром преклонном возрасте, Куно опустился на колени рядом с ней; ее холодная рука легла ему на голову, а умирающие губы произнесли слова любви и благословения над ее приемным сыном.
  

ЦВЕТОК ИСЛАНДИИ

  
   Много-много лет назад на склоне холма в суровой, покрытой льдом, Исландии стояла большая ферма. Хозяин, проведший свою юность моряком в далеких краях, наконец, подчинился призыву умирающего отца и сменил пальмы и апельсиновые рощи южных земель на слабый солнечный свет и холодные лавовые поля своего родного острова. Но, как живой сувенир из этих счастливых краев, он привез домой молодую и красивую жену, чьи темные и выразительные глаза все еще сияли в памяти всех, кто видел их, даже после того, как они закрылись последним сном.
   - Мариэтта, - сказал ее муж, прежде чем священник обвенчал их, - ты хорошо понимаешь, от чего отказываешься, когда обещаешь следовать за мной как моя жена? Здесь, в вашей стране, царит вечная весна, сладкая от аромата цветов и наполненная музыкой птичьих трелей, в то время как итальянское небо сияет вечной синевой. На моем острове ты не найдешь ничего подобного. Бледное солнце, серое небо над головой, а вокруг голые пустоши и лед - лед и снег, куда ни глянь; никто, кроме исландца, не может назвать этот остров красивым.
   - Но ведь там будешь ты, - ответила Мариэтта, - а разве могу я желать другого дома, кроме твоего?
   И она отправилась с ним на далекий север.
   У них был один ребенок, - прелестная маленькая девочка, носившая имя Хельга; она должна была стать истинной дочерью Исландии, и даже ее имя должно было свидетельствовать об этом. Правда, у нее была светлая кожа и прекрасные льняные волосы северянки, но глаза ее были такими же темными и загадочными, как у матери.
   У исландцев нет цветов; они знают об их красоте только по рассказам своих соотечественников, видевших их во время своих путешествий; но каждый, кто смотрел на прекрасное лицо маленькой Хельги, думал, что цветы должны выглядеть именно так, и поэтому ее называли "цветок Исландии".
   Прекрасная Хельга любила своего сурового отца, но еще больше она любила свою прекрасную и нежную мать, рядом с которой проводила большую часть своего времени.
   Каждую весну отец с несколькими слугами отправлялся на побережье добывать рыбу для домашних припасов, ибо, хотя он горячо любил Мариэтту и свой дом, море по-прежнему очаровывало его сердце. Летом и осенью он имел обыкновение посещать отдаленные торговые места вдоль побережья, чтобы там обменять шерсть своих больших и хорошо ухоженных стад на ценные продукты чужих земель, которыми любил ублажать и украшать своих близких.
   В такие минуты Хельга сидела у ног матери, слушая, как та тихо, сладко звучавшими словами родного языка рассказывала о голубом небе и теплом золотом солнце Италии, о прекрасных цветах и вечнозеленых лесах, о чарующих тихих ночах, когда молодые девушки танцевали в лунном свете под звуки мандолины, и радость и музыка царили над сушей и морем.
   Ах! как, должно быть, прекрасна эта страна, в то время как здесь все было совсем по-другому. Ни танцев, ни песен - ни из человеческих уст, ни из птичьего горла. Хельга даже никогда не слышала, чтобы овцы радостно блеяли; все было мрачно и сурово; молчание смерти было языком местной природы.
   Взгляд темных глаз Хельги блуждал по широким вересковым пустошам Исландии, по лавовым полям, простиравшимся на многие мили и похоронившим свежесть природы под жесткой траурной мантией. Она смотрела на эти гигантские ледяные горы, на которые не ступала нога человека, возвышавшиеся, подобно памятникам смерти, с густыми туманными завесам, скрывавшими их вершины. Даже когда солнечный луч пробивался сквозь облачный покров, огромные глыбы льда сияли в бледном свете, словно саркофаги в склепе. Тогда Хельга вздрагивала и с горячей тоской думала о родной земле своей дорогой матери.
   А она? Увы, ее муж оказался прав. Несмотря на свою любовь к нему, она тосковала по солнечным долинам своего детства, но никогда не рассказывала мужу о том, что терзало ее сердце, ибо он ставил свою Исландию выше любого земного рая. Не прошло и десяти лет, как горячее сердце Мариэтты навсегда затихло под слоем дерна.
   Хельга думала, что ее сердце разорвется, когда ее любимую мать понесут на холм, откуда она так часто с тоской смотрела на море, наблюдая за голубыми волнами, спешащими к прекрасному, но далекому югу.
   - Когда ты будешь хоронить меня, - сказала умирающая своему мужу, - положи меня так, чтобы мое лицо было обращено к Италии. - И это было сделано, в соответствии с ее пожеланием.
   Теперь Хельга часто сидела на ее могиле, - единственный цветок, - и вместе с образом ее дорогой матери далекие страны живо вставали перед ее мысленным взором, точно такие, как о них рассказывала ее мать.
   Теперь за хозяйством присматривала дальняя родственница. Она добровольно покинула свой дом, взяв с собой единственного сына, как того потребовал богатый кузен. Суровая старуха не сочувствовала страстям Хельги и считала ее описания далеких стран сказками; ничто, думала она, не может быть прекраснее Исландии. Но Олаффсон, ее мальчик, бывший всего на несколько лет старше маленькой сиротки, стал благодарным слушателем Хельги. С восторгом смотрел он на ее прекрасное лицо и слушал ее рассказы; серьезные голубые глаза, обычно холодные, как ледники его родного острова, вспыхивали, пока она говорила, а когда умолкала, он мечтательно повторял: "Я стану моряком и посещу все эти страны, чтобы посмотреть, действительно ли они так прекрасны!"
   - А ты возьмешь меня с собой?
   - Да, конечно.
   Так шли годы, и, наконец, настала пора, когда дерево, семя которого было брошено в землю рукой Хельги, принесло плоды. Олаффсон уже не был мальчиком, и он решил отправиться в море. Глава дома охотно дал свое согласие, пришло время расставания.
   Щеки прекрасной Хельги были бледны. Олаффсону казалось, что именно разлука так глубоко тревожит ее, и эта мысль смягчала для него горький час. Но ах! ее огорчало только то, что она вынуждена оставаться дома, на холодном и бесплодном острове, и что ей не позволено увидеть страны, на которые, как она считала, у нее было гораздо больше прав, чем у Олаффсона.
  

* * * * *

  
   Минул еще один год. Олаффсон вернулся домой и рассказал обо всем, что видел. Но час расставания снова был близок. Рано утром следующего дня он должен был отправиться в еще одно, более длительное путешествие, и, несмотря на слезы Хельги и ее мольбы взять ее с собой, отец и Олаффсон только качали головами и смеялись над ее ребячеством.
   Был уже вечер. Она пошла с Олаффсоном к могиле на холме, чтобы еще раз услышать о чудесах чужих земель. Час проходил за часом, но она этого не замечала.
   - Ну что ж, Хельга, - наконец, закончил Олаффсон, - в этих краях действительно так красиво, как говорила тебе твоя мать; даже еще красивее, Да, гораздо красивее, но все же это - не Исландия. Нет места прекраснее, чем наша родная земля.
   Хельга недоверчиво посмотрела на него.
   - Можешь мне поверить, Хельга, - сказал он. - Смотри, уже полночь. В этих странах уже стояла бы ночь, глубокая ночь, в течение многих часов; солнце давно покинуло бы их, но оно любит наш остров больше, поэтому дольше остается с нами. Просто посмотри туда. Оно только что погрузилось в море и на розовом западном небе рисует серебристыми контурами прекрасные лиственные леса, каких нет на нашей земле. Только посмотри, как они кивают своими блестящими головами; не кажется ли тебе, что ты слышишь таинственный шелест их ветвей? И разве белые облака наверху не похожи на орлов, кружащих над своими вершинами? А теперь посмотри на чистый свет вокруг себя! Ночи там такие же темные, как совесть преступников; наши же ночи подобны сердцу благочестивого ребенка - светлые, ясные и тихие.
   - Но здесь так холодно... так холодно, что у меня сердце замирает, - жалобно сказала Хельга.
   - Холод бодрит, - сказал Олаффсон. - Там я нашел людей слабых, трусливых и женоподобных. Я мог бы рассказать тебе много печальных историй, чтобы доказать это. А теперь взгляни на свою землю, цветок Исландии, ибо ты принадлежишь нам; мы - честны, храбры и сильны, какими были и наши отцы, и наши сыновья будут после нас; и этим мы обязаны Исландии, ее ледникам, ее холодному, но укрепляющемуся климату. Говорю тебе, прекрасная Хельга, есть только одна Исландия, как есть только один цветок в ней.
   Рано утром следующего дня Олаффсон должен был отправиться в путь. Отец Хельги сказал, что он тоже поедет на побережье со своими слугами, потому что это было время ежегодной рыбной ловли, так что они вполне могли бы путешествовать вместе.
   Прощание было недолгим и немногословным. Хельга с трудом сдерживала слезы, видя, с каким веселым видом все они вскочили в седла, и, вспоминая слова Олаффсона о храбром народе Исландии, думала, что должна показать себя достойной своего народа. Но ее темные глаза с такой тоской смотрели на отца, что он понял, что происходит в ее сердце.
   - Пойдем, Хельга, - сказал он, слезая с лошади, - ты можешь пойти с нами до холма, где начинаются лавовые поля.
   Затем он посадил ее перед собой в седло, и вскоре лошади пустились галопом. Вскоре они достигли холма, у подножия которого начинались лавовые поля; их темные линии тянулись на многие мили вдоль горизонта.
   Хельга больше не могла сдерживать слез. Рыдая, она обняла отца за шею и сказала: "Не задерживайся надолго, дорогой отец, дома так тоскливо, когда вы оба уезжаете".
   - Я вернусь через несколько недель, моя Хельга, - успокоил ее отец, - а пока будь хорошей девочкой и помоги своей кузине вести хозяйство.
   Он молча, но нежно поцеловал ее в белоснежный лоб, снял с лошади, и после еще одного пожатия руки маленький отряд снова тронулся в путь.
   Хельга смотрела им вслед, пока дорога не скрыла их из виду; затем она вернулась к холму, прислонилась к скале и стала смотреть вдаль, прикрывая глаза рукой. Они снова показались в поле зрения, но так далеко, что прощальные слова Хельги не достигли их ушей. Мимолетный солнечный луч на мгновение задержался на них, четко высветив лошадей и всадников на пустынной равнине, по которой они двигались. Затем вокруг них сгустился туман, какой бывает только в исландских горах, и Хельга больше их не видела.
   Она прислонилась головой к скале, закрыла глаза и заплакала горячими слезами горя и одиночества. И вдруг в ее ушах зазвучал дивно-сладкий голос: "Отчего плачет прекрасная Хельга?"
   Девушка изумленно открыла глаза. Нигде никого не было; она не видела ничего, кроме тумана вдалеке и голых лавовых полей у своих ног. Она снова закрыла глаза.
   - Хельга, прекрасная Хельга, почему ты такая грустная? - повторил голос; казалось, он шел с неба.
   Легкая дрожь пробежала по телу Хельги; она не осмелилась пошевелиться, но робко открыла глаза и посмотрела вверх. И что же она увидела? Неужели лазурное итальянское небо, о котором она так часто мечтала, явилось сюда, чтобы показаться ей? Прямо над ее головой, на вершине холма, стояла величественная фигура, вне всякого сомнения, уроженца какого-то иного климата. Глаза глубокой и таинственной синевы взирали на Хельгу с царственного лица, а волосы, еще более прекрасные, чем ее собственные, золотые, как звезды летней ночи, струились по пурпурному бархатному одеянию, в которое был одет незнакомец.
   - Почему плачет прекрасная Хельга? - нежно спросил он.
   Хельга попыталась взять себя в руки.
   - Откуда ты меня знаешь, чужестранец? - застенчиво спросила она.
   - Кто же не знает цветка Исландии? - с улыбкой ответил он. - Может быть, я расскажу тебе кое-что, что докажет, как давно я тебя знаю и как хорошо знаю твою историю? Сказать ли, как часто видел я тебя сидящей на могиле твоей матери, и какие образы проносились перед твоим мысленным взором? Должен ли я сказать, какая тоска минуту назад волновала твою душу; как ты хотела, чтобы тебе позволили путешествовать с Олаффсоном, чтобы ты могла своими глазами увидеть эти богатые и удивительно красивые земли? Но такое путешествие совсем не обязательно для исполнения твоего желания. Рай твоей матери здесь, совсем рядом с тобой.
   Глаза Хельги заблестели, наполовину от сомнения, наполовину от восторга.
   - Здесь? - недоверчиво спросила она. - Но как это может быть?
   - Просто пройди со мной несколько шагов на другую сторону холма, и тогда ты увидишь, что я говорю правду.
   Хельга взяла его протянутую руку. Незнакомец, который знал ее так долго и так хорошо, больше не был для нее чужим; он не мог быть врагом, если был готов исполнить самое заветное желание ее сердца. Поэтому она бесстрашно пошла с ним на другую сторону холма.
   Незнакомец приложил руку к скале, которая тут же отворилась, и Хельга со своим проводником вошли внутрь. Она стояла, как зачарованная, от изумления. А потом провела рукой по лбу и попыталась сообразить, не сон ли это. Но нет, это была реальность. Перед ней лежал удивительный край, более прекрасный, чем родина ее матери или все ее детские мечты.
   Сквозь хрустальный купол, простиравшийся над этим раем, солнце посылало лучи такие яркие и теплые, каких дети Исландии никогда не видят и не ощущают. Их золотистый свет дрожал среди зеленой листвы величественных деревьев, играл со сверкающими струями фонтана и пылал в чашечках прозрачных цветов.
   Вдалеке океан катил свои глубокие синие волны вокруг поросших лесом островов; среди благоухания цветов и ярких красок прекрасной сцены слышалась сладкая волшебная музыка, которая плыла к берегу моря, чьи волны несли ее мягким эхом к счастливым островам.
   Хельга огляделась с таким восторгом, какого никогда прежде не испытывала. Неужели земля действительно так прекрасна, и ей позволено ее увидеть?
   Она наклонилась, чтобы лучше рассмотреть чудесные цветы, нежно погладила бархат их листьев своей белой рукой и прижалась губами к их ароматным чашечкам. Затем ее восхищенный взгляд остановился на фонтане, вода которого поднималась в лучах света почти до самого хрустального купола, а затем изящно изгибалась далеко за его пределами, орошая сверкающими каплями кусты и цветы.
   Затем она повернулась к высоким деревьям, нежно прижалась лицом к их гладким стволам и посмотрела на их сияющую листву, тихо шелестевшую на ветру. Белоснежные птицы прыгали с ветки на ветку и бросали на Хельгу дружеские взгляды, словно на старую знакомую. Может быть, именно эти пернатые певчие создавали ту сладкую музыку, которая разносилась вместе с солнечными лучами и мягким весенним воздухом по всему этому прекрасному месту? Или же высокие деревья и далекое море издавали сладостные звуки, которые ласкали сердце и разум Хельги, унося на своих мелодичных волнах прошлое и его воспоминания?
   Час проходил за часом в этом сказочном королевстве, но Хельге они показались одним мгновением. Наконец она повернулась к незнакомцу, который с нежностью следил за каждым ее движением.
   - О, как мне отблагодарить тебя, - сказала она, сжимая его руку, - за то, что ты привел меня сюда и излечил мою многолетнюю тоску? Но скажи мне, где я, ибо холодные холмы Исландии не могут скрывать такого рая.
   - Ты в моем королевстве, прекрасная Хельга, - мягко ответил незнакомец, - а я - король исландских фэйри.
   Хельга удивленно посмотрела на него. Никто, кроме ее матери, никогда не говорил ей о таких вещах, и она ничего не знала о царстве фэйри Исландии. Поэтому Хельга не испытывала ни страха, ни тревоги.
   - Ах! если бы я только могла остаться здесь навсегда, - искренне воскликнула она.
   - Я не мог бы пожелать ничего лучшего, - сказал король. - Почему бы и тебе не пожелать этого?
   - Ах! мой дорогой, добрый отец, у него нет никого, кроме меня, - сказала Хельга, на мгновение вспомнив о своем доме.
   - Но сейчас он далеко, - убежденно сказал король фэйри, - и ты можешь остаться, по крайней мере, до его возвращения.
   Каждый день в этом раю был точно таким же, как и последующий, - как это, возможно, будет на небесах, где нет ничего, что напоминало бы благословенным о движении времени, где оно - всего лишь одно счастливое настоящее, потому что у небожителей нет прошлого, чтобы с печалью оглядываться назад, а будущее ничем не лучше настоящего, чтобы с тоской ожидать его наступления.
   Хельга с радостью в сердце шла рядом с королем фэйри по этому райскому уголку. Белоснежные птицы порхали вокруг нее, то и дело садясь ей на руку или плечо. Море с голубыми волнами приветствовало их, когда Хельга и король фэйри приблизились к его берегам. Затем он взял ее за руку, они вместе ступили на маленькую волшебную лодку, и она мягко и быстро понесла их к счастливым островам.
   В полночь, когда исландское солнце распростерло свою багряную мантию над горизонтом, его отражение струилось сквозь хрустальный купол, сияло, подобно розам в фонтане и на белых перьях птиц, а море накатывало на берег фиолетовыми волнами.
   И тут Хельга поняла, что должна закрыть глаза, чтобы набраться сил для нового счастливого дня. Она легла на мягкий мох, а король фэйри сел рядом с ней и взял свою арфу. С ее струн лилась волшебная музыка, изгнавшая воспоминания из души Хельги. Сладостные звуки убаюкивали ее и бережно охраняли врата ее сердца, не позволяя стучаться в них сновидениям, которые могли бы напомнить ей о прошлом и его притязаниях. Но аккорд, который природа поместила между сердцами родителей и детей и который никогда не прерывается, даже если между ними лежат моря, вдруг прозвучал с поразительным трепетом.
   Отец Хельги вернулся домой, и его горе и скорбь об исчезновении любимого ребенка были так сильны, что проснулось дремлющее сердце Хельги.
   - Мой отец! - сказала она вдруг однажды, стоя у моря, и отвела назад ногу, которую только что собиралась поставить на волну, склонившую перед ней свою синюю голову. - Мой отец! Мне кажется, я слышу, как ты оплакиваешь мою потерю. Разве это не мой долг - оставить здесь все эти прекрасные вещи и вернуться к нему?
   Тень упала на лицо короля фэйри. Он молча схватил свою арфу и извлек из нее звуки более прекрасные, более завораживающие сердце, чем Хельга когда-либо слышала прежде. Они плыли над морем, пока волны не погрузились в тишину, не желая нарушать сладостной мелодии. И снова память перестала трепетать в сердце Хельги, и видения прошлого исчезли из ее сознания.
   Тогда король фэйри рассказал ей, как много лет назад он избрал ее королевой этого королевства и присматривал за ней с самого ее детства; что он приготовил все эти прекрасные вещи только для нее, в надежде, что она когда-нибудь станет его женой и таким образом получит то, к чему его душа стремилась в течение долгих веков, - бессмертную душу, благо, в котором отказано бедным фэйри во всех странах.
   - Ты ведь станешь моей женой, прекрасная Хельга? - спросил он в заключение. - Я буду любить тебя такой преданной любовью, какой ты тщетно искала бы среди своего народа. Ты никогда не пожалеешь о том, что дала бедному королю фэйри то, чего так жаждало его сердце.
   - Да, да, конечно! - сказала она, схватив его руки с детской доверчивостью. - Я всегда буду с тобой.
   Глаза короля сияли от радости.
   - Но, прекрасная Хельга, законы нашего королевства строги; наши обеты верности более священны, чем ваши, хотя мы и не ищем за это вечной награды. Если ты станешь моей женой и, соединив свою душу с моей, подаришь мне свое бессмертие, то отныне ты будешь принадлежишь мне, и только мне. Твой отец и твой дом больше не будут иметь на тебя никаких прав, и если ты когда-нибудь вернешься к ним, я буду считать тебя виновной в том, что ты украла мою душу, и наше королевство потребует твоей жизни в качестве наказания. Сможешь ли ты хранить такую верность мне, о цветок Исландии?
   Прекрасная Хельга наклонилась вперед.
   - Посмотри мне в глаза, - сказала она, - неужели ты считаешь меня такой неблагодарной? Я стану твоей женой, и ты обретешь через меня бессмертную душу. Неужели ты думаешь, что я могу разбить твои надежды на бессмертие?
   Итак, прекрасная Хельга, цветок Исландии, вышла замуж за короля фэйри.
   Прошел еще год. Солнце снова сияло сквозь хрустальный купол, и сказочное королевство прекрасной Хельги все еще цвело неувядаемой красотой; но цветок Исландии был бледен и печален, и слезы дрожали на ее опущенных ресницах.
   Разве жена короля фэйри не была счастлива? О да, она была счастлива, даже слишком счастлива. Красота и любовь окружали ее со всех сторон, но нетронутое блаженство никогда не длится долго на земле.
   Муж ее был далеко. Законы волшебного королевства заставляли его каждый год отправляться за море, чтобы отчитаться о своем правлении перед Верховным владыкой сказочного народа, чей трон возвышался в Скалистых горах Норвегии. Он обещал вернуться через неделю, но прошло уже три недели, а он все не возвращался. Мысли о нем терзали сердце прекрасной Хельги и делали ее слепой ко всей окружающей красоте. Напрасно белые птицы порхали вокруг ее головы, гладя ее щеки своими мягкими крыльями. Душа Хельги была погружена в печаль, а волшебная музыка с ее успокаивающей силой дремала в арфе. Наконец она встала.
   - Ах! Я должна поступить так, муж мой; прости меня, прости! Но тревога убьет меня, если я не выйду посмотреть, не увижу ли тебя вдали.
   Она вскочила и подошла к двери в скале. Птицы тревожно порхали вокруг нее, но она отмахнулась от них и коснулась стены, через которую вошла год назад. Скала, не смея отказать в повиновении своей госпоже, отворилась, и прекрасная Хельга ступила на бесплодную землю Исландии. Но, успевшая привыкнуть к теплому летнему воздуху, она вздрогнула, почувствовав ледяное дыхание своего старого дома, и торопливыми шагами подошла к краю скалы. Здесь она остановилась, повернула свое прекрасное лицо и взглянула на юго-восток.
   Перед силой этого волшебного взгляда завеса расстояния исчезла. Ее взгляд пронзил исландские туманы, пролетел над восточными горами и поплыл по волнам Атлантики к крутому скалистому побережью Норвегии. Она видела таинственных обитателей гор и могущественного короля фэйри, восседающего на своем алмазном троне, несмотря на тысячи лет, продолжавшего оставаться незыблемым. Вокруг него стояли его подданные в своей неувядающей молодости и красоте, склонившись в почтительном поклоне. Но благородной фигуры ее мужа среди них не было; она не могла встретиться взглядом с его глубокими синими глазами, хотя с тревогой вглядывалась в каждое лицо. Наконец она печально отвела взгляд и повернулась, чтобы вернуться в ставшее для нее одиноким королевство.
   Но когда она завернула за угол скалы, то увидела высокую мужскую фигуру, стоявшую на том самом месте, откуда она когда-то наблюдала за своим отцом и Олаффсоном, когда они скакали по лавовым полям. С радостным криком она побежала к нему. Неужели ее муж был так близко, в то время как она думала, что он далеко? Но мужчина, услышав ее легкие шаги, повернул голову, и она увидела не молодую красоту мужа, но измученное заботами лицо давно забытого отца.
   - Хельга, Хельга! - услышала она со странным трепетом. - Дитя мое, ты все еще жива, ты все еще на земле? - И он протянул к ней руки, и прижал ее к своей груди, а его горячие слезы упали ей на лоб.
   Давно смолкшие аккорды теперь громко звучали в сердце Хельги, память пробудилась, а арфы короля фэйри не было рядом, чтобы снова усыпить ее.
   - Мой дорогой, добрый отец, - сказала она, думая теперь только о нем, - не плачь. Твоя Хельга жива и счастлива; но как ты постарел и как поседел!
   - Да, Хельга, я потерял мое единственное дитя, но теперь, когда я нашел тебя, моя энергия снова вернется ко мне. Идем же скорее домой, дочь моя. Как обрадуется Олаффсон!
   При этих словах сердце Хельги дрогнуло.
   - Мой дорогой, дорогой отец, - сказала она, нежно поглаживая его морщинистые щеки, - я не могу пойти с тобой; теперь я принадлежу другому миру.
   И она рассказала своему изумленному отцу все, что произошло с ней с того самого часа, когда она прощалась с ним на краю лавового поля.
   - Я дала слово, - заключила она, - и как ни трудно мне не пойти с тобой, я не смею, не смею.
   - Увы, дитя мое, бедное несчастное дитя! - печально сказал отец. - В чьи руки ты попала?
   - В самые лучшие и нежные, отец мой, - успокаивающе сказала Хельга. - Если бы мой муж был дома, ты мог бы увидеть его, но я покажу тебе мое королевство, чтобы ты успокоился.
   Она взяла отца за руку и повела его к скале, которая скрывала вход в волшебную страну. Она коснулась ее, но дверь оставалась закрытой; снова и снова она проводила рукой по твердому камню, но он не двигался.
   Сердце Хельги колотилось так, словно было готово вот-вот разорваться, и она опустилась на землю, с горькими слезами умоляя впустить ее в ее царство; но все было тихо, мертво и неподвижно.
   Бедная Хельга! Сама того не зная, она нарушила законы фэйри, рассказав смертному о тайнах мира духов, и теперь его врата были заперты перед ней. Теперь она с горьким сожалением вспомнила прощальный наказ мужа - не возвращаться во внешний мир, на который она уже не имела права. "Скоро, - подумала она, - исполнится и другая страшная угроза", - и без сознания упала в объятия отца.
   Он обрадовался, увидев, что волшебное королевство закрылось для его дочери, и с облегченным сердцем понес драгоценную ношу обратно в дом ее детства.
  

* * * * *

  
   После долгих дней и часов темноты, юная сила Хельги восторжествовала, и она открыла глаза в полном сознании. Ее первый взгляд упал на отца, сидевшего у ее постели.
   - Ты здесь, мой дорогой отец? Значит, моя встреча с тобой не была сном? Но теперь позволь мне встать и пойти к моему мужу; он, должно быть, уже давно вернулся домой, и поверит мне, когда я скажу ему, что не собиралась покидать его.
   - Дитя мое, оглянись вокруг, - успокаивающе сказал отец. - Пусть эти болезненные фантазии умрут. Видишь, ты там, где была всегда, - дома, со своим старым отцом. За время своей долгой болезни ты бредила о сказочном короле и его королевстве, о своем браке с ним и своих обещаниях. Но это были только фантазии, моя Хельга, такие, какие часто вызывает лихорадка.
   Хельга с изумлением смотрела на него.
   - Это невозможно, - сказала она наконец дрожащим голосом. - Принеси мою одежду и взгляни, найдутся ли в Исландии такие великолепные наряды.
   - Великолепные наряды? - повторил ее отец как бы с удивлением. Затем он встал и принес платье Хельги, которое она всегда носила.
   Хельга с сомнением посмотрела на него, потом провела рукой по лбу, посмотрела на отца и тихо сказала:
   - Но возможно ли, чтобы все случившееся со мною мне только привиделось?
   - Конечно, дитя мое, так всегда бывает во время лихорадки. Когда я несколько недель назад отправился на побережье и взял тебя с собой до лавового поля, ты, должно быть, забралась на скалу, чтобы как можно дольше видеть нас, и заснула там. Холодный горный туман скрыл тебя и не давал проснуться. Когда твоя кузина решила, что ты задерживаешься слишком долго, она отправилась со слугами искать тебя; они нашли тебя лежащей на скале в бессознательном состоянии и принесли домой. За нами послали гонца, и мы вернулись так быстро, как только смогли. Я оставил свою рыбалку, а Олаффсон отказался от мыслей о своем путешествии, чтобы мы могли быть поблизости, - чтобы заботиться о тебе.
   Хельга вздохнула. Отец никогда не говорил ей неправды, поэтому она была вынуждена поверить ему, хотя сердце ее с горечью восставало против его слов.
   Ах! она и не подозревала, что ее отец, надеясь удержать свое дорогое дитя рядом с собой и помешать ее возвращению в волшебную страну, придумал эту историю и рассказал ее всем в доме.
   Телесные силы Хельги возрастали день ото дня, но над ее душой висело облако меланхолии, и она втайне тосковала по королевству своих "лихорадочных грез".
   В конце концов, она почти поверила, что это и в самом деле были только грезы, потому что, когда она заговаривала с кем-нибудь из слуг о своем потерянном волшебном королевстве, они всегда улыбались и говорили: "Это были всего лишь фантазии; мы все время были рядом с вами и слышали, как вы бредили им".
   Что же касается кругосветного путешествия, которое Олаффсон совершил с тех пор, как она "заболела", то о нем она ничего не слышала и не знала, что мировая история продвинулась еще на год вперед, пока она оставалась в волшебной стране. Фермерские дома в Исландии отделены друг от друга большими расстояниями, так что Хельга лишь изредка вступала в контакт с кем-нибудь из соседей; и если случайно появлялся незнакомец, чтобы воспользоваться своим правом на гостеприимство, отец или Олаффсон заранее предупреждали его, чтобы тот не нарушал иллюзий Хельги.
   Но эта предосторожность была почти излишней, ибо цветок Исландии, некогда такой веселый и разговорчивый, который привык встречать приезд чужестранца как радостное событие и никогда не уставал расспрашивать о чудесах чужих земель, - та же Хельга сидела молча, со скучным видом, и выходила из комнаты, как только разговор касался красивых пейзажей. Потому что видения потерянного рая возвращались к ней, и требовалось несколько часов, чтобы успокоить ее взволнованное сердце. "Ах! это был всего лишь сон".
   Олаффсон оставил жизнь на море и теперь занимался хозяйством. Отец Хельги любил его как сына и намеревался сделать наследником своего имущества. Но он надеялся дать ему что-то еще лучшее. Он только ждал, когда Хельга снова станет радостной Хельгой, когда Исландский цветок поднимет свою поникшую головку. Но это, казалось, случится очень нескоро.
   "Может быть, ей станет лучше, когда она выйдет замуж", - думал отец, с тревогой глядя на Хельгу. Она стояла, возле поросшей травой канавы, окружавшей ферму, и смотрела в сияющее вечернее небо. Он тихо подошел к ней.
   - О чем думает моя Хельга? - нежно спросил он.
   - О вечерних лучах, которые сейчас проникают сквозь хрустальный купол, о маленьких волнах, увенчанных розами закатного неба, и о сладкой музыке арфы, - мечтательно ответила она.
   - Хельга, - укоризненно сказал старик, - неужели ты никогда не избавишься от этих иллюзий? Ты слышала от всех, что это были всего лишь болезненные фантазии; разве ты хочешь разбить мое сердце?
   - О нет, нет, дорогой отец. Не думай так плохо о своей Хельге, - быстро ответила она, повернувшись и ласково погладив его по щекам. - Я прекрасно знаю, что это были всего лишь сны, но ты не можешь знать, как глубоко они врезались в мое сердце. Это невозможно, удалить их из него.
   - Это остатки лихорадки, - сказал старик. - Ах, Хельга, как бы я был счастлив, если бы ты снова стала собой!
   - И я тоже, дорогой отец, - сказала Хельга с легким вздохом.
   - Я знаю один способ вылечить тебя, и если ты любишь меня, то попробуешь его.
   - Так я и сделаю, отец.
   - Ты обещаешь это, моя Хельга?
   - Да, дорогой отец, - без колебаний ответила она.
   - Тогда слушай: Олаффсон хороший и храбрый, не так ли? - Хельга кивнула. - Он очень любит тебя, и мое самое заветное желание - чтобы ты стала его женой и жила под моим кровом, радуя мою старость своим счастьем.
   Хельга смертельно побледнела.
   - Ах, отец, дорогой отец, я не могу.
   - Почему нет, Хельга? Ты имеешь что-нибудь против него? Разве он не молод, не красив и не силен? Разве он не храбр и не добр? Разве могла бы ты найти мне лучшего сына или себе - более любящего мужа? Скажи мне, не повлияли ли на тебя эти глупые сны, эти дикие видения? Скажи правду, Хельга.
   Она смотрела на него с трепетной мольбой.
   - Ах, отец мой, прости меня.
   - Если ты хочешь осчастливить своего старого отца, скажи "да" и стань женой Олаффсона; если ты хочешь отравить мои последние дни печалью, то оставь мое желание неисполненным.
   С этими словами старик отвернулся и, согнувшись, пошел к дому.
   Хельга поспешила за ним.
   - Не сердись, отец мой, - взмолилась она, - я исполню твое желание, что бы ни случилось.
   - Благодарю тебя, милое дитя, но чего ты боишься? Что может из этого выйти, как не отцовское благословение, счастье и мир?
   Так Хельга стала женой Олаффсона.
   Неужели Исландский цветок вновь обрел свою свежесть и расцвел? Увы! нет. Несмотря на нежность отца и любовь мужа, она по-прежнему оставалась печальной и бледной; еще глубже была тень, которая лежала у нее на душе. К тоске добавилось теперь раскаяние, - самое горькое чувство, которое может тревожить человеческое сердце, ибо оно единственное, для которого время не имеет бальзама.
   - Как я могу лишить тебя права на бессмертие? - однажды она сказала это бедному королю фэйри, и хотя эти слова были сказаны только во сне, они жгли ее душу, и когда она согласилась стать женой Олаффсона, ей показалось, что она действительно изгнала бедного духа из небесного рая.
   Короткое лето миновало, Хельга еще сильнее ощутила ледяное дыхание северной зимы; но и оно прошло, и весна, наконец, пришла через океан на заснеженные равнины Исландии. Дороги снова стали проходимыми, и первое причастие в этом году должно было состояться в приходской церкви, к которой принадлежала ферма отца Хельги. Олаффсон попросил жену отправиться в церковь вместе с ним, и она с радостью согласилась. Возможно, она думала, что этот праздник примирения вернет ей давно утраченный покой.
   Она принялась за работу с такой энергией, какой не проявляла уже много месяцев, - к завтрашнему дню все должно было быть готово, потому что им следовало выехать пораньше, чтобы успеть к службе в отдаленную церковь. Она как раз накрывала на стол к ужину, когда увидела своего мужа, проходившего мимо окна, а рядом с ним незнакомца.
   - Вот, Хельга, - сказал Олаффсон, когда они вошли, - я привел почетного гостя; приготовь ему лучшие припасы, потому что он много путешествовал и нуждается в отдыхе.
   Хельга посмотрела на незнакомца. Лицо его было красиво, но на юношеских чертах была заметна тень печали. А когда он поднял свои темно-синие глаза на Хельгу и мягко мелодично спросил: "Позволит ли цветок Исландии чужестранцу отдохнуть под ее кровом?" - дрожь пробежала по ее телу, а в душе снова проснулись старые воспоминания.
   Эти глаза, этот голос - могли ли они присниться ей только в лихорадочном сне? А если ее обманули, - что тогда? Эта мысль грозила лишить ее рассудка, но Олаффсон подошел к ней и сказал:
   - Наш гость, должно быть, устал и проголодался, моя Хельга; не окажешь ли ты ему тот прием, какой путешественник всегда встречал под этой крышей?
   Хельга с большим трудом пришла в себя и вышла приготовить комнату для таинственного гостя, а тот сел за стол вместе с остальными. Затем она тихонько выскользнула назад, села в темном углу и со смешанным чувством тревоги и тоски посмотрела на незнакомца.
   - Послушайте, сэр, - сказал отец Хельги, указывая на небо, - вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное у себя на родине? Разве вы не признаете Исландию самой красивой страной в мире?
   - Да, - ответил незнакомец, - ваша земля действительно прекрасна, но ваш дом и мой не так уж далеки друг от друга.
   Он взглянул на Хельгу, о присутствии которой остальные не подозревали, а затем стал описывать землю, в которой жил, - ту самую землю, которую Хельга, как говорили, видела только в горячечном бреду.
   Она слушала, затаив дыхание. Ей казалось, что ее снова окружает великолепие волшебной страны. Она видела, как голубые волны катятся у ее ног, и чувствовала, что, как в былые дни, качается на их сверкающих гребнях. Она весело подбежала к фонтану и зачерпнула воду, чтобы брызнуть ею на птиц, увидела прозрачные цветы, склонявшие свои благоухающие чашечки в дружеском приветствии. Каждую минуту она ожидала увидеть, как незнакомец сбросит с себя личину и, представ перед ней в королевском пурпуре, коснется давно забытых струн своей золотой арфы.
   Увы! отец обманул ее, чтобы удержать дома; сердце сказало ей правду, и она, вместо того чтобы прислушаться к его мольбам, поддалась на уговоры и нарушила свое священное обещание. А теперь? Поздно, слишком поздно - все кончено. Исполненная горя и отчаяния, она поспешила выйти из дома, чтобы излить свое сердце в горьких рыданиях среди ночной тишины.
   На следующее утро, когда все было готово к отъезду, когда лошади нетерпеливо перебирали ногами перед дверью, вся семья собралась, чтобы исполнить старинный исландский обычай. На этом острове, прежде чем принять причастие, каждый член семьи просит прощения у всех остальных за нанесенные сознательно или бессознательно обиды.
   - Простите меня за все беспокойство, которое я причинила вам, - тихо попросила она и добавила таинственные слова, - а также за то горе, которое должна буду причинить.
   - Ты должна также попросить прощения у нашего гостя, Хельга, если ты его обидела, - сказал Олаффсон. - Тебя не было вчера, когда он хотел пожелать тебе спокойной ночи.
   Она вздрогнула, бросила прощальный взгляд на лицо отца и направилась к комнате незнакомца.
   Да, она чувствовала и знала это. Темная одежда вчерашнего дня исчезла; перед ней стоял король фэйри в сияющей красоте, с золотыми волосами, ниспадающими на пурпурную мантию.
   Она сложила руки в безмолвной мольбе, и ее прекрасные глаза с любовью и смирением смотрели на лицо ее любимого, но глубоко оскорбленного мужа.
   - Хельга, Хельга, - сказал он серьезно, - вот как ты была верна своей любви и своему обещанию?
   - О, не сердись на меня, - взмолилась Хельга, - ибо ничто не скрыто от твоего духовного взора; ты знаешь, как все произошло, как моя тревога заставила меня искать тебя, как мой отец нашел меня, и как я собиралась показать ему наше королевство, чтобы успокоить его. Ты знаешь, что ворота закрылись передо мной, и что меня в бессознательном состоянии перенесли обратно в мой старый дом, что они удерживали меня хитро придуманными историями, и что, наконец, мольбы моего отца заставили меня сделать последний и самый трудный шаг. Но ты знаешь также, что я любила только тебя, что мое сердце принадлежит только тебе.
   - Это были твои собственные слова, о цветок Исландии! - спокойно ответил король фэйри. - Почему ты не послушалась голоса своего сердца? Мы, фэйри, ничего не знаем о человеческой слабости и потому не можем ее простить. Знаешь ли ты, какая судьба ждет тебя теперь, Хельга?
   - Я знаю это хорошо, - твердо ответила Хельга, - и если уста мои не были правдивы, то в сердце моем не было лжи. Я приветствую смерть, ибо она воссоединит меня с тобой!
   По благородному лицу короля фэйри пробежала счастливая улыбка; он протянул руки и прижал умирающую Хельгу к своему сердцу.
   Увидев, что жена не вернулась, Олаффсон поспешил вместе с тестем в комнату незнакомца. Они нашли прекрасную Хельгу в объятиях короля фэйри. Оба были холодны и мертвы; в одно и то же мгновение оба сердца перестали биться. Олаффсон попытался вырвать Хельгу из рук незнакомца, но тщетно. То, что у него отняла жизнь, тот держал мертвой хваткой, которую нельзя было ослабить.
   - Оставь их, сын мой, - сказал убитый горем отец, - она принадлежит ему по праву. Что сделало для нас все наше благоразумие? Хуже, чем ничего! Король фэйри забрал свое, вопреки нам.
   Они положили их в один гроб, и на следующее утро земля Исландии должна была принять их в свои холодные объятия. Но в ночь, последовавшую за этим насыщенным событиями днем, глаза скорбящих сомкнулись крепче, чем обычно. Они не слышали ни шепота нежных голосов, ни торопливого топота множества ног. Они не видели большого числа фэйри, собравшихся со всех концов острова, чтобы оказать последнюю честь своему любимому королю. Духи бесшумно подняли гроб, вынесли его из дома и понесли к скале, где прекрасная Хельга тщетно просила впустить ее.
   Сегодня ей в этом не было отказано. Магические врата распахнулись, стоило гробу приблизиться. Белые птицы, тихо причитая, кружили вокруг и оплакивали королевскую чету.
   На берегу прекрасного синего моря верные духи опустили свою ношу. Там Хельга и ее супруг спят под цветами этого рая, рядом с тихим журчанием волн. На ветвях кипариса, растущего на их могиле, висит арфа короля фей. Холодна рука, которая когда-то касалась ее струн; но когда утренний ветерок проносится сквозь них, они звучат прежними волшебными мелодиями. Сладкие ноты плывут на солнечных лучах через вечнозеленый рай, пронзают твердую скалу и парят, подобно прекрасным и бессмертным легенды, над исландскими пустошами и заснеженными холмами.
  

МОРСКАЯ ФЕЯ

  
   Вечернее солнце заливало ярким светом воды Северной Атлантики и скалистый берег Норвегии, когда по берегу одного из многочисленных фиордов в одиночестве бродил юноша.
   Он остался на свете совсем один; отец и мать, братья и сестры - все умерли, и он старался унять тоску своего сердца чудесами чужих земель.
   Он видел полуночное солнце со скал Северного мыса, а теперь его глаза с изумлением и восхищением остановились на небесном своде и океане, сиявшем в великолепии, неведомом другим местам. Он подошел вплотную к краю и посмотрел вниз на волны, разбивавшиеся в сверкающую золотом пену. Но со скалы, находившейся всего в нескольких ярдах от него, он мог бы лучше наслаждаться постоянно меняющейся игрой волн; поэтому подошел к ней и положил руку на один из ее зазубренных выступов, собираясь подняться. Внезапно он увидел внизу что-то белое с золотом, и, когда наклонился вперед, чтобы рассмотреть это поближе, то увидел молодую женщину, сидевшую в одиночестве на необитаемом берегу. Поверх ее одежды, белой, словно весенние цветы, до самого пурпурного подола ниспадали золотистые, как волны, волосы; нежные руки лежали на коленях, и она, задумчиво и неподвижно, смотрела на море.
   Молодой человек едва осмеливался дышать, чтобы не испугать ее, но камень под его рукой вывернулся и с грохотом покатился вниз. Она подняла глаза и повернула голову, так что он смог увидеть лицо невообразимой красоты.
   - Кто ты такой? - изумленно спросила она. - И что ищешь здесь, на этом забытом берегу?
   - Я хотел увидеть красоты Норвегии, - набравшись храбрости, ответил он, - и нашел их более величественными, чем ожидал. Но кто ты, дивное существо, осмелившееся сидеть в одиночестве в этом уединении, где нет ничего, кроме океана и суровых скал, чтобы составить тебе компанию?
   - Я - морская фея, - серьезно ответила она. - Золотые лучи вечернего солнца, струящиеся в мой замок, выманили меня на эти скалы, как это бывало уже много раз. Но ты - первый смертный, которого я вижу здесь за тысячи лет.
   Он не ответил, но мечтательно смотрел на ее прелестную фигуру. Ему смутно припомнились детские сказки - о хрустальном замке на дне моря и о чарующей красоте морских фей; но, может быть, это были вовсе не сказки, а реальность - дивная, осязаемая реальность?
   На мгновение он прикрыл глаза рукой, а затем взглянул снова. Нет, она не исчезла. Розовый свет вечернего солнца лежал на ее белом одеянии, и ее прекрасная фигура казалась еще прекраснее в этом сиянии. Она медленно поднялась и, по-видимому, собиралась уйти к волнам, но тут душу молодого человека пронзила такая жгучая боль, что он отнял руку от края скалы и почтительно, но твердо подошел к прекрасной даме.
   - Нет, не уходи, - взмолился он, поднимая руку в искренней мольбе, - не уходи, видение моего детства. Но если ты не можешь дольше оставаться здесь, тогда возьми меня в свое морское царство. Теперь, когда я знаю, что ты действительно живешь под этими волнами, я буду испытывать неутолимую тоску по тебе, как в дни моего детства, когда я часами лежал на берегу моей родной земли, надеясь увидеть хотя бы мельком башенки твоего замка.
   Фея стояла неподвижно, и ее глаза, синие и бездонные, как океан на горизонте, смотрели в лицо юноши, словно читая в его душе.
   - Знаешь ли ты, о чем просишь? - серьезно сказала она. - Если я исполню твою просьбу и возьму тебя с собой, то это вовсе не будет недолгим развлечением, которое ты сможешь оставить, когда наскучишь им, и бродить дальше по своей воле. Нет, если ты пойдешь со мной, то останешься в моем царстве, и только ценой своей жизни сможешь освободиться от своего обета. Подумай хорошенько. В твоих венах течет кровь чуждого нам народа. Неблагодарность и неверие мы сурово наказываем, и сердца наши не знают жалости к тем, кто навлекает на себя наш гнев.
   - Испытай меня, госпожа, - сказал юноша с твердой решимостью. - Возьми меня с собой, и я буду служить тебе; я окружу тебя любовью и послушанием; и если ты найдешь меня недостойным, пусть гнев твой обрушится на меня.
   - Хорошо, пойдем, - сказала морская фея, - но не забывай, что это был твой собственный выбор.
   И Антонио, - так звали молодого человека, - радостно зашагал рядом с чудесной женщиной к волнам. Она сняла с платья звездный пояс и протянула его юноше.
   - Надень его, - сказала она, - чтобы те, кто под волнами, узнали в тебе одного из моих слуг.
   Затем она протянула ему руку и ступила в море, которое под ее ногами стало гладким, словно хрустальная дорожка. Антонио радостно последовал за ней; волшебный пояс не дал ему утонуть, и, когда берег остался в нескольких шагах позади, открылась сверкающая равнина и хрустальная лестница, ведущая вниз, в глубины океанского царства. Наступал ли он на ступеньки, или они, поднимаясь вверх, сами подставляли себя под его ноги? Он не мог этого понять, потому что теперь, когда его вела рука феи, и он был опоясан ее поясом, земные законы больше не имели над ним власти. Он знал только, что они спускаются под воду с удивительной быстротой, и что волны Гольфстрима, несущие весеннее тепло на эти берега, мягко играют вокруг его головы и плеч, а он дышит среди них так же свободно, как на берегу. А когда он взглянул вверх, то увидел, что хрустальные ступени исчезли, снова превратившись в волны, и над его головой вздымалось море; огромные волны следовали одна за другой, постоянно меняя свой цвет.
   Вскоре он оказался на дне моря; здесь не было ничего темного или мрачного, как мы склонны думать, но повсюду отблеск вечернего неба озарял ясные глубины золотым светом.
   - Теперь ты в моем королевстве, - сказала морская фея, - но не забывай, что это теперь и твой собственный дом.
   Его глаза сияли, он с радостью согласился. Его дом! Он никогда не будет тосковать по другому, - в этом он был совершенно уверен.
   Они шли по мягкому, блестящему, золотистому песку. Невдалеке пурпурные деревья поднимались на своих тонких стволах и раскидывали свои широкие ветви во все стороны.
   - Это мой коралловый сад, - сказала морская фея, - он разбит широкими кругами вокруг замка и удерживает на расстоянии от него необузданные волны.
   Вскоре они подошли к воротам в волшебной изгороди, и фея положила руку на камень. И тут же тысячи маленьких спящих существ проснулись и высунули свои крошечные головки из промежутков между ветвями, чтобы приветствовать свою госпожу. А та, тем временем, шла с Антонио по запутанным тропинкам коралловой рощи, пока они не достигли сияющей равнины, где стоял замок морской феи. Его высокие стены венчала сверкающая крыша, по которой с нежнейшей музыкой скользили волны.
   Антонио с радостным изумлением смотрел на сияющее здание, превосходившее по красоте все его детские мечты, о которых оно напомнило ему.
   - А можно мне остаться здесь? Можно мне никогда не покидать это великолепие? - спросил он тихим шепотом, но прежде чем фея успела ответить, волны вокруг задрожали. Над прозрачной крышей и из тени коралловой рощи выпорхнули мириады маленьких рыбок-звездочек фиолетовых и розовых оттенков, которые, подобно бабочкам в летний день, закружились вокруг головы Антонио и кудрей морской феи. Затем они снова улетели и затерялись в дрожащем танце волн.
   Прекрасная дама, все еще бережно держа Антонио за руку, шла теперь по залитому водой лугу, окружавшему замок; и когда она достигла высокого сводчатого портала, прозрачные ворота сами собой открылись, и владычица океана вошла в свой волшебный дворец.
   Глаза Антонио были ослеплены окружающей роскошью. Зал за залом следовал в блестящей последовательности, и над ними простирались высокие арки хрустальной крыши, сквозь которую вечернее небо являло свое неослабевающее великолепие. Теплые и мягкие, как дыхание весны, маленькие волны скользили по этим волшебным комнатам и с тихим плеском отражались от хрустальных стен, то сияя алым, то лазурно-голубым, то жидким янтарем, повторяя таким образом изменчивую игру красок в быстротечных облаках над головой.
   Морская фея заглянула в лицо Антонио.
   - Ты считаешь, что сможешь забыть свой земной дом здесь, в моем царстве? - милостиво спросила она.
   - Забыть о нем? - ответил он. - Если дом - самое прекрасное место на земле, то я нашел его только сейчас. Отныне все другие места навеки позабыты мною. Но что это там такое? - спросил он, указывая на высокие зеленые колонны, вершины которых почти достигали хрустальной крыши.
   - Посмотри сам, - сказала морская фея, и он пошел рядом с ней к последнему залу, где стояли изящные колонны. И вот он уже скользит между их тонкими столбами и издает радостный крик, глядя на прозрачный купол, под которым колышутся кроны деревьев, а среди листьев ярко блестят маленькие рыбки-звездочки.
   - Пальмы! - воскликнул Антонио, задыхаясь от изумления. - Пальмы, какие, как я слышал, растут на берегах Ганга! Это, должно быть, какое-то наваждение, какой-то золотой сон, от которого я рано или поздно должен пробудиться. Нет, нет, вон там нежные лианы обвивают царственные стволы, а вон там в тени прячется лотос, самый прекрасный из всех великолепных цветов Индии!
   Он отпустил руку феи, поспешил вперед и заглянул в сияющую чашу, пурпурные лепестки которой дрожали в волнах.
   - Да, действительно, это лотос, сверкающий снежной чистотой, подобно своим сестрам в священном потоке, в чаше которого дремлет богиня. Но как ты попал сюда, дивный цветок? Впрочем, о чем я спрашиваю? Священная река, протекающая у тебя на родине, подхватила твое семя и понесла его к морю, и там, защитив волнами, понесла все дальше и дальше, на юго-запад, пока теплый Гольфстрим не принял тебя. Несомый на север благословенным потоком, который заботливая природа посылает этим скованным льдом царствам, ты оказался вместе со сломанными пальмовыми ветвями и стеблями лиан в этой северной сказочной стране, где руки прекрасной морской феи подарили тебе второй дом - такой прекрасный, что ты забыл даже солнечные равнины Индии.
   Неужели цветок лотоса думал точно так же? Дрожащая чашечка ничего не сказала, но Антонио показалось, будто она ответила ему. Отныне царство морской феи будет его домом, и она сама будет дорога ему так же, как отец и мать в старые полузабытые времена. Его счастье казалось ему полным, когда он двигался рядом с ней по широкому водному пространству от одного чуда к другому, в то время как она объясняла ему тайны глубин, пытаясь раскрыть которые, любопытные люди напрасно тратят свою жизнь. Вокруг них играли веселые рыбки-звездочки; рядом с ними, на сверкающем песке, катились, подобно серебряным шарам, морские ежи; за ними следовали разноцветной толпой рыбы большие и маленькие, их плавники и чешуя сверкали на солнце, словно серебро и драгоценные камни. Они бесстрашно скользили вокруг Антонио, позволяя ему ловить и гладить их, и смотрели на него умными глазами, когда он заговаривал с ними на человеческом языке. На самом деле, они не понимали, что он сказал, но все они видели звездный узор на поясе, все еще окружавшем его талию своим сияющим кругом и знали, что он - друг их любимой госпожи.
   Ах, как приятно было скользить по волнам, окруженным красотой, покоем и гармонией, но еще приятнее было бродить с прекрасной феей по залам хрустального замка, подниматься по мягким волнам к высокому куполу и смотреть сквозь его прозрачный свод на яркое небо высоко над головой.
   Но больше всего Антонио нравилось проводить время в пальмовом зале, отдыхая в тенистом уголке, где цвели лотосы. Цветки склоняли свои белые чашечки над его головой, и волны шевелили пурпурные тычинки над его лбом так же нежно, как рука его матери. Вода текла вокруг него, мягкая и теплая, высоко над головой пальмы качали своими листьями, а морская фея скользила по сверкающим залам, распевая под звуки золотой арфы песни сладкие и чарующие, подобных которым Антонио никогда не слышал на земле. Стоит ли удивляться, что он забыл свой мрачный, неприветливый дом, что он никогда не вспоминал о нем с тоской?
   Летнее солнце часто освещало своим золотым светом, не нарушаемым ночной темнотой, царство морской феи; сквозь хрустальную крышу океанского дворца были видны мерцающие на зимнем небе звезды; но Антонио не обращал внимания на бег времени. Годы проходили в приятном, однообразном покое; маленькие волны журчали и пели с неизменной веселостью, и Антонио спешил от удовольствия к удовольствию, без воспоминаний, без тоски, испытывая только наслаждение сегодняшнего дня.
   Солнечный свет нового лета освещал океанское царство, когда Антонио вышел из дворца и зашагал по сверкающим заливным лугам. Фея отправилась в отдаленную часть своего обширного королевства по какому-то делу, и Антонио остался в замке один. Но великолепные залы казались ему лишь наполовину прекрасными без своей прекрасной королевы, и он решил искать общества веселых рыбок снаружи. Они плыли ему навстречу, проскальзывали сквозь его пальцы, весело плескали воду плавниками и хвостами и выстраивались в широкую и блестящую процессию позади него.
   Вскоре ветви коралловой рощи изогнулись над его головой. Сегодня он намеревался осмотреть каждый уголок этого прелестного парка, в котором до сих пор посещал только одно место. Он уходил все дальше и дальше в лабиринт деревьев, и рыбы следовали за ним, и скользили, подобно серебряным звездам, сквозь темно-красные ветви.
   Антонио оглянулся: яркая солнечная равнина и сверкающий дворец исчезли, скрытые густой коралловой рощей; но сбоку, на краю леса, он услышал угрюмый, неумолчный рев, потому что за магическим кругом вздымались высокие и темные волны океана.
   Он пошел дальше; все стало странным и страшным. Пурпурные сумерки лежали вокруг него, а сбоку темнел бурлящий океан; вскоре, однако, перед ним показался слабый проблеск света, постепенно становившийся ярче. Может быть, это хрустальный замок, который, как он думал, остался далеко позади?
   Наконец он добрался до просвета и посмотрел вниз, на то, что лежало у его ног. Перед ним раскинулось открытое пространство, по которому струился солнечный свет, и под этим потоком солнечного света лежали ряды уснувших вечным сном, сердце к сердцу и рука в руке, как будто ярость океана или гнев морской феи вырвали их из наполненной радостью жизни. Они бесстрашно плыли по морю на своих кораблях, возможно, даже уже радовались близости гавани и долгожданных встреч, как вдруг судно натыкалось на скрытый риф или же его увлекал в пучину коварный водоворот.
   Антонио шел среди уснувших с громко бьющимся сердцем. Здесь лежал старик с длинными серебристыми волосами, иссохшая рука его нежно покоилась на голове красивого мальчика; рядом с ним лежал мужчина, чья юная жена даже в смертельной схватке не выпускала из объятий своего младенца; там спали два крепких юноши, их руки были крепко сжаты, как будто они были братьями, судя по сходству черт. И там, и там, и там, везде, куда падал взгляд Антонио, лежали фигуры, некогда прекрасные в своей юной силе, а теперь холодные и застывшие в смерти. И все же они только казались спящими, ибо, как бы долго они ни отдыхали, время не произвело на них никакого воздействия. Их черты не изменились, за исключением выражения глубокого покоя на лице; и когда коралловые ветви над их головами качались в волнах, отбрасывая свои пурпурные тени на пустынное океанское кладбище, на лица мертвых падало что-то похожее на отражение их прежней жизни.
   Антонио склонился над ними, словно желая прочесть на их лицах последнюю печальную мысль, узнать последнее невысказанное желание, чтобы взять его с собой, как торжественную клятву, и исполнить его, как только он достигнет верхнего мира. Ибо чары океанского царства рассеялись при виде этих бледных лиц, и теперь он тосковал по своему дому, каким бы унылым он ни был. С глубоким вздохом он оторвал взгляд от этой печальной сцены и подошел к краю коралловой рощи, где высокие ветви склонились и образовали переплетение, отделявшее место упокоения мертвых от бушующего океана. Скрестив руки на груди, он прислонился к ограде и стал смотреть на волнующееся море. Огромные черные волны вздымались, подобно грозовым тучам, швыряли свою белую пену к небу и с угрюмым ревом погружались обратно в пучину. Это была сцена завораживающего ужаса, и Антонио не мог оторвать от нее глаз.
   Затем, внезапно, на севере, сквозь вздымающиеся волны, показалось что-то странное, ужасное. Длинная вытянутая змеиная шея отливала зеленью, широкая зияющая глотка была полна острых губительных зубов; гигантское тело темнело в потоке, то сжимаясь, то вытягиваясь во всю свою неизмеримую длину, так что даже безжизненные волны отступали, и сердце Антонио почти перестало биться от ужаса и изумления. Так медленно, но неотвратимо всплывало чудовище бездны, и его голова поднялась над пенящимися грудами воды у коралловой ограды, как раз в тот момент, когда Антонио впервые увидел его ядовитый хвост.
   - Это морской змей, - пробормотал он, наконец, как только обрел дар речи, - чудовище, о котором фея сказала мне, что смерть и разрушение следуют за ним. Бедные моряки на поверхности воды, которые, возможно, смеялись и издевались над ним, как над вздорным вымыслом, теперь увидят и почувствуют его в последнем ужасе смертельной схватки. - И он крепко сжал руки, со страхом глядя вверх.
   Вдруг широкая тень омрачила воды, покрыв своим мрачным крылом пурпурную ограду и золотые волны над мертвыми. Антонио стал искать причину и увидел далеко вверху, в бурлящем море, невысокую скалу, которую прежде не замечал. То ли неистовые волны оторвали ее от берега и пригнали сюда, то ли шторм поднял ее со дна океана, - он не знал, - но она стояла там, темная и неподвижная, и волны набегали на нее, а морской змей скользил вокруг нее кольцами, взбивая воду в пену.
   Теперь он знал, для чего океан готовит свои ужасы. Там, с юга, плыл корабль с туго наполненными ветром парусами; крепкий, надежный, управляемый умелой рукой, казалось, он насмехался над ужасами бездны, потому что смертоносная скала и притаившийся змей были скрыты под водой; огромные волны вздымались над ними и скрывали их своей пеной.
   Капитан прекрасного судна видел вздымающиеся волны, но он знал свой корабль и был уверен в нем. Он стоял на палубе, успокаивая пассажиров шутками и выкрикивая приказания проворным матросам. Он уверенно вел свой корабль знакомым курсом, посреди которого лежала предательская скала, ожидая его приближения.
   Антонио наблюдал за приближением корабля. Его обостренный ужасом глаз различал каждую мачту, каждую доску обшивки. Ему казалось, что он видит улыбающиеся, счастливые, ничего не подозревающие лица, склоняющиеся над бортами и приветливо кивающие ему, застывшему в спокойной, безопасной глубине. Он в отчаянии заломил руки и закричал самым громким голосом: "Поворачивайте налево! Держитесь левой стороны, ибо справа подстерегает двойная смерть". Но волны заглушили его крик.
   Теперь должен наступить конец, - неизбежный и страшный. Антонио закрыл глаза, дрожа от боли. Внезапный грохот, один-единственный пронзительный крик, который с ужасающей ясностью послышался сквозь рев океана и шипением змея, пронесся по волнам и пронзил бьющееся сердце Антонио. Он отнял руки от побледневшего лица и посмотрел на море.
   Волны все еще катились, скала все еще стояла в ужасном мраке, змей все еще извивался своими страшными кольцами, а разбросанные обломки разбитого судна все кружились и кружились в безумном водовороте, и те, кто минуту назад улыбался, полные жизни и счастья, теперь боролись с волнами. Среди них были сильные люди, которые не хотели расставаться с жизнью без борьбы, - они хватались за плавучие доски, поднимались над волнами и оглядывались в поисках своих близких. Но морской змей пронесся над белыми гребнями волн, ударил хвостом по плавучим бревнам и сбросил их дрожащую ношу в голодные глубины.
   Счастливы были те, кто, глотнув воды, без сознания опустился на дно океана, чтобы там спокойно уснуть. Оставшиеся в живых стали добычей чудовища. Вращая хвостом в страшной ярости, сверкая зелеными глазами и широко раскрыв огромные челюсти, он бросался на каждого человека, чья могучая рука и крепкое сердце не хотели сдаваться в борьбе с волнами, и через мгновение предсмертный крик умолкал в ужасной пасти морского змея. С ненасытной яростью скользил он от одного к другому, пока все не погибли, и не осталось никого, кто мог бы донести до нас эту ужасную историю. Никто никогда не узнает о судьбе судна и его драгоценного груза.
   Антонио опустился на колени, его глаза следили за каждым движением морского змея, пока его ужасное пиршество не была закончено.
   Когда все было кончено, морской змей позволил волнам нести его, куда им вздумается. А темная скала стала медленно погружалась в глубину, заставляя волны пениться и расступаться, пропуская ее. И тогда Антонио понял, - то, что он издали принял за скалу, было гигантским кракеном, одним из тех морских чудовищ, которые годами тихо лежат на дне океана, а потом поднимаются на поверхность и с убийственной целеустремленностью подстерегают ничего не подозревающих людей. Он увидел гибкие, широко раскинувшиеся щупальца, которые, ухватившись за мачты, сломали их, как тростинки, и вырвали доски обшивки так быстро, как это не способна была сделать вода. Шевеля щупальцами, чудовище опускалось к мягкому морскому дну, где собиралось снова погрузиться в длительный сон.
   Антонио невольно отпрянул назад, хотя океан с его волнами и страшными чудовищами не мог пробиться сквозь коралловую ограду или потревожить сверкающие воды Гольфстрима. Он смотрел, как кракен добрался до дна, улегся на мягкую постель и вытянул длинные щупальца. Все стало мирно, как и прежде.
   Ярость волн утихла, океан успокоился; глубокое синее небо выгнулось над ним дугой, лучи солнца проникали сквозь воды, пронизывая их до самых глубин и окрашивая янтарным светом кракена, лежащего, подобно длинному темному холму, недалеко от коралловой ограды и отделенного от нее узким течением.
   Антонио нерешительно подступил к ограде и выглянул. На спине морского чудовища колыхались длинные водоросли, пустившие здесь корни за долгие годы его сна. Сквозь колышущиеся щупальца бесстрашно скользили маленькие рыбки и морские ежи, а в их тени лениво ползали черепахи. Но среди них, словно в гнезде из бурого мха, лежало нечто, похожее на ослепительно белого лебедя с безжизненно распростертыми крыльями. Антонио пристально смотрел на этот предмет, когда по траве прокатилась сверкающая волна и подняла его. Следующая волна освободила лебедя от ужасного пристанища, его подхватило течение и понесло к месту вечного упокоения.
   Птица подплывала все ближе и ближе, пока не ударилась о коралловую сеть, и Антонио протянул руки, чтобы схватить ее. И тут же увидел, что это не лебедь, а прекрасная девушка в широком развевающемся одеянии, которую волны сбросили с корабля на спину морского чудовища, унесшего ее в могилу. С горестным сердцем он подхватил ее на руки, поднял через коралловую ограду и понес туда, где покоились усопшие. Там он положил ее рядом со стариком, опустился на колени рядом с мертвой девушкой, уложил длинные светлые волосы, развевавшиеся волнами, вокруг бледного, но прекрасного лица и сложил ее мраморные руки, словно в молитве.
   Последний долг был исполнен, и теперь он мог бы вернуться в хрустальный замок, чтобы наслаждаться там новыми радостями, но он все еще стоял на коленях возле мертвой девушки, мечтательно глядя в неподвижное белое лицо, как смотрят в туманную даль. Он знал, что от ее сна невозможно пробудиться, ибо в этих глубоких водах не могло дышать ни одно живое существо, кроме тех, кто носили, подобно ему самому, пояс морской феи; она была мертва и должна была спать до дня Воскресения. Глаза ее оставались закрытыми, а губы никогда больше не могли улыбаться, и все же Антонио смотрел на них так, словно они собирались поведать ему какую-то милую и знакомую историю, - возможно, историю его собственной жизни. Антонио узнал это милое, невинное, нежное лицо, но ужас, владевший его душой в течение многих часов, смутил его воспоминания, и он чувствовал только, что глаза и губы, теперь так крепко закрытые смертью, когда-то улыбались ему, в знак любви и дружбы.
   Наконец он поднялся, бросил последний взгляд на ряды спящих, вернулся в коралловую рощу и по темным тропинкам направился к замку морской феи.
   Океан утратил для него свою прелесть, рай его детских грез был разрушен; пронизанные солнечным светом волны, еще так недавно игравшие вокруг него с мягким теплом летних бризов, теперь казались такими холодными, что он задрожал, а его дыхание стало затрудненным и болезненным.
   Он снова отдыхал в пальмовом зале, и тычинки цветка лотоса ласково касались его висков, в которых кровь теперь текла быстрее, потому что предсмертный крик тонущих людей все еще звучал в его ушах, а перед глазами парил бледный, прекрасный образ мертвой девушки.
   Где? где он видел эти черты? Он взглянул вверх, на колышущиеся вершины пальм. Может быть, именно на берегах Ганга ему улыбались губы индуистских девушек, которые каждый вечер проходили мимо него с кувшинами на головах, направляясь за водой из Священной реки? Нет, нет, он не видел этого лица ни там, ни в других странах Нового Света, потому что там волосы девушек имели более темный оттенок. Нет, нигде в чужих землях никогда не встречались ему эти милые черты, и мысли его обратились к старому, полузабытому дому.
   Пальмы под хрустальным куполом превратились, когда он смотрел на них, в старую раскидистую липу в саду отца, и песня волн в волшебных залах звучала в его ушах, подобно звукам маленького органа, на котором отец играл вечером, когда дневная работа была закончена.
   Антонио закрыл глаза. Было ли это для того, чтобы легче вспомнить старые, давно забытые сцены, или для того, чтобы скрыть горячие слезы, выступившие на его глазах? Ему казалось, что он снова лежит на скамье под липой, положив голову на колени своей матери и положив ее мягкую руку себе на лоб; над ним шелестели листья липы, и в открытые окна доносились тихие звуки вечерней песни отца. Антонио лежал и молча слушал. Его мать сидела со счастливой улыбкой на лице, а рядом с ней - старый учитель Антонио; последний и его товарищи любили слушать его рассказы о странных землях, которые он посетил в юности.
   О, какой поток воспоминаний нахлынул на Антонио! - музыка и благоухание, нежная рука матери и чудесные описания старика; и среди всего этого - нежное, сказочное дитя в мягком белом платье, с золотыми волосами, порхавшее, подобно бабочке, по садовым дорожкам! Собрав достаточно цветов, она тихонько подошла к отцу, села у его ног и сплела гирлянду; Антонио закрыл глаза, но не для того, чтобы уснуть, а чтобы спокойно слушать. Малышка, думая, что он спит, тихонько встала и надела ему на лоб гирлянду. Тогда он схватил ее за руки и, играя, крепко прижал к себе, но она склонилась над ним так, что ее светлые локоны коснулись его щек, и прошептала: "Успокойся, Тони; мой отец рассказывает сказку и не любит, когда его перебивают".
   Наконец-то загадка разрешилась. Это была она. Это было то самое милое дитя, к которому его мальчишеское сердце тянулось в нежной любви, чей образ он вспоминал в дальних странах, пока тот не исчез из-за ярких, постоянно меняющихся сцен, через которые он проходил. Но теперь она стояла перед ним в своей прежней красоте, и он любил ее так, словно они расстались только вчера, и она не лежала сейчас холодная и окоченевшая среди мертвых.
   Он встал, в отчаянии сжал руки и посмотрел на хрустальную крышу, сквозь которую вечернее небо посылало яркие оттенки северного заката. Но все, на что он любил смотреть, оказавшись здесь, теперь не имело для него никакой красоты. Внутри была мелодия, песня и неземное великолепие; снаружи - смерть, ужас и невыразимое горе. Он вскочил, побежал, словно загнанный, через сверкающие залы и вышел на равнину перед замком; но потоки, которые обычно приносили благоухание, музыку и сияние, приветствуя его приход, теперь казались ему наполненными смертельной тьмой, и шум их волн был подобен сдавленному рыданию.
   Он отвернулся, дрожа всем телом, и впервые с тех пор, как попал в царство феи, направился к коралловым воротам, отделявшим Гольфстрим от темных волн океана. Он не понимал, куда идет, и в мрачном молчании брел по песку, сегодня, казалось, утратившему свой золотой блеск. Вскоре он стоял на том месте, где заканчивались хрустальные ступени, и с тоской смотрел вверх, сквозь бурлящий поток.
   - О, если бы я мог хоть раз вернуться на свежий воздух, - вздохнул он, - в мой старый заброшенный дом!
   И его желание исполнилось, ибо он носил звездный пояс, делавший стихии послушными его воле. Волны расступались, подобно лепесткам лилий, и превращались в стеклянные ступени. Антонио с радостным возгласом поставил ногу на самую нижнюю ступеньку и не знал, - то ли он сам, то ли вода переносила его со ступеньки на ступеньку. Он видел, как синие воды становились все яснее и яснее, пока он не остановился на последней ступеньке; голова его поднялась над волнами, и он глубоко вдохнул воздух земли.
   С блеском в глазах, тяжело дыша, Антонио смотрел на запад, где сияющий шар солнца покоился на ложе пурпурных облаков, а его отражение ложилось розовыми и янтарными тенями на все небо, и далекие волны струились, как пурпур королевской мантии.
   Волны, которые несли Антонио к берегу, разбрызгивали золотые капли точно так же, как в тот летний вечер, когда он спускался в сказочную страну на дне моря. Вот лежит красный камень, у которого он впервые увидел фею, и он со вздохом направился к нему. Неужели там сейчас кто-то сидит? Антонио прикрыл глаза рукой, потому что все еще был ослеплен непривычным светом. Это не было иллюзией. Там, где когда-то сидела фея, теперь стояла согбенная и постаревшая фигура, и вместо золотых локонов на висках ее струились серебристые волосы.
   - Человеческое существо! - такова была первая восторженная мысль Антонио, когда он бежал по берегу.
   - Добрый вечер, господин! - радостно воскликнул он.
   Старик устало поднял голову, и его печальные глаза равнодушно взглянули на юношу. Но последние несколько часов изменили Антонио. Пелена спала с его глаз и сердца, и теперь он видел все острым истинным взглядом детства. Волосы на голове старика действительно стали белее с тех пор, как он видел его в последний раз, и печаль прочертила глубокие морщины на высоком лбу; но это были те же самые четко очерченные губы, к словам которых Антонио когда-то прислушивался с жаром, а в темных глазах все еще горел прежний огонь. Это был его престарелый учитель, отец бледной, прекрасной девушки, лежавшей среди мертвых в океанских глубинах.
   - Вы не узнаете меня, почтенный господин? - спросил Антонио дрожащим голосом, вежливо кланяясь.
   Старик снова посмотрел на него.
   - Нет, - медленно проговорил он, - я не видел вас среди матросов, но хоть вы и чужестранец, я рад, что вы спаслись. Мне казалось, я был единственным выжившим после кораблекрушения.
   - Взгляните на меня еще раз, господин, - сказал Антонио, стараясь успокоить дрожащий голос, - и переверните назад несколько страниц в истории вашей жизни. Вспомните о маленьком садике и о старой липе, под лиственной крышей которой вы часто сидели, в то время как нежные звуки органа трепетали в летнем воздухе.
   Глаза старика вспыхнули, губы задрожали.
   - Антонио! Антонио! - пробормотал он, запинаясь, и седая голова его опустилась на плечо любимого ученика, стоявшего перед ним на коленях, по-сыновьи нежно обняв лишившегося единственного ребенка старика.
   - Ах, Антонио! Я потерял своего ребенка сегодня, только сегодня. Она не хотела отпускать меня одного на далекий север, куда меня в старости увлек какой-то злосчастный порыв, и потому отправилась со мной в это трудное путешествие. Сегодня мы наткнулись на скрытый риф, и та же самая волна, которая швырнула ее на темную скалу, унесла меня прочь, несмотря на все мои усилия, на эту бесплодную отмель, хотя я был готов умереть вместе с моим любимым ребенком под волнами.
   Старик закрыл лицо руками, а Антонио не решился произнести ни слова утешения.
   - Если бы я только мог найти ее тело, - сказал, наконец, бедный старик, - я мог бы похоронить ее дома; но я лишен даже печального утешения, - посещать ее могилу.
   - Она нашла лучшее место для упокоения, чем вы могли бы дать ей, - ответил Антонио, - она спит на золотом ложе; коралловая роща окружает это место; тление не властно над ее прекрасными чертами, и ни один червь не может коснуться ее. Среди благородных спутников она дремлет, а солнечные лучи целуют ее белоснежные веки, и теплые воды Гольфстрима ласково прикасаются к ней.
   - Откуда ты все это знаешь, Антонио? - удивленно спросил старик.
   И Антонио рассказал ему о том вечере, когда он встретил прекрасную морскую фею у этой самой скалы, и спустился с ней в ее подводное царство, чтобы жить там, забыв о доме и друзьях, пока не был разбужен тем, что увидел и почувствовал сегодня; старые воспоминания вернули власть над его душой, и сейчас они сильнее, чем когда-либо прежде.
   - Что ты теперь будешь делать, сын мой? - спросил старик.
   - Я пойду с вами домой, - быстро ответил Антонио. - Я буду вам преданным и послушным сыном, если вы мне это позволите.
   Старик смотрел на него сияющими глазами.
   - Тогда пойдем, - сказал он, вставая, - ибо я жажду покинуть это ужасное место. Через несколько часов мы достигнем маленькой гавани, в которой бросили якорь вчера вечером, и там сможем сесть на корабль, идущий домой.
   - Пусть будет так, как ты хочешь, отец, - ответил Антонио. - Но есть кое-что, что я обязан сделать. Если бы морская фея обманом или насилием заманила меня в свое царство, было бы только справедливо уйти, не сказавшись; но я пошел по своей доброй воле, связал себя повиновением и неизменной верностью и наслаждался ее добротой и гостеприимством. Мне кажется трусливым и неблагодарным уходить тайком, не сказав ни слова благодарности или прощания, и мысль об этом разрушила бы мое счастье дома. Сегодня она должна вернуться. Я пойду к ней, расскажу, что разрушило чары ее царства, и попрошу отпустить меня с миром и с ее благословением. Подожди меня здесь. Воздух здесь теплый, а ночное небо чистое. Прежде чем яркая ночь сменится ярким днем, я вернусь, чтобы больше не оставлять тебя.
   Он поцеловал старику руку и направился к морю. Тем временем, фея вернулась. Открытые коралловые ворота и пустые залы дворца подсказали ей, что Антонио ушел. Ее душа была полна горя и ярости. Он действительно принадлежал к неверному племени, которое она знала и ненавидела; но его глаза и сердце все еще хранили тот божественный образ, который она тщетно искала среди холодных, бессловесных созданий океана и по сравнению с которым красота и гармония ее волшебного царства казались жалкими и неудовлетворительными. Он стал ей очень дорог. Она уже начала верить в его верность, но снова оказалась обманутой. Впрочем, как она и предупреждала его, жалость, свойственная смертным, не нашла места в ее сердце. Она не жаловалась, и ни одно гневное слово не сорвалось с ее плотно сжатых губ. Она поднимется наверх, чтобы наказать неверного, если он окажется в пределах ее досягаемости, согласно ее прежнему предупреждению.
   Она прошла через коралловые ворота к тому месту, где вздымающиеся ступени вели в мир наверху. Она ступила на них, и зыбкая лестница стала тверже под ее ногами. Как только она ступила на первую ступеньку, Антонио начал спускаться. Они встретились на полпути посреди моря. Антонио задрожал, когда она предстала перед ним во всем великолепии своей волшебной красоты, своего всепоглощающего величия и могущества, но душа его отшатнулась от нее и с пламенной тоской устремилась к своему любимому дому.
   - Откуда ты пришел? - сурово спросила она, хотя ее чуткий слух уловил историю последних нескольких часов в громком биении его сердца. - Откуда ты пришел?
   Он набрался храбрости, рассказал ей все и попросил отпустить его с миром.
   - Помнишь тот летний вечер, когда ты настоял на том, чтобы пойти со мной, несмотря на мое предупреждение? - спросила она тем же суровым тоном.
   - Да, - пробормотал Антонио.
   - И разве ты не помнишь моего предупреждения и своего требования, чтобы я наказала тебя, если ты нарушишь свое обещание?
   - Я все помню, - сказал Антонио дрожащими губами.
   - И перед лицом того неминуемого ужаса, который ожидает тебя, ты все еще хочешь покинуть меня?
   - Я не могу поступить иначе, - страстно воскликнул он. - Подводное царство утратило свое очарование с тех пор, как я увидел пропасть непримиримой вражды, отделяющую его от моего народа, с тех пор, как оно отняло у меня то, что когда-то было самым дорогим сокровищем моего сердца. Нет, гордая госпожа, отпусти меня; отныне я не смогу больше веселиться в твоем дворце.
   Ее глаза потемнели и стали бездонными, как пучина под ними.
   - Иди, - медленно проговорила она, - но сначала распусти пояс.
   Он глубоко вздохнул с надеждой и восторгом, снял с себя звездный пояс и отдал его фее. Она взяла его, еще раз посмотрела ему в лицо и скользнула вниз по ступенькам.
   Антонио повернулся в поисках верхнего мира, но лестница над ним исчезла; ступенька, на которой стояла его нога, растаяла под ним, и он обнаружил, что плывет в темной, глубокой воде. Но волны больше не были нежными, как весенний бриз. Отдав пояс, он отказался от своей власти над ними, и теперь был всего лишь слабым смертным, борющимся с бушующей стихией. Волны ревели вокруг него и швыряли его из стороны в сторону, как мяч, а он тщетно пытался дышать. Он посмотрел вверх, чтобы измерить расстояние, а затем изо всех сил вступил в отчаянную борьбу с волнами. Его молодые сильные руки несли его вверх; наконец, он поднял голову над водой и вдохнул свежий морской воздух. Он нашел глазами красную скалу, на которой сидел его старый учитель, беспомощно протянув руки к приемному сыну, отчаянно сопротивлявшемуся силе волн.
   - Я здесь, я иду, отец, - уверенно крикнул он, но гигантский вал накрыл юношу и швырнул его в кипящую пучину.
   Вечерние краски океана тускнели, а старик все еще стоял у скалы, сцепив руки и устремив пристальный взгляд в спокойную теперь глубину. Волны гнали с запада что-то темное, и оставили его на берегу почти у самых ног старика. Тот посмотрел на неподвижную фигуру, затем встал и нетвердыми шагами подошел к тому месту. Там лежал Антонио, бледный, холодный и мертвый. Он сдержал свое слово; еще до того, как ночь сменилась ярким утром, он вернулся, но не так, как мечтал и надеялся. Дрожащими руками старик вырыл себе могилу у подножия красной скалы, где Антонио впервые увидел фею. Затем он повернулся и зашагал к своему далекому, одинокому дому.
   Как только снова наступил вечер, морская фея поднялась из волн, подошла к скале и села рядом с камнем, под которым лежал Антонио. Она сидела молча и неподвижно, ее белые руки спокойно лежали на коленях, а мечтательные глаза смотрели на вздымающиеся волны; но по ее прекрасному лицу текли крупные слезы, блестевшие в лучах заходящего солнца и говорившие о боли, пульсировавшей в ее гордом и одиноком сердце.
   Только когда вечерние краски сменились розовыми оттенками рассвета, морская фея вернулась в свое подводное королевство, чтобы никогда больше не возвращаться на землю.
   С тех пор ни один смертный глаз не видел ее, и древняя сага о морской фее больше не слышна на берегах Норвегии.
   Место упокоения Антонио по-прежнему пустынно. Оно известно только норвежскому небу, которое простирается над ним, яркое и солнечное, а маленькие волны иногда набегают на него, сверкая, подобно слезам морской феи.
  

ВЕРНЫЙ ГОБЛИН

  
   Давным-давно на высоком холме в земле Гессен стоял замок. Ни одного камня, из которых были сложены его гордые стены, не сохранился до наших дней, и даже его местоположение почти забыто; но в те дни его высокие башни были видны на многие мили вокруг, а в его залах правили высокомерные и благородные люди.
   Лучи заходящего солнца падали сквозь маленькие оконные рамы в круглую башенку на светлые волосы прелестной маленькой девочки. Она стояла на коленях в кресле у окна, положив голову на маленькие округлые ручки, и плакала тихими, горькими слезами.
   - Ах, Маргарет, Маргарет, почему ты так задерживаешься? - воскликнула она, наконец, громко всхлипывая; соскользнула со своего места и побежала к двери; но ручка массивной двери комнаты замка была слишком высока, чтобы маленькая рука могла дотянуться до нее, а толстые дубовые панели не пропускали звуков ее плача.
   Все были далеко - все, даже Маргарет, ее кормилица, которая, забыв о своем долге, оставила девочку одну, наблюдая за тем, что происходило на великолепном пиру, устроенном в честь помолвки старшей дочери благородной семьи.
   - Ах, Маргарет, дорогая Маргарет, приди же быстрее к своей маленькой Мод! - снова закричала девочка, вставая на цыпочки и пытаясь открыть высокую дверь. Но все ее усилия были тщетны, все ее мольбы остались не услышанными, и, наконец, она вернулась к окну, потому что в башне с высокими потолками постепенно сгущались сумерки. Она снова забралась в кресло, оперлась рукой о подоконник и с тихим плачем смотрела в ярко-красное вечернее небо, по которому плыли маленькие белые облачка, - словно лебеди в багровом море.
   - Мод, Мод! - раздался вдруг голос с другой стороны комнаты.
   Девочка удивленно повернула голову: у камина стоял маленький мальчик, не больше ее самой, с такими же прелестными золотистыми волосами и румяным личиком. Его камзол был сшит из красного бархата, а ноги обуты в маленькие сапоги из оленьей кожи, богато расшитые дорогим жемчугом.
   Слезы Мод перестали течь. Наполовину испуганная, наполовину обрадованная, она не сводила глаз с прелестного маленького незнакомца и, наконец, робко спросила: "Кто ты, мальчик, и как попал сюда? Ведь дверь все еще закрыта!"
   Малыш весело рассмеялся и подошел к креслу Мод.
   - Ах, Мод! Ты знаешь меня уже очень давно. А теперь подумай: разве Маргарет не грозится позвать меня, когда ты не засыпаешь сразу?
   - Уж не хочешь ли ты сказать, что ты - Пак, наш замковый гоблин, который столько раз дурачил людей, что все его боятся? - спросила девочка, совсем не испугавшись. - Но мне всегда говорят о тебе, как о старом и морщинистом.
   - Да, это так, - кивнул мальчик, - но я дразню только злых людей, которые раздражают меня, и я стар и уродлив только в их глазах. Но я не буду дразнить тебя, а буду служить тебе, когда смогу, и играть с тобой, когда Маргарет будет уходить, чтобы ты не боялась меня. Тебе бы это понравилось, Мод?
   - Да, конечно, - ответила девочка; ее глаза сияли. - Теперь, когда моя дорогая мама умерла, я так часто остаюсь одна. Отец всегда на охоте. Для своих сестер я слишком мала, а Маргарет часто уходит посплетничать с другими слугами и запирает меня здесь. Сегодня она отсутствовала так долго, что я проголодалась; уже темнеет, а она все никак не придет со свечами и ужином.
   - Ты получишь и то и другое немедленно, Мод, подожди минутку! - воскликнул мальчик, торопливо возвращаясь к огню; он проворно и легко взобрался на железные прутья и исчез в дымоходе.
   Мод встала со стула и в изумлении смотрела ему вслед.
   - Ах! Ты испортишь свой прекрасный камзол, дорогой Пак! - с тревогой воскликнула она, но единственным ответом был веселый смех гоблина. Потом все стихло, и малыш исчез.
   Она стояла, сложив руки, и выжидающе смотрела на темную, необычную дорогу, которую выбрал маленький Пак. Она чувствовала, что все это так таинственно и в то же время так восхитительно; это было похоже на ожидание подарков в канун Рождества. Затем где-то высоко послышался шорох и стук, и маленький мальчик быстро, как белка, спустился по закопченной стене и в мгновение ока положил свою ношу перед изумленной девочкой.
   - Подожди минутку, - весело воскликнул он, - и ты увидишь, как здесь будет светло!
   С этими словами он взобрался на стену, и через мгновение серебряные канделябры засияли от зажженных восковых свечей.
   Девочка в восторге захлопала в ладоши.
   - Это еще не все, - сказал гоблин с важным видом, - ты только посмотри.
   Он открыл корзину, которую принес с собой. С волшебной быстротой стол был накрыт, - и накрыт самыми изысканными блюдами.
   Мод не требовалось приглашения, чтобы попробовать их на вкус.
   - Ах, Пак, ты такой хороший, - сказала она с благодарностью. - Как ты добр ко мне! Тебе все это дала Маргарет?
   - Маргарет? Как бы не так! - ответил гоблин. - У нее нет времени думать о тебе. Она слишком занята, глядя на то, что происходит, и пробуя кусочки того, что ей удается стащить со стола.
   - Но кто же дал тебе все это - этот восхитительный торт и этот великолепный пирог? Это, должно быть, то самое блюдо, которым, по словам Маргарет, повар так гордился!
   - Да, это так! - ответил малыш, кивнув. - И гости так скривились, когда он вдруг исчез у них из глаз, что я чуть не умер от смеха... ха-ха-ха!
   - Исчез? - удивленно спросила девочка.
   - Ну да, исчез! Ты думаешь, они сами бы отдали его? - засмеялся Пак. - Я надел шапку, чтобы они меня не видели, а потом собрал все, что, как мне показалось, тебе понравится.
   Мод уронила кусочек, который только что поднесла ко рту, и недоверчиво посмотрела на своего маленького товарища.
   - Что ты имеешь в виду? - с тревогой спросила она.
   Малыш от души рассмеялся.
   - Смотри, - сказал он, едва овладев собой, - видишь эту красную шапочку? Я держал ее под мышкой все время, пока говорил с тобой, а теперь надену!
   И через мгновение он исчез; и хотя девочка с тревогой оглядела комнату, но никого не увидела. Не было видно ни его красного плаща, ни золотистых волос, но его звонкий смех рядом с ней подсказал ей, что он здесь, и так же близко, как и прежде.
   - Ах, Пак, милый Пак, не шути так, пожалуйста, - взмолилась она. - Я боюсь, когда ты так делаешь.
   В то же мгновение он снова стоял перед ней, - красивый и веселый, - встряхивая своими золотыми локонами и улыбаясь.
   - Ты не должна бояться, - сказал он успокаивающе, - я всегда буду виден тебе, и буду использовать свою шапку только для того, чтобы тебе услужить. А теперь дай мне поесть. Нет, только не этот торт! Отломи мне немного белого хлеба с этого блюда и полей его хорошенько молоком; это то, к чему я привык в течение многих поколений. Во времена твоего прадеда добрая горничная каждый вечер оставляла мне немного еды, а взамен я помогал ей по хозяйству. Мужчины не такие добродушные и не хотят платить мне свои долги, поэтому я не хочу дружить с ними.
   - Мой добрый Пак, - сказала девочка, протягивая ему чашку, - теперь ты ни в чем не будешь нуждаться! Я получаю белый хлеб и молоко каждый вечер на ужин, и я всегда буду делиться ими с тобой.
   Потом они с аппетитом поужинали, болтая без умолку, как старые знакомые. Наконец сон одолел усталого ребенка. Пак уселся в ногах ее кровати и запел странную, нежную, сладкую колыбельную. Как только Мод заснула, гоблин занялся удалением всех следов их пиршества, а когда Маргарет вернулась поздно вечером, испытывая множество дурных предчувствий по поводу своего пренебрежения долгом, то обнаружила девочку спокойно спящей, вместо того чтобы, как она опасалась, встретить ее с горькими упреками.
   Маргарет вздохнула свободнее и решила впредь быть более внимательной к своей подопечной. В течение нескольких дней она твердо придерживалась своего решения, но вскоре начала выскальзывать в сумерках, чтобы поболтать с подругой, всего на несколько минут, как она уверяла Мод. Прошло совсем немного времени, и минуты превратились в часы, а через неделю или две она забыла свое раскаяние и добрые намерения, и бедная маленькая Мод снова могла бы горько плакать, если бы не ее маленький друг.
   Как только за Маргарет закрывалась дверь, из трубы появлялась белокурая голова гоблина, после чего он, с радостным приветствием, появлялся в комнате. Мод хлопала в ладоши, потому что для нее начиналось самое приятное время. Не было конца историям, которые Пак рассказывал для ее развлечения. В течение нескольких часов, пока няня отсутствовала, девочка сидела неподвижно, сложив руки, и, затаив дыхание, слушала рассказы о давно минувших днях. В течение сотен лет маленький гоблин жил в замке как почетный член семьи, и его память, более точно, чем семейная хроника, хранила историю каждого человека из длинной вереницы предков. Перед изумленным ребенком, казалось, разверзлись могилы, и предки, давно уже обратившиеся в прах, проходили в расцвете юности перед ее глазами. Потом она шла в зал предков и, стоя перед картинами, смотрела на них, - то с любовью, то с ужасом, - потому что знала историю, связанную с каждым из тех, кто был изображен на старых портретах.
   Никто во всем замке не знал о дружбе ребенка с Паком. Она боялась, что слуги будут дразнить его, если узнают о его присутствии, или, возможно, прогонят прочь, поэтому тщательно хранила свою тайну.
   Наступила зима. Выпал глубокий снег, буря выла и свистела по ночам в широкой трубе, окна покрылись густым инеем.
   - Бедный Пак, - сказала Мод однажды вечером, когда гоблин спустился по трубе, стуча зубами от холода, - я не могу позволить тебе оставаться там дольше. Видишь, твои волосы побелели от мороза и снега, и ты весь дрожишь.
   - Да, да, - сказал малыш, - очень холодно.
   - Послушай, - сказала девочка, подходя к своему кукольному уголку и отодвигая занавеску, - я убрала кукол. У тебя будет большая кровать с четырьмя столбиками, днем ты тоже можешь оставаться здесь. Я приготовила для тебя маленький столик и стул, так что до наступления лета у тебя будет что-то вроде маленькой комнаты.
   Так что всю зиму Пак по ночам прокрадывался в теплую мягкую постельку, вместо того чтобы прятаться в холодный темный дымоход, когда Маргарет возвращалась.
   Пришла весна, с ее первоцветами и пушистыми облаками, а затем наступило лето, - с его великолепием цветов в полях и рощах.
   Теперь Мод и ее няня часто уходили в лес, к величайшему восторгу ребенка. Но однажды Маргарет обнаружила, что солнце слишком жаркое, а дорога слишком длинная, и ее легко удалось уговорить присесть и отдохнуть, пока Мод будет собирать землянику.
   Едва она скрылась из виду своей няни, как Пак, незримо сопровождавший ее, снял шапку, с криком подбросил в воздух и предстал перед своей маленькой подругой, весело смеясь. Какие это были восхитительные часы! Какие богатые земляничники и прекрасные цветы умел найти Пак! А когда девочка уставала, она ложилась на мох рядом с Паком, и они оба смотрели в небо и на зеленые верхушки деревьев.
   Гоблин понимал язык Природы. Он слышал, как деревья шепчутся друг с другом, рассказывая о райских деревьях с золотыми стеблями и цветами из драгоценных камней; он понимал песню соловья, когда тот пел своей подруге о красоте птицы Феникс и ее вечной юности; он видел жуков, мерцающих в траве, и слышал их тихие разговоры, когда они говорили о своих братьях в далекой Индии, чьи крылья сверкают изумрудами так, что темноглазые индусские женщины используют их для украшения своих черных волос; и даже безмолвный, безжизненный камень говорил с Паком на понятном тому языке, - он рассказывал ему об алмазах далеко за морями, которые жадно ищет глазами раб, пытаясь найти достаточно большой, чтобы купить себе свободу. Все это он понимал и рассказывал об этом девочке, слушавшей его в безмолвном восторге и смотревшей на перешептывающиеся деревья.
   Шли годы, и Мод расцвела девичьей грацией и прелестью. Она стала любимицей своего отца. Много часов, которые он прежде проводил за охотой или за чашей вина, он проводил теперь с дочерью, забавляясь ее удивительными рассказами из семейной истории. Но она не открыла ему, откуда у нее все эти знания, потому что боялась навлечь беду на верного гоблина, все еще остававшегося ее другом и спутником в часы одиночества.
   Единственная незамужняя сестра Мод, Гертруда, собиралась выйти замуж за храброго молодого рыцаря, которого она предпочла могущественному, но внушавшему всеобщий страх графу, чей замок находился неподалеку.
   На свадьбе Мод впервые появилась среди взрослых людей и, как и подобало случаю, приняла в качестве сопровождающего пажа сына соседнего дворянина, который, будучи старым другом ее отца, позволил своему сыну учиться рыцарской службе в доме отца Мод, готовя его к занятию должности при императорском дворе. Это был красивый юноша, немного старше своей молодой хозяйки, с каштановыми волосами и темными мечтательными глазами, и Мод испытывала невинное удовольствие от красоты своего будущего слуги; но Пак выглядел не очень довольным, когда она рассказала ему об этом.
   - Я прогоню его, если он мне не понравится, - сказал он сердито.
   - О, нет, дорогой, милый Пак, ты не должен этого делать! - умоляюще сказала Мод. - Если ты любишь меня, будь добр к нему; у него нет матери, как и у меня.
   Но маленький гоблин был впервые рассержен с начала их дружбы, и когда Мод легла спать, он отказался от мягкой кукольной кровати, ставшей ему дорогой, и вместо этого выбрался по трубе на вершину башни. Там он сидел, мрачно глядя на звезды, и множество печальных мыслей сменяли одна в другую в его голове.
   На следующее утро, когда Геро пришел в башню с букетом цветов для своей молодой хозяйки, он увидел Пака, сидящего рядом с ней на подоконнике и наблюдающего, как она прядет. Гоблин надел свою шапочку-невидимку при появлении Геро, но это было бесполезно, поскольку паж родился во время угасающих дней и мог видеть малыша, несмотря на его чары.
   - Ах, леди Мод! - воскликнул он в гневном изумлении. - Кто это с вами? Разве это не один из тех гоблинов, которые причиняют столько зла?
   - Пак был моим другом и товарищем с самого детства, - сказала Мод с чуть излишней горячностью, - и я благодарна ему за многие приятные минуты, проведенные с ним.
   - Может быть, - ответил Геро, - но он не должен занимать мое место рядом с моей госпожой. Ваш конь оседлан, и я готов сопровождать вас.
   Гоблин позволил своему гневу вырваться наружу. Он назвал Геро гордым дураком и заявил, что не позволит ему вмешиваться в его дела. Затем он последовал за Мод, которая спустилась по винтовой башенной лестнице, чувствуя, что ее охватывает отчаяние из-за разногласий между ее спутниками. Когда она вскочила в седло у ворот замка, Пак, по обыкновению, вскочил следом за ней, и они поскакали вниз по склону. Но радость его длилась недолго, потому что едва они выехали на широкую ровную дорогу, как Геро подъехал к лошади своей дамы, неожиданно схватил маленького Пака и посадил его в седло перед собой.
   Гоблин мог бы легко освободиться от рук юноши, если бы Геро благоразумно не завладел шапкой-невидимкой, и все попытки малыша высвободиться только усиливали насмешки его мучителя. Наконец, когда Геро ссадил его у ворот замка, Пак сжал свой маленький кулачок и прорычал:
   - Я отплачу тебе за это.
   С этого времени паж не знал покоя. По ночам Пак прокрадывался к нему в комнату и тревожил его сон всякими злыми проделками; однажды он даже поднял Геро с постели, отнес и положил рядом с колодцем, надеясь, что, проснувшись, тот упадет в холодную глубокую воду. Геро избежал опасности, но приключение научило его сохранять хотя бы внешнее спокойствие по отношению к своему маленькому врагу.
   Мод попыталась примирить их, позволив Геро одному сопровождать ее, когда она отправлялась на прогулку или верхом, оставив за маленьким гоблином прежние утренние и вечерние часы.
   Пак принял это предложение с некоторым ворчанием. Когда наступал час для прогулки верхом, он поднимался на вершину башни и смотрел вслед всадникам, которые весело неслись вперед, с печальным выражением в глазах.
   - Но ведь он не может рассказывать ей такие истории, как мои, - говорил он. - Нет, он не может занять мое место.
   Нет, конечно, юный паж никогда не слышал языка Природы, но ему было, что рассказать о турнирах и подвигах, и мягкий голос лесных деревьев начал постепенно умирать в душе девушки, сменяясь шумом и суетой жизни.
   Постепенно утренние часы в башне становились все более и более дорогими для нее; прогулки верхом в зеленом лесу и рассказы о неведомом мире с каждым днем приобретали все новую прелесть; а теплыми вечерами ее мудрый друг-гоблин рассказывал ей удивительные вещи о звездах, когда они вдвоем стояли на вершине старой башни и смотрели, как один за другим гаснут далекие огни.
   Однажды ночью, когда она спала и видела сладкие сны, сотканные из воспоминаний о радостях дня, ее разбудил внезапный зов Пака.
   - Скорее, скорее! Неужели ты ничего не слышишь? - встревожено воскликнул малыш. - Вставай и беги, спасай свою свободу и свою жизнь.
   Мод в ужасе вскочила.
   - Что случилось? - воскликнула она.
   - Могущественный граф, которому отказала твоя сестра, прослышал, что вашего отца нет дома, и решил жестоко отомстить, отняв у твоего отца его состояние и ребенка.
   - Что же мне делать, добрый Пак? - со страхом воскликнула Мод, сжимая дрожащие руки.
   - Одевайся скорее, и идем.
   - Сквозь толпы врагов? - спросила девушка, дрожа, потому что услышала, как дубовые ступени скрипят от топота множества ног.
   - Да, прямо через толпу врага, - сказал Пак, - но не без моей шапки. Накрой меня своим плащом и надень это на голову. Тогда никто не сможет увидеть нас.
   Так они прошли незамеченными сквозь толпу грубых солдат. Однажды Мод чуть не выдала себя, увидев, как Геро в одиночку сражается с множеством врагов. Винтовая лестница, ведущая в башню его госпожи, была достаточно узкой, чтобы ее можно было защитить, и он, с храбростью льва, защищал путь к тому месту, где, как он полагал, находилась его госпожа.
   Как трудно было Мод удержаться, чтобы не сказать ему, что его усилия напрасны! Но Пак приложил свою маленькую ручку к ее губам и заставил ее замолчать.
   - Пак, милый Пак, неужели ты не можешь спасти его? - воскликнула девушка в отчаянии, когда они оказались за стенами замка.
   - Нет, пока ты не окажешься в полной безопасности, - решительно сказал маленький гоблин, - пока ты не уйдешь вглубь леса, где враги никогда не смогут тебя найти.
   Мод побежала к лесу, но путь был долог, а у нее подкашивались ноги. Повернувшись к замку, она увидела языки пламени, вырывающиеся из дверей и окон. С еще большим беспокойством она продолжала бежать вперед, пока высокие деревья леса не скрыли замок от ее взгляда. Но даже тогда Пак отказался оставить ее.
   - Разве Геро, который, признаюсь, исполнил свой долг перед тобой, - разве он, если, как кажется, любит тебя, - захотел бы, чтобы я вернулся спасти его и оставил тебя без защиты?
   Все дальше и дальше углублялись они в лес, где вместе провели столько приятных часов. Но теперь деревья, которые раньше тихо перешептывались, смотрели вниз, словно угрюмые великаны, и ночной ветер в ветвях завывал: "Беги! Спасайся!"
   Внезапно впереди показался отблеск света - мягкое серебристое сияние. Тихое журчание воды донеслось до слуха беглецов, и через несколько минут они стояли на краю долины, которая, забытая людьми, располагалась в самом сердце леса.
   Здесь, под прикрытием замшелой скалы, стоял уютный домик старого лесничего. Лунные лучи отражались от единственного окна и дрожали на каменной скамье перед дверью. Дом был необитаем, потому что добрый старик давно умер, и никто не жил в нем после его смерти. Но ничто не несло на себе следов разложения. В камине даже горел яркий огонь, а на крюке над ним висел кипящий чайник. Старый лесничий был хорошим другом Пака, и малыш любил, чтобы в маленьком домике было так же чисто и уютно, как раньше.
   Мод благодарно улыбнулась и огляделась.
   - Спасибо, дорогой Пак, - сказала она, - а теперь возвращайся к Геро. Я лягу на эту прекрасную постель из душистого мха и не буду бояться, обещаю тебе.
   Когда Пак вернулся, он увидел, что усталость девушки пересилила ее тревогу, но по слезам, которые дрожали на ее ресницах, он понял, что она думает, даже во сне, о своем храбром паже, и боялся сказать ей, когда она проснется, что ему не удалось найти никаких следов верного Геро. Большая часть башенной лестницы обвалилась, и невозможно было найти его тело среди других тел под ее развалинами.
   Когда девушка проснулась, ей на мгновение почудилось, что она находится в своей башне, потому что у открытого окна стояло богато украшенное резьбой кресло, единственное, что осталось ей от ее матери, в котором Мод так часто сидела и болтала со своим маленьким другом, а в углу стояли ее арфа и серебряное веретено с белоснежной нитью.
   Но, увы! вскоре она вспомнила ужасы этой ночи, и когда в ответ на ее вопросительный взгляд Пак дрожащим голосом поведал ей о своих страхах за Геро, горе девушки нашло выход в горьких рыданиях.
   Но Пак не позволил ей предаваться этим печальным мыслям. Отодвинув занавеску на стене, он показал ее изумленным глазам портреты ее дорогих родителей, которые висели точно так же, как в ее собственной комнате в башне. И пока она стояла, глядя на любимые лица, сложив руки в безмолвном волнении, огонь потрескивал в очаге под кипящим чайником, а Пак рылся в шкафах и сундуках, гремя тарелками и чашками, и готовил еду для себя и своей подруги.
   Мод со счастливой жизнерадостностью юности почти забыла о своих ночных заботах, а румянец вернулся к ней вместе с пищей; ее утешала приятная болтовня Пака, и она охотно верила его предсказаниям о лучших днях.
   - Ты должна остаться здесь, Мод, - сказал он, - пока не вернется твой отец и не накажет злого графа за его поступок. Ведь даже под защитой отца ты не будешь в такой безопасности, как здесь, в этом лесном убежище. Так что наберись терпения, и я со временем верну тебя твоим друзьям, даже Геро, если он еще жив, хотя это будет самое трудное. Но теперь я знаю, что он был достоин тебя, иначе он не смог бы сражаться так, как сражался прошлой ночью. Это было очень благородно!
   - Если бы он был жив, вы могли бы стать друзьями, - сказала Мод со слезами на глазах. - Два таких дорогих, добрых существа не могут быть врагами всю жизнь.
   Проходили дни и недели, а Мод все еще оставалась в своем укрытии. Время от времени Пак выходил посмотреть, что происходит в замке.
   - Граф посылает шпионов, - я вижу, как они шныряют во всех направлениях, - чтобы найти наше убежище, потому что они, кажется, знают, что ты спаслась от огня, или подозревают об этом, поскольку не нашли тебя среди мертвых. Он хочет взять тебя в заложники, чтобы отвратить месть твоего отца. - И, когда щеки Мод бледнели при этих словах, он добавлял: - Но они не смогут найти тебя в этом лесу.
   Итак, девушка оставалась в лесной хижине, и если бы утрата Геро и тоска по любимому отцу не терзали ее сердце, она могла бы быть почти так же счастлива в прекрасной долине, как когда-то в своем старом доме.
   Пак каждое утро на рассвете принимался за работу, словно хотел наверстать упущенное за век безделья, и никогда не позволял Мод делить с ним домашний труд. Она сидела и пряла, на каменной скамье у двери, а он весело суетился вокруг маленького домика. Потом, когда вся работа была сделана, они уходили в лес, и казалось, что старые времена вернулись снова. Они по-прежнему лежали на мягком мху, глядя на тенистые деревья, пока Пак рассказывал свои удивительные истории.
   Наступили осень и зима, и теперь свободные часы они проводили у веселого огня, горевшего в очаге. Никогда и ни у кого еще не было такого слуги и такого веселого товарища, как маленький верный гоблин.
   Наконец пришла весна. И теперь Пак каждый день уходил посмотреть, что происходит в замке графа, потому что отец Мод осадил своего врага, надеясь заставить его выдать дорогого ему человека, которого он считал заключенным в этих стенах. Пак никогда не говорил скорбящему отцу о том, что его дочь в безопасности, потому что не хотел, чтобы она лишилась его защиты, пока ее могущественный враг не будет побежден или даже убит.
   Чем зеленее становился лес, тем ближе наступало время падения замка. Оно было неизбежным, его оборона могла продлиться лишь несколько дней.
   Таковы были новости, которые Пак принес однажды, придя на полуденную трапезу, и когда он снова вышел, чтобы получить дальнейшие сведения или, если это будет возможно, незаметно протянуть руку помощи осаждающим, Мод села на каменную скамью перед домом и попыталась занять свои дрожащие пальцы прядением. Но Пак отсутствовал дольше, чем обычно, и она с тревогой спрашивала себя, следует ли считать это хорошим знаком или наоборот.
   Наконец она больше не могла этого выносить. Она встала и пошла по узкой тропинке, по которой когда-то пришла к лесному убежищу. Она никогда прежде не отваживалась одна бродить по лесным зарослям, но птицы сладко пели, когда она проходила мимо, и их веселые голоса вселяли в нее надежду.
   Вскоре она подошла к местам, знакомым ей с детства. Вот здесь Маргарет обычно сидела и отдыхала, а там - воспоминания наполняли ее душу печальным волнением! - виднелся старый дубовый пень, на котором она сидела рядом с Геро, когда он рассказывал ей о великом мире, о котором она так мало знала. Но теперь красноречивые уста молчали, ее верный паж пал, защищая ее, потому что Пак за все время своего путешествия в замок ни разу не видел Геро среди осаждающих.
   Она прислонилась головой к стволу дерева и долго и горько плакала. Затем она подняла голову, чтобы еще раз взглянуть на священное место. Но не обманывают ли ее полные слез глаза? Там, словно погрузившись в болезненные воспоминания, сидела высокая, мужественная фигура в сверкающих доспехах, с хорошо знакомой серебристо-голубой лентой на груди.
   Мод вскрикнула. Рыцарь поднял голову, и она увидела знакомое, но бледное и печальное лицо.
   - Геро, Геро! - воскликнула она, забыв все другие чувства в своем диком восторге, и бросилась к нему с распростертыми объятиями.
   Перед глазами молодого рыцаря все поплыло. Сначала он подумал, что это милое видение, должно быть, дух его возлюбленной; но нет, - он сжимал в объятиях дрожащую девушку, которую считал погибшей.
   Какое-то мгновение она рыдала у него на груди, потом, опомнившись, вырвалась из его объятий и покраснела.
   - Прости меня, Геро, но... Ты жив, а я так долго оплакивал тебя как мертвого.
   - Вы оплакивали меня, леди? - спросил молодой рыцарь. - Спасибо за ваше воспоминание обо мне. Я тоже горевал... о! и сегодня я поднялся с того, что, как мне казалось, должно было стать моим смертным одром, и пришел навестить то место, где мы провели столько счастливых часов вместе, чтобы без помех предаться своему горю. Злой граф, доставивший нам столько хлопот, пал сегодня при штурме замка, но велико было наше разочарование, когда мы не нашли вас в его стенах. Но теперь я вижу вас здесь, и это не обман благословенного сна!
   - Нет, это не сон, - радостно сказала Мод, - а теперь поспешим облегчить горе моего отца.
   Когда они вместе шли через лес, Мод рассказала рыцарю, как Пак спас ее и как заботился о ней в одинокой долине.
   - Храбрый маленький гоблин! - воскликнула Геро, когда она кончила. - Пусть прошлое останется в прошлом, отныне мы будем друзьями.
   Они добрались до почерневших развалин бывшего дома Мод, но, радуясь тому, что ей удалось развеять печаль на милом лице ее отца, скорбно взиравшего на картину опустошения, девушка забыла о развалинах, лежавших перед ней.
   Еще до захода солнца Геро и Мод были помолвлены, и сразу же начались работы по восстановлению разрушенного замка. Тем временем, Мод нашла пристанище у своего будущего свекра, который был рад принять в качестве дочери ребенка своего верного друга, а Пак не находил недостатка в работе среди строителей, удивлявшихся, почему работа продвигается так быстро.
   Еще до следующей весны замок стоял в своем прежнем величии и силе, и ни одной его части не было уделено столько внимания, как башне, где Пак подружился с одиноким ребенком.
   Ни один гость на свадьбе Геро не удостаивался такого почтения и внимания со стороны жениха, как его бывший враг, и слуги нового дома, уловив тон своего хозяина, относились к маленькому Паку с такой добротой, какую тот не испытывал на себе при прежних поколениях.
   Отныне комната в башне была его домом, и всю долгую зиму дети Мод любили собираться там в сумерках и уговаривать веселого гоблина присоединиться к их играм или рассказывать им сказки о старых временах замка. Но, возможно, больше всего они любили историю матери - историю о старой вражде, которая сменилась такой крепкой дружбой между пажом леди Мод и ее верным гоблином.
  

УПАВШИЙ КОЛОКОЛ

  
   Прежде чем свет Евангелия озарил землю Саксонии, на зеленых берегах Заале стоял величественный храм, в стенах которого толпа невежественных язычников воздавала хвалу и приносила жертвы богам, почитаемым, как они верили, их самыми далекими предками. Затем пришел Карл Великий, который изгнал языческих богов Саксонии, разрушил их алтари и ввел христианство. Среди прочих пал храм на берегу Заале. Христианский священник с благочестивым рвением схватил идола, которому там поклонялись, и швырнул его в реку. С тех пор отверженный бог жил как водяной дух в водах Заале, питая смертельную ненависть к новой религии, лишившей его извечных прав. На месте его прежнего святилища теперь возвышался монастырь, и колокол, чей глубокий, насыщенный голос призывал жителей окрестностей к новому богу и его святилищу, достигал даже жилища водяного эльфа и пробуждал его горький гнев и зависть.
   Но старая вера не так легко угасла в сердцах саксов, и хотя они были вынуждены присоединиться к навязанной религии, они долго цеплялись за своих древних богов и тайно приносили им обычные жертвы.
   Наконец сила Евангелия восторжествовала, и невинное дитя, ежегодно приносимое в жертву водному духу в день Святого Иоанна, осталось жить.
   Ярость оскорбленного эльфа не знала границ. Весь день он незаметно наблюдал, спрятавшись среди ив на берегу, чтобы убедиться, что о нем действительно забыли. Жертвоприношения не последовало. Он чувствовал, что последние остатки его силы исчезли. В мрачном гневе на неблагодарный народ он решил взять силой жертву, которую считал по праву своей.
   Прелестное дитя приблизилось к берегу, не обращая внимания на опасность, держа в своей крошечной ручке пучок незабудок. У самой кромки воды было еще больше синих цветов, и оно побежало вперед, чтобы сорвать соблазнительные цветы. И тогда воды Заале внезапно поднялись, захлестнули то место, где стоял ребенок, и понесли его вниз в своих холодных объятиях. С тех пор люди старательно избегали реки в день Святого Иоанна, опасаясь подобной участи.
   По мере того как христианство становилось все более могущественным, монастырь, некогда бывший центром распространения новой веры, стал местом высокомерия и праздной роскоши, и водяной эльф, знавший, что Бог, которого он ненавидел, был праведным судьей, наказывающим зло, часто сидел лунными ночами среди ив, глядя на монастырь, из освещенных окон которого доносился звон бокалов и звуки дикого веселья. При этом он бормотал сквозь зубы:
   - Я доживу до того момента, когда увижу, как вы будете посрамлены! Ваш Бог не потерпит подобного, и я отомщу вам.
   И он действительно дожил до этого момента.
   Однажды ночью, когда вместо благочестивых гимнов из монастырских келий доносились пьяные песни, по небу поползла темная грозовая туча. Гремел гром, сверкали молнии, заставляя трепетать все окрест. Люди падали на колени; и только монахи не внимали голосу Всевышнего. При каждом раскате грома они повышали голоса в тщетной попытке заглушить своим диким хором шум снаружи.
   Последовала ужасная вспышка, сверкнувшая, подобно огненной короне на вершине башни; молния пронзила крышу и ударила в трапезную, где в один миг ее смертоносные стрелы отправили всех нечестивых и безбожных насмешников к трону Вечного. Пламя охватило мебель в зале, и вскоре огонь вырвался из разбитых окон, потому что все руки, которые могли бы быть подняты, чтобы остановить его движение, замерли.
   Водяной эльф сидел на камне у берега реки, с удовольствием наблюдая за этим ужасным зрелищем.
   С каждым мгновением пламя набирало все большую силу. Его огненные зубы грызли балки и колонны, пока те с треском не разлетелись на куски, и, наконец, пожирающая стихия поднялась из разрушенной груды камня внизу на колокольню. Колокол, раскачиваемый жарой, пришел в движение. Удары следовали все быстрее и быстрее, словно крик боли или скорбный звон, дико и жутко звучащий сквозь рев бури. Балки, с которых он свисал, подломились, и он упал в воду с громким всплеском, заставив ее вспениться и зашипеть, когда ее коснулся раскаленный металл. Колокольня рухнула, и величественное здание превратилось в груду дымящихся руин.
   Постепенно ярость стихий утихла, и природа снова погрузилась в мирный покой. Облака развеялись, и с вновь лазурного неба луна смотрела на развалины тем же кротким и ласковым взглядом, каким прежде смотрела на гордый монастырь.
   А как же водяной эльф? Гибель врагов почти примирила его с судьбой. Ненавистные звуки колокола больше не долетали до его ушей, напоминая о том, что он так хотел забыть, - о своей утраченной власти. Колокол нашел себе пристанище на красивом зеленом лугу, лежавшем у подножия Заале. Эльф посадил вокруг него водяные лилии, точно так же, как люди украшают могилы прекраснейшими цветами. Затем он построил хрустальный замок прямо перед ним и привез домой в качестве невесты прекрасную водяную фею с соседней реки Эльбы.
   Через некоторое время в украшенных ракушками залах хрустального замка играли дети - два прекрасных мальчика с яркими глазами и маленькими красными шапочками, и их сестра, кроткая маленькая водяная фея, такая же милая и красивая, как и ее родственницы, феи гор и деревьев.
   Сыновья были похожи на своего отца: они ненавидели людей, о которых старый эльф не говорил им ничего, кроме плохого, и каждый день Святого Иоанна помогали ему заманить в реку какого-нибудь неосторожного смертного.
   Их прелестная младшая сестра была совсем другой. Тайная тоска влекла ее сердце к земле и ее обитателям, и только строжайшим запретом отец мог заставить ее остаться дома. Но по ночам, когда в хрустальном замке царил сон, она поднималась на поверхность воды, становилась на большие белые кувшинки, охотно служившие ей, и таким образом на этом тонком плоту плавала вверх и вниз по течению. Ее длинные светлые волосы струились вниз до самой воды; в белых руках она держала золотую арфу; и когда касалась струн и пела свои нежные песни, рассказывавшие о ее тоске по прекрасному солнечному свету, по голубому небу и неведомому человечеству, деревья склоняли свои высокие головы к кромке воды, птицы замолкали, и даже ночной ветер задерживал дыхание, слушая музыку маленькой водяной феи.
   Снова настал день Святого Иоанна, и старый водяной эльф опять пребывал в раздражении.
   Солнце освещало реку, и его лучи радужными бликами отражались от хрустальных колонн водяного замка. Луга в прохладном ложе Заале были покрыты свежайшей зеленью, длинная трава колыхалась среди воды, а рыбы и водяные жуки метались между ее стеблями, подобно золотым звездам.
   Два мальчика наточили косы и принялись косить траву, потому что пришло время сенокоса. Их сестра стояла среди лилий рядом с большим колоколом, держа в руке один из белых цветков и ударяя по металлу его тонким стеблем, так что колокол отвечал ей странным и мягким голосом. Но она делала это тихо, очень тихо, потому что знала, как ненавистен отцу звук старого колокола, особенно в этот день. Звук был глубоким и музыкальным, напоминая маленькой фее звон колокольчиков, который она иногда слышала тихими ночами, когда плавала вверх и вниз по реке на своем плоту из кувшинок.
   Забавляясь, она забыла, что отец рядом, и ударила в колокол так громко, что звук, разнесшись по воде, достиг замка, где старый эльф, задумавшись, прислонившись к колонне, поглаживая свою седовато-зеленую бороду, мечтательно наблюдал за работой сыновей.
   Когда ненавистный звук достиг его ушей, он вскочил с гневным криком и свирепо посмотрел на свою дрожащую дочь. Но прежде чем он успел дать волю своему гневу, на дворец и луг упала тень, сопровождаемая грохотом, как будто в замке что-то сломалось.
   Так оно и было на самом деле.
   Наверху по волнам медленно плыла лодка; рулевой случайно повернул руль так, что его железное острие с силой ударилось о хрустальное стекло дворца водяного духа, - и оно упало, разбившись на тысячу осколков.
   Это было уже слишком для разъяренного эльфа. Он поднялся из вспененной воды и с горящими глазами предстал перед лодочником.
   - Наглец, - прорычал он, - что ты наделал? Немедленно исправь содеянное. Если стекло не будет заменено в течение получаса, ты заплатишь за это своей жизнью.
   Лодочник рассмеялся.
   - Я не знаю ремесла стекольщика, - ответил он, - и вряд ли найду кого-нибудь, кто мог бы работать там, внизу, в воде. А что касается твоих угроз, мой добрый друг, то время твоей власти давно прошло. Теперь даже ребенок не боится тебя; кроме того, у меня есть груз стальных прутьев, и, знаешь, мой дорогой водяной, они помешают тебе войти в мою лодку и причинить мне вред.
   При упоминании о стали, - металле, очень вредном для водяных эльфов, - эльф неохотно удалился. Он бросил еще один гневный взгляд на смелого лодочника и на маленькую девочку, которая в ужасе вцепилась в руку отца; затем он медленно погрузился в воду. Сев в своем хрустальном зале, положив голову на руку, он попытался придумать какой-нибудь план, с помощью которого мог бы выманить маленькую девочку, сидевшую в лодке помимо лодочника, в свое королевство и, выбрав ее в качестве жертвы дня, отомстить лодочнику.
   - Придумал! - наконец воскликнул он. - Мне пригодится трюк с зеленой лентой, которому я научился на днях у моего кузена, принца воды в Богемии. Сегодня в соседней деревне состоится какая-то торжественная церемония, и я уверен, что отец пошлет туда свою дочь, чтобы уберечь ее от меня, и тогда я, возможно, найду возможность испытать свое искусство.
   С этими словами он надел шляпу из плетеного камыша, накинул зеленый сюртук и вынырнул на поверхность, чтобы устроиться неподалеку от лодки среди ив на берегу реки.
   Он оказался прав. Хотя лодочник и казался храбрым, разговаривая с водяным эльфом, тайная тревога терзала его сердце. Он боялся не за себя, а за свое единственное дитя, потому что видел злой взгляд, который бросил на девочку водяной, когда скрылся под водой. Он посоветовался с женой о том, что им следует сделать для безопасности их ребенка, поскольку хорошо знали опасность дня Святого Иоанна, еще увеличившуюся, из-за несчастного случая с рулем.
   В соседней деревне жила дальняя родственница, и ярмарка давала прекрасный повод нанести ей визит. Девочка оделась во все самое лучшее, попрощалась с родителями и получила приказание остаться на всю ночь у друзей и не возвращаться на лодку до утра. Она радостно побежала по большой дороге, пролегавшей на некотором расстоянии от реки, пока не добралась до того места, где водяной эльф тихо сидел в своем одеянии, так что никто не узнал бы в нем злого и мстительного духа.
   - Куда это ты так торопишься, прекрасная дева? - вежливо спросил он.
   - В деревню, на танцы! - весело отвечала девочка. - Разве ты не слышишь музыки?
   - Мое дорогое дитя, - лукаво сказал водяной эльф, - все девушки там так хорошо одеты, что ты в своей простой одежде будешь выглядеть среди них очень убого, и, возможно, ты даже не сможешь найти себе партнера. Но взгляни на эту прелестную ленту, которых у меня так много. Если бы она была вплетена в твои золотые волосы или обвилась вокруг тонкой талии, как пояс, ты затмила бы всех девушек на танцах.
   Девушка, которая до тех пор, пока старик не заговорил с ней, думала, что ей никогда не удастся побыстрее попасть на танцы, теперь остановилась и критическим взглядом посмотрела сначала на себя, а потом на ярко-зеленую ленту, которую протягивал ей водяной эльф.
   - Взгляни, какая она красивая! - сказал он, и она позволила ему обмотать ленту вокруг своей стройной фигуры, чтобы посмотреть, каков будет эффект.
   И тут же оказалась во власти старого эльфа. С издевательским смехом он сказал:
   - Теперь ты моя! Посмотрим, скажет ли твой отец завтра, что моя власть низвергнута, и что я больше не в силах напугать даже ребенка. Идем!
   С этими словами он схватил ленту и направился к реке.
   Испуганный ребенок начал кричать, но отец и мать были далеко. Она попыталась убежать, но лента заставляла ее следовать за водяным эльфом. Ноги не несли ее ни в каком другом направлении, как бы она ни старалась. Все ближе и ближе к бурлящему потоку тянула ее страшная лента. Вскоре вода коснулась ее ног.
   - Отец, мать, прощайте! - воскликнула она с болью в голосе. Старый водяной эльф подхватил ее на руки и с ужасным смехом бросился вместе с ней в реку. Вода сделала свое смертоносное дело с телом бедного ребенка, но водяной эльф держал душу утонувшей девушки пленницей на дне Заале. Она не могла подняться на небо; она не могла даже радоваться солнечному свету, мягкими лучами пробивавшемуся сквозь воду к лугу на дне реки, не могла играть, как маленький водяной эльф, с серебристыми рыбками. Не обращая внимания на ее мольбы, старый эльф спрятал ее под тяжелый колокол среди лилий и сказал, возвращаясь в свой замок: "Здесь ты останешься в наказание за дерзость твоего отца; мой бдительный глаз и тяжесть колокола не позволят никому освободить тебя".
   Он ушел и оставил душу бедной девочки одну в ее темнице. Ее вздохи и причитания не могли проникнуть сквозь толстые металлические стены, но лишь возвращались к ней мрачным эхом.
   Тем временем маленькая водяная фея пришла к колоколу. Она обвила гирлянду из прекраснейших лилий вокруг тела девочки, бережно отнесла ее по воде и оставила возле лодки. Родители никогда больше не увидят своего дорогого ребенка живым, но она положила его маленькое тельце на мягкую клумбу из цветов, чтобы сделать это печальное зрелище менее пугающим для их любящих сердец.
   На следующее утро, когда солнце позолотило воды Заале, лодочник вышел из своей каюты, чтобы приготовиться к отплытию, а мать, прикрыв глаза рукой, стояла и смотрела вдоль большой дороги, где каждую минуту ожидала увидеть ребенка.
   - Посмотри туда, жена! - сказал лодочник, указывая на какой-то предмет в воде, который медленно приближался к лодке. - Посмотри туда! Что это такое?
   Женщина обернулась посмотреть. Воды Заале мягко несли огромную гирлянду цветущих лилий, и среди них, с закрытыми глазами и сложенными руками, лежало их любимое и единственное дитя.
  

* * * * *

   Душа девочки томилась под колоколом. Она не могла покинуть свою тюрьму. Не было видно ни щелочки, тяжелый колокол не сдвинулся ни на волос, несмотря на все ее усилия.
   - Что скажут мои родители, если я не вернусь домой? - вздохнула душа ребенка. - О, мои бедные дорогие родители! Никогда не увидеть приятного солнечного света или голубого неба! Остаться здесь навсегда в этом узком темном гробу - о, как это ужасно!
   И если бы душа могла умереть от ужаса, горя и тоски, то, несомненно, такова была бы судьба души маленькой девочки. Часы превращались в дни. Сколько их прошло? Маленькая душа ничего не знала. Наконец, она впала в какое-то оцепенение и почти перестала чувствовать.
   Но однажды кто-то приблизился к ее тюрьме, край колокола был поднят, и грубый голос водяного эльфа сказал: "Выходи".
   Отверстие, через которое просачивался свет, было маленьким, но легким прозрачным душам не нужно много места, и через мгновение маленький дух выскользнул наружу и теперь стоял, дрожа, перед злым водяным.
   - Ты можешь немного поиграть здесь, - сказал он, - но через час ты должна снова вернуться под колокол.
   Душа посмотрела вверх. Она так долго пробыла в своей мрачной гробнице, а теперь вдруг очутилась посреди великолепия, пусть и ненадолго! Она забыла о своем горе и не думала о будущем; она радовалась восхитительному настоящему и смотрела на солнце, которое в полуденной красоте сияло в голубом пологе неба, посылая свои лучи на зеленый луг; их сияние чуть смягчалось хрустальным потоком.
   Она огляделась. Перед ней стоял великолепный дворец со сверкающими стенами и прозрачными колоннами, а вокруг нее плавали прелестнейшие рыбки, не боясь ее, словно маленькая душа была знакома им много лет.
   Из сияющего здания вышла прелестная молодая девушка и попросила ее поиграть с ней.
   Старый водяной эльф недовольно нахмурился, увидев дружелюбие своей дочери, но маленькая фея даже не взглянула на него, а душа ребенка подумала: "Я все равно должна вернуться в тюрьму, и он не может сделать со мной ничего худшего!" После этого она взяла фею за руку и поднялась вместе с ней сквозь серебристый поток, гоняясь за рыбками и пытаясь поймать солнечные лучи своей маленькой прозрачной рукой. Затем она сделала гирлянды из тростника и позволила им подняться к поверхности воды, после того как она запечатлела на них сладкие поцелуи и наполнила их любовными посланиями для своих близких наверху.
   Она стояла и со слезами на глазах смотрела, как они все ближе и ближе подплывают к ее дому, как вдруг услышала, что ее окликают. Водяная фея схватила ее за руку и повела обратно к колоколу. Она обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на ясное голубое небо; в следующее мгновение она снова оказалась в своей темной и узкой тюрьме.
   Медленно тянулись часы и дни. Даже минуты казалось бедной маленькой душе бесконечными. Ее единственным развлечением и единственным удовольствием было снова и снова переживать этот час свободы и счастья.
   Однажды снаружи раздался шум; луч света снова пронзил ее темницу, и прежде чем старый водяной эльф успел дать ей разрешение, маленькая узница проскользнула наружу, протянула свои тонкие прозрачные руки к небу и с радостным криком приветствовала прекрасный, свободный мир. Ее подруга по играм ждала ее, и они вместе удалились от колокола, проскользнули сквозь колышущуюся траву и заплясали на солнечных лучах со стрекозами и рыбками.
   - Ах! - печально сказала маленькая душа. - Почему этот восхитительный час приходит так редко? Почему я не могу выходить каждый день?
   - Не знаю, - ответила водяная фея, - но только в субботу, между двенадцатью и часом, духам дозволяется покидать свою тюрьму и играть на солнышке.
   - Но в колоколе так одиноко и темно, - печально сказала душа ребенка.
   Маленькая фея сочувственно посмотрела на нее. Оба потеряли всякое удовольствие от своей веселой игры и, взявшись за руки, смотрели сквозь воду на медленно проплывающие по небу облака.
   - А вот и твой отец пришел за мной, - сказала душа девочки, содрогаясь. - Ах! приходи хоть раз, хоть один раз в день к моей тюрьме, стучи в колокол, и, когда звук дойдет до меня через его металлические стены, я буду знать, что я не совсем одинока в этом мире. Ты можешь это делать?
   Маленькой водяной фее пришла в голову мысль; она открыла рот, собираясь поделиться ею со своей подругой по играм, но тут подошел отец, и ей пришлось промолчать. Она могла только ласково кивнуть бедной маленькой узнице, которую старый водяной эльф грубо увел в мрачную тюрьму, чьи узкие стены скрыли от нее веселый дневной свет.
   Наступила ночь. Души не могут спать, но они могут видеть сны наяву.
   Таким образом, душа ребенка возвращалась в своем воображении в родной дом. Она снова видела себя на лодке, на которой родилась, и воображала, что сидит рядом с матерью, слушая истории, которые та рассказывала ей милым нежным голосом, и в этом сне забывала о непроходимой пропасти, отделявшей ее от живых.
   Неожиданно она услышала нежный звук. Она была так погружена в свои сны, что встревожилась, услышав его, и прошла минута или две, прежде чем она смогла собраться с мыслями. Затем она вспомнила о своей просьбе, которая, очевидно, была исполнена, и тихонько ударила по внутренней стороне колокола в знак того, что услышала приветствие подруги.
   Затем край ее тюрьмы осторожно приподнялся, и она с радостным криком выскользнула наружу. Там стояла маленькая водяная фея.
   - Ты пойдешь со мной на поверхность реки? - спросила она. - Не хочешь ли поплавать вверх и вниз на моем плоту из лилий?
   - Конечно, - ответила маленькая душа. - Могу ли я хотеть чего-нибудь еще, кроме свободы, воздуха и света? О да, возьми меня с собой!
   Прекрасная фея взяла ребенка за руку, и маленькая блестящая волна понесла их вверх, точно крылья лебедя.
   И вот они уже стоят на поверхности воды. Маленькая водяная фея поманила ее к себе, и тут же показались водяные лилии и анемоны, которые сплелись между собой в плот для своей юной хозяйки и ее милой маленькой бледной спутницы.
   Они заскользили вниз по течению. О, как это было прекрасно!
   Они двигались мимо высоких гор, увенчанных величественными замками, мимо мирно дремлющих деревень, - шпили их церквей отражались в призрачном потоке, - мимо ив на берегах, покачивавших сонными головами, когда ночной ветер играл их ветвями. И над всеми этими прекрасными сценами луна проливала свой волшебный свет, и волны тихо пели свою вечную песню.
   Маленькая водяная фея взяла свою золотую арфу, и ее чудесный чистый голос поплыл в тишине ночи. Она пела о том, что волновало ее собственное сердце и наполняло печалью душу ребенка, - об их стремлении к счастью на земле или на небе, которое было так далеко от них обоих. Сладостные звуки плыли в безмолвной ночи, и волны прекратили свои песни, и дремлющие деревья проснулись, чтобы послушать завораживающие звуки.
   - Ах! почему я не могу подняться в царство света? - спросила, наконец, душа ребенка. - Почему я должна удерживаться вдали от моего небесного дома и томиться внизу, в этой темнице?
   - Потому что, - ласково ответила прекрасная водяная фея, - мой отец приговорил тебя к колоколу, и это заклятие держит тебя связанной и всегда заставляет возвращаться во тьму и плен.
   - Неужели это заклинание никогда не будет разрушено? - спросила маленькая душа.
   - Да, если человек спустится и опрокинет колокол, заклятие будет разрушено, и ты сможешь подняться на небеса.
   - Ах! Как бы мне этого хотелось! - печально сказала девочка. - Но те, чья любовь достаточно сильна, чтобы сделать это, находятся далеко отсюда. - И она с грустью посмотрела вдаль.
   Когда лунный свет начал бледнеть, а звезды стали гаснуть одна за другой, подруги покинули свой плот из цветов, погрузились в поток, и маленькая душа неохотно вернулась в свою тюрьму.
   Так проходили дни. Одиночество под темным колоколом, и раз в неделю один-единственный короткий час свободы и солнечного света - таков был удел маленькой души, время от времени плававшей на лилейном плоту рядом с водяной феей. Невыразимо прекрасны были эти часы, но тоска по их возвращению делала мрачные дни еще длиннее для бедной маленькой пленницы.
   Удовольствия были очень редки. Маленькая водяная фея должна была быть очень осторожной, потому что ее жестокий отец мог бы заставить ее заплатить жизнью за ночные путешествия, так неприятно ему было ее стремление к человеческому миру, так неприятен был ему ее мягкий и дружелюбный нрав.
   Много раз по ночам старый водяной эльф поднимался на поверхность, много раз его сыновья сидели среди ив; часто водяной не мог уснуть и беспокойно бродил по комнатам своего дворца, чтобы убедиться, что все в порядке.
   Только по ночам, когда все в хрустальном замке крепко спали, юная фея спешила к маленькой душе, открывала ее темницу, приподнимая край колокола, и поднималась вместе с ней под парусом на плоту из цветов.
   Шли годы, надежда угасла в душе девочки; у нее не осталось ничего, кроме воспоминаний и тоски. В мире над водой то, что она в последний раз видела молодым и свежим, постепенно состарилось. Товарищи по играм ее детства были давно женаты, а некоторые из них обрели вечный покой. Ее отец так и не оправился от потрясения, пережитого в тот несчастный день, и тайная мысль о том, что он своими дерзкими словами вызвал гнев водяного эльфа и таким образом стал причиной смерти своего дорогого ребенка, терзала его и привела к безвременной кончине. Ее мать осталась одна. Ее волосы поседели не столько от старости, сколько от горя. Однажды, когда в одиночестве ее охватило страстное желание еще раз увидеть место, где умер ее ребенок, она доверила управление лодкой сыну своего брата, которому предстояло однажды унаследовать все ее маленькие владения, и велела ему отвезти ее на могилу ее дочери.
   Лодка достигла места назначения в ночь перед Пасхой. Здесь, напротив зарослей ив, которые стали еще гуще, чем тогда, когда она видела их в последний раз, и над которыми возвышался изящный шпиль деревенской церкви, лодка остановилась в тот несчастный день много лет назад. Был брошен якорь, и лодочник отправился отдыхать. Но мать, оказавшись так близко от рокового места, уснуть не могла. Самый страшный час в ее жизни, когда она стояла, ожидая появления своего веселого ребенка, а вместо него увидела лишь бледное, холодное тело, снова предстал перед ее внутренним взором, и она провела ночь в горьких рыданиях.
   Когда первые лучи солнца заиграли на воде, она встала и вышла на палубу. Звезды ушли на покой, кроме утренней, но даже ее сияние постепенно тускнело, ибо молодой день начал облачаться в свои золотые праздничные одежды. Бедная мать перегнулась через борт лодки и посмотрела на воду. Небо сияло пурпуром, на поверхности реки лежали розы рассвета. Пасхальное солнце медленно поднималось над горизонтом, и когда его первый луч упал на реку, из ее глубин донесся торжественный печальный звук.
   - Что это было? - сказала женщина, наклоняясь вперед, чтобы лучше слышать.
   Тишину утра нарушил еще один удар колокола, и вскоре он зазвонил чудесными, богатыми звуками. Вместе с колоколом и солнечными лучами, которые весело ныряли в ручей и снова поднимались, сияя от хрустального потока, раздался знакомый голос, заставивший затрепетать сердце матери.
  
   - Иисус жив, и я в Нем:
   В чем же твоя власть, о могила?
   Иисус живет, чтобы освободить меня,
   Мою плененную душу спасет Его любовь;
   Иисус выведет меня к свету,
   Я исполнена надежды, которая дает мне силы
   В моей темнице.
  
   Это был чистый голос ее ребенка; это звучали слова гимна, которому она сама когда-то научила ее, и который малышка пела в пасхальное утро. Душа ребенка все еще была заключена в темнице, но теперь, в день Воскресения Христова, когда колокол зазвонил, когда первый луч солнца коснулся его, она почувствовала странную, сладкую радость, которая заставила ее запеть в такт с его мягким звоном.
   В великие христианские праздники все колокола, затонувшие в реках или озерах, просыпаются, чтобы присоединиться к гимну всего творения, и среди прочих звенел колокол маленькой девочки, обычно усиливая ее горе и тоску. Но сегодня с первой же нотой ее печаль вдруг исчезла, странная радость вспыхнула в ее сердце. Она сложила свои нежные руки и запела стихи из своего детства. И металл не возвращал ей этот звук, как в другие дни; он проникал сквозь его стены и плыл по волнам к ушам и сердцу ее скорбящей матери.
   Да, это был голос ее ребенка; каждая капля крови, каждый удар пульса ее дрожащего тела говорили ей об этом. Она нашла тело своей маленькой дочери, но ее душа, должно быть, осталась во власти жестокого водяного эльфа и все эти годы томилась в реке, лишенная света, свободы и любви. Все истории, которые она слышала о заточении душ и над которыми всегда смеялась, как над детскими сказками, приходили сейчас ей на ум и наполняли ее невыразимой тоской. Плен души ее дочери должен быть как-то связан с колоколами, иначе колокольный звон не смешивался бы с гимном. Она перегнулась через борт лодки и посмотрела на воду.
   Внезапно в реке раздался плеск, и старый водяной эльф медленно поднялся и предстал перед перепуганной женщиной. Он обладал все таким же сильным телом с прямой осанкой, и длинной серо-зеленой бородой, ибо время снисходительнее к духам, чем к людям. Женщина узнала его с первого взгляда, потому что видела из окна своей каюты, как он изливал свой гнев на ее мужа, хотя сама она была вне поля его зрения. Она знала, что убийца ее ребенка стоит перед ней, но водяной эльф не подозревал, что это мать его маленькой пленницы.
   - Моя жена больна, - мрачно сказал он. - От звона колокола в воде ей всегда становится дурно, но сегодня в нем, должно быть, есть какая-то особая сила, потому что она корчится в агонии, и умоляла меня привести к ней женщину из рода человеческого, положить ее теплую руку на ее больную голову и вернуть ей здоровье. Пойдем со мной, - угрюмо заключил он, - и я щедро награжу тебя.
   Женщина чуть не закричала от радости. Ее враг сам собирался привести ее туда, где сосредоточились все ее чувства; это казалось ей знамением с небес, и она бесстрашно подошла к краю лодки и приготовилась нырнуть в поток.
   - Нет, - проворчал водяной эльф, - ты не доберешься до дна живой, и в другое время мне бы это очень понравилось, но сегодня мне это не подходит. Возьми это кольцо!
   Она надела сверкающий кружочек на палец и последовала за водяным эльфом в реку. Защищенная таким образом, она могла ходить в воде, как на суше, и дышать в реке так же свободно, как на воздухе.
   Они оказались на красивом зеленом лугу, миновали рощицу водяных лилий, среди которых женщина заметила колокол, и вошли в хрустальный замок. Там, в просторном сверкающем зале, на стеклянной кровати с блестящими подушками из рыбьей чешуи лежала жена водяного эльфа. Она металась от сильной боли и, когда женщина вошла, умоляюще протянула к ней руки. Маленькая фея, рыдая, стояла на коленях рядом с больной матерью, и даже грубые сыновья смотрели на нее с серьезными лицами.
   Вдова лодочника подошла к кровати и положила теплую руку на холодный белый лоб больной феи. Почти мгновенно боль исчезла, и та погрузилась в сон.
   Маленькая фея схватила женщину за руку и сказала, в то время как ее глаза блестели от благодарных слез: "Пойдем, я подарю тебе несколько прекрасных лилий".
   Старый водяной эльф, тревожась за свою жену, совершенно забыл о маленькой пленнице под колоколом, и, кроме того, у него не было никаких оснований подозревать, что эта странная женщина что-то знает о маленькой душе. И хотя ему не нравилось, что его дочь так дружна с людьми, он не стал мешать ей собирать цветы, а спокойно сел и стал смотреть, как спит его больная жена.
   Как билось сердце матери, когда она подошла к лилиям, протиснулась сквозь их переплетенные стебли и, наконец, остановилась у колокола. Дрожащей рукой она постучала, и этот звук пронзил душу ребенка.
   Маленькая водяная фея стояла в изумлении, глядя, как ее гостья с таким нетерпением пробирается между лилиями, и очень встревожилась, услышав звон колокола, потому что подумала о своей больной матери и гневе отца. Но прежде чем она успела возразить, маленькая душа спросила: "Кто это стучит?" Она знала, что это не может быть ее подруга, молодая фея, потому что та приходила только ночью, а сейчас было раннее утро. - Кто это стучит? - снова спросила она дрожащим голосом.
   Мать думала, что ее сердце вот-вот разорвется от радости; у нее перехватило дыхание, и она не могла ответить сразу; но нужно было спешить, потому что старый водяной эльф мог оказаться рядом с ней каждую минуту.
   - Это твоя мать, дитя мое, - ответила она, наконец, дрожащими губами, - скажи мне, ах! скажи мне быстрее, как я могу освободить тебя.
   - Мама, мама! - воскликнула маленькая пленница. - Мама, это ты?
   - Да, это я, моя милая, - с тревогой сказала мать, - но мы не должны терять времени, потому что водяной эльф может прийти в любую минуту, и тогда я не смогу помочь тебе.
   Эти слова вернули маленькую душу к реальности.
   - Мама, дорогая мама, приподними колокол, и душа твоего ребенка будет вечно благодарить тебя в небесном мире, - взмолилась она.
   Мать напрягла все свои силы, но колокол, который так легко двигали духи, не поддавался ни на дюйм усилиям женщины.
   Когда старый водяной эльф услышал этот звук, он подошел к одному из высоких арочных окон и увидел вдову, пытающуюся опрокинуть тюрьму своего бедного ребенка. Он подозвал сыновей, и все трое быстро, но бесшумно покинули дворец. Оказавшись снаружи, они закричали от ярости.
   Маленькая пленница услышала дикий крик и задрожала. Мать тоже услышала его, и мысль о том, что всего лишь от одного мгновения зависела ее собственная жизнь и будущее счастье ее дорогого ребенка, придала ей гигантские силы; одно отчаянное усилие, - и тяжелый колокол поддался и лег на бок.
   Было уже слишком поздно, потому что разъяренные водяные эльфы добрались до места и протянули руки, чтобы схватить женщину.
   Но маленькая душа покинула свою тюрьму, схватила мать на руки и быстро, как молния, понеслась вверх. Когда они добрались до земли, мать почувствовала на своей щеке легкий холодный поцелуй. Затем легкая, прозрачная фигура ее любимой малышки взмыла, подобно облаку, к небесам, и скрылась из виду. Со смешанным чувством радости и горя смотрела она на исчезающую душу.
   - Ах! не оставляй меня, дитя мое; возьми и меня на небо! - воскликнула она, заливаясь слезами.
   Снова наступила ночь, и ее звездная мантия накрыла радость и печаль, жизнь и смерть. Бедная мать лежала на узкой кушетке в каюте своей лодки. Она устала от дневных стенаний, и нежный сон мягко изгладил из ее сознания горькую печаль. Спящей казалось, что небесное сияние наполнило маленькую комнату, и ангел с сияющими крыльями приблизился к ее постели. Но когда она взглянула на него, это было лицо ее дорогого ребенка, которого она вчера освободила от власти водяного духа.
   - Мама, дорогая мама, идем! Я послана за тобой, - сказал любимый голос, - чтобы ты могла праздновать Пасху на небесах вместе со мной и отцом.
   И она, взяв свою мать на руки, взмыла в ночь, высоко над землей и морем, все выше и выше, мимо сверкающих звезд, пока они не достигли, наконец, великолепного небесного храма и не встретили любимого отца и прекрасных ангелов.
   На следующее утро, когда племянник обнаружил, что женщина не встает, он вошел в каюту и подошел к кровати. Она лежала тем мертвая, похолодевшая, но руки ее были сложены в молитве, а лицо ее светилось счастьем и покоем.
  

ПОСЛЕДНИЙ ДОМ ГИГАНТОВ

  
   Долины и горы красиво сменяли друг друга под голубым небом Норвегии тысячи лет назад точно так же, как и сегодня, и Гольфстрим тек тогда так же, как и сейчас, мимо ее изрезанных берегов; но это была совсем другая земля. В густых лесах еще не было слышно топора, рубящего крепкие стволы, которые норвежские реки понесут к морю, чтобы потом плыть, став благородными кораблями, по груди океана; в хорошо защищенных от непогоды бухтах еще не было домиков, приютившихся среди ухоженных садов и полей; ни одна лодка еще не плавала по морю с сетями и рыболовными снастями. Человек еще не обрел в качестве дома эту прекрасную Северную Землю.
   Там обитала раса гигантов, высоких и могучих. Их жизнь измерялась веками, в то время как наша - годами. Они ломали камни своими руками, освобождая русло великим потокам. Они носили огромные глыбы на плечах к берегу и строили из них замки, башни которых скрывались в облаках. Их голос заглушал рев океана и спугивал орлов с их гнезд. Но этот могучий народ, под ногами которого дрожала земля, была миролюбив и безобиден. Ни ссоры не разделяли их, ни зависть не озлобляла их сердца. Они жили вместе, словно дети одной большой семьи.
   Их вождем был Хрунгнир. Его товарищи добровольно подчинились его власти, ибо он превосходил их всех годами, мудростью и силой, как отец - своих детей.
   Хрунгнир жил в великолепном замке на берегу моря. Норвежским горам пришлось отдать свои самые драгоценные металлы, чтобы украсить стены его гигантского жилища внутри и снаружи. Многочисленные стада вождя бродили по пастбищам, занимавшим целые мили, медведи в густых лесах убивались сотнями, чтобы их шкуры могли покрыть подушки для его гостей, а столы и рога для питья сверкали драгоценными камнями. Но самым дорогим достоянием Хрунгнира была Гуру, его единственная дочь. Ее волосы сияли золотом, как звезды северной ночи, глаза были голубыми, как небо ее родной страны, а кожа - ослепительно белой.
   Самые могучие исполины со всей страны были претендентами на руку Гуру, и Хрунгнир обещал свою дочь тому, кто превзойдет его в быстроте бега или чья рука окажется сильнее, метая огромные валуны. Тогда могучие гиганты спустились из своих замков в горах, где снежная буря кружит вокруг седых вершин, и пришли из крепостей на берегу моря, так что крыша дворца Хрунгнира едва могла дать приют сонму женихов. Столы дымились от бесчисленных блюд, рога наполнялись медом снова и снова, а из окон разносились песни гигантов, - так громко, что волны в ужасе бежали в сторону моря.
   После пиршества великаны вышли на берег, разбили огромные каменные глыбы и швырнули их в море, как дети бросают камешки. Далеко в океан полетели груды камней, но ни один из них не улетел так далеко, как те, что были брошены рукой Андфинда, доблестного юноши, чей замок стоял среди скал постоянно сотрясаемого бурями Дуврфьельда, чье богатство почти равнялось богатству Хрунгнира, чья красота не шла ни в какое сравнение с красотой самой Гуру. Затем, когда женихи расположились на берегу для состязания в беге, и галька зазвенела под золотом их сандалий, Андфинд оставил всех своих соперников далеко позади, и его длинные светлые локоны развевались, подобно золотым нитям, на скале, которая была конечной целью, в то время как его соперники все еще продолжали бежать.
   Андфинд вышел победителем, и сердце Гуру пело от радости, ибо она давно втайне любила его, хотя и была готова подчиниться желанию отца, даже если бы он выбрал себе в зятья кого-нибудь другого.
   Отнюдь не испытывая зависти, гиганты громко аплодировали победителю, и отнесли его на своих плечах в замок Хрунгнира, где вождь приветствовал его и позвал свою дочь встретить избранного жениха.
   Прекрасная Гуру явилась в небесно-голубом одеянии с расшитым серебром подолом, которое она и ее служанки соткали и вышили в уединении женской комнаты. На ее белой шее и округлых руках сверкали драгоценные камни, а локоны были перевязаны золотой лентой. Так она вышла встречать гостей. Хрунгнир взял дочь за руку, вложил ее в правую руку Андфинда, и затем, как жрец дома, вождь соединил их неразрывными узами брака.
   На замок Хрунгнира опустилась ночь. Вождь и его гости спали глубоким сном, готовясь к новому дню. Но гибель приближалась к ним, пока они спали, крадучись, ибо один хитрый владыка, о происхождении которого никто ничего не мог сказать, спустился со своими верными воинами с гор. Они слышали о красоте Норвегии, хотели завоевать ее и сделать своим собственным домом. Они слышали, что самые храбрые в стране пируют в замке Хрунгнира, и ждали до тех пор, пока не наступит час сна, чтобы застать врасплох врагов, с которыми они не смогли бы справиться на равных.
   Лунный свет проскальзывал в открытые окна и падал на незащищенные тела спящих; глубокое мерное дыхание воинов и шум волн были единственными звуками, которые могло различить ухо. Но в залитом лунным светом зале сгустились темные тени, высокие фигуры влезли в окна и бесшумно, осторожно, держа оружие так, чтобы оно не зазвенело, прокрались в комнату. Наметив цель, они погружали свои мечи в сердца спящих, так что с последним стоном дух воина покидал тело. Пол был залит кровью, но отряд Одина переходил из зала в зал, и ни разу не поскользнулся на своем кровавом пути.
   Предсмертный стон, хотя и короткий, достиг слуха Гуру. Она встала и прислушалась. Нет, это был не сон; звук повторялся с ужасающей отчетливостью. Она накинула на себя одежду и бросилась к окну, а когда отдернула занавеску, то увидела во дворе странные фигуры, с трудом несущие тяжелую ношу. Она присмотрелась внимательнее и в ясном лунном свете узнала окровавленный труп своего благородного отца. Она подкралась к ложу Андфинда и прошептала: "Проснись, проснись, мой муж, и давай убежим, ибо предательство и смерть вошли в наш дом!"
   Кровавая работа в других комнатах, казалось, была закончена, и теперь ужасные шаги приближались.
   Гуру подняла камень с пола и открыла потайную лестницу. Она велела Андфинду спуститься, быстро последовала за ним и осторожно закрыла за собой дверь.
   По узкому проходу, который вел под замок и скалы к берегу, они незаметно добрались до моря. Там покачивалась лодка, которую Гуру и ее служанки часто использовали для плавания под парусами. Они вошли в нее. Андфинд расправил парус, взялся за руль, и лодка полетела в открытое море.
   Один победил. Самые благородные из жителей этой земли были убиты в бесславной победе той ночи, жалкие остатки народа гигантов были вынуждены покинуть свой старый дом и искать убежища в неизвестных землях. Несмотря на это неблагородное начало, царствование Одина было мудрым, могущественным и благотворным.
   О Гуру и ее муже больше ничего не было слышно. Исчезла ли лодка в голодных морских глубинах, или волны понесли ее к более счастливым берегам, никто никогда не принес никаких вестей об этом в их старый дом. Но зимними вечерами, когда девушки сидели вокруг пылающих сосновых бревен и разговаривали за прялкой о днях норвежских великанов, какая-нибудь пожилая женщина рассказывала своим трепещущим слушательницам о той ночи смерти и о таинственной судьбе Гуру и ее благородного жениха.
  

* * * * *

  
   Царствование Одина давно закончилось. Его мудрость и его преступления были почти забыты. Много лет тому назад Олаф принес знание о христианской религии и воздвиг церкви на месте старых алтарей; и к древней честности и силе народа прибавился мягкий дух религии Креста.
   На том месте, где когда-то стоял замок Хрунгнира, теперь возвышалась крепость столь же величественная и почти столь же мощная, как крепость вождя великанов; стада, пасущиеся вокруг нее, были столь же велики, как и его; и нынешний владелец, Зигмунд, как и он, считал своим самым дорогим сокровищем свою единственную дочь.
   Казалось, что дни Гуру вернулись снова, потому что золотистые волосы и белоснежная кожа Аслог, ее голубые глаза и грациозная фигура привлекали самых богатых и могущественных аристократов страны, чтобы ухаживать за ней.
   Когда все благородные поклонники были отвергнуты, сердце отца переполнилось гордостью и надеждой. "Она достойна только лучшего и величайшего", - подумал он. Но когда пришел самый могущественный принц в стране и уста красавицы сказали ему "нет", Зигмунд больше не хвалил благоразумие своей дочери. Он с горечью упрекнул ее в глупости и велел выбрать до Рождества кого-нибудь, кому он мог бы вручить ее руку.
   Дни шли за днями, щеки Аслог становились все бледнее, а глаза отца все мрачнее, ибо сердце ее было отдано Орму, бедному, но прекрасному юноше, которого отец дал ей в пажи. Сильная рука Орма прекрасными летними вечерами выводила лодку в залитое золотом море; рука Орма вела ее по бескрайним снежным полям, когда, в снегоступах, с остриями тонкими и гибкими, подобно листьям бука, они быстро скользили в бодрящем воздухе; и долгими зимними вечерами, когда гости пили и пели в залах ее отца, Орм обычно сидел и рассказывал ей прекрасные истории у веселого камина.
   Зигмунд любил этого храброго юношу, но если бы кто-нибудь сказал о нем как об избраннике его дочери, он вызвал бы сказавшего на поединок.
   Влюбленные знали это и с трепетом ожидали решающего дня.
   - Если она не сделает выбор до назначенного мною срока, - сказал Зигмунд Орму, - я сам выберу ей жениха, а тебе будет дарована честь нести шлейф ее свадебного платья.
   Орм ничего не ответил, но дрожащей рукой продолжал накрывать стол для гостей и плотно сжал губы, чтобы сдержать страстные слова, которые подсказывала ему любовь.
   Наступила ночь накануне Рождества - звездная и холодная. В склоне горы открылась потайная дверь, и оттуда выскользнули две закутанные фигуры. Это были Орм и Аслог. Они не взяли с собой ничего, кроме узелка с необходимой одеждой, теплого кожаного одеяла и лука со стрелами, который Орм повесил на плечо.
   Они мчались по ледяной равнине быстро и испуганно, точно пара голубей. Они достигли края широкой равнины. Их снегоступы больше не годились, потому что дорога вела теперь к ущельям и скалистым вершинам гор. Было очень холодно, ветер свистел в расщелинах горы, и его ледяное дыхание заставляло дрожать хрупкую Аслог. Тропа долго петляла среди покрытых снегом гор; наконец они добрались до густого елового леса, посреди которого стояла маленькая хижина отшельника.
   - Это я, отец Иероним, - сказал Орм старику, вышедшему им навстречу.
   - Добро пожаловать, сын мой! - ответил старик, когда юноша наклонился, чтобы запечатлеть благоговейный поцелуй на его иссохшей руке. - И ты, дочь моя, так же желанна в бедной келье отшельника.
   Усталая девушка охотно приняла предложенный отдых и угощение. Отшельник с жалостью смотрел на ее искаженное горем лицо, и когда Орм попросил его соединить их браком, старик после недолгого раздумья удовлетворил их просьбу.
   Как отличался этот час от снов Аслог! Не то, чтобы она много думала о той пышности, какой должна была быть окружена ее свадьба, но она с горечью ощущала, как не хватает ей благословения отца.
   Церемония закончилась, больше медлить было нельзя. Странники продолжили свой утомительный путь, пока Аслог совершенно не изнемогла и упала бы, если бы не поддерживающая ее рука Орма. Через густые еловые леса, по неровным горным тропам они спешили вперед, пока на востоке не забрезжила полоска рассвета. Орм указал на группу темных камней, лежащих перед ними.
   - Там, - весело сказал он, - там, моя Аслог, нас ожидают покой и безопасность.
   Это прибавило девушке сил; с удвоенной энергией она стала пробираться по тропе, пока они не достигли высокой зазубренной скалы и не вошли в расщелину. Они оказались в пещере, которая, хотя и была узкой у входа, становилась все выше и шире, пока не стала совсем просторной. Из этого мрачного места забота Орма сделала дом для его любимой, который не был полностью лишен комфорта, и здесь они жили в безопасном уединении до тех пор, пока зима не перекрыла горные дороги. Но когда пришла весна и дороги стали доступны, соглядатаи Зигмунда стали исследовать горы более тщательно, и Орм больше не мог свободно передвигаться. Когда провизия кончилась, он был вынужден высвободиться из объятий плачущей Аслог и отправиться на охоту с луком и стрелами. Наконец, - в течение нескольких недель теплой погоды поблизости от их убежища не было видно ни одной живой души, - страхи их улеглись, и Орм, отбросив всякую осторожность, стал удаляться от пещеры. Возможно, отец Аслог устал от бесплодных поисков, а может быть, он даже лелеял мысли о прощении. Сердце девушки быстро поверило тому, чего она так страстно желала, и Орм также начал верить в это. Однажды ночью, когда его жена спала, он отправился по тропинке в долину, где среди леса стояла келья отшельника. Он надеялся, что старик сможет сообщить ему какую-нибудь добрую весть, чтобы он мог вернуться к своей любимой Аслог, которая, хотя и безропотно переносила лишения, с каждым днем становилась все бледнее и слабее. Он подошел к выступающей скале, за которой начиналась тропинка, ведущая к хижине отшельника. В радостном возбуждении он совсем забыл о страхе. Его лук висел у него за спиной, а рука сжимала посох. Вдруг он услышал шорох в густом кустарнике рядом с собой, и две тяжелые руки легли ему на плечи. С большим усилием он высвободился, отступил на несколько шагов и угрожающе взмахнул посохом.
   - Это тот, кого мы ищем! - воскликнули его противники. - Помните о награде.
   И тут Орму показалось, что все кусты и даже бурая скала позади него ожили, так громко зашуршало со всех сторон. Быстро, как мысль, он обрушил свой посох на головы тех двоих, которые напали на него первыми, и прежде чем остальные успели покинуть свои укрытия, повернулся и скрылся.
   Сначала позади слышались дикие крики и топот, но он ни разу не остановился и не оглянулся, и вскоре скрылся из виду своих преследователей. Путь был долог и труден, но Орм был силен и проворен, а впереди его ждали дом и Аслог. Наконец он добрался до пещеры.
   Не таким бы хотелось видеть ему свое возвращение! Аслог сладко спала со счастливой улыбкой на губах, словно ей снились любовь и прощение, но Орм должен был поскорее разбудить ее и сказать, что она снова должна стать бездомной странницей.
   - Проснись, проснись, любимая, - прошептал он, схватив ее за руку, - и давай уйдем отсюда, потому что слуги твоего отца идут по нашему следу, и нам нужно быть далеко отсюда до завтрашнего рассвета.
   Аслог открыла глаза и в безмолвном изумлении уставилась на мужа, но, когда у нее уже не осталось сомнений, быстро вскочила и аккуратно сложила свою одежду и мягкие шкуры, покрывавшие ее. Они без промедления выбрались из пещеры через узкий вход и отправились не в замок Зигмунда, как надеялись, а в темное и неизвестное будущее. На западе, где находился дом Аслог, им угрожали опасность и предательство, поэтому они повернули на север, и пошли по неизведанным горным тропам. Воздух был мягким, луна ярко освещала их путь, а мягкий мох не сохранял следов, которые могли бы выдать их преследователям. Так они шли на север в течение нескольких часов. Пещера в скале осталась далеко позади, и они были далеко от того места, где люди его тестя видели Орма. Наконец, он отважился повернуть на запад, к морю. Их путь лежал вниз, в долину. Зимний туман все еще висел над равниной. Зоркий глаз Орма едва мог проникнуть сквозь его серую вуаль, а Аслог вздрогнула, почувствовав ее холодные объятия. Они уже не могли сказать, в каком направлении идут, но шли все дальше и дальше, надеясь вскоре выйти к дружелюбному океану. Наконец, бледное лицо Аслог вспыхнуло от радости, когда она услышала его отдаленный шепот. Все ближе и ближе звучала знакомая музыка, и вскоре путники вышли в узкую долину, на дальнем краю которой возвышалась группа темных скал.
   - Это берег! - радостно воскликнула Аслог.
   В маленькой бухточке у подножия скал стояла рыбацкая лодка. Орм нес жену на руках по песку, потому что на этой открытой полосе нужно было спешить изо всех сил, чтобы их не заметил чей-нибудь враждебный глаз. Он осторожно посадил Аслог в лодку, прыгнул вслед за ней и дрожащими руками расправил парус.
   Ветер, казалось, желал беглецам удачи. Он спустился с гор и наполнил белый парус, так что маленькая лодка выпорхнула в море, словно лебедь с распростертыми крыльями. Солнце поднималось все выше и выше, утесы их родного берега казались теперь лишь линией невысоких холмов; гордые корабли скользили недалеко от них, а на самом дальнем горизонте вскоре показалась группа островов, мерцающих в золотистом тумане. Когда солнце медленно скрылось за горизонтом, большие корабли прошли мимо, не заметив странников, а маленькие острова все еще были далеко. Лицо Аслог, прежде светившееся надеждой, побледнело и осунулось.
   - Что случилось, милая? - с тревогой спросил Орм.
   - Я голодна, - еле слышно ответила Аслог.
   Орм глубоко вздохнул. Они бежали, не прихватив провизии, и вот уже двадцать четыре часа ничего не ели, а острова лежали далеко-далеко. Солнце погрузилось в море.
   - Спи, моя Аслог, спи! Ты не будешь чувствовать голода, пока спишь, а когда проснешься, может быть, мы уже доберемся до одного из маленьких островов, лежащих перед нами.
   Аслог покорно улыбнулась и, сняв шкуры с узелка, улеглась на дно лодки и накрылась ими. Волны мягко покачивали маленькое суденышко, весло издавало размеренный и монотонный плеск; наконец, глаза Аслог закрылись, и она уснула.
   Орм нес вахту в одиночестве, посреди океанского простора. Наступила ночь, но теплое дыхание весны все еще витало над морем. Луна медленно всходила над далекими горами Норвегии и заливала океан своим серебристым светом. Волны плясали вокруг лодки, паруса и мачты ярко сияли, а волосы его спящей красавицы-жены блестели, подобно золотым волнам.
   Взгляд Орма, в котором читались любовь и печаль, остановился на бледном лице Аслог. Позволяя себе лишь короткий отдых, да и то с большими перерывами, он греб всю ночь, а когда рассвело, перед его глазами лежал большой остров с цветущими деревьями, залитый пурпурным светом. Его радостный крик разбудил Аслог, которая проснулась и взглянула на это прекрасное убежище для бездомных бродяг. Словно страж их будущей безопасности, на берегу возвышалась высокая серая скала, по форме напоминавшая гигантскую человеческую фигуру.
   Орм старался держаться между маленькими островками, окружавшими это заманчивое место, но волны, до сих пор так ласково игравшие у берегов, теперь вспенились и с ревом обрушились на лодку, погнав ее обратно в открытое море. И хотя Орм умело управлялся с рулем и веслами, его снова и снова неудержимо отбрасывало назад.
   Наступил полдень, бесплодная борьба все еще продолжалась, но теперь солнце клонилось к западу. Сила и упорство Орма в конце концов начали ослабевать. Руки его кровоточили и дрожали, голод и изнеможение почти одолели его, а Аслог, расставшись с самой страстной надеждой и впав в глубочайшее уныние, почти без сознания цеплялся за мачту. Орм подумал, что она умирает. Отчаяние придало ему новые силы. "Боже всемогущий, сжалься над нами!" - громко воззвал он к небесам. И волны тотчас же подчинились святому имени; теперь они мягко скользили под лодкой; судно стрелой пронеслось между островами и приблизилось к гавани, где гигантская скала с темным ликом смотрела вниз на маленькую лодку, скользившую мимо нее к берегу. Орм выскочил из нее, поднял измученную Аслог на руки и перенес на сухой мягкий песок. Он огляделся в поисках чего-нибудь съестного. Фруктовые деревья трепетали цветущими кронами на небольшом расстоянии, но время плодов еще не пришло. Орм с еще большим беспокойством оглядел берег. Потом он увидел прямо у своих ног мидию, потом еще одну и еще. Он поднял их и подал своей жене; когда она съела их, то почувствовала, что сможет подняться на ноги и идти, опираясь на руку Орма, и они направились вглубь острова, в поисках какого-нибудь укрытия.
   Цветущие фруктовые деревья свидетельствовали о наличии чьей-то заботливой руки, но ни одна тропинка, ни один след не говорили о близости людей. Они шли все дальше по зеленому острову, на который солнце бросало последние золотые лучи. Наконец, они увидели среди листвы чистое пространство и с бьющимися от страха и надежды сердцами приблизились к нему. Вскоре они стояли перед очень древним домом. Его стены глубоко уходили в землю и возвышались так высоко, что ели едва могли протянуть свои темные ветви над покрытой шкурами крышей. Окна были маленькие, в них была вставлена рыбья кожа. Дверь была сделана из крепких досок и окована железом. Дом выглядел так, словно бросал вызов бурям, и делал это на протяжении веков.
   Но куда же исчезли его строители? Неужели они спят в глубинах океана? Колыхалась ли высокая трава маленьких островов над их последним пристанищем, или они все еще томились, заколдованные, за окованной железом дверью и серыми стенами мрачного жилища? Сдерживая легкую дрожь, сотрясавшую его тело от этих мыслей, Орм постучал в дверь таинственного дома. Ни один звук не показал ему, что его услышали внутри. Он постучал еще раз, потом в третий, но по-прежнему не услышал никакого движения. Затем он положил руку на тяжелую задвижку; дверь открылась, и они вошли в вымощенный камнем холл. Здесь не было никого, кто мог бы приветствовать их или отказать им в гостеприимстве. С одной стороны коридора была еще одна дверь. Орм постучал, и когда снова не последовало ответа, он открыл ее и вошел вместе с Аслог в просторную комнату. В ней никого не было, но, очевидно, дом был обитаем. В очаге горел яркий огонь, а над ним висел котел с рыбой, запах которой приятно манил голодных беглецов.
   - Прости нас, благородный хозяин этого дома! - сказал Орм громко, но почтительно. - Необходимость, а не дерзость делает нас незваными гостями.
   Они прислушались, затаив дыхание, но ответа по-прежнему не было. Затем Орм вылил немного содержимого котла на две тарелки и поставил их на стол. Сначала с трепетом, но потом все больше успокаиваясь, странники наслаждались столь необходимой пищей.
   Когда голод был утолен и дух их оживился, они огляделись. В дальнем конце комнаты стояли две кровати гигантских размеров и древней, давно забытой формы. Огонь в котле угасал, вечерний свет перестал проникать в окна, и темноту нарушало лишь слабое мерцание угасающих углей.
   Природа наконец-то заявила свои права. Глаза странников почти закрылись, и, отбросив всякий страх, они заняли ложа, на которых, несомненно, когда-то покоились гигантские фигуры.
   Когда они проснулись, снаружи ярко светило солнце, но его лучи лишь смутно пробивались сквозь грубые окна. Двери были крепко заперты, и не было видно никаких признаков присутствия человека, но в очаге снова горел огонь, от кипящего котла исходил соблазнительный аромат, и стол был накрыт, как для трапезы.
   - Видишь, дорогой Орм, - радостно воскликнула Аслог, указывая на огонь и стол, - этот язык легко понять, хотя он и безмолвен. Невидимые хозяева этого жилища знают о нашей нужде и приглашают нас под свою гостеприимную крышу.
   Утолив голод, Орм и Аслог вышли в холл и обнаружили лестницу, которая вела в комнату, расположенную прямо под покрытой шкурами крышей. Эта комната, и комната, в которой они провели ночь, были единственными в доме, но в них было все, что нужно для уединенной жизни. Нигде не было видно ни одного жителя, но казалось, что здесь недавно побывал кто-то, чья рука с любовью все устроила для бедных бездомных путников. Они поняли безмолвный язык, и остались здесь, наслаждаясь сладостным чувством, что, наконец, обрели дом.
   Орм никогда не забрасывал свою сеть в море, чтобы не вытащить оттуда богатый улов вкусной рыбы; силки, которые он ставил утром на птиц, никогда не оставались пустыми вечером. Деревья в изобилии снабжали их плодами, и Аслог пришлось потрудиться, собирая и сохраняя богатый урожай.
   Лето миновало, короткая осень также близилась к концу, когда на свет появился прелестный мальчик, доставив радость Орму и Аслог. Ребенка назвали Зигмунд, и он казался родителям залогом будущего примирения.
   Однажды Орм держал на руках своего маленького сына и с восторгом наблюдал, как тот улыбается, а Аслог стояла у камина, готовя обед, когда высокая тень мелькнула за окном, тяжелая дверь дома распахнулась, и раздался громкий стук в дверь комнаты. Аслог в ужасе уронила ложку, и даже храбрый Орм крепче прижал мальчика к сердцу, когда гостья вошла.
   Это была гигантская женщина. Она была выше ростом, чем любой человек, какого Орм и Аслог когда-либо видели среди их собственного могущественного народа. На ней было небесно-голубое платье с расшитым серебром подолом; длинные белоснежные волосы были перевязаны золотой лентой, и на ее некогда прекрасном лице, казалось, запечатлелись следы столетий радости и горя.
   - Не бойтесь, - мягко произнесла гостья, - это мой остров и мой дом, но я охотно уступила их вам, когда узнала о вашем несчастье. Я прошу только об одном. Приближается сочельник. В этот единственный вечер позвольте мне занять комнату на несколько часов, пока мы будем праздновать наш ежегодный праздник. Но вы должны пообещать мне две вещи: не говорить ни слова, пока длится наш пир, и не пытаться увидеть, что происходит в комнате внизу. Если вы удовлетворите мою просьбу, то можете спокойно жить здесь и пользоваться моей защитой до тех пор, пока не пожелаете покинуть остров.
   С облегченными сердцами, Орм и Аслог дали обещание, после чего женщина-гигант склонила свою серебристую голову в любезном прощании и вышла за дверь.
   Наступил канун Рождества; Аслог убирала и украшала комнату с еще большей тщательностью, чем обычно. Пол был натерт до блеска, Орм усыпал его мелко нарезанными еловыми веточками. В очаге ярко горел огонь, а над ним висел сверкающий котел. Аслог завернула ребенка в самую мягкую шкуру, которая служила ей постелью, и пошла с Ормом в верхнюю комнату, где они сели у трубы камина, шедшей с нижнего этажа.
   Долгое время все было тихо. Внезапно послышался нежный, мягкий звук; за ним последовали другие, и вскоре музыка разлилась волнами мелодии в ночном воздухе. Аслог зачарованно слушала, а Орм подошел к фронтону крыши и, поскольку это не было запрещено, открыл ставень, днем пропускавший воздух и свет.
   Весь остров пришел в движение. Маленькие сморщенные фигурки с серьезными старческими лицами суетились вокруг с горящими факелами в руках. Обутые в сапоги, они побежали по волнам, направляясь к скале, охранявшей вход в бухту. Дойдя до нее, они окружили ее кругом и с почтительным смирением опустились на землю. Затем из центра острова появилась высокая фигура. Гномы расступились, чтобы впустить ее, и Орм узнал в мерцающем свете ту благородную даму, которая несколько дней назад нанесла им столь неожиданный визит. Ее небесно-голубое платье и золото в волосах сияли еще ярче, чем прежде. Она подошла к скале, обхватила руками холодный камень и на мгновение замерла в молчаливом объятии. Внезапно камень обрел жизнь и движение. Гигантские конечности перестали быть камнем, волосы рассыпались по плечам, глаза загорелись жизнью. Словно пробудившись от сна смерти, великан встал, схватил за руку даму, чье любящее объятие вернуло его к жизни, и они оба повернулись к дому, куда гномы сопровождали их с пылающими факелами и чарующей мелодией. Земля, казалось, дрожала под поступью великанов. Вскоре они подошли к двери дома. Затем Орм закрыл ставень и ощупью вернулся к своей жене, сидевшей у камина.
   Снизу доносился звон посуды и топот множества ног; молодая пара слышала каждый звук через широкую трубу. Сильный голос каменного гиганта звучал для человеческих ушей как гром, а голос леди, который Орм и Аслог уже слышали однажды, был подобен мощным нотам какого-то музыкального инструмента. Столы и стулья были сдвинуты, рога для питья сдвинулись разом; пир начался, и теперь снова слышалась та же музыка, которая прежде переполнила Аслог восторгом. Затем ее охватило непреодолимое желание увидеть чудесное общество, о котором рассказывал ей Орм. Она встала и ощупью нашла щель в полу, через которую можно было заглянуть в комнату внизу. Орм молча протянул руку, чтобы остановить ее, но это движение разбудило спящего младенца, который, испугавшись непривычных звуков внизу, издал крик, пронзивший сердце матери. Забыв обо всем, кроме своего ребенка, она стала, по обыкновению, успокаивать его ласковыми словами. Вдруг внизу раздался ужасный крик и поднялся дикий шум, музыка смолкла, и в дверь выскочили гномы, в диком смятении. Их факелы погасли, шум их бегства звучал лишь несколько мгновений, затем ночь и тишина воцарились над местом, которое минуту назад было наполнено праздничным весельем.
   В смертельном ужасе Аслог откинулась на спинку стула, с трепетом ожидая судьбы, которую ее опрометчивость навлекла на ее близких. Это были тревожные часы, которые они проводили теперь в темной верхней комнате, - более тревожные, чем часы их бегства и тяжелой борьбы с волнами. Наконец наступило утро. Ясный солнечный луч пробился сквозь дыру в ставне и разбудил мальчика, который заплакал от холода и голода. Тогда любовь к ребенку пересилила страх, и Аслог уговорила мужа спуститься вместе с ней. Они спустились по лестнице, вздрагивая на каждом шагу. В дверях комнаты они остановились и прислушались. Не было слышно ни звука - все было тихо. Наконец, они подняли щеколду; Аслог прижала ребенка к сердцу и вошла в комнату. Громкий крик сорвался с ее губ. В дальнем конце комнаты, на почетном месте за столом, сидел могучий великан, чье пробуждение Орм видел своими глазами; но жизнь снова покинула его, он сидел там холодной серой каменной глыбой. Аслог казалось, что каменная рука, все еще сжимавшая рог с вином, может быть поднята, чтобы обрушить гибель на нее и ее близких. Она в безмолвном ужасе смотрела на каменного гиганта, медленно переводя взгляд с неподвижной головы на массивные складки каменного одеяния. Затем она заметила еще одну фигуру, неподвижно лежащую на полу. Лицо было прижато к холодному камню, но синяя мантия с вышитым серебром подолом и развевающиеся белые волосы подсказали испуганной Аслог, кто это.
   - Андфинд, мой Андфинд! Никогда больше не будешь ты улыбаться своей верной Гуру и радоваться вместе с ней своей короткой жизни и свободе, - простонала великанша, наконец подняв голову. - Никогда больше не будешь ты улыбаться своей верной Гуру.
   Аслог вскрикнула, но не от страха за свою судьбу, как раньше, а от боли и раскаяния. Ее горькие рыдания заставили даже убитую горем великаншу поднять голову.
   - Не плачь так, - сказала она мягко, - и не бойся; я действительно легко могла бы убить тебя и сломать этот дом, который дала тебе как твой, - сломать, словно детскую игрушку. Правда, твоя забывчивость причинила мне невыразимую боль, но месть сильных мира сего должна быть - прощение! А потому не плачь, ибо тебе нечего бояться.
   - О, это еще не все! - всхлипнула Аслог. - Имена, которые вы назвали, благородная леди, ранили меня в самое сердце. Они напоминают мне легенду, которую я часто слышала ребенком: о Гуру, прекрасной великанше, которая была вынуждена бежать от жестокого Одина со своим возлюбленным Андфиндом. Рассказ об их судьбе всегда глубоко трогал меня, и когда я услышала эти имена, то подумала, что вы, возможно, и есть та самая Гуру, и эта мысль добавила горечи к моему раскаянию.
   Великанша, казалось, погрузилась в мечтательное раздумье.
   - Нас еще помнят в нашем старом отечестве? Остались ли еще залы в замке Хрунгнира?
   - Нет, благородная госпожа, - ответила Аслог, - все они давно рассыпались в прах, с тех пор над Норвегией пролетело много веков. Правда, гордый замок все еще смотрит вниз на пенящиеся волны, но он принадлежит Зигмунду, чьим единственным ребенком я являюсь.
   - Наша судьба, о дочь моего прежнего дома, удивительно похожа, - сказала Гуру, - но твоя жизнь закончится более радостно, чем моя. Мы жили здесь в безмятежном счастье много веков, ибо именно на этот остров доставила нас наша лодка после той ночи смерти. Этот дом, который сильная рука моего мужа построила для нас, мал и беден по сравнению с дворцом моего отца, но мы не сожалели об утраченном великолепии. Дни проходили в тихом счастье, и мы не чувствовали никакой тоски по земле, которая изгнала нас и наших друзей. Гномы же, которые, подобно нам, бежали из негостеприимной страны, поселились вокруг на маленьких островках и жили там в мире и довольстве. Каждый сочельник мы собирались в этой комнате и устраивали праздник, как это делали наши предки еще до того, как ваша религия распространилась на эти северные земли. Прошли века, и однажды вечером я стояла с Андфиндом на берегу нашего острова, глядя на море. На северном горизонте показался величественный корабль, и Андфинд, чей глаз был острее орлиного и обладал способностью заглядывать в будущее, узнал в человеке на носу могучего врага свободы Норвегии и нашей власти. Это был Олаф, которого вы называете святым, который одолел норвежских князей за одну ночь и уничтожил последние остатки старых обычаев. Все это предвидела предусмотрительность моего мужа, и он могучим усилием вздохнул так, что волны пришли в ярость, - они грозили разбить корабль Олафа вдребезги. Но захватчик произнес какую-то молитву, подобную той, что произнесла ты, когда приблизился к нашим берегам, и бушующее море успокоилось. Тогда Андфинд протянул руку, чтобы оттолкнуть судно, когда оно приблизилось к берегу, но Олаф, подняв руки к небу, сказал суровым тоном: "Стой теперь камнем!" Тотчас же глаза моего мужа закрылись; рука, с любовью сжимавшая мою, стала холодной и твердой; тело, столь полное жизни и красоты, превратилось в бесчувственный камень, и мой возлюбленный муж застыл серым безжизненным камнем на берегу. Захватчики уплыли к берегам Норвегии, а я осталась в унылом одиночестве на теперь уже одиноком острове. Только раз в год, в канун Рождества, окаменевшим гигантам дают несколько часов жизни, если кто-то из их собственного народа обнимает их, таким образом жертвуя столетиями своей собственной жизни. Я слишком сильно любила своего мужа, чтобы не принести эту жертву добровольно, чтобы он и я могли наслаждаться ежегодно несколькими часами общения. Я никогда не считала, сколько раз он просыпался в моих объятиях, сколько веков своей жизни я отдавала ради него; я не желал знать того дня, когда я, обнимая его, тоже превращусь в камень и буду стоять на берегу рядом с моим Андфиндом. Теперь все кончено, - заключила Гуру. - Я никогда больше не смогу пробудить своего возлюбленного, ибо человеческий глаз, человеческий голос нарушили священный праздник нашего народа. Мой муж и я должны обратиться в камень до того дня, когда все скалы и горы старой Норвегии погибнут вместе с этим миром.
   Она снова обхватила руками холодный камень, подняла с пола свою золотую арфу и повернулась к Орму и Аслог, которые слушали ее с молчаливой скорбью.
   - Прощайте! Я оставляю вам свою защиту и свое благословение. Отныне наши дорогие сосуды будут украшать ваш праздничный стол; они мне больше не нужны. Живите в мире и счастье в этом доме, пока не вернетесь, чтобы получить прощение Зигмунда, живите счастливой жизнью в моем старом доме.
   Она вышла, ее опечаленные гости последовали за ней к двери. Ни разу не оглянувшись, она скользнула прочь сквозь голые деревья; ее голубое одеяние мерцало далеко над заснеженной равниной. Орм и Аслог смотрели, как она удаляется по волнам к маленьким островам, пока она не исчезла из виду.
   Неужели она спустилась под музыку своей золотой арфы в холодные волны? Или отправилась править как королева в царство гномов? Орм и Аслог никогда не узнали ее судьбы, но ее пророчества исполнились в полной мере.
   Болезни и несчастья обходили их остров стороной. Они были счастливы в своей взаимной любви, сильны телом, бодры духом, довольны даже в своем одиночестве. Их мальчик рос с каждым днем красивым, сильным и послушным; деревья приносили плоды, море не скупилось на свои дары, птичьи силки никогда не оставались пустыми. Солнечный свет и аромат цветов наполняли воздух, они пили жизнь и счастье при каждом вдохе. А когда наступила зима, вокруг дома бушевала буря, и густые снежинки кружились в трескучих еловых ветвях за окном, маленькая семья уютно устроилась в своем доме; сухие дрова ярко пылали в очаге, возле него сидела Аслог, плетя сети, Орм вырезал новое весло, а ребенок жадно слушал сказки старой Норвегии.
   Год за годом уходили прочь, не оставляя следов заботы на лицах одиноких изгнанников; разве что иногда, когда Аслог вспоминала об отце, тень пробегала по ее лицу, и в ней просыпалась старая тоска по его любви и прощению.
   Это случилось в самом начале весны. Фруктовые деревья были покрыты цветами, солнечные лучи играли в темных еловых ветвях над крышей одинокого дома. Дверь открылась, и Орм, сопровождаемый Аслог и мальчиком, вышел, неся один из драгоценных сосудов, которые Гуру оставила в качестве прощального подарка своим гостям. Посуда за долгие годы износилась, и Орм собирался отправиться на норвежское побережье, чтобы продать золотой кубок и купить другую посуду. Он долго откладывал этот шаг, потому что все еще боялся острого глаза соглядатаев и мести; но нужда была велика, и медлить больше было нельзя.
   Расставание было горьким. Аслог обнимала его снова и снова, и даже пророческие слова Гуру утратили свою силу утешения. Но Орм, хотя на душе у него было неспокойно, обещал ей скорое возвращение; затем он высвободился, прыгнул в лодку и оттолкнулся от берега.
   Лодка летела по волнам, подобно морской птице, миновала круг маленьких островков и вышла в открытое море. Ветер, столь же свежий, как и тот, что благоприятствовал их побегу, теперь дул с севера, раздувая белый парус. Орм взялся за руль и стал смотреть, как его лодка несется по сверкающим волнам. Он направил ее на юго-восток. Ближе к полудню у горизонта показались берега его родной земли, и задолго до захода солнца лодка оказалась в водах узкого Тронхеймского фьорда и пристала к причалу старого королевского города. Орм торопливо прошел по улицам и с драгоценным сосудом под мышкой вошел в мастерскую ювелира.
   Ювелир, казалось, был поражен качеством металла и редкой, тонкой работой, заплатил без возражений требуемую цену, и Орм с радостью поспешил в посудную лавку. Там собралась большая толпа покупателей, и, опасаясь, как бы среди них не оказался кто-нибудь из старых знакомых, он отвернулся и молча осматривал товар.
   - Добро пожаловать, дружище! Какие новости в ваших горах? - спросил торговец только что вошедшего земляка.
   - Спасибо, ничего хорошего, - ответил вновь прибывший.
   - Что случилось? - спросил торговец. - Твой хозяин, богатый Зигмунд, нездоров? Неужели он еще не покорился своей судьбе?
   Орм жадно прислушивался.
   - Скоро все это кончится, - отвечал крестьянин, - горе его о пропавшей дочери разрывает ему сердце. Он болен, одинок и печален. Он велел объявить по всей стране, что простит беглецам все, если только они вернутся; он обещал великую награду тому, кто принесет ему хоть малейшую весть о них. Но они, кажется, исчезли с лица земли, и, скорее всего, старик умрет без того, чтобы кто-нибудь из его родственников закрыл ему глаза в его последнем сне.
   Орм больше не думал о своих покупках, он думал только об Аслог и ее умирающем отце. Никем не замеченный в толпе, он вышел из лавки. Едва он успел завернуть за первый же угол, как со всех ног бросился к причалу, спрыгнул вниз по ступенькам, спустил лодку и в последних лучах заходящего солнца направился вдоль узкого фьорда среди больших кораблей к океану. Его сердце билось от нетерпеливого желания и восторга. Разве примирение с отцом его любимой Аслог, не было самым заветным желанием его сердца, как и ее, хотя он и молчал об этом ради Аслог?
   Была уже ночь, когда его лодка выскользнула из фьорда и поплыла в открытом море. Ветер, весь день дувший в сторону суши, повернул вспять и теперь спускался с норвежских гор, подгоняя лодку Орма с быстротой стрелы. Полная луна поднялась над его родиной, волны разбивались в серебряные брызги о нос лодки. Орм не мог не думать о той ночи, когда Аслог, голодная и измученная, лежала у его ног; позади них были ужас и предательство, впереди - неизвестное будущее. Ясное сияние луны и сверкающие волны были тогда такими же, как и сейчас, но во всем остальном - как благословенна была случившаяся перемена!
   Так прошла ночь; когда восток засиял алым, его лодка скользнула между маленькими островками; а когда первый солнечный луч упал на верхушки елей, он причалил к берегу своего острова.
   Наскоро привязав лодку, он поспешил под цветущие фруктовые деревья - правда, с пустыми руками, но с более богатым подарком, чем осмелилась бы надеяться Аслог.
   И вот теперь он стоял рядом с ее кроватью.
   - Проснись, проснись, любимая! Я принес тебе весть о твоем отце, - прошептал он, склонившись над ней, - самую лучшую весть, какую только может пожелать твое сердце, - любовь и прощение!
   Аслог проснулась, и ее сияющие глаза, тихие слезы, падавшие на ее сжатые ладони, говорили о еще более глубокой радости, чем представлял себе Орм, спеша домой.
   Вскоре в тихой комнате царила суматоха. Аслог снова зажгла огонь, забурлил котел, пока она украшала себя и своего мальчика праздничными нарядами, а Орм относил дары Гуру - золото и драгоценные камни - вниз к лодке. Они снова сидели вместе за столом, наслаждаясь едой из гостеприимного дома исполинов. Они смотрели на высокие стены, служившие им убежищем, и с грустью - на каменную фигуру Андфинда, бывшего в течение многих лет молчаливым жителем маленького дома. Затем Орм схватил жену за руку; они вышли из дома, осторожно прикрыв за собой дверь, и последовали за мальчиком, который уже бежал впереди, в своем нетерпении, к берегу.
   - Прощай, милый остров! - воскликнул Орм, отвязывая лодку. - И если когда-нибудь снова преследуемые беглецы высадятся на твоем берегу, будь для них таким же милым домом, каким ты был для нас.
   Ребенок уже сидел в лодке, играя с прекрасными сосудами из золота, украшенными драгоценными камнями; Аслог села рядом с ним, чтобы рассказать о новом доме и дорогом дедушке, а Орм опустил весла, и лодка покинула берег "последнего дома исполинов".
   Солнце вот-вот должно было погрузиться в море; его лучи бросали прощальный взгляд на окна одинокого замка, на скалу, которая когда-то гремела весельем. Но теперь великолепные залы были совершенно пусты. Слуги, служившие не из любви, а из страха, в угрюмом молчании повиновались приказаниям своего мрачного господина. Дочь, единственная, кого когда-либо любило его холодное сердце, была потеряна для него. Его старость была одинокой и безрадостной. Но тут его гордость уступила.
   - Она опозорила мой дом, выбрав слугу вместо принца? Но она - мое дитя, мое единственное дитя, и она всегда была мне дорога и любима! О, верните мою дочь, мою Аслог, чтобы я мог взглянуть на ее лицо, прежде чем умру!
   Богатое вознаграждение предлагал скорбящий отец за малейшее известие о своем ребенке, но напрасно ждал он дни, недели, месяцы, годы. Она, казалось, была потеряна для него навсегда.
   - Выведите меня отсюда, чтобы я мог увидеть солнце, пока у меня есть зрение! - сказал он своим слугам, когда вечерние лучи заглянули в окна замка.
   Слуги поддерживали его нетвердые шаги на краю скалы. Затем он сделал им знак уйти и оставить его наедине с его горем.
   Солнце огненным шаром опустилось в океан, море катилось пурпурными волнами от самого дальнего горизонта, разбивая их на золотые брызги у подножия замковой скалы.
   - Если бы моя старость была такой же спокойной и ясной, как этот тихий вечер, если бы моя жизнь была такой же яркой, как солнце в море!
   Вдруг он услышал вдалеке плеск весел, и его зоркий, как в былые времена, глаз жадно устремился к горизонту. С северо-запада плыла лодка, мягко подгоняемая ветром. Она подходила все ближе и ближе и, казалось, направлялась прямо к скале, где сидел старик. У руля сидела мужественная фигура, а на носу стояла изящная женщина с мальчиком, которого крепко прижимала к себе. Ее волосы блестели золотом, как когда-то у его дочери, она подняла руку и взмахнула белым платком, как бы приветствуя его. Сердце Зигмунда забилось от радостного предчувствия, он больше не чувствовал своей слабости, но без посторонней помощи поднялся с камня и устремил взгляд на приближающуюся лодку. Теперь маленький корабль подошел к самому подножию скалы, он услышал, как звякнула цепь вокруг столба, и в вечернем воздухе до него донеслись знакомые голоса. Это был не сон. Рядом с ним послышались легкие шаги, и когда он обернулся, Аслог, его потерянная Аслог, опустилась перед ним на колени, ее глаза были полны смиренного раскаяния, а рядом с ней стоял на коленях светловолосый мальчик, который протянул руки к старику и повторил слова матери милым детским голосом: "О, дедушка, прости и люби нас!"
   Старик раскрыл объятия, прижал к сердцу долгожданных просителей и, целуя своего прелестного внука, сказал голосом более мягким и нежным, чем обычно: "Слава Богу, я все-таки не умру в одиночестве!
   С каждым днем он все больше и больше чувствовал свою прежнюю силу, а когда он увидел, как нежно Аслог любила своего мужа, каким верным мужем и отцом был Орм, и каким послушным сыном он был для него, он забыл все свои обманутые надежды - даже королевскую диадему, которую Аслог отвергла. Любовь его детей и внуков сделала его последние дни самыми светлыми; желание того весеннего вечера исполнилось, - его старость была спокойной и ясной, а жизнь закончилась подобно тому, как закатное солнце тихо погружается в море.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"